«Я нашел ряд очень близких аналогий в строении нервной системы и мозга с конструкцией радиостанции. Частицы мозга играют роль и микрофона, и детектора, и телефона; фибриллярные нити нейронов имеют на конце виток, удивительно напоминающий проволочную спираль — соленоид; вот вам и самоиндукция... Интересно, что с физиологической точки зрения, даже профессор-физиолог, с которым я работал, не в состоянии был удовлетворительно объяснить значение этой спирали. В свете же электротехники она получает вполне логичное объяснение. Природа, очевидно, создала этот виток для усиления электротоков. Есть у нас в теле даже лампы Раунда — это ганглиозные колбочки сердца. Источник энергии сердца соответствует батарее аккумуляторов, а периферическая нервная система — заземлению. Так, изучая строение человеческого тела, я пришел к полному убеждению, что наше тело представляет собой сложный электрический аппарат — целую радиостанцию» способную излучать и принимать электромагнитные колебания.

Я поставил опыты над внушением своей мысли животным. В клетке из густой железной сетки, стоящей на изоляторах, помещался экспериментатор, а перед клеткой находилась собака. Когда клетка не была заземлена, собака удачно выполняла мысленные приказы экспериментатора. Да впрочем электромагнитная природа мозговых и нервных колебаний была доказана работами Лазарева, Бехтерева и Казамали.

Раз известна природа этих волн, то воспроизвести их механически уже не представляет труда. Усильте их трансформаторами, и мысли-волны потекут, как обычная радиоволна, и будут восприниматься людьми.

Черт. 5. Психические лучи Беляева.

Машина моя строится и состоит из антенны усилительного устройства с трансформаторами и катодными лампами и индукционной связи с колебательным контуром антенны. Вы можете излучить определенную мысль на антенну моей «передающей радиостанцией», она усилит это излучение и пошлет в пространство. Эта новая «пушка» и будет действовать на людей и подчинять нам их волю».

На черт. 5 показана схема действия ранее описанного устройства.

Для изолирования же себя от подобных, же волн противника необходимо покрываться тонкой металлической сеткой; тогда электроволны, излучаемые противником, будут осаждаться на сетку и уходить в землю. Мы будем нечувствительны к его излучениям, но в то же время такая изоляция лишит нас самих возможности излучить мысль. Однако, можно действовать и механически, при помощи «машины-мозга», которая, как графофон, запишет ранее сообщенную ей мысль, а затем, в заданный момент, автоматически сама ее излучит.

Черт. 6. Лучи Кажинского.

Факты, о которых говорит Качинский, имели место в действительности и сообщены инженером-электриком Б.Б.Кажинским, работающим в области изучения передачи мыслей на расстояние.

На черт. 6 показана разработанная им схема.

Буквы обозначают следующее:

MDT — микрофон, детектор, телефон — частицы мозга, регистрирующие в сознании колебания.

S — витки соленоида, самоиндукция, фибриллярные нити нейронов.

К — конденсаторы — дендриты нейронов.

R — реостат — длина нервной нити.

L — лампы Раунда, триодыганглиозные колбочки нервов сердца.

В1 и В2 — батарея аккумуляторов, источник энергии — сердце.

А — антенна, рамка — «чувствительные тельца» нервов.

Z — заземление — периферия нервной системы.

с. 15-17

***

Увеличение быстроты вращения Земли по Беляеву.

А. Беляев в своем научно-фантастическом романе «Борьбы в эфире» (1928 г.) описывает, как один русский ученый в Крыму открыл способ изменять силу тяжести. Он мог уменьшать ее в любом месте земного шара за счет увеличения ее в другом. Если в эту последнюю зону попадут какие-либо предметы, то они упадут и будут раздавлены. Далее он решил уменьшить силу тяжести на всей поверхности земного шара за исключением полюсов и благодаря этому Земля начала вращаться быстрей. В результате развилась такая центробежная сила, что воздух, люди, предметы улетели от Земли в мировое пространство.

...В результате оказывается, что все это был лишь сон.

с. 110

фактически — рассказ "Над бездной"

***

Разрушение земного шара при помощи атомной энергии по Беляеву.

А. Беляев в своем научно-фантастическом романе «Борьба в эфире» (1928 г.) описывает, как последние капиталисты на Земле, преследуемые рабочими, хотят улететь от нее на реактивном корабле уничтожить Землю при помощи атомной энергии.

с. 111

С точки зрения советской культуры фантастика жанр нехороший. Советские большие правдецы. Реалисты. А тут человек сознательно что-то выдумывает. С какой целью, спрашивается? Пускай это даже картинки коммунистического рая. Трудящийся покупает книжку, проникается, а на обложке вместо «программа построения коммунизмы» читает: «научно-фантастический роман» Это как? Это что большевики сказочники что ли? Уже за это – в лагерь. Поэтому вся советская фантастика развивалась или в период НЭПа – как штука коммерческая либо антисоветская («Мы» Замятина), — или в период оттепели, – как разновидность «городской прозы» для интеллигентов.

Беляев начал писать свои произведения в середине 20-х, все они были успешными, автор он был плодовитый. Но в политические игры наш герой не играл, не корчил из себя коммуниста-шизофреника"а-ля Циолковский", не скакал как Чуковский с пионерским галстуком на шее, и не бегал по сцене ковёрным в промасленной робе пролетария или клоунских лаптях. Поэтому денег ему хватало только-только. Только чтобы не работать на производстве и содержать семью. И никаких орденов и званий он от советской власти не получил.

Хотя льгота ему за интересные и доступные для трудящихся книжки была большая. Его не убили. А было за что.

О биографии Беляева обычно ничего не знают. Смутно припоминают только, что бедняга тяжело болел. Прям лежал-невставал, а голову профессора Доуэля писал с себя.

Итак, Беляев. Научной биографии у него, как и у Новикова-Прибоя, нет. И вроде не предвидится. Но в эпоху интернета кое-что видно.

Беляев родился в 1884 году, в Смоленске. Его отец был священником, причём священником не простым. Одно дело сельский поп, другое – священник в губернском городе. Беляев закончил семинарию, потом Демидовский юридический лицей и стал присяжным поверенным. У него была большая практика и человеком он был обеспеченным. Например мог себе позволить длительные туристические поездки в Европу. Кроме того, Беляев был театралом и меломаном, играл на скрипке, писал заметки о театральных премьерах и сам участвовал в театральной жизни Смоленска. Физически он был совершенно здоров.

Что это за биография? Правильно – это биография трупа. Такие люди полегли во время гражданской. Кто выжил – пошли по ссылкам и лагерям. Кто стал всерьёз сотрудничать с советской властью – получили своё в 1937-м. Счастливчиками оказались те, кто убежали в чём мать родила. Эти постепенно растворились в среде отвратительных европейцев, хотя половина из них всё-таки погибла в 1939-1945 годах.

А Беляев был преуспевающим писателем в СССР, при этом не сидел, не был коммунистом, и не выдавал себя за другого человека. Как ему это удалось?

Думаю, дело в том, что перед нами человек особенный. Это мифолог, идеально чувствующий потребности окружающей его массовой культуры, и очень ясно представляющий её неосознанные позывы и фантазии.

Что касается поповского происхождения, то его отец и мать революцию не пережили, Беляев заявил, что его сестра умерла в детстве от рака, а брат утонул, и больше родственников у него нет. Концы в воду. Такое сиротство конечно очень нетипично для семинарской среды, с её семейственностью и бесконечными родственниками.

Дальше Беляев утверждал, что учился в семинарии из-под палки и вышел из неё полным атеистом. Ну, это понятно.

Позамысловатее был ход с адвокатурой. Это штука расстрельная. Если не участвовал в политических процессах – черносотенец. Участвовал – кадет. И так и так – крышка. Единственный шанс – записаться в большевики. Но и тут крышка – только в 1937.

Талантливый фантаст поступил так (воспоминания дочери):

«Однажды отца пригласили защитником по делу об убийстве. Процесс был почти копией знаменитого «дела Бейлиса»: еврея обвиняли в ритуальном убийстве русского ребенка с целью приготовления мацы на его крови. Отец решил построить защиту на цитировании текстов из Торы и Талмуда, по которым суд должен был понять, что никаких подобных указаний там просто нет. Для этого он нашел человека, знающего древнееврейский язык. Потрудиться пришлось немало, они вместе сделали дословный перевод нужных отрывков, которые зачитывались на заседании суда. Доказательства были столь убедительны, что обвиняемого оправдали и освободили в зале суда. Процесс наделал много шума, в газетах писали статьи о блестящей защите, а на улице с отцом постоянно раскланивались».

Такие устные фантастические рассказы, конечно рассказываемые как бы случайно, в доверительных беседах с латунскими, окружали Беляева силовым коконом неприкосновенности.

Но этого было мало. Это так – элемент конструкции.

А её суть, каркас – Волшебная Болезнь. Это те акульи жабры, которыми наш Ихтиандр дышал в подводном царстве РСФСР.

Что делал господин Беляев в 1914-м году? Был ли военнообязанным? А в 1917-м? А в 18? 19? 20? Все эти годы Беляев БОЛЕЛ. По болезни как-то случайно оказался в Ялте.

Болезнь была придумана Беляевым мастерски. Это какое-то чудовищное сочетание плеврита и туберкулёза, возникшее в результате то ли прыжка в детстве с крыши сарая («лечуу куда хочуу»), то ли из-за неудачной пункции лёгкого, приведшей к протыканию иглой позвоночника. Во время болезни «страшным усилием воли» Беляев отменял парализацию, которая снова его настигала, а он её снова отменял. И так 25 лет.

То есть после начала мировой войны Беляев заболевает и теряет способность не только ходить, но и двигаться, несколько лет лежит в гипсовом коконе, пишет очерки и злободневные статьи в эсеровскую газету "Ялтинский голос", а после окончания гражданской войны (завершившейся крымскими расстрелами офицеров) «отмирает» в Ялте. И начинает писать рассказы. Без родственников и с новой женой.

При этом в массовом сознании закрепляется образ «Николая Островского» от фантастики – больничная палата, белые простыни, под ними мумия с головой профессора Доуэля. А как же жизнерадостный писатель и отец семейства, мотающийся из Москвы в Ленинград, из Ленинграда в Киев? А он ходит в ПРОЗРАЧНОМ КОРСЕТЕ (я серьёзно).

Ну у людей рука и не поднималось. Да и куда ж убивать? Инвалид, скоро сам загнётся.

Может, какая-то болезнь у Беляева и была. Мог, например, служа в белой армии (?), пулю получить в Крыму. Или заработать ревматизм в окопах. Переболеть тифом. Мало ли. Но он, будучи человеком достаточно замкнутым, сделал свою болезнь элементом массовой культуры, и все интервью начинал с того, что писателем-фантастом стал, когда лежал парализованным и не мог сдуть жука, который полз ему по лицу. Именно с этой сцены якобы он стал сочинять принёсшую ему известность «Голову Доуэля».

Беляев также всегда подчёркивал, что его маленькая сестра умерла от саркомы, что у одной его дочери был менингит, у другой рахит.

Ну и остальное по мелочи, что тоже помогало. Например, он постоянно менял место дислокации. Дочь с обидой вспоминала, что отец всё время переезжал с одной квартиры на другую, причём как-то спонтанно и бездумно. Например они жили в роскошно обставленной квартире, вдруг переехали, а там всей обстановки – табуретка и раскладушка. Мебель же отец поленился перевозить. С её точки зрения это свидетельствовало о полной непрактичности отца. Глупенькая так и не поняла, что умный отец спас ей жизнь. В каждом районе сидел "смотрящий" НКВДист. Свою жертву он всегда находил, но государственный аппарат был неуклюж. Пока на Беляева стучали, пока присматривались и намечали к ликвидации, он снова совершал спасительный прыжок. И при этом наш тушканчик имел наглость изображать из себя парализованного :)

Вот так и получилось. При советской власти и книжки издавал, и гонорары получал, и подлецом не был, и жил на свободе. Фантаст-то попрактичней реалистов оказался. «Волшебная сила искусства».

Между прочим, Беляев в 1934 году встречался в Ленинграде с Гербертом Уэллсом. К счастью беседа не получилась. Полумёртвого от ужаса Садко с акульими жабрами закупорили на часок в бочке с потусторонним существом. Беляев включил «погоду» и героически продержался перед осьминогом до конца, не дав на себя информации.

Свои романы Уэллс писал на досуге. Это представитель английского истэблишмента, всю жизнь занимающийся политическими играми (вероятно, он был бастардом.) Люди не совсем представляют контекст уэллсовских поездок в Россию. Уэллс в 1934 году приехал в СССР из Америки, где только что встречался с Рузвельтом. А СССР и США только что установили дипломатические отношения. Это означало, что американцы приняли официальную легенду происхождения и существования СССР, и потенциально могут быть членами будущей антигерманской коалиции. И вот Уэллс после встречи в Кремле со Сталиным, после бесед с английской шатией — Горький-Толстой-Павлов-Марр (Марр был правда при смерти – его представлял Орбели), — решил встретиться с Беляевым. Типа как фантаст с фантастом. Беляев политикой не занимался, но два года назад его чёрт дёрнул написать заметку об Уэллсе – типа утопист на Западе, а утопия у нас в СССР. И вот «утопист» приехал с инспекцией в Ленинград. Лёгок на помине. Поселился в гостинице «Астория», попросил к себе доставить Беляева. Мол, писал братец, вот и поговорим. А с гражданином Воландом разговор такой. Сегодня вы у него в гостинице в гостях, а завтра он у вас в квартире дома. А вы под трамваем. Вот такая голова профессора Доуэля. Как говорится, «Киров с нами».

Вы по какому вопросу, товарищ?

Очевидцы беседы отметили, что пятидесятилетний Беляев выглядел старше шестидесятивосьмилетнего Уэллса. Но это как сказать. Прожить 17 лет интеллигенту в тогдашнем СССР это много. А Беляев прожил ещё как минимум 8. Человек из бывших в Ленинграде пережил смерть нашего любимого Сергея Мироныча. Уже редкость. Будучи популярным писателем пережил 1937-й. Это фантастика. И даже умер на свободе. Ихтиандр.

Я еще раз вкратце вернусь к "Собачьему сердцу", повести, которая может служить наглядным примером разницы в методологии художественной и так называемой "научной" фантастики, если сравнивать повесть Булгакова со сходным по "хирургической" основе романом Беляева "Человек-амфибия" (1928 г.).

В "Собачьем сердце" инициатором происходящего становится талантливый хирург Преображенский. (В фантастике все хирурги — талантливы). И у Беляева действует гениальный костоправ — доктор Сальвадор. Оба врача выполняют невозможную, дерзновенную операцию. Оба взялись за нее в угоду собственному научному эгоизму, не очень задумываясь над последствиями своих действий, потому-то и результаты в обоих случаях были печальными. Преображенский пострадал непосредственно от рук (или лап?) новорожденного гибрида. Но страдал он не впустую: он помог автору создать новый социальный тип.

Пострадал и Сальвадор — его судят за дерзновенные эксперименты. Но как он-то относится к своему творению? Автор забывает сообщить нам о переживаниях и врача, и пациента — человеческие чувства ему не подвластны. А ведь юноша с жабрами одинок, никому не нужен, он не может находиться в обществе нормальных людей, не может соединиться с любимой девушкой. Автор не случайно превратил его в затворника, иначе было бы непонятно, как ему удалось дожить до юношеского возраста. В конце концов разочарованный Ихтиандр бросается в океанические пучины, обрекая себя на гибель. Так все же — для чего он вызван к жизни? Какая художественная или социальная нагрузка взвалена на его плечи? Похоже, что никакая. Беляева интересовал только сам факт пересадки жабр молодой акулы чахоточному индейскому мальчику. Правда, Сальвадор говорит что-то о грядущей расе рыболюдей, призванных покорять морские глубины, но мысль эта неразвита и подброшена, чтобы хоть как-то оправдать жестокие опыты Сальвадора. Наверно, доктора и вправду нужно судить за калеченье ребенка, как считали критики 30-х годов, солидаризируясь по данному поводу с южноамериканскими клерикалами, усадившими хирурга на скамью подсудимых в самом романе. Но прежде чем возмущаться их нападками, следовало бы задуматься: а действительно ли действия этого революционера от науки, посягнувшего на "божественную" природу человека, согласуются с нормами человеческой, а не только церковной морали. Автор ведь несколько сместил акценты, направив силу гнева против мракобесия и оставив в стороне собственную оценку действий Сальвадора. Как мы увидим и на других примерах, писатель не всегда помнил о существовании моральных норм. Вот где проходит граница между хужожественной и научной фантастикой. Научной достаточно самого факта. Ребенку вшили жабры. Занимательнейший медико-биологический феномен! Только брать авторские свидетельства на подобные феномены следует в Обществе изобретателей и рационализаторов. Там идеи не требуют проверки на нравственность. А может, и там требуют.

Ясно, что в "Собачьем сердце" автор прежде всего продумал, каким должен стать Шариков, а уж потом — как он будет создавать помесь собаки и человека. Я уже приводил примеры такой последовательности. У Беляева наоборот — Ихтиандр появляется на свет в результате возникновения у автора идеи о пересадке жабр, хотя несправедливо было бы не отметить, что в "Человеке-амфибии", одном из двух своих лучших романов, писателю удалось придать юному герою известную привлекательность, что в совокупности с мелодраматической судьбой несчастного мальчика во многом объясняет популярность романа.

Роман и остался бы романтической сказкой, если бы вдруг уже в нашем поколении идеи доктора Сальвадора не нашли неожиданного продолжения. Эти идеи, к счастью, пока еще не перешагнули границы теории, но и высказывали их не безобидные фантазеры. Ученые, изобретатели, подводники принялись конструировать искусственные жабры и выдвигать различные проекты подгонки их к человеческому телу, в том числе весьма радикальные, такие, которым позавидовал бы и сам Сальвадор.

Эти идеи во многом опираются на высказывания одного из крупнейших авторитетов в области океанографии, создателя акваланга Ж. -И.Кусто: "Рано или поздно человечество поселится на дне моря... В океане появятся города, больницы, театры... Я вижу новую расу "Гомо Акватикус" — грядущее поколение, рожденное в подводных деревнях и окончательно приспособившееся к окружающей новой среде, так что,- все же счел нужным добавить выдающийся исследователь,- быть может, хирургической операции и не потребуется для того, чтобы дать людям возможность жить и дышать в воде". Однако здесь допускается мысль: а может, и потребуется, хотя в другом месте у того же Кусто мы найдем совершенно трезвые слова: "Разумеется, я отнюдь не думаю, что люди когда-нибудь вовсе переселятся на дно моря; мы слишком зависимы от своей естественной среды, и вряд ли возникнут веские причины, чтобы отказаться от всего, что нам так дорого: от солнечного света, свежести воздуха лесов и полей..." И, вероятно, как раз технически "сальвадорская" операция разрешима. Доброхоты найдутся. Не существует самого безумного эксперимента, на который не нашлось бы энтузиастов. Но ведь человек с удаленными легкими уже никогда не сможет выйти на берег, чтобы посмотреть на солнце, разве что будет вынесен в аквариуме. Конечно, ему станут доступны иные красоты. Но достаточная ли это цена за подобное оскопление? И во имя чего — чтобы одна часть человечества снабжала другую дарами моря, получая взамен уже недоступные ей дары земли? Будем все же надеяться на то, что освоение человеком океанических глубин пойдет не путем отказа от человеческого естества, от земных радостей, дарованных человеку природой.

Можно представить себе гипотетическую ситуацию, при которой человеку придется перестраивать свой организм. Если когда-нибудь люди найдут подходящие для жизни планеты, которые, конечно, вряд ли могут быть полностью схожи с Землей, то поколение за поколением приспособится к изменившимся условиям, и этим "ихтиандрам" уже неуютно покажется на Земле.

Бездна этических проблем могла бы встать за Ихтиандром. Конечно, точка зрения фанатиков-технократов не может разделяться писателем-гуманистом, потому что он по определению должен выступать в роли защитника всего человечества, всех людей. Но даже до классификационной высоты Беляев не поднялся и в одном из лучших своих романов.

Неверно заложенный фундамент может перекосить все здание. К сожалению, так и произошло. До начала Большой Перестройки, вроде бы начатой в конце 50-х, а потом искусственно и искусно заторможенной, в нашей фантастике торжествовало, грубо говоря, беляевское направление, а Замятин, Булгаков, Платонов пребывали в глухом запрете.

Очередной парадокс заключается в том, что и Беляева беспощадно критиковали. Даже не критиковали — растаптывали. Эта критика стоила ему, может быть, многих лет жизни, и без того нелегкой. Разносы по большей части были несправедливыми: писателя отчитывали не за действительные слабости, а за робкие попытки выйти из круга научно-фантастических стереотипов. В 60-х годах произошло восстановление справедливости, и критика ударилась в другую крайность. Беляев был причислен к лику святых, о нем стало принято говорить, как о бесспорном лидере и классике. "Беляев заложил основы творческих принципов советской фантастики. В его книгах впервые сформировалось ее идейное лицо. В них с наибольшей страстностью были провозглашены и воплотились ее гуманистические идеалы — одушевленность идеями человеческой и социальной справедливости, взволнованное обличение всех форм угнетения, вера в величие человека, его разума, в его неограниченные возможности, убежденность в праве человека на счастье",- писали авторы предисловия к первому собранию сочинений Беляева Б.Ляпунов и Р.Нудельман. Увы, эти панегирики ни на чем не основаны. В искренности Нудельмана можно усомниться: написав это предисловие, он укрылся за бугром от "идей человеческий и социальной справедливости", но покойный Ляпунов верил в своего кумира безоговорочно.

Почему же откровенно слабые по литературным достоинствам (я постараюсь это доказать), зачастую сомнительные в нравственном отношении (и это тоже) произведения продолжают затянувшуюся жизнь, напоминая собою зомби — мертвые тела, имитирующие живых? Однозначный ответ вряд ли возможен.

Начну с того, что существует многочисленная категория читателей, которых привлекает именно такая, упрощенная литература. Обращение к фантастике льстит их комплексу неполноценности, но Платонов или Стругацкие им не по плечу. Со второй причиной стоит расправляться более решительно. Опора на таких, как Беляев, привлекает тоже немалочисленную когорту бумагомарателей, как молодых, так и находящихся в преклонном возрасте, обделенных талантом, но мнящих себя писателями и желающих часто публиковаться.

Литературные законы жестоки. Горе тому литератору, который решает стать профессионалом, не имея на то диплома от небесного ректората. Так, к несчастью, случилось и с Беляевым. Как личность он вызывает глубокое уважение и сочувствие. Он был образованным, душевно чутким человеком, к тому же с несладкой судьбой, всю жизнь ему приходилось бороться с тяжелым недугом — туберкулезом позвоночника. Он был предан фантастике, он действительно был первым, кто посвятил ей себя без остатка. Он был трудолюбив, и можно было бы сказать, что он успел сделать многое. Но все плюсы перечеркиваются тем непреложным фактом, что книги его бездарны, не в оскорбительном смысле слова, а в прямом — без дара, без искры Божьей. В отличие от своих адептов он чувствовал это и постоянно мучился от неумения отыскать нужные и единственные слова. Конечно, понятие "литературный талант" не исчерпывается плетением словесных узоров; оно предполагает масштабное мышление, острокритический взгляд на окружающую действительность, глубокое проникновение в индивидуальную и общественную психологию и многое другое. Всего этого у Беляеву не было.

Есть и другие, запрятанные основательнее причины того, что в фантастике советского периода Беляев долгое время считался номером первым. В 30-х годах идеологические минводхозы повернули естественное течение отечественной литературы и принудили ее течь по соцреалистическим беломорканалам. Высокая, булгаковская фантастика конфликтовала с официальной точкой зрения, поэтому режим наибольшего благоприятствования был создан для так называемой научной фантастики с ее прямолинейно-конформистскими или на худой конец неопасными идеями. Диалектика, правда, заключалась в том, что начальству, как я уже говорил, никакая фантастика не была нужна — ни хорошая, ни плохая. Даже самые верноподданические книги вызывали подозрения у литературных церберов, потому что и в этих книгах выдвигались всякие неутвержденные свыше проекты и бродили нечеткие призраки-мечтания. Потому-то Беляева и поносили, и издавали, но читательский вкус беляевская фантастика успела испортить всерьез и надолго.

Упреки, разумеется, требуют доказательств. Я не ставил себе целью рассмотреть все сочинения Беляева, но в то же время отобрал их достаточно много, чтобы выводы нельзя было заподозрить в случайности.

На примере небольшой и не самой известной у Беляева повести "Вечный хлеб" (1928 г.) еще более наглядно, чем на "Человеке-амфибии", можно увидеть, что в научной фантастике беляевского образца порочна, как я уже сказал, сама методология ее создания. Сначала придумывается научно-техническая гипотеза. Раздающиеся восторги по поводу "богатства фантазии" у наших любимцев чаще всего бывают преувеличенными, потому что дело это совсем нетрудное, что удостоверяет "сам" Уэллс: "Всякий может выдумать людей наизнанку, или антигравитацию, или миры, напоминающие гантели. Эти выдумки могут быть интересны только тогда, когда их сопоставляют с повседневным опытом и изгоняют из рассказа все прочие чудеса..." Реальный изобретатель обязан убедительно обосновать возможность осуществления и возможность применения на практике своих гениальных прозрений. Изобретатель-фантаст освобожден от этой тяжкой обязанности, бумага все стерпит. Трудности начинаются потом, когда автор оказывается вынужденным дать сначала себе, а затем и другим ясный ответ: "А зачем я это придумал?"

В данном случае автор нафантазировал род съедобных дрожжей, которые питаются непосредственно воздухом и способны бесконечно расти. Съел за день половину банки, а к утру она опять полна. В этих двух фразах я исчерпывающе изложил производственную идею "Вечного хлеба". Все остальные слова в сущности излишни, разжижающи. К примеру — научная фантастика не в силах обойтись без пространных наукообразных объяснений. Но так как автору все же запало в голову, что он занимается изящной словесностью, то он стремится придать своим выкладкам вид непринужденной беседы. Особого разнообразия, правда, не замечается, да и что тут придумаешь. Лекция она и есть лекция. Недаром студенты любят с нее сбегать...

"Бройер прошелся в волнении по комнате... И начал говорить, как перед аудиторией, невольно воодушевляясь, а корреспондент, открыв блокнот и вынув вечное перо, записывал речь профессора стенографически.

— Как вам, вероятно, известно..." ("Вечный хлеб").

" — Милостивые государыни и милостивые государи! — начал Штирнер таким тоном, будто он читал лекцию в избранном обществе (почему будто? — В.Р.). — Рефлексология есть наука, изучающая..." ("Властелин мира").

"...сказал Сорокин. — Так вот, слушайте. Вы, конечно, знаете, что человеческое тело состоит из многих миллиардов живых клеток..." ("Человек, потерявший свое лицо").

Аналогичные фразы можно встретить в любом романе Беляева. Научная фантастика не в силах отказаться от этой скукоты; должно быть, ее создатели боятся, что в противном случае их сочтут недостаточно научными.

Однако литературное произведение одними лекциями не заполнишь. Хочешь не хочешь, а приходится обращаться к имитации творчества — то есть к одеванию голеньких идей в сарафанчики-образы. Преимущество предлагаемой методологии заключается в безграничных возможностях при подборе модных одежд. Годится все, что угодно. Оттолкнемся от смелого допущения, что научное открытие сделано ученым. Итак, для начала нам потребуется образ ученого. Но каким он будет — элегантным денди спортивного вида или дряхлым старцем с бархатным воротником, усыпанным перхотью? Очевидно, что это не имеет никакого значения. Как не имеет значения, будет ли он русским, шотландцем или перуанцем, Ивановым, Джонсоном или Бройером. Остановимся на немце Бройере. Надо же на ком-то остановиться. Место действия — рыбацкий поселок на севере Европы. Но и зулусская деревня подошла бы с неменьшим успехом. Конечно, герои повести что-то совершают, но необязательность, случайность или полная ненужность их поступков делает невозможным применение хоть каких-нибудь эстетических критериев.

Не ломимся ли мы в открытые двери? Может быть, авторам подобных сочинений ни к чему всякие образы, характеры, метафоры, индивидуализация языка и что там еще наизобретала занудная теория литературы, изучаемая на университетских кафедрах? Может быть, творцы вдохновлены иными целями, зачем им филологические финтифлюшки? Между нами, я полагаю, что так оно и есть. Некоторые из фантастов по невежеству и не подозревают об этих премудростях, а другие, может, и подозревают, но будучи не в силах к ним подступиться, делают вид, что они им не нужны. Иногда декларативно. Беляев подозревал, но не умел. В этом была его трагедия.

У литературы данной категории есть только одно, правда, увесистое достоинство — ее читают. Но плохую литературу всегда читают больше хорошей, вряд ли этим обстоятельством стoит оправдывать ее существование. Фантастика не только может — обязана быть другой. Эту "другую" фантастику вовсе не волнуют те тревоги, которые представлялись неразрешимыми Беляеву, потому что зиждется она на иных основах.

Идея любого произведения, проходящего под рубрикой литературы художественной, а не, скажем, научно-популярной, может быть только нравственной, только "человеческой" в широком смысле слова. (Ничего не поделаешь — эту мысль придется повторить не раз). Значит, гипотеза, придуманная Беляевым, не годится для создания полноценного фантастического произведения? Отнюдь не значит. Идея "Вечного хлеба" ничуть не хуже, а может быть, и плодотворнее, чем идея "Человека-амфибии". Только будь на месте Беляева писатель поталантливее и мыслитель покрупнее, он бы поменял приоритеты. Если бы автор сумел или хотя бы попытался изобразить потрясения, которые обрушились бы на человеческое общество, появись в нем бесплатный и не требующий трудозатрат источник питания! Прощание с тысячелетними привычками, нежелание многих смириться с упразднением сельского хозяйства, толпы сытых безработных... Да на таком необыкновенном материале можно выстроить не частную, малоинтересную историю о жадном Гансе и настырном репортере, а грандиозную, ни на что не похожую утопию.

Не зная, как завершить свою бессюжетную историю, писатель воспроизвел финал известной сказки про горшочек с кашей, который вдруг стал варить ее безудержно. Но в мудрой сказке ясно просматривается предостережение слишком самонадеянным владельцам волшебных горшочков; мораль, которая прикладывается к множеству жизненных ситуаций. А при чтении Беляева у читателя должны возникнуть всего лишь два безответных вопроса — почему его "каша" стала вести себя нехорошо только к концу повествования и почему профессор не предусмотрел столь очевидного последствия своего открытия?

Возьмем в руки более известный роман — "Человек, потерявший свое лицо" (1929 г.). И снова мы столкнемся с достаточно богатой идеей, которая тоже увянет на корню...

Пока Тонио Престо остается уродом — он звезда экрана, он получает миллионные гонорары. Может быть, чересчур навязчиво выдвигается на первый план безудержный смех, который вызывает у посетителей фильмов с его участием свисающий крючком нос и тщедушное тельце Тонио. Стремление повеселить себя зрелищем физических недостатков возникает лишь у малокультурных посетителей ярмарочных балаганов, где демонстрируются бородатые женщины, что как раз и соответствовало представлению советских авторов об интеллектуальном уровне американцев. Даже столь горластый пропагандист социализма, как Маяковский, все же находил в Соединенных Штатах нечто достойное внимания и подражания. Беляев бескомпромиссен — у них все плохо, все продажно. Единственное светлое пятно — мускулистые парни в рабочих блузах, разумеется, поголовно коммунисты. Страны, в которых происходит действие романов Беляева, хотя и носят конкретные географические названия, мало чем отличаются друг от друга, разве что в США, как известно, линчуют негров.

Банкир, понятно, может говорить только так: "...Биржевой бюллетень получен? Как сегодня курс доллара? Так... Так... Хлопковые акции? Идут в гору? Великолепно! Опротестуйте вот эти векселя банкирского дома "Тёпфер и К°". Я не могу делать дальнейших поблажек..." ("Властелин мира").

Другой банкир гордится тем, что он прямой мошенник: " — Помните мои "серебряные" рудники в Новой Зеландии или мою "австралийскую нефть"? Я нажил на них миллион, а они существовали только в воображении акционеров..." ("Прыжок в ничто").

Наука: " — В наших университетах... можно работать только по шаблону. Всякая революционная научная мысль возбуждает тревогу и опасения. За вами следят ассистенты, студенты, лаборанты, доценты, корреспонденты, ректор и даже представители церкви. Попробуйте при таких условиях революционизировать науку!" ("Вечный хлеб").

(Интересно, понял ли написавший эти строки, что они без всякого шаржирования стали отражать положение в советских вузах через несколько лет, только "церковь" надо заменить на "партию").

Полиция, конечно, сплошь коррумпирована и срослась с уголовным миром: " Во главе каждой банды стоял "староста", на обязанности которого лежало распределять "работу", делить добычу и иметь сношения (хорошо сказано! — В.Р.) с полицией... Со всех доходов полиция получала довольно высокий процент." ("Человек, потерявший лицо").

Словом, можно перебрать все политические и социальные институты — картина будет столь же безрадостной.

Кроме партийных активистов, в США обнаружился еще один хороший человек — русский доктор Сорокин. Сорокин мог творить чудеса с помощью эндокринных препаратов, но, несмотря на то, что он бескорыстно сделал массу добра американцам, власти, которые, как известно, стремятся доставить простому народу возможно больше неприятностей, высылают врача из страны.

Сорокин избавил Тонио от уродства и превратил в обыкновенного молодого человека. Что должно произойти дальше в бесчеловечной Америке, ясно всем, даже читателям, но оказывается неожиданностью для героя. В нормальном виде он оказался никому не нужным. Писатель разделяет возмущение своего протеже, а оно ведь не очень законно. Тонио желает царствовать на тех же подмостках, где вчера толпою правил урод. Но какие у него для этого основания, ведь он ничем не отличается от миллионов молодых людей. При таком повороте судьбы в человеке, конечно, должен произойти душевный перелом, тогда новый Тонио стал бы для нас интересен. Но, как всегда у Беляева, внешность изменилась, а внутренне каким он был, таким остался, автора опять-таки занимает не человек в затруднительной ситуации, а воздействие порошков. Поэтому его герой начинает совершать нелепые поступки, которые абсолютно не соответствуют характеру порядочного парня, каким он был представлен в начальных главах. Например: оскорбленный неблагодарностью соотечественников Тонио на время превращается в гангстера. Разумеется, в гангстера благородного, в Робина Гуда, но все-таки в гангстера.

Или вдруг актер решает отомстить бывшим друзьям, подмешав им порошки в угощение на званом ужине. Предполагается, что советский читатель-пролетарий будет давиться от хохота, представляя себе переживания губернатора, у которого почернела кожа и которого, естественно, стали шельмовать как негра. Так им, расистам, и надо!

А вот понудить женщину, которую Тонио любил, вырасти до трехметровой отметки только за то, что красавица предпочла ему другого, это — как ни посмотреть — поступок гадкий. Но мы уже могли убедиться, автора мало трогают этические тонкости. Трехметровая секс-бомба — смешно до коликов! Не беспокойтесь, все оканчивается благополучно, доктор Сорокин вернул пострадавших в исходное состояние, а Тонио, довольный результатами своей остроумной вендетты, отплывает вместе с ним в СССР. "И Тонио засмеялся так заразительно весело, как никогда не смеялся уродец Престо".

Не исключено, однако, что столь заразительный смех самому Беляеву все же царапал душу. И он пишет второй вариант романа — "Человек, нашедший свое лицо" (1940 г.). Его первая половина мало чем отличается от предыдущего романа, разве что исчез бессеребреник Сорокин, а его место заступил меркантильный Цорн. Так же стремительно Тонио решает изменить внешность, ни секунды не подумав о последствиях и палец о палец не ударив, чтобы их предотвратить. После того как нового Тонио не захотели признать, он с тем же упорством "отравляет" друзей на роскошном ужине. Но по воле автора обвинения против Тонио снимаются, а сам он перерождается. Сброшена оболочка эгоистичного миллионера, и появляется прогрессивный кинематографист, который решает бросить вызов Голливуду и рассказать с экрана правду о тяжелом положении трудящихся. Несмотря на яростное сопротивление буржуазной Америки, фильм о безработном и прачке имеет успех. Правда, Тонио разорен и оклеветан, но не сломлен.

Что ж, в новом воплощении Тонио более последователен, более логичен. Он начинает выглядеть этаким Чарли Чаплином — заступником "маленького человека". Но опять-таки — если бы более убедительно была донесена до нас внутренняя, а не только внешняя перетряска его организма! А то получается — полежал на травке, крикнул "Эврика!" и с бешеной энергией занялся противостоянием капиталистам и обывателям. И если бы автор не только по советской прессе был знаком с американским кинематографом! О киноиндустрии США написано много книг, в том числе художественных, и выдержать состязание, предположим, с Фитцджеральдом Беляев, конечно, не в состоянии. Но тогда незачем и браться за такую тему. Кому не ясно, что это роман не о достижениях эндокринологии. Всем, кроме автора.

В романе "Продавец воздуха" (1929 г.) интригующее начало. Загадка на загадке. Глобальная — над континентом изменилась "роза ветров", историческая — на севере Сибири обнаружен пароход мертвецов, локальная — в нехоженых местах Якутии тонет иностранец... Но вот наступает разгадка, и сразу очарование тайны исчезает. Трудно даже сообразить, в чем заключался авторский замысел: желание в очередной раз уесть буржуя или воплотить технический проект — как одним заводиком лишить целую планету атмосферы. Буржуй сработан все по тем же плакатным канонам. У этой особы одна, но пламенная страсть — покончить с коммунизмом и прижать рабочих к ногтю. (В те годы считалось, что это единая задача). Подобно империалистическим заговорщикам из других книг м-р Бейли лишен чувства самосохранения. Некоторые из его коллег рвались расколоть луну, погасить солнце, этот собирался высосать воздух. Бяки-коммунисты, разумеется, задохнутся, ну, а сам-то чем дышать будет? Навеки запрет себя в барокамере? Одного?

Цели и методы действий Бейли выглядят на редкость неправдоподобными. Но может ли, должна ли вообще идти речь о правдоподобии в фантастике? Не освобождена ли фантастика по своему определению от этой литературной подати? К неудовольствию иных авторов, нет, не освобождена. И в фантастике нельзя нарушать законы здравого смысла, если только такое нарушение не входит в спецзадачу автора. Выдумывается отправная идея, а вот ее воплощение в жизнь должно быть реальным и логичным. Закончу начатую цитату Уэллса: "Когда писателю-фантасту удалось магическое начало, у него остается одна забота: все остальное должно быть человечным и реальным". Как и в реалистической прозе в фантастике существует логика характеров, как и в остальной литературе фантастику должна вести логика обстоятельств, хотя эти обстоятельства могут быть весьма своеобразными и очень далекими от "типических". Только тогда читатель поверит в авторскую фантазию, точно так же, как зритель в театре верит в реальность происходящего на сцене, ни на секунду не забывая, что перед ним всего лишь подмостки. Произвольное нагромождение обстоятельств — признак авторской беспомощности. Мыслимо ли тайком построить в чужой стране крупный подземный завод, даже если эта страна — советская Сибирь? Кстати, зачем ему понадобилась столь неуютная местность? А откуда Бейли брал энергию, потребную для крупномасштабного производства? Сомнительна также жизнеспособность подземной колонии, в которой пятьсот здоровых мужиков вынуждены долгое время обходиться без женского общества. Бейли готов сражаться со всем миром, он способен отбросить воздушными вихрями эскадрилью бомбардировщиков на сотни верст, он может испепелить огромную территорию, но не в состоянии предусмотреть, что взвод саперов беспрепятственно проникает в его подземное убежище через тонкую стенку...

Еще одного претендента на мировое господство мы обнаружим в романе "Властелин мира" (1929 г.). Здесь научно-техническая гипотеза выглядит более изящной, чем в "Продавце воздуха". Правда, ее уже застолбил В.Орловский в "Машине ужаса" (1925 г.), в которой впервые было выдвинуто предположение о возможности воздействия мощным электромагнитным лучом на человеческий мозг. Но непосредственным поводом для романа послужили опыты по биологической радиосвязи инженера Б.Б.Кажинского, который выведен в романе под прозрачным псевдонимом — Качинский. Главный носитель злого начала немец Штирнер, задумавший покорить людей с помощью радиоволн, воздействующих на психику, аналогичен толстовскому Гарину. Но "Гиперболоид..." — это повествование о психологии властолюбивого авантюриста, а Беляев как всегда немощен в раскрытии внутреннего, духовного мира персонажей, их чувства проявляются только через внешние действия. Фигура Штирнера получилась эклектичной, бледной. Не очень понятно даже, к чему он стремится. Неслыханных зверств не совершает, указов не издает, дани с покоренных не собирает, государственное и общественное устройство остается неизменным. Заставить тысячи людей одновременно спеть песенку "Мой милый Августин, Августин, Августин..." или побить друг другу физиономии — вот и исчерпан список его подвигов. Если не считать нескольких удачных финансовых афер, впрочем, их влияние на мировую экономику осталось непроясненным, то Штирнеру и покорить-то не удалось никого, кроме нескольких человек из ближайшего окружения.

Психологически неубедительным выглядит скоропостижное решение Штирнера "завязать", по-христиански отказавшись от амбициозных планов. Откровенно беспомощен рождественский финал романа — герои собираются в райском уголке на берегу тропического океана и сюсюкая говорят друг другу комплименты насчет того, какого уровня благоденствия удалось достичь во всем мире с помощью аппаратов Штирнера-Качинского. Если встать на точку зрения тогдашней критики, то такой финал отдает душком аполитичности. Классовый мир с подозрительными иностранцами? А где же революционные действия угнетенных масс?

Если без шуток, то опять-таки нельзя не вздохнуть — какую возможность давал писателю этот сюжет для создания впечатляющей модели невообразимой опасности, которую таят в себе современные технические средства, позволяющие манипулировать сознанием целых народов.

В статьях о Беляеве можно найти немало положительных откликов на роман "Прыжок в ничто" (1933 г.). Кто-то даже назвал его самым зрелым из творений фантаста. Мне представляется оно самым нескладным. Биографы Беляева много внимания уделяют пустопорожнему спору между автором и известным популяризатором Я.И.Перельманом — тот или не тот тип ракетного двигателя установил Беляев на своем корабле. С еще большими реверансами они упоминают о крошечном предисловии К.Э.Циолковского, которому Беляев послал роман на отзыв. Это тоже одна из традиций, заложенная Беляевым и долгое время мешавшая дышать фантастам, — их вынуждали стоять на цыпочках перед научными и техническими специалистами. В последние десятилетия непререкаемыми арбитрами в фантастике стали космонавты. Допускаю, что и среди них могут отыскаться люди с хорошим литературным вкусом, но причем здесь профессия? Вы когда-нибудь встречали, предположим, романы Ф.Абрамова с предисловиями крестьян северных губерний? О взглядах Циолковского на фантастику можно судить по его собственным научно-популярным очеркам — "На Луне", "Вне Земли", где ученый пытался представить себе, как будет выглядеть, предположим, человек в невесомости. Что ж, стуит посчитаться с его мнением о разгоне ракет, а вот отзыв о литературном произведении едва ли может быть компетентным. Правда, нельзя не признать, что в те тяжелые годы поддержка знаменитого ученого была для Беляева существенна. Однако даже Константин Эдуардович ощутил несовершенство романа. Оценка-то более чем сдержанная: "...из всех известных мне рассказов...на тему межпланетных сообщений роман А.Р.Беляева мне кажется наиболее содержательным и научным. Конечно, возможно лучшее, однако пока его нет". Ничего себе похвала.

Честно говоря, я не понимаю даже его утверждения о чем-то "содержательном и научном" в романе. Несуразица на несуразице. Уже после того, как межпланетный корабль совершил посадку на Венере, руководитель полета Цандер задумчиво произносит: "Быть может, правы те ученые, которые утверждают, что на Венере нет кислорода"... Повторяю: к сему глубокомысленному заключению командир корабля пришел после завершения полета.

Кислород на Венере, разумеется, оказался. И кое-что иное. Например, россыпи драгоценных камней. Все в одном месте — алмазы, изумруды, топазы, рубины, аметисты... Не месторождение, а пещера Аладдина. Надо совершенно игнорировать геологию... Через несколько абзацев автор стал называть алмазы бриллиантами — видимо, их кто-то успел огранить.

На той же Венере Ганс ориентируется по компасу. Разумеется, земному... А может быть, есть нечто научное в уродинах из дурной сказки — шестирукой помеси кенгуру с обезьяной, сколопендре толщиной с телеграфный столб, полуслоне-полуверблюде и т. п?

Я был бы непоследователен, если бы считал, что эти нелепицы имеют существенное значение. Очевидно, что роман надо оценивать с других позиций. Перед нами притча, парафраз библейского сказания о ноевом ковчеге — "представители" гибнущего мира капитализма бегут от революционного потопа. Но и под этим углом зрения "Прыжок..." не выдерживает критики.

Как и всякий советский человек, Беляев знает точно: все капиталисты — тошнотворные акулы и гиены. Каиновой печатью отмечена и компания, которая подобралась на "Ковчеге". Поэтому, по мнению автора, вполне оправдано пренебрежительное, а зачастую и хамское отношение экипажа к пассажирам. Но, позвольте, люди наняли специалистов, заплатили им деньги. Цандер, Ганс и прочие взялись за работу добровольно, не отказались и от оплаты своего труда, а потом бессовестно обманули и бросили беспомощных беглецов погибать на Венере. Их поведение иначе как подлым и бесчестным назвать нельзя. А вот с точки зрения классовой морали оно не только допустимо, но и, как видим, приветствуется писателем, должно быть, искренне считающим себя гуманистом.

Возвращаясь на Землю, Ганс поет от радости: в самом деле, как тут не радоваться — десяток капиталистических душ загубили, а впереди "ждут товарищи, наша родина, наша голубая звезда — лучшая среди звезд..." А вот нас, поумневших с годами, обстоятельства возвращения заставляют предположить, что Ганса и его коллег может ждать на Земле после победы революции товарищеская встреча иного рода: чрезвычайки и ревтройки, концепция усиления классовой борьбы в социалистическом обществе, концлагеря и т. д. В глубине души молодой коммунист все это уже несет. И вполне вероятно, что при возвращении он займет место не в кресле судей, а на скамье подсудимых. Способствовал бегству классовых врагов с Земли? Способствовал. И не помогут ему жалкие оправдания, что делал-де он это по заданию партии...

Домыслы о дальнейшей судьбе героев "Прыжка..." могут показаться бредом. Горе, однако, в том, что подобный же бред осуществлялся в реальности, в жизни, в судьбах миллионов гансов или иванов.

Я не подозреваю писателя в злонамеренности и тем более в жестокости; возможно, он сам бы ужаснулся, если бы осознал, на чью мельницу льет воду. Но осознать, что ему приходится говорить с кляпом во рту, он не мог. Да и другие — осознавали? Некоторые гордились персональным кляпом. Беляев верил в святость происходившего и даже вступил в спор с Уэллсом, отстаивая "социалистические" ценности. Впрочем, Беляева можно обвинить в наивности, но конъюнктурщиком и приспособленцем он не был. Вообще вопрос об искренности заблуждений, о добровольности надевания шор на глаза весьма любопытен и относится как к области нравственности, так и к области социальной психологии. И я, человек старшего поколения, начавший читать Беляева еще до Отечественной войны, могу обратить этот вопрос и к самому себе. Понять побудительные мотивы писателей сталинской эпохи можно, но понять — не значит оправдать. В духовном опыте людей должно оставаться только то, что способствует их нравственному прогрессу, если изъясняться высоким штилем. Вопрос имеет и практическую сторону, он встает каждый раз при отборе произведений для переиздания. И я не думаю, что такой роман, как "Прыжок в ничто" может быть полезен нашим молодым современникам, тем, у которых и без того в головах полный моральный кавардак. Однако, как сказано в одной эпиграмме, классика "только п-е-р-е-и-з-д-а-ю-т".

"Последний человек из Атлантиды" (1926 г.) — роман, стоящий в творчестве Беляева особняком, хотя и в нем есть ненужный и нелепый пролог, порожденный все той же страстью покрепче уесть буржуя. Ненависть Беляева к этому сословию доходит до того, что человека, которого только что хватил удар и разбил паралич, он заставляет курить сигары. Точь в точь по плакату Маяковского.

О гибели Атлантиды рассказано достаточно связно. Там, где писателю удается освободиться от идеологических пут и популяризаторского зуда, и язык у него становится более живым. История любви молодого и, разумеется, красивого аристократа к молодой и, разумеется, красивой рабыне и молодого и, разумеется, талантливого раба к молодой и, разумеется, красивой царевне сделана в духе старинных приключенческих романов. Но для Беляева — это спасительная ниточка.

Однако наступить на горло собственной песне Беляев не смог. Если отбросить восточную орнаменталистику — дворцы, статуи, мрамор, светильники, рабыни — то остается жесткая схема, изложенная в учебниках по истмату. Схема эта одинакова для всех рабовладельческих государств, что для Атлантиды, которая погибла одиннадцать тысяч лет назад, что для Греции двух-трехтысячелетней давности, что для империй инков или майя. Мыслимо ли, например, удержаться и не врезать жрецам, если все знают, что религия — опиум для народа?

И вот нам выдана с поличным каста жадных и хитрых священнослужителей, которые сами, понятно, в богов и прочую лабуду не верят, о чем откровенно говорят между собой и тайком смеются над простачками-прихожанами.

"- Я думаю, на наш век хватит! А там... пусть хоть все пирамиды лопаются, как скорлупа печеных яиц!"

Стопятидесятилетний Хранитель Высшей Тайны — законченный материалист и атеист. Своему преемнику он признается: никакой Высшей Тайны нет, все секреты объясняются естественным путем, медицина создавалась ощупью, слепо, небесные явления изучались тысячи лет, даты солнечных затмений известны заранее, что позволяет держать непосвященных, включая царя, в повиновении...

— Ну, а боги?..- спрашивает ошеломленный молодой человек.

— Их нет!

После этого не удивляешься тому, что сын жреца возглавляет восстание и разговаривает с рабами-шахтерами языком маевок и лозунгов начала нашего века: "После вечерней смены... в старых шахтах...", "А потом мы создадим новую, свободную Атлантиду, где не будет ни рабов, ни царей, а только радость свободного труда"...

Бедный мальчик, ты не мог знать в те допотопные времена, чтo происходит в государстве, где победившие рабы захватывают власть. У автора, придумавшего тебя, пример был перед глазами. Но он был так же наивен, как и ты.

Теперь обратимся к циклу романов и повестей, действие которых протекает на территории СССР, и главными героями которых выступают "наши". Сей факт давал возможность биографам с одобрением отмечать, что Беляев не обошел фантастическим взором социалистического строительства, и тем самым сделал шаг вперед в своем творчестве.

Первое, что бросается в глаза: Советский Союз в этих произведениях такая же условность, такая же абстракция, как и беляевские США или Германия. Главное отличие — там все плохо, здесь все хорошо. Вот роман "Подводные земледельцы" (1930 г.). Он и вправду положил начало целому направлению в нашей фантастике. Только надо ли этому радоваться? От него берет истоки расцветшая ослепительно серым пламенем в конце 40-х — начале 50-х годов так называемая фантастика "ближнего прицела", о которой мы еще поговорим.

В Приморье несколько энтузиастов создают совхоз по выращиванию морских водорослей. К компетенции фантастики в романе можно отнести разве что ту легкость, с которой он был организован, и его на редкость успешную работу. Хозяйство без промедления выходит на мировой рынок и начинает зарабатывать миллионы в валюте. Для государства, разумеется. В сущности перед нами типичный образчик так называемого производственного романа, жанра, который буйно расцветал в те годы и был неоднократно высмеян в печати. Вот только в центре производственного романа располагалась, как правило, крупная авария. Ларри, как помните, метеорит пришлось обрушивать на город. Но у Беляева даже аварий нет. Вообще ничего не происходит. Действующие лица передвигаются от одной страницы к другой, не встречая никаких препятствий. Тайфун, правда, налетел, но никакого ущерба не нанес, палатку унесло; легкомысленная аспирантка попала в объятия спрута, разумеется, гигантского (в фантастике все спруты — гигантские), но даже испугаться не успела, как ее спасли... В этом направлении роман закладывал еще и основы "теории бесконфликтности", лицемерность, пустота и фальшь которой были осознаны даже в сталинские времена.

Правда, конфликт в романе все же возникает. Заключительные главы описывают настоящее боевое сражение. Но это опять-таки конфликт международный. Появляется очередной зловредный капиталист. Не могут же они в самом-то деле равнодушно смотреть, как благоденствуют советские труженики.

Судовладелец Таяма сначала браконьерствует в советских водах, а потом, когда герои поприжали ему хвост, решает заняться организацией диверсий против совхоза. Но наших героев не проведешь, они заранее знают, что перед ними лютый враг, и ведут себя с ним соответственно. Когда Таяма явился с деловым и, по-моему, разумным предложением, с ним и разговаривать не стали, старый охотник схватил парламентера за горло и полузадушенного бросил в шлюпку. Проявление таежного гостеприимства присутствующие одобрили единодушно. Комсомолец Ванюшка, незаконно попавший на японскую шхуну, разговаривает с ее владельцем следующим образом: "А вот когда японский пролетариат свернет вам шею..."

Собирались говорить о нашей стране, и снова свернули к империалистам. Но зато уж в повести "Лаборатория дубль-вэ" мы империалистических агентов не обнаружим. Зато обнаружим, что в Ленинграде периода зрелого коммунизма Невский проспект именуется Проспектом 25-го Октября (он и вправду был одно время так святотатственно переименован). Проспект застроен новыми зданиями, более, разумеется, красивыми, чем старье Росси и Воронихина. Никаких проблем у будущих ленинградцев нет. Захотел, например, новую квартиру, подай заявление, — через несколько месяцев получишь. И вообще там все такие славные, такие славные, что ссориться с ними могут лишь психически ненормальные личности, которых, разумеется, надо лечить. И лечат. Разумеется, не спрашивая на то согласия пациентов. Ведь забота о ближнем — главное проявление коммунистические отношений между людьми.

Два профессора-геронтолога, два друга-соперника, Сугубов и Лавров не сошлись в научных взглядах. Сугубов — сугубо положительный, правильный, но малость консервативен. Лавров же — фигура увлекающаяся, он ищет нетрадиционные пути воздействия на организм, отважно ставя на себе рискованные опыты по стимуляции памяти. Опыты приносят феноменальные результаты, но могут быть опасны для жизни, а Лавров упрямо, не слушая советов заботливых друзей, намеревается их продолжать. Тогда Сугубов с помощью сознательной аспирантки Лаврова тайком подвергает коллегу злектрогипнозу, после чего всякая дурь с того слетает. Весьма результативный способ внушения оппоненту мыслей, которые кажутся правильными тебе. Излеченный сердечно благодарит спасителей: "Это самый счастливый день в моей жизни".

Вспомните фильм М.Формана "Кто-то перелетел через гнездо кукушки", где непокорных пациентов тоже "лечат" электрошоком. И тоже, разумеется, исключительно для их блага. Разница заключается в том, что авторы фильма гневно протестуют против насилия над личностью, а Беляев не сомневается в его благотворности. Идиллия особенно хорошо смотрелась в 1938 году — году публикации романа.

Еще до "Лаборатории..." была написана "Звезда КЭЦ" (1936 г.). КЭЦ — это "Константин Эдуардович Циолковский", обитаемая космическая станция. Еще один роман о мире абсолютной гармонии, где единственное недоразумение произошло опять-таки с человеком, временно заболевшим психическим расстройством. Конечно, о том, как добиться общественного совершенства, автор не говорит ни слова. Впрочем, понятно как. С помощью все той же мировой пролетарской революции.

Книга представляет собой серию научно-популярных очерков о достижениях науки будущего. Тут и величайшие открытия в астрономии и космологии (какие конкретно — автор из осторожности не сообщил), и биологическая жизнь на Луне, и земляника величиной с арбуз в космической оранжерее, и разумные собаки, и при этом — добавлю — космические скафандры, не оборудованные радиосвязью.

Что ж, в этой, в общем-то, безобидной научно-фантастической сказочке есть известная детская поэзия, но, как обычно, нет людей. Вместо них условные фигурки с условными рефлексами. Под нелепым предлогом Тоня устремляется в погоню за неким чернобородым товарищем, увлекая за собой влюбленного в нее Артемьева. А раз человеку отписана роль влюбленного, то, он, разумеется, готов не задумываясь бросить дом, работу и понестись за девушкой сначала на Памир, а затем и в космос. Еще более удивительна беззаботность, с которой человека отправляют на спутник без элементарной подготовки и даже выпускают в открытое пространство, не позаботившись объяснить, как надо пользоваться реактивным соплом за спиной. В результате Артемьев едва не удалился в бесконечность. Еле перехватили...

Но, видимо, идиллические картинки не устраивали и самого Беляева. Ощущением неудовлетворенности объясняется его обращение к ряду ученых и общественных деятелей с просьбой дать им, писателям, конкретные указания — какие конфликты могут существовать в будущем коммунистическом обществе. В таком, по-своему уникальном обращении можно увидеть еще одно подтверждение того, как много вещей в нашей стране было перевернуто с ног на голову. Ни спрашивающему, ни его корреспондентам не пришло на ум, что все должно происходить наоборот. Не писатель-фантаст должен запрашивать у кого-то футурологические прогнозы — он должен их выдавать. Можно ли себе представить, чтобы Брэдбери или Азимов допытывались бы у ректоров американских университетов, о чем им писать? Но велика была убежденность советских людей в том, что все в мире жестко детерминировано, что на все мыслимые ситуации существуют железные закономерности, которые кто-то из вышестоящих, заведомо более мудрый, чем они, может однозначно сформулировать, а уж исполнителям-фантастам останется только строго следовать этим указаниям. К разочарованию Беляева, никто не смог объяснить ему, каким оно будет, это коммунистическое общество...

Между тем, чтобы представить себе конфликты будущего, вовсе нет необходимости обращаться к бабе Ванге. Для этого достаточно обладать хорошим воображением и знанием человеческой натуры. Право же, эти требования не выходят за рамки литминимума, который должен быть освоен любым писателем, в том числе и претендующим на титул фантаста. Нетрудно найти много прекрасных произведений, авторы которых не только "открыли", но и глубоко проанализировали конфликты будущего. В оправдание Беляева можно заметить, что такие сочинения стали появляться позже, когда писательское воображение несколько раскрепостилось от официальных догм. Немножко забежав вперед, приведем два примера.

Возьмем, скажем, рассказ "Переписка" (1978 г.) молодого тогда фантаста Виталия Бабенко, который как раз и предпринял попытку преодолеть голубизну произведений о героях-первопроходцах. Конфликт автор доводит до открытой трагедии, действующей тем более сильно, что читатель к ней совершенно не подготовлен спокойным тоном документального повествования и даже начинает скучать от него. Автор спрашивает: а в человеческих ли силах вынести полувековую разлуку с близкими? Могут ли люди вообще пойти на такой жестокосердечный акт, даже если в нем будут участвовать добровольцы, даже если все будет оправдываться самыми высокими целями? Вспомним, как легкомысленно решали конфликт иные наши фантасты: подумаешь, большое дело! Ну, улетел на три-четыре десятилетия, зато как предан науке, как ставит ее превыше личных мелочей! А ты, любимая, сиди на Земле и жди. Лет сорок. И будь мне верной. Ведь любовь-то у нас какая? Космическая. Бабенко утверждает, что такое испытание люди, если это настоящие, живые, глубоко чувствующие люди, вынести не могут. Психические срывы испытывают и улетевшие (один на другого бросается с плазменным резаком), и оставшиеся. Мать сжигает рукопись сына, который разработал теорию мгновенного переноса через пространство — открытие, которое, как она решила, делает бессмысленной жертву улетевшего отца, ее собственную жертву. Сын не выдерживает этого удара и кончает с собой, а вернувшийся капитан звездолета Сергей Никитин не застает в живых ни сына, ни жены, которая умирает, по мнению окружающих и по своему собственному убеждению, преступницей, виновной в смерти сына.

Есть пределы человеческих сил. Никитин, лучший космонавт Земли, уходит из космонавтики. Вот это подлинная трагедия. А Беляев требовал, чтобы ему луначарские доложили о конфликтах будущего.

Не такой эмоционально острый, но более сложный для разрешения конфликт мы находим в рассказе Дмитрия Биленкина "Случай на Ганимеде" (1974 г.). На одном из спутников, где живут шесть "зимовщиков", вспыхивает неизвестная эпидемия. Посланные на выручку два врача сами свалились в беспамятстве. Счет идет на часы: успеет ли медицина разгадать причину болезни или болезнь обгонит людей. И тут к начальнику региона является еще один врач с просьбой отправить его к пострадавшим. Он убежден, что не заразится, но доводы его выглядят совершеннейшей фантастикой, а времени для проверки нет. Какое решение должен принять начальник? Отказать? Но не будет ли упущен, может быть, единственный шанс спасти восемь жизней? Разрешить — и взять на себя ответственность за девятую жертву болезни? Ведь намерение врача может быть продиктовано безумием, честолюбием, отчаянием... В мою задачу не входит рассказывать содержание произведения. Читатель должен попробовать мысленно поставить себя на место участников драмы и решить: все ли они поступили правильно?

Даже из этих двух примеров видно, что конфликтов в будущем, дорогой Александр Романович, будет столько же, сколько в прошлом и настоящем, то есть бесконечное множество.

Несколько слов о цикле рассказов про изобретения профессора Вагнера, которыми современные поклонники научного фантаста склонны восторгаться, изящно квалифицируя как "цикл лукавых юморесок". Убейте, ни в одном не нахожу ни грана лукавства или юмора. Черного разве что. Повторю: ни секунды не подозреваю Беляева в тайной склонности к садизму. Просто ему по научно-фантастической бесхитростности и в голову не приходило, что любые человеческие действия — даже выдуманные — прежде всего должны пройти нравственную экспертизу. Подумаешь, важное дело — Вагнер запихнул подвернувшийся человечий мозг в череп слона, животное выступает в цирке, потрясая зрителей сообразительностью. Такова одна из "лукавых юморесок" — "Хойти-Тойти". Как смешно, как забавно, как изобретательно, не правда ли? Но попробуем представить себе страдания этого мозга, этого сознания, заключенного не по своей воле в чудовищную тюрьму, несмотря даже на то, что владелец мозга был обречен на смерть.

Снова для сравнения перекинемся на современную фантастику. Беляевскую ситуацию — человеческий мозг в теле животного использовал Аскольд Якубовский в первом и, по-моему, лучшем своем рассказе "Мефисто" (1972 г.). И вот он-то, по-моему, сделал правильные выводы. Мозг умирающего ребенка, своего сына, некий последователь Вагнера пересадил в тело большого кальмара и пользуется разумным животным в эгоистических целях. Разумеется, имея такого разведчика на дне моря, можно открыть 1115 новых видов абиссальной фауны. "Самое важное, в конце концов, знание", — успокаивает себя ученый папаша. Он ошибается: знания без морали могут приводить к самым тяжелым последствиям, чему мир уже не раз был свидетелем.

Настроения Мефисто, этого несчастного существа — получеловека, полукальмара — постепенно меняются: от отчаяния ("Возьми меня к себе, мне страшно") он переходит к ненависти, в нем исчезает человеческая мораль. Разумный зверь (если головоногое можно назвать зверем) — что может быть страшнее? От такого спасения нет. В итоге Мефисто убивает собственного отца. Да полно, отец ли он ему? Может быть, эта кара заслужена?

Но вернемся к Беляеву. Остальные изобретения профессора примерно того же пошиба. Не вижу ничего лукавого или смешного в создании блох величиной с человека. Отвратительное зрелище и отвратительное занятие, по-моему. Тем более, что никакой пользы от шестиногого попрыгунчика Вагнер получить не стремился. Так, доставил себе легкое развлечение. А двигатель, работающий при посредстве рук и ног, отрезанных у трупов! По моему разумению, это и вправду кощунство. И вообще — мрачная фигура человека, который никогда не спит, пишет двумя руками одновременно, думает для быстроты половинками мозга по отдельности, могла бы послужить основой для обличения жрецов "чистой" науки, живых компьютеров, утративших человеческие черты, а потому предельно опасных для людей. Но писатель не чувствует опасности. Ему все это кажется научными шуточками.

Осталось сказать еще о двух романах Беляева — о первом и о последнем. Сначала о последнем — "Ариэле" (1941 г.). "Ариэль", может быть, самое небеляевское произведение, хотя и в нем много от знакомого нам Беляева.

Ариэль — сын лорда, наследник огромного состояния, упрятанный бесчестными опекунами в индийскую спецшколу, где неугодных детей под предлогом обучения оккультным наукам пытаются полностью подчинить воле воспитателей и лишить памяти о прошлом, равно как и естественных человеческих чувств. Не надо быть провидцем, чтобы разглядеть в таком сюжете обращение к старой приключенческой литературе. Подобные заимствования временами спасали романы Беляева, придавая им недостающую сюжетную упругость. А впрочем, и у современных писателей сходные ситуации порою приводили к удивительным художественным достижениям, вроде "Легенды о манкуртах" у Ч.Айтматова.

На юноше ставят опыт с левитацией. Опыт — к удивлению самих экспериментаторов — удается. Правда, задумав свой самый ненаучный роман, автор все же не решается полностью окунуться в атмосферу сказки. Но нам совершенно не нужны объяснения, достаточно утверждения — мальчик может летать. А вот последствия фантастической посылки, как мы не раз говорили, должны быть логичными и реальными. Нельзя назвать образ Ариэля художественной удачей, но все-таки в нем больше человеческого, чем в других героях Беляева. Молодой человек вызывает симпатию — уже немало. Но как он распорядится своим умением?

И снова из подполья выползают беляевские слабости. Роман состоит из ряда эпизодов, не вытекающих один из другого — дворец раджи, дом пастора, цирк в Нью-Йорке... Можно расставить эти эпизоды в ином порядке. Умение летать оказалось молодому человеку ненужным и не принесло ничего, кроме неприятностей. Ладно, допустим, так сложилась его несчастливая романная судьба. Но нам же не сообщили, чего хотел автор, наделяя героя таким даром. А может, по обыкновению, и не хотел ничего, просто пришла в голову мысль изобразить летающего человека, а потом стало подбираться все остальное. Принципиально иной подход, чем у Грина — тот сначала придумывал зачем, а потом уже поднимал своего Друда в воздух. Но в любом случае автор вынужден показать реакцию встречных на чудо.

Опять берет верх прежний Беляев с его убогими представлениями о мире, который делится исключительно на добрых порядочных бедняков и жестоких отвратительных богачей. Все богачи без исключения лицемеры. Так, руководители школы, подобно атлантидским жрецам, ни на грош не верят в чудеса, которые вдалбливают несчастным детям. Христианский пастор обманом приобщает людей к вере. Лондонские стряпчие думают только о том, как бы облапошить клиента. Ни в чем им не уступает адвокат, представляющий интересы Джейн, родной сестры Ариэля. Да и аристократка Джейн ничем не лучше. Индийский раджа, его подручные, циркачи, гангстеры — все одинаковы в стремлении половчее использовать доверчивость и бескорыстие летающего мальчика. В конце концов Ариэль, как и Ихтиандр, бежит от людей...

Я не случайно оставил напоследок "Голову профессора Доуэля" (1925 г.), потому что считаю этот роман, точнее — первую его половину, лучшим из того, что написал Александр Романович. Если бы он больше ничего не написал, "Голова..." осталась бы в хрестоматиях по отечественной фантастике. В романе произошло редкое, может быть, случайное для Беляева соединение смелой и оригинальной выдумки с разработанными или, по крайней мере, намеченными социально-психологическими последствиями этой выдумки. Если хотите, это тоже модель, модель положения науки в сегодняшнем обществе, ее могущества и ее жестокости, нежелания считаться ни с какими людскими или божественными законами, стремления идти напролом и одновременно модель ее беспомощности, ее зависимости — от денег, от оборудования, от доброй или злой воли ее кураторов. В отличие от других романов тут точно выверено авторское отношение к изображаемым явлениям. Обобщенность этой модели скрашивает ставшую впоследствии обычной для Беляева условность места действия. Нельзя не поставить ему в заслугу и то, что он практически первым в фантастике обратил внимание на биологические проблемы. ("Собачье сердце" появилось в том же году, но вряд ли он знал о нем).

Куда важнее однако то, что Беляев проницательно, задолго до современного бума, почувствовал, что в подходе к пересадке органов скрываются серьезные этические трудности. Правда, достоверно передать жуткие, ни на что не похожие ощущения голов, отделенных от туловища, писатель не сумел. Может быть, для этого потребен талант Достоевского. Но здесь он, по крайней мере, сознавал, что с мозгом человека, попавшего в такое ужасное положение, должно твориться нечто страшное. В "Хойти-Тойти" он как бы об этом забыл. А люди не давались Беляеву с самого начала. Керн — еще один гениальный хирург и абсолютный злодей, чернота без просвета, как и его сообщник — директор дома для умалишенных Равелино; ассистентка Керна Лорен — голубое, без пятнышка воплощение прямодушия, и вовсе неразличимы три молодых человека, принимавших активное участие в спасении девушки и разоблачении Керна. Более удачен образ Брике, певички из кабаре, к голове которой пришили чужое тело; история с ее побегом из больницы и вынужденным возвращением хорошо придумана и продумана. Но и тут, подметив, что молодое, девственное тело артистки облагораживает вульгарную шансонетку, автор не сумел убедительно показать ее душевный перелом. Конфликт в душах замкнутого круга людей оказался быстро исчерпанным, и писатель, чтобы избежать топтания на месте, переводит стрелки на путь тривиального боевика, в котором психологию заменяют побеги, похищения, дома для сумасшедших, куда упрятывают здоровых людей, перелезания через стены и тому подобная рокамбольная чехарда. И хотя сыну профессора Доуэля удалось поквитаться с убийцей отца, нравственный потенциал романа оказался исчерпанным в первой части. Все же жуткое зрелище говорящей отрезанной головы, попытка злодея спекулировать на человеческих несчастьях, предельные, почти экзистенциальные ситуации, в которых оказываются герои, все это продолжает оказывать сильное воздействие на читателя и сегодня... А вообще опыты на человеке, особенно на его мозге, влекут за собой массу проблем не только медицинских, но и этических, к разрешению которых, пожалуй, никто еще и не знает как подступиться. Не надо даже обращаться к фантастике, достаточно вспомнить, какая буря поднялась в печати, когда начались пересадки сердец.

Неискусно или умозрительно придуманная гипотеза, которую автор чаще всего не умеет убедительно вписать в окружающую обстановку, бледность человеческих образов и послушное следование идеологическим догмам — вот, пожалуй, основное содержание беляевских книг. А где же воспевание мужества человеческого разума, где ожидание великих свершений, где мечта о замечательных людях, словом, все то, что видели в Беляеве авторы предисловий и послесловий? Что ж, я ничуть не сомневаюсь: он хотел посвятить читателю эти прекрасные порывы души... Бесспорно, хотел...

Литературные просчеты беляевских книг бросаются в глаза, их не могли замолчать самые преданные его сторонники. На них обращали внимание даже зажатые до предела критики 30-х годов. Так, А.Ивич писал: "Странно получается с А.Беляевым. Когда хочешь назвать имя действительно талантливого советского фантаста, — обязательно первым вспоминается А.Беляев. А когда читаешь романы Беляева, — они оставляют чувство неудовлетворенности"...

Однако в интерпретации большинства послевоенных беляеведов недостатки имели частный характер на общем благополучном фоне, а сам он выдавался за мастера, владеющего профессиональными секретами. Не редкость было встретить такие формулировки: Беляев "владел широким спектром смешного — от легкой улыбки до ядовитой иронии. Многие страницы его романов и рассказов запечатлели дарование сатирика". Жаль, но не владел он широкими спектрами и не запечатлевал на страницах дарований за их отсутствием. Дарования сатирика в том числе.

А повышенное внимание к нему объясняется сложной, извилистой судьбой нашей фантастики. Творчество Беляева оказалось подходящим предлогом для того, чтобы рассуждать о фантастике, уходя от разговора о судьбах страны.

© Ю. В. Ревич, 1998

М.: Ин-т востоковедения РАН, 1998.- С. 117-140.

Текст книги любезно предоставлен Ю. В. Ревичем — Верстка Ю. Зубакин, 2002

http://www.fandom.ru/about_fan/revich_20_...

Чтобы были понятнее критерии, с ко¬торыми я собираюсь подступиться к на¬следию Беляева, позволю себе провести параллель с небеляевским произведени¬ем, а именно — «Собачьим сердцем» М. Булгакова.

Операция, произведенная талантливым хирургом Преображенским (в фантасти¬ке все хирурги непременно талантливые) над дворовой псиной Шариком, абсолют¬но фантастична, разумеется, но и вполне научна в том смысле, что никакого вме¬шательства потусторонних сил в повести не предусматривается. Но каким убогим опусом оказалась бы повесть, ограничься автор описанием хирургической операции по превращению собаки в человека! Каж¬дому понятно, что создавалось «Собачье сердце» не ради этого, хотя, повторяю, научно-фантастическая запевка в ней есть. Однако нужна она не сама по себе.

Основное предназначение фантастики, ее экологическая ниша в безбрежном ли¬тературном море — это возможность создавать образные, метафорические модели действительности. Только такая фантастика имеет непреходящую' цен¬ность. И в «Собачьем сердце» мы обна¬руживаем модель того, к каким удручаю¬щим последствиям приводят лихие экс¬перименты в области ускоренного созда¬ния «нового» человека. Это действительно основополагающее произведение анти- соцреалистической литературы. Мы на¬ходим в «Собачьем сердце» потрясаю-щие художественные образы, четко про¬рисованные, социальные характеры, а Шариков и Швондер поднимаются до типов. Как часто, глядя на ораторов, ви¬тийствующих с дубовых трибун, мы ду¬маем: Бог ты мой, да это же вылитый Шариков!

Ничего подобного по силе обобщения среди многочисленного народонаселения более чем полусотни беляевских рома¬нов, повестей, рассказов мы не найдем. И дело тут не только в личном таланте. Но, повторю еще раз, и в цели.

Раз уж зашла речь о хирургах, то чи¬татель сразу же вспомнит, что и у Беляева тоже есть гениальный костоправ — док¬тор Сальватор из романа «Человек-ам¬фибия». Оба врача — булгаковский и бе- ляевский — осуществляют невозможную, дерзкую операцию. И оба принялись за нее только для того, чтобы угодить соб-ственному научному эгоизму, потому-то и результаты в обоих случаях были печаль-ными. Преображенский пострадал непос-редственно от рук (или лап?) новорож-денного гибрида. Не без помощи мило-сердного автора он сумел «загнать» чу-довище обратно в бутылку. Правда, в масштабах страны с шариковыми, сотво-ренными в общем-то интеллигентными Преображенскими, не удается справиться и по сей день...

Доктор Сальватор тоже наверняка дол¬жен был испытывать муки совести по поводу несчастного Ихтиандра, но Беляев нам ничего об этом не сообщил. Юноша с жабрами одинок, никому не нужен, он не может находиться в нормальном че-ловеческом обществе, не может соеди-ниться с любимой девушкой.

Для чего же он вызван к жизни хирур-гом и автором? Какая нагрузка взвалена на его плечи? Может быть, и никакая, кроме самого факта пересадки жабр мо-лодой акулы чахоточному индейскому мальчику. А как же быть с дерзновенной мечтой об усовершенствовании челове-ческого организма, ведь Сальватор го-ворит что-то о грядущей расе рыбото- дей, призванных покорять глубины морей? Ах, на слишком горьком опыте мы убе-дились:

Все прогрессы реакционны,

Если рушится человек...

Наверное, доктора и вправду можно судить за изувеченного им ребенка, как писали критики-ортодоксы 30-х годов, солидаризировавшиеся по данному по-воду с южноамериканскими клерикала¬ми, усадившими хирурга на скамью под-судимых уже в самом романе. Прежде чем возмущаться их нападками, следо¬вало бы задуматься:, а как действия этого революционера согласуются с нормами человеческой, а не только церковной мо-рали?

Тут-то и проходит граница между ху-дожественной и «научной» фантастикой. Для научной достаточно самого факта. Ребенку вшили жабры. До чего ,же зани-мательный биологический феномен! Вот только брать авторские свидетельства на подобные феномены следует в Обществе изобретателей и рационализаторов: там идеи не требуют проверки на нравствен-ность. Хотя, может быть, и там требуют.

Ясно, что главное в «Собачьем серд¬це» — сам Шариков, а не способ, каким он был произведен на свет. И инженер Гарин у А. Толстого — не безликий при¬даток к гиперболоиду его имени, напро¬тив, гиперболоид — придаток к Гарину. Толстому надо было придумать средство, которое давало бы маньяку, мечтающе¬му о мировом господстве, возможности для глобального шантажа. У Беляева на¬оборот — Ихтиандр появляется на свет в результате возникновения у автора идеи о пересадке жабр.

Неверно заложенный фундамент уро-дует все здание. К сожалению, так и про-изошло. До начала Большой Перестройки в нашей фантастике торжествовало, гру¬бо говоря, беляевское направление. Луч¬шие вещи Замятина, Платонова, Булга¬кова находились в глухом запрете.

Парадокс заключается в том, что и Беляева критиковали. Даже не критико-вали — долбали. Эта критика стоила ему, может быть, многих лет жизни; и бе? того нелегкой. Рецензенты по большей части отчитывали писателя не за действительные слабости, а за робкие попытки выйти из круга привычных научно-фантастических стереотипов. А в 60-х годах после поли¬тических перемен критика ударилась в другую крайность: Беляев был причислен к лику святых, о нем стало принято го¬ворить как о бесспорном лидере и клас¬сике, каждое произведение которого заслуживает благоговейного внимания и бесконечных переизданий. «Беляев за¬ложил основы творческих принципов со¬ветской фантастики. В его книгах впервые сформировалось ее идейное лицо. В них с наибольшей страстностью были провоз¬глашены и воплотились ее гуманистиче¬ские идеалы — одушевленность идеями человеческой и социальной справедливо¬сти, взволнованное обличение всех форм угнетения, вера в величие человека, его разума, в его неограниченные возмож-ности, убежденность в праве человека на счастье», — писали авторы предисловия к первому собранию сочинений Беляева Б. Ляпунов и Р. Нудельман.

Почему же откровенно слабые по ли-тературным достоинствам, зачастую со-мнительные в нравственном отношении произведения продолжают затянувшееся существование, напоминая собою зом¬би — мертвые тела, имитирующие жизнь?

Однозначно не ответишь. Начать мож-но с того, что существует многочисленная категория читателей, которых привлекает именно примитивная литература. Обра-щение к фантастике льстит их комплексу неполноценности, ведь хотя, как извес¬тно, душа обязана трудиться, ей, голу¬бушке, очень не хочется заниматься этим унылым делом.

Привлекает такая литература и нема-лочисленную когорту бумагомарателей, как молодых, так и находящихся в пре-клонном возрасте, литературно беста-ланных, но мнящих себя писателями, а, главное, желающих много и часто публи-коваться.

Беляев как личность ничего, кроме ува-жения не вызывает. Он был образован-ным, душевно чутким человеком и к тому же с горькой судьбой: всю жизнь ему пришлось бороться с туберкулезом по-звоночника. Он был беспредельно предан фантастике и, действительно, стал пер¬вым, кто посвятил ей всего себя без ос¬татка. Но, увы, книги его были бездарны в прямом смысле слова — без дара, без искры Божьей. В отличие от многих своих исследователей он чувствовал это и по-

7 «Фантакрим МЕСА» № 6/^-?

стоянно мучился от невозможности отыс-кать слова, адекватные замыслам. Конеч-но, понятие «литературный талант» не ис-черпывается умением плести словесные узоры; оно предполагает масштабное мышление, острокритический взгляд на окружающую действительность, глубо¬кое проникновение в общественную и индивидуальную психологию и еще мно-гое. Всего этого Беляеву не хватало.

Но есть и другие, более глубокие при-чины того, что в фантастике советского периода, начавшейся с таких имен, как Замятин, Булгаков, Грин, А. Толстой, Александр Беляев долгое время считался номером первым. В 30-х годах полити-ческие минводхозы повернули естествен-ное течение отечественной литературы и принудили ее течь по соцреалистическим беломорканалам. С тех лет поток фан-тастики и двинулся по руслу, проложен-ному Беляевым, Адамовым, Казанцевым, Немцовым. Высокая булгаковская фан-тастика конфликтовала с официальной точкой зрения, поэтому власти и создали режим наибольшего благоприятствования для так называемой науч¬ной фантастики с ее прямо¬линейными, конформистскими или, в крайнем случае, неопасными идеями.

Впрочем, властям не нужна была ни-какая фантастика — ни хорошая, ни пло-хая. Даже самые верноподданические книги вызывали подозрение у литератур-ных церберов, потому что и в этих книгах выдвигались всякие неутвержденные свыше проекты и возникали неясные меч-тания... Так, в конце 20-х годов был на-печатан роман Э. Зеликовича «Следую¬щий мир». Трудно вообразить более про-коммунистическое и более «антибуржу-азное» сочинение. Тем не менее пресса разделала роман в пух и прах, хотя ухит-рилась ни слова не сказать о его очевид-ном литературном бессилии. Нечто по-добное произошло и с Беляевым. Но так как он был все же поспособнее Зелико-вича, то ему удалось устоять, а потом быть канонизированным. Но от этого не легче. Читательский вкус беляевская фан¬тастика испортила всерьез и надолго.

Продолжу свои доказательства с не-большой и не самой известной у Беляева повести «Вечный хлеб» (1928 г.). На ее примере хорошо видно, что у научной фантастики беляевского образца порочна сама методология создания литератур-ного произведения: изначально изобре-тается — и это считается самым важ¬ным — какая-нибудь научно-техническая гипотеза. Реальный изобретатель обязан убедительно обосновать возможность осуществления и применения на практике гениальных прозрений. Писатель-фантаст освобожден от этой тяжкой обязанности, бумага все стерпит. Трудности начинают¬ся позже. Прежде всего тогда, когда ав¬тор должен дать себе четкий ответ на вопрос: «А зачем я это придумал?».

Научная фантастика такого типа не в силах обойтись без пространных наукооб-разных, а чаще всего псевдонаучных обо-снований. Но так как автору все же запало в память, что он пишет литературное произведение, а не трактат, то он, как правило, вводит информацию в виде яко-бы непринужденных монологов-диало¬гов. Особого разнообразия, правда, не замечается. Лекция она и есть лекция. Недаром студенты любят с нее сбегать.

«Бройер прошелся в волнении по ко-мнате... И начал говорить, как перед аудиторией, невольно воодушевляясь, а корреспондент, открыв блокнот и вынув вечное перо, записывал речь профессора стенографически.

— Как вам, вероятно, известно...»

Понятно, однако, что литературное произведение одними лекциями не запол-нишь. Тут-то и начинается собственно Творчество — одевание голеньких идей в платьица-образы. Преимущество мето-дологии беляевского типа заключается в безграничных возможностях при выборе модных одежд. Годится все, что подво-рачивается под руку. Оттолкнемся, на-пример, от смелого допущения, что на-учное открытие скорее всего сделано ученым. Значит, нам потребуется ученый персонаж. Но каким он будет — элеган-тным, спортивного вида джентльменом или дряхлым старцем с бархатным во-ротником, усыпанным перхотью? Кому не очевидно, что это не имеет никакого зна-чения? Будет ли он русским, шотландцем, итальянцем? Ивановым, Джонсоном, Бройером? Остановимся на немце Брой- ере. Надо же на ком-то остановиться. Соответственно местом действия избира-ется рыбацкий поселок на севере Европы. Но и зулусская деревня на юге Африки тоже подошла бы. Конечно, герои повес¬ти что-то совершают, но необязатель¬ность да и ненужность их поступков дела¬ет невозможным применение хоть ка-ких-нибудь эстетических требований. В таком произведении заведомо не может быть характеров, им просто неоткуда взяться — одноклеточным совершенно безразлично, кто и где их выращивает. А если с произведениями можно обращать-ся как с детскими кубиками — какой сто-роной ни поверни, все равно появится картинка — это верный признак вторичной литературы.

Но не ломимся ли мы в открытые двери? Может быть, наши творцы вдохновлены иными целями, так зачем же им разные эстетические финтифлюшки? Между на¬ми, я полагаю, что так оно и есть. Неко¬торые из наших фантастов по невежеству и не подозревают о подобных премуд¬ростях, а другие, может быть, и подо¬зревают, но, так как не в силах к ним подступиться, то делают вид, что они им не нужны. Иногда декларативно. Беляев подозревал, но не умел.

В этом была его трагедия.

Нынешние авторы стараются избежать беляевской научной прямолинейности. Однако кровное родство с основопо-ложником советской научной фантастики обнаружить несложно: голая идея все по той же методике облачается в произ-вольные, а потому, неинтересные, а по-тому невыразительные одежды.

Один пример. Выбор повести Е. Гуля-ковского «Шорох прибоя» принадлежит не мне. Она напечатана в одном выпуске «Роман-газеты». Не столь уж часто это издание баловало фантастику вниманием, а тираж его в благословенные времена достигал трех с половиной миллионов экземпляров. Что, естественно, заставля¬ет предположить: составитель и редкол¬легия выбрали самое, по их мнению, луч¬шее, самое характерное в рассматрива¬емом нами жанре.

Помимо фантастической гипотезы у Е. Гуляковского есть идея. Она бесспор¬на и может быть сформулирована в трех словах: загрязнять океаны нехорошо. Ладно. Как же это воплощено в образной форме? Оказывается, что на Земле кро¬ме нас обитают и другие разумные су¬щества — бактерии в глубинах океана. Они себе мирно жили-поживали миллио¬ны лет и зашевелились только нынче, когда люди «достали» их своей бесцере¬монностью. То ли для установления кон¬такта, то ли для выражения протеста бак¬терии эти стали создавать псевдолюдей, «перевоссоздали», например, утонув¬шую девушку.

Подобный фантастический ход, ска¬жем, в «Солярисе» Ст. Лема исполнен глубокого смысла. Созданная из «ничего» Хари — это олицетворенная больная со¬весть главного героя романа. В Гуляков¬скую же Власту не заложено ровным счетом ничего. Непонятно, почему бак¬терии удостоили именно ее своим внима¬нием, зачем они выкинули ее обратно на сушу, зачем снова позвали в воду, зачем им, бактериям, там, в пучине, русалки, какую идейную художественную функ¬цию вообще несет эта девушка в контек¬сте повести? Никакую не несет. В том-то и состоит особенность разбираемого жанра, что его авторы усерднр придумы-вают иногда банальные, иногда невероят-ные, а чаще всего заимствованные фо¬кусы ни для чего. Власту можно заменить любой другой женщиной. И ничего не из¬менится.

Но если так, то господам фантастам не стоит обижаться на то, что их не печатают в серьезных изданиях и считают литера-торами второго сорта. Правда, плохую литературу всегда читают больше хоро-шей, но вряд ли этим обстоятельством можно оправдывать ее существование. Не должно быть литературы «второй све-жести» — это уже не литература, а гра-фомания. Фантастика не только может — обязана быть совсем другой.

Эту «другую» фантастику вовсе не вол-нуют те проблемы, которые представля-лись неразрешимыми Беляеву. Просто она зиждется на иных основах. Не буду ссылаться на Уэллса, Чапека, Брэдбери, Воннегута, Лема. И среди наших сопле-менников и современников есть братья Стругацкие, Кир Булычев, Илья Варшав-ский, Владислав Крапивин, Вадим Шеф¬нер... Есть талантливые молодые ребята, есть писатели, может быть, более скром¬ного, но все же несомненного дарова¬ния...

Вернемся, однако, к Беляеву.

Идея любого произведения, относя-щегося к разряду изящной словесности, может быть только нравственной, только «человеческой» в широком смысле слова. Значит ли это, что гипотеза, придуманная Беляевым, не годится для создания по-лноценного произведения фантастики? Не значит. Идея «Вечного хлеба» ничуть не хуже, а может быть, и плодотворнее многих других. Только' будь на месте Беляева писатель и мыслитель покрупнее, он бы поменял приоритеты.

Если бы автор сумел или хотя бы по-старался изобразить те капитальные по-трясения, которые испытало человече-ское общество, появись в нем бесплатный и не требующий трудозатрат источник питания! Да на таком необыкновенном материале можно выстроить не частную, малозанимательную историю о жадном Гансе и настырном репортере, а гранди-ознейшую утопию!

Не зная, как завершить свою бессю-жетную историю, писатель воспроизвел финал известной сказки про горшочек с кашей, который вдруг стал ее варить безудержно. Но в мудрой сказке ясно просматривается предостережение че-ресчур самонадеянным владельцам вол-шебных горшочков. А при чтении Беляева у читателя всего лишь возникнут два без-ответных вопроса: почему его «каша» «стала плохо вести себя» только к концу повествования и почему столь элементар-ного последствия своего открытия не предусмотрел профессор Бройер?

Возьмем далее в руки более известный роман — «Человек, потерявший лицо» (1929 г.).

Даже столь яростный пропагандист социализма, как Маяковский, все же на-ходил в Соединенных Штатах нечто до-стойное внимания и подражания. Беляев же бескомпромиссен — у «них» все пло¬хо, все продажно. Единственное светлое пятно — мускулистые парни в рабочих блузах, разумеется, поголовно комму-нисты или им сочувствующие. И эта беля- евская традиция пышным цветом расцве-ла в советской фантастике. Не давали на-ши фантасты спуску проклятым импери-алистам, а Пентагону и ЦРУ досталось больше всех.

Тем не менее в США, кроме партийных активистов, обнаружился еще один хоро-ший человек... русский эндокринолог Со-рокин. Он и избавил героя романа — из-вестного киноактера и уродца Тонио — от уродства и превратил в обыкновенного молодого человека. Что должно прои-зойти дальше в бесчеловечной Америке, ясно всем, даже читателям, но оказыва-ется полнейшей неожиданностью для са-мого персонажа. В нормальном виде он оказывается никому не нужным. При та-ком повороте судьбы в человеке, конеч-но, должен произойти душевный пере¬лом, тогда новый Тонио, может быть, стал бы для нас интересен. Но, как всегда у Беляева, контуры намечены, а внутрен-ностей нет — каким герой был, таким остался. Опять-таки не человек в экстре-мальной ситуации занимает автора, а возможности порошковой эндокриноло-гии.

В романе «Продавец воздуха» (1929 г.) превосходное начало. Загадка на загадке. Глобальная — изменилась «роза ветров», историческая — на севере Сибири обна-ружен пароход мертвецов, локальная — тонущий иностранец в совершенно нехо- женных местах Якутии... Но вот без осо-бого промедления дается разгадка, и очарование кончается, в то время, как в хорошей, фантастике сюжетное давление должно нарастать до самого конца.

В данном случае трудно даже дога-даться, что было в замысле: желание в очередной раз уесть буржуа или вопло-тить научно-технический проект — как одним* заводиком лишить всю планету ат-мосферы. Буржуй, как это обычно и бывает с ихним братом у Беляева, полу-чился очень уж плакатным, точнее, ни-каким. Он и не человек вовсе, у этой фи-гуры только одна, но пламенная страсть — покончить с коммунизмом и прижать всех рабочих к ногтю. Озвере¬лые империалисты, яростно обличаемые нашей фантастикой, обладают одним об-щим удивительным свойством: начисто лишены чувства самосохранения. Им ни-чего не стоит принять решение расколоть Луну («Союз пяти» А. Толстого), погасить Солнце («Льды возвращаются» А. Ка-занцева), высосать атмосферу («Прода¬вец воздуха»)... В романе «Властелин мира» (1929 г.) научно-техническая ги¬потеза выглядит более изящной, нежели в «Продавце воздуха». Непосредствен¬ным поводом для романа послужили опы¬ты по биологической радиосвязи ле-нинградского инженера Б. Б. Кажинского, который выведен под прозрачным псев-донимом — Качинский. А главный носи-тель зла в романе — немец Штирнер — аналогичен толстовскому Гарину. Но «Ги-перболоид...» раскрывает психологию международного авантюриста, а Беляев, как всегда, немощен в раскрытии внут-реннего духовного мира своих персона-жей. Фигура Штирнера получилась эк-лектичной, бледной, в цельный художест-венный образ отдельные черты не сли-ваются. Не очень понятно даже, зачем ему это мировое господство. Заставить тысячи людей одновременно спеть песен¬ку «Мой милый Августин...» или набить друг другу морды — этим и исчерпыва¬ются самые доблестные из его подвигов, если не считать нескольких удачных фи¬нансовых афер.

И опять-таки нельзя не вздохнуть — какую возможность давал писателю этот сюжет для создания впечатляющей моде-ли огромной опасности, которую таят в себе современные технические средства, позволяющие манипулировать сознанием целых народов! Неважно даже, в чьих руках — добрых или недобрых — нахо-дятся такие средства. Однако неумение извлечь напрашивающиеся выводы из собственных посылок — устойчивая черта беляевской фантастики.

В статьях о Беляеве можно найти немало

положительных оценок романа «Прыжок в ничто» (1933 г.). С большим восторгом упоминают критики о крошечном преди-словии К. Э. Циолковского, которому Беляев послал роман на отзыв. Это тоже одна из традиций, заложенных Беляевым и активно мешающая развитию нашей фантастики — стоять на цыпочках перед мнениями научных и технических специа-листов. Так, в последние десятилетия гла-вными и непререкаемыми арбитрами в фантастике стали космонавты. Конечно, и среди них могут найтись люди с хорошим литературным вкусом, но при чем здесь профессия? Кстати, оценка Циолковско¬го, между прочим, более чем сдержан¬ная: «... из всех известных мне расска¬зов... на тему межпланетных сообщений роман А. Р. Беляева мне кажется наибо¬лее содержательным и научным. Конеч¬но, возможно лучшее, но, однако, пока его нет». Ничего себе похвала!

Итак, перед нами притча, парафраз библейского сказания о ковчеге — «представители» гибнущего капиталисти-ческого мира бегут от революции куда глаза глядят. Но и с этих позиций он не выдерживает никакой критики.

По мнению Беляева, все капиталисты — тошнотворные акулы и гиены. Поэтому вполне оправдано пренебрежительное, а зачастую и хамское отношение экипажа межпланетного «лайнера» к пассажирам. Но, позвольте, эти люди заплатили деньги за то, чтобы специалисты выполнили оп-ределенную работу. Цандер, Ганс и про¬чие не отказались от оплаты своего труда, а потом беззастенчиво, по-пиратски, об-манули и бросили неприспособленных людей погибать на Венере. С любой точки зрения, их поведение иначе, как подлым и бесчестным, назвать нельзя.

Но ни автор, ни его герои этого не понимают. Возвращаясь на Землю, где тем временем произошла мировая ре-волюция, «Ганс поет — он не может не петь от радости». Ни малейших угрызений совести Ганс не испытывает. Чего их жа-леть, этих гнусных эксплуататоров? Вели-кодушие? Буржуазный предрассудок!

Я не подозреваю писателя, в злонаме-ренности и тем более в жестокости; он сам бы ужаснулся, сделав из отстаивае¬мых им тезисов неизбежно вытекающие из них выводы. Но сделать их он не мог. Он искренне верил в святость происходя¬щего и даже вступил в ожесточенный спор с Уэллсом, защищая социалистические «ценности».

Вправе ли мы вообще сегодня, с высоты сегодняшних знаний и убеждений, предъ¬являть писателям прошлого суровые пре¬тензии? Существует излишне настойчиво пропагандируемая точка зрения, что пи¬сателей и их произведения следует оце¬нивать только в контексте времени — их времени. Такая оценка необходима. Но недостаточна. Руководствуясь только ею, мы легко сможем понять, почему в предвоенные десятилетия были созданы такие конъюнктурные поделки, как «Хлеб» А. Толстого, «Великий гражда¬нин» Ф. Эрмлера, «Партийный билет»

И. Пырьева, «На Востоке» П. Павленко... А когда Шолохов писал свою «Поднятую целину»,» он разве не знал о голоде, вы-званном сталинской коллективизацией? Но понять — еще не значит оправдать. Каж¬дый писатель — ничего не поделаешь — предстает перед самым строгим судом — перед судом потомков, судом времени. В духовном опыте людей должно оста-ваться только то, что способствует их нравственному прогрессу, если изъяс-няться высоким стилем. И я не думаю, что «Прыжок в ничто» может быть хоть в ма-лой степени полезен нашим современни-кам.

«Последний человек из Атлантиды» (1926 г.) — роман, стоящий в творчестве Беляева особняком. О гибели самой Ат-лантиды рассказано связно и даже кра-сочно. Там, где писателю удается осво-бодиться от идеологических заданий и популяризаторских замашек, язык у него становится более живым и богатым.

Однако про описание общественной жизни атлантов того же самого сказать нельзя. Если отложить в сторону пышную восточную орнаменталистику — дворцы, статуи, мрамор, светильники, рабыни — то остается жесткая схема, одинаковая для всех рабовладельческих государств — что для Атлантиды, что для Древней Гре- ции, что для империй инков или майя. При этом возникают довольно смешные си-туации. Как, например, советскому ав¬тору не врезать по жрецам, ежели рели¬гия — это опиум для народа?

И вот нам выдана с поличным каста жадных и хитрых священнослужителей, которые сами, понятно, в богов и прочую лабуду не верят, о чем откровенно го-ворят между собой и тайком смеются над простодушными прихожанами.

А стопятидесятилетний Хранитель Выс-шей Тайны — так тот просто законченный материалист и атеист. После этого уже не удивляешься тому, что сын жреца, воз-главивший восстание, разговаривает с ра- бами-шахтерами языком маевок и боль-шевистских листовок: «А потом мы со-здадим новую, свободную Атлантиду, где не будет ни рабов, ни царей, а только радость свободного труда».

Теперь возьмем для примера группу романов и повестей, действие которых происходит на территории нашей страны, и главными героями которых выступают «наши». Сразу скажу: Советский Союз в этих произведениях — такая же услов-ность, как и беляевские США или Герма¬ния в романах о «загранице». Главное от¬личие — там все плохо, у нас все хорошо.

Вот роман «Подводные земледельцы» (1930 г.). Именно от него идет расцветшая ярким серым пламенем в конце 40-х — начале 50-х годов так называемая «фан-тастика ближнего прицела», которая от-вергала все — и космические полеты, и атомную энергию, и генетику, и овладе¬ние сокровенными тайнами природы, и «взгляд» в будущее. Пророк этого учения С. Иванов излагал следующую програм¬му, обязательную для авторов: «Разве постановление о полезащитных лесных полосах, рассчитанное на пятнадцатилет-ний срок, в течение которого должна быть коренным образом преображена почти половина нашей страны, преображена на-столько, что изменится даже климат, — разве это постановление не является ис-ключительно благодарным материалом для настоящих фантастов?» Остается ши-роко открыть глаза — при чем здесь фантастика?

Дело, конечно, не в самих темах — темы, в конце концов, могут быть лю-быми, дело в том, что за темами и тео-риями стояла мещанская философия ог-раниченности, запретительства, боязни всякой самостоятельности, словом, всего того, что внес в мировую философию сталинский режим.

А пошли сии концепции от романов типа «Подводных земледельцев». В сущности перед нами типичный образец так назы¬ваемого производственного романа. Вот только в центре его, как правило, уютно располагалась крупная авария, при лик¬видации которой герои могли проявить свои лучшие и худшие качества. А в ро¬мане Беляева даже аварии нет, герои продвигаются от одного мероприятия к другому, не встречая препятствий. В этом смысле роман лежит еще и в основе «те¬ории бесконфликтности», лицемерность, пустота и фальшь которой была осознана еще в сталинские времена.

Правда, конфликт в романе все же возникает. Но это опять-таки конфликт международный. Появляется очередной зловредный капиталист. Не могут же они в самом-то деле равнодушно смотреть, как благоденствуют мирные советские труженики. Находится, само собой, и местный изменник. Между прочим, и во всех произведениях «ближнего прицела» обязателен дежурный шпион. Но наших героев не проведешь, они заранее знают, где скрывается лютый враг.

Но зато уж в повестях «Воздушный корабль» (1934 г.) и «Лаборатория дуб- львэ» (1938 г.) мы никаких империалис-тических агентов не встретим.

«Воздушный корабль» — это вымучен-ный, чисто иллюстративный очерк с небо-гатым предположением — в атмосфере присутствуют постоянные воздушные те-чения, которые исследовательский дири-жабль собирается отыскать. Художест-венная его несостоятельность могла быть замечена и в те времена, а вот благостный соцреалистический налет особенно бро-сается в глаза сейчас. Одним из признаков построенного у нас к середине 30-х годов социализма была, как известно, неруши-мая дружба народов. Поэтому среди пи-сателей ранга Беляева была популярной компановка интернациональных экипажей для самолетов, звездолетов, арктических и подводных станций. В данном случае на дирижабле летят пилот-узбек Махтум Ханмурадов, инженер-еврей Буся Шкпяр, профессор-русский Волков и т. д.

В «Лаборатории Дубль-вэ» мы продви-нулись к сверкающему коммунистиче-скому миру еще дальше. У людей не стало никаких проблем. Особая забота

проявляется о здоровье трудящихся. И вообще, там все такие славные, что ссо-риться с ними могут только психически ненормальные личности, которых, разу-меется, недолечить. И лечат. Разумеется, не спрашивая на то согласия пациентов.

Помните кинофильм М. Формана «Кто-то пролетел над гнездом' кукушки»? Там тоже непокорных пациентов пси-хушки лечат всякими электрошоками. Ра-зумеется, исключительно для их же блага. Разница заключается в том, что авторы фильма гневно протестуют против наси-лия над человеческой личностью, а Беляев воспевает его. Коммунистические отно-шения между людьми!

Но еще до «Лаборатории...» была на-писана «Звезда КЭЦ» (1936 г.) — еще один роман о мире абсолютной гармонии. В этой, в общем-то безобидной научно- фантастической сказке есть своя поэзия, но, как обычно, нет людей. Есть условные фигурки с условными рефлексами вместо естественного поведения. Под совершен-но нелепым предлогом героиня романа Тоня устремляется в погоню за неким чернобородым товарищем, увлекая за собой влюбленного в нее Артемьева. А раз человеку отписана роль влюбленного, он, разумеется, готов немедленно бро¬сить дом, работу и нестись за девушкой на ту самую звезду КЭЦ. Еще более странна та беззаботность, с которой его отправляют в космос без элементарной проверки и подготовки и даже выпускают в открытое пространство, не объяснив, как пользоваться реактивным соплом за спиной...

Видимо, идиллические картинки не уст-раивали и самого Беляева. Скорее всего, этим и объясняется его обращение к ряду ученых и общественных деятелей, чтобы те растолковали ему, какие конфликты могут существовать в будущем комму-нистическом обществе. Ни спрашиваю-щему, ни его адресатам не пришло на ум, что все должно быть наоборот. Мыслимо ли представить себе, что, скажем, Брэд-бери или Азимов попросили бы амери-канскую общественность растолковать им, как будет выглядеть будущее. Но велика была уверенность советских ин-теллигентов, что на все про все сущест-вуют железные закономерности, кото¬рые кто-то мудрый из вышестоящих дол¬жен открыть, а уж исполнителям-фантас- там остается строго следовать руководя¬щим указаниям. Однако никто почему-то не объяснил Беляеву, о чем надо писать и как, а сам он, увы...

Несколько слов о цикле рассказов про изобретения профессора Вагнера, кото-рые современные поклонники Беляева квалифицируют как «цикл лукавых юмо-ресок». Я бы мог назвать их аморальным циклом, если бы не понимал, что автор ничего плохого в мыслях не имел по своей научно-фантастической бесхитростности. Подумаешь, большое дело — Вагнер запихнул подвернувшийся человеческий мозг в череп слона, который выступает в цирке. Смешно, не правда ли? Но попро-буем подумать о страданиях этого мозга, этого сознания, заключенного не по своей воле в такую чудовищную тюрьму... Все остальные «изобретения» Вагнера при-мерно того же толка. Блохи величиной с человека. Отвратительно. Или создается двигатель, работающий с помощью рук и ног, отрезанных у трупов. По моему ра-зумению, это и вправду кощунство. Жрец «чистой науки» Вагнер — в сущности, чудовище, опасный маньяк, но опять-таки автор этого не замечает.

Осталось сказать еще о двух романах Беляева — первом и последнем.

Сначала о последнем — «Ариэле» (1941 г.). Не надо быть провидцем, чтобы разглядеть в сюжете «Ариэля» обраще¬ние к старой приключенческой литерату¬ре. В закрытой индийской школе на ан¬глийском юноше ставят опыт с левитаци¬ей, который удается к удивлению самих экспериментаторов. О существе опыта автор благоразумно умалчивает. Заду¬мав свой самый ненаучный роман, Беляев все же не решается полностью окунуться в атмосферу сказки. А нам совершенно достаточно утверждения — мальчик мо-жет летать. В Ариэля вложено немного от диккенсовских положительных юношей, немного от Тарзана, немного от Ихти- андра. Нельзя назвать Ариэля большой художественной удачей, но все-таки в нем больше человеческого, чем в других ге-роях Беляева. Но как герой распорядился своим умением? Тут начинают прогляды-вать типичные беляевские слабости. Уме-ние летать оказалось молодому человеку не нужным и принесло только неприят-ности. Ну, ладно, допустим, так сложи¬лась его несчастливая романная судьба. Но нам же не сообщили, чего хотел автор, наделяя героя таким свойством. А может, по обыкновению, и ничего не хотел, про-сто пришла в голову мысль изобразить человека, умеющего летать, а потом стал подбирать все остальное.

Я не случайно оставил напоследок ро-ман «Голова профессора Доуэля» (1925 г.), потому что считаю его первую половину лучшим из того, что написал Александр Беляев. Тут произошло ред¬кое, может быть, случайное для Беляева соединение смелой и оригинальной науч- но-фантастической выдумки с разрабо-танными или, по крайней мере, намечен-ными социально-психологическими по-следствиями этой выдумки.

В пересадке человеческих органов скрываются серьезные этические труд-ности, что проницательно почувствовал Беляев, намного опередив- своим рома-ном время. Пользуясь правами фантаста, он до пределов заострил проблему — его персонаж пересаживает не отдельный орган, а целую голову.

Правда, достоверно передать ощуще-ния голов, отделенных от туловищ, писа-тель оказался не в сипах. Но он, по край-ней мере, осознал, что в мозгу человека, попавшего в столь экстремальные усло-вия, должно происходить нечто страшное. А люди не давались Беляеву с самого на-чала. Керн — это абсолютный злодей, чернота без просвета; его ассистентка Лора, — это голубое, без пятнышка во-площение прямодушия. Конфликт в душах замкнутого круга людей оказался быстро исчерпанным, и писатель переводит стрелки на путь тривиального боевика, в котором психологию заменяют побеги, похищения и тому подобная чехарда. Нравственный потенциал романа оказался исчерпанным в первой части. С ее пре¬дельными, почти экзистенциалистскими ситуациями.

Неискусно или умозрительно приду-манная гипотеза, которую автор чаще всего не умеет убедительно и, так ска¬зать, заподпино вписать в окружающую обстановку, бледность человеческих об-разов и чересчур послушное следование идеологическим предрассудкам, — вот, пожалуй, главное содержание большин-ства беляевских книг.

Недостатки настолько бросаются в гла-за, что их не могли замалчивать даже самые ярые апологеты Беляева. Однако в их интерпретации недостатки имели частный характер на общем благополуч-ном фоне. Не редкость было встретить, например, такие формулировки: Беляев «владел широким спектром смешного — от легкой улыбки до ядовитой иронии. Многие страницы его романов и расска-зов запечатлели дарование сатирика». Вот уж чего нет, того нет. Не владел он ни-какими широкими спектрами и не запе-чатлевал на страницах никаких своих да-рований за их отсутствием.

Повышенное внимание к Беляеву объ-ясняется сложной и извилистой судьбой нашей фантастики,, которая, несмотря на бурный взлет в 60-х годах, лишь в послед-нее пятилетие стала по-настоящему осоз-навать свое истинное богатство и свое ис-тинное предназначение. А в те времена творчество Беляева оказалось удобным для того, чтобы рассуждать о фантастике, уходя от разговора о судьбах страны.

Несмотря на то, что о Беляеве много писали и еще больше, по привычке, его издавали, я не думаю, что он оказал серьезное влияние на современную фан-тастику. «Школы Беляева» нет и быть не может. Никто не в состоянии очертить контуры этой школы ввиду ее художест-венной несостоятельности.

Может быть, беляевские традиции на-шли свое завершение в творчестве Ивана Ефремова, которое тоже нуждается в современном взгляде. До сих пор принято считать, что уж его-то влияние на советс-кую фантастику было исключительно по-ложительным. Между тем, многие из тех слабостей, о которых мы говорили при-менительно к Беляеву, присущи и Ефре-мову, хотя, возможно, не в столь край¬нем, шаржированном выражении. Мы не отказываемся от наследства, которое нам досталось, но критически оценить его — не причуда, не выпендреж, не преда-тельство, а житейская, жизненная необ-ходимость. Должны же мы двигаться впе-ред...

журнал «Фантакрим MEGA 1993'6»

http://fantlab.ru/work422026