Дуют декабрьские ветры, холодные и острые, как ножи. Деревья шумят, а коричневая, увядшая трава исполняет последний короткий танец, когда опускается ночь и выходит маленький, сильно опирающийся на трость старичок в чёрном. Он идёт, и чем дальше, тем сильнее дует холодный ветер; он треплет воротник пальто старика и заставляет его редкие седые волосы вставать дыбом и дрожать, словно наэлектризованные, будто они в любой момент могут оторваться от черепа и разлететься в разные стороны, прочь, в наступающие сумерки.

Он идёт дальше, по тротуарам, по грязным тропинкам, ковыляет по городу, скользит ногами по булыжникам. Он идёт под голыми деревьями, на них осталось совсем немного листьев, ещё цепляющихся за ветви. Но когда он идёт под деревьями, коричневые листья осыпаются и падают, мёртвые и хрупкие, шуршат под его тяжёлыми шагами.

Бегут собаки, визжат кошки.

Старик идёт.

Парочка видит его с дальнего конца улицы, и, не говоря ни слова, быстро отворачивается и идёт по тропинке через тёмный, побуревший от зимы двор, пробирается между домами, быстро шагая, не зная почему, но чувствуя, что должна держаться подальше от этого старика в чёрном с тростью. Они спешат навстречу свету и смеху.

Старик идёт, его лицо, похожее на кожистую тыкву, оставленную гнить до холодного, продуваемого всеми ветрами декабря, до времени, когда тыквенное лицо окончательно съёживается, превращаясь в комок чего-то тёмного, зловещего.

Старик. Декабрь собственной персоной. Тёмное пальто, сморщенное лицо, слабые колени, отравляющее касание.

Вскоре, под бой часов, явится новый парень, парень по имени Январь, так что старик Декабрь спешит изо всех сил.

Декабрь шагает прямо в наступающие сумерки, вокруг него сгущаются тени, дует сильный ветер, и он распадается на части, тёмным пухом разлетается во все стороны. И вот его больше нет.

Мрак становится плотнее. Остаток дня не имеет ни сердца, ни души, даже тёмной.

Через минуту наступит полночь и часы на ратуше пробьют Новый год.

Однажды Уг сказал Гару:

— Позволь рассказать тебе историю.

Дело было у костра, знаете ли, люди сидели вокруг, выставив наружу голые задницы, возможно, накинув на плечи медвежью шкуру, или, ввиду её отсутствия, собачью или волчью, что временами заставляло местного пса остановиться, прилечь у костра и послушать историю, рассказываемую Угом Гару, пытаясь определить, принадлежала ли шкура сия его родственнику или знакомому.

Но я, всезнающий рассказчик, отклонился от своего изначального замысла. Дело для меня обычное, и меня стоит простить, а если и не простите, то я всё равно продолжу.

Итак, Уг говорит Гару, говорит тихо, так что голос его кажется частью ночи, и высокой полной Луны, и не такого уж далёкого волчьего воя; говорит:

— Давным-давно был я в долине, в долине весьма глубокой, там, где густые заросли, вьётся ежевика, тропинки сужаются, и там, далеко внизу, я услышал шум. И не привычный звук шагов волка, медведя, тигра или ещё кого подобного, а кого-то, бесшумно следующего в темноте от дерева к дереву. Это было похоже, будто лунные тени расцепились и быстро и бесшумно скользнули по деревьям. И когда я увидел это, я сказал: «Чёрт, выглядит не очень-то хорошо», и рванул прочь, сначала осторожно, потом рысцой, таща убитых кроликов, и тут я понял, что эта тень, это существо на деревьях, следует за мной от ветки к ветке. Оно быстро приближалось, и, чтобы не подпустить его к себе, я начал выбрасывать кролика за кроликом, и когда оглянулся через плечо, то увидел, как существо это, тень эта, спрыгивает с деревьев и останавливается, чтобы заглотить маленького прыгуна, мною брошенного. И когда произошло это, в лунном свете — а было не так светло, как нынешней ночью, — я разглядел крупные белые зубы и большие жёлто-зелёные глаза цвета гноя в ране, и побежал со всех ног, роняя кроликов на ходу, и вскоре, слишком быстро, у меня остался только один кролик.

— И что ты сделал? — вопросил Гар.

— Я отшвырнул его. А что ещё я мог поделать? Я оглянулся, и существо остановилось, дабы поглотить последнего кролика, а я побежал быстрее, и чувствовал, что вот-вот лопнут мои бока, а потом, сквозь своё дыхание, громкое и болезненное, дружище, я услышал, как оно хрипит прямо мне в шею, и дыхание пахло кроличьей плотью, кровью, грязью, костями и всеми видами смерти, какие только можно вообразить. Но впереди я увидел просвет в деревьях, и каким-то образом, каким-то образом понял, что если смогу выбраться из-за деревьев, из их тени, то спасусь.

— Ух! Откуда ты знал?

— Я чувствовал это. Сердцем. Я просто знал. Но как раз перед тем, как вырваться из-за деревьев, я споткнулся.

— Дерьмо собачье! — воскликнул Гар.

— Точно, и когда я упал, оно схватило меня за лодыжку, потянуло на себя, попыталось оттащить меня поглубже в тень деревьев, но перед собою я увидел камень, и ухватился за него, и он выдержал, и я подтянулся вперёд, но как раз в тот момент, когда я подумал, что спасся, камень вывернулся из земли.

— О нет!

— Так и было. Но я повернулся, перекатился на спину, пока меня тащили, и бросил этот камень так сильно, как только мог, бросил в раскрытую пасть, и камень попал внутрь, и существо подавилась, и глотнуло, и отпустило меня. Я вскочил, чтобы бежать, но, прежде чем обернуться, увидел, как оно задыхается, катается по листьям, бьётся о деревья и кусты, извивается в зарослях ежевики, пока не укуталось в них, толстых, как шкура у меня на плечах.

А потом оно закашлялось, друг мой. Закашлялось. И камень вылетел, будто его бросили. И оно медленно повернуло голову, посмотрело на меня и рванулось ко мне, и я побежал, парень, я побежал, хотя думал, что у меня вот-вот лопнут бока.

Но когда я оглянулся, оно стояло на опушке леса и смотрело на меня, не в силах выйти на свет полной Луны, от деревьев и тени. Тогда я остановился и закричал, и оно запрыгало вверх-вниз, а я смеялся и обзывал его по-всякому, и, наконец, оно перестало прыгать и просто посмотрело на меня, как бы говоря: «Брат, лучше тебе не возвращаться». А потом оно развернулось и помчалось к деревьям, взбираясь всё выше, уносясь, будто брошенное копьё. Быстро.

И исчезло.

— Чёрт, — сказал Гар.

В кабинете управляющего большой фабрикой рождественских игрушек на Северном полюсе вот-вот должны были завершиться сложные производственные переговоры.

— Нет, — сказал Дед Мороз.

— Это ваше последнее слово? — спросил Шон О'Стриж, главный гном.

— Да, — сказал Дед Мороз, скрестив руки на груди.

Итак, Шон О'Стриж дунул в профсоюзный свисток, подошёл к доске объявлений в огромном игрушечном цеху Деда Мороза и прикрепил нижеследующее пугающее объявление:

В связи со срывом переговоров между руководством (Дедом Морозом) и представителями АГЭЛП (Ассоциация гномов, эльфов, лепреконов и пикси), КСОиИС (Красноносые северные олени и их союзники) и СТВС (Союз толстых весёлых снеговиков) объявляется забастовка.

ПОДПИСЬ: Шон О'Стриж, лидер профсоюза

PS: Штрейкбрехеры будут иметь удовольствие превратиться в лягушек.

ПОДПИСЬ: Шон О'Стриж

Станки останавливались один за другим. Феи-игрушечницы сложили инструменты, взглянули на волшебные часы с кукушкой и отправились по домам.

Дед Мороз сидел, обхватив голову руками, когда в комнату ворвался Ледяной Джек в вихре снежинок.

— О нет, — сказал он.

— Нам придётся отменить Рождество, — вздохнул Дед Мороз. — Северные олени говорят, что сани слишком потяжелели из-за всех этих добавочных детей в мире, гномы говорят, что они перегружены работой и им недоплачивают — беда бедовая...

— Это всё Рудольф, — холодно произнёс Ледяной Джек. — В конце концов, он слишком красноносый олень.

Зазвонил один из двадцати пяти телефонов Деда Мороза. Это было Би-би-си. Затем позвонил кто-то ещё. Последовал долгий разговор, в основном состоявший из вздохов Деда Мороза.

— Кто-то хочет, чтобы я снялся в телешоу с Шоном О'Стрижем и... э-э-э... молодой леди по имени, кажется, Ракель Уэлч (1). И кучей другого народа. Звонивший показался просто чудесным парнем для телевизионщика, — объяснил он Ледяному Джеку. — Говорит так, словно он мой дядюшка.

Вскоре мир облетела ужасная новость: ввиду производственных разногласий Рождество отменяется. Рождественские украшения были демонтированы, телевизионным компаниям пришлось задуматься, что показывать по телевидению вместо скучных старых фильмов, а множество маленьких детей просто плакали, плакали и плакали навзрыд.

И вдобавок ко всему выпал снег, специально заказанный Ледяным Джеком на эти дни, и всё вокруг стало белым, словно внутри шарика для пинг-понга, но всё было испорчено, потому что не было ни рождественских малиновок, ни толстых весёлых снеговиков — они бастовали.

Дед Мороз появился в десятичасовых новостях и объявил, что с учётом прибыли, заморозки и всего такого прочего он не отказывается вести переговоры, а Шон О'Стриж в выпуске «Панорамы» превратил Робина Дэя (2) в попугая.

Это весьма позабавило Деда Мороза, сидевшего перед камином и смотрел телевизор.

«Я становлюсь слишком стар для подобных забав, — подумал он. — В конце концов, я уже на четыреста лет превысил пенсионный возраст. Лучше я уеду на Коста-Бомбе, а место уступлю человеку помоложе».

Итак, на следующей неделе на работу прибыл новый Дед Мороз. Он был высоким, худым и довольно молодым, с длинными волосами, в очках без оправы и с ожерельем из тибетских козьих колокольчиков. Носил он расклёшенные красные штаны, а его борода была самой странной вещью, когда-либо виденной гоблинами-игроделами.

Он уволил северных оленей, ибо его сани имели двигатель.

Он называл всех «человеками», что весьма раздражало эльфов, и постоянно щёлкал пальцами.

Он начал «модернизировать» фабрику игрушек, что означало увольнение практически всех и замену их роботами, ибо, по его словам: «Чувак, нам нужны современные игрушки. Никому не нужны ваши деревянные Ноевы ковчеги».

— Это выводит меня из себя, — объявил снеговик по имени Браун, когда профсоюзный комитет собрался в столовой.

— Он всё время требует, чтобы я сделал действующие противотанковые ракеты, что бы это ни было, — проворчал старый гном.

— Товарищи, я вот думаю, не наделали ли мы глупостей, — высказался Рудольф, красноносый северный олень.

Все посмотрели на Шона О'Стрижа. Тот покраснел.

— О, ладно, — буркнул он, — пойду проведаю старика. Он был не так плох, как этот. Я с ним потолкую.

Итак, рано утром в канун Рождества Шон О'Стриж прибыл на выжженный солнцем пляж Коста-Бомбе, где старый Дед Мороз загорал в красных плавках.

Они долго беседовали и вскоре уже отправились специальным бортом на Северный полюс.

— Ну, — появившийся на фабрике Дед Мороз потёр руки, — и что же здесь происходит? Что делает эта таратайка? И где мои северные олени? КТО ЗА ЭТО ОТВЕЧАЕТ?

Через пять минут в кабинете управляющего разразился ужасный скандал, и оттуда вылетел новый Дед Мороз. (3)

— Хорошо, — сказал Дед Мороз, надевая свою красную куртку, подбитую мехом, и взглянув на часы. — У нас осталось всего несколько часов, и нам лучше поторопиться.

— Да, сэр! — хором ответили эльфы.

— А с учётом прибыли и всего такого прочего, думаю, вы все получите солидную рождественскую премию, — объявил Дед Мороз, ибо дураком он точно не был.

И им всё удалось

Примечания

(1) Ракель Уэлч (Raquel Welch, 1940-2023) — американская актриса и секс-символ 1970-х годов.

(2) Сэр Робин Дэй (Robin Day, 1923-2000) — английский политический журналист, теле- и радиоведущий.

(3) Довольно скоро он без труда нашёл себе неплохую работу менеджера поп-группы под названием «Purple Santas».

Только что вокруг была темнота, но внезапно стало светло. Он ехал очень быстро, и его подняло в воздух прямо в пути.

Он левитировал. Летел. Летел над шоссе, не касаясь его колёсами. При этом он обнаружил, что машина реагирует на движение руля, будто движется по земле.

Он не мог понять, что происходит, но у него получилось свернуть с дороги и лететь над полем, а если бы он потянул руль на себя, то поднялся бы вверх, будто реактивный самолёт. Вскоре он летел уже над деревьями, а рядом летали птицы, и он испугался, что может столкнуться с одной из них.

Но этого не случилось. Он повернул руль и выехал обратно на шоссе.

Он повернулся сказать что-то жене, спавшей рядом с ним, но в этот момент раздался громкий удар, и день сменился ночью, а жена проснулась и закричала. Проснулся, обнаружил, что она стиснула его руку, понял, что заснул за рулём, и они летят сквозь темноту, сорвавшись с моста. Увидел на капоте куски ограждения.

И хотя он действительно летел, а речная вода оставалась внизу, длилось это совсем недолго, ибо вскоре машина рухнула в реку, вода захлестнула машину, наполнила салон, и их тоже…

Космос — это океан. Я вспоминаю об этом сейчас, когда наблюдаю за армадой голубых нисферов, плывущих навстречу солнечному ветру. Они направляются к Солнцу, чтобы в безопасности погреться на золотистых отмелях. Даже они спасаются бегством от бури.

Кроме тихих вздохов нисферов, здесь слышен лишь постоянное шипение космоса. Ни писка, ни визга, ни рокота, означавших бы бурлящую жизнь на тверди небесной. Мы только что миновали орбиту Плутона, а «Ухо» молчит уже несколько дней.

Донован стоит, глядя в иллюминатор, крепко сцепив руки за спиной. Он тоже смотрит на вздымающиеся паруса и, возможно, думает о том же, что и я. В углу «Ухо» тихо шепчет себе под нос звуки космоса, похожие на рокот волн на берегу далёкого моря.

Я возвращаюсь к журналу и продолжаю отчёт. На самом деле докладывать не о чем.

Сегодня — термин нелепый, но необходимый — мы израсходовали восемь тюбиков концентратов и прикончили семнадцатый резервуар с водой. Сейчас мы находимся в трёхстах шести миллионах пяти десятых милях от Земли или в сорока миллионах миль за орбитой Плутона. Оба расстояния равно бессмысленны. Последняя топливная ракета настигла нас вчера и следовала по параллельной траектории в миле от нас. Из-за необходимых манёвров с нашей стороны мы использовали дополнительное топливо, поэтому я отключил и сбросил второй и седьмой баки. Конец отчёта.

Никто у нас на борту не любит тишины. Обычно «Ухо» улавливает множество звуков; я полагаю, что военные моряки на Земле разработали аналогичный, хотя и примитивный метод прослушивания звуков, издаваемых рыбами. Можно отличить одного обитателя космоса от другого по почерку в радиошуме. Но сейчас «Ухо» молчит, ибо вся космическая живность сбежала внутрь, на отмели Солнечной системы, подобно тому, как рыбы бегут к рифу при приближении акулы. Космос пуст, безмолвен — какую тёмную тварь он ждёт? Мы отправляемся в темноту ловить акул.

Над штурманским столом, служащим мне письменным, в рамке висит пергамент. Я знаю его содержание наизусть.

У существа оного есть душа, жаждущая тепла, но тепло убьёт его. Ибо не Солнце оно, и не космос, не место и не раса, а ненависть, холод, глубочайшая чернота, скрывающаяся в тёмных тенях. Это обитатель тьмы. И, поскольку оно не из их числа, то ненавидит всех обитателей золотых отмелей и благословенного света.

Невообразимое, пребывает оно в своём страдании и холодном одиночестве, и в ненависти своей воет на звёзды.

Это последние слова Фрагмента — другого названия у текста нет. Он был создан, высечен на камне последним представителем вымершей расы. Остальная часть повествует о том, как погибли все его соплеменники, и о чём-то, воющем на звёзды.

Я снова обращаюсь к журналу, впервые за неделю. Меня успокаивает возможность изложить свои мысли на бумаге — вряд ли это настоящий журнал, ибо никто другой его никогда не прочтёт, — а, кроме того, мы очень мало разговариваем друг с другом на борту корабля. Даже при нормальном ходе событий разговоры, как правило, заканчиваются к моменту достижения орбиты Сатурна и заменяются чем-то вроде мысленного общения. Конечно, это объясняется специальным отбором в экипаж космического корабля специально людей, имеющих психологическую совместимость. Обязательно. Ссора в консервной банке — вещь ужасная.

И, однако, это очень спокойное путешествие, или, возможно, мне следует сказать, что каждый из нас слишком занят своими мыслями? В любом путешествии есть элемент риска, но экспедиция в дальний космос — величина неизвестная. В глубине души мы всегда понимаем, что космический корабль может найти какого-нибудь крупного и голодного обитателя. Незначительный сбой в крошечном электронной схеме может привести к поломке всего корабля. Существует опасность попадания метеоритов, их здесь немного, но они всё-таки существуют. Небольшая трещина в топливопроводе. Неправильный расчёт орбиты. Мы всё равно скоро умрём, но предпочли бы мгновенное забвение медленной смерти. И теперь мы знаем — цель наших поисков существует. Мы чувствуем её присутствие где-то впереди, точно так же, как человек ощущает, когда за ним наблюдают. На корабле царит дурное предчувствие, своего рода душевный холод.

Этим утром Донован и Брюер отправились на скутере с «Ухом» и стальной сетью. Особой причины для этого не было; корабль не оборудован для биологических исследований, а если бы даже и был, нет возможности доставить результаты на Землю. Просто им обоим захотелось сбежать от корабельной рутины, хотя бы на несколько часов. Но в радиусе ста миль они не нашли ничего, кроме нескольких травоядных из космического планктона и маленького барнаби, наполовину прогрызенного. Точно не челюстями нюка, и не стаей пирантулов или василисков — после них уцелел бы лишь панцирь. Здесь же имелась наполовину растворившаяся оболочка; будто существо, пытаясь спастись от чего-то неведомого, начало использовать собственное тело в качестве топлива для двигательных органов. Донован, бывший биологом, считает, что сие не имеет никакого отношения к нашим поискам, и я с ним согласен. Так спокойнее.

Поговаривают, что пора возвращаться. Мы снова начали болтать, высказывать свои мысли вслух, делая всё, что угодно, лишь бы снять напряжение. Джейсон, инженер и четвёртый член нашей команды, стал первым, кто высказал всё, о чём мы когда-то думали. Так просто — развернуть корабль и сбежать. Почему бы и мне об этом не сказать? Невыносимое чувство — находиться здесь, подвешенным в пустоте, быть под наблюдением, но самому не видеть; я уже собирался согласиться с Джейсоном, но Донован ничего не сказал, и я решил обождать. Мы взглянули друг на друга, и я смог прочесть его чувства. Он знает, я знаю, все мы знаем, что точка невозврата была пройдена, когда мы пересекли орбиту Плутона, ибо даже самый большой корабль вмещает не так уж много топлива. Даже если бы мы смогли вернуться, нас бы сбили на подлёте из-за нашего груза; у нас нет другого выбора, кроме как продолжать путь; боеголовка в носовой части корабля уже несколько месяцев излучает радиацию, очень медленно, но очень смертоносно. На самом деле мы летим на изощрённой бомбе, и храни нас небеса, когда мы её взорвём, ибо она непременно вознесёт нас с собой. Интересная философская мысль, но для меня это точно не имеет большого значения. Если бы мы вернулись на Землю, нас с Джейсоном ждал бы военный трибунал и железный стул. Донован медленно умирает. Брюер здесь, ибо считает себя христианином.

Но даже в этом случае лучше бы развернуться и убежать от темноты. Я заметил, что у меня появилось непреодолимое желание постоянно оглядываться через плечо; все мы на взводе. На корабле так тихо, чисто и холодно, что я вздрагиваю при каждом щелчке реле. На внешней стороне корпуса находится устройство, автоматически ориентируемое на Солнце. Это часть старого навигационного оборудования, и на консоли оно отображается маленькой красной лампочкой на карте звёздного неба. Это обнадёживает. Я и не подозревал, насколько сильно мы зависим от него. Вчера мне пришлось немного сманеврировать кораблём, дабы компенсировать сброс ещё двух использованных баков. Корабль перевернулся из-за сильного выхлопа одной из рулевых ракет, и на несколько мгновений мы потеряли Солнце.

Когда я тренировался, мы обычно парили в невесомости за пределами спутника, в то время как Земля вращалась под нами. Хотя у всех нас имелись вполне мощные реактивные ранцы, и мы умели ими пользоваться, никакая сила на Земле или над ней не могла заставить нас отпустить страховочный трос. Чувства подсказывали нам, что мы обязательно упадём, посему мы цеплялись изо всех сил. Когда инструктор перерезал трос, на мгновение нас охватил ужас, но затем внезапно причин для страха не осталось.

Когда мы потеряли Солнце, это было в тысячу раз хуже, разве как забыть своё имя. Внезапно нас осенило, что мы находимся в пустоте, и под нами нет ничего, кроме бесконечного падения, и чувствам нашим не на что опереться. Мы находились в центре Вселенной, холодной, пустой и враждебной. Когда красная лампочка загорелась снова, Брюер был без сознания. Шок длился несколько часов.

Сейчас мы уже далеко за пределами Системы. Сегодня утром Донован вышел на палубу и отсоединил последний внешний бак, оставив только заднюю трубу, что увеличит нашу скорость в нужный час.

Здесь звёзды яркие. Здесь нет ни газа, ни пыли, ни атмосферы, что могли бы приглушить их яркий блеск, они ужасны и очень далеки. И мы находимся всего лишь на краю космоса, где солнечные отмели сливаются с ночью, подобно морю; люди, должно быть, глупцы, если пытаются пересечь море сие на своих маленьких лодчонках. Что за чудовища скрываются за пределами звёздного света? Не только местные монстры, но и более коварные создания, только и ждущие, чтобы завладеть разумом человека и погрузить его в темноту, бестии, подобные страху и боязни пустоты. И твари, ползающие, подобно личинкам, по мёртвым солнцам, скользкие твари — плодятся, мечут икру и умирают в первозданном веществе звёзд; величайшая из них — тёмная холодная тварь, воющая на звёзды. Ни одно морское чудовище, ни один дремлющий кракен не были страшнее его. Я представляю его как огромное тёмное облако, одинокое, несчастное и преисполненное ненависти.

Теперь мы знаем, что оно существует. Иногда звёзды на какое-то время заслоняются, и по космосу скользит тень.

Когда Донован вернулся, мы наглухо заварили воздушный шлюз. Жест ненужный, но, как ни странно, успокаивающий.

«Ухо» молчит, но иногда, когда я остаюсь один, мне кажется, что я слышу звук, тихий, на грани слышимости, доносящийся из темноты. Затем, когда я прислушиваюсь, он стихает. Джейсон подключил к «Уху» более мощную датчики, и когда они направлены назад, всё ещё можно слышать звуки, порождаемые Системой, но вокруг нас по-прежнему не слышно ничего, кроме шипения звёзд. Несколько часов назад я уловил слабое отдалённое поскрипывание барнаби, но прежде чем я смог на него настроиться, он улетел в направлении Солнца.

Брюер начал часто молиться. Я думаю, он поступил глупо, вызвавшись добровольцем в полёт, но, полагаю, что могу понять его причины. Остальные из нас выбрали альтернативу медленной смерти. Бомба намного быстрее и чище, чем рак или петля, или кто знает, что там ещё? Возможно, на Земле установят нечто вроде статуи, изображающей нас, отважно смотрящих в закат с отсутствующим видом — конечно, с каменными глазами, дабы не тратить металл впустую. В принципе, без разницы, но я предпочитаю камень.

Сейчас все вместе со мной в кают-компании; Джейсон пытается читать книгу, но, пока я за ним наблюдал, не перевернул ни страницы. Донован, как обычно, смотрит на звёзды. Брюер пристально смотрит на шахматную доску. Я сижу за своим столом и наблюдаю за другими, пока пишу. Какое увлекательное исследование! Трое мужчин, ожидающих смерти! Брюер: хотел ли он стать мучеником или героем, или делал, что считал правильным? В любом случае, я не могу не презирать его за то, какой он есть. Джейсон и я: простой выбор между смертью сейчас и смертью позже. Жажда жизни расцветает, когда цепляешься за каждую секунду. И Донован. Он почти не говорит, но, казалось, почти доволен, что находится здесь. Возможно, он предпочитает встретить смерть здесь, по своему выбору, а не на больничной койке. Кто может его винить? Я думал, что люди, столкнувшиеся с неизбежной смертью, сходят с ума, но я никогда не видел никого более здравомыслящего, чем эти трое. Почти ужасно, насколько они здравомыслящие. Я почти слышу, как они думают.

Могут ли нас по-прежнему видеть с Земли? Сомневаюсь. Странно думать о Земле сейчас, здесь ей нет места. Планеты кажутся нелепыми по сравнению с космосом, маленькие памятниками замкнутости, мирно вращающиеся в заводях и озёрцах, недоступных для приливов и штормов. Они превращают звёзды в простые точки света на небе, похожие на отражение Солнца в воде. Скоро мы увидим океан, вдали от ложной безопасности Земли.

В «Ухе» тихо. Джейсон склонился над ним; я думаю, он может что-то обнаружить. Мы все знаем, что именно.

Сейчас мы всё это слышим, тихий звук на грани слышимости. Он нарастает.

Рой барнаби, жужжащий, как пчелиный улей, с шипением проносится мимо нас со всех сторон, словно спасаясь от ада, — и вот снова тишина. Что-то слышится из глубины…

Мне больше нечего писать.

Я подключил последний бак, и корабль набирает скорость. Скоро всё закончится — по крайней мере, для нас. Так ли это важно? Всё произойдёт мгновенно. А мы многому научились в этом путешествии — странном и весьма окончательном методе обучения. Мы узнали, что враг человека — не человек и не смерть.

Тот звук, услышанный нами, то существо снаружи. В нём скрыта тайна, но даже это — лишь часть общей картины. Но этот звук! Смесь ненависти и страдания, одиночества, страха и скорби.