Горан Петрович «Осада церкви Святого Спаса»

Первое для меня знакомство с сербской литературой. И с первых страниц — необычное ощущение, что картины, нарисованные автором, словно бы подёрнуты желтоватой стариной, как листы очень старых летописей: и прикоснуться хочется, и как-то прорвать этот флёр боязно. Отчего всплыли смутные ассоциации с «Оправданием Острова» Водолазкина — но почти сразу и пропали: если «Оправдание Острова» действительно напоминает летопись, то «Осада церкви Святого Спаса» скорее звучит как сказка.

Хотела написать, что это самый насыщенный метафорами текст на моей памяти, пронизанный лунным светом, в котором можно замочить башмаки, ветрами, ворующими буквы из книг, или отражениями, превращающимися в стёкла, (всего не перечислить) — но это будет не совсем точно. Просто в мире романа совершенно нет границы между осязаемо-вещным и всем остальным. Всё, что существует в принципе, имеет здесь одну природу, составляет единую материю. Звуки, молитвы, эмоции, воспоминания, легенды, ощущения, время, виды из окон…

Будь как-то иначе, избыточность метафор в конце концов могла бы утомить. Но я, наоборот, вскоре привыкла к тому, что этот мир гораздо более проницаемый и менее твёрдый, чем наш, — и воспринималось это гармонично. Несмотря на серьёзный сюжет и историческую увесистость, книга заряжает своей воздушностью и свободой. Увлекает фольклорными мотивами, умело огранёнными авторской фантазией, и простыми, но меткими образами, за которыми скрываются очень важные и сложные вещи. А отсутствие границ помогает легче переключаться между тремя линиями сюжета в трёх разных временах: от собственно осады сербского монастыря в конце XIII в. к Четвёртому крестовому походу в начале того же века, а оттуда — к мировым войнам, на семь столетий вперёд — и обратно.

Эти три линии, на первый взгляд, напрямую друг с другом не связаны, но между ними перекинуты мостки: какие-то очевиднее, какие-то — в ниточку из мелких деталей и намёков, а иные — невесомые, как пух. И не отпускает уверенность, что всё сложится воедино, и хочется разгадать, как именно. А когда в финале всю конструкцию венчает один — вновь очень простой — символ, и вся она на нём, парящем под куполом, держится — на маленьком пёрышке, проделавшем такой длинный путь, — одновременно и легко становится, и мурашки по коже бегут.

В книге много печального, даже ужасного. Но рассказчик не показывает этого. Нет, он не отворачивается и ни о чём не умалчивает — но он отчасти щадит чувства читателя (было бы слишком тяжело о таком читать), а главное, следует своему принципу: истории, в которых перевешивает зло, продлевают память о нём и расширяют ад. И наоборот. Потому что здесь можно существовать только внутри повести («Повесть нужно иметь…»), и без историй о добре не будет добра.

И неслучайно князь Шишман, предводитель войска, осаждающего Жичу, больше всего пугает людей (в том числе и собственных воинов) загадочным «ничто». Уйти в «ничто», полностью стереться из людской памяти, рассказов, даже снов — хуже смерти.

А ещё один отрицательный персонаж, которого в аннотации сравнили с Воландом, торгует временем и целыми эпохами, требуя в качестве платы именно повести — не души живых людей, как мы привыкли, а их истории, в которых несчастные могут томиться долгие годы.

И всё же мир романа не стоит на месте, как и любой другой. И в самой молодой из сюжетных линий мы наблюдаем, как этот мир становится почти вроде нашего. Как он медленно затвердевает и покрывается коркой, как всё труднее под этой коркой увидеть правду, потому что почти не осталось правильных окон, ставших в романе главным символом зрячести.

К обретению зрения все и стремятся, от слепого дожа Венеции, осаждающего Константинополь, до Богдана, рождённого во сне и знающего, каким пером какое слово нужно писать, но запертого в мире, из которого сложно выглянуть в правильный вид.

И да, в книге, конечно, много связанного с верой — что и понятно, при таком сюжете. Но хочется сказать не об этом. В тексте, как ни странно, мало говорят собственно о религии — и тем не менее по настроению книга очень православная. По крайней мере, мне так показалось. Что-то есть в ней такое воспаряющее (хотя почему «что-то» — кое-что там воспаряет в прямом смысле), сияющее и нарядное. Вот у Достоевского старец Зосима и Макар Долгорукий говорят о веселье, о том, как важно жить с весельем в сердце. И «Осада церкви Святого Спаса» каким-то образом напомнила мне о том же самом.

Повод найдётся.

Пчёлы отца Паисия разлетаются с пыльцой на лапках. Пёрышко парит.

Книга на читалке лет уже около десяти. Как туда попала? Не помню. Видимо, как представитель магреализма. Всегда находилось что-то другое к чтению, а тут что-то взял и начал читать.

Исторический магреализм, отчаянно напоминающий Рушди. Только, понятное дело, не на индийском, а на балканском материале.

Еще референс — так как территория сна является полноправным местом действия, роман Петровича напомнил мне «Арабский кошмар» Ирвина, написанный на каирском материале. Та же бесшовная миграция из сна в явь и обратно.

В «Осаде» во снах можно делать многое. Путешествовать во времени, встречать других спящих. Злодеи могут во сне ограбить и убить спящего. Вынести из его снов все его идеи и задумки, овеществить и продать подороже. Даже беременность можно спрятать во сне. Правда, длиться она будет в три раза дольше обычного, зато в обычном мире никто ничего не заподозрит.

Ещё приём автора — смешивать вещественное и невещественное в одном перечислении:

«Метлой из березовых прутьев он начал сметать пыль, листья, выкрики, веточки, мелкие камешки, ржание коней, пух птицы выпи, смех, вонь смолистой тени, молчание барабана, сор, принесенный туманом, какое-то «ничто», одним словом, все то, что, поднятое огромным войском куманов и болгар, залетело вчера в некогда Савину келью через окно нынешнее далековидное.»

Это не могло мне не напомнить Летова. Сравните:

«А за спинами таились лыжи в сенях

Санки, салазки, сказки, арабески».

Тринадцатый век. На обитель Святого Спаса наступают болгары и куманы.

Полез смотреть, что за куманы такие. Оказалось, это одно из европейских названий половцев. Они же кыпчаки.

Варлорды армии вторжения — колоритнейшие фэнтезийные злодеи. У каждого из трёх зловещая тень со своими способностями. Фамильяры с ещё более необычными возможностями. Шапки из живых зверей, по приказу хозяина бросающиеся на провинившихся. На мой взгляд идея с шапками — одна из самых сильных поэтизаций страха осёдлых перед кочевниками Степи. Меховой малахай — неотъемлемый атрибут степняка, и его одушевление выглядит очень мощно.

Своими жуткими атрибутами и общей мрачностью и кровожадностью «болгары и куманы» Петровича достойны встать в один ряд с любым «войском мрака» из современного тёмного фэнтези.

И так несфокусированное повествование широкими рукавами растекается по всей истории Европы: коварство легендарного слепца, венецианского дожа Энрико Дандоло; захват крестоносцами Константинополя; судьба двух сербских королей Драгутина и Милутина. Прочитал биографии обоих. Да, было время! Невольно поверишь Пертовичу, что время можно закупать впрок, копить и растягивать. За свою жизнь братья повоевали с отцом, друг с другом, с детьми, с венграми, болгарами, половцами и византийцами. Милутин это такой сербский аналог Генриха VIII — у короля было пять жен из разных европейских династий. После смерти оба короля канонизированы. В романе Драгутину с Милутиным отведена роль нерасторопных помощников осаждённой церкви. Драгутин просветлён и близок к Христу, поэтому едет на помощь не торопясь, молится в святых местах, претерпевает телесные муки. Гордец Милутин же спешит на помощь изо всех сил, но ему постоянно что-то мешает. Тут какая-то метафора о том, что и излишняя святость, и излишняя гордыня — не на пользу делу.

В романе есть даже свой Воланд — человек с сушёной тыквой, из которой высыпается тьма.

Первые три четверти книги я был просто очарован «Осадой». Решил, что у меня она встанет в рейтинге магреализма сразу после «Сто лет одиночества» и «Мастера и Маргариты». В последней четверти автор несколько исписался и очарование немного спало. Но в десятку лучшего магреализма точно входит.

Ещё книга очень познавательна в историческом плане, если не лениться гуглить биографии персоналий. Ну откуда бы ещё я узнал о болгарском короле Калояне или Шишмане. Ну и хронологию крестовых походов освежил.

Тэги: сны, окна, птицы.

Крайне рекомендую. Можно читать как историческое фэнтези.

10(МАГИЧНО-ПОЭТИЧНО)

Удивительная книга! Несмотря на ставшее традиционным сравнение Петровича и Павича, они очень разные. И главная их разница в том, что Петрович «не устал от жизни», по крайней мере, в своих первых книгах. В «Осаде» особенно чувствуется буквальная «вера в победу добра, несмотря на всесилие зла». Для сербов, теряющих свою страну снова и снова, это не метафоры и «сказки». И роман позволяет понять, как именно этот народ и эта культура, в чём-то близкая русской, в чем-то абсолютно чужая, умудряется воскресать из пепла.

Если вычленить из книги фантастические сравнения, образы и авторскую игру слов, останется очень невнятный сюжет,скачущий из одного времени в другое. Автор при этом сюжетные линии бросает наполовине, так что монастырь в Жиче осаждают большую половину книги, а чем все закончилось... Ну, если я озвучу, меня упекут в дурку, я-то не «самый значимый и читаемый сербский автор», рыльцем не вышла...

Здесь фигурируют историчесике личности и факты, но автор их перевирает до неузнаваемости. Здесь дама из 13 века рожает во сне ребенка, в то время как в реальности она даже не беременна, и он попадает на 8 столетий вперед в 1990-е. Жичу штурмует какой-то цирк уродов, прости Господи, с шапками из живых рысей, которые могут бегать и выцарапывать глаза, а тени некоторых предводителей брюхатят баб. Ну, вот упала тень на дамочку — и все, быть ей беременной. При чем, этак 27 месяцев. Слоны быстрее рожают!!!!

Книга начинается осадой монастыря в Жиче, продолжается всятием Константинополя крестоносцами, что на 90 лет раньше Жичи, продолжаются историей Богдана, зачатого в 13 веке, а живущего в конце 20-го, плавно перетекает в историю Дивны — красотки из 1915 г., которую отец продал какому-то деловому партнеру. И потом у Дивны с Богданом будет сын!

В финале автор спохватился и тиснул пару строк о том, что Жича вон стоит, две реставрации, и натовцы ее не уничтожили! Какой-то очень реалистический финал для всей прочитанной ранее мути. Я за сербов, конечно, рада, но это ж скоко бреда надо было перелопатить, чтобы добраться о этих слов! Лучше бы я ограничилась страничкой в Википедии!

Основная ассоциация: книжка как иллюстрация к Плоскому миру Пратчета кисти Джоша Кирби. В небе летит церковь, из окон торчат весла, за церковью летят раздувшиеся кобылы с врагами в седле, а с земли по храму пуляют рыбными косточками.

Магреализм?

А не сюр?...