Продолжением истории «Железные крылья» служит текст «Человек, который знал Курамори», где вновь (и по-разному) решается вопрос о том, как и почему люди оказываются в загадочном городе, окружённом магической Стеной.
Собственно, Курамори. В сюжете аниме она присутствует как воспоминание, поскольку уже покинула Город
Я работал врачом в госпитале, в колонии. Врач на все руки – хирургия, детские болезни, акушерство и всё остальное. Меня звали «табиб», то есть «лекарь», это с арабского.
Время было трудное, туземцы бунтовали. Когда их отряд захватил госпиталь, они хотели расстрелять меня. Но вожак сказал:
– Оставьте белого табиба в покое. Он лечит чёрных.
Мои пациенты, кто мог, разбежались, а повстанцы разграбили аптечный склад. Им в джунглях нужны бинты, йод, порошки от малярии. И, само собой, спирт и морфий.
У меня осталась бутылка джина, я угостил вожака. Закусывали бананами. За столом он задал мне неожиданный вопрос:
– Табиб, хочешь иметь хорошую работу? Отличная практика, добрые люди, мирный город.
– Я получу всё это, когда вернусь на родину.
– Ты не вернёшься. В двух часах пути до порта твой пароход налетит на старую мину и пойдёт ко дну. Ты отдашь свой спасательный пояс женщине с ребёнком, потому что не сможешь поступить иначе.
– Разве ты ясновидец?
Он только пожал плечами – чёрный мужчина, гибкий и сильный словно леопард:
– Хочешь – верь, хочешь – проверь. Моё дело предложить. Если ты согласишься, то проснёшься в том городе. Если нет, ты станешь пищей рыб. Подумай, табиб! Ты молод, холост, близкой родни у тебя нет. Тебя ждут долгие годы мира и покоя – или могила в море.
– Откуда ты знаешь обо мне?
– Духи предков сказали во сне. Я крещён, но духам верю – как можно им не верить?.. Их воля священна. Они велели пощадить тебя и передать то, что я уже сказал. Показали мне город. Я тенью шёл по его улицам и удивлялся.
– Что за город?
– В нём люди не ведают зла. Может быть, это рай.
– Но почему тебя туда не пригласили?
– Воины там не нужны. Моё место здесь, чтобы сражаться. А ты добрый, ты можешь войти туда. Тамошний табиб умер, он долго служил людям. Городу нужен новый табиб, и выбор пал на тебя.
– Хорошо, согласен, – кивнул я. – Но я не могу бросить лежачих больных, их надо поставить на ноги. Вели своим людям вернуть лекарства, какие я скажу – они ещё понадобятся. Ну, и что надо сделать, чтобы попасть в город?..
– Перед сном вслух сказать «Гли».
– И только? Одно короткое слово, и всё?..
– Иные слова много весят, табиб. Когда офицер говорит «Пли!», с полсотни душ могут расстаться с телами.
Тогда я не воспринял вожака всерьёз. Чёрные верят снам, но почему я должен принимать на веру то, что взбрело в их курчавые головы?
Однако перед сном старался не говорить лишнего. Мало ли. За время работы в Африке я успел убедиться, что у чёрных есть своё тайное знание, которым опасно пренебрегать. Да, суеверий у них масса, эти суеверия смешны для европейца, но иногда…
Однажды вечером, когда я перестал опасаться за жизни моих пациентов, мне пришло в голову – «Ну, дружище, теперь ты можешь смело убедиться, что речи вожака – только пустые дикарские россказни».
И я произнёс это слово.
А утром проснулся в Гли.
С тех пор меня только одно беспокоит – что стало с той женщиной на пароходе и с её ребёнком? Нашёлся человек, чтобы помочь им, или нет?..
Я стараюсь не думать о том, что я предал этих двоих. От таких мыслей можно с ума сойти.
Вероятно, без меня пробковый пояс как раз им и достался, и они благополучно спаслись.
Должно быть, так и случилось.
Иначе бы меня в Гли не пустили.
* * *
– Жалеешь о Нэму? – спросил Кейши.
– Сначала очень жалел, – отозвался Кабэ. – Но она ушла в другую жизнь, возврата нет, и… Я уверен, она счастлива там. И моя печаль прошла. Да и было, чем отвлечься – сад, дом, Серокрылые… В Пристенке столько работы, что не до грусти.
– Зато теперь твой Пристенок – хозяйство на зависть. Вдобавок у тебя крылатый молодняк толчётся, скучать некогда, верно?
Место, где обосновался вертолётчик, раньше звалось Ничей фольварк, но за год пришелец из-за Стены сумел превратить брошенный хутор в обжитой и уютный, а сад под его умелыми руками ожил и расцвёл как по волшебству. Горожане толковали – мол, это всё от Серокрылых. Куда они повадятся, там спорится любое дело, то-то их охотно на работу принимают. Но усатый стражник Кейши на такие разговоры возражал: «Не в крыльях дело – в человеке! Это я точно знаю, господа – я ж его первый встретил, когда он приземлился. И сразу понял – наш парень, этот останется. И руки у него рабочие, к труду привычные, и глаза цепкие – враз примечает, где что починить. У такого дело само в руках поёт».
Так или иначе, но людская молва дала фольварку новое имя – Пристенок, потому что от великой городской Стены хутор отделял лишь небольшой лесок. И вообще менять имя всему, что в Гли приходит – давняя традиция, принятая и у горожан, и в Союзе Серокрылых. Пилот, в прошлом Ренальд Рош, стал Кабэ – «Стена», что вполне подходило к названию хутора.
С Кейши у Кабэ как-то сразу сладилось – вначале он брал у стражника инструменты взаймы, потом заезжал с подарками из своего сада, а спустя год стал желанным гостем и закадычным приятелем. Вот и на этот раз он прикатил в город – на мотоблоке с прицепом, как у фермеров принято, – сгрузил изюм в пекарне, орехи у кондитера, груши и яблоки сдал зеленщику, а Кейши с семейством привёз лакомства и большую бутыль сидра. За каковой бутылью они со стражником и коротали вечерок, сидя на террасе, любуясь тихой рекой, в которой отражались городские фонари.
– Если хочешь – ночуй у нас, – предложил усач. – Всё-таки хмельному мотоблок водить – можно в канаву угодить. В Пристенке есть кто-то, чтобы за хозяйством присмотреть?
– Сейчас там девушки, Тайо и Аканэ, обе фабричные. Я предупредил их, что могу задержаться до утра.
– О, с фабрики все баламуты!.. Можно им доверять дом и сад?
– Вполне, если ребят с ними нет. – Кабэ добродушно усмехнулся. – А парням я пока запретил появляться в Пристенке. Пусть девчата домоводству учатся, не отвлекаясь. У них неплохо получается.
– Да, если Серокрылые займутся чем-нибудь с охотой, тогда в работе лад и рядом благодать. Одно жаль – рано или поздно они улетают… Я, знаешь, сильно привык видеть в библиотеке Нэму – всегда так приветлива, встречает вежливо, во всём поможет. И вдруг – р-раз! и на её месте пусто. Словно у меня часть сердца вынули… Вот и фабричные – того гляди, отчалят в небеса. Эти двое, кого ты назвал, уже подросшие.
– Беда с фабричными, – признался лётчик. – Они друг от друга у меня скрываются, когда разругаются. Чуть обидка – на скутер, на велик и ходу в Пристенок. А следом обидчик – мириться. А где ещё Серокрылому скрыться? Когда-то фабрика со Старым Домом поссорилась, теперь из гнезда в гнездо так просто среди ночи не заявишься, и даже для визита днём нужно сначала в городе встретиться, договориться… По дипломатическому протоколу! Со мной же куда легче – всегда есть еда, гостевая комната, дверь нараспашку.
– Радуйся. Во-первых, с ними благословение приходит…
«…и грязь с ботинок», – мысленно прибавил Кабэ. Визитёры из Старого Дома, даже младокрылы, аккуратно очищали обувь у порога, а фабричные влетали как сквозняк.
– …во-вторых, за еду отработают.
– Это да. У каждого прыти и сил на троих, знай только направляй. Даже в садоводстве с огородничеством стали что-то понимать. Но я всё-таки хотел гнездо, а не гостиницу, где отрабатывают за ночлег и стол.
– Я по Серокрылым не знаток, – молвил Кейши, обмакнув усы в стакан. – Но смекаю я, что кокон заведётся там, где Серокрылые живут изо дня в день, а не налётами. А сманить двух-трёх к себе на жительство – проблема! Они же кучно держатся, друг к дружке льнут.
– Мало того – интригуют и меня к себе перетянуть.
– Да ну?! Убедились, что ты фольварк поднял – тащат возрождать и фабрику?
Кабэ лишь отмахнулся:
– Какое там… Чтобы её запустить, надо у половины Гли ток отнять, потом на год ремонта… Фабричные своей свободой дорожат, предпочтут жить в руине, лишь бы чужие не совались. Зато Старый Дом интригует вовсю! Их домоправительнице на покой пора. Вот и присматривают ей замену. За старшую теперь Хикари, но идеи продвигает – Ракка.
«Мелкая шельма! Всё забыть не может, как я ей на коленях исповедался. И я не могу. Пользуется случайной мужской слабостью и своим женским коварством… Но чего у Ракки не отнять – умна девчонка. Даже не столько умна, сколь чутка, и чует глубоко. Ведь как точно сказала: «Мы уйдём, а кто потом будет заботиться о Доме и о младших?» Совсем молоденька, а на перспективу мыслит, удивительно… Такие и заводят сад, чтоб правнуки имели яблоки… Но я-то – что, буду директор детсада? Тьфу ты, Господи!»
– Сходи в Храм, спроси Переговорщика, – посоветовал Кейши. – Может, дельное что присоветует.
– От старика прямого слова не дождёшься; на него где сядешь, там и слезешь. Он всё вокруг да около, а в результате ты решаешь сам.
Пока они перетирали интриганство юных Серокрылых и хитромудрую позицию Переговорщика, внизу затренькал звонок у входной двери. В Гли дверей не запирали – разве что в Храме, – но вежливость требует предупредить хозяев о своём визите.
Сразу же сдержанно, один раз, гавкнул служебный пёс Кейши. Доберман жил у него дома на правах члена семьи – спокойный, по-своему вежливый, – и здесь он злобы не показывал, просто обозначал: «Хозяин, к нам гости! Я на страже, всё под контролем».
Кейши встал, наклонился через перила террасы – возле двери маячила фигура, в которой стражник тотчас опознал городского врача Тамаши.
– Доктор, добрый вечер! Какими судьбами?
– Приветствую, сержант! У библиотекарши Сумики прихворнул маленький, я заходил проведать, назначить лечение. Иду обратно, а у вас оживлённая беседа на террасе, пахнет яблоками, чесноком и сырной плесенью – думаю, дай-ка загляну.
– Гость в дом – Бог в дом! Заходите, и прямиком к нам, сюда. Есть ранний сидр, голубой сыр и улитки. Тонкий же нюх у доктора, – заметил он для Кабэ, – с улицы угадал, что на втором этаже лопают. Ты знаком с Тамаши, кстати?
– Издали, наглядно. Здоровье есть, зачем к врачу ходить? У него без меня дел хватает.
Минуты не прошло – врач объявился на террасе; с ним увязался доберман, явно довольный гостем. Псу Кейши скомандовал «Место!», и тот послушно удалился.
Рядом трое мужчин являли собой три разных типа. Рослый, кряжистый сержант стражи. Стройный и мускулистый молодой фермер. Невысокий плотноватый доктор с ранней залысиной. Врач был не по росту быстр в движениях, с острым внимательным взглядом, а его небольшая рука оказалась крепкой как тиски, когда он обменялся рукопожатием с Кабэ:
– Рад встрече. Наслышан о вас. Вижу, вы уже совсем глиец…
– Сыр-то мы почти подъели! – спохватился Кейши. – Схожу на кухню, подрежу ещё, а вы пока глотните по стакану за знакомство. Пожалуй, и улиточек прибавить надо… Не скучайте, пока отлучусь.
Подхватив тему, Кабэ спросил:
– А что, доктор, вначале чужаки от местных сильно отличаются?
О пришельцах из-за Стены пилот знал от Нэму. Она говорила: «За последние лет двадцать в город попадало извне не больше человека в год. Когда один, когда трое, когда совсем никого». Наверняка они первое время ведут себя растерянно.
«Как я!»
– Да, это бросается в глаза. – Не дожидаясь приглашения, врач наполнил стаканы золотисто-зелёным напитком с запахом яблок и протянул один Кабэ. – Даже при том, что в Гли никто и ничто людям не угрожает. Новички так насторожены, как будто ждут подвоха. А потом… потом они привыкают жить без страха. Ваше здоровье!..
Выпив сидр и посмаковав его с закрытыми глазами, врач молвил:
– Superb apple wine. You're a true craftsman.
– Что?.. – услышав английский, Кабэ чуть не поперхнулся.
– Я прибыл сюда двадцать лет назад, примерно в вашем возрасте. Чему вы удивляетесь? Здесь много народа извне – русские, китайцы… публика со всего света. Город нуждается в людях, в специалистах, ищет и призывает их. И сейчас я пытаюсь угадать, за что призвали вас, именно вас. А что касается меня… присядем? Пока Кейши возится с улитками, есть время поговорить наедине.
Они сели, и Тамаши рассказал Кабэ историю о чёрном предводителе повстанцев, которому духи дали задание во сне, и о молодом враче из колонии, сказавшем пред сном решающее слово.
* * *
Когда из бутыли вытекла последняя зеленовато-янтарная капля, а башенные часы пробили десять вечера, фермер с доктором решили проветриться вдоль по Речной улице – то есть, по набережной.
Погода выдалась на диво тёплая, бархатное небо сияло россыпями звёзд, а от реки тихо веяло влажной прохладой. У горизонта, над Стеной на западе, где Храм Союза Серокрылых, догорал едва заметный синий свет заката.
– А как бы вы поступили на моём месте? – Доктор, слегка разгорячённый сидром, продолжал прерванную беседу. – Я не мог вообразить, чем обернётся одно-единственное слово. Это казалось шуткой… Да и всё, что творилось вокруг… Не знаю, можете ли представить, каково это – когда воздух сгущается, почти нечем дышать, и отовсюду слышно: «Война, скоро будет война». Испания уже горит, и Гитлер наготове, вот-вот пожар охватит всю Европу… А я врач, мне придётся собирать урожай войны – раненых, искалеченных… Жить в ожидании бойни – ужасно. Можете считать, что я – беглец. По большому счёту я не заслужил того, что получил здесь.
– И совсем не хотелось вернуться?.. Вообще, это возможно?
– Легко. Вон там – врата в Стене. Достаточно сказать Переговорщику, что ты не можешь тут жить – и они откроются. Но обратной дороги не будет. Гли дважды не приглашает.
– Значит, было желание…
– Иногда, в первый год. Если оно возникало, я думал: «А как же люди? Они останутся здесь без врачебной помощи – тысячи людей. Может быть, для кого-то из них я – последняя надежда?» Потом… потом я женился, родилась дочка, за ней сын, и моя связь с застенным миром прервалась. Я глиец.
– Она… супруга ваша – тоже извне?
– Саги? – Тамаши рассмеялся. – О, нет, она здешняя уроженка. Даже в её семейных преданиях не сохранилось, есть ли среди предков пришельцы. Разумеется, есть, просто за давностью лет позабылись. Саги – одна из лучших в Гли певиц. Если найдёте время вырваться в город на концерт… Вообще, буду рад видеть вас нашим гостем. Пекарская улица, дом сорок три. Обычно я принимаю и обхожу пациентов до пяти вечера, просто сегодня выпал такой случай.
– Всё никак не решаюсь спросить… вам приходилось лечить Серокрылых?
– Редко. И почти исключительно младших, если простудятся и высоко температурят. Бывали травмы – в основном у сорвиголов с фабрики. Обычно крылатые сами справляются. У них чутьё на всякие природные лекарственные средства, и ещё им помогает Храм. За все годы был лишь один случай, когда Серокрылую пришлось класть в больницу. Иногда наблюдение должно быть постоянным. А из города в Старый Дом каждый день не наездишься.
– Кто же это была? – Кабэ выстроил в уме известных ему Серокрылых девушек. Ни одна не казалась настолько чахлой, чтобы слечь всерьёз.
– Вы её не застали. Она лет шесть как в свой Полёт отправилась. Курамори. Наверное, самая странная из всех, кого я видел… Пришла при мне и ушла при мне.
– Слышал это имя. Ракка из Старого Дома показывала портрет, нарисованный Рэки. Судя по нему, она была почти взрослая. Не сказать – красавица, но милая, очень спокойная и выдержанная. В очках.
– Да, их пришлось заказать оптику. Близорукость средней степени. Без очков Курамори даже вблизи плохо видела.
– Мне казалось – Серокрылые рождаются без памяти и без болезней. Хотя, вообще-то, Хикари в очках постоянно…
– Та светленькая, булочница?.. Здорова как свежая булка, – пошутил Тамаши. – Никогда за помощью не обращалась. Она и Курамори – больше ни у кого проблем со зрением. Но с Курамори всё было куда сложнее. Та явилась сюда с очень слабым здоровьем, часто болела, и однажды была при смерти.
– Даже так?.. Чудно… Вот никогда бы не подумал… Я понимаю – ребятня, они нет-нет да засопливятся, а то и лихорадят, но чем старше, тем крепче становятся. А чтобы при смерти… нет, быть не может. О Серокрылых я мало знаю, но не затем они сюда приходят, чтобы кладбище пополнить.
– Раз уж разговор зашёл, позвольте возразить. – Вечерний воздух понемногу очищал врача от винных паров, речь его становилась всё более рассудочной, без лишних эмоций. – Вы с ними общаетесь, они хоть сколько-то откровенны с вами – значит, отчасти вы посвящены в их мифологию. Да и по себе вы наверняка догадываетесь, что ваше прибытие в Гли не случайно, они имеет смысл и цель.
– Да, я уже ломал над этим голову. Концы с концами не сходятся. По всему, я не должен был тут оказаться. Хорошая профессия, приличный заработок, холостяцкая жизнь – куда лучше?
– Всё верно, – якобы согласился Тамаши. – И вдруг вы повернули винтолёт. Сами, по своей воле. Почему? Не в девушке же дело. Да-да, не пытайтесь отнекиваться. У нас народ глазастый, сплетни обожает. Многие видели, как вы прощались с Серокрылой. Сказать, что вам завидовали – сказать слабо и пошло. Как бы во Франции отнеслись к человеку, которого обнял живой ангел?
Кабэ готов был рассердиться, хотя виду не подал.
– Мы не обнимались. Даже за руки не брались.
– Дело не в жестах, а в особом отношении. Серокрылые живут открыто, но при этом они замкнуты в своём кругу, с глийцами общаются постольку поскольку. А вас – полюбили. Когда вы отправились возделывать Ничей фольварк, уважения и разговоров стало втрое больше – ведь в сущности вы отказались стать любимцем Серокрылых и пошли своим путём.
Коротко хмыкнув, в душе Кабэ испытал прилив нежности к городу и горожанам. Вон, оказалось, какие страсти кипели за их мягкими улыбками.
– И всё же, почему вернулись? – повторил Тамаши.
– От ощущения… что я здесь нужен. Что это моё место.
– Вот. Нечто подобное испытывал и я. А для Серокрылых Гли – переходной этап, куда их не зовут, а втягивают силой. И здесь им хорошо. Достаточно увидеть их лица, чтобы понять это.
– Ой, не скажите. Судя по намёкам и обмолвкам, в Союзе и трагедии бывают.
– Ангелы тоже плачут. И не всегда о чужих грехах. В любом случае для них Гли – шанс на лучшее, надежда. Не рай, а скорей его преддверие, где надо выплакать всё прежнее, и лишь потом шагнуть выше. Гли похож на сон мира о счастье, а дальше – радость пробуждения.
Тамаши вздохнул.
– Кое-кто из Серокрылых застревает в Гли. То ли крылья коротки, то ли сил мало. Таких бедолаг – единицы, по пальцам сочтёшь. Но Курамори была уникальна. Видимо, единственная, кто…
Он смолк. Вдоль набережной раздавались лишь звуки их с Кабэ шагов. Где-то вдали жужжал, удаляясь, одинокий мотор скутера, да из открытого окна за рекой пел граммофон.
– Нэму была последняя, кто близко знал её, – заговорил Кабэ. – Остальные помнят о Курамори только с её слов и из рассказов Рэки. Очень добрая и терпеливая, отзывчивая девушка, готова на всё ради другого человека. Прекрасная учительница и наставница.
– Как раз это и поразительно – столько лет терпеть и только раз сорваться, причём втайне от своих…
– Какой-то особенный случай?
– Она сама была – особый случай. И понять её, поверить ей мог только человек вроде нас с вами. Поэтому она мне и открылась. Даже не Переговорщику, хотя он в Союзе главный. И я держу слово – не передавать её историю никому из Серокрылых. А вот вам следует её услышать. Возможно, вы на самом деле смените домоправительницу. Если заметите или почувствуете что-то, вы должны знать, чего ждать и как поступить. Но сперва – обещайте мне то же, что я обещал Курамори.
– Дед отучил меня клясться святынями, – помолчав, ответил Кабэ. – Он был большой начётчик, Евангелие назубок помнил. В том числе: «Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого». Клянусь Стеной – она для меня много значит.
– Хорошо. Суть дела вот в чём: для нас Гли – мирное убежище, для Серокрылых – возможно, ступень к раю, а для Курамори он был только чистилищем, полным мучений. Потому что она самовольно стала Серокрылой.
– Не бывает, – отвергая саму мысль об этом, Кабэ отрицательно мотнул головой. Говорил же ему Переговорщик: «Я не в силах дать тебе крылья, нимб и День Полёта». Нет – значит, нет!
– Так и думал, что вы не поверите, – покивал Тамаши. – И я не поверил. Всё потому, что мы плохо читаем Писание. Не вникаем. Для умных там сказано достаточно, чтобы понять то, что уразумела Курамори. Правда, догадалась она слишком поздно, уже здесь, вспоминая речи своей бабушки – та, подобно вашему деду, крепко знала церковное учение…
– Кровь Господня! – выругался Кабэ почти с восхищением. – Так Курамори была христианка? Наша или ваша?
На миг к нему вернулись все прежние взгляды: во Франции католики, за Ла-Маншем англикане, на востоке немцы-лютеране.
– Как её звали за Стеной? Откуда она? – наседал он на врача.
– Прежнего имени она не назвала. Зачем оно здесь?
* * *
Курамори берёт на себя заботу о Рэки
Курамори и Переговорщик
Кокон взорвался со звуком, похожим на раскат грома. От ударной волны рухнула часть стены, окружавшей Старый Дом, а эхо докатилось до Храма и восточных ферм. Из окон Дома кое-где вылетели стёкла. К счастью, почти все были на работе, поэтому никто не пострадал от осколков.
Новую Серокрылую с фонтаном зеленоватой жидкости выбросило к обвалившейся стене. Там её и нашли, распластанную на траве без сознания.
Спустя пару часов все жители Старого Дома уже собрались у кровати, где лежала новенькая, и растерянно перешёптывались. Почему её кокон вырос не под крышей, как обычно, а на газоне между корпусом и стеной? Почему раскрылся с такой силой, что разбило каменную кладку? Разве приходят Серокрылые настолько зрелыми? Эта – не девчонка, а уже сложившаяся девушка. Наконец, что с её рубахой?..
Даже визит Переговорщика не внёс ясности. Он – редчайший случай! – лично посетил гнездо в компании двух безмолвных служителей в масках. Молча осмотрел новенькую, не касаясь её. Что-то долго объяснял знаками своим помощникам. Наконец, заговорил, обращаясь к домоправительнице:
– Пусть с ней поступят, как принято. Завтра привезут стёкла и починят окна. Хочешь спросить о чём-нибудь?
Уже немолодая, но ещё крепкая женщина жестом ответила: «Нет». Она годами опекавшая крылатых, давно усвоила, что решать и действовать следует самой, не обращаясь в Храм по пустякам.
Зато выступила вперёд Амадарэ, старшая среди здешних Серокрылых, и так же, рукой, спросила: «Можно говорить?»
– Да. – Переговорщик кивнул.
– Отчего она в испачканной рубахе? Это не грязь от земли. Мы не решились раздеть её… Нам страшно, – призналась девочка.
– Бояться нечего. Делайте, что положено.
– Она почти взрослая.
– Так ей суждено.
И дальше, во все годы жизни новой Серокрылой в Гли, он молчал о ней, а его беседы с ней наедине остались тайной.
В положенное время она вышла из забытья, и обитатели Дома приветствовали её, старательно скрывая свои опасения и сдерживая вертевшиеся на языке вопросы. Помнила ли она свой сон в коконе? О, да – ей снилось, что она идёт сквозь тёмный лес. Поэтому её назвали Курамори. Удивило лишь то, что она добавила, рассказав сон:
– Это правда. Так и было, честное слово.
С нетерпением и боязнью ждали, какими будут её крылья. Если рубаха оказалась с желтизной и бурыми разводьями, будто на неё выплеснули крепкий чай – вдруг крылья окажутся чёрными, словно у ворона?.. Но, отмытые от крови, крылья Курамори отливали ровным серебристо-серым цветом, без единого тёмного пятнышка.
Рослая в сравнении с другими, она быстро уставала, даже вынести мусор ей было в тягость. Зато с младокрылами могла возиться часами напролёт, и так определилось её дело в Доме – учить и опекать младших. Тут ей равных не было. Игр и сказок она знала множество, умела рисовать, мастерить игрушки, объяснять законы природы. Унимала шалунов, не повышая голоса, мирила обидчиков с обиженными. Откуда в ней такие дарования, Курамори не могла сказать.
– Наверное, из прошлой жизни!
На прогулках с детворой искала в лугах и зарослях лекарственные травы, отщипывала кору с деревьев, срывала листики, пока не набрала целый гербарий – и с ним в Храм отправилась! О чём она там беседовала, неизвестно, но пробыла долго, вернулась довольная, и с той поры стала кем-то вроде травницы – сушила, растирала, выпаривала и заваривала, создавая целебные смеси и настои.
Но здоровья эта зелёная аптека ей не прибавила. Часто Курамори бил кашель, порой она так слабела, что днями с постели не вставала и куска не могла съесть. До того с лица спадала, на себя не походила – худа, бледна как смерть. К одним недугам прибавлялись новые; на руках воспалились, распухли суставы, пальцы переставали гнуться иначе как со слезами – а дальше локти, плечи, но и тогда улыбка её губ не покидала, хотя глаза под очками были красны.
Так длилось до тёмного зимнего утра, когда она, умывшись и подняв взгляд на зеркало, увидела там костяное жёлтое лицо с провалами глазниц и оскалом безгубого рта. Всего миг длилось видение, но в сердце Курамори проник лёд. К обеду её стало знобить, а вечером пришлось послать за доктором.
* * *
Тогда для выездов за город у меня был немецкий мотоцикл с коляской. Мэрия подарила и заправляла бесплатно. Военный мотоцикл, из тех, где на коляску ставят пулемёт. Я попросил перекрасить его из защитного цвета в светло-синий. Противно иметь хоть что-то общее с военщиной.
До Старого Дома я доехал быстро, со мной была аптечка в чемоданчике, но, едва увидев Курамори, я понял – тут припарками не обойдёшься. Дело дрянь.
«Если воспаление лёгких, – думал я, прослушивая и выстукивая её грудь и спину, – то за неё можно побороться. Но вдруг это туберкулёз, скоротечная форма?»
Серокрылым, что в смятении толпились в коридоре у двери, я сказал:
– Закутайте её и помогите довести до мотоцикла. Она поедет со мной.
На что я надеялся? Видно же было, как девушка вянет на глазах. Лицо бледнело, губы синели, а на скулах выступал зловещий пурпурный румянец.
Я гнал обратно, разметая колёсами мокрый снег, перемешанный с грязью, за минуту раз несколько поглядывал на пассажирку в коляске – ну как начнёт валиться набок, теряя сознание? Но она держалась, крепилась.
Больница? Просто две комнаты с отдельным входом, они отапливаются заодно с моими спальнями. Зато я, если нужна срочная помощь, могу сразу там оказаться.
Уже в постели, она тихо спросила:
– Что, со мной очень плохо?
– Всё будет в порядке, – ответил я так бодро, как всегда врут тяжелобольным. Она поняла.
Вы, Кабэ, едва не подавились сидром, когда я намеренно заговорил по-английски. С усилием это возможно – перейти на родной язык вместо здешней речи. Так что вам легко понять, как изумился я, услышав из уст Курамори правильно, но жёстко, с акцентом произнесённые слова:
– Шпрехен зи дойч? Парле ву франсэ? Ду ю спик инглиш?
Это говорила Серокрылая!
Я сел на табурет у кровати. То есть рухнул.
– Кто вы? – только и смог я сказать.
– Неважно. Запомните или запишите – пенициллин.
– О чём вы?.. Что это?
– Лекарство из плесени. Я о нём читала. Плащи всё могут раздобыть – пусть попытаются. Попросите их.
Конечно, я слышал об опытах с экстрактами из плесневых грибов и о том, что они подавляют рост бактерий. Но, видимо, ко времени, когда Курамори пришла сюда, учёные добились более впечатляющих успехов, и уже началось промышленное производство этих препаратов.
Каюсь, отстал от научной жизни за Стеной. Там что-то происходило, а в Гли время шло иначе. Но я уловил главное – Курамори помнила своё прошлое, она принесла с собой новые знания.
Оставалось вновь оседлать мотоцикл и катить к Храму. Присмотреть в моё отсутствие за девушкой я попросил Саги – само собой, в марлевой маске. Тогда наш сынок был совсем малышом, а Курамори выдыхала мириады незримых бацилл…
У врат Храма служитель выслушал меня, кивнул – и закрыл створки перед моим носом.
Ждать. Иногда это нестерпимо. Жене я сказал, что должен дежурить у постели больной.
– Но, Тамаши, Серокрылые не умирают, – попыталась возразить Саги.
– Надеюсь.
Не мог же я прямо объявить ей, о чём просила Курамори:
– Останьтесь со мной, доктор. Я боюсь заснуть. Говорите что-нибудь, тормошите меня.
И невозможно было убедить её, что сон ей нужен как отдых. И без того организм на грани, а она собралась полуночничать через силу!
Знаете, доктор в Гли нужен для лечения детских насморков и взрослых травм. В остальном глийцы очень здоровый народ. Но тут на меня свалилась настоящая больная, и её дыхание намекало, что ей становится хуже.
– О вас ходят слухи, – начала она, борясь с горячечной тьмой, – что вы извне.
– Так и есть. Учился в Эдинбурге, практиковал в Африке. Я шотландец. Не похож?
– Почему?
– Ну, в глазах многих шотландец – это обязательно хайлендер, рыжий молодчик шести футов ростом, с волосатыми ногами, в килте и с волынкой. А я скорее похож на коротышку-валлийца.
– Пустяки. Как вы сюда…
– Произнёс заклинание. Негр научил. А вы? Да ещё с крыльями, с нимбом…
– Если со мной что-то случится, – пропустила она вопрос мимо ушей, – вы должны знать… Я виновата. Здесь – моё наказание. Это кара за грех. Заслуженная. Я должна принять её сполна.
– Будет вам… О перьях я знаю – ваши чистые, серенькие. Надеюсь, вы в курсе, что вас любят всех – и серых, и пёстрых. Серокрылые в Гли дороги сами по себе, вне зависимости от масти. Просто за то, что вы есть.
– Спасибо… – Она нашла силы улыбнуться, и…
Ей-богу, Кабэ, я прожжённый циник. В моей профессии без этого никак. Но от её улыбки во мне душа повернулась, как ключ в замке. Я готов был Стену перелезть, чтобы достать ей это лекарство из плесени – лишь бы её улыбка не погасла, а продолжала светить каждому, кто её видит.
– В Доме вас любят, помнят и ждут, когда вернётесь здоровой. Уверен, завтра примчатся проведать. Стали бы они так относиться к грешнице?
– Я молчу о том, за что наказана. И вообще – обо всём. Как только я увидела…
Прижав ладони к лицу, она тихо заплакала, проговаривая между всхлипами:
– …какие они, какое всё вокруг, и я здесь, я…. а я смеялась над этим!
Вам это знакомо, Кабэ? Да?
Глийцам не понять. Зато становится ясно, для чего у Серокрылых отнимают память. И вы, и я, и Курамори явились сюда с грузом прошлого, вот и получили потрясение. Каждый пережил его по-своему.
Да, всех нас учили – «Не лги», «Не укради», и далее по заповедям. А кругом они, заповеди, ежедневно нарушались. В результате мы выросли двуличными уродами с двойной моралью. И внезапно оказались в городе, где – да, да, да, чёрт подери! – живут по заповедям! Господи Иисусе, каким же грязным ощущаешь себя здесь в первым месяцы! Так и чудится, что все на тебя смотрят с осуждением. Даже собственные мысли кажутся порочными. Начинаешь следить за каждым своим шагом, взвешивать слова. Пытаешься исправить свою гнутую, корявую, больную душу…
Ей досталось ещё больше. Она шагнула сюда с вызовом, с усмешкой, чтобы доказать, что сказки – ложь.
А сказки оказались истиной.
Они впустили её в себя: «Ну что ж, заходи, убедись. Но извини – обратно пути нет. Только вперёд. Или костьми ляг, или лучом взлети».
Представьте себе, что она испытала, оказавшись в Гли.
Но честь ей и хвала, она решила биться за путь наверх. Молча, сжав зубы и спрятав боль за улыбкой. Открыв сердце младшим, а память заперев в себе.
И лишь однажды испугалась – неужели всё напрасно?
Но сказала мне:
– Значит, я и это должна пройти. Пусть. Так надо. Мы выносливые.
«Мы», понимаете, Кабэ? Она и здесь помнила своих, оставшихся за Стеной. Словно равнялась на них, стараясь не уронить достоинства. Должно быть, её народу свойственно не отступать и не сдаваться. Они – крепкие орешки.
То был марафон бесед между тяжело лихорадящей больной и очумевшим от бессонницы врачом. Прервал нас лишь дверной звонок на рассвете.
Саги открыла. Вошёл Плащ, положил на столик в прихожей пузырьки с пенициллином и печатную инструкцию по применению, повернулся и был таков. Остальное – дело техники: развести порошок и впрыснуть раствор Курамори.
Пришедшим к ней Серокрылым из Старого Дома я мог сказать с чистой совестью:
– Будет жить.
Это звучит смешно, по-книжному или как в кино, но слова звучали для всех как музыка.
Недели две я её выхаживал, втайне радуясь тому, как лицо девушки понемногу обретает здоровый цвет. О многом мы переговорили в те дни… Серокрылые навещали её дважды, а то и трижды в сутки, приносили всякие лакомства, и приходилось вежливо выпроваживать их из больницы, если слишком уж засидятся.
Разумеется, полностью здоровой она не стала. Суставы, лёгкие, да ещё обмороки… За год до того, как Гли покинуть, снова чуть ко мне не угодила. Пошла в лес за древесной корой, чтобы изготовить краску для чьих-то крыльев… для Рэки? может быть. Короче, опять простудилась, но отлежалась в Доме, отпилась целебными настоями.
И особой дружбы между нами не возникло. У Серокрылых свой путь и своя жизнь.
Но однажды, когда начались дожди, предвещавшие зиму, она позвонила ночью у моих дверей. Очень удивившись, я впустил её – в дождевике с капюшоном, в резиновых сапожках, с каким-то узелком в руках. Лишь когда она сбросила капюшон на спину, я понял – что-то не так.
Её нимб мерцал, словно неисправная лампа, то почти угасая, то вновь разгораясь, но обычной, прежней яркости в нём не было.
– Вам нездоровится? – спросил я.
– Мне пора. Время пришло. – Она едва заметно дрожала, как от холода. – Уложила младших, дождалась, пока все уснут, и ушла потихоньку.
Казалось, её лицо залито дождём. В первый момент я не разобрался, почему оно так выглядит, но когда включил свет в прихожей, стало ясно – это не дождь.
– Может, мне лучше вернуться?.. Кто теперь займётся малышами? Что с ними будет? Мне не к кому больше обратиться, я только вас хорошо знаю, доктор. Подскажите, как быть. Помогите мне. Страшно уходить, страшно остаться…
– Минуту. Ждите здесь, – велел я и поднялся к Саги, чтобы сказать жене:
– Курамори отбывает. Я провожу её, иначе она не решится и… случится что-нибудь плохое. Ей нужна поддержка.
Она ожидала меня, не сходя с места у порога, и с дождевика на пол натекли лужицы воды. Надев свой плащ, я вместе с ней отправился в гараж, и вместе мы выкатили мотоцикл.
Помню ту поездку. Ночь, ветер, луч фары выхватывает дорогу впереди и косые струи дождя, словно стеклянные нити, прорезающие воздух. Мы ехали на юг, за мостом свернули на запад, к кладбищу, но дальше поехали в объезд Ветрового холма, в сторону Западного леса. Где-то впереди, во тьме, была часовня, священное место.
Всё это время она молчала. Молчал и я. Оба мы понимали, что следует делать, даже если делать это нам совсем не хочется.
На опушке я заглушил двигатель, и мы очутились среди свистящего ветра и секущего дождя.
– Дальше мне ехать нельзя, – наконец, нарушил я молчание. – Дальше вы сами. Только сами.
– Да. Я пойду. Спасибо, доктор. Прощайте.
И она торопливым шагом скрылась в темноте, только раз оглянувшись – но не на меня, а на Старый Дом, где смутно маячил одинокий огонёк. Возможно, там заметили её исчезновение.
Даже на пороге новой неизвестной жизни она тянулась сердцем к тем, кто был ей дорог… Но душа звала вперёд.
Должно быть, прошёл час или около того. От дождя даже плащ не спасал, я начал промокать, не замечая этого.
Потом за лесом, у самой Стены, появился восходящий в небо серебряно-белый луч, потом ещё один и ещё, словно шевелящийся узкий веер. Без звука, в льющемся вверх свете уходила Курамори.
Курамори покидает Город
Помню, я прошептал:
– Счастливого пути. Вспоминай нас там, куда придёшь.
В Старом Доме не знают, как она ушла. Знаем только я и Саги, а теперь и вы. Другим знать незачем.
Ничего себе прогулка вышла? Пока я говорил, мы обошли полгорода. Ну, пора ко сну! К дому Кейши вам удобнее пройти вот здесь, напрямик.
Спокойной ночи, Кабэ!
* * *
– Здесь вы видите один из самых интересных экспонатов нашего музея – хитон Артёма-Ходока, – как по писаному, в несчётный раз отбарабанил экскурсовод. – Это не подлинник, а имитация, изготовленная в народной мастерской ручного ткачества.
Ему нравилась эта группа экскурсантов. Юные воспитанники пансионата Святителя Луки выгодно отличались от многих из нынешней молодёжи – мобильники отключили, жвачку не жевали, девчонок-однокашниц не щипали и не повторяли без конца словечко-паразит «Прикольно». Глаза умные, лица внимательные, явно заинтересованы. Словно в России наконец-то народилось поколение без порчи, которое когда-нибудь заменит злой и усталый люд смутных времён.
– С этой рубахой связана странная история, уходящая вглубь прошлых веков. Когда при Петре I староверы уходили от преследований к нам в Сибирь, здесь появились сёла и целые волости, заселённые раскольниками. Именно в наших краях родился мальчик Артём, которого местные старообрядцы считали едва не святым. По преданиям, он рос умным и молчаливым, очень способным к учению. Предпочитал уединение, поэтому стал подпаском. Однажды, отправившись искать пропавшую корову, он пропал без вести в лесу. Решили, что его задавил медведь. Но год спустя Артём вернулся – подросший, одетый в странную длинную рубаху и не помнивший, где провёл всё время своего отсутствия. Лишь постепенно, в снах и видениях, стала возвращаться к нему память. Он говорил, что был восхищен от земли в небесный город, где живут без греха, что у него выросли крылья, а над головой светился нимб. Но Артём счёл, что недостоин такого счастья, поэтому нашёл рубаху, в которой явился туда, надел её и вновь оказался в родных краях. Одни называли его безумным, другие почитали как «ходока на небеса», третьи воздавали Артёму почести едва не наравне с Христом…
– Извините, но это изуверие и суеверие, – возразила одна из девочек-подростков. – Мне кажется, Артём встретился с аборигенами, хантами или манси, и получил у них шаманское посвящение. Для шаманов это обычно – путешествие в верхний мир, в нижний мир…
«Умница, – улыбнулся экскурсовод, – грамотно рассуждает. Но знаний пока маловато… Может, мне к вам в пансионат пойти – читать лекции по истории религий?»
Тут он позволил себе отклониться от заученного текста и применить в деле то, что усвоил на истфаке и на курсе религиоведения.
– Видите ли, барышня, Артём просто хорошо знал Евангелие и умел делать из него выводы. Трудно сказать, куда именно его унесли высшие силы, но обратную дорогу он нашёл правильно. Роль Ризы Господней вам известна?
Девочка посерьёзнела – экскурсовод явно вызывал её на состязание по эрудиции.
– Конечно. Это нешвенный, то есть бесшовный хитон, который получил по жребию один из воинов, бывших при распятии Христа.
– Так, верно. А что с хитоном было дальше?
– Он попал в Иверию, где и почитается.
– Некоторые полагают, что Христос вновь был облечён в него после снятия с креста, в нём воскрес и в нём вознёсся.
Экскурсия сдержанно загомонила, взволнованная таким вольным толкованием.
– Откуда это известно? – не выдержав, вмешался в спор и один из ребят.
– Давайте вспомним, что говорят тексты. Иосиф купил плащаницу, обвил тело пеленами с благовониями, по еврейскому обычаю – а плащаница и погребальные пелены вовсе не одно и то же, – после чего состоялось положение во гроб. После воскресения у гроба нашли пелены и головной плат, но плащаницы не нашли. И спрашивается – что мешало Иосифу выкупить Ризу у солдата? Он был человек богатый. То есть я говорю о том, что не сказано, но может подразумеваться.
Тут ребята зашумели чуть сильнее, а начавшая спор девочка заявила:
– То, что вы говорите, с учением церкви не согласуется.
– Да я и не претендую на роль богослова, чтобы толковать Писание. А вот раскольники XVIII века это себе позволяли, и смело полагали, что надевший нешвенный хитон способен оказаться там, где пожелает.
– Но на рубахе есть швы, как положено! – указал рукой парнишка-спорщик.
– Повторяю – это имитация. На оригинале швов не было.
– Как же? Это рубашка, с рукавами! Её нельзя соткать целиком в таком виде.
– Сто лет спустя после гонений Петра I за раскольников взялся Николай I, – заговорил экскурсовод своим обычным тоном. – Его офицеры с помощью солдат разоряли скиты и уничтожали реликвии старообрядцев. Дошло дело и до хитона Артёма-Ходока. Но вот незадача – рубашка не поддавалась ни огню, ни сабле. И швов, согласно описанию, не ней не обнаружилось.
Молодёжь притихла, а экскурсовод продолжал:
– Сочли, что она сделана из асбеста. Чтобы избавиться от непонятного артефакта, его спрятали в местном архиве, с глаз долой. И – должно быть, рубахе суждено являться на свет раз в сто лет, – хитон извлекли уже при Советской власти. И снова попытались уничтожить, на сей раз кислотой. От кислоты на хитоне остались следы, вроде кофейных пятен, но ткань уцелела. Последний раз за рубаху взялись перед войной, летом 1941-го, но разделаться с ней уже не пытались – просто решили выставить в музее, в отделе «Религия и атеизм». Так сказать, выставить на позорище. Или выдать за редкостный продукт народных промыслов, кто знает. И вот тогда случилось нечто странное, даже ужасное…
Сгрудившись возле экскурсовода и витрины с рубахой, ребята и девчонки затаили дыхание, ловя каждое слово.
– Среди тех, кто разбирал запасники музея, была студентка из педагогического института. Как тогда водилось – комсомолка и ярая атеистка. Говорят, отличница, очень способная к языкам и воспитательной работе. Ей пришло в голову надеть рубаху и этим как бы доказать, что суеверия старообрядцев – ложь и пустые сказки. И вот, она натянула хитон и сказала: «Пусть я окажусь там, где был Артём!» После её слов хитон на теле начал светится, потом засиял так, что все вокруг на время ослепли, а когда сияние угасло, студентка исчезла. Её разыскивали, делом занимались в НКВД, но найти пропавшую не удалось – так всё и заглохло. В городе долго ходили слухи об этом, но девушка была не местная, откуда-то из тёмной лесной глуши, из раскольничьей деревни. Постепенно о ней позабыли. Но мы – музей, мы собираем у себя историю, и мы ни о чём забыть не вправе. Поэтому я передаю эту историю вам, чтобы она жила в вашей памяти, для размышления и в назидание.
Жестом он пригласил пансионеров следовать дальше по залам, и обычная речь его полилась привычным порядком. Но теперь девчата и парнишки выглядели более задумчиво, чем прежде, и многие из них оглядывались на витрину, где в свете ламп желтела рубаха с бурыми пятнами – раскинувшая рукава и будто приглашавшая надеть себя.
И приходило в голову:
«А если бы я?..»
«А куда она попала?»
* * *
Младокрылы – неугомонные. Уложить их спать порой так трудно! Ракка, прежде чем лечь самой, с полчаса унимала мелких, пока не осталось убаюкать одну Хану. Прямо сказать – любимицу, хотя особой нежности к ней Ракка не выказывала, чтобы не вызвать детской ревности у остальных.
Но всё-таки именно Хана учила её шевелить крыльями, такое не забывается.
– Спи, милая. Баю-бай…
– Спой мне песенку, – закрыв глаза, попросила младшая.
– Какую?
– Ну, ту, которую Курамори пела…
И Ракка тихо завела песню, сочинённую век назад в другом мире, в России, по ту сторону Стены:
Спи, дитя моё, усни
Сладкий сон к себе мани
В няньки я тебе взяла
Ветер, солнце и орла
Улетел орёл домой,
Солнце скрылось под водой
Ветер, после трёх ночей,
Мчится к матери своей
Ветра спрашивает мать:
– Где изволил пропадать?
Или звёзды воевал?
Или волны всё гонял?
– Не гонял я волн морских,
Звёзд не трогал золотых;
Я дитя оберегал,
Колыбель его качал…
