Из воспоминаний Льва Левицкого:
цитатаВ пятьдесят втором году свежими выпускниками университета, чье будущее заволакивал непроницаемый туман (меня никуда не распределили и выдали так называемой свободный диплом, который, учитывая мои анкетные данные, представлял собой модификацию волчьего билета, а от моей благоверной отказался астраханский педагогический институт, в каковой она была направлена), приезжали мы с Марианной в поисках свежего глотка воздуха на день в Комаровский Дом творчества, где мама проводила один из летних месяцев, чаще всего август.Дом был тогда деревянный. И это придавало ему особый уют. Костяк его обитателей составляли одни и те же лица. То были писатели, в основном ленинградские, и их близкие. Атмосфера была патриархальной, почти домашней. Особенно это давало себя знать в столовой, где за табльдотом усаживались человек восемь, более или менее знакомых друг с другом. В то лето мама располагалась за столом, где одним из ее сотрапезников был Леонид Рахманов. Возле него сидел не знакомый большинству присутствующих кряжистый мужчина, к которому Леонид Николаевич проявлял бережливое внимание, не лишенное чувства ревности. Рахманову хотелось, чтобы собратья по перу по достоинству оценили его приятеля, честь введения которого в круг литераторов принадлежала ему, но опасался, как бы при этом кто-нибудь из них не оттеснил его от неофита на вторые роли.
Представляя новичка сидящим за столом, Леонид Николаевич сказал, что зовут его Иваном Антоновичем Ефремовым. Фамилия эта тогда ничего нам не говорила. «Туманность Андромеды» и последующая популярность его автора были впереди. Кто-то сообщил нам, что Иван Антонович одновременно горняк, биолог, специалист по палеонтологии, защитивший кандидатскую диссертацию по одной науке, а докторскую — по другой. К тому же написал книгу «На краю Ойкумены». Одним словом, человек энциклопедических знаний и интересов. Стоило нам усесться за обедом или ужином, как Ефремов завладевал общим вниманием. Несмотря на то что он, сколько помнится, заикался, рассказчиком он был необыкновенным. Не таким, какими нередко бывают писатели, умеющие обыденное житейское происшествие превратить в концертный номер, а совершенно другого рода. Интерес историй, которыми он делился с нами, заключался не в искусности, с какой они преподносились, а в них самих. Участник экспедиций, побывавший в местах, до которых не доберешься ни на поезде, ни на автомобиле, Иван Антонович побывал в самых недоступных точках нашей страны и повидал там немало диковинного. Вдобавок к этому он битком набит был сведениями, связанными с его научными специальностями.
Мы, раскрыв рты, слушали его рассказ о том, как во время одной из экспедиций не то на Алтай, не то на Памир, в комнату бревенчатого дома, где он остановился, залетела шаровая молния. Он знал, что в этом случае надо сидеть не шелохнувшись и терпеливо ждать, покуда огненный шар не уберется тем же путем, каким явился. Ефремов так и поступил и — благодарение Богу! — целехонький сидит теперь с нами за одним столом.
Однажды Иван Антонович заговорил о том, сколько лет отпущено человеку в разных странах. Он сказал, что очень мало живут люди в каком-то районе Индии, где средняя продолжительность жизни 29 лет.
Неподалеку от нас за узким столиком сидели член-корреспондент Академии наук Варвара Павловна Андрианова-Перетц и Борис Михайлович Эйхенбаум. Обоим было за шестьдесят.
После того как Иван Антонович рассказал о недолгом веке, уготованном обитателям индийского штата, за нашим, обычно шумным столом, воцарилось молчание. Кому-то было сорок с гаком, кому-то, как нам, в два раза меньше, и каждый, очевидно, задумался о том, что только что услышал, и прикидывал это на себя. И вдруг это молчание нарушил негромкий, но очень явственный голос Бориса Михайловича:
— Зажились мы с вами, Варвара Павловна. Зажились. Мало того, что больше чем в два раза превысили положенный нам срок, так еще и на глазах у всех нахально обедаем.
Раздался взрыв хохота. Я взглянул на Ивана Антоновича. Щеки его стали пунцовыми, глаза были опущены в тарелку. Мы просидели за столом еще минут двадцать, но, обычно такой словоохотливый, Ефремов на этот раз не проронил ни звука.
цитировать
