Гончаров С.Н. Китайская средневековая дипломатия: отношения между империями Цзинь и Сун 1127-1142. М. Наука 1986г. 296 с. Мягкий переплет, Обычный формат.
Когда начинаешь изучать китайскую историю, больше всего удивляет совершенно потрясающее умение этой культуры подгонять реалии нашего сурового мира под свои собственные представления. Видимо, это и есть главная особенность китайской картины мира: в ней одновременно сосуществует воображаемый мир «Единой Поднебесной», «Тянься», с идеалами «гармонии», «цзюнь цзы» и всем прочим, «всё хорошее против всего плохого», и реальный мир, который от искомого идеала отличается, весьма сильно. Главная особенность китайской культуры состоит в том, что идеал и реальность существуют одновременно, и в их мышлении заранее заложено представление о диалектике мира, его базовой противоречивости, которую необходимо приводить к состоянию гармонии — базовому в китайской философии.
Эти мысли посещали меня и в процессе чтения книги синолога Сергея Гончарова, «Китайская средневековая дипломатия», вышедшей в 1986 г. ранее защищённой в качестве кандидатской диссертации в ЛГУ на Восточном факультете. Сперва меня удивило претензионное заглавие работы, которое обещало некое общее представление о китайской дипломатии, тогда как в ней рассматривается временной отрезок всего в 15 лет, первый этап знаменитых «Сунско-цзиньских воин», которые продолжались с перерывами больше сотни лет, пока армии Чингисхана, а впоследствии Хубилая, не покончили со всеми её участниками. Казалось бы, речь идёт о войне, о какой дипломатии мы говорим?
Однако не всё так просто, и под свои сунско-цзинские штудии Гончаров подводит определённую теоретическую базу, и считает эту эпоху, середину XII в., определённым переломом в самой внешнеполитической доктрине Китайской империи. Что же имеется в виду?
Но сначала немного предыстории. В начале XII в. существовало несколько государств, ведущих друг с другом своеобразный военный танец — империя Сун (собственно Китай, «Тянься»), Си Ся, то есть Тангутское царство, и пришедшее на смену киданьской полукочевой империи Ляо чжурчжэньское царство Цзинь. Чжурчжэни, жившие на севере Маньчжурии, долгое время находились под давлением киданей, пока не были объединены под знамёнами военных вождей, бросивших вызов своим давним противникам. В 1115 году их верховный вождь, Агуда, провозгласил себя императором (не он первый, не он, как мы помним, последний), объявив об основании империи «Цзинь». В течении нескольких лет северяне покоряли ляо, не без помощи Сун, и, изгнав киданей на запад, быстро закрепились на новой территории, начав делить территории с китайским императором. Как только исчез общий враг, конфликт вспыхнул практически сразу...
Причины конфликта — отдельная история, достаточно запутанная. Сунцы требовали те территории Ляо, которые считали своими, чжурчжэни желали выплат за них. Разгорячённые быстрым разгромом киданей, цзиньцы атаковали рубежи Китая, оттеснив их за Хуанхэ, взяв и разграбив тогдашнюю столицу Кайфын, пленив самого императора. Чжурчжэни создали на захваченной территории буферное государство Ци, однако это не помешало оправившимся сунцам попытаться вернуть себе утраченное... Так началась масштабнейшая бойня в истории Средневекового Китая.
В 1142 году обескровленные державы заключили Шаосинский договор, согласно которому Сун платили крупную дань северянам, и отказывались от территориальных претензий на потерянные территории, Цзинь же обязывалась не размещать в буферной приграничной территории никаких гарнизонов. В 1158 году война была возобновлена, однако это нас не слишком интересует — красочное повествование о передвижениях войск, взятии городов, интригах и предательствах подводит нас к этому мирному договору, который, как считает Гончаров, знаменует собой начало новой эпохи в истории китайской дипломатии, можно сказать даже, китайском самоощущении, оценке места в этом мире. Что имеется в виду?
Старая добрая концепция «мироустроительной монархии» во многом определяла отношения Китая с соседями, однако трактовалась она по разному, дискуссии вокруг неё существовали и у советских синологов, порой она всплывает до сих пор. Поднебесная находится в центре вселенной, только она осенена «Благой Силой Дэ», которая может оказывать благостное влияние на «варваров» со всех сторон света. Варвары обязаны склонять голову перед престолом Тай-цзу, приносить ему «дань» (дары), тем самым подчёркивая своё подчинённое положение перед силой Неба, ему же в ответ даруется почётный титул и включение в иерархию Поднебесной. Эта благостная картина постоянно, всю историю Китая, проверяется на прочность суровой реальностью, в которой невежды-соседи приходили с несколько другими дарами, а именно со стрелами, копьями и мечами. С этими людьми, само собой, приходилось договариваться, причём порой как с равными, и эта картина должна была как-то сочетаться с идеальным образом «мироустроительной монархии». Есть точка зрения, согласно которой эти договоры являются «деформацией» китайской картины мира, её искажением, нарушением её. Но есть и другая точка зрения, ряд синологов считает, что китайская внешнеполитическая доктрина вполне допускает равноправные договора, причём их традицию ищут аж в эпохе «Чжаньго» (I тыс. д.н.э., вплоть до империи Цинь Шихуанди). Традиции осмысления немного противоречат друг другу, объединить эти два подхода достаточно сложно.
Сергей Гончаров на примере этого конфликта желает убрать противоречие, но несколько иным способом. Он резонно замечает, что «мироустроение» в Китае связано прежде всего со внутренней политикой, если можно так выразится в отношении архаичного общества. Император служил проводником «Благой Силы Дэ», гармонизируя мир вокруг себя, и «умиротворение варваров» было лишь одним её из элементов, быть может, даже не самой важным. Скорее наоборот, «данническая парадигма» внешней политики была отражением политики внутренней. Если ни прямой, ни косвенный контроль над «варварской» державой не могли быть воплощены, то доминировала доктрина «номинального суверенитета», который хорошо раскрывается в эпоху Мин, когда империя через посольство адмирала Чжэн Хэ символически назначала правителей стран «Южных морей» (например, Малаккского султаната) «ванами» императора, то есть управленцами территорий, фактически признавая их независимость в обмен на символическую «дань».
Но и это не все. Известно, что ещё в эпоху Чжоу «тай-цзу» заключали договора с областными ванами, которые часто превосходили их в своём могуществе, и обе стороны были равноправны «перед лицом духов», Сын Неба и провинциальный владыка. «Мандат Неба» оставался за императором, и с точки зрения гармонии миропорядка он обладал сюзеренитетом над окружающими правителями, однако на уровне политических взаимоотношений заключал с ними равноправные договоры. Таким образом, две дипломатические традиции уживались друг с другом, одна не отрицала другую, они даже взаимодополняли друг друга. Это помогало в том случае, когда Поднебесной угрожал действительно сильный враг, тогда дипломатия порой действительно показывала высокое искусство, стравливая одних варваров с другими, или стремясь снизить цену безопасности своих границ. Иной раз даже заключали династические браки, как в случае с шаньюем хунну во II в д.н.э., но и в этом случае он входил в императорскую семью в качестве младшего родственника, включаясь в оборот «мироустроительной доктрины», утверждая старшинство «тай-цзу» над варварами. Даже в, казалось бы, равноправных договорах, как в случае с Тибетом в 821 г., его правитель именуется «племянником», а император Тан – «дядей», то есть задним числом включая Ярлунгскую династию Лхасы в собственные младшие родственники.
Подобный подход давал китайским дипломатам широкий простор для манёвра, бесконечное лавирование между доктринами «мироустроения» и «изоляционизма» позволяло проводить пластичную внешнюю политику, не поступаясь ни собственной «картиной мира», ни реальным положением дел. Такова приблизительная модель китайского дипломатического искусства.
Теперь посмотрим, какова базовая концепция Сергея Гончарова. С его точки зрения, в эпоху Сун баланс взаимоотношений с «варварами» приобрёл совершенно иную окраску. И действительно, в X-XI вв. соседние варварские народы образовали развитые политии, кидани собрались в государство Ляо, тангуты организовали царство Си Ся (носителя хоть и зависимой от Поднебесной, но самобытной культурой), и позже, в противостоянии с киданями выросло чжурчжэньское государство Цзинь. Именно в эту эпоху был нарушен баланс между «Поднебесной» и «варварами». Все три пограничных царства не считали себя соседями Китая как таковыми, а наоборот, самодостаточными государствами, сопротивляющимися китаизации своих обществ. В качестве реперной точки автор определяет X век, когда один из правителей небольшого северного китайского царства был вынужден признать себя «сыном» императора Ляо, приняв от него и императорский титул, и навязанное извне подчинённое положение. С этих пор начались настойчивые попытки китайской дипломатии перевести киданей и тангутов в разряд «младших родственников», однако те так сопротивлялись этому процессу, что даже отвергали предложения сунцев о династических браках, не желая включаться в семью «Поднебесной» (друг с другом эти династии, как и с тибетцами, браки заключали регулярно).
Так же вели себя и чжурчжэни. С точки зрения автора, они пытались всячески противопоставить себя официальной «мироустроительной» доктрине, подчёркивая свою независимость от неё – начиная от пленения двух императоров, и заканчивая тем, что цзиньские императоры старались, чтобы китайская система управления н расширялась на, собственно, их собственные земли и земли, захваченные у Ляо. Изначально они не присоединяли земли хань, а основали лимитрофное государство Ци, которыми правили марионеточный император Лю Юй, представитель династии Сун. Позже это образование было ликвидировано, и земли были включены в состав Цзинь. Вершиной всего стал договор 1142 г., сунский император Гао Цзун заключил с чжурчжэнями мир, признавая их завоевания и отказываясь от претензий на северные территории, согласившись и на высокую дань.
Китайским философам и практикам отныне пришлось подкорректировать внешнеполитическую доктрину, убрав акцент на противостоянии варварам и экспансии, сделав упор на конфуцианскую идею «правильного правителя», который прежде привносит гармонию в мир. просвещённо управляя вверенным ему землями, распространяя «благую силу дэ» на подчинённых им южных землях, соблюдая ритуалы, не требуя этого от своих северных соседей. Земли, которые издревле принадлежали Поднебесной, никак нельзя было признать «варварскими», «никчёмными», поэтому императорам пришлось признать себя «одними из...» владык исконно китайских территорий. «Мироустроительная доктрина» требовала найти причину масштабного поражения Сун, чем её мыслители и занимались. Скажем, философ-неоконфуцианец Чжу Си обвинял императора Сун в том, что договор 1142 года разрушал гармонию между «Сыном Неба», его подданными и внешним миром, и он не имел права его заключать, «рациональное» слишком сильно затемнило, заслонило собой «идеальное», «ли».
В эпоху Мин, как мы знаем, доктрина «покорности варваров» проявилась с особой силой и непримиримостью, императоры периода Юнлэ всячески стремились закрепить свой статус Поднебесной среди окружающих стран, что автор считает идеологическим ответом на позорные поражения от войск чжурчжэней и, особенно, монголов в эпоху Юань.
Таким образом, с одной стороны, договор 1142 года развивал представление китайцев о том, что Поднебесная может быть «на одной доске» с равными ей по силе государствами, но, с другой, способствовало ужесточению идеи об «умиротворении варваров» в конфуцианстве эпохи Мин.
Концепция очень любопытная, насколько мне известно, Сергей Гончаров и сейчас занимается китайскими международными отношениями, правда, прежде всего с СССР и Россией, оставив Средневековье в прошлом. Но по поводу его идей у меня возникает пара вопросов, которые никак не идут из головы. Точнее, вопрос один: столь ли драматичны были перемены в китайской «картине мира» после договора, и столь ли антагонистичен был их противник?
Сам Гончаров признаёт: для того, чтобы как-то оформить свою «политическую» доктрину, чжурчжэням пришлось принять «правила игры»: язык, систему понятий, дипломатические формулировки, которые они черпали из традиционных представлений о периоде «Чуньцю-Чжаньго». Представители Северной Цзинь могли как угодно пытаться противопоставлять себя «Поднебесной», но вот парадокс: для этого им пришлось мыслить в рамках представлений китайской «картины мира», подробнейше погрузится в то, чему они должны были противостоять. То есть, само противостояние более развитому китайскому обществу заставляло чжурчжэней говорить в рамках его «знаковой системы»! Приведём пример: Римская империя и Персия веками воевали друг с другом, однако, несмотря на определённую степень взаимовлияния, они оставались сами собой — Рим оставался частью античной культуры, Персия оставалась наследником ближневосточного комплекса культур.
Не то Северная Цзинь. Её создатель, Агуда, провозгласив себя императором, принял тронное имя, и дал своему государству именование — «Золотое», в противовес «Железному» Ляо, принял одежды и инсигнии — всё в рамках традиции, законодателем который выступала Поднебесная. Несмотря на то, что чжурчжэни действительно пытались минимизировать «китаизацию», к примеру, старались создать собственный письменный язык, или, по крайней мере, пользоваться киданьским, система управления всё больше напоминала китайскую. Больше ¾ населения были ханьцами, что и способствовало дальнейшему распространению их культуры, особенно интеллектуальной. Отец знаменитого советника Чингисхана, Елюй Чуцая, Ила Люй, член правящего дома Ляо, сделал карьеру при цзиньском дворе в том числе переводом китайских книг на чжурчжэньский.
Таким образом, Северная Цзинь, даже если исходить просто из её названия, с самого основания находилась в обороте китайской культуры, так же, как и все её предшественники, даже с учётом попытки сохранения степных традиций маньчжурских народов, достаточно развитых на тот момент (тот же самый Бохай, разгромленный Ляо). Попытки создания самобытной политической культуры большим успехом, судя по всему, не увенчались, ограничившись созданием более или менее упорядоченного канцелярского чжурчжэньского языка, на который перекладывалась китайская терминология (у японцев было нечто подобное). К началу XIII в. их система управления приняла чётко оформленный вид, императору подчинялся ряд министерств, в том числе министерство церемоний, которое осуществляло комплекс ритуалов во имя императоров. Продолжала существовать академия Ханьлинь, достаточно рано возобновили традицию написания «шилу», «истинных записей», которые позже использовались историографами для составления династийных историй.
Я не намерен спорить с профессиональным синологом, это было бы самонадеянно, но у меня вызывает вопросы сама идея переломности договора 1142 г. для «мироустроительной» доктрины Поднебесной. Как нам известно, китайская «картина мира» отличается завидной гибкостью, и она может перемолоть практически любую историческую ситуацию. Конфуцианские мыслители Южной Сун середины XII в. восприняли мирный договор сгоряча, желая немедленного реванша за тяжёлое поражение, в будущем же «Цзинь Ши» совершенно спокойно была включена в комплекс династийных историй, «чжэн ши», наряду с «Ляо Ши» (причём это было сделано «окитаившимся» меркитом Тогто). Северная Цзинь, в конечном счёте, не представляется каким-то последовательным «цивилизационным» антагонистом, она была включена в оборот китайской культуры, даже, буквально, говоря с ней на разных языках, в пространстве одного и того же понятийного «дискурса» — иначе не было бы и самого договора 1142 г. Думается, что определённое доминирование концепции «умиротворения варваров» в эпоху Мин всё же связано с монгольским завоеванием, с первых лет правления Чжу Юаньчжана, основателя этой династии был взят на предотвращение кочевничьей угрозы.
В общем, вопрос о договоре 1142 г. и его месте в истории непростых отношений Поднебесной с её соседями скорее относится к сфере изучения культуры и «картин мира», простой политической историей здесь не обойдёшься, здесь Сергей Гончаров совершенно прав. Настолько ли ситуация противостояния Северной Цзинь и Южной Сун уникальна в китайской истории, с её затяжными смутными периодами? Думаю, дальнейшее углубление в материал даст ответ и на этот вопрос.
От себя так же добавлю, что, на мой взгляд, история китайской дипломатии лишний раз подтверждает идею о том, что идеальное и реальное в китайском мировоззрении очень причудливо сочетается друг с другом, конкретные практики её рефлексии показывают, как одно сочеталось с другим.