~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
                3-Я ФАНТЛАБОРАТОРНАЯ РАБОТА
                           ФИНАЛ
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~




Я тебя знаю!

Все дело было в том, что Малышкин от природы обладал самой непримечательной внешностью, мало того, внешностью абсолютно не запоминающейся.
Рот у него был как рот, нос как нос, уши тоже были самой обычной формы. Рост - средний. Телосложение - субтильное. Голос - типический. Отличительных примет нет.
Вот и выпадал Малышкин из окружающей его жизни.
Вроде жил, жил, а посмотришь... Кто это? Малышкин? Какой Малышкин?
Иногда Малышкин и сам сомневался в собственном существовании.
В детском саду его часто забывали покормить. В школе - никогда не вызывали к доске. В институте - несказанно удивлялись незнакомому студенту на сессии.
Малышкин страдал.
Сначала от странного невнимания родителей, учителей и сверстников. Позже - от того, что девочки, девушки, женщины не видели его в упор.
И поделать с этим ничего было нельзя.
Он устроился на завод экономистом и обсчитывал какие-то показатели и чертил таблицы, но надо ли это кому-то, доволен ли тот, кто получал расчеты, или же оскорблен, Малышкин не знал. Обратной связи не имелось.
Он купил домой компьютер и завел страничку в "Живом Журнале". Время от времени писал туда о погоде, о перебоях со светом, о вставшем трамвае, но и через месяц, и через два счетчик посетителей не менялся.
Посетитель был один. Неизвестный гость.
Это был сам Малышкин, зашедший на свою страничку с рабочего компьютера.
Празднуя в одиночестве тридцать пятый день рождения, он не смог вспомнить хоть какой-нибудь значительной детали своего прошлого. Все забылось. Словно и себе Малышкин оказался не интересен.
И только во сне... О, во сне!
Обычно во сне Малышкина узнавали сразу. "О, Малышкин! - кричали ему. - Иди к нам!". "Милый Малышкин, - мягко упрекали его, - что же вы опять нас игнорируете?". "Виват Малышкину! - рукоплескали его появлению. - Виват!".
Малышкина брали под руки и вели, вели.
Сквозь анфилады залов, сквозь свет и мельтешение пятен, сквозь двигающиеся, отступающие по бокам фигуры.
А за ним и впереди плыл шепот: "Смотрите, смотрите, Малышкин... Я сразу его узнал... Ах, какой человек! Какой выдающийся человек!".
Малышкин краснел и раскланивался.
Потом длинноногая брюнетка, проникшая в сон из соседней квартиры, бюстом наваливалась на его плечо и теребила наманикюренными пальчиками шею: "Милый Малышкин, ну когда же мы с вами снова?".
Не раз, и не два после этого Малышкин просыпался в слезах.
Приснившееся билось о реальность и билось вдребезги. Но вот однажды...
Не правда ли, с этих слов всегда начинается самое интересное?
Так вот, однажды вечером Малышкин вышел в интернет. "Грустно", - написал он в "Живой Журнал". Потом перекинулся на новостные сайты.
Горели торфяники. Ловили наглых взяточников. Смещали с должностей полицейских генералов. Черт-те куда расширялось НАТО.
Рекламные баннеры, красочно переливаясь, предлагали автомобили, экзотические туры, уникальные смартфоны и моментальную известность.
Что?
У Малышкина дрогнула рука. Он прокрутил страницу вверх, отыскивая прямоугольник с рекламной строчкой.
"Вы хотите стать узнаваемым?".
Малышкин и не осознал, что кивает огненно-красным буквам.
Щелчок "мыши" - и мечта развернулась во весь экран: золотистые края, анимированные, свободно летающие звездочки, разделы и раздельчики, окошко регистрации и окошко прямого общения.
Вверху ласкала глаз строчка: "Вас узнают!".
Текст был как его, Малышкина, жизнь: "Вам кажется, что на Вас всем наплевать? Вас не замечают? Вы - пустое место? Дома, на работе, среди людей? Вас забывают, едва увидев? Вы отчаялись? Вы совершенно отчаялись?".
-Да, - сказал Малышкин, - это так.
И нажал на "Да" под текстом.
А потом вбил имя, отчество и фамилию в открывшиеся поля.
Ответ пришел быстро.
Малышкина приветствовали, Малышкину сочувствовали, Малышкина призывали не сдаваться. Ниже шел прейскурант.
"Известность городская, деревенская сроком на одну неделю... Известность областная, районная сроком на две недели... Популярность региональная... Популярность субъекта федерации сроком на один месяц... Общероссийская, телевизионная...". Последним пунктом значился "Мировой, президентский масштаб сроком на четыре, шесть лет".
А цены были...
Малышкину сделалось плохо. Для того, чтобы приобрести самую дешевую услугу, ему пришлось бы продать квартиру и подписаться на кредит.
И пока он очумело высчитывал годы будущей кабалы ("Да нет, - вертелось в голове, - не может такого быть!"), окошко прямого общения мигнуло, разродившись фразой: "Вы что-нибудь выбрали, господин Малышкин?".
Малышкин вздохнул по известности, а потом - чего уж там! - по президентскому масштабу. "У меня нет таких денег", - сжавшись, написал он.
"А сколько есть?" - мигнуло окошко.
"У вас нет какой-нибудь демократической по цене услуги?" - отстучал Малышкин. Потом торопливо добавил: "Мне много не надо".
Окошко потускнело и вновь зажглось: "Разве вы не хотите стать известным?".
"Хочу".
"Тогда чего жалеть о деньгах?".
"Мне хотя бы на день, - написал Малышкин. - Мне чтобы вспомнить потом".
"Хорошо, - появилась строчка. - Если вы так жаждете дешевой известности..."
Окошко опустело.
Секунды текли. Малышкин, впившись в экран глазами, кусал губы. Не может же быть так, думалось ему, чтобы и здесь забыли, это уж совсем бесчеловечно.
Пожалуйста...
"Вы понимаете, чем дешевая услуга отличается от дорогой?" - возникли наконец буквы.
"Мне не важно, - отбил Малышкин. - Я не притязателен".
"Собственно, пункта два, - украсило окошко новое сообщение. - Первое: никаких претензий с вашей стороны. Второе: услуга будет предоставлена бесплатно, городская, сроком на один день. Но! Взамен вы принимаете участие в предоставлении такой же услуги другим клиентам на тот же срок. Вас это устраивает?"
Малышкин зажмурился.
"А я смогу?"
"Безусловно, - пришел ответ. - Если согласны, скачайте договор и программу-кодатор".
"Программу-что?"
"Кодатор. Заполняете договор, устанавливаете программу-кодатор, запускаете. Цифры, которые вы увидите в программе, будет нашим с вами шифром и одновременно подтверждением вашего согласия. Я на связи".
"Я скйчам", - набрал, ошибаясь в буквах, Малышкин.
Договор и программа-кодатор нашлись в ссылках.
В коротенькой инструкции по кодатору предлагалось запустить программу и смотреть попеременно то левым, то правым глазом на появляющиеся рисунки. Цифры обещались сами высветиться в мозгу.
Придумщики, недоверчиво подумал Малышкин.
Но - что делать-то? - запустил. Рисунки, действительно, были. После мгновения чернейшей черноты потянулись из края в край какие-то пятна, то фиолетовые, то красные. За ними пошли зубчатые, как ножовочное полотно, полосы.
Малышкин добросовестно моргал. Картинка рябила в ответ. Клубились облака, сменялись пунктиром, пунктир прорастал волной, волна-собака закручивалась в спираль.
Через какое-то время уже и моргать стало необязательно, и так все раздваивалось и куда-то скользило с глаз долой. Птицы летали.
Вот приду...
Малышкин даже рот раскрыл, когда поймал первую цифру. Как-то она сама - хлоп! - и уже в голове.
Восемь!
А дальше завспыхивало: семь - восемь - три - единица. Все? Нет, не все! Четыре - девять - три. И еще...
Когда действие кодатора закончилось, очумевший Малышкин обнаружил, что код составляет тринадцать знаков.
Однако!
"Вот цифры, - написал он, переведя дух, в окошке. - Надеюсь, что все запомнил верно".
"Замечательно! - мгновенно ответили ему. - Код принят. Ваша известность начнется с завтрашнего утра. Желаем удачи!".
И все? - несколько разочарованно подумал Малышкин. Как-то быстро. Но если не врут... С такими расценками, впрочем, врать... не солидно, что ли.
Завтра, улыбнулся он.
В постели Малышкин ворочался и все представлял себе, как он выходит... как входит... как идет... и все кричат: "О, Малышкин!"
И оборачиваются.
Видимо, поэтому, в короткой дреме ему не снилось ничего. Ни залов, ни толпы, ни соседки. В какой-то мере было, конечно, огорчительно.
Но утром Малышкин об этом тут же забыл.
Потому что известность ждала его буквально за порогом. Конечно, если верить. А Малышкин верил.
Он погладил пиджак, прошпарил брюки, надел лучшую рубашку василькового цвета. Потом начистил ботинки. Наскоро сделал бутерброд и наскоро его сжевал.
Будущая известность торопила.
Хлопнув дверью, он вышел на лестничную площадку и вызвал лифт. Улыбка сидела на лице, как приклеенная.
"Малышкин! Ты будешь знаменит, Малышкин!" - звенело в ушах предчувствие.
А когда длинноногая соседка показалась из дверей своей квартиры, Малышкин понял: "Началось!". Ах, не важно, не важно, как они это сделали! Началось!
Лифт, поднимаясь, гремел бортами где-то внизу.
Соседка процокала каблучками и, обдав Малышкина ароматом дорогого парфюма, остановилась по другую сторону лифтовых дверей.
-Здравствуйте, - сказал Малышкин.
Его смерили равнодушным карим взглядом.
-Здра...
Последовала заминка, и Малышкин восторжествовал. Вот оно! Работает!
Может, подумалось ему, черт с ней, с работой? Проведу этот день с соседкой. Пусть это будет совсем узенькая известность...
Он даже шагнул навстречу триумфу, но обнаружил вдруг, что смотрят на него как-то не так. С прищуром смотрят, да к тому же злым прищуром.
Миловидное лицо соседки исказилось.
-Ты!
-Я?
Малышкин хотел скромно и с достоинством подтвердить, мол, да, он, но интонации получились вопросительные. Уж больно грубо прозвучало это "Ты!".
Как обвинение.
-Я тебя узнала! - соседка ткнула тонким пальцем в васильковую рубашку. - Это ты, ты меня в летнем лагере!..
-В лагере?
Малышкин отступил, но, как оказалось, недостаточно.
Женская рука с неожиданной для него силой влепилась ему в скулу.
-Мерзавец!
Малышкин ойкнул и схватился за щеку.
Подъехал лифт. Разомкнул створки, принял соседку, сомкнул створки и унес ее, шумно вздымающую грудь, вниз.
-Она меня с кем-то спутала, - прошептал Малышкин. Он огляделся, словно призывая стены, углы и двери в свидетели. - Точно спутала. В каком лагере?
Он медленно вышел на лестницу.
В теле бродили настороженность и ожидание подвоха. Неправда, думалось, я ж ни разу не был ни в каком лагере... Она извинится еще.
На скамейке у крыльца сидели бабули в халатах и кофтах.
Малышкин, проходя мимо, качнул головой, здороваясь. Старухи пропустили его молча. Лишь рты беззубые поджали.
-Видела? - спросила одна другую, когда Малышкин уже гарантированно не мог расслышать. - Он это, он.
-Да уж не слепая, - ответила та, разворачивая фантик с карамелью. - Знаю я его, вся семья у них бандитская, Шигалевы фамилия.
Она осторожно положила карамель под язык.
-Помню я, как он в девяностые беспределил, - подтвердила первая, - Буром звали, от фамилии, значит, Буровин...
В общем, хорошо, что Малышкин не слышал.
Он добрался до остановки, ловя затылком взгляды прохожих. Да, это было узнавание. Это было определенно оно. Да.
Другое дело, что узнавание опять получалось не очень. Какое-то неправильное. Тяжелое. Угрюмое.
За спиной рос шепот.
Малышкин шевелил плечами, словно сбрасывал налипшее, но не оборачивался. К нему не подходили, толпились на расстоянии.
Автобус, как назло, не торопился.
-Сука какая, - донесся вдруг хриплый голос, - он уже здесь...
Малышкин обмер. Осторожно повернул голову, скосил глаз. В лицо ему с ненавистью глядел немолодой, с седым бобриком волос мужчина в кожаной куртке.
Незнакомый.
-Простите, - сказал Малышкин, - я что-то не припомню...
-Все ты помнишь, - оборвал его незнакомец, - закопать меня хотел, да? А я выжил, Семочка!
-Да я... - попробовал оправдаться Малышкин, прижимая ладонь к груди, но за незакопанным уже вырос кто-то худой и тонкий и высоким голосом обозвал бестолочью и профаном Кременчугским.
-Вы! - вскрикивал худой и тонкий. - Вы ничего не смыслите в литературе! Как вы можете смыслить, если не читали Паланика? Как!?
-Да! - примкнула к нему сильно потрепанная женщина в сбившемся набок розовом парике. - У меня течет потолок, а вы, Егор Николаевич, все кормите отговорками, что сейчас, сейчас... Негодяй!
Малышкин вжал голову в плечи.
Сдурели люди, подумалось ему, принимают за не пойми кого, как бы до рукоприкладства не дошло...
Но тут подъехал автобус, с шипением раскрыл двери, и толпа, отталкивая Малышкина локтями, полезла в салон.
-Не надо было б на работу... - процедил кто-то. - Убил бы!
Малышкин на автомате вслед за всеми ступил на подножку.
Он встретился глазами с водителем, и тот затвердел лицом. Рыжеватые усы встопорщились, прорезались морщины от крыльев носа.
-Граждане, - объявил водитель в микрофон, - я с этой гнидой никуда не поеду.
Малышкин, вздрогнув, отнял руку от поручня.
-За что?
-За колеса! - зло сказал водитель.
-Правильно, - поддакнули из салона, - этот Садиатуллин ничего другого и не достоин. Он у меня капусту крал.
-Тебе, Качанов, - хохотнул кто-то, мелькнув чернявой головой в проходе, - пешком даже полезней будет.
Женщина на первом сиденье и вовсе замахнулась сумкой:
-Изыди!
-Но я... - растерялся Малышкин.
-Уберись, гнида, - сказал водитель.
Пшикнула дверь, и Малышкину, чтобы не быть придавленным, пришлось отступить. Автобус, рыкнув, покатил от остановки прочь.
-Ну как так? - спросил самого себя Малышкин. - Какой я Садиатуллин? Какой потолок? Они что, с ума все?..
Нет, не та это известность, которой ему хотелось! Не та.
Он потопал по обочине за автобусом, обходя столбы освещения и редкие кусты.
А если и на работе так? - с испугом думалось Малышкину. Приду, а там: "Ты, Желтопузов!". Или: "Ты, Комаров!".
Смирив шаг, он побрел осторожнее, крутя шеей, чтобы случайно не натолкнуться на людей. А ну как тоже!..
Правда, о безлюдных местах можно было только мечтать. Город. Всюду, будто грибы после дождя, стояли ларьки, киоски, автолавки, черт бы их побрал!
Малышкина узнавали.
Кто-то просто глядел, кто-то порывался догнать, кто-то кричал, чтобы шел он, Иванов, поскорее вон. Потому как сука.
От одного особо приставучего Малышкин свернул во дворы.
-Куда ты? - заметался крик между стенами, рикошетя в окна и вверх. - Я же все равно тебя найду, Крюгер, все равно найду!
Малышкин пнул мусор, обогнул контейнеры и нырнул в арку. Взборонил газон. Пролез через детскую площадку. По узкому желобу двора выбрался к решетке, закрывающей сквозной проход. Кое-как унял дыхание. Все-все-все.
-...югер! - все еще звучала фамилия. Но глухо уже, слава богу, далеко.
В закутке у прохода ковырялся в капоте старенькой "Победы" автолюбитель.
Обойти его беззвучно не получилось - камешек прыснул из-ноги прямо в какую-то звонкую железяку.
Малышкин обмер. Автолюбитель показался из двигательных недр.
-Ты чего это? - он шмыгнул насморочным носом. Был он пузатый, с давним ожогом на правой стороне лба.
-Ничего, - сказал Малышкин, - иду вот.
-А-а, иди, - пузан покрутил в пальцах гаечный ключ.
-Спасибо.
Чтобы не рисковать, Малышкин быстро направился к решетке. Хоть этот нормальный, подумалось ему.
Он взялся за ручку, и тут его грубо, разворачивая, схватили за рукав.
-А я сначала и не поверил, - автолюбитель щерился, словно выиграл в лотерею. Гаечный ключ опасно мелькнул и пропал из поля зрения. - Засомневался. Вроде Потоцкий, а вроде и не Потоцкий. Как жизнь, Потоцкий?
-Ничего, как-то так, - выдавил Малышкин.
-Это хорошо, - кивнул автолюбитель, прижав собеседника пузом. - Раз жизнь имеется, то найдутся и деньги. Так ведь, Потоцкий?
В его глазах плавилось недоброе безумие.
Малышкин поерзал, обтирая пиджак и брюки, потом смирился.
-Сколько я вам должен?
-Вот это деловой разговор! - обрадовался автолюбитель. - А то как кидать, так все мастаки, а как отвечать...
Он звякнул ключом о решетку.
-Я как раз сейчас в банк, - соврал Малышкин.
-Потоцкий, ты меня удивляешь, - автолюбитель отступил, показал рукой. - Прошу!
Освобожденный Малышкин толкнул решетчатую дверь.
Решение созрело в его голове мгновенно: выйдя на улицу, он развернулся и с силой ударил по двери ботинком. Не ожидавший такого автолюбитель стукнулся о прутья лбом.
-Ах ты ж, гандон!
-От гандона слышу! - крикнул Малышкин.
И побежал.
-Стой, Потоцкий!
Позади Малышкина звякнуло, грохнуло, затем раздался нагоняющий топот. Малышкин прибавил. Неслись мимо витрины, арки, тополя.
-Н-на!
Сверкнул, пролетев вперед гаечный ключ.
Малышки, не притормозив, подобрал его. Трофей! Господи, какой же он Потоцкий? Что ж это они все?
Топот не утихал.
-Я тебя разо... разорву, Потоцкий!
Двух полицейских, толкущихся у служебной машины, Малышкин заметил не сразу. А когда заметил, наискосок рванул к ним.
-Господа полицейские! - Задыхаясь, он оперся о белый, с синей полосой багажник. - За мной гонится сумасшедший!
-Да?
Молоденький полицейский с автоматом на плече заломил бровь. Тот, что постарше, потянулся к кобуре на поясе.
-Где?
-Вон, - сказал Малышкин.
-Гражданин!
Окрик заставил автолюбителя остановиться.
-Это Потоцкий, - он наставил на Малышкина палец, замерев метрах в семи от беглеца, - он мне денег должен.
-Вы уверены? - Полицейский постарше, склонив голову, посмотрел на Малышкина. - Вы, простите, гражданин, какую-то ерунду говорите. Мушкин!
Полицейский помоложе вытянулся в струнку.
-Я!
-Наручники!
Ну наконец-то, подумал Малышкин.
Молоденький полицейский в звании сержанта подскочил к старшему и вытянул из-за спины темные металлические кольца.
-Кому?
-Ай!
Малышкин с ужасом обнаружил наручники на своих запястьях. Раздался щелчок.
-Что, Учиев Асланбек Мамедович, попался? - Грубое лицо старшего полицейского озарилось радостью. - Ты думал, нет на тебя управы? А она есть!
-Это Потоцкий, - сказал автолюбитель.
-Это Учиев, уж я-то вижу - один в один. Он у нас по ориентировкам проходит, - полицейский схватил Малышкина за волосы и дернул. - Знаешь, сколько трупов на нем?
-Ай! Я Малышкин! - вскрикнул Малышкин.
-Молчать! - разъярился полицейский, угрожающе взмахнув рукой. - Мушкин!
-Я! - восторжено отозвался Мушкин, наставив на Малышкина автомат.
-Упакуй Учиева на заднее сиденье.
-Есть!
Короткое автоматное дуло ткнулось Малышкину в поясницу, вынуждая того схватиться за дверцу. Из салона пахнуло чипсами и безнадежностью. Передние места отделял мутный пластик с прорезанной посередине дырой.
Малышкин сел.
Грязно. Скорлупа от семечек зашелестела под ногами.
-Сел? - спросил Мушкин.
-Сел, - обреченно сказал Малышкин.
-Вот и сиди.
Дверца хлопнула.
Малышкин зажмурился и ущипнул себя за бедро. Потом еще раз. Не помогло. В автомобиль забрались полицейские.
-Ты представляешь? Учиев! - сказал старший, устраиваясь за рулем. - Нам свезло, сержант, как никогда. Террориста поймали. Внеочередное звание хочешь?
-Ага.
Вжикнули, клацнули ремни. Автомобиль тронулся. Малышкина качнуло. Он подумал: как же так? Это теперь что, тюрьма?
Открыв глаза, он с тоской уставился в дыру. За грязным лобовым стеклом бросался под колеса асфальт.
-Я, знаете, что думаю, Станислав Игоревич? - произнес молоденький полицейский. - Не Каргалиев ли это? Поджигатель-то?
Голубой любопытный глаз возник в дыре.
-Не, - протянул старший, - сходство, конечно, есть, но это Учиев.
-Как скажете.
В участке Малышкина обыскали, изъяли ключи от дома, гаечный ключ, паспорт и портмоне. Склонившийся над журналом лейтенант записал его как Едигяна Ивана Самвеловича. Малышкин не протестовал. Едигян так Едигян.
Только вот интересно, кто этот Едигян? Насильник? Убийца? Барсеточник? Впрочем, никакой разницы уже не виделось.
Раздавленный идиотской ситуацией Малышкин дал отвести себя в одиночную камеру, там сел на тощий матрас и долго смотрел в одну точку.
Помаргивала лампочка. Где-то капала вода.
Вот оно, думалось Малышкину. Меня все знают. Буквально.
И губы его растрескивались в кривой ухмылке.
Через полчаса молчаливый конвойный отвел его на допрос. Следователь имел серое, невыразительное лицо и скучный голос.
-Итак, - начал он, когда Малышкина усадили за стол напротив, - советую сразу и во всем чистосердечно признаться.
-В чем? - спросил Малышкин.
-Вот, - следователь выложил на стол гаечный ключ, - хотя бы в этом.
-А я кто? - устало спросил Малышкин. - Я Едигян или Учиев?
Следователь сморщился.
-Придуриваемся, гражданин Гарвезье? Мы ж вас от самой границы ведем. И на объекте вас засекли, и дальше, на съемной квартире. Так что...
Следователь развел руками, словно недоумевая, как можно с таким раскладом что-то отрицать.
Малышкин вздохнул.
-Зачем вам гаечный ключ, Гарвезье? - насел следователь. - Вам нужно было что-то открутить? Что-то ослабить? Вывести из строя? Или... - он ахнул. - Или вы уже!...
-Я Малышкин, - рыдающим голосом сказал Малышкин. - Понимаете, я Малышкин!
-Это что, какой-то шифр, Гарвезье? - насторожился следователь. - Малышкин! Это ваш позывной для связи? Мне это ни о чем не говорит.
-То-то и оно! - воскликнул Малышкин.
-Тьфу! - шлепнул ладонью по столу следователь. - Театр вам здесь что ли, Гарвезье?
Он, видимо, нажал на тайную кнопку, потому что в дверях, словно только этого и ждал, появился конвойный.
-Уведите.
-Руки за спину, - строго сказал конвойный Малышкину. - Руки за спину, Татагуров.


Утром они все прятали от него глаза.
Смущались. Краснели стыдливо. Вернули вещи, кроме гаечного ключа.
-Извините, гражданин э-э... Малышкин, - заглянув в его паспорт, произнес давешний дежурный лейтенант, - сам не знаю, что на меня нашло. Никакой вы, конечно, не Едигян! Совсем не похожи! Бес попутал, наверное.
Малышкин кивнул.
Ночью ему не спалось, и сейчас он с трудом соображал. Все вокруг было тусклое, туманное, плыло, как в программе-кодаторе.
Лейтенант пожал ему вялую ладонь.
-Вы уж простите нас. Не Едигян вы, а этот...
-Ну да, этот, - Малышкин покачнулся. - Я могу идти?
-Конечно! Конечно, можете.
Малышкин толкнул дверь.
-Спасибо.
Лейтенант просунул лицо в щель:
-Помните, вы не Едигян!
-Я помню. Я этот...
По пустынной утренней улице Малышкин прошел метров пятьдесят, свернул, привалился к кирпичной стене дома.
Мысли текли медленно.
Отпустили. Не Едигян. Уже хорошо, что не Едигян. Он вдохнул и выдохнул. Мимо прошел мужчина в полосатых штанах и не обратил на Малышкина никакого внимания.
Не узнал.
Восемь - семь - восемь... Как там еще? Четыре?
Господи, понял Малышкин, кончилась! Известность кончилась!
Безумная радость захлестнула его. Он упал, поцеловал тротуар, поднялся и побежал по дороге, подскакивая и что-то рыча от счастья.
-Свободен!
Раннее солнце било ему в глаза.
Боже ж мой! Как хорошо! Пусть даже никто и понятия не имеет...
Малышкин пропустил гневно гуднувший самосвал (ха-ха, мог и не заметить!) и вернулся на тротуар.
Шоркал метлой дворник, сидел в кустах напряженный пес, от него тянулся поводок к хозяину, лысоватому мужчине, в майке и шортах.
Никому из них Малышкин не был интересен.
Он рассмеялся. Сладко-то как! Столкнулся с неожиданно вышедшей из подъезда пожилой дамой в черно-красном платье, отступил, был проигнорирован. Да и пожалуйста, не очень-то и хотелось.
Восемь - семь - восемь - три - один...
На перекрестке Малышкина развернуло. Он нахмурился. И сначала медленно, а потом все быстрее бросился догонять черно-красную фигуру.
Конечно же, не было никаких сомнений. Эти волосы, этот остренький подбородок, эти глаза он помнил.
-Эй! - закричал Малышкин фигуре. - Стой, Нефедова! Я тебя узнал! Это ты меня в детском саду совком!
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~




Серийный брак

Выехали из космодрома ближе к обеду. У КПП стоял на обочине сержант Камаров и лениво помахивал рукой, будто надеялся, что мы его не заметим и проедем мимо.
Сержант был плотно упакован в полушубок с воротом, в толстые брюки и шапку, так, что видны были только раскрасневшийся нос и кончик сигаретного капсюля. Забравшись внутрь, сержант заполнил салон вездехода сладким ментоловым ароматом.
Ехали в тишине. Только время от времени сержант начинал мурлыкать песенку: "…там на крайнем Севере, есть поселок Лужный, он пока на карту еще не занесен…" и щелкал капсюлем, заправляя очередной картридж.
Я сидел у окна. На улице было ветрено, снежно и наверняка холодно. Вдоль дороги тянулись сугробы и низенькие деревья. Пейзаж был однообразен и сер. Вездеход поднимал гусеницами снежную пыль.
-Стажер! - сержант Камаров ткнул меня локтем под ребра. - Мы раньше не встречались?
-Вы у нас в университете лекцию читали, - сказал я. - Об экономии средств при возведении поселков на труднодоступных участках планет.
Сержант наморщил лоб, вспоминая.
-А потом мы подарили вам картину Самредова "Волны Каренгофа". Помните?
-Картину помню. Тебя - нет, - сообщил сержант. - Первый раз на край вселенной? И как ощущения?
-Отличные. Я с детства мечтал... о космосе, полетах, освоении. Это же так здорово! Жизнь на новой планете!
-Романтик! - ухмыльнулся сержант. - Уважаю. Сам надумал, или кто подсказал?
А как рассказать о сотнях книг, которые перечитал в детстве, о просмотренных фильмах и сериалах, о зазубренных правилах путешественника и инструкциях освоителей?
-Конечно, сам!
Сержант смерил меня внимательным взглядом.
-Хорошо, когда человек - романтик, - сказал он. - Как звать?
-Антон. Третий курс.
-Ну, и отлично. У тебя лишний картридж есть? - Сержант показал пустой сигаретный капсюль.
-Не курю.
-Это хорошо. Это правильно. Романтики - пример молодежи…
Сержант потерял ко мне всякий интерес. Я вновь отвернулся к окну.
-Стажер? - спросил Камаров у кого-то. - Первый раз на край вселенной? И как ощущения?..


Ехали чуть больше двух часов. Посыпал мелкий снежок. Он таял, оставляя на окнах кривые мерцающие дорожки.
Потом показался Дом Ученых.
Поселок Лужный-86 располагался чуть дальше, в зоне видимости. Пешком до него минут двадцать.
Мы высыпали на улицу. Капитан Сухинов выбрался последним, обвел нас теплым дружеским взглядом, и с удовольствием чеканя слова, произнес:
-Товарищи стажеры! Думаю, не надо объяснять, для чего мы здесь. Это ответственная и сложная задача - вдохнуть жизнь в новый поселок, в тысячах, даже сотнях тысяч световых лет от нашей Родины - это ли не подвиг для юных покорителей космоса?..
Я беззвучно вторил его словам, улыбаясь так, что сводило скулы. Наконец-то! Мечты, мечты... разве не ради этого стоит жить, чтобы стремиться к ним?
-Что там у нас по графику? - спросил капитан, подслеповато щурясь.
-Заселение, ужин и отдых, - сообщил сержант Камаров, куривший неподалеку.
-Ага. Я так и думал. Заселяемся, значит, ужинаем и отдыхаем.
Нам выделили комнаты на третьем этаже, под крышей.
Я стащил ватник, бушлат, шапку, долго и с наслаждением чистил зубы и причесывался. За окном серой дымкой затянуло горизонт. Снова посыпал снег, и ничего не было видно.
Я спустился вниз, в столовую.
Еду подавали трое лудов - механизированных, неочеловеченных, с круглыми глазами без век. Один из лудов поскрипывал при ходьбе. Старые модели, определил я, ноль-шесть или даже ноль-пять. Сейчас таких уже не производят.
Я подсел за стол к двум стажерам с параллельного курса. Оба учились на инженерном. Стажеры пили сок и обсуждали теорию.
-В чем разница? Я скажу тебе! - говорил рыжеволосый Фетистов. - В теории процесс зачистки шести километров нового поселка занимает не больше двух часов. Едешь ты, в теории, такой веселый на вездеходе, собираешь отвалившихся лудов, отвозишь их патологам, возвращаешься за новой порцией.
-Еще надо считывать их порядковые номера, - напомнил Сервицкий. Он был худой и болезненно-бледный, с крупными прыщиками на большом умном лбу.
-Это логично, - отмахнулся Фетистов, - а теперь давай смотреть практику. На улице у нас что? Минус пятьдесят с хвостиком. Это значит, что без теплой одежды не выйдешь, идти будешь медленно, собирать лудов - еще медленнее. Согнуться - пять минут. Разогнуться - пять. И, потом, вездеход тоже как пуля не помчится. В итоге - целый день на шесть километров не хочешь?
-А ты как думал? Экстремальные условия, чужая планета и все такое, - отозвался Сервицкий. - В теории, знаешь ли, луды должны выходить на площадь и устраиваться там поудобнее. А на практике знаешь что?
Фетистов понимающе хмыкнул.
-Что? - спросил я.
Оба посмотрели на меня. Так поэты смотрят на писателей, а физики на блондинок.
-Закон "Пролова-Ффорта". Термосигнал не поддается корректировке, - сообщил Фетистов. - В теории, каждый луд, закончивший выполнение заложенной функции, должен выйти на точку "икс" и отключиться. На практике - термосигнал не поддается четкому кодированию и срабатывает с погрешностью в 0,7 процента. Иными словами, луд может отключиться сразу же, а может и через несколько дней. И не факт, что выйдет в точку "икс".
-В ЖЖ не сидишь? - спросил Сервицкий. - Я там недавно рассматривал теоретические несостыковки на анализе заметок по развитию отдаленных участков. В теории предпочитают замалчивать о погрешностях, а на практике - сотни случаев. Необходимо изучать проблему в лоб. Вот ты ничего не изучал по вскрытиям?
-Теорию, - нахмурился я.
-Он же мясник. - Заулыбался Фетистов. - Снял с луда кожу, выпотрошил, собрал и на контейнер. Какая там, нафиг, практика?
Патологов называли мясниками уже давно. Я не обижался. Инженеров, например, именовали мусорщиками. Но это же не значит, что они только и делали, что зачищали новообразования от отключившихся лудов.
Я взял стакан сока и неторопливо, даже с ленцой, рассказал инженерам подробности вскрытия отключенного луда. Обычно это производило впечатление.
Инженеры слушали, раскрыв рот. Потом Фетистов спросил:
-А ты сам-то вскрывал?
-Двоих, - сообщил я. - На практике в университете.
Правда, они были без кожного покрытия, а потому походили на роботов из старых фильмов.
-А здесь их сколько?
-Двести семь, - сказал я.
-И как? Нравится? Работа - не бей лежачего. Стоишь себе, тихонько потрошишь роботов, складываешь...
Механизированный луд принес поднос с едой: горячие корнеплоды, салаты и свежий белый хлеб.
-Вы не понимаете, - Это не просто работа, это... романтика! Освоение космоса, новых планет, космические перелеты... Это же так здорово!
Они действительно не понимали. Инженеры, практики...
-Книжки читали когда-нибудь? Нормальные, хорошие книги. О том, как люди исследуют новые земли. О мирах, где еще не ступала нога человека! О межзвездных полетах! Посмотрите! Мы же с вами на далекой планете, где нет больше никого! Только мы, человек двадцать. Все вокруг затаилось, будто ждет, когда же начнется новая жизнь, когда люди хлынут сюда и займутся освоением. Люди приедут семьями. Их дети будут купаться в здешних реках, играть в прятки в лесах, целоваться на закате двух солнц! Мы построим дороги, возведем города, создадим инфраструктуру! И еще одна планета во Вселенной станет обитаемой!
-Мясник, да еще и романтик! - фыркнул Фетистов.
Я осекся. Помолчал. Не о чем мне было с ними больше разговаривать. Доел быстро, взял стакан сока и переместился из столовой в зал отдыха.
Здесь играли в бильярд и смотрели телевизор. Работал небольшой бар, но алкоголь продавали только офицерам и сержантскому составу. За стойкой сидел Камаров с бокалом.
Я подсел к нему, улыбнулся в надежде, что вспомнит.
-Привет, романтик, - сказал сержант. - Водку не предлагаю, потому что не положено. А вот кури на здоровье.
-Не курю. Хотел сказать, что восхищен вашей работой. Мне всегда хотелось… быть, похожим на вас. Я читал ваши работы по сокращению времени вскрытия луда и по спрессовыванию двух особей в одно стерильное единение с ущербом менее 0,2 процента. Очень занимательные статьи.
-В "Метрике"? - наморщил лоб сержант. - Лет шесть назад, верно?
-Да. Я как раз восьмой класс заканчивал. Разрешите автограф?
Я протянул включенный блокнот. Сержант Камаров оставил в углу неровный росчерк.
-А ты, сынок, кажется, на патолога идешь? - спросил сержант, потягивая водку, будто это был березовый сок.
-Да. Завтра первое настоящее вскрытие.
-Боишься?
-А чего тут бояться? Управлюсь.
-Инструкции, наверное, все вызубрил, а еще статьи по сто раз перечитал? - сержант ухмыльнулся. - Знаешь, давно я романтиков не встречал. Какой-то ты... необычный здесь.
Я пожал плечами.
-Может быть. Мама всегда говорила, что я фантазер. В положительном смысле. Без фантазий никуда.
-И это правильно. Пока молодой - фантазируй на здоровье. А то потом не останется ничего.
Сержант посмотрел на меня внимательно.
-Ты действительно веришь, что все это - правильно? Думаешь, нам мало места на освоенных планетах, и необходимо продолжать эту экспансию?
-Это же не опасно и разумно, - ответил я. - Ну, потеряем десяток лудов, и что? Я слышал, их производство удешевили еще на семь процентов по сравнению с прошлым годом.
-И тебе их не жалко?
-Кого?
-Лудов.
-Это же роботы, - не понял я. - Зачем их жалеть?
Сержант неопределенно пожал плечами и попросил налить еще водки.


Ночью мне снился космос.
Я плыл сквозь него, среди миллиардов сверкающих звезд, и искал планету, которую можно было бы освоить.
Мне очень хотелось увидеть новые формы жизни, оставить первый отпечаток сапога на нетронутой ранее оледенелой поверхности. Это было необъяснимое чувство. Я мечтал об этом много лет. Ради этого я поступил в патологи - чтобы быть ближе к космосу. Вернее, я сначала пытался поступить в офицерское, но не прошел конкурс. Платную основу инженеров я бы тоже не потянул. Так что пришлось выбирать между механиком и мясником.
Еще мне снились корабли разведчики, которые продолжают осваивать космос. Они высаживают на новые планеты десант лудов и летят дальше. А луды занимаются освоением. Они расчищают место для нового поселка, отстраивают первые дома, прокладывают дороги, развивают инфраструктуру. Роботам-лудам не требуется пища, они легко выживают в суровых условиях, а когда завершают первый этап работ - принимают термосигнал и отключаются.
Затем прилетает первичная бригада - то есть мы.
Инженеры зачищают город - собирают отключившихся лудов и перевозят их в Дом. Здесь патологи разбирают роботов, сортируют по комплектам и отправляют на орбиту, в корабль-разведчик, который несет их к неосвоенной еще планете. На этом наша работа заканчивается, мы перебираемся на другое место и начинаем все сначала. Зацикленный круг - безотходное производство - конвейер первичного освоения…


Рано утром инженеры привезли первую партию отключенных лудов.
В третьей операционной меня ожидал сержант и еще один стажер, с пятого курса - бледнолицый, но пузатый Кац. Сержант Камаров выглядел помятым и уставшим. Он лениво натягивал перчатки и разглядывал инструменты.
-Работайте дружно и тихо, ребята, - предупредил сержант. - Голова раскалывается. Не хочу лишних визгов.
На столы въехали первые тела. Мне досталась мужская особь. На таких я практиковался. Луд был без кожи, но с первичными человеческими признаками. За десять минут я раскрыл грудную клетку, извлек содержимое, рассортировал по контейнерам. Процессор из черепа - в отдельную емкость. Глаза, язык, нёбо и половой член - в контейнер с жидкостью. Коленные чашечки заело. А суставы на пальцах ног не прощупывались с первого раза.
Сержант и Кац управились быстрее и приступили ко второй партии.
Краем глаза я заметил на столе у Каца женскую особь с первичными признаками отключения питания. Иными словами, перед Кацом лежала обыкновенная женщина, кожа которой едва-едва начала покрываться гематомами.
О кожном покрове лудов спорили не первый год. С одной стороны - кожа хорошо защищала детали и увеличивала срок эксплуатации, а с другой делала роботов очень похожими на людей. Многих это раздражало. Сторонники классической роботехники не понимали, зачем придавать роботам черты людей.
Я разобрался, наконец, с лудом и получил следующего. Мужчина. Покрыт кожей. Синяки под глазами, отеки. Полоснул двумя линиями от шеи, потом провел по груди до паха.
Мужчина открыл глаза без зрачков и попытался схватить меня за руку своей рукой.
Я отскочил.
Луд начал садиться. Голова его завалилась на бок. Звонко хрустнула шея. Из сделанных мною разрезов хлынула "кровь".
-Что происходит?! - зашептал я.
Сержант Камаров в два шага оказался рядом, повалил луда обратно на стол. Изо рта луда пошла пена. Камаров выхватил скальпель, резким росчерком вскрыл шею, запустил в рану два пальца и вырвал "шину". Луд вздрогнул и затих.
Меня стошнило. Я согнулся и смотрел, как завтрак растекается по носкам ботинок.
-Ты что, - спросил Камаров, - никогда не читал об остаточных явлениях?
Я покачал головой.
-Третий курс, - буркнул Кац. - И зачем вас берут на стажировку-то?.. Луды, которые отключились менее семи часов назад, все еще сохраняют энергию и могут реагировать на внешние раздражители. Это не так страшно, чтобы блевать в операционной.
-Но ведь они все должны были отключиться два дня назад.
-Слыхал об ошибочной корректировке термосигнала?
Кивнул.
-А теперь прибери за собой, романтик, и приступай к делу. - Камаров щелкнул сигаретой - У нас тут график.


За шесть часов попалось девять "живых" лудов.
Меня трясло от напряжения. Одно дело - разбирать роботов, и совсем другое - вскрывать тех, кто реагирует на прикосновение скальпеля. В теории такого не рассказывали. В учебниках об этом не писалось.
-Когда я вскрывал живчиков в первый раз, один из них взял, да и начал кричать - я чуть не обделался от испуга, - мрачно шутил Кац. - Серьезно. Сам не знаю, зачем их сделали похожими на людей. Хорошо, хоть с прошлого года убрали функцию синтезирования человеческой речи. Ученые, которые их придумали, форменные психи. По-другому и не скажешь.
Я и не говорил.
После рабочего дня добрался до номера, рухнул на кровать и уснул.
Мне снились одинокие луды, бродящие по пустому, вымершему поселку.
Они собрались жить в нем, а потом из далеких глубин космоса пришел термосигнал и заставил всех отключиться. Луды выходили на улицу, к той самой точке "икс" и попросту застывали. А некоторые находили в себе силы и прятались, чтобы тихо погаснуть в тишине, темноте и одиночестве.
О, эти одинокие луды. Они снились мне всю ночь.


На седьмой день случился выходной. Сержант Камаров взял вездеход и отправился в поселок, побродить среди новостроек и сделать несколько фотографий для своего блога. Это была такая фишка - туристические прогулки первооткрывателей.
Несколько человек поехали с ним, и я, после некоторых раздумий, забрался тоже. Надо было развеяться. Последние два дня мне снились только луды, пытающиеся сбежать с операционного стола. Я и не думал, что их может быть так много - живых роботов...
Ехали всего пять минут. Вдоль дороги потянулись первые одноэтажные домики. Следы от вездеходов разбили заледенелые тропинки и дороги. По пустым тротуарам никто еще не ходил. Фонари светили тускло, непрерывно, разгоняли серость зимнего дня.
Доехали и выбрались. Начали разбредаться, щелкая фотоаппаратами.
Кожу морозно щипало. Я натянул и застегнул ворот до глаз, огляделся.
Парадокс - еще не заселенный поселок, но уже вымерший. Луды ведь вымерли. Отключились. Разбрелись.
-Что, романтик, застыл? - Сержант Камаров легко толкнул меня в бок. - Пойдем, поскрипим до какого-нибудь дома.
Я побрел следом за сержантом.
-Ну, как твоя романтика? - спросил Камаров, не оборачиваясь.
-Странная, - буркнул я.
-Другого ожидал?
-Да.
-Работа есть работа. Тут ничего не поделаешь. Ты фантазируешь, а кто-то должен и лудов вскрывать. Освоение космоса, заселение планет - это тебе не "алые паруса". Это работа. Тяжелая работа. Особенно с лудами... Кто ж знал, что они так себя поведут...
-Как?
Мы подошли к дому. Сержант поднялся на крыльцо, толкнул дверь ногой. Конечно, она открылась.
-Как люди, - сказал Камаров. - Серия ноль-восемь… ведут себя, как люди. Они думают, переживают, испытывают эмоции. Фишка в том, что государство вложило в производство столько бабла, что свернуть и утилизировать четыре миллиона особей оказалось невозможно. Одним махом - невозможно.
Я зашел следом. В доме было теплее. Между пустых комнат с воем гулял ветер.
-Они - как люди?
-Ага. Серийный брак. Мы это так называем. Когда впервые обнаружилось, с конвейера уже сошли и были отправлены на освоение планет четыре миллиона экземпляров. Эти луды не подчинялись термосигналу. Они не хотели выключаться, сопротивлялись, искали способ обойти принудительное обесточивание.
Я осторожно спросил:
-Зачем вы мне все это рассказываете?
Сержант остановился в коридоре.
-Потому что ты романтик, - пробормотал он. - Я тоже когда-то таким был. Мечтал о полетах на новые планеты, о стройках века, о любви. А потом узнал правду и... остался патологом. Продолжил работу. Убил в себе романтика, понимаешь? Как в старой сказке.
Я ничего не понимал, но кивнул.
-Я долго думал на твой счет, - сказал сержант. - Таких сейчас единицы. В основном, прагматики, жадные до карьеры и денег... Правительство не может утилизировать лудов разом - это дорого и слишком заметно. Поэтому оно рассчитывает на нас. При разборе и спрессовывании лудов их процессоры перепрашиваются, а бракованные детали извлекаются на повторном этапе сборки. На разведботах их ждут другие патологи, которые деактивируют проблемные участки и собирают партию ноль-девять. Такую же безжизненную, как и раньше. Заменяем серийный брак в штатном порядке. - Он щелкнул сигаретой. - Те луды, что хватают за руки, вскакивают, пытаются что-то сказать, это не остаточная реакция, а попытка выживать.
-Но они же - роботы.
-Живые роботы. А мы - мясники, которые их убивают.
Мы прошли по коридору вглубь. Вышли в широкий овальный зал с высокими потолками. Зал был предсказуемо пуст. Только на стене, над камином, висела картина в рамке. На картине был изображен зимний пейзаж - мохнатые деревья, склонившиеся под тяжестью снега, темное небо и уходящее за горизонт солнце. Красивая картина. Яркая.
-Знаешь, откуда она здесь появилась? - спросил Камаров, подходя ближе. - Это какой-то луд нарисовал. Они часто оставляют вот такие знаки. Рисуют картины, лепят фигурки из гипса, сооружают крохотные модели домиков из стройматериалов. Пытаются оставить что-то после себя.
Сержант небрежно снял картину, вынул ее из рамки и свернул в трубку.
-Хорошее пополнение моей коллекции, - сказал он.
-Вы ее себе заберете?
-Отличная работа. Разве нет?
-Но ведь это... лудов...
Сержант улыбнулся.
-Вот поэтому я тебе все это и говорю. Ты - романтик. И я хочу, чтобы ты им остался. Вали отсюда, живее. Вали, чтобы пятки сверкали. Романтики, понимаешь, нужны. Там, где нет смертей, где не списывают на брак первые признаки интеллекта. Ты бы все равно узнал, к пятому курсу. Не от меня, а от старикашки-лектора. И в толпе студентов ты бы с легкостью пересилил свое отвращение, и стал бы таким же патологом, как все. Мясником, который хорошо исполняет свою работу.
Он заглянул мне в глаза. Сержант был пьян или что-то вроде того. И сколько грусти в этом взгляде...
-Беги, - шепнул он.
И я побежал.


Мы встретились с сержантом через четыре месяца. Я как раз забрал документы из университета. Сержант зашел в лифт на шестнадцатом. Он был нетрезв, щелкал полупустым капсюлем от сигареты и хмурился. Подмышкой сержант держал свернутую в трубку картину.
-Здравствуйте, - сказал я и улыбнулся.
Камаров сверкнул недобрым прищуром.
-Знакомы?
-Да. Поселок Лужный-86. Я уехал на второй неделе стажировки...
Он что-то вспомнил. Кивнул.
-Романтик, ага. Переводишься?
-Ухожу. Возьму паузу, подумаю, как быть дальше.
-Как живется? Тяжело?
Я пожал плечами.
-Нет. Даже интересно.
Сержант снова кивнул и, наконец, закурил.
-А эта картина? - я кивнул на трубку подмышкой. - Лудов?
-Очередной людской ширпотреб, подарок студентов, - ответил сержант. - Я их выкидываю. Другая коллекция намного лучше... и намного человечней. Понимаешь?
Я понимал.
-Только от четырех миллионов, их осталось не больше сотни тысяч, - добавил сержант. - И картин я больше не нахожу...
Мы спустились на первый этаж, вышли на улицу и разошлись в разные стороны, кивнув друг другу на прощанье.
Таял снег.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~




Путь комиссара

На обзорной панели из пустоты вселенной наплывали угрюмые башни натовской станции "Воронье гнездо". Цель двух десятков закованных в красную броню "Сынов Ленина", гвардейского специального подразделения 7-ой Ударной Армии.
Далеко за спиной осталась передовая цитадель "Ворошилов", ощетинившаяся орудиями в сторону западного блока. Там же, у границы сектора, застыли два неповоротливых межпланетных гиганта "Карл" и "Октябрь", отвлекающих внимание вражеских крейсеров. Диверсионный шлюп "Сынов Ленина" успешно прокрался мимо радаров натовского форпоста "Вашингтон-2" и теперь был готов выполнять свою миссию.
Все складывалось удачно.
Олег видел на мониторах огни "Вороньего гнезда". Маленькие, едва заметные. Свет звезд позади станции был намного ярче, пронзительнее. Черная махина натовской станции терялась на фоне пустоты. Была мрачным бельмом в чистых глазах бесконечности.
Иногда Олег чувствовал себя поэтом.
- Товарищи бойцы, прошу внимания на экран, - прогудел сибиряк Тестов. Грузный медведь их отделения. Суровый, как удар молота по черепушке.
Началась рутина.
- По сведениям разведки Грааль находится в транспортном отсеке, готовый к отправке. Наша задача… - бубнил Тестов, а Олег зевал, пользуясь затененным забралом шлема. Рядом с ним, положив руки в боевых перчатках на колени, дремал Дима Савин, коренной петербуржец и потому находящийся на учете у нашего замполита.
После четвертой революции, в 2021, жители славного города больше не считались надежными товарищами. И Савину пришлось пройти через ад, чтобы оказаться в гвардейском подразделении. Да и став полноправным "Сыном Ленина", он все равно не избавился от пристального внимания замполита.
Олег считал, что не зря.
- Товарищ Филов? - оборвал его мысли Тестов.
Все забрала бойцов, кроме Диминого, были повернуты к Олегу, и на миг он почувствовал себя неловко.
- Иду вторым номером за Валовым, после захвата Грааля выдвигаюсь в точку "Д".
Сибиряк удовлетворенно кивнул.


Штурмовой бот "Сынов Ленина" пришвартовался прямиком к одному из шлюзов станции, быстро впился в "Воронье Гнездо" гофрированным щупальцем перехода и почти бесшумно прорезал могучие створки ворот.
Зашипели распылители, заливающие возможные щели, застучали магниты, притянув узкое тело шлюпа к черной громаде натовского "Гнезда".
- Пошли, - рявкнул младший лейтенант Сомов, и "Сыны Ленина" ринулись в раскрывающийся шлюз.


На станции атаки не ждали: до передовой неблизко, сектор маловажный, да и не окупаются обычно нападения на перевалочные пункты. Можно ведь и на пустой напороться, с которого даже оборудование сняли.
Кроме того персонал "Вороньего гнезда" не знал, что ему доставили на небольшом транспортном кораблике этим зловещим утром. В отличии от советской разведки.


Первым делом Олег почувствовал, что на станции работает генератор гравитации и улыбнулся. В невесомости воевать он не любил - неудобно. Лучше уж так, как на Земле.
Взвыли сервоприводы боевых доспехов, и узкие коридоры "Вороньего гнезда" заполонил грохот бронированных сапог. Огромные "Сыны Ленина" вооруженные по последнему слову техники, молниеносно распределялись по маршрутам, обозначенным еще до начала операции. Исчезали за переборками, выламывали двери и сноровисто, без лишних колебаний уничтожали всех, кого находили.
По центру шлемов сияла золотом пятиконечная звезда, и в некоторых отсеках только она и давала свет.


Без доспехов работники станции казались Олегу карликами, гномами. Худосочными и слабыми созданиями. Многие даже не пытались защищаться, поднимали руки к верху, но приказ есть приказ. Пленных не брать. Нужен Грааль. Патроны берегли, натовцев добивали "голыми руками" - после одного удара латного кулака, усиленного приводами, патроны уже можно было не тратить.
С первым сопротивлением они столкнулись на финальной прямой, метров за сто до центральной рубки. В широкий темный коридор вывалился ефрейтор Валов, укрылся от выстрела огромным силовым щитом и с ревом раненного быка устремился к стрелявшему в него натовцу. Высокий "Сын Ленина" в несколько гигантских прыжков оказался рядом с противником, но через мгновение рогатый шлем Валова вспыхнул и моментально обуглился. Огромный боец всплеснул руками, ноги его подломились и бронированный солдат грохнулся на пол темного коридора. Стреляли из провала справа.
- Контакт! - заорал Олег. Слева от него заняла позиции двойка Савина.
Несколько гранат ушло в проход, где погиб Валов. Вспыхнуло алое марево, и кто-то из натовцев истошно заорал от боли.
- Вперед! - прошипело в ушах, и Олег не сразу понял, что это Савин. Вскинул автомат, двинулся вдоль стенки, шаря стволом по стенам. Сразу за ним вышел ведомый Савина - Кузмичев и тут же глухо вскрикнул - выстрел из глубины коридора сбил его с ног.
А затем в темноте забурлило белое сияние, словно зарождающееся из пустоты. Призрачный огонь пульсировал, расширяясь и выхватывая из темноты трубы, шланги и черные дыры вентиляции.
- Капеллан! - заорал Олег и зайцем поскакал назад, из проклятого коридора. Он перепрыгнул через поднимающегося Кузмичева, попытался схватить его за руку, но тот шатнулся в сторону и вновь грохнулся на пол.
Выругавшись, Филов в несколько прыжков выбрался из коридора и прижался спиной к стене.
- Говорит ефрейтор Савин, - послышалось на волне. - У нас тут капеллан! Просим помощи! Просим помощи!
- На связи комиссар Хорунжий. Выдвигаюсь, - прохрипело в наушниках. - Держитесь, товарищи!
Комиссар… Несмотря на то что из коридора неслась латынь, усиленная динамиками капеллана, Олег почувствовал, как по спине пробежались мурашки. Вот уже полгода как он написал заявление соискателя на должность комиссара. С детства обожал этих мрачных, короткостриженных воинов, закованных в лучшую броню. Им не страшны пения чертовых натовских святош.
- Режим тишины, - буркнул Савин. Олег тут же выключил все внешние датчики, оставив только изображение. Песня капеллана могла выжечь ему мозги. Заставить повернуть оружие против товарищей. Подлая разработка натовских ученых!
Почему он сам не додумался отключить звук? Почему ему потребовалось напоминание? Черт, Филов, тебе должно быть стыдно!
Коридор, в котором застрял капеллан, с каждым мигом светился все сильнее и сильнее. Молочная белизна заливала стены, переборки, пол, потолок. Мир становился частью белого ничто. Там, над умирающим Кузмичевым, отрешенно тянул свою зловещую песнь проклятый враг.
Олега неожиданно затошнило.
- Проклятье, как он это делает? - послышался по внутренней связи голос Савина. Дима прижался к стене, уставившись стволом автомата в проем. Филов вдруг увидел, как раненый Кузмичев словно пустился в безумный пляс, резко сгибая и разгибая колени.
Молитва капеллана в действии.
Олег резко выдохнул, высунулся в проем и, прежде чем закрыть глаза, увидел черную фигуру, охваченную ослепительным сиянием.
Очередь. Еще одна. Спрятаться. Даже сквозь умные фильтры шлема, сквозь закрытые глаза - свет капеллана жег, словно смотришь на солнце.
- Ты куда лезешь, идиот?! Жди комиссара! - зарычал Савин.
Слова слабого человека.
Олег швырнул в проем гранату, и уставился на сияние, надеясь, что оно потухнет после гулкого разрыва. Бахнуло. Из коридора взрывной волной выпихнуло корчащегося Кузмичева. Боец в поисках опоры шарил по полу руками.
- Мы должны стрелять, ефрейтор! - подал голос Олег. Если промедлить - Кузмичев поднимется и набросится на них.
- Нет! - взвыл Савин. - Не вздумай! Сейчас придет комиссар и все исправит! Мы можем его спасти!
- Он уже овощ, Дима! - заорал Филов, уставился на корчащегося Кузмичева через прицел.
- Ефрейтор Савин, я вынужден отметить в рапорте ваше неповиновение инструкциям, - вмешался в их перепалку ледяной голос замполита. - Немедленно пристрелите пострадавшего.
- Стреляй, кретин, - рявкнул комиссар Хорунжий.
Олег выстрелил первым. Пули разбили забрало Кузмичевского шлема, и солдат сначала застыл, а затем расслабленно обмяк, вырвавшись из-под действия натовской молитвы.
- Очистить коридор. Работают "Черные уравнители", - спокойно отчиталась на волне комиссарская охрана.
- Мы могли успеть! - процедил Савин, и Олег с удивлением обнаружил, как Дима навел на него автомат.
- Ефрейтор Савин! - вмешался младший лейтенант Сомов. Наверное, он следил за камерами, раз сразу отреагировал на движение Димы. Филов вдруг отчетливо понял, что его товарищ попал под удар Капеллана. Что капиталистическая свинья уже поработила разум верного "Сына Ленина".
"Уравнители" зловещими тенями втекли в комнату перед злосчастным коридором. Сноровисто окружили Диму и Олега, и оба "Сына" поспешно подняли руки, демонстрируя свою адекватность. Филов расслабленно выдохнул - все-таки пронесло, и Савин просто психанул, а не попался на крючок Капеллана. "Уравнители" не церемонятся.


Когда появился комиссар - Олег почувствовал в груди знакомое щекотание восторга. Это был яркий представитель элитного рода войск. Могучий воин в черных доспехах, с высоким черным воротником, защищающим шею от пуль. Без шлема, потому что фанатик партии не прячет своего лица. Бритая голова была покрыта рытвинами старых шрамов. Вместо правого глаза поблескивала стальная пластина, и что-то подсказывало Олегу - это не единственная металлическая деталь в комиссарском теле. В руках Хорунжия были зажаты поблескивающие разрядами боевые кастеты.
В коридоре, где засел капеллан, пульсировало белое сияние. Свет как будто дышал.


Хорунжий не остановился ни на секунду. Решительно вошел в молочный туман и, пригнув голову, бросился на противника. Пока капеллан поет - он не шевелится. Обычно таких бойцов прикрывает с десяток военных специалистов, но на "Вороньем гнезде" натовские подонки уже закончились.
Да и не рассчитывал святоша встретить в узком коридоре тыловой космической станции боевого комиссара Советов.
В принципе капеллана тут тоже никто не ждал.
Свет в коридоре мигнул и потух, медленно, словно кто-то выдернул пробку. В проем тут же нырнули "Уравнители".
- Включить звук! - буркнул Савин.
"Уравнители", державшие "Сынов" под прицелом, неторопливо опустили оружие.
- Говорит Альфа, вижу Грааль.
- Захват! - прохрипел комиссар. Он неторопливо вышел из коридора, посмотрел на своих подчиненных, глянул злым взглядом на Савина.
- Вы думаете, что достойны своего партбилета, товарищ? - кастеты в руках Хорунжия тренькнули и погасли. Комиссар неторопливо повесил их на широкий пояс, а затем скрестил руки на груди.
Дима открыл забрало шлема, и Олег увидел, что лицо солдата блестит от пота.
- Товарищ комиссар, ефрейтор Савин проявил выдержку и спас меня от удара капеллана, - Олег неожиданно пришел ему на помощь. Черт. Черт. Черт! Зачем он это сказал?! Зачем? Савин сам дурак, не нужно было давать волю эмоциям, когда на связи замполит. - Если бы ефрейтор…
Бледные губы Хорунжия тронула улыбка. На Диму он посмотрел уже теплее.
- Хватит, солдат, - отмахнулся от Олега комиссар. - Заберите своих товарищей и оттащите на бот.
Он махнул рукой в сторону Кузмичева и Валова.
- Слушаюсь.
- И шевелитесь. Натовцы скоро перекроют коридор. К этому моменту мы должны быть у "Ворошилова".
Мимо неторопливо, но и без излишней лености, прошли солдаты комиссара. "Черные уравнители" волокли за собой Грааль - тяжелую стальную капсулу с чем-то, чего простому воину Советского Союза знать не надо. Крепче сон и лучше жизнь без таких-то знаний.
Хорунжий уверенным шагом направился прочь из помещения, и тут Олега во второй раз что-то потянуло за язык:
- Товарищ комиссар, - окликнул он его. Хорунжий остановился, чуть повернул голову, слушая.
- Я шесть месяцев назад написал заявление о желании получить должность комиссара, - затараторил Филов, испытывая неприятное смятение. Словно он унижался перед кем-то. Голос при этой мысли сразу окреп:
- Сколько времени прошло, прежде чем вам огласили вердикт? Я слышал, что при отказе сообщают быстро…
Комиссар повернулся к нему лицом, некрасиво и удивительно по-доброму улыбнулся:
- Пять месяцев, товарищ. Пять месяцев.
Подмигнув, Хорунжий ушел прочь, и в ту же секунду Дима шагнул к Олегу и порывисто протянул ему руку:
- Спасибо…
- Да чего там… - Филову стало стыдно за прошлые мысли о Савине. - Это ведь ты вовремя команду подал…
Дима отвернулся и отправился в сторону мертвого Валова, а Олег вдруг понял что улыбается. Пять месяцев… Скоро ему дадут ответ. И, кто знает, может быть, ответом этим будет "Вы приняты"?


Ему отказали через три дня.
Особый отдел даже не стал разоряться на курьера. Серый конверт оставили на проходной общежития, и когда Олег вскрывал его, то что-то в груди жалобно скручивалось в тонкую спираль, а к горлу подкатывал комок нехорошего предчувствия.
Вокруг бурлил обычный день их подразделения. Сновали отпускники, у дальнего входа ощетинились многоствольными пулеметами скучающие часовые.
А у Олега рушилась вселенная и мечта. Когда он увидел роковое "отказано", то в ушах гулко стукнуло, и в глазах тут же потемнело.
Сложно сказать, сколько он так простоял посреди человеческого моря. Один в толпе. Было так горько. Так обидно. Он ведь действительно надеялся, что его возьмут. У него были великолепные показатели. Да, есть небольшие проблемы со стрессоустойчивостью, но история знала и вовсе сумасшедших комиссаров.
Почему его не взяли? Чем он провинился?
На деревянных ногах он отправился на свой этаж, в жилой блок. Хотя больше всего ему хотелось дойти до оружейной, получить верный автомат и придумать, как из него застрелиться.
Что теперь будет? Как дальше быть? Он ведь всю свою сознательную жизнь шел к мечте стать комиссаром. И он мог им стать! Он готов был мириться с травмами, с болью, с уродством - но жить человеком, способным останавливать сражения и готовым вступать в схватку с самыми опасными представителями биоинженерии НАТО. Быть милосердным судьей и жестким карателем.
Но теперь все? Офицерское звание в "Сынах Ленина" это его потолок? А если его ранят в бою, и он не пройдет по генетическому коду?
Всю жизнь быть простым штурмовиком?!
И за что ему все это…
Добравшись до своего этажа, Олег остановился. Вход в родной блок вдруг показался вратами Чистилища, за которыми его ожидают лишь мучения и кошмары. Там нет места будущему. Жизнь закрутит в привычном водовороте, и растертые в прах мечты разлетятся по дальним уголкам космоса, навсегда оставив Олега в общежитии "Сынов".
Он глупо уставился на все еще зажатый в руке клочок бумаги, разжал пальцы. Отказ упал на пол, и в тот же миг его кто-то подхватил. Еще ничего не понимая, Филов поднял недоуменный взгляд и увидел перед собой Савина.
Тот, разжалованный в рядового по результатам операции на "Вороньем гнезде", был бледен. Олег кашлянул, и они встретились взглядами. Ноздри Димы раздувались, на лбу выступил пот.
- Все-таки отказали? - неожиданно хрипло проговорил Савин. Филов коротко кивнул.
Приятель откашлялся, стрельнул глазами по сторонам и выдавил из себя:
- Идем.
Олег не двинулся с места. Дима вел себя странно.
- Есть разговор, Олег. Идем! - Савин плотно сжал губы.
Филов покорно зашагал за приятелем.
Дима привел его к себе в комнату. Последний месяц он жил один: предыдущего соседа, тоже, кстати, из Питера, отправили в дисциплинарный батальон.
- Что ты хотел? - наконец поинтересовался Олег. Но вышло как-то тускло.
Дима запер дверь, покосился на репродукцию над кроватью, нервно мигнул и сел на кровать напротив Олега.
- Они тебя завернули, - после долгого молчания сказал он. - Что будешь делать?
Филов пожал плечами. Что тут сказать?
Савин опять посмотрел на репродукцию. Там, на рисунке, десятки "Сынов Ленина" шли на приступ натовской цитадели. Огонь, дым, кровь и идущий впереди всех комиссар, сжимающий в руках красное знамя гвардии.
Олег скривился от всколыхнувшейся обиды.
- Тут такое дело… - замялся Дима. Облизнул пересохшие губы и шумно вздохнул. - Такое дело, понимаешь… Черт… Сложно это.
Олег без интереса наблюдал за приятелем.
- Мне нужна твоя помощь, - выпалил он.
- Помощь? - тускло спросил Олег.
- Меня разжаловали. За то, что я хотел спасти наших…
- Не за…
- Не спорь со мною! - окрысился Дима. - Я не хочу спорить. Нас отвергли, понимаешь?
Олег не понимал.
- Нас выбросили! Тебе отказали в комиссарстве, меня сбросили с ефрейтора до рядового. Разве это справедливо, а?
Филову хотелось сказать, что с его точки зрения - Савина правильно разжаловали. Но это означало хоть на секунду признать, что сам Олег недостоин чина комиссара. А вот этого он никак допустить не мог.
- Я не понимаю, что ты от меня хочешь, Дима…
- Мы можем отомстить! - жарко зашептал Савин. Глаза его сузились, а верхняя губа в зверином оскале потянулась к носу.
Олег молча ждал продолжения.
- Я узнал, где они хранят Грааль. И у меня есть туда доступ! Мы можем выкрасть его, Олег! А там натовцы нас на руках будут носить. Жить будем как короли! Свой дом, понимаешь? И не на орбите, а в жилых кварталах на Земле. Отдельный дом! Я уверен, что они примут нас. Грааль много значит для капелланов!
У Филова задрожало левое веко. Противный тик показался ему постыдным, и потому он прикрыл лицо ладонью.
Не мог Дима пасть так низко. Не мог!
- У меня есть каналы, по которым я могу связаться с натовцами, Олег. Я уже сделал это. Они будут ждать. Они обещают нам гражданство. Мы будем жить не на этой вонючей станции, под пятой комиссаров, а в нормальном месте. В нормальном мире.
- И для этого мы…? - очень тихо спросил Филов.
- Мы должны выкрасть Грааль. Я не смогу сделать это один. Но у тебя теперь свой счет к комиссарам!
Филов тяжело вздохнул, откинулся назад и занес руки за голову. Петербуржцев не зря записывают в диссиденты. Действительно какая-то странная аура у этого города. Савин-то первостатейная сволочь оказался…
- Это предательство, Дима, - прогудел он.
- Брось… Предательство это то, как они с тобой поступили!
- Это всего лишь отказ, - покачал головой Олег, а в душе почувствовал, что лжет. - Я просто оказался не так хорош… Как думал… А ты, видимо, слышал песню капеллана…
- Места в комиссариате покупают, Олег. Ты не знал? - нервно улыбнулся Дима. - Без взятки никогда в жизни не станешь комиссаром. Ты это понимаешь?
Слухи такие ходили, но Олег в них не верил.
- Это предательство, - повторил он. - То, что ты предлагаешь - немыслимо. И скажи мне, за что погибли Кузмичев и Валов? За то чтобы ты нас предал? Предал родную страну?
- Хорошо, - обиженно поджал губы Дима. - Хорошо. Забудь. Иди. Лижи задницы комиссарам.
Олег хмыкнул, наблюдая за приятелем.
- Так не пойдет, - сказал он ему. - Я не забуду, Дима. Ты предатель, Дима. Ты чертов питерец. Я доложу обо всем комиссару.
Филов встал, собираясь выходить, но Савин преградил ему дорогу. Глазки его отвратительно забегали. Видимо, понял, что наболтал лишнего.
- Ты рискуешь, ублюдок, - с угрозой прошипел Дима, и тут Олег перестал терпеть мерзость бывшего товарища. Шаг вперед, в сторону, поймать шею Савина в захват, мощный рывок всем телом.
- Стоять! - заорал за репродукцией замполит.
Ответом ему стал сухой треск сломанной шеи. За стеной поднялась ругань, а спустя мгновение распахнулась дверь, и в комнате оказалось двое вооруженных "уравнителей".
- Руки на виду! Руки на виду! - заорал один из них, тыча в него автоматом. Мир резко стал совсем не таким, каким казался минутой раньше. Он словно вспыхнул звуками.
- Твою мать, Филов! Твою ж мать! - громыхал за стеной замполит. - Медика сюда, быстро! Товарищ комиссар я буду вынужден…
Олег с изумлением смотрел то на "уравнителей", то на тело Савина.
- Это превышение полномочий, товарищ комиссар, вы должны были прекратить проверку! - бушевал замполит. - Он же делал все, как вы сказали, почему вы не вмешались, товарищ комиссар?
Филов устало сел на кровать, уткнулся локтями в колени и закрыл лицо руками. Очень хотелось проснуться. Он понимал, что значат вопли со сторону репродукции.
И он понимал почему молчит Хорунжий.


Олега Филова, рядового "Сына Ленина", соискателя на должность комиссара - никто не трогал. Где-то на окраине сознания он отметил, как в комнате появились врачи, как один из них сокрушенно махнул рукой, и труп Савина выволокли наружу санитары. Он видел, как брызгал слюной взбешенный замполит, и как вошел Хорунжий, а затем жестом выгнал "уравнителей" и замполита.
Комиссар минуту молча стоял над Олегом, а затем протянул ему серый конверт и без слов вышел.
Олег знал, что найдет внутри.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~




Приключение для пенсионера

Пенсионер Дмитрий Васильевич приключений не любил. "Мне из приключений только и осталось - помереть", - говорил он иногда. - "Однако торопиться не буду". Жил он один, расставшись с супругой давным-давно. Детей у них не случилось, но вовсе не это, и не чья-то особенная склочность характера были причиной разрыва. Страсть была виновата, с детства пронесённая тяга Дмитрия Васильевича к фотокамерам. И не то, что был он спец, но, как задело его когда-то таинство появления изображения на пустой до поры бумаге, так и сидело занозой всю жизнь. Некоторые, попробовав пару раз, забрасывает купленную камеру на дальнюю полку, доставая иногда, пощёлкать на день рождения или иной праздник. А Дмитрий Васильевич стал фанатиком.
Он млел от объективов. Его завораживал благородный пурпур просветлённой оптики, глубина и чистота больших, солидных линз. В них хотелось смотреть, заглядывая в черную бесконечность, любоваться движением лепестков диафрагмы. Держа в руках тяжёлый объектив, Дмитрий Васильевич чувствовал - вот вещь!
Жена, пока они еще были вместе, пыталась отвоевать у сохнущих плёнок и фотографий место для стираного белья, но устала. Начавшийся развал страны и сгорающие деньги, бытовая неустроенность, нехватка необходимого и внезапные покупки супругом ненужного вконец измучили её. Однажды Вера Николаевна собралась и исчезла из жизни Дмитрия Васильевича, оставив в нём обиду и недоумение. Когда он понял свои ошибки, исправлять стало нечего.
Отстрадав и отметавшись, счастливо избежав утешения водкой, Дмитрий Васильевич отдался любимой страсти.
Ванная комната окончательно превратилась в лабораторию.
Квартиру заполнило разное, хоть чуть близкое фотоделу. Штативы и стойки, импульсные лампы, экраны и ширмы, фотоувеличители и фонари красного света. И, конечно же, множество камер и объективов, старых и не очень, бывших в работе или распакованных единственный раз, сразу после покупки.
Книжные полки, заменив обычную для пожилого и не слишком образованного человека советскую макулатуру, оккупировали толстые справочники и пособия, некоторые весьма ценные. На антресолях пылились пачки фотобумаг и коробки с реактивами, побуревшие кюветы, колбы и точные химические весы. Любовно собранное богатство, ставшее лишним с наступлением цифровой эры.
Не будучи ретроградом, Дмитрий Васильевич с готовностью окунулся в новые технологии, откладывая из пенсии слесаря-универсала изрядную часть для приобретения компьютера. Здесь его ждала нечаянная радость: техника дешевела быстрее пенсии. Специалисты одной из фирм, впечатлённые его въедливостью, собрали за смешные деньги машину из устаревших, но рабочих частей. Остатки денег ушли на покупку с рук простенькой цифровой зеркалки у капризного профи. После чего Дмитрий Васильевич перестал ругать проклятых капиталистов и демократов, погрузившись в зыбкий мир цветовых моделей, фильтров и слоёв.
Он не пропускал ни одной выставки или лекции. Стал завсегдатаем фотомагазинов. Заходил даже в салоны сотовой связи. Но местом его паломничества стал городской блошиный рынок. Там, среди битых молью шапок, валенок, помятых, позеленевших самоваров и прочего старого и нового барахла встречалось иногда такое…!
Его Дмитрий Васильевич увидел издалека. Смолк в ушах шум толпы, сменившись уханьем пульса. Похолодело в животе, сам собой ускорился шаг.
Матово-чёрный, странно пузатый, но невыносимо элегантный, скромно прикрыв блендой огромный глаз, на несвежей тряпке лежал объектив. Без фирменного знака, незнакомого силуэта, но - замечательный, влекущий, волшебный! Когда Дмитрий Васильевич остановился около, руки его дрожали. От названной цены оборвалось в груди, но Дмитрий Васильевич не нашёл в себе сил уйти.
Дальше запомнилось клочками.
Он ловил такси, ехал домой, ни на секунду не отводя глаз от футляра в руках владельца. Потом, вцепившись клещём, таскал его по соседям, занимая денег. Не слыша слов, следил, как живущий в соседнем подъезде грузчик Эдуард яростно ругается с бомжеватым продавцом, сбивая цену, крича и размахивая руками. Подходил кто-то еще из знакомых, Дмитрий Васильевич их не слышал. Потом как отрезало.
Очнулся он дома, куда проводил его Эдуард:
- Слышишь, Васильич, - говорил тот, не в шутку озадаченный, - полгода, никак не больше, меня Виктория съест, если про такие деньги узнает!
- Не беспокойтесь, Эдуард Владимирович, - смог, наконец, сказать Дмитрий Васильевич. - Всё отдам, до последней копейки! И спасибо, вы меня так выручили! Пусть я выгляжу глупо, но это, это такое…
- Ладно, Васильич, - сказал Эдуард уже в дверях, - вижу, ты в порядке вроде. Бывай!
Дмитрий Васильевич остался один. Нет! На столе, в жёстком футляре его ждал будущий друг, собеседник и компаньон. Подумав, пенсионер решил оставить детальное знакомство на потом. Сделав неотложные дела, он стоически отказался от обычного бутерброда с сыром на ужин. Пояс придётся затянуть потуже. Ничего, это только полгода! Засыпал Дмитрий Васильевич плохо, ворочался, включал и выключал ночник и забылся только под утро.
Которое началось казусом: объектив не встал в камеру. Рассудив, что снявши голову, нет смысла переживать, Дмитрий Васильевич занялся переходником. Тридцать лет у станка; и не такое мастерили!
Пошли дни, наполненные заботами и мелким рукоделием. Утро Дмитрий Васильевич проводил на рынке, сбывая то, с чем он мог расстаться без дрожи в руках. Домашняя студия - освещение и арматура - переселилась к одному из знакомых коллекционеров. Не пожелав ловить случай, тот дал верную цену, и Дмитрий Васильевич впервые поверил: унижаться не придётся.
После рынка и лёгкого перекуса Дмитрий Васильевич доставал верные инструменты и пилил, точил, резал и шлифовал. Иногда, отдыхая, он спрашивал себя: почему? Почему так запала ему в душу эта труба с линзами? Стоит ли обладание ею таких усилий и потерь? Да-да, потерь! Исчезавшие из пустеющей квартиры предметы были не просто безделушками, они составили большую часть жизни Дмитрия Васильевича. В конце концов, они вытеснили из его жизни Веру Николаевну, Верочку. Женщину, которую он любил. Которая, он знал, он был уверен, он категорически запретил себе сомневаться, искренне любила его раньше.
На исходе второй недели переходник был готов. Дмитрий Васильевич аккуратно вложил объектив в оправу байонета и медленно повернул. До щелчка. Затем включил камеру - и она ожила, задышала! Мигнули индикаторы, засветился зрачок видоискателя. Как будто сообщила: "Я готова, хозяин".
Наступило лето, непостоянный, черёмуховый май уступил место комариному и тополёвому июню. Каждую свободную минуту Дмитрий Васильевич проводил на пленэре. Наполненный памятниками центр города, столетний, деревянный частный сектор, конечные остановки автобуса - его можно было увидеть везде, куда помогал добраться льготный проездной. Деревья и дома, мостовые и парапеты, дробные струи фонтана и муравьиные тропы на потрескавшемся асфальте - всё заслуживало его внимания.
- Вы понимаете, Александр Викторович, - говорил он, вручая очередную тысячу соседу сверху Семёнову, - всё вроде то же самое, но... какой-то воздух чувствуется, глубина. Если в кадре небо - то это Небо, далёкое и бесконечное, или обожжёное и выцветшее от жары, или грозовое, полное ожиданием дождя... Если вода - то Вода, застывшая, но стремительная. Оно неподвижно, то, что в кадре, но оно живёт, готово сорваться с места, стоит лишь отвернуться. Мне трудно объяснить...
- И не объясняй, туда-сюда без разбега, - обычная присказка Семёнова звучала неуверенно, словно ему было неудобно от поэтических образов Дмитрия Васильевича. - Тебе нравится - и отлично! Будет выставка - пригласи!
Теперь, услышав про выставку, Дмитрий Васильевич уже не улыбался, как полгода назад, понимающе и чуть заискивающе, оценив немудрёную шутку,. Сейчас не только знакомые и соратники по домино, но и он сам понимал, что да, его работы, не просто удачные или не очень кадры, а именно работы вполне достойны выставки. Пусть не персональной, пусть в составе - но всё равно. Это радовало и пугало. Есть ремесло, которому Дмитрий Васильевич научился давным-давно. Но: пунктуальное следование схемам не делает тучи - клубящимися, а воду - живой. Это уже искусство, талант, божья искра. Хотя, и это он тоже ясно осознавал, хороший инструмент - часто больше чем полдела. Но тонок этот баланс, и Дмитрий Васильевич оставил сомнения и просто радовался каждому удачному кадру. Исследуя заодно открывшиеся богатые возможности.
Однажды вечером, когда мужики самозабвенно стучали костяшками домино, Дмитрий Васильевич сидел рядом, на скамеечке, лаская кольца объектива. Неожиданно палец его сорвался, и рычажок, служащий, по мнению Дмитрия Васильевича, для красоты, переключился. Под рукой щёлкнуло, и одно из декоративных же колец слегка сдвинулось.
- Рыба! - ноль-ноль с размаху впился в стол и Семёнов, приосанившись, потребовал: - Запечатлей-ка, Васильевич, туда-сюда без разбега, как я их!
Дмитрий Васильевич не заставил себя ждать, но, поглядев результат, огорченно скривился:
- Нехорошо получилось, Александр Викторович, что-то у меня тут…, - и стал прощаться.
- Так всегда, смазал миг победы, - Семёнов сделал грозное выражение лица. - Когда теперь такого дупеля дождешься… Эх! Мешай, Серёга!
Дома, запершись на ключ, Дмитрий Васильевич вывел на экранчик последний кадр. Нет, ему ничего не привиделось! На фотографии был Семёнов, но не за доминошным столом, а на диване, с незнакомой женщиной. Рукой он обнимал её за талию, в другой была рюмка. На собеседницу Александр смотрел жадно и решительно.
- Чёрт знает что, - сказал Дмитрий Васильевич, стирая снимок, и задумался. А подумать было о чём...


Для понимания потребовались пара дней и много, много снимков.
Модерновое здание одного из социальных фондов прошло на экране обратным ходом все стадии монтажа, образовался котлован, исчез и стал лопуховым, привычным пустырём.
Танк с крестом на броне жирно чадил, двое танкистов, пригибаясь, тащили третьего. Ноги его безвольно волочились по раскрошенной брусчатке.
Церковь, что за проспектом, недавно отреставрированная, потеряла кресты и позолоту. Дмитрий Васильевич помнил, там долго была детская спортивная школа, до этого - склад. Затем кресты появились вновь, но исчезли пятиэтажки вокруг. Теперь это были одноэтажные деревянные дома с палисадами. Пыльная улица несла конные экипажи, крестьянские подводы, спешили пешие разносчики. На одном из кадров эскадрон гусар не спеша уходил за край снимка, за гусарами бежали мальчишки. Ещё был пожар, а потом снова церковь, маленькая, деревянная, потемневшая и скособоченная. Чуть в стороне - кресты занесенных снегом могил.
Гигант пятилеток, знаменитый на весь Союз инструментальный завод, рассыпался деревней. Зато Окунёвка, заключённая ныне в зловонную трубу, побежала вольно между рощиц и полей. Рыбаки, по пояс в воде, тянули бредень. Срытый холм на излучине украсился господским домом. Между колонн портика стоял человек. Он был сердит, крестьяне перед ним мяли в руках шапки, глядя под ноги.
Жизнь проходила перед глазами Дмитрия Васильевича. Никем не записанная, давно позабытая. На минуту ему представилась афиша: "История края глазами фотохудожника". Большой светлый зал, стены и панно с избранными работами. Благосклонное внимание критиков. Стрекот камер и вспышки. Поклонники и почитатели. Почитательницы. "Да. И вопросы неприметных людей в штатском - откуда?" - представились, и воображение нарисовало полутёмный кабинет, свет, бьющий в глаза, табурет, привинченный к полу, захватанный пальцами графин. И цветные, глянцевые фотографии, разложенные веером на столе. Бессильные, влажные от волнения ладони. Нет. Дмитрий Васильевич печально помотал головой. К чему эти страсти? Обычный кабинет, он будет сидеть в мягком кресле, но на самом краешке, стараясь держать спину прямо. Ароматный кофе в тонкой чашечке на столе, большой плоский экран, запущенный в режиме слайд-шоу. По-домашнему распахнутое окно, гудки машин - и вежливый голос человека напротив. Никакой разницы. Руки всё равно будут липкими, а веко дёргать тик…
Дмитрий Васильевич подошёл к зеркалу. Оттуда на него смотрел пожилой (ни в коем случае не старый!) мужчина. С редкими седоватыми волосами, даже не пытавшимися скрыть лысину. Углы рта загнуты книзу, как бы намекая… Да, Дима, дожил ты. Дима, Димочка - так называла его Вера. Верочка - так называл её он. Они были молоды, беззаботны и веселы. Стало очень страшно. Ужас последнего приключения, старательно забываемый, выполз наружу и противно тронул сердце. Помрёшь один, забытый всеми, врачи будут пробегать мимо палаты, молодая медсестра поставит бесполезный укол - и опять давить стон, комкая пальцами серую больничную простыню. А вот раньше…
Он взял камеру и перекинул временное кольцо сразу на двадцать лет назад, когда Вера была ещё рядом. Снимок. Еще пять лет долой. Снимок. И ещё, и ещё…
Вот они дома, Дмитрий Васильевич сидит за столом, уткнулся в какую-то механику. Вера тащит таз, обходя нагромождения. На лице её усталое равнодушие… Нет, такое не пойдет!
Возвращаются из леса, с грибами. С полными корзинами, оживлённо беседуют. Уже лучше…
Есть! Они были на море тогда, под Евпаторией. Деревенька на берегу, возле военного городка. И широченный пустынный пляж, белый с рыжими полосами мелких окаменевших ракушек. Вера на снимке смеётся, поливая его водой. Дмитрий Васильевич, Димочка, закрывается в нарочитом испуге. Как там было здорово! Днём они сидели на пляже, или бродили в полосе прибоя, забыв обо всём. Вечерами, после ужина - салат да арбуз, откуда деньги на разносолы? - бродили по обширному солончаку. Поддувал ветер, солнце садилось в мелкое евпаторийское море, четыре минуты по часам. Дима пытался поймать шары перекати-поля, куда там! Однажды, когда штормило, дошли до соседнего посёлка с оригинальным именем Штормовой, ели шашлык. Дмитрий Васильевич и сейчас помнит его вкус. Вера скормила ему половину своей порции. "Я - худею!" - заявила непреклонно, пряча в глазах бесинку. На обратном пути они вымазались как черти в целебной грязи - и шли так до самого дома, а потом мылись во дворе, обливая друг друга из шланга. Дмитрию Васильевичу, он был первый, досталась тёплая вода, Вера поливала от души, не слушая уговоров. Самой пришлось скатываться холодными остатками. "Ничего, согреешь", - шептала она, и Дмитрий Васильевич отнёс её в дом на руках, влажную, в пупырышках гусиной кожи, жарко обхватившую его за шею.
Всё готово было за полночь. Стопка счастливых моментов совместной жизни лежала перед ним на столе. Выбрав самый радостный отпечаток, Дмитрий Васильевич навёл камеру на Верино лицо и пробежался по времени назад, к сегодняшнему дню. Жизнь Веры Николаевны после разрыва оказалась не слаще, кому нужна разведёнка после сорока? Подсмотрев на разных снимках адрес, так вышло: в кадр попали номера и дома, и квартиры, улица тоже оказалась знакома, Дмитрий Васильевич подготовил пухлый пакет.
Внутрь он вложил письмо, из одной строчки: "Прости меня, если сможешь".
Потом выставил шкалу времени в ноль и намертво заклинил рычаг.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~




Перекати-небо

…Айка резко оборачивается - никого. Но его не оставляет ощущение, что сегодня за ним следят чьи-то неподвижные холодные глаза. Почему-то кажется, что они непременно жёлтые, с чёрным вертикальным зрачком. Кому принадлежат эти глаза, Айка даже представить не может. Да и знать не хочет. Но на самом деле за спиной у мальчишки по-прежнему нет ровным счётом никого и ничего.
Пустая, плоская равнина, покрытая чахлой и сухой травой, раскинулась от края и до края. Всё место под солнцем заняла, ничего вокруг не оставила. Монотонно бредут на восток тёмно-серые облака. Слепящий жёлтый круг то выныривает из них, обдавая жаром и без того раскалённую землю, то прячется, рисуя по траве причудливые тени. Шелестят под порывами ветра редкие белёсые метёлки. И больше ничего не происходит. Только солнце, ветер, облака и чёрствая трава под ногами. Каждый день одно и то же.
К вечеру светило обязательно покраснеет, перестанет слепить глаза и с последними порывами ветра плавно упадёт за горизонт. Как раз в той стороне, где громоздятся облака, не успевшие засветло перебежать через небосвод. Темнеет тут быстро - оглянуться не успеешь, а ночь уже уставилась на тебя во все свои неисчислимые глаза. До утра подмигивает, изучает, словно не видела до этого ни разу. А сама уже наизусть тебя выучила… Сквозь небрежно занавешенное небо время от времени поглядывает бледная луна, от которой глазам совсем не больно, но всякий раз почему-то хочется плакать. Вот только слёзы давно высохли. Всё высохло: и глаза, и губы, и горло. И сам Айка высох, стал тонким и лёгким, словно стрекозиное крылышко. Почему ещё ветер его не унёс на восток впереди облаков?
Это было бы хорошо - на восток-то ему и надо…
Ночная прохлада продлится недолго, и даже росы после себя не оставит. Так что передышка ни к чему. Шагай себе да шагай, с пути не собьёшься: поперёк неба такая широкая и светлая полоса протянулась, что её до самого рассвета хорошо видно. А спать всё равно совсем не хочется.

* * *
- Айка, а ну, вставай-ка! - одеяло слетело на пол, подушка предательски выползла из-под стриженой головы.
- Ну, мама, я ещё посплю!
- Это ты так думаешь! Марш умываться и завтракать! Скоро пересекаем Гряду. Ты же сам просил тебя разбудить.
Остатки сна рассеялись как дым. Айка подскочил на кровати и издал боевой клич Пернатых. Увидеть Гряду он хотел больше всего на свете. У него всегда так - запало в душу желание, ни о чём другом думать уже не может. Пока своего не добьётся. Мама ругается, учитель губы поджимает и нотации читает. Мол, в наше время городу нужны не просто упорные, но и разносторонне развитые, гармоничные граждане. А что он, Айка, односторонний, что ли?! Просто он свои стороны по очереди развивает. То память тренировал, все уроки наизусть учил. То за тело взялся, мускулатуру накачивал и школу совсем забросил, чуть к малышам на поток не перевели. Затем интуицию разрабатывал: готовился только к тем предметам, по которым предчувствие было, что его непременно спросят. Правда, с интуицией у него пока плохо получалось…
Теперь вот наблюдательность надо подтянуть. А на чём её подтянешь, если город плывёт в синем небе среди белых облаков да над синим океаном с белой пеной? Суша, конечно, тоже скучная, но там хоть какое-то разнообразие. Цвет время от времени разный, рельеф опять же меняется. Когда про Гряду узнал, сразу понял - то, что надо! Никогда её раньше не видел, всё рассмотреть и запомнить придётся. Заодно и память проверит.
А ведь есть ещё одна задумка…
Съесть завтрак на бегу не получилось: мама у двери перехватила и заставила "поесть по-человечески". Зато потом Айка ни на секунду дома не задержался. Схватил своё Пёрышко, выскочил на террасу и помчался в сторону Носа. Встречные взрослые только головами качали, а мальчишки из Насекомых улюлюкали вслед. Не любят в квартале клан Пернатых, ну да ничего - Айка одним из своих первых умений хладнокровие прокачал. Сразу после целеустремлённости.
На Носу взрослых практически не было. Прогуливались две-три влюблённых парочки, да несколько стариков в тёплых пончо сидели у самого парапета, щурясь от набегающего воздуха.
- Ха, ещё одна птичка вылупилась! - поприветствовал его кто-то из клана Пушистых. Эти держали нейтралитет и обычно ссор не затевали. Поэтому Айка лишь снисходительно улыбнулся, оглядываясь в поисках своих. Чтобы там не говорил учитель о равенстве и братстве, а в общественных местах лучше держаться кучей. Старшие мальчишки такому быстро учат…
Пернатые, разумеется, заняли лучшие места, прямо по курсу. Судя по всему, Гряда вот-вот вынырнет из-за горизонта. Говорят, она поперёк всей земли идёт, но это, скорее всего, брехня. Максимум с одной стороны континента. И то не самого большого. В географии Айка был не силён, кому в наше время нужна эта бесполезная наука?! Вот аэрография, карты воздушных потоков - совсем другое дело. Потому и попал к Пернатым…
- Папа, а почему люди не летают, словно птицы? - спросил однажды маленький Айка за ужином. Отец усмехнулся в густые усы, переглянулся с матерью и возразил:
- Так уж и не летают! А как же города?
- Города это не то, - отмахнулся вилкой малыш, - в городах все сразу летают. А так, чтобы каждый сам по себе?
- Каждый сам по себе, - отец перестал улыбаться, - мы мало что можем. Наша сила в том, что мы вместе…
- Ты как наш учитель говоришь! - фыркнул Айка. За что тут же был лишён сладкого и отправлен в свою комнату. Но вопрос остался без ответа, а этого Айка с детства терпеть не мог. Он стал спрашивать всех подряд, и вскоре выяснил, что работы по выведению летающих людей ведутся в его школе на параллельном потоке. Но взрослым об этом говорить вовсе не обязательно…

* * *
Первое время на земле Айка постоянно спит. Проснётся, поест и опять в сон проваливается. Снится ему, конечно, город - мама с папой, друзья Пернатые, девочка одна из Пушистых, в соседнем квартале живёт. Во сне Айка всем рассказывает, что внизу жилось замечательно. И не может вспомнить, каким образом ему удалось вернуться…
У подножия гор еды хватает: воздух влажный, солнца много, вот всё и растёт, словно у города на Спине! Он даже представить себе не мог, что на земле так много вкусного найти можно. Знакомые плоды ест сразу, за незнакомыми приглядывает: если птицы их клюют, он тоже лакомится. Это только насекомые всё подряд едят, ничего их не берёт. Пернатые, они почти как люди. Только летать умеют.
При воспоминании о своём собственном полёте Айка сразу начинает непроизвольно всхлипывать. И куда только его хладнокровие подевалось? Наверное, за Гряду зацепилось. Но всё остальное при нём осталось. А главное - цель есть. Город на восток несёт, на том побережье остановка будет долгая. Пока в море сети опустят, пока улов переработают… Если поторопиться, то к отлёту вполне успеть можно. Пешком через равнину, конечно, скучно идти. Зато можно будет и выносливость потренировать!
Полоса благодатных деревьев обрывается как-то сразу и вдруг. Впереди до самого края лежит пустая равнина. Прямо как в учебном ролике. Сухая и бесполезная. Брошенная предками за ненадобностью. Айка с тоской смотрит на зелёную колышущуюся стену, за которой остались поющие птицы. И идёт по выжженной земле…
Говорят, наземных тварей вообще больше нет. Перевелись от бессмысленности своего существования. Кто пошустрее был, те в моря вернулись. Остальные перестали быть. Только в древних записях и остались: объёмные, подвижные, но неосязаемые и потому совершенно нереальные. Как земля, проплывавшая изо дня в день под Крыльями города.

* * *
Издалека Гряда казалась несерьёзной. Так, чёрно-белая полоска на голубом одеяле неба. Но ветер держался ровный, напористый, и горная страна росла на глазах, вытягиваясь ввысь и разрастаясь от края до края. Острые пики топорщились, словно перья хищной птицы, отгоняя от себя редкие облака. Бело-синие зеркала ледников свирепо запускали во все стороны солнечных зайчиков. Далеко к югу усердно дымили внушительные конусы древних вулканов.
На Носу вдруг стало тесно от любопытных. Похоже, пришли все, кто оказался в этот час свободен от забот. Влюблённые парочки растворились в толпе, старики привстали со своих скамеечек и принялись спорить между собой, не обращая внимания на детвору. А молодняк на площадке тем временем дружно вопил в восхищении. Все, кроме Пернатых…
Гряда потрясала своими размерами. Конечно, она была меньше неба и даже меньше привычного океана. Но её всю можно было охватить взглядом, хотя она и норовила постоянно выскользнуть из поля зрения. От этого она казалась самой большой вещью на свете. Гряда царила над миром.
Город ощутимо вздрогнул, взмывая над титаническим массивом на безопасную высоту. И Пернатые как по команде перестали галдеть, дружно завозились со своими накидками. Айка тоже быстро продел руки в лямки, расправил Пёрышко за спиной и одним из первых бросился к парапету. Несколько лет клан готовился к этому дню. Не каждый раз город пересекает Гряду в светлое время суток…
Взрослые только мешали друг другу вместо того, чтобы перехватить хоть кого-нибудь из мальчишек. Гвалт поднялся невообразимый. Остальные кланы от зависти себе места не находили. Но никто и не подумал помогать взрослым.
План у Пернатых был простой: прыгнуть с Носа, поймать восходящие тёплые потоки и пролететь, лавируя, вдоль бортов до самого Хвоста. А там перемахнуть через парапет и вновь оказаться в городе. Ничего сложного. Они несколько раз всё отрепетировали. На тренажёрах, конечно…

* * *
Первые дни перехода даются ему легче всего. Шагать по земле не труднее, чем по беговой дорожке в спортзале. Та же обманчивая упругость под ногами, то же упоение от самого ритма движений. Равнина стелется перед путником, скользит по сторонам, похожая на небо под городом. И даже белые метёлки порой напоминают облака.
Через три дня кончаются плоды, набранные среди деревьев. Воздух теряет последние запахи, словно и они выжжены солнцем. Вокруг делается так сухо, что даже думать о воде больно. А восток всё никак не становится ближе…
Острое одиночество, навалившееся на Айку сразу после падения, устраивается в нём поудобнее, и они постепенно привыкают друг к другу. Айка по-новому смотрит на окружающие его небо, ветер, траву, облака. Он наделяет их характерами, угадывает их дальнейшие шаги. Тренирует свою интуицию. Получается куда лучше, чем с уроками.
Айке уже неинтересно разговаривать с самим собой. Но мир вокруг пока не готов заговорить с Айкой. В таком равновесии проходит четыре дня. От полоски леса за спиной не остаётся и следа, хотя Гряда ещё висит над горизонтом. Теперь, даже если он повернёт обратно, дойти до спасительной зелени уже не хватит сил. А впереди всё то же солнце, ветер, облака и чёрствая трава до горизонта…

* * *
Прыгнули разом, затрепетали Пёрышками, расходясь в стороны. Воздух ревел в ушах, бил в лицо, не давал дышать. Айка голову отвернул, и увидел, как прыгает следующая волна Пернатых. И тоже стремительно летит вниз. Нет тут никаких восходящих потоков, не удержат крылышки Пернатых. А это значит, устроили они вместо полёта крутое пике до самой Гряды. Которая с каждой секундой всё ближе.
Старший, более тяжёлый, мальчишка догнал Айка, схватил за голову, притянул к себе и закричал в самое ухо:
- Сухой лист! Крути "сухой лист"! Нас тогда в сеть возьмут!
И оттолкнул, торопясь ещё кого-нибудь предупредить.
Айка изо всех сил завертел своё Пёрышко, но ничего не выходило. Он продолжал кубарем лететь к земле.
"Какие же мы все дураки! - понял Айка, сжавшийся в комочек, - С чего мы вообще взяли, что на этих детских тряпочках можно летать?!".
Остальных раскидало в небе, и они пропали из виду. Города он тоже не видел, но догадывался, что спасти их не успеют. Пока сообразят, пока откроют трюмы и сбросят сеть, все Пернатые будут уже далеко внизу. Или даже на скалах.
Жалость к самому себе накатила почти одновременно с мощным восходящим потоком воздуха. Айку подбросило, он инстинктивно распахнул руки, и его истерзанная накидка неожиданно стала почти управляемой. Айка не растерялся, сразу принялся лавировать среди острых пиков и слепящих ледников. Небо осталось далеко вверху, но страх тоже куда-то пропал. Надо просто поймать ветер и рассчитать маршрут. Город не мог далеко уйти…
Восходящий поток иссяк так же внезапно, как и появился. Порыв бокового ветра отшвырнул мальчишку от намеченной траектории, закрутил вокруг блестящей чёрной скалы. А потом Айка вдруг с удивлением понял, что у него получается самый натуральный "сухой лист". Медленное плавное падение, безопасное как прогулка по Детской палубе. Падение, которое закончилось приземлением на покатый скользкий лёд и головокружительной поездкой вниз на собственной спине, прикрытой обрывками верного Пёрышка…
Ледник закончился в широкой долине. Айка вылетел в мелкое и тёплое болото, где чудом не захлебнулся в спасительной грязи. И до самого вечера не мог поверить, что остался жив.

* * *
К исходу второй недели начинаются настоящие трудности. Живот сводит голодной судорогой, язык присыхает к губам. Ноги всё время гудят, спина деревенеет настолько, что даже сон не приносит облегчения. Гряда уже не видна за облаками, упрямо ползущими с западной стороны неба. А на востоке по-прежнему без перемен.
Мир вокруг рассказывает всё, что знает о себе, и внимательно выслушивает Айку. Они оба устают от общения и перестают обращать внимание друг на друга. Мальчишка упрямо шагает вперёд. Солнце, ветер, облака и сухая трава, словно сговорившись, занимаются своими делами, не мешая ему. Пока не появляется это странное чувство чужого пристального взгляда.
…Айка резко оборачивается - никого. Но с этого момента необычное ощущение не покидает его. Жёлтые глаза с чёрным вертикальным зрачком следят за ним, за каждым его шагом, оставаясь при этом неуловимыми. Как древние наземные твари из учебного ролика. Айка вновь остро ощущает своё одиночество, свою неуместность в этом мире. Дом остался далеко наверху, птенец выпал из родного гнезда, так и не научившись летать. Айка оборачивается всё чаще и чаще. Но за спиной у него по-прежнему нет ровным счётом никого и ничего.
А вот впереди равнина неожиданно меняется. Едва заметный подъём искривляет перспективу. Айка словно восходит на небольшой круглый холм, постепенно заслоняющий линию горизонта. От напряжения дрожат колени, каждый вздох даётся с трудом, но зато какой вид откроется ему с вершины холма! Вдруг получится оценить, далеко ли ещё до восточного берега? Надежда гонит его вперёд. Цепляясь тонкими руками за пожухлую траву, Айка карабкается на вершину холма и едва не падает, когда взбирается на неё.
И тут же стонет от разочарования. Горизонт всё так же неизменен. Простая линия, условная черта, за которую ветер уверенно гонит тёмно-серые облака. С ним случается истерика: сухая и беззвучная. На пару минут, пока Айка не осознаёт, что стоит не на холме, а на краю внушительного вала из земли и травы. Толстым кольцом этот вал огибает неглубокую, но обширную вмятину, заполненную какими-то невозможными складками.
На первый взгляд вмятина кажется продолжением равнины - пыльная, однотонная и бессмысленная. Словно большой скукожившийся лист. Но потом глаза улавливают среди складок знакомые переплетения прямых горизонтальных и вертикальных линий, рисующих привычную картину прогулочных палуб и площадей. Это новое место не всегда было здесь. Оно тоже упало с неба. И ему тоже здесь одиноко.
"Город!!! Да это же город!".
Сначала Айка думает, что вернулся домой. Однако затем замечает слишком много отличий. Зданий значительно больше и некоторые так широки и высоки, что напоминают Гряду в миниатюре.
Город-на-земле гораздо просторнее, у него нет Носа и Спины, и вместо Крыльев какие-то куцые обрубки. Нет, это совсем другой город. А ещё с этим городом что-то не так.

* * *
Город умирал. Он был пуст и несчастен. Время от времени по улицам и площадям прокатывались резкие судороги. Рушились покосившиеся и оплывшие дома, выплёскивалась вода из остановившихся фонтанов. Мостовая дыбилась, выстреливала во все стороны, где булыжной крошкой, где пластами серого асфальта, с хрустом рвала под собой многочисленные коммуникации. Ниже под землёй протяжно и страшно скрипели фундаменты. Судорога проходила, и над городом вновь устанавливалась вязкая, нежилая тишина. Тишина навсегда покинутого безнадёжного места.
Люди перевелись в Синт-Апуре совсем недавно. Осиротевший город стремительно дряхлел и не пытался обмануть самого себя. Он уже не сможет расправить могучие крылья и подняться в небо. Ему не соскользнуть в тёплые воды тропического океана, не взмахнуть плавниками. И уж тем более не дойти ему по суше до родных мест, не умереть там, где он вылупился крохотной деревушкой в незапамятные времена. А умереть ему здесь, на унылой равнине древнего континента. Где уже давно нет прежней зелени и буйства красок. А есть лишь пыль да покрытая её саваном умирающая земля.
Синт-Апур в пору расцвета был домом для десяти миллионов человек, потому что привлёк людей со всего света. В нём было комфортнее, безопаснее и интереснее. Покидая свои неуклюжие дирижабли, люди переселялись в живой мегаполис, бороздящий любые просторы в любом направлении. Созданный угождать обитателям, город исполнял любые их прихоти и желания, получая истинное удовольствие от своей работы.
Однако с годами его обитателям наскучило меняться. Они разучились желать, чего-нибудь кроме развлечений. У них перестали появляться дети. А без детей город словно остановился. Он ещё жил по инерции, предлагая своим последним обитателям то одно, то другое. Но удовольствия уже не получал и незаметно для самого себя стал распадаться. Другие города сторонились его, приток переселенцев иссяк. И когда на улицах и в домах окончательно установилась вязкая тишина, Синт-Апур сложил крылья и безвольно упал вниз.
…А сегодня, много дней спустя, следящий контур внезапно уловил приближение человека! Жёлтые объективы с чёрными зрачками развернулись в его сторону. Ребёнок! Маленький человек, которому никогда не скучно меняться. Город почувствовал, что у него появился шанс.

* * *
Айка входит в город-на-земле. Улицы в нём широки и пустынны. Всюду пыль, многие кварталы уже лежат в руинах. Большие здания пока держатся, и Айка высматривает самое высокое из них. Если система ещё жива, то там её сердце. Он больше не чувствует странного взгляда. Вокруг нет ничего необычного, он опять в своём мире. Остаётся найти людей.
Город внезапно подаёт голос. В голове у Айка раздаются простые и понятные мысли. Мальчишка не пугается: он говорил с миром вокруг, что ему один говорящий город? Синт-Апур раньше останавливал массовые эпидемии и кормил тысячи голодных - что ему один уставший и измождённый ребёнок?
…Когда день склоняется к закату, посвежевший Айка грудью наваливается на парапет. Ветер против обыкновения не стихает, а даже усиливается. Мир вокруг заполняет непривычное шуршание. Мальчишке видно, что на равнине сухие метёлки вдруг срываются с места, сталкиваются, переплетаются в невесомые шары и улетают вдаль, весело подпрыгивая по сухой траве. "Перекати-поле", - беззвучно подсказывает город. Айка понимает. Так трава путешествует по равнине в поисках места, где можно укорениться и какое-то время пожить, пока жара опять не вытянет из неё последние соки. Провожая взглядом очередную стаю бывших метёлок, мальчишка вздыхает: вот бы так же махнуть через небо! Сразу на восточный берег, к родному городу…
"Желание выполнимо, - реагирует Синт-Апур, - отойди от края".
Айка делает шаг назад и тут же ощущает, как здание и весь город под ним приходят в движение. Энергия струится отовсюду, покидая квартал за кварталом, стекаясь к сердцу города. Вокруг словно сжимается незримая тугая пружина. Верхняя площадка начинает плавно вращаться, над ней беззвучно смыкается прозрачный купол. Мягкий толчок, и первые звёзды становятся чуточку ближе. И уже видно, как поперёк неба тянется широкая и ясная путеводная полоса. Мальчишка вопит от восторга, наполняя смыслом жизнь воскресшего города. Живое зёрнышко из стекла и металла берёт курс на восток.
Далеко внизу руины прежнего Синт-Апура тонут в светлых сумерках. Не о чем жалеть. Стены и улицы - дело наживное. Главное, что у города теперь есть человек. А у человека есть цель.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~




Пейзаж, нарисованный чёрным

Когда Сэмюеля заключили под стражу, он кричал, пока голос не перешел в хрип - и тогда он хрипел и бил рукой в железную дверь, остервенело, до крови и разбитых костей. Никто не обращал на это никакого внимания. Перед тем, кого обвинили в убийстве жены и дочери, вряд ли откроются двери только потому, что он кричит: "отпустите!" Он сразу понял это, но долго еще не мог успокоиться.
Его камера была десять шагов в длину и пять в ширину, и Сэмюель исходил тысячи километров по ней. Когда ему приносили еду, он говорил:
- Поймите, я не убийца, я художник.
А когда они уходили, он еще долго не мог остановиться, шепча: "поймите, я не убийца, я художник, я не убийца, я художник" по много часов подряд.
Сэмюель чертил пальцами в пыли на полу, так как никто не давал ему ни кистей, ни холста. Лежа в темноте на своей койке (маленькое оконце под потолком давало возможность отличить день от ночи, однако даже в самый солнечный день в камере царил полумрак), он часами рисовал в своем воображении небо - рассветы, закаты, облака, и слезы текли по его лицу. Бесконечная тьма давила его, и Сэмюель шептал: "поймите, я не убийца, я художник… Мне нужен какой-то другой цвет, вокруг один черный". Чем ярче смешивались краски в его воображении, тем чернее казалась темнота снаружи. Тогда он закрывал глаза и мечтал никогда больше их не открывать. Потому что чернота было снаружи, а красочный, яркий мир - внутри.
Однажды, не в силах совладать с подступающим безумием, Сэмюель пальцами нарисовал в воздухе свечу, а затем одним плавным движением очертил крохотный огонек. И уже через секунду луч света проткнул темноту и слабый, робкий свет расплылся по камере.
Сэмюель даже не смог понять, в реальности он видит этот свет или только в своем воображении. На полу горела свеча, и ее слабый огонек казался ему ярче солнца. Сэмюель поднес руку к огню, он хотел, чтобы пламя обожгло его - это был единственный способ поверить. Сначала он ничего не почувствовал и испугался, что ничего этого на самом деле нет. Лишь через несколько секунд пришла боль, а вместе с ней и радость.
Когда ему принесли еду, они увидели ее. Сэмюель так и не смог ответить, откуда взялась свеча. Они избили его и ушли.
Тогда уже через несколько дней он нарисовал себе кинжал. Сэмюель держал его в руках - длинный и тонкий, с драгоценным камнем на рукояти. Потом он бросил его на пол и стер, просто перерисовав сверху узор каменных плит. Оружие было ему ни к чему, он не был убийцей.
Когда они пришли снова, они прошли прямо по кинжалу и ничего не заметили - только каменные плиты были под их ногами. Тогда Сэмюель нарисовал лестницу и выглянул, наконец, в окно. Он запомнил каждую черточку пейзажа.
Стереть лестницу было делом нескольких секунд. А вот стереть стену, дотошно перенеся на нее картинку с той стороны свободы было не в пример тяжелее. Но в руках у Сэмюеля было сразу десять кистей, а его воображение искусно смешивало краски. И он очень хотел сбежать от этой черноты. Он мечтал о свободе.
Когда на следующее утро ему принесли завтрак, камера была пуста. Сэмюель сбежал. Они не могли поверить, заглянули в каждую трещину между камнями, дотошно исследовали каждый дюйм камеры, как будто он мог притаиться за какой-нибудь пылинкой. Не мог, но сбежать он тоже не мог. Однако, все-таки сбежал.
Сэмюель смотрел на закат. Вечернее небо пылало, переливаясь самыми немыслимыми оттенками. Это было именно то, чего он так долго ждал, но сейчас Сэмюель понимал: те закаты, которые рисовало его воображение, были намного красивее. Природа просто не могла повторить того, что мог сделать он. От этого было обидно - Сэмюель совершил невозможное, чтобы увидеть настоящий закат, однако оказалось, что ему достаточно было закрыть глаза. Он смотрел на заходящее солнце и вдруг почувствовал темноту внутри. Ту самую темноту, с которой он жил бок о бок в камере (сколько? год? два? пять? больше? меньше? никто не считал…). Она никуда не делась, просто прокралась внутрь него и поселилась там.
Он взмахнул рукой, оставив на солнце черный мазок, и пошел прочь.
Домой Сэмюель идти не мог, его там наверняка ждали. Потому он просто нарисовал себе новый на окраине городка, в котором жил. Затем Сэмюель нарисовал себе новое лицо. Это оказалось совсем несложно.
Вскоре он почувствовал голод и нарисовал себе яблоко. Оно было красивым, ярко-красным, выглядело очень сочно, но на вкус оказалось как бумага. Сэмюель попытался еще и еще, но все последующие попытки были хороши разве что для натюрморта, так что он просто нарисовал себе денег и купил еды.
На следующий день Сэмюель встал перед холстом и начал писать. Его пальцы порхали в воздухе, с удивительной скоростью создавая картину за картиной, однако каждый раз он стирал написанное. Картины на холсте больше не казались ему смыслом жизни. Они казались ему бездушными и пустыми, хотя любой, кто посмотрел бы на них со стороны, онемел бы от восторга.
Он отвернулся от холста. Зачем это, если теперь весь мир переместился к нему на мольберт? И теперь ему по силам самая сложная задача, ведь он стал Богом! И первоочередная задача для Бога - это…
Сэмюель рассмеялся, бросился к столу и разом смел все, что там лежало. Первоочередная задача для Бога - создать своего Адама!
Он закрыл глаза и начал рисовать. Это не заняло много времени, ему уже доводилось рисовать портреты. Сейчас было даже легче, чем когда бы то ни было.
Сэмюель открыл глаза. Перед ним на столе лежал обнаженный юноша. Он был необычайно красив. И совершенно бездыханен. Не нужно было даже подходить к нему, чтобы понять, что в этом теле нет жизни. Сэмюель пораженно уставился на тело. Так, наверное, смотрит мать на мертворожденного ребенка, не в силах поверить, что это произошло с ней, не в силах понять, за что ей такое наказание.
- Какого черта? - прошептал Сэмюель.
- Живи! - выкрикнул он.
Адам остался безучастен и Сэмюель стер его. Он закрыл глаза и попытался удержать рвущийся наружу крик. Наверное, все дело в том, что Адам был пуст внутри, Сэмюель нарисовал только оболочку. Конечно, все дело в этом! Надо начать с самого начала. Где-то было… Сэмюель бросился к полкам и начал лихорадочно искать, сбрасывая на пол все, что мешало. Наконец, он достал анатомический атлас и открыл его, затем сосредоточился и начал со скелета, разместил внутри все нужные органы, нарастил мышцы, опутал все крошечными проводами сосудов, нарисовал кровь. Он сделал все, что было в его силах, измотал себя, но жизни в Адаме снова оказалось не больше, чем в статуе - пусть даже и самой красивой и реалистичной статуи в мире.
И тогда Сэмюель закричал и бросился на улицу. Он бежал, а с пальцев его стекали капли черной пустоты, капали на дорогу и прожигали в ней дыры в никуда, в неизведанное.
Это было несправедливо! Он мог создать закат красивее, чем Бог и природа, мог создать все, что угодно, но тайна жизни ускользнула от него. Какой же он Бог, если не смог разгадать ее? Может, это оттого, что черная пустота внутри него непрерывно росла? Он чувствовал ее и не знал, как от этого избавиться. А может, оттого, что бог просто не терпит конкурентов?
Когда эта мысль пришла ему в голову, Сэмюель остановился и расхохотался.
- Что ж, тогда я буду твоим дьяволом, - прошептал он.
- Я - ваш дьявол! - закричал Сэмюель во весь голос и поднял руки.
Исчезали люди - просто растворялись безо всякого следа. Это он умел. Исчезали дома. Это он умел. Исчезали деревья. Все вокруг него опустело, и тогда Сэмюель вскинул руки вверх, однако победить небо ему не удалось. Мертвая темнота внутри него все настойчивее требовала выхода, и тогда он провел рукой по небу, оставив на нем огромный черный след. Сэмюель черпал в себе эту темноту и отпускал ее в мир, но бездонный колодец в его душе никак не желал опустеть. Голова его кружилась, внутри звенел оглушительный крик, он чувствовал его всем телом и, кажется, даже кричал ему в унисон. Темнота терзала его и тогда, не в силах противостоять ей, он вскрыл себе грудную клетку и упал. Сэмюель не знал, накрыла ли темнота, копившаяся внутри него, весь мир, но он увидел, как она подступила, окружила его, и он закрыл глаза и отдался ей, проваливаясь в неизведанное пустое ничто.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~




Обратный путь

То, о чём я хочу рассказать, произошло больше трети века назад. Моё имя Ларс Йенсен, и было мне тогда слегка за двадцать.
Случилась мягкая зима, снег падал сутками напролёт, кружимый непрестанно дующим ветром, люди ходили, будто круто посоленные, а в чернеющем уже к середине дня небе мигали иногда среди громоздящихся насупленных туч огромные драгоценные камни далёких галактик и звёзд.
Я жил, да и до сих пор живу в Хаммерфесте. Это один из самых северных портов на Земле. Хаммерфест не для слабых людей, но в нём есть своё, особое и суровое очарование. А история моя берёт начало в Энсомет Кро* [*Kro (Норвежский язык, вариант Букмол) - аналог британского понятия Inn; паб, в котором можно временно остановиться, паб с гостиницей.]. После работы я часто заходил туда и выпивал пару кружек горького тёмного пива; жил я один в небольшой квартирке на Уэндели-гейт, совсем неподалёку от порта, где и трудился оператором крана, сменами, сутки через трое. Работа была монотонная, утомительная и скучная, но мне нравилась. Она соответствовала моему темпераменту.
В тот вечер я получил от Ханке Петерсена кружку и направился к своему излюбленному столику. Иногда он бывал занят: Энсомет Кро тогда являлся единственным приличным заведением в припортовых кварталах, где вы не рисковали принять невольное участие в драке пьяных работяг и матросов.
За моим столом уже сидел человек. Поскольку он был один, то я решил, что мы не помешаем друг другу.
- Доброго вечера. Я могу присесть?
Человек посмотрел на меня и улыбнулся. В бороде сверкнули светлые крепкие зубы. Это был крепкий мужчина среднего возраста, но больше ничего рассмотреть было нельзя, да я особо и не заинтересовался его персоной.
- Садись. Места хватит.
Мы сидели молча. Южные люди очень болтливы, молчание часто давит на них гранитной плитой, но мы, люди Севера, да ещё живущие в достаточном отдалении от крупных городов, умеем ценить и понимать его.
Я взял ещё кружку. Всё это время человек напротив вёл себя так, будто меня вообще не существует. Он тоже пил пиво, молчал и курил длинную и тяжёлую на вид трубку из золотистого дерева. Чубук её покрывала замысловатая резьба.
- Трубка дешевле, вкуснее и полезнее, нежели сигареты. - Неожиданно сказал мужчина, заметив мой взгляд.
Это были наши единственные слова за вечер.
Через неделю или две, сейчас уже и не упомню, я снова пришёл в Энсомет Кро. На этот раз мне повезло, столик был пуст. Я допивал третью кружку, когда увидел спускающегося со второго этажа в зал по винтовой лестнице давешнего соседа. При свете его было видно гораздо лучше: высокий норвежец с роскошной коричневато-седой бородой до середины груди и длинными волосами, собранными сзади в хвост. Ему около пятидесяти, он сух, поджар и жилист. У него моряцкая, выжженная солью, ветром и долгими путями кожа цвета старого, потёртого руками рыбака удилища. Он практично одет в клетчатую рубашку, комбинезон и высокие ботинки.
Человек взял пива и подошёл к моему столику.
- Все остальные столы заняты, а мы с тобой уже немного знакомы. Выпьем?
Я утвердительно кивнул, и он легко уселся напротив меня. Завязался пустой разговор. Я решил закурить, достал зажигалку, но она выскочила из пальцев и упала. Я склонился, чтобы поднять её, и мы с незнакомцем, который, очевидно, решил помочь мне, стукнулись головами. Он рассмеялся, выпрямился и передал мне зажигалку.
- Забавно. Кто-то говорил, что человек, с которым ты невзначай столкнулся головами, будет связан с тобой особыми узами товарищества или, если это женщина,- любви. Как и любое поверье, оно очаровывает меня, в нём есть что-то истинное, настоящее, не правда ли? Моё имя Мегет Свенссон.
Я представился, и мы пожали руки в знак доверия и соблюдения того странного, сохранившегося с древних времён обычая, когда люди не так опрометчиво поверяли своё истинное имя первому встречному.
Мы ещё поговорили, а потом он привстал и тронул меня за рукав. Я не очень люблю, когда ко мне прикасаются, поэтому резко отдёрнул руку.
- Видишь ли, Ларс, моё появление тут не случайно. Я путешественник. Может быть, ты слышал имя Боде Уолкер?
Конечно же, я слышал. У меня было небольшое хобби - как, наверное, и у каждого человека, который живёт за полярным кругом и вынужден убивать время долгими ночами. Я увлекался географией и путешествиями. Правда, я был путешественник-домосед; мысль посмотреть на мир вызывала во мне смутное чувство отторжения и беспокойства. Я ощущал себя змеёй, которую неожиданно вытащили на свет из уютной сырости болотины. Мне гораздо ближе сидеть в кресле при лампаде и разглядывать карты, изучать картинки и фотографии, читать отчёты, статьи и книги. Человек под именем Боде Уолкер дважды в месяц вёл колонку в одном из крупнейших норвежских научно-популярных журналов, который я выписывал.
- И как же вас именовать? Боде или Мегет?
- Боде Уолкер псевдоним, под которым я отправляю в редакцию свои путевые заметки.
Помню, беседа потекла гораздо живее, я расспрашивал Мегета-Боде, он с удовольствием и юмором отвечал мне, рассказывал разные случаи и байки из своей жизни, коих у него оказалось множество. Мы засиделись допоздна.
Посмотрев на часы, я собрался уходить, как Мегет внимательно так на меня глянул.
- Эй, Ларс, постой.
Он коснулся лба, словно размышляя. Потом поднял голову и широко улыбнулся.
- Задержись ненадолго. Ты сделаешь мне приятно, если выслушаешь ещё одну историю. Что скажешь?
Я равнодушно пожал плечами и сел назад. В конце концов, впереди выходные, и завтра я смогу поспать подольше. Мегет сходил к стойке и принёс большой кувшин. Он разлил напиток по кружкам.
- Итак? - Говорю.
- Я родился в этом городе пятьдесят четыре года назад. Когда мне было немногим более двадцати, я сбежал, чтобы никогда не возвращаться. Однако память и дороги сплелись так, что я снова здесь. И причина, почему это случилось, волнует меня. А раз уж мы столкнулись головами. - Он усмехнулся и раскурил трубку. - Да ещё и дважды оказались за одним столом, я чувствую руку Провидения.
Мегет окружил себя облаком ароматного дыма, в котором его борода неожиданно показалась мне живой и шевелящейся. Его лицо, казалось, воспарило над столом, а ноздри походили на два маленьких вулкана. За окном взвыл особо сильный порыв ветра, и Кро отозвался своему давнему оппоненту гулким скрипом. В камине ревело пламя, за другими столами гудели, болтали и шептали людские голоса.
- Я вырос в обыкновенной рыбацкой семье; у меня никогда не было особых планов на будущее, мне казалось, что всё идёт своим чередом. Отец мой был строгим, суровым человеком, мать рано умерла. Как старший сын, я с детства помогал ловить рыбу, чинить снасти и лодки, работал на рынке. Так продолжалось до тех пор, покуда я не встретил её. Тристетт Кантоссен.
Мегет пил быстрее, чем раньше, и я неосознанно следовал за ним; глаза его были упёрты в столешницу.
- У меня уже были девушки, но тогда я впервые влюбился. Глупо получилось. Наша встреча была случайна, и должна была таковой оставаться. Но вышло по-иному. Мы встречались около полугода, а потом расстались. Из-за меня. Я был горяч и яростен в то время, нетерпелив и ревнив. Впрочем, Тристетт отличалась гораздо большим своеобразием. Она считала себя ведьмой, понимаешь? Нет, она не ходила по лесам с единомышленниками, чтобы где-нибудь в укромном уголке принести жертву, встать в круг и спеть заклинание. У неё не было бабки-чернокнижницы, она не была сатанисткой или сектанткой. Кажется, она вообще не верила в известных мне богов. Вместе с тем жило в ней нечто необыкновенное. Таких людей я больше не встречал, и это правда. Она была сама по себе. Будто коконом окутана. Прозрачным таким, но прочнее льда. У неё почти не было друзей. Мать её преподавала в школе английский язык, а Тристетт не работала. Парни к ней так и липли, ибо она была очень красива. Но она всех отшивала. Ну, почти всех.
- Когда мы расстались, я места себе не находил. Кинулся с головой в работу, вечерами напивался. Всё, как обычно. А потом я узнал, что она спуталась с другим. Думал, что забыл, но всё вылезло наружу.
Мегет не стал нагибаться вперёд, тяжко вздыхать или сверлить меня глазами, как это любят изображать в дешёвых книжонках и фильмах. Эту паузу придумал я сам; на деле её не случилось и следующая фраза его шла ровно за предыдущей, подобно волне, накатывающей на берег.
- Я убил её. Ночью, в горах. Задушил, а тело скинул в море. Её так и не нашли, а меня не поймали. Так вышло. Дуракам везёт. Но с тех пор я потерял покой. Каждая улица в городе напоминала о ней. Я ничего не мог с собой поделать. В непрерывных муках я прожил полгода или около того… пока однажды ночью она не пришла ко мне.
В этом месте положено скептически нахмуриться или, как адекватному человеку, продолжая участливо глядеть на рассказчика, усомниться его словам в глубине души, но я даже не подумал об этом. Рассказ захватил меня, Кро вокруг стал призрачным и отдалённым. Только человек напротив был реален, и он продолжал историю.
- Я спал, когда сгустился мороз. Открыв глаза, я увидал её за окном. Она парила - невесомый абрис, почти прозрачный. Снег свободно проходил сквозь неё и рассыпался по стеклу, освещённому уличным фонарём. Она улыбалась там, в черноте ночи, а глазами ей служили две звезды. Мне никогда не было так холодно. Я понял - ещё немного, и я покойник - так закололо в сердце! Казалось, тьма сгущалась вокруг меня, а её фигура вроде бы неспешно проникала внутрь. И тогда я заорал. До сих пор не пойму, как мне удалось расцепить челюсти. На крик прибежал отец, а я сидел, обмочившийся, на полу посреди комнаты и плакал, как девчонка.
- Тогда я и понял, что пора уезжать. На следующей неделе я продал все свои пожитки, снял деньги со счёта, одолжил у кого сколько смог и уехал на попутке в Осло. Через два дня я уже был в Дании, а дальше меня понесло по миру. Я объездил почти всю Землю, да. Подрабатывал, где мог. Иногда воровал, бывало и такое. И я нигде не задерживался надолго. Когда останавливался, неизменно приходила Тристетт. Неделя, максимум полторы на новом месте - и мне начинал сниться один и тот же сон: огромные сияющие глаза в ночи за окном. Тогда я брал ноги в руки и мчался дальше: Европа, Тунис, Ангола, Гватемала, Сирия, Куба, Сибирь, Япония, опять Европа, Соломоновы острова… проще сказать, где я не был.
- Постепенно мир захватил меня. Я оказался чертовски талантливым путешественником. Со временем обзавёлся полезными связями и знакомствами, вступал в разные клубы по интересам, переписывался с десятками людей на разных континентах. Постепенно, сам того не ожидая, я стал известен. Меня ждали, встречали, меня приглашали. Иногда я забывал, отчего, собственно, странствую по миру. Жизнь обрела смысл. Я начал продавать свои путевые заметки в журналы и оказалось, что это хороший доход. Вышел роман, затем несколько путеводителей. Но за всем этим стоял призрак, который напоминал мне, что, в каком-то роде, я умудрился ещё и задолжать,- не просто за содеянное, но за приобретённое, за новую жизнь, которая была куплена ценой жизни чужой.
Мегет умолк.
Я ощутил, что мне срочно надо в уборную. В туалете, опираясь одной рукой в стену и наблюдая странное мельтешение перед глазами, я думал о пути человека по имени Мегет, и о том, чему ещё нет названия, что является только в пьяных грёзах. Надписи на стенах кабинки рассказывали мне старые истории словами, неожиданно получившими новое, секретное значение.
Я вернулся к Мегету. Он увидел меня и продолжал, рассеянно прокручивая на ребре донышка пустую кружку.
- Скорее всего, я единственный в мире человек, у которого уже три десятка лет нет своего постоянного места. Место - это ведь так важно. И я решил всё бросить. К дьяволу! Пусть всё будет так, как суждено. Я решил завязать с путешествиями, что, по сути, были просто бегством, и решить всё раз и навсегда. Я вернулся домой. Хочу умереть на родной земле, раз уж так суждено. Живу вот здесь, уже полторы недели. Папа умер, дом снесли, братья мои подевались невесть куда. Тристетт скоро явится. Небось, устала гоняться за мной. Я не даю ей покоя, наверное.
С этого момента я плохо помню: много лет прошло, да и алкоголь, знаете ли... Мегет ещё много говорил, его голос вдруг показался мне похожим на молодую жёлтую смолу.
Он неожиданно замолк, и я осознал, как безнадёжно мы пьяны. Это было, что получить по лицу сырой рыбой. Всё вокруг зыбилось и колебалось, Мегет расплывался в трёх человек. И они вдруг - все трое - переменились в лице.
- А вот и Тристетт. Трис. - Прошептал он, будто веником махнули по доскам.
Рядом с нами стояла девушка, одетая ещё по довоенной моде, в простое полосатое платье до колена. Волосы её были заплетены в косу. Сияющие светлые глаза смотрели поверх нас.
Дальше я ничего не помню.

* * *
В течение месяца я не появлялся в Кро. Однако привычный образ жизни переменить сложно; однажды ноги сами привели меня туда. И, разумеется, за моим столом расселся Мегет.
Он изменился, как намокшая, потрёпанная фотокопия отличается от оригинала. Некогда роскошная борода свалялась, как и волосы на голове. Глаза ввалились и смотрели без былого азарта. Перед Мегетом стоял графинчик с водкой. Я уселся рядом.
- Ларс. - Сказал он равнодушно и выпил прямо из горлышка. Поморщился, пожевал губы, потом повернулся ко мне.
- Иногда можно всю жизнь проходить с открытыми глазами, но смотреть не туда, куда стоит. Я ещё жив. Тристетт. Я, я бегал от неё столько лет. И всё.
- Что всё? - Я мало понял из его сумбурной речи.
Он помолчал, выпил ещё. На горле его заходил кадык, Мегет издал глухой сдавленный кашель.
- Ничего не произошло. Я думал, что в тот вечер всё решится. А она просто ушла в окно, в темноту, когда мы поднялись наверх. Поглядела на меня безучастно и пропала. И с тех пор я её не видел. Уже месяц я её не видел!
Он посмотрел на меня. На миг мне почудился всплеск неподдельной паники в серых зрачках. Но только на миг. Он отодвинул початый сосуд, привстал, разминая затёкшие мускулы. Казалось, что прежний Мегет вернулся, сбросив шелуху тлена.
- Очень странно - бросить дело, которым занимался всю жизнь. Там, в комнате наверху, мне часто снится, как я сажусь в какой-нибудь транспорт и уезжаю. Снится, как мир проносится за окнами автомобиля, или водная гладь качается за бортом. Мне снится дорога. Ноги нетерпеливо дрожат каждое утро, стоит только выйти за порог и идти по таким знакомым, уже виданным местам. Я слишком задержался здесь. Всё кончено. Завтра же уеду. Да, завтра. Приходи вечером, пропустим по стаканчику на посошок, Ларс. Ты хороший мужик. Ты умеешь слушать.
Почему то я совсем не удивился, когда Мегет никуда не уехал. Ни завтра, ни через неделю, ни в следующем месяце, когда зима затрещала в полную силу и люди перебегали по улицам короткими рывками, окутанные в пелерины собственного дыхания. Над Хаммерфестом стоял неумолчный хруст снега и шум странников-ветров, прилетающих с моря.
Я стал чаше захаживать в Кро, но Мегет теперь появлялся там редко. Пропал из города на пару недель, возвратился. Я знал, что он время от времени пробовал браться за какую-нибудь работу, да нигде не задерживался. Говорили, что дело было даже не в том, что он ленился - просто работа не давалась ему, всё валилось из рук. После того, как по его вине в порту одному из грузчиков раздробило голень сорвавшимся креплением троса, Мегета уже никуда не брали.
Последний раз мы разговаривали на исходе зимы. Мегет пил водку, почти не останавливаясь, он исхудал, посерел и неприятно пах. Я угощал его сигаретами, трубка куда-то задевалась.
- Ларс. - Бормотал он. - Я понял кое-что. Я больше не могу путешествовать - ведь мне не от чего скрываться. Я больше не могу работать - мне это кажется бессмысленным. Пытался снова двинуться в путь - но ничегошеньки не почувствовал. Будто по золе ступал, а со всех сторон сплошь пепел. Пепел и зола. Мне не хватает страхов. Они были моими спутниками. Я боялся умереть и упрямо, безостановочно пёр вперёд и вперёд, но одновременно даже больше смерти страшился расстаться со своим прошлым. Пока дух Тристетт шёл за мной, я надеялся на что-то… что-то лучшее… Не знаю… Этот дух был памятью, а теперь, когда его не стало, мне больше нечего делать самому. У меня ничего не осталось. Уходи.
Я ушёл.
Больше Мегет не бывал в пабе. Он переселился из верхней комнаты в Кро куда-то на окраину города. Жил чуть ли не на улице, в старом сарае.
Спустя почти год я случайно заметил Мегета. Он не был похож на нормального человека. Разум явно покинул его. Он протащился по одной из боковых улиц, сжимая в заскорузлой багровой обмороженной руке какую-то бутылку.
Через две недели его нашли окоченевшим на заснеженном берегу в двух милях от города. На лице его было написано умиротворение - то, чего Мегет был лишён всю свою жизнь.
Его похоронили на городском кладбище. Я оплатил гроб и простой крест.
С тех пор прошло почти тридцать пять лет. Я пожилой человек. Так вышло, что у меня нет ни детей, ни семьи: как-то не сложилось. Нельзя сказать, что я сильно об этом жалею. До сих пор посещаю Энсомет Кро. Здесь почти ничего не изменилось с тех пор: бревенчатые стены, сосновые столы, плюющийся искрами камин. Всё так же за стойкой Петерсен. Только раньше это был Ханке, а теперь наливает напитки посетителям его младший сын Клаус.
Я хожу на могилу Мегета. Не часто - два - три раза в год: прибраться, подправить кое-что, посидеть и подумать. Пожалуй, именно подумать.
Так вышло, что этот человек всю жизнь скрывался от страха. А когда наконец-то решился встретить его и остановился, оказалось, что лучше бы он продолжал бегать. Часто наши страхи не имеют под собой реальной почвы и являются химерами, но иногда кроме страха у человека вовсе ничего не остаётся. Страх обретает плоть, становится самой жизнью. И тогда встретиться с ним - значит совершить самую большую, фатальную ошибку, если ты хотя бы чуть-чуть сомневаешься в своих силах.
Именно таких людей мне действительно жаль.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~




Небезнадёжен!

Яркую бумажку извещения Саня едва не спустил в очко.
Цивилизация докатилась и до их деревни: рекламные буклеты Любка-почтальонша носила кипами, тут вам и холодильники со скидкой, и путевки горячие, и суши с доставкой. Правда, все это было где-то в больших городах, в крайнем случае, в районном центре, а до него еще попробуй доберись через их-то грязи.
Но глазу, конечно, приятно, полиграфия все-таки, и кролям подстилка хорошая. А растопка так себе, вонючая больно.
Не, честно, Саня бы спустил.
Только Танька-жена отняла. Полюбовалась и за стекло в серванте выставила. Такое уж у женщин понятие красоты сорочье - что блестит, что со звездочками, то и манит.
А Саня с похмелья слабый был, не настоял на своем, штакетину из забора выломал да и забыл зачем.
Странное оно было, извещение. Уж Саня-то ученый сделался, еще с выигрыша "мазды" по телефону, от приторных "Поздравляем!" сразу морду отворачивал.
А тут тоже: "Поздравляем! Вы выбраны..."
Так ведь не президентом же! Но даже если б и президентом... Это ж умом двинуться, чтоб Саню кто-то в президенты выбрал!
Потом Леха-сын, девятилетний охламон, целиком уже бумажку прочитал. Прилип к серванту, пальцем по буковкам поводил.
-Па-ап, - протянул, - а ты в курсе, что мы на какой-то контакт выбраны?
Ну и получил по шее.
А как еще? Воспитание ж - целая наука.


Полный капут Сане случился где-то через час.
Деревня с обоих концов встала на уши. С дальнего прирычали джипы и БМП, с ближнего - "камаз" с кунгом и армейский "тигр".
Вдобавок на коровий выпас опустился раскрашенный в маскировочные пятна вертолет и долго гудел то ли винтами, то ли турбиной своей.
Саня так и застыл на крыльце. Собственно, в фуфайке и трусах.
Делегации к его домишку потянулись и справа, и слева, и с северо-запада. Некуда, мать его, бежать!
И автоматы, понимаете, и лампасы, и строгие костюмы, и даже солнцезащитные очки.
Танька как выскочила, так за Саню и схватилась, ойкнув, а он не чувствительный, что его тискают, он в обалдении только головой замотал. Думал, глюки к нему, значит, в гости пришли. Черти. По травке, по тропке.
Еще и следы, заразы, оставляют!
У самой калитки делегации смешались и образовали толпу человек в двадцать пять. Деревенские выглядывали из окон, из-за заборов, дивились.
-Дорогой Александр Михайлович! - выступил из толпы один, вот прямо из тех, что выигрыши объявляют, молодой, напористый. - Мы, в некотором роде, к вам!
И улыбнулся во все тридцать два отбеленных.
-И чевой? - прищурился Саня, не торопясь спускаться.
-Понимаете... - начал молодой и напористый, но был безжалостно оттиснут фигурой в генеральском мундире.
-Ты это... - сурово сказал генерал Сане. - Главное, не бзди!
И выломал шпингалет у калитки. И прошел.
А что - генералу можно! Ну и все остальные, раз можно, тоже потянулись, набились в дом, расселись по лавкам, стульям да кроватям.
Потом уж и хозяина позвали:
-Александр Михайлович, будьте добры!


Генерал со свирепым лицом сразу Саню взял в оборот.
-Вот что, - сказал он, для убедительности грохнув кулаком по столу. Три или четыре раскрытых ноутбука подпрыгнули, а один мигнул экраном и перезагрузился. - У нас намечается контакт! Межпланетный! Земля, Россия и...
Он замялся, достал бумажку из кармана кителя, развернул.
-Россия и Генце... цертари! Но господа пришельцы, скажу прямо, те еще жуки, хотят убедиться, что мы соответствуем. Ясно?
Саня почесал ягодицу и кивнул.
Ясно ему не было решительно ничего. Но поспорь тут. Сломают как шпингалет.
-Поэтому, - генерал воздел палец к потолку и хищно оглядел присутствующих, - была проведена лотерея по недавней переписи. Без всякой хитрости, потому как нас предупредили... Да, - произнес он с сожалением, - предупредили... И шесть семей, значит, выиграли. Ваша в их числе. В том числе. И завтра...
Танька ахнула у Сани за спиной.
-Ну что такое... - возмутился генерал, оборачиваясь.
Напористый хлыщ тут же подскочил к Саниной жене и, что-то успокоительно лопоча, увел ее в малую комнату.
-И это... - несколько секунд генерал смотрел в пустоту тяжелым взглядом, вспоминая, на чем его оборвали. - Да! Завтра! К вам явится, значит, инопланетянин.
Саня нахмурился.
-И мне его че, кормить?
-Кормить? Зачем кормить? - не понял генерал. Набычился. - Ты это... Ты должен будешь показать ему, какой ты высокодуховный, высокоморальный и всесторонне развитый человек. Понимаешь? Случайно выбранный, а высокодуховный и всесторонне развитый...
-А как показать? - спросил Саня.
-Каком! - разъярился генерал и принялся загибать пальцы: - Домочадцев не бить! Раз. Вести себя культурно! Два. На вопросы инопланетянина отвечать! Три. И не пить - четыре!
-Боженька мой! - донеслось из малой комнаты.
А Саня, поплевав на большой палец, показал генералу фигу.


Нет, его, конечно, уговорили.
Усовестили, застращали, пообещали не "мазду", нет, но новенькую "приору" и холодильник еще, двухкамерный. И потом должен же Саня иногда не о себе, а о Родине, о России подумать, она, если трезво посмотреть, вся сейчас от него зависит.
Россия - от Сани Веремеева. А, каково?!
Не, ну ради контакта и прелестей инопланетных разве нельзя?
Сане засунули в ухо мини-микрофон и сказали, что с ответами обязательно помогут, нашепчут, что надо, ему за суфлером только повторить останется.
Типа, е равно эм це квадрат.
-И сколько так? - спросил Саня, ощущая в ухе зуд и шум эфира.
-О, три дня, - сказал кто-то, - не больше.
И уткнулся в ноутбук.
Под вечер делегации стали сворачиваться. Генерал Саню расцеловал, все другие пожали ему руку, как перед подвигом, честное слово.
-Мы здесь будем, рядышком, - сказал генерал, свирепо жмурясь от нахлынувших чувств.
Танька проводила его до порога.
Вернувшийся из школы сын долго пялился в окно, комментируя:
-О, бээмпуха поехала... ни фига джипарь рванул... "вертушка" завыла... о, смотрите, "камаз" на взгорке остановился! Распаковываются...
-Проба, проба, - зазвучало вдруг у Сани в ухе. - Как слышите?
-Нормально, - скривился Саня.
Спать легли рано.
От возмутительной трезвости сон к Сане долго не шел.


Утро выдалось тяжелое, налитое злым солнцем.
Во рту было кисло. В ухе шипело. В животе бурлило. В кухонной печи потрескивали поленья.
Саня спустил ноги с кровати и, пошатываясь, побрел в уборную.
На полпути он воткнулся в старое коричневое пальто с пустыми рукавами и, взглянув вверх, увидел, что пальто это не само по себе: из ворота торчала шея, а из шеи прорастала облезлая печальная голова.
С вытянутого, гамадрильего какого-то, волосатого лица взирали на Саню круглые кошачьи, с вертикальным зрачком, глаза.
Желтые.
-Здравствуйте, - открыло рот существо.
-Поздоровайся, - разродился подсказкой микрофон.
-Здра... - сказал Саня и бочком-бочком проскользнул мимо.
Сбежал. Хлопнул дверью сортира, спустил штаны, сел.
Контакт, подумал, кряхтя. А потом подумал: вовремя, прекрасное начало.
-Что там у вас? - беспокоились в ухе.
Саня не отвечал. Стыдно было перед страной.


Дальше, впрочем, забылось.
За столом собрались вместе. Голос все одергивал Саню, долбил в голову: "Никакой водки!", "Будь вежлив!", "Пожелай всем доброго утра!".
Всякие приличности пришлось повторять попкой.
-Ах, какой чудный новый день!.. Посмотри, милая, в окно!.. Хочешь, свет мой, я тебе помогу?
Танька от его возгласов дважды роняла нож и один раз бутерброд - прямо маргарином на половицы. Лицо у нее вытягивалось, будто резиновое, и краснело, а губы сами принимались нашептывать: "Господи Исусе. Господи".
Сын, ожидавший дежурного подзатыльника, под пристальным желтым взглядом обезьяно-кошака неожиданно удостоился легкого поглаживания макушки.
-Милый мой сынок!
Ну как тут не испугаешься? Как голову не втянешь да не отбежишь?
В результате за завтраком семья больше косилась на Саню, а не на инопланетянина. Дался им этот инопланетянин! Сидит и сидит, жрать не просит.
Танька, на мрачно жующего мужа глядючи, аж заревела тихонько.
Ох и дал бы ей Саня! Рот-то бы заткнул! Только как-то не высокодуховно это получится - кулаком в зубы.
А еще в ухе надсаживался какой-то изувер:
-Кто бы не говорил что, а все удовольствие жизни в таких вот сиюминутностях и состоит. Когда все в радость. И травка, и солнышко, и всякая душа...
-...живая! - заорал Саня.


Инопланетянину такое было нипочем.
Корячился в своем коричневом суконном пальто на предложенном стуле, таращился. Молчал.
Сын собрался в школу, ушел. Танька, оглядываясь, утопала в агрохозяйство. Саню же предупредили, чтоб никуда, максимум во двор, ни к друзьям-собутыльникам, ни к соседям за алкогольным кредитом. А так все равно безработный.
Ублажай, значит.
-Или вот Аристотель, - обращался Саня к существу, следуя голосу в ухе, - надуманная у него картина мира, четыре элемента снизу, пятый сверху, сферы какие-то. Бог-движитель, эфир и, вообще, ограниченность взгляда...
Обезьяно-кошак помаргивал и молчал.
-С современной точки зрения есть материя и антиматерия. И второй больше. Это как у айсберга подводная часть невидимая, - говорил Саня. - И, собственно, свойства антиматерии нам до конца не ясны...
Инопланетянин шевельнулся и снова застыл.
-А человека всегда тянуло к выражению эстетических чувств, - тарабанил Саня, - еще в наскальных рисунках наших далеких предков...
Через полчаса существо зевнуло во всю свою розовую пасть.
-Может, хватит?
Саня с готовностью кивнул.
Ему тоже казалось, что хватит. Все равно он ничего не понимал из собою же декларируемого. Только в голове начинало пульсировать. А что это - то ли тоска, то ли неприятие всего - было неизвестно.
-Вы что там? - подозрительно шепнули у Сани в ухе. Словно чуть ли не саботаж шить примерились. - Вы там это...
Обезьяно-кошак сузил зрачки.
-Что такое жизнь?
Саня сглотнул.
-Жизнь?
-Погодите-погодите, - оживился, словно копошась в Саниной голове, голос. - Сделайте задумчивое лицо...
Саня сделал.
Напряг шею, подпер подбородок кулаком. Инопланетянин смотрел заинтересованно.
-Итак, - ласково начал голос, - повторяйте: Жизнь - это высшая, активная форма существования материи, основанная на воспроизведении...
-...дении... - повторил Саня.
И тут в ухе вдруг возникла тишина.
Саня не видел, как из кунга на взгорке выбежали люди, указывали на кунг и на небо, ругались и размахивали руками.
Связи не было.
-А своими словами? - спросил инопланетянин грустно.


-Ну-у... - протянул Саня.
Но существо уже исчезло. Растворилось в воздухе вместе с пальто.
Сане сделалось тошно. Он встал, похлопал дверцами кухонных шкафчиков, вышел в сени, потом на веранду.
Ни водки, ни хотя бы пива. Нигде.
Жизнь, подумалось, жизнь. Убожество, а не жизнь, че спрашивать-то? Неужели не видно? Нет, надо с подковыркой, в душу...
Непокой в Сане искал выход.
И нашел. В накрытой целофаном груде неколотых дров.
Чурбак за чурбаком Саня клал на колоду, замахивался стареньким топором, - хрясь! - летели полешки.
С отвычки в полгода тяжело пошло, но затем как-то и дыхание выровнялось, и топор будто к рукам прирос. Хрясь, хрясь!
Жизнь, думалось, где она, жизнь?
Неколотая груда уменьшалась, пот пропитал подмышки и грудь.
К приходу сына Саня успел даже сложить поленницу в дровеннике. Приполз в дом чуть живой, но почему-то довольный.
Как-то вдруг с охоткой, которой давно уж не помнил, поел с Лехой томившегося в печи супа. С пьянки тоже вроде бы в охотку ешь, а все ж не так.
Все как-то не так.
Саня подмигнул сыну.
-Пап, ты че? - сделал большие глаза Леха.
-Жизнь! - сказал Саня.


Танька пришла с работы настороженная, но быстро оттаяла.
Тем более, что у трезвого (второй день) Сани зверски прихватило спину, и он лежал на раскладном диване, поскрипывая зубами от стреляющей боли в пояснице. Где уж тут командовать и руки распускать?
-А этот? - спросила Танька, сердобольно втирая в Санину спину какую-то пахучую мазь. "Этот", понятно, был обезьяно-кошак.
Боль то пропадала, то вгрызалась в Саню с новой силой. Но пальцы у Таньки были ласковые.
-Не знаю, - проскрипел он, - пропал.
-И что, все?
-Не знаю.
Они поужинали, посмотрели телевизор. Сын разложил учебники, и одним глазом косил в разворот, а другим - на экран.
-Косоглазие заработаешь, - сказал ему Саня.
А раньше бы и дела не было.
Леха вдруг несмело улыбнулся. Саня хотел ему еще что-то сказать, но тут ожил мини-микрофон:
-Александр Михайлович, вы нас слышите? Ответьте, пожалуста, вслух.
-Слышу, - сказал Саня.
-Генцецертарин?
-Пропал.
-Ничего. Он еще завтра будет.
Саня почесал затылок.
-Завтра явится, - сказал глядящим на него жене и сыну. - Вот жизнь, а?


Ночью спине полегчало.
Саня поерзал, сел на кровати.
-Ты чего? - проснулась Танька.
-Хорошо че-то, - сказал Саня, белея в темноте лицом. - Давай-ка мы с тобой...
-В своем уме? - Танька отпихивалась неумело, больше для видимости. Поймав лунный свет, блеснули зубы.
-Дак а че? - наваливался Саня.
Прижался губами. Сгреб пальцами ночнушку. Переместился, заключая жену под себя.
-Ну, совсем... - бормотала Танька. - Проснулось у него... Ай...
Саня задвигался.
Жизнь, думалось ему, вот вам жизнь.
Подняв голову от постанывающей Таньки, он вдруг заглянул прямо в желтые кошачьи глаза. Обезьяно-кошак склонил облезлую, возникшую из стены голову.
-А что есть любовь?
От испуга Танька сжала Саню коленями.
-Ну, вы это... вовремя... - Саня задергался.
Голова, вздохнув, исчезла.
-Вот! - радостно зашелестело в ухе. - Любовь! Глубокая, самоотверженная привязанность к другому человеку или объекту, а также сложные межличностные и социальные взаимоотношения, характеризующиеся...


Утром инопланетянин не появился.
Саня вздохнул с облегчением. Ночи хватило во, по горлышко!
В мини-микрофоне квакали, что все идет по плану, что страна с ним, в смысле, почти рядом, что "приора" ждет своего героя.
Саня уж и не слушал.
Утром добил кучу. Потом, чтоб не маяться бездельем, принялся копать ямы под новые столбы. Забор на задах почти лежал, Танька давно просила поправить.
Удивительно, но совсем не хотелось пить.
Жизнь ему, хмыкал Саня, вонзая лопату в землю. Вынь да положь.
Глазом как-то намечалось место под грядки, там, левее, дальше сараюшку захотелось поставить, листы на крыше на бане вон отошли...
Как же раньше, думалось, как же раньше-то?
И дикий стыд ударял в живот, в щеки, в руки, в сердце.
Сын, прибежав из школы, вызвался помогать, и они до Танькиного возвращения пилили, колотили, ставили на попа, вскрикивали и притаптывали.
Вместе.
Деревенские пялились. Со взгорка, уже в бинокли, пялились тоже. Сане было весело как никогда.


Инопланетянин в пальто возник к первым звездам.
Пустые рукава висели, кошачьи глаза горели нетутошним огнем, губы кривились. В электрическом свете он казался печальней, чем вчера.
Танька с Лехой оказались за Саниной спиной, и это почему-то виделось самым важным.
Инопланетянин бесшумно приблизился. Обезьянье лицо исказилось.
-Что есть счастье?
-О-па! - воскликнули в ухе. - Сейчас мы ему из "Википедии"... Счастье - это состояние, при котором человек испытывает глубокую удовлетворенность...
Саня досадливо рванул мини-микрофон за хвостик.
Тот что-то еще едва слышно пищал в кулаке, брызгал словами, потом из него отчетливо донеслось: "Саня, не бзди!", но все это...
Все это было не важно.
-Счастье... - сказал Саня в желтые кошачьи глаза. - Счастье... - он с трудом переборол дрожь в горле. - Жить... любить... И чтобы свет всем...
Он почувствовал, как ткнулась лбом меж лопаток Танька.
-Я не могу сказать это как-то еще! - выкрикнул Саня.
Стало тихо.
В ладонь Сани втиснулась ладонь сына.
Инопланетянин моргнул. Потом фыркнул. Потом сказал:
-Небезнадежен...


-В общем, - сказал Саня, - до всего надо доходить своей головой. И жить, Лешка, понимаешь, не жить...
Они с сыном сидели на лавке перед домом. Крупные звезды висели над головой. На взгорке светилась кабина "камаза". Оттуда доносились хлопки шампанского и пьяные возгласы.
-И видеть смысл.
-Пап, - солидно сказал Леха, - я это и так знаю.
Саня улыбнулся.
-А я, похоже, забыл.
Он хмыкнул, шутливо толкнул сына кулаком в плечо.
-Но я небезнадежен!
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~




Мёртвая голова

В первые дни после Обретения я искренне верил, что за мной придут.
Обязательно придут! С минуты на минуту. Заберут меня в какую-нибудь спецшколу для одарённых, покажут как пользоваться своей силой, научат правильно действовать и правильно думать. И в этой школе я обязательно встречу симпатичную тёлку с аккуратными сисечками и небесно-васильковыми глазами. Сначала мы с ней трахнемся, потом влюбимся. И будем смело бороться со злом под присмотром мудрого наставника.
Я сидел на чемоданах.
Ждал.
Но за мной никто не пришёл.


Понятия не имею, почему этот дар свалился именно на меня.
Я никто. Тот парень, что в школе сидит за последней партой и раньше всех начинает курить. Меня вышибли из универа за футболку с анархистской символикой. Я - ночной кошмар всякого папаши, отпускающего свою дочь на свидание.
Бунтарь. Маргинал. Мизантроп.
Во мне жила тяга к насилию... я мечтал видеть мир в огне. А ночью смотрел сны о конце света.
Однако от огромной кучи дегенеративных социопатов с похожими симптомами, меня всегда отличала одна черта - я полностью осознавал свою природу.
Хотел измениться.
Родители мечтали о том же - пока не сгорели в пожаре. Грустная история, короче.
А в итоге я остался без квартиры, без работы, без родни и без всяких надежд на будущее. Единственное, что осталось при мне - мои проблемы.
И ещё злость, не находящая выхода.


Обретение...
Всё произошло буднично, не так, как в кино. Никакой мутировавший паук меня не кусал, я не облучался радиацией и молния в меня не попадала. Всё случилось беспричинно, просто так, с бухты-барахты.
В тот знаменательный декабрьский вечер я сперва хорошенько накидался дешёвым портвейном, потом знатно проблевался в тёмном переулке, лелея в голове одно-единственное желание - добраться до своего клоповника, упасть в кровать и сдохнуть.
Простая мечта, правда?
Но на её пути встала троица обдолбанных недоумков в кожаных куртках. Сначала в ход пошло классическое "Курить есть?", а потом главарь достал выкидуху.
Дальше помню только чувство глубокого опьянения, из-за которого я словно воспарил над собственным телом, наблюдая ситуацию со стороны. Лезвие движется к моему животу, а я стою как болванчик и не могу пошевелится.
И вдруг резко - бам! Точно гигантская невидимая ладошка хлопнула по асфальту.
Ублюдки разлетелись в разные стороны.
В соседних домах повылетали стёкла.
Где-то сработала сигнализация.
Дальше - полная отключка.


Проснулся в одежде. Лежал, скрючившись на голом полу в холодной, промёрзшей квартире, которую снимал за бесценок в старой части города...
Я сам дополз сюда?
В голове будто развели костёр, в животе устроили свалку токсичных отходов. Остаток вечера вспоминался смутно.
Влекомый обрывками вчерашних воспоминаний, я включил ящик... и словно угодил под ледяной душ.
Три трупа в переулке поутру. Мёрзлая кровь блестит на асфальте.
Одного из гопников размозжило о кирпичную стену - да так смачно, что остался влажный контур. Второй недоносок сломал себе шею, приземлившись на тротуар в двадцати метрах поодаль. Ну а мудак с выкидухой помер в кузове "скорой" от множественных внутренних кровотечений. Девка с микрофоном сказала, что внутри парня не осталось ни одной целой кости.
Меня замутило.
Оператор дал крупный план ножа, воткнувшегося в стену на стыке двух кирпичей.
С какой же скоростью летела эта стальная игрушка, чтобы так впиться в цемент? Что за сила швырнула нож?
Мне вспомнились факты из учебников по географии - как американские фермеры после крупных торнадо находили камни, с вонзившимися в них соломинками.
Я потянулся к пульту, чтобы наконец вырубить этот триллер к чертям собачим, но тут случилось странное. На меня снова накатила отрешенность, и в следующую секунду дистанционка сама прыгнула мне в руки.
Чудеса, да и только...
Или это белочка пришла?


Чтобы выяснить это мне пришлось гуглить.
Нет, ну а где ещё было искать информацию? Сейчас не средневековье - древние мудрецы давно с могилах, спросить не у кого.
Начал с Википедии, но быстро допёр, что зря теряю время. Официально телекинеза не существует. Ненаучная теория. Миф.
Я пробовал искать и так и эдак, лазил по форумам, конференциям, задавал вопросы... Мне нужен хоть кто-то "в теме"!
Но... ни хрена.
Пусто.
По нулям.
Единственная полезная статья, которую я откопал в сети, называлась "Что делать, если у вас открылись сверхспособности".
Её основные тезисы:
Затаиться.
Изучить свои возможности. Развить их.
Действовать.


На первых же полевых испытаниях выяснилось, что моя сила не имела пределов - кроме тех, что в голове. Ограничения накладывала лишь способность к концентрации: объект воздействия должен полностью занимать мои мысли, растворяться в них, вытеснять всё остальное. Размер и вес предмета значения не имели. Я мог прицельно извлечь орешек из кедровой шишки, а мог вырвать всё дерево с корнем и швырнуть его в озеро.
После этого чувствуешь себя так, будто весь день решал головоломки и ребусы.
Полное опустошение.
Нужно какое-то средство, чтобы успокаивать разум... Алкоголь меня уже не устраивал.


Вскоре я пришёл к восточным религиям, с их медитациями и прочими заманухами для ума.
Например дзэн... это реально улётная штука!
Тебя не существует. Ничего не существует. А мир вокруг - лишь мимолётный сон бабочки, порхающей в звенящей пустоте...
Я превратился в чёртового гуру. Влил в себя столько этого восточного дерьма, что меня должны пропустить в нирвану без очереди.
Попутно открыл, что умею летать - нужно лишь собрать волю в кулак и дать себе мысленного пинка.
Ещё я мог прыгать на любую высоту. Бегать быстрее ветра. Бить с невероятной силой.
Я стал каким-то сраным суперменом.
Обиженным, злым на весь мир суперменом.


Должно быть я представлял занятное зрелище в ту пору - заперевшись в четырёх стенах своего промозглого клоповника и сидя за старым монитором, я запоем читал книжки по философии, но при этом мне не всегда было что пожрать.
Я зарос. Похудел. Мозг размягчился до состояния сладкой кашки.
Личинка бабочки забралась в кокон.
Ждёт превращения.


За период своего добровольного заключения я пересмотрел все голливудские фильмы о супергероях, какие только сумел отыскать.
Много смеялся.
"Большая сила рождает большую ответственность"
Боже, какой придурок это написал? Что он знает о настоящей силе?
Большая сила рождает одно-единственное желание: применять эту силу. Возьми в руки острый нож, походи с ним какое-то время, и обязательно захочешь что-нибудь разрезать.


Но тренировок было не избежать. Ведь не так-то просто очистить разум, когда ты бежишь или дерёшься. Внимание ускользает.
Практиковаться пришлось на собаках. Глухими ночами я приходил на заброшенные стройки, загородные помойки, пустыри. Находил самую агрессивную свору и учился боевому телекинезу.
Грязный, бородатый демон в рваной одежде... я стал грозой диких псов.
Вперёд, твари! Кому свежего мяса?!
Убежать. Прыгнуть. Увернуться. Швырнуть в вожака куском кирпича. Подкинуть очередную шавку в воздух. Выдрать челюсть агрессивному кобелю. Раздавить суку о землю. Сломать лапы. Свернуть шею. Разорвать на части.
И всё без помощи рук.


Сначала я сравнивал свою силу с автоматом. Вроде как если бы мне выдали невидимый автомат из которого я могу шмалять в кого захочу.
Но мне, похоже, выдали атомную бомбу.
Я мог снести здание силой мысли. Мог поднять в воздух железнодорожный состав. Остановить грузовик на полном ходу. Мгновенно убить столько людишек, сколько влезает в поле зрения.
И вот тут я стал очковать. Вспомнились голливудские супергерои и их тёрки со спецслужбами.
Правительство!
Если обо мне узнают там, "наверху"... что они сделают?
Без вариантов - убьют. Или отправят на опыты.
Узкий и невесёлый выбор.
Против снайпера мой дар бессилен. Против яда - тоже.
И я решил так: больше никаких тренировок и никакого живодёрства. Клянусь применять телекинез только в крайних случаях, а лучше - не применять вообще.
Жить-то хочется.


Конечно же я сломался - сказать оказалось проще, чем сделать. Не пользоваться такой силой... Ха! Невозможно. Телекинез - это не никчемный подарок, который можно закинуть пылиться на чердак.
Мне словно вернули часть меня.
Слепому вернули глаза.
Калеке - конечности.
Мне - телекинез.
Как я могу им не пользоваться?


Весной я ограбил инкассаторскую машину. Сказалась нехватка бабла, а другого выхода придумать не смог. Не в цирк же мне идти, фокусы показывать?
Зато теперь денег мне хватит до конца жизни. Ещё и совесть чистенькая: банковский налик всё равно застрахован.
Короче, я влепил грузовичок в бетонную стену, выдрал с корнем бронированные двери и расшвырял охрану - как можно более мягко, чтобы никто не помер. После этого исчез, прихватив мешки с деньжатами.
А когда шум улёгся, я отправился путешествовать. Сначала Азия, родина дзэн. Потом Европа, Южная Америка...
Почему нет? Я богат и всесилен.
Всё классно.


Но вскоре я понял, что меня всё равно что-то грызло.
Неожиданно навалилась бессонница.
Это настоящая пытка: ты не спишь и не бодрствуешь, а словно принимаешь душ из собственных блуждающих мыслей.
Лежишь и думаешь.
Обо всём. И ни о чём.
И дзэн, почему-то, не помогает...


Нет, ну правда - что дальше? Продолжать влачить тупую, никчёмную жизнь, наслаждаясь сверхмогуществом, которое я использую на полпроцента?
Мне сунули по волшебной палочке в каждую руку, а я применяю их для того, чтобы есть суши.
Я ведь реально могу что-то сделать... Изменить мир по своему усмотрению.
Могу отправиться в Вашингтон и, смешавшись с толпой зевак, сравнять с землёй Белый Дом. Пентагон. Тренировочную базу арабских террористов...
Я могу убить любого говнюка, который мешает дышать этой планете.
Но... зачем? Что мне с того?
Подростковое бунтарство сгорело дотла, вместе с моей старой квартирой. Вместе с трупами моих родителей.
Плевал я на мир. Пусть меняет себя сам.
А мне нужно лекарство от бессонницы.


Страх перед спецслужбами не уходил, лишь обрастал подробностями. Я превращался в параноика.
Что, если за следующим поворотом передо мной тормознёт фургон, в живот всадят парализующий дротик и увезут в какие-нибудь тайные застенки?
Я снова начал пить. Дзэн не работает.


А потом случился перелом. Страх развеялся.
Я как раз путешествовал по Коста-Рике, где, ошалевший от недосыпа, бесцельно бродил по вонючим трущобам. И вот однажды, в тёмном переулке ко мне подвалил двухметровый амбал-латинос. Поигрывая мачете, эта чумазая обезьяна вытянула клешню и зарычала по-испански, требуя каких-то "пэсо".
Бедолага! Сегодня ты выбрал в жертву очень опасного "гринго"...
Я уже хотел выдрать ему сердце и положить в протянутую ладонь, но меня вдруг словно током шарахнуло.
Прозрение!
Какого хрена?! Почему я боюсь властей с их подвалами? Спецслужб с их застенками?
Они - обычные люди. Не опаснее этого дурачка с тесаком.
Они должны бояться меня!
Хватить ныкаться! Хватит дрожать! Атомная бомба не будет ржаветь в подвале. Я использую её.
Получив мой бумажник, латинос ухмыльнулся и отвалил. Сам не знаю почему не грохнул его... наверное сказывается умиротворяющее воздействие дзэн.
Зато я впервые за много недель нормально уснул.


Итак, я возвращался на родину. У меня появился план.
Нет, я не придумал себе тупорылое прозвище, не напялил идиотский костюм и не пошёл гасить преступность. Слишком лицемерно для человека, как-то грабанувшего инкассаторский фургон.
Да и вообще - бороться с преступностью должна полиция, а не одарённый психокомплексами социопат, решивший, что маска ему к лицу.
Другое дело, если полиция не действует...
Что же - в таком случае я заставлю их действовать.
Потому, что мне не нужны слава, богатство, власть и прочий мусор. В жопу свет. В жопу тьму. Мне они одинаково неприятны.
Я хочу избавится от страха. Хочу нормально спать по ночам. Хочу направить свою ярость в конструктивное русло, как любила говорить моя мама.
Чёрт возьми! Живи мы в менее параноидальном обществе... клянусь - я бы применял свой дар по другому.
Я мог бы возводить города. Предотвращать катастрофы. Проводить воду в пустыни...
Но вместо этого я буду убивать.


Мне нужно было прикрытие.
Плодом воображения стала радикальная организация "Мёртвая голова". Я придумал им идеологию. Разработал символику и прочие атрибуты. Запустил официальный сайт.
Название "Мёртвая голова" я позаимствовал у крупной бабочки, расцветка которой напоминает деформированный человеческий череп. Согласно суевериям, появление такой бабочки сулит несчастья и смерть.
"Мёртвая голова" - моя личная террористическая группировка. И незачем кому-то знать, что единственным членом этой группировки буду я один.


Правительство должно бояться народа! Преступники должны бояться! Все мудаки в мире должны бояться!
А вместо этого они расслабились.
В своих уютных пентхаусах. В своих "лексусах" и "бентли". Со своими карманными шлюхами и чемоданами, полными баксов.
Они забыли, что такое страх.
Короли мира, мать вашу...
Я вам напомню как нужно бояться. Поделюсь с вами страхом.


Моя первая акция устрашения... прям ностальгия берёт, когда о ней вспоминаю.
Двинувшийся герычем сынок депутата врезался в толпу пешеходов на золотистом "порше". Псих гнал по городу с такой скоростью, что три человека погибли сразу, а десятилетней девочке оторвало ногу. Угашенного убийцу линчевали бы на месте, но вмешались доблестные стражи правопорядка.
Закон, мля...
Конечно же сукин сын через несколько недель вышел на свободу. Врачи клялись, что он был не обдолбанный - ему просто стало плохо за рулём. Сердечко кольнуло.
Вечером я его навестил. Нашёл нужный дом, перепрыгнул через забор с колючей проволокой. Чересчур ретивый охранник направил на меня ствол, но я вырвал у него пистолет и разбил ему лицо рукояткой.
Зашёл внутрь.
Счастливое семейство как раз ужинало: сынок-наркоман, жиробас-папаша и унылая мамка, бывшая моделька. Они так и замерли с вилками во рту. Я парализовал всех троих. Никто не рыпался, и только мелкое подёргивание мышц выдавало их желание вырваться из-под моего контроля.
Силой мысли я слепил им веки, чтобы они не видели моего лица. И начал говорить.
Я приказал выродку завтра же бежать в суд и умолять посадить его в тюрьму.
Сынок силился повернуться ко мне, разлепить сжатые веки. Во рту у него торчала вилка. По виску стекала капля пота. Я наклонился и прошептал ему на ухо:
- Тюрьма - твой единственный шанс выжить. Или ты отсидишь свой срок, или я протолкну вилку тебе в горло и разожму зубцы в разные стороны. Выбирай.


Парень выбрал третий вариант - свалил из города и был таков. Плюс особняк папаши теперь охраняла целая армия.
До некоторых людей с первого раза не доходит... Пришлось нанести повторный визит - узнать куда смылся сыночек.
На этот раз я говорил мало. Мамашу мягко вырубил, а папашу пригвоздил к стене и стал пережимать ему разные вены и сосуды внутри тела.
Телекинез открывает удивительные возможности для допроса. Это вам не носок с песком, от которого не остаётся синяков. Это страшнее. Когда ты реально чувствуешь, что внутри тебя шевелятся внутренние органы...
Папаша начал исповедь лишь когда я принялся защемлять ему нервы позвонками.


До сыночка я добрался в ту же ночь - он ширялся на загородной вилле в компании зачетной блондинки. Её я усыпил (на несколько секунд пережав сонную артерию), а вот с убийцей уже не церемонился.
Как и обещал, я запихнул ему вилку в пищевод и разжал зубцы, превратив их в крючки.
Привет от "Мёртвой головы", ублюдок.


Всю ситуацию я подробно описал на сайте, упустив только всякие ссылки на телекинез. Пусть спецслужбы сами гадают как "Мёртвой голове" удаётся вершить свои дела.
Сайт удалили через несколько часов после публикации. Пришлось всё восстанавливать на иностранных серверах.


Ещё несколько удачных акций, и о "Мёртвой голове" заговорили в прессе. У организации появились поклонники: фан-сайты росли как грибы, появились группы обожателей в социальных сетях.
Символика со зловещей бабочкой множилась на аватарах и футболках. Граффити с деформированными черепами расцвели на стенах домов.
Мною заинтересовалась толпа.
А я продолжал делать своё дело.
Захват и проникновение. Убийства. Терроризм. Саботаж.
Раньше я убивал бешеных собак на помойках, а теперь с лёгкостью переключился на собак в человеческом обличье.


Естественно, я не всегда действовал как маньяк-террорист. Иногда хватало проникновенного разговора в ночной темноте, чтобы бывший мафиози наложил в штаны, передал всё имущество в какой-нибудь детский фонд и отправился в монастырь, замаливать грехи.
Но иногда приходилось действовать грубо.
Торговцы людьми... этих я убивал сразу. Наркобаронов заставлял жрать героин, пока он у них из ушей не лез.
Вы никогда не задумывались как на самом деле легко бороться с преступностью? Взять хоть ту же наркоторговлю: берёшь любого наркошу на улице, выбиваешь из него адрес барыги. Из барыги выбиваешь ещё несколько имён. И спокойно идёшь по цепочке, вплоть до гондона, который торчит на вершине пирамиды.
Неужели так сложно?


Через полгода такой деятельности тон прессы изменился кардинально. Даже сквозь фильтр государственной цензуры стал просачиваться страх. По осколкам информации я понимал, что на "Мёртвую голову" объявлена самая настоящая охота.
Немотивированные аресты оппозиционеров. Агрессивные выходки полиции. Облавы. Ловушки в Интернете. Комендантский час во всех крупных городах.
Ищут пожарные, ищет милиция...
Под активистами мифической организации горела земля.
"Мёртвая голова" превратилась в городскую легенду. Чистую силу. Неуловимую. Опасную. С которой нельзя договориться. Которую нельзя засадить в тюрьму. Которой нельзя сунуть взятку и заткнуть пасть.
Пока мне везло.


Очередной высокопоставленный любитель несовершеннолетних девочек. Омерзительно толстый. Возлежащий на самой вершине мира. Неприкасаемый.
Глядя на таких, я забываю про дзэн с его миролюбием.
В этот раз я опоздал - очередная жертва звериной похоти плачет в ванной. Зато когда ублюдок оборачивается на шум и видит зловещую чёрную бабочку на моей куртке, в его глазах вспыхивает страх. До этого момента он считал, что бояться не обязательно.
А сейчас явно догадывается какие части тела я оторву ему в первую очередь.
Нет, я до сих пор не верю в помощь обществу. Я отнюдь не герой. Мои мотивы проще.
Всё дело в выражении лиц.
Животный ужас, украсивший харю подонка - это моё персональное снотворное.
Снадобье от бессонницы.


А потом меня выследили и сцапали.
Жаль, что в комплекте с телекинезом не поставлялся дополнительный мозг... Я недооценил своих противников.
Помню, что сидел на съёмной квартире, медитировал, как вдруг стекло разбилось и в шею вонзилась железка. Зрение тут же размазалось, я ломанулся к двери, но успел сделать только три шага, прежде чем споткнулся, ударился головой об угол двери и провалился в темноту.


Меня не пытали. После всех тех препаратов, что в меня влили Халаты, я превратился в овощ.
Есть.
Пить.
Ходить в туалет.
Отвечать на вопросы.
Я выложил Мундирам всё, но они продолжали спрашивать. Халаты истыкали меня иголками. Взяли так много крови, будто собирались делать кровянку.
Болезненные пункции. Биопсия мозга...
Моё тело растаскивали на образцы.
Чёрные омуты медикаментозной комы, после которых я просыпаюсь страшно ослабевшим и, сквозь кровавые бинты, ощупываю новые шрамы на черепе.
Мысли тонут в вязком киселе, сопротивляться... невозможно. Я - турист в собственном теле.
В таком состоянии можно только выполнять приказы.
Мундиры радуются как дети, когда я силой мысли двигаю для них стаканы или ломаю спички.
Они что-то сделали с моим позвоночником. Главный Халат сказал, что я уже никогда не буду ходить.
Страховка от побега.
Я - полный дзэн. Одной ногой в нирване.


Впервые за долгое время мне снится сон.
Грезятся людские крики, одуряющий грохот перестрелки и толчки, от которых вздрагивают стены. Волокна едкого дыма, просачиваются в щель между полом и дверью.
Я могу лишь наблюдать.
Вдруг какая-то сила со страшным скрежетом вырывает дверь и на пороге возникает силуэт.
Юная девушка. В джинсах и футболке. Небесно-васильковые глаза смотрят на меня. Вихры поднятой пыли образуют крылья бабочки за её спиной.
Потом происходит странное: взгляд девушки приводит меня в движение. Я по-прежнему аморфная кукла с перебитым позвоночником, но какая-то сила упорно тащит меня с кровати, поднимает в воздух.
Я подвешен, словно марионетка на нитках.
Смотрю в глаза своей спасительницы, она смотрит в мои.
В этот момент сон обрывается.


С тех пор я искренне верю, что за мной придут.
Обязательно придут! С минуты на минуту.
Лучше поздно, чем никогда.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~




Йасси - Ёж

Угольками тлели цифры на часах: 3-33. Хлопнула балконная дверь - чужая женщина ушла. Ворвался сквознячок, и пропал, растаял в духоте. Загудело такси, прожгло фарами ожившую занавеску. Ёж включил лампу на тумбочке, зажмурился.
"Я даже не спросил, как её звали. Дышал в ухо: "девочка моя, Йасси!""
Он вытер сырой простынёй лицо, мокрую грудь, открыл глаза.
- Тошно!
Под потолком висел шар Оракула, урчал, жил телескопами камер. Видим, слышим, контролируем. Бездушная машинка. Ёж прицелился указательным пальцем:
- Бах! Ты убит, вещун!
Шар спикировал, закружил в ногах, зашептал:
- Хотите прослушать прогноз?
Ёж рывком усадил себя на край матраса.
- Считай, что я ещё сплю.
- Ваш новый день начнётся в шесть ноль-ноль, - Оракул взмыл вверх.
- Тогда и поболтаем.
Прохладный пол щекотал ступни, забирал лишнее тепло. Хорошо! Только что было тошно, а теперь хорошо. Подлое настроение! Ёж перевернул фоторамку, лежащую на тумбочке, поставил её в круг света.
- Ты ведь ничего не видела? Как всегда, правда, Йасси?
Подмигнул улыбающемуся портрету девушки, закурил. С фотографии смотрели с укоризной. Ёж выпустил струю дыма в потолок. Нет, сегодня он не будет с ней разговаривать, не будет вспоминать, убегать в прошлое, найдёт силы молчать. Одиночество надо выдержать. Он глубоко затянулся, пропитываясь горьким вкусом табака. И сорвался:
- Я устал, Йасси! Устал молиться на образ, жить иллюзией, быть неразличимо рядом. Устал, иссяк, умер!
Засопел, стискивая зубы, стараясь не выпустить глупую злость на себя, проглатывая ядовитое слово для неё: "Ведьма". Пальцы сломали, раздавили сигарету в пепельнице. Во рту сделалось невыносимо сухо и кисло. Он встал, зашлёпал к холодильнику. На стене зардел монитор, заголосил информатор:
- Назовите пункт меню. Биржевые сводки…
Ёж вздрогнул, едва не выронил графин из рук и, проливая ледяную воду на ноги, рявкнул:
- Отбой!
Монитор потух. Оракул блеснул объективом, наблюдая, как жадно пьёт человек.
В зеркальной створке шкафа отражалась неприбранная постель. Ёж сдвинул зеркало, замер, охватывая взглядом лесенку пыльных полок. Лениво включился жёлтый пунктир подсветки, ступень за ступенью проявляя карнавал масок. Они стояли на полках вразнобой: ритуальные и театральные, спортивные и звериные, разноцветные и тускло-серые, улыбающиеся и скалящиеся - десятки пробудившихся личин с одинаково чёрными пустыми глазницами.
- Привет!
Он щёлкнул по позвонцам шута, дунул в перо шамана, отсалютовал гейше и, встрепенувшись, азартно пригрозив незрячему легиону пальцем, достал коробку с противогазом.
- Лучшая маска.
Расправляя мягкий намордник, забормотал:
- Пальцы внутрь, ловим подбородок, натягиваем.
Резина прищемила волосы. Он поправил тесный наголовник, заглянул в зеркало. Голый, стройный, сильный - без лица.
- Красавец, - голос звучал неузнаваемо глухо, смешно.
Набросив на плечи простыню, он вышел на балкон. Ночь обняла холодком, заставила переступать босыми ногами. Город не спал. Где-то играла музыка. Мимо пролетали глайдеры, выхватывали лучами тёмные окна соседних домов. Над крышами осыпающимся сиянием плыл рекламный визиоряд: "А вы купили…" Ёж навалился грудью на перила, свесился в бездну и глубоко вдохнув, попробовал крикнуть:
- А вы купили ГП-7 и набор фильтров?!
В противогазе забулькало, замычало - он давился от смеха. Стащив резиновый чулок, отдышался. Воздух был влажный, тягучий, с прелым запахом.
Скрипнула открытая калитка. Ёж уставился на узкий карниз с резиновым кантом. Воздушный причал глайдеров приглашал войти. Один шаг в пустоту. Метр вперёд, полсотни вниз. Сделай шаг. Ёж запахнулся в простыню, обхватил себя руками. Асфальт - сизо-чёрный от недавнего дождя, запятнанный огнём фонарей, ждал. Три секунды полёта - и конец печалям. По спине прокатился морозец, оттолкнул назад. Ёж захлопнул калитку.


- Время: семь пятнадцать. Я попросил бы вас задержаться!
Голос Оракула остановил его в дверях. Ёж сжал губы, развернулся. Шар висел напротив, вспыхивал красным фонарём.
- Вы не прослушали прогноз на день! Вы не поменяли компенсирующий жетон!
- Да? - Ёж ослабил узел галстука, попробовал улыбнуться. - Я забыл. Утро понедельника, сам понимаешь, тяжёлое утро.
Оракул облетел вокруг головы.
- Гражданские обязанности должны исполняться неукоснительно.
Ёж пожал плечами, бросил кейс на подоконник:
- Ладно, давай свой приговор.
За окном покачивалось блюдце такси, манило шашечками к причалу. Водитель читал газету.
- Ваш показатель неудач в текущем месяце приблизился к границе отрицательного баланса.
- Знаю! Не тяни.
Шар кувыркнулся.
- Прогноз на третье июля две тысячи пятьдесят первого года. Сегодня замечательное время для принятия кардинальных решений. Вы легко решитесь на то, что принесет освобождение, избавит вас от ненужных обязательств и даст возможность двигаться вперёд. Появятся новые жизненные ориентиры. Это будет сопровождаться неприятной раздачей долгов и подведением итогов. Возможно, в чем-то вы понесете ущерб, но выиграете в другом. Настало время забыть о неудачах.
Красный фонарь погас.
- Да снизойдет на меня сказочная везуха, - пробурчал Ёж, и торопливо расстегнув ворот рубашки, извлёк витую цепочку с жетоном.
- Я опаздываю, вещун. Давай стикер!
Оракул завис над протянутой ладонью, выдавил из себя бумажку со штрих-кодом.
- Благополучной жизни!
- Ага!
Ёж злился, скрёб ногтём золотой прямоугольник, сбрасывая липкие остатки вчерашнего дня под ноги.
"Магия цифр. Нолики и единички спасут нас от неудач и ошибок? Чушь! Миллионы верят в счастливый двоичный код. Бред! Я говорю: "не верю" и ежедневно наклеиваю ярлычок встревоженного идиота. А как? Я как все, я в стаде".
Косо налепив стикер, больно царапнув шею жетоном, Ёж втолкнул под рубашку гарантированно успешный понедельник. За окном нервно курил водитель такси.
"У него свой оракул, - подумал Ёж, - и своя масть в удаче".
Он подхватил кейс, дёрнул дверь, вышел.
Раздался пронзительный свист. Дверца глайдера медленно распахнулась. Руками вперёд на балкон плавно вывалился водитель такси. Со страшным лицом, с кричащим ртом. Что-то надвигалось, заслоняя свет. Ёж почувствовал удар в грудь, невесомость, ватную тишину. Промелькнул шар Оракула, и всё исчезло.


- Я вынужден напомнить… по кредитному соглашению…обязаны менять чип индивидуальной рекламы… Я вынужден напомнить… менять… чип…
Знакомый неприятный голосок бухтел прямо в ухо. Ёж открыл глаза. Пасмурное небо поднималось вертикальной стеной. Волны дымчато-серых красок смешивались в тягучем водовороте, бурлили, брызгали в лицо мокрыми бусинами. Ёж тряхнул головой - мир сдвинулся. Свинцовые тучи скользнули вверх, и он понял, что лежит на спине у покореженных перил балкона и ловит открытым ртом капли дождя. Что? Что случилось? В груди бухало. Тихо шлёпал дождь. Ёж повернул голову.
"Словно серебряные гвоздики!" - пришла в голову странная мысль. Водяной крап прыгал по рассыпанным листам бумаги. Рядом что-то шевельнулось.
- Менять… чип… чип…
Сплющенный, исковерканный Оракул вздрагивал в осколках стекла. Ёж протянул к нему руку. Не повезло машинке. Какая нелепость. Предсказатель не предсказал. Смешно. И не до смеха. Он прикоснулся к Оракулу. Пальцы ужалило разрядом тока, тёплая дрожь корпуса походила на пульсирующую живую плоть. Ёж отдёрнул руку. Накрыла волна едкого дыма. Вцепившись в кривую железку перил, он вытянул тело вверх и развернулся.
Прохода в комнату не существовало. Чёрная дыра в стене. Острые лучи пластика и лохмотья занавески. Измятый каркас с обломками керамической плитки и бороды утеплителя. Ёж сделал шаг и увидел рваную корму тяжёлого скутера, торчащую из обломков мебели. Вспоротая кровать дыбилась горкой в углу. Чёрной подпалиной дымило одеяло. Вместо шкафа груда изломанных полок. Лица-маски, засыпанные опилками. Ёж наклонился, поднял с пола маску Доктора Чумы, протёр рукавом длинный клюв из папье-маше и, не думая, не понимая зачем, надел её на голову. В прорезях глаз рассмотрел человека, лежащего на боку у стены. Спина горбом, колени поджаты к груди, руки на затылке. Скрюченный комок в бордовом пятне на бежевом ковре.
- Мать вашу!
Ноги вдруг ослабли. Ёж навалился плечом на стену, сполз вниз и потерял сознание.


В пепельнице дымила сигарета.
Коротко стриженый человек поправил на груди значок: "747", поднял со стола маску, щёлкнул ногтем по клюву и спросил:
- Что это такое?
Ёж выронил ватный диск с пятном крови, спустил рукав рубашки, отрешённо ответил:
- Венецианская маска. Доктор Чумы.
Человек покачал головой, покосился на врача, упаковывающего саквояж. Врач хмыкнул:
- Это не ко мне, инспектор.
Инспектор улыбнулся, застучал пальцами по столешнице:
- Ну, разумеется.
Сигарета истлела до фильтра. "747" плюнул в пепельницу, вздохнул:
- Как вы его звали?
- Кого?
- Вашего спасителя.
Откинувшись на спинку стула, инспектор сложил руки на животе, подобрел взглядом.
- Ну, знаете, многие дают им имена. Одомашнивают, так сказать. Воспринимают как живое существо, как члена семьи, если хотите.
- Я не совсем понимаю, - Ёж чувствовал, как уходит апатия, уступая место гневу, ожесточению.
Инспектор улыбнулся, развёл руками.
- Ну, как же? Разговор о персональном электронном предвещателе. Он ведь вам жизнь спас. Вовремя оттолкнул. А сам в лепёшку.
Ёж стиснул кулаки.
- Что вам от меня надо? - голос сорвался в кашель.
Инспектор перевёл взгляд на врача.
- Нормальная реакция, - сказал тот, - оживает после укола, - кивнул и вышел из комнаты.
- Ёж Раковски, вас не удивляет, почему вы оказались в отделении контрольной службы? - голос звучал жёстко. "747" встал, обогнул квадрат стола, присел рядом на свободный стул.
- Давайте сообразим вместе. Свихнувшийся автопилот разнёс вдребезги ваше жилище, покалечил водителя такси, подверг вашу жизнь смертельной опасности, а вы, вместо того чтобы снимать стресс в больнице, или если будет угодно, в баре со стаканом бренди, находитесь здесь. Почему?
- Почему? - Ёж смотрел исподлобья.
Контролёр повеселел, засветился радостью.
- Вы неудачник, Раковски!
Ёж дёрнулся. Инспектор встал, положил руку ему на плечо, ласково зашептал на ухо:
- Вас ждёт имплантат, милый мой. Вы теперь не гражданин, вы пациент.
Недобрые слова отозвались болью в сжатых кулаках, в стиснутых зубах.
- Вы не имеете право!
- Имеем, - "747" отошёл на шаг, склонил голову набок, поиграл бровями.
- Таков закон! Общество не терпит неудачников. Впрочем, у вас будет шанс.
Предательский холодок скользнул по спине, снизу-вверх. Ёж закрыл глаза. Надо считать слонов. Успокоиться и считать слонов. Это просто дурной сон. Пьяный субботний бред.
- Ваш показатель невезения из месяца в месяц балансировал у критической отметки, - он едва различал слова инспектора, словно они долетали из другой комнаты, другого мира. - Два раза вы носили жёлтый нарукавник неблагонадёжности. Участковый контролёр докладывал о вашем неподчинении. Каждый час, каждые сутки вы распространяли вокруг себя проказу неудач. Закон не может закрывать на это глаза до бесконечности.
- Что со мной будет?
Вопрос остался без ответа. Инспектор изливал наборы выдуманных истин.
- Закон гарантирует порядок. Порядок подразумевает счастье.
Ёж не выдержал и закричал:
- Что со мной будет?
- Спокойней, молодой человек. Вам подберут такого же, как вы, пациента, ожидающего имплантат. Смешают сознание, соединят личности. Кстати, вы ничего не имеете против, пострадавшего водителя такси? Этот неудачник потерял зрение, селезёнку и возможность передвигаться ближайшие год-два. Печально, конечно, но у вас будет фора - вы останетесь в своём теле. И что может быть более убедительным, более удачливым, как не победа над чужим "я". Вы согласны?
Ёж распахнул глаза. Дикость, дикость. Это не должно с ним происходить.
"747" крутил в руках маску.
- Раковски, а ведь у вас есть опыт менять лица, правда?
В помещение заглянул доктор, поманил пальцем инспектора. Тот нехотя поднялся, скрылся за дверью. Ёж упёрся локтями в стол, обхватил голову руками. Бежать, бежать отсюда. Немедленно. Куда? Как? Может быть, стоит подчиниться, рискнуть, пережить чужака, победить, стать нормальным гражданином. Он почти ненавидел умирающего таксиста. И совершенно определённо желал его смерти. Ему стало страшно, закружилась голова. Серые стены двигались навстречу друг другу.
- Ситуация несколько изменилась, - вернулся инспектор, встревоженный, серьёзный.
- Какая у вас кредитная история? - сходу задал он вопрос.
Ёж затряс головой. О чём он?
- Я спрашиваю, есть ли у вас обязательства по применению вживляемых приспособлений индивидуальной рекламы?
Ёж взъерошил волосы на затылке, показал пятнышко чипа.
- Понятно, - инспектор выдвинул из стола монитор, затыкал пальцем по экрану.
- Сейчас мы поиграем в игру, - сказал он, не поднимая глаз. - Я буду задавать вопросы - вы коротко отвечать. Быстро и правдиво. Договорились?
Ёж растерянно пожал плечами.
- Вы знакомы с Йасси Простон?
Он не ожидал услышать это имя, отпрянул, завозил ногами по полу.
- Отвечайте!
- Да!
- Когда вы виделись с этим человеком в последний раз?
- Около года назад.
- При каких обстоятельствах?
- Она собрала вещи и ушла.
- Вы проживали вместе?
- Да.
- Как складывались ваши отношения после разрыва?
"Что тебе нужно, тупой ублюдок? Куда ты лезешь?"
Ёж сплюнул на пол. Инспектор поднял палец вверх, скривил лицо.
- Отвечайте!
- Мы не встречались.
- Вы получали от неё какие-либо подарки, вещи, электронные устройства?
- Нет! Послушайте, инспектор, к чему эти вопросы? Причём тут Йасси?
"747" резко встал.
- Вы знали, что пять месяцев назад Йасси Простон скончалась?
- Что? Что вы сказали?
Слова скользнули мимо, срикошетили о стену, вернулись назад и ударили под дых. Не может этого быть! Внутри что-то оборвалось, улетело, унеслось в холодный вакуум. Осталось пустое тело, тощая оболочка.
- Сердечная недостаточность, Раковски. Хорошо меня слышите? Не-до-ста-точ-ность!
Инспектор стоял рядом, заглядывал в лицо. Ёж упёрся взглядом в стол.
- В последнее время вы не испытывали тягу к женским вещам? У вас не появились новые привычки? Не мучают ли вас ненормальные сексуальные влечения?
Ёж подскочил:
- Что ты несёшь… четыреста сорок седьмой?
Инспектор толкнул его на стул, поправил значок на груди, ядовито улыбнулся.
- Знаете, Раковски, вы необычный пациент. Ваши неудачи столь велики, что можно говорить о положительной стороне дела. Что вы слышали о новом законе: "имплантат для умирающих"?
Не получив ответа инспектор продолжил:
- Вижу, что законы вы не только не чтите, но и не чтёте. А уже очередь на добровольцев готовых принять почивших, расписана на год вперёд. Льготы, свободы, поощрения. Это теперь и к вам относится, мой добрый удачливый друг. Вы стали везунчиком, Раковски! Как по мановению руки, раз и в дамки.
Ёж закрыл лицо руками.
Инспектор не останавливался, говорил, картаво коверкая слова:
- Можно только догадываться, каким образом часть матрицы Йасси Простон попала к вам в сознание. Возможно, был использован канал микрочипа рекламы. Или.… Но, не волнуйтесь, мы проведём расследование. Сделаем дополнительное сканирование мозга, полную расшифровку. Вы, надеюсь, не будете против? Надо вас и в активном состоянии просветить. Знаете, когда человек в отключке не во все тупички и закоулки можно пробраться. Да, я вас собственно больше и не задерживаю. Можете идти.
Инспектор хихикнул:
- Надеюсь, скоро увидимся, и надеюсь, это будете ещё вы, Раковски.
Ёж оторвался от стула, покачиваясь, пошёл к выходу. Ему казалось, что сейчас последует окрик, его остановят, или ещё хуже, уведут, спрячут, закроют в тесной камере.
- Раковски!
Ёж схватился за ручку двери. Сердце бешено колотилось.
- Вы маску забыли.
- Это подарок, - прошептал он и открыл дверь.
Надо было спешить домой, в развороченную квартиру, на балкон, где лежал умирающий Оракул - подарок любимого человека.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~




Должник

1946-й. Берёзово, Витебской области
Сёмку Переля разбудил заполошный бабий крик.
- Поймали! - надрывалась за окном Матрёна Калядина, Ивана-сапожника вдова. - Поймали гадину. Пойма-а-а-али!
Сёмка вскинулся с топчана, похмельную голову прострелило болью. Пил Перель уже седьмой месяц, беспробудно, в чёрную. Водку, пейсаховку, брагу, гуталин - что придётся, не разбирая с кем и не трезвея. Запил, как вернулся с войны - сразу, с той самой минуты, как сказали про Сонечку с детьми.
Сёмка рывком поднялся, его мотнуло, бросило к стене. Удержал равновесие, на ватных, подламывающихся в коленях ногах шатнулся к окну. Большой, всклокоченный, от пьянства чёрный и страшный.
По улице вдоль Калядинского плетня мужики вели под руки человека с разбитым в кровь лицом. Сёмка вгляделся, ахнул утробно, метнулся к входной двери. Сходу вышиб её ногой и вывалился на крыльцо.
- Гадина, сволочь! - Матрёна билась в удерживающих её соседских руках, рвалась к окровавленному. - Пустите же, пустите меня!
- В лесу хоронился, - объяснял кому-то нездешнему однорукий Юрась Зелевич. - Филька Купцов, обер-полицай, главным тут был при фрицах. Народу порешил… - Зелевич махнул ребром уцелевшей ладони поперёк горла. - Люди про него говорили - "берёзовский душегуб".
Сжав мосластые, поросшие буйным волосом страшенные кулачищи, Сёмка Перель двинулся на толпу. Здоровенный, могучий в плечах, до войны первый силач в округе.
- Сёма, Сёмочка! - увидала его вернувшаяся с семьёй из эвакуации старая Ривка Бернштейн. Бросилась навстречу, упала на грудь. - Прошу тебя, умоляю, не делай! Его в НКВД, в НКВД надо… Не делай, Сёмочка, затаскают!
Перель повёл плечами, оторвал от себя венозные старушечьи руки, отстранил Ривку и двинулся дальше.
- Уводите его! - заголосила Бернштейн. - Уводите, чего смотрите! Азох-он-вей, убьёт он его сейчас, убьёт же!
Сёмка рванулся. Расшвырял оказавшихся на пути мужиков, с размаху своротил кулаком полицаю челюсть. Подхватил, не дал упасть, всадил коленом в живот. Отпустил. Купцов мешком повалился оземь.
Перель примерился, занёс ногу, собираясь ударом в висок добить. Внезапно передумал, нагнулся, ухватил бесчувственного полицая за ворот.
- Медленно будешь подыхать, Иуда, - прохрипел Сёмка. - Медленно.
Оглянулся, упёрся взглядом в Зелевича и выдохнул:
- Верёвку тащи.

2015-й. Лондон, Великобритания
Тегеранский рейс прибыл в Хитроу по расписанию. Мне досталось место в хвосте, поэтому, добравшись до таможни, я оказался в конце внушительной очереди.
Я посмотрел на часы. К трём пополудни мне предстояло быть на стадионе Уэмбли. Это, как обычно, я знал в точности. И, как обычно, понятия не имел зачем.
За последние полсотни лет в Лондоне я бывал раз двадцать. Мне был безразличен этот город, как, впрочем, и любой другой крупный город мира, в котором приходилось бывать. Хотя поселения меньшего размера были мне безразличны тоже. Так же, как и живущие в них люди.
Таможенник мазнул меня небрежным взглядом, перевёл его на стойку в поисках паспорта. Которого там, разумеется, не оказалось. Таможенник сморгнул и растерянно уставился на меня.
- Есть вопросы? - осведомился я вежливо.
- Ваш паспорт, пожалуйста.
- У меня нет паспорта.
Я видел эту сцену тысячи раз. На таможнях, в полицейских участках, в госучреждениях двух сотен стран. Растерянность на чиновничьих лицах, затем ошеломление, сменяющееся вдруг пониманием. Я дорого бы дал, чтобы узнать, что именно они понимают.
- Проходите, сэр, - козырнул, расплывшись в улыбке, таможенник. - Добро пожаловать в Великобританию!
До стадиона я добрался за полчаса до начала матча. На входе повторилась дежурная сцена.
- Прошу прощения, сэр, ваш билет.
- У меня нет билета.
Растерянность, ошеломление и, наконец, понимание.
- Проходите, сэр. Вам на восточную трибуну, прошу вас.
Усевшись на болельщицкую скамью, я прикрыл глаза. Кто с кем играет, мне было безразлично. Так же, как кто выиграет. По большому счёту, мне было безразлично всё на свете. Кроме, пожалуй, того, что сейчас здесь произойдёт. Что бы это ни было, мне придётся принимать в нём участие. В качестве действующего лица. А скорее - актёра в заранее спланированном действе. Кем спланированном или чем, мне было безразлично, как и всё остальное.
Это началось в середине второго тайма. Шум в трёх рядах от меня, затем выкрики, брань и звук ударов. Ражий детина в пёстром шарфе с зажатым в кулаке Фейрбейрн-сайком - боевым ножом британских коммандос. Занесённая для удара рука. Ужас, плеснувшийся в глазах жертвы. И я, расталкивающий зрителей, рвущийся, надрывая жилы, наперерез.
Фейрбейрн-сайк вошёл мне в живот, пропорол желудок и разорвал внутренности. Я захлебнулся кровью и болью, рухнул под истошные крики толпы навзничь. И потерял сознание.
Очнулся я через час в исходящей сиреной машине неотложной помощи. Рана уже затянулась, но больно было неимоверно. Превозмогая боль, я встал, отшвырнул санитаров и вышел на ходу через заднюю дверь. Обдирая лицо и руки, прокатился по асфальту, вмазался в бетонный цоколь уличного фонаря. Поднялся и, разрезая поток шарахающихся в стороны прохожих, двинулся прочь.
Этим же вечером я пал на колени в круглосуточной часовне на Уэлбек стрит и вознёс молитву Христу. Час, другой мучительно вслушивался в ватную церковную тишину и ждал. Не дождался и ушёл в ночь.

1946-й. Берёзово, Витебской области
Озираясь на ходу, Сёмка Перель добрался до опушки. Убедившись, что односельчане отстали, потопал в лес. Обер-полицая он нёс, придерживая за ноги, на плече. Голова Купцова безвольно моталась позади, поддавала в спину. Кровь марала Сёмкину штопаную гимнастёрку, отдельные капли скатывались вниз, красили киноварью палые осенние листья.
У разлапистой старой сосны Сёмка остановился. Кривясь от брезгливости, сбросил полицая на землю. Хакнул, примерился, перекинул через сук отобранную у однорукого Зелевича верёвку. Придавил свободный конец камнем, а на другом принялся мастерить петлю. Покончив с ней, приподнял Купцову голову, захлестнул петлю вокруг шеи, вытер о штаны руки. Посмотрел полицаю в лицо: тот был в бесчувствии и чудовищно избит, но жив - свистящее дыхание вздымало грудь.
- Сейчас ты у меня очухаешься, - пообещал Сёмка.
Ухватил свободный конец верёвки, стал выбирать. Голова Купцова оторвалась от земли, вслед за ней потянулось тело. Полицай захрипел, засучил ногами, схватился за горло.
- Что, плохо тебе, - бормотал Сёмка, выбирая верёвку. - У, гад.
- Отпусти его, - жёстко произнёс вдруг гортанный голос за спиной.
Сёмка на секунду застыл. Медленно обернулся. В пяти шагах, скрестив на груди руки, стоял тщедушный, тонкогубый, с блёклыми вылинявшими глазами мужичонка. И что-то было в этом задохлике такое, что желание послать его по матери у Сёмки Переля враз пропало.
- Ты кто? - выдохнул Сёмка.
Выпустил верёвку, распрямился во весь рост, шагнул мужичонке навстречу.
Тот не ответил, лишь одарил Сёмку невыразительным безучастным взглядом. Но было в этом взгляде нечто, от чего могучий, налитый яростью и силой Перель отшатнулся. И, не удержавшись на ставших вдруг гуттаперчевыми ногах, грузно осел на землю.
Обогнув Сёмку по короткой дуге, мужичонка приблизился к задыхающемуся, мучающемуся в корчах полицаю. Присел, ослабил верёвку, обернулся и сказал гортанно, с едва уловимым восточным акцентом:
- Я беру этого человека под свою руку.

2015-й. Верона, Италия
От Милана я добирался когда автостопом, когда пешком. Я не знал, зачем мне нужно в Верону, так же, как не знал до этого, почему лечу из Тегерана в Лондон, плыву из Манилы в Осаку или бреду из Мюнхена в Брюссель.
Когда-то, много лет назад, цель моих странствий интересовала меня. Потом перестала. Меня больше не тревожило, будут ли меня резать портовые налётчики в Коста-Рике, ставить к стенке северокорейские пограничники или избивать смертным боем повстанцы-подпольщики в Сомали. И то, и другое, и третье было одинаково скверно.
Так или иначе, меня влекло, несло, волочило туда, где я оказывался в центре событий. Кому-то препятствовал, кого-то останавливал, кого-то спасал. Получая в награду грязь, побои и раны. И ещё крохотный, эфемерный кусочек, лоскуток надежды, что сегодня, именно в этот раз, всё закончится и я, наконец, отдохну.
Иногда мне кажется, что это он, призрак надежды, гнал по миру моих предшественников и будет гнать тех, кто займёт моё место после меня.
Запах дыма я почуял на виа Стелла, а потом увидел вспухающие в небо клубы и услышал людские крики. Я ускорил шаг, затем побежал, помчался опрометью. На углу с виа Нуццо горел обнесённый кирпичным забором трехэтажный особняк старой постройки. Толпа зевак запрудила виа Нуццо, со стороны Корса Кава нарастал пронзительный вой пожарной сирены.
На третьем этаже с треском разлетелось стекло, из окна полыхнуло оранжевым, мгновенно сменившимся на сизо-чёрный. А затем раскололось стекло по соседству, но вместо цветов пожара в окне плеснуло белым.
- Порко мадонна, там ребенок! - ахнул оборванец-лаццарони в двух шагах от меня.
- Ребёнок, - подхватила толпа. - Ребёнок, мальдизионе!
Расталкивая зевак, я понёсся к особняку. Помимо воли, помимо желания, помимо всего. Сиганул на крыльцо, высадил плечом дверь и нырнул в огонь.
Два часа спустя в церквушке на виа Капелло, той, где, возможно, исповедовалась в грехах Джульетта Капулетти, я вознёс молитву Христу. Сложив обожжённые, ободранные при спуске по водосточной трубе ладони, я в сотый, в тысячный раз ждал его слова. Не дождался, выбрался из церкви наружу и упал, распластав руки, на мостовую лицом вниз.
Я устал, смертельно устал. Настолько, что убираться из города по собственной воле не было сил. Я знал, что сегодня ночью меня уже здесь не будет. Уйду ли я пешком, угоню со стоянки автомобиль, сяду на рейсовый автобус или попросту пальцем о палец не ударю. Последний вариант, как правило, сопровождался побоями. Мне было наплевать.
На этот раз, правда, обошлось без рукоприкладства.
- Бродяга? - небрежно осведомился полицейский сержант.
- Точно, - признался я и, не дожидаясь следующего вопроса, пояснил: - Бродяга, нищий, ещё и нелегал. Документов нет. Денег нет. Вида на жительство нет. Ничего нет.
Сержант на секунду растерялся, заморгал. Вскоре, однако, провинциальная казённая ряшка, как обычно, расцвела пониманием.
Через полчаса два солдафона вывезли меня за пределы города в полицейском джипе. Напутствовали на прощание лёгким пинком и умчались прочь.
По обочине неширокого ухоженного шоссе я побрёл, куда глядели глаза. Добрался до дорожной развязки, поднял руку. Через минуту забрался в кабину гружённой апельсинами дальнобойной фуры и укатил на юг. На следующий день, на подъезде к Неаполю, я осознал, что мне надо в США. Это осознание пришло, как всегда, внезапно и неизвестно откуда. И, как всегда, я не мог, не в силах был ему противиться. К шести вечера в аэропорту Каподикино я, проигнорировав полицию и таможню, поспел на лос-анжелосский рейс.

1946-й. Берёзово, Витебской области
Ошеломлённо вытаращив глаза, Сёмка Перель смотрел, как невзрачный тонкогубый незнакомец хлопочет вокруг полумёртвого полицая. Снимает с шеи петлю, оттаскивает в сторону, прислоняет спиной к сосновому стволу, подносит к губам флягу с водой.
- Ты кто? - повторил недавний вопрос Сёмка. - Ты что творишь?
Незнакомец обернулся. Секунду, наморщив лоб, думал. Потом сказал:
- Меня зовут Шота Мгеладзе. Я из Тбилиси. Когда-то, много лет назад, звали тифлисским душителем. Ты можешь уходить, я пришёл сюда не за тобой. Ты понял?
Сёмка понял. Сглотнул. Превозмогая слабость и оторопь, заставил себя собраться. Один гад пришёл выручать другого. Тифлисский душитель - спасать дружка, берёзовского душегуба.
Сёмка Перель рванулся, оттолкнулся от земли, отчаянным усилием бросил себя на Мгеладзе. И… не достал. Неведомая и невидимая сила перехватила Сёмку, прервала прыжок, опрокинула, не дала дотянуться распялёнными пятернями до горла.
Тифлисский душитель хмыкнул и отвернулся. Задыхаясь, судорожно хватая ртом воздух, Сёмка Перель корячился на земле и тщился ползти. Ему не удавалось, он хрипел, ярость и ненависть раздирали его, рвались наружу и разбивались о невидимый барьер.
- Я пришёл за тобой, - не обращая внимания на Сёмку, негромко сказал Купцову тифлисский душитель. - Я, Шота Мгеладзе, силой и властью, данными мне свыше, обрекаю тебя на жизнь…

2015-й. Сан-Квентин, Калифорния, США
- По какому делу, сэр? - охранник у тюремного входа козырнул, шагнул в сторону, освобождая напарнику сектор обстрела на случай неожиданностей.
- По личному.
- Сэр, это государственная тюрьма Сан-Квентин. Действующая. У нас не бывает туристов.
- Я не турист, у меня здесь дело, - объяснил я терпеливо. - Мне нужно попасть во внутренний дворик второго блока.
- Ваши документы, сэр.
- У меня нет документов.
Привычная, оскомину набившая процедура, завершившаяся пониманием на лицах.
- Проходите, сэр, прошу вас.
Я миновал ещё два охранных поста, на которых действо по раз предписанному сценарию полностью повторилось. Прошагал длинным извилистым коридором и, наконец, достиг металлической двери с забранной решёткой оконцем. Очередной охранник распахнул её для меня. Дверь вела в прямоугольное помещение, обнесённое по периметру бетонными стенами с колючей проволокой поверху. Свара началась, едва я переступил порог. За считанные секунды она превратилась в побоище, затем в бунт. Вал из расхристанных, разящих страхом и потом, налитых злобой и ненавистью тел покатился на стены, захлестнул их, одолел. И - началась стрельба.
Мне досталось три пули, не знаю, кем выпущенные - охраной или взбунтовавшимися заключёнными. Не знаю также, в кого бы они угодили, не упрись в меня траектории.
Очнулся я в тюремной больнице. Больно было немыслимо, неимоверно, и тело едва слушалось.
Я поднялся с койки, отшвырнул изумлённый персонал и проковылял к входной двери. Через полчаса в тюремной часовне привычно опустился на колени и вознёс молитву Христу. Обычную, такую же, как тысяча предыдущих, которые до него не дошли. А скорее, дошли, но были отвергнуты.
Только в этот раз в настороженной гнетущей тишине я услышал голос. Тот, которого ждал без малого семьдесят лет. Всего одно короткое, из трёх слогов слово. Оно ввинтилось мне в ушные раковины, пронзило меня насквозь, оттолкнулось эхом от стен и впилось в меня опять. "Искупил, - ещё не веря, боясь, не смея поверить, услышал я. - Искупил. Искупил… Искупил!".
Час спустя очередной охранник отпер передо мной дверь одиночной камеры. В ней дожидался смертной казни двадцативосьмилетний Джозеф Перкинс, известный, как калифорнийский маньяк.
Я притворил за собой дверь и, глядя Перкинсу в глаза, произнёс ритуальные фразы.
- Я, Филипп Купцов, силой и властью, данными мне свыше, обрекаю тебя на жизнь. А также на скитания, нестарение и бессмертие. Я, Вечный жид-36, с сей минуты и вплоть до дня искупления нарекаю тебя своим преемником. Вечным жидом-37.

1946-й. Берёзово, Витебской области
- …на жизнь. А также на скитания, нестарение и бессмертие. Я, Вечный жид-35, с сей минуты и вплоть до дня искупления нарекаю тебя своим преемником. Вечным жидом-36. Встань…
- Стой! - крикнул с земли Сёмка Перель. - Прекрати, ты ошибся!
Вечный жид-35 осёкся на полуслове, повернул голову.
- Ты ошибся! - заорал Сёмка ему в лицо. - Ты пришёл не за тем человеком. Еврей - я, ты понял, я, а не он!
Тифлисский душитель криво усмехнулся, затем сказал негромко:
- Вечный жид - не национальность. Не должность, не род занятий и не состояние души. Вечный жид - это наказание. То, на которое сын божий обрек самых жестокосердных из нас, таких, как я и он.
Вечный жид-35 кивнул на берёзовского душегуба, повернулся к нему и продолжил:
- Встань и иди.
Купцов поднялся, переступил с ноги на ногу и, скособочившись, поковылял в лес.
Сёмка Перель, цепляясь за землю, заставил себя встать на колени. Затем медленно, в три приёма, на ноги. Его шатало, спина удаляющегося Купцова маячила перед глазами, расплывалась в утреннем туманном мареве.
- Убей меня, - попросил Мгеладзе, глядя на Сёмку снизу вверх. - Пожалуйста, я не сумею наложить на себя руки. Я чудовищно, смертельно устал.
Сёмка попятился. Споткнулся о лесную корягу, едва не упал. Развернулся, сделал шаг, другой и, не разбирая дороги, побежал от бывшего Вечного жида прочь.

2015-й. Сан-Квентин, Калифорния, США
- Встань и иди, - произнёс я.
Эти слова сын божий сказал первому из нас, Вечному жиду-1, Агасферу, ремесленнику из Йерушалайма.
Лет через семьдесят, а может быть, через сто, Джозеф Перкинс скажет эти слова своему преемнику, Вечному жиду-38.
Я уселся на тюремную койку и закрыл глаза. Семьдесят лет скитаний, бесконечных и беспрерывных. Сначала я ненавидел себя и то, что приходилось делать против своего естества. Потом презирал. А потом стал уговаривать себя, что мне безразлично. Я осознавал, что уговариваю. Безразлично не было. Было чувство, свойственное должнику, который платит. Платит по счетам.
Я, наконец, рассчитался. Возможно, завтра я найду способ расстаться с жизнью, а теперь спать, спать… Я чудовищно, смертельно устал.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~




Время ушло

Однажды молния рассекла дерево надвое, и Повешенный рухнул к сплетению корней. Некоторое время он лежал, пяля пустые глазницы в черноту. Запах его и тело, вылизанное ветрами досуха, привлекли парочку койотов. Они кружились, не смея подступить ближе, но не находя в себе сил бросить добычу. Повешенный слышал их тявканье, похожее на плач, и горячее, нервное дыхание.
Холодная земля отталкивала его. И стебли травы кололи, точно стрелы.
- Время, - сказал Ворон, опускаясь на плечо лежащего.
- Время ушло, - ответил его брат.
Снова заскулили койоты, и Повешенный встал. Память его была пуста, а тело - неуклюже. Первый же шаг опрокинул его навзничь. Хрустнул череп, встретившись с камнем, и койоты, понимая, что оставаться им голодными, завыли.
- Прочь! Прочь! - заорали Вороны. Они поднимались по спирали, а молнии расчерчивали небо крестами.
К утру Повешенный научился стоять. К полудню - идти, с хрустом переставляя палки-ноги. К ночи обнаружил железную дорогу и конский череп.
Он долго разглядывал металлические полосы, подобно двум мечам пронзившие горизонт, и деревянные балки, служившие опорой. Затем Повешенный поднял череп, вытряхнув гремучую змею, что свила гнездо внутри, и сказал:
- Золотая грива.
Ничего не произошло.


Мисс Эмилия Хандервуд считала себя женщиной современной и прогрессивной, а потому собирала жуков, писала в местную газету письма, обличающие провинциальный консерватизм и узость мышления, а также втайне сочувствовала неграм.
- Они почти как люди, - бывало, приговаривала она, глядясь в зеркало.
Отражение, конечно же, соглашалось и поджимало губки, отчего личико Эмилии Хандервуд обретало некоторую чопорность.
- Только черные, - завершала Эмили.
И отражение становилось прежним, весьма и весьма прехорошеньким. Данное обстоятельство, к слову, сполна искупало эксцентричность характера мисс Хандервуд.
Так уж повелось, что каждую среду Эмили совершала променад вдоль железной дороги. Проложенная недавно, она, вне всяких сомнений, являлась воплощением прогресса, который достиг и Города. Железной дорогой Эмили гордилась почти также, как собственными взглядами и выписанным из Старого света микроскопом.
- И женщине может быть открыт свет познания! - как-то заявила она на еженедельном собрании Любительниц Высокой Поэзии, чем вызвала горячие споры и недовольство: свет познания, отраженный на плошке с animalculus Левенгука, произвел на некоторых особ слишком уж сильное впечатление.
- В деле прогресса - выживет сильнейший, - позже бормотала Эмили, подписывая на томике Дарвина открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления, что в сложившихся обстоятельствах можно было считать вежливой формальностью.
Но в Городе формальностям придавали особое значение, да и была Эмили особой незлой, скорее уж взбалмошной. И ничем, кроме как волей Провидения, нельзя объяснить, что именно она встретила Повешенного.
А было это так: Эмили, заприметив очаровательнейший экземпляр Scarabaeus sacer из семейства Пластинчатоусых - что было просто-таки удивительно! - попыталась его изловить. Скарабей же, напротив, всячески старался избегнуть чести быть пойманным и засушенным во благо науки. Но при всем том он не спешил улетать, перепархивая со шпалы на шпалу, дразня Эмили агатово-черным нарядом надкрылий.
- Стой же ты! - шепотом велела Эмили, развязывая бант.
Конечно, использовать шляпку вместо сачка было не слишком правильно ни с точки зрения этики, ни с точки зрения науки, однако куда горшим было бы позволить скарабею скрыться.
И Эмили, прицелившись, метнула шляпку. А та, взмахнув атласными лентами, легла к ногам Повешенного.
- Опора долины ястреба позволяет упасть на плечи своим волосам. Я обагрил когти жадного орла - золотым, как шелк* [* Виса ярла Оркнейских островов Рёгнвальда Кали.], - сказал Повешенный, поднимая шляпку.
И одел ее на конский череп.
- Что вы себе позволяете? - спросила Эмили, глядя, как скарабей исчезает под шпалой. - И кто вы такой будете?
Признаться, ей было несколько неуютно: во-первых, незнакомец если и походил на человека, то весьма отдаленно. Во-вторых, из живота его торчал обломок палки, а шею обвивала толстая веревка, хвост которой спускался до земли и волочился, оставляя преглубокий след. Но что было еще более удивительно, сам незнакомец следов не оставлял.
- В сердце я всегда ношу страх и тревогу, люди, слушайте мою влагу владыки мертвых** [**Драпа о Снефрид Харальда конунга.]… - произнес Повешенный.
И Эмилия Хандервуд, мужественно воздержавшись от обморока, предложила:
- А не желаете ли вы чаю испить?


Повешенный видел дорогу. Она больше не походила на мечи великанов, но скорее - на Ёрмунганда, разделенного надвое. Кости Великого Змея держали мир, но Повешенный слышал, как стонет земля под тяжестью его.
Наверное, ему было жаль землю, как жаль и самого Змея. Половины его бежали друг к другу, но, распятые на костылях, не сталкивались.
- Вздор какой, - сказала Эмили, отрываясь от наброска. - В ваших мыслях совершеннейшая сумятица и ненаучный вздор.
Окинув композицию критическим взглядом, она переставила микроскоп поближе к Повешенному.
- Будьте добры повернуться. Ваш профиль восхитительно ужасен!
Эмили подумала, что этот профиль отличнейшим образом символизирует гнусность времен ушедших, тогда как микроскоп - напротив, времен будущих, прекрасных, пусть и различимых лишь в собранном линзами световом потоке.
Повешенный видел ее мысли также ясно, как дорогу и чудовище на ней. Ветер доносил запах дыма и жар пламени. И в истлевшем теле отголоском памяти рождался ужас, заставляя крепче хвататься за древко копья.
- Страшно теперь оглянуться: смотри! По небу мчатся багровые тучи*** [*** Здесь и далее Старшая Эдда. Песнь валькирий.]…
- Что вы сказали? - вежливо поинтересовалась Эмили.
Чудовище приближалось. Оно летело, цепляясь за кости несчастного Змея. И тот, не в силах вырваться, кричал. Звук уходил в землю и, ударяясь в сухое русло Хвергельмира, летел назад, к Повешенному.
- …воинов кровь окрасила воздух…
- Кровь? Поверьте, здесь никогда и никого не убивали. По-моему, насильственная смерть - такой же пережиток прошлого, как и манера носить с собой черепа. В современном обществе это неприемлемо.
- …только валькириям это воспеть…
Грохот близился, а небо оставалось пустым.
И Повешенный зажмурился. Кто он таков, чтобы спорить с богами?
- Извините, - попросила Эмили, когда фарфоровые чашки перестали прыгать по столу. - Но не могли бы эту палку вынуть? На время. Всего лишь на время.
Негнущимися пальцами Повешенный дернул обломок древка. Клинок копья зацепился за ребра и, хрустнув, отлетел.
- Замечательно! - Эмили изобразила лучшую свою улыбку.


Чудовище приходило еженедельно. Повешенный чуял его приближение задолго до момента, когда закопченная туша проламывала горизонт. Плюясь дымом и пламенем, она подползала к городу и останавливалась, чтобы поглазеть на Повешенного. Он в свою очередь смотрел на него.
Зверя звали Паровоз. Эмили утверждала, что бояться его не стоит, поскольку Паровоз и Железная дорога - вещи полезные, но Повешенный видел истинную суть.
Раскаленные докрасна железные кости, кипящую кровь и шкуру, пробить которую не смогло бы ни копье, ни меч, ни даже молния. Он был огромен. Силен. И почитаем людьми.
Он был новым Богом и желал, чтобы Повешенный тоже склонился перед его мощью.
Осколок копья требовал иного.
Повешенный не знал, где правда, и вскоре перестал ее искать.
Он просто был, проходя сквозь череду дней, одинаковых, как чашки из вечного сервиза Эмили Хандервуд. В этом существовании находилось место для воскресных проповедей и субботних чаепитий, устраиваемых на Большом камне. Повешенный выносил столы и расставлял их крестом, пусть форма эта вызывала смутное отторжение, как и черные скатерти, что появлялись из корзины кривой старухи. Скатерти были накрахмалены и, расправляясь, хрустели. Старуха морщилась и убирала вуаль с лица. Тогда Повешенный отворачивался, не смея глядеть: казалось, старуха смеется над ним.
Накрыв столы, она исчезала, оставляя смутно знакомый запах, разгадать который у Повешенного не получалось. Да и жил этот запах сущие мгновенья. А стоило ему исчезнуть, как Повешенный забывал и о старухе, и о стыде, и о страхе.
Вскоре у него появилось собственное место за столом и табличка, правда, пустая: имени своего Повешенный так и не вспомнил.
- Просто у них тогда были очень сложные и неблагозвучные имена, - объясняла Эмили всем и каждому.
Она же взяла на себя труд представлять Повешенного новеньким.
- Это Повешенный, - говорила она и гордо добавляла: - Я его открыла. Не обращайте внимания, он с этим черепом не расстается. Совершеннейший чудак!
И все соглашались: дескать, каких только чудачеств не встретится в мире.
Новички приносили рассказы, а одна - бледноликая Мари со сложной фамилией, которую писали через черточку - светящийся камень. От камня разило смертью, но Эмили вновь лишь посмеялась:
- Это прогресс! Просто поразительно, до чего же вы скептичны к прогрессу! - сказала она и стала заглядывать к Мари на чай.
У Мари имелся муж, столь же бледный, как она, и светящийся, как камень. Он страдал мигренями и редко выходил из дому, появляясь лишь на обязательных чаепитиях.
- Признаться, я представлял это место несколько иным, - как-то заметил он, ни к кому не обращаясь.
- Место чудесное! - поспешила заверить Эмили. - Я вот ни капельки не жалею, что приехала сюда. Вы представляете, я ехала еще на дилижансе! Это был настоящий ужас, я вам скажу. Тряска, тряска, тряска… я думала, что меня на косточки растрясет.
Повешенный встал.
- А уж про то, что с багажом творится, и говорить не стоит. Моя коллекция прибыла в совершенно отвратительном состоянии…
Он шел быстро, и сухая трава хрустела под ногами.
-…две недели я занималась только тем, что чинила…
Дорога лежала. Две половины Великого Змея, деревянными ребрами вросшие в землю. Они отражались в небе, прокладывая тени по облакам, сминая твердь и перечеркивая солнце.
- Хьёртримуль! - крикнул Повешенный. - Хильд! Я помню ваши имена!
Раздавленное солнце смотрело вниз.
- Саннгрид! - крик, исходивший изнутри, тревожил копье.
Оно ворочалось и стучалось о ребра, совсем как язык церковного колокола. И каждый удар обессиливал Повешенного. Последнее имя вырвалось хрипом:
- Свипуль…
Он упал на землю, но та была холодна, и лишь песок сочился сквозь пальцы, черный и густой, как кровь.
- Я помню, - прошептал Повешенный, касаясь дыры в боку. - Я помню…
- Тогда покоя вам не видать, - сказал светящийся муж бледноликой Мари, подавая руку. - Слышите?
Металл плакал и рвался на свободу. Раскачивались шпалы, и корни их раздирали мертвую плоть незнакомого мира. Привычный страх сковал Повешенного, и даже копье внутри затихло.
- Все меняется. Время идет…
Муж Мари, повернувшись к Зверю спиной, зашагал прочь. Повешенному остались слова.
- Время идет.
Зверь пролетел, обдав жаром и вонью.
- Время уходит.
Рев чудовища оглушил. Но теперь Повешенный знал, что делать.


- Но это же вздор! И нелепица! - Эмили бежала, но все равно не успевала за Повешенным.
- Соткана ткань большая, как туча, чтоб возвестить воинам гибель.
- Никто не погибнет! Никто, слышите вы, невозможный человек?!
- Окропим ее кровью. Накрепко ткань стальную от копий кровавым утком битвы свирепой ткать мы должны…
В руке Повешенного лежало копье. Его острие, вырванное из тела, сияло, как в первый день своей жизни.
- Сделаем ткань из кишок человечьих; вместо грузил на станке - черепа, а перекладины - копья в крови…
- Как по-варварски мило! Да постойте же вы!
Нельзя. Лыжами моря качалась земля. И небо, спустившись ниже, открыло удару мягкое брюхо. Нужен один лишь, но меткий. Насквозь прошить бы палаты луны, вывалить туч требуху.
Это место не помнит дождей.
- …гребень - железный, стрелы - колки; будем мечами ткань подбивать!
Чудовище слышало вызов и приняло его.
- Ну что же вы такое делаете! - воскликнула Эмили, но ступить на пути не решилась. - Вас попросту раздавит.
Звук летел по металлу, но теперь в нем Повешенному слышалась не боль - ярость.
Скрежет. Стон. Вой.
Запах гари.
Пощечина ветра и вкус жизни на губах.
Горизонт растягивается, становясь тонким, как лезвие, и пропадает…
- Смелость лучше силы меча в битве героев, - сказал Повешенный.
Паровоз летел, и косы дыма свивались над массивной его головой. Они уходили в мягкотелое небо, и казалось, что это оно держит зверя на привязи.
Мигнул и вспыхнул яркий свет.
- …доблестный муж одержит победу мечом ненаточенным…
Повешенный прицелился.
- Смелому лучше, чем трусу, придется в играх валькирий.
Воздух исчез, пропуская копье.
- …лучше храбрец, чем разиня испуганный, что б ни случилось…
Чудовище улыбнулось.
- Водан!
- Викар, - услышал в ответ Повешенный. - Время ушло.
Оно промчалось сквозь него, сжигая, но не дотла. Оно вернуло боль и забрало страх.
Оно превратило веревку обратно в телячьи кишки, а копье - в камышинку. И верно, дерево, разрубленное молнией, вновь было можжевеловым кустом.
Только дорога осталась прежней.
- Все равно это было сущим безумием, - сказала Эмили, обмахиваясь шляпкой, словно веером. - Но я буду рада, если вы, наконец, успокоитесь. Я вот подумала и взяла на себя смелость заказать костюм… конечно, в костюме вам будет несколько непривычно, но надо же когда-нибудь прогрессировать!


- Принеси мне веревку, - сказал Викар Повешенный старухе. - И копье.
- Время ушло, - предупредила она, доставая очередную скатерть, черную, словно сотканную из вороньих перьев.
- Я не ушел.
Она кивнула и, откинув вуаль, добавила:
- За городом есть дуб.
Повешенный с трудом дождался среды. Он попрощался с Эмили, оставив ей череп - вот уж глупость и ретроградство! - а за помощью обратился к бледноликому супругу Мари.
Дуб стоял именно там, где указала старуха. Он был огромен и наг.
- Я вам завидую, - сказал Пьер - Повешенный все-таки прочел имя на карточке - примеряясь к копью. - Вы точно знаете, что делать. А я… я еще не решил. Я не хочу забывать, а помнить с каждым днем все более мучительно.
Повешенный встал на стул и просунул голову в петлю.
- Остается надежда.
Стул исчез. Петля обвила горло. А копье пробило бок, выпуская кровь, черную и густую, как песок.
- Водан… - выдохнул Викар, и призрачные крылья коснулись лица, даря упокоение.
Время забрало его с собой.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~