Из отзывов жюри на книги, выдвинутые на литературную премию "Новые Горизонты". Литературный и музыкальный критик Артём Рондарев о повести Дмитрий Колодана"Жестяная собака майора Хоппа" (номинатор Василий Владимирский):
цитата
Короткая повесть в фентезийном жанре «волшебного детектива», в которой повествуется о том, как несколько весьма красочных персонажей – владелец волшебной лавки, его помощница и майор-детектив, возящий с собой в автомобиле адскую жестяную собаку, занимаются поисками девочки-флейтистки, исчезнувшей перед концертом из запертой комнаты. Чаемая автором модель повествования обозначена в самом тексте ссылками на Честертона, который всплывает там и сям то в виде упоминания трех «страниц рассказа Честертона», которые дают на рынке за главную героиню, то в виде скрытой цитаты («– Где прячут дерево? – В лесу. – Это была старая, всем известная задачка. – А книгу? – В библиотеке?»). Честертон – автор, которого в качестве эталона брать опасно, так как при всей внешней наивности его повествования сюжеты его выстроены с ошеломляющей интеллектуальной изощренностью, и есть риск, ссылаясь на волшебную наивность его рассказов, упустить второй элемент; что, к несчастью, в данном случае и происходит. Повесть написана довольно обаятельным и обладающим определенной внутренней цельностью языком, хотя и весьма неряшливым, к сожалению, — так, что текст выглядит аккуратным и грамотным, но не очень профессионально сделанным: в нем много пустых красивостей («Снег кружил большими хлопьями – точно стаи белых мотыльков отчаянно бросались на машину и гибли на лобовом стекле») и прямых речевых ошибок («К тому же на столе стоял черничный пирог, а до черничных пирогов она была сама не своя»).
Как чаще всего и бывает в случае с сюжетом, пружиной которого является музыка, механизм работы и существования, собственно, музыки описан весьма неубедительно: так, речь тут идет о пьесе, от которой остались ноты, и только при проигрывании ее выясняется, что начинается она «красиво», а заканчивается какофонией; при этом при первом взгляде на ноты ни у кого из героев, включая и героиню, которая похваляется двумя годами обучения игре на скрипке, не возникает никаких подозрений, что, строго говоря, невозможно – попробуйте как-нибудь на досуге глянуть ноты «современных композиторов» (даже если вы не умеете ноты читать), и вы поймете, что любой переход от «красивого» к «какофонии» будет очень четко проявлен графически, о сходном предмете еще Томас Манн рассуждал в «Докторе Фаустусе». Пьесу пишет флейтистка, явно для себя, а исполняет ее намеренно дикий набор инструментов («…держал гармошку, гитару, бубен, трещотку и тромбон»): чтобы интерпретировать академическую пьесу для флейты в таком составе, недостаточно просто скормить партитуру считывающему устройству, как это описано тут. Наконец, пьеса поименована «сюитой», но сюита это вообще-то многочастное произведение, состоящее из нескольких мало связанных между собой фрагментов, здесь же она проигрывается, судя по описанию, довольно недолго и явно в одной части. Не то, чтобы это были какие-то важные претензии; скорее, это свидетельство довольно поверхностного знакомства с материалом, что в детективе, даже если он волшебный, — штука вообще-то нехорошая.
Есть, однако, и куда более неприятная претензия именно для детективной истории: это когда в детективной истории нет, собственно, детективной тайны. Для того, чтобы тайна была, недостаточно что-либо потерять при загадочных обстоятельствах, а после потерянное найти: надобно, чтобы второе событие логически выводилось из первого и отстояло от первого на некоторое количество ходов, определяемых именно как ходы, со своими промежуточными итогами, из которых может вытекать несколько следствий; наконец, надобно, чтобы решение тайны было единственным возможным (в «Десяти заповедях» Рональда Нокса сходное требование сформулировано следующим образом: «Детективу не может помогать случай, и он не может делать интуитивных догадок, которые затем оказываются истинными»). Ничего этого тут нет: есть пропавшая девочка, есть несколько произвольно найденных решений, помогающих ее отыскать, каждое из этих решений вытекает из другого лишь чисто хронологически, и можно на ходу придумать еще десяток таких же решений – или, точнее, любое придуманное решение помимо имеющихся в книге будет ничуть не более и не менее уместным или волюнтаристским.
Собственно, той или иной долей волюнтаризма в повести обладает каждый элемент — даже ее заголовок более чем волюнтаристичен: жестяная собака майора тут есть, но появляется она в нескольких эпизодах и не имеет почти никакого отношения к происходящему ни сюжетно, ни идеологически, ни семантически, всего лишь раз выступая в роли deus ex machina и к финалу исчезая из повествования совершенно; на ее место в название с тем же успехом можно было бы вынести любого другого из здешних героев, и никакой бы лишней беды – или лишней пользы – это не принесло.
То есть, по сути, и к сюжету, и к языку, и к технике, и даже к заголовку здесь претензия типологически одна – это претензия к непрофессиональности исполнения (что, вообще, довольно странно для плодовитого автора, который является лауреатом и номинантом ряда литературных премий), которую, как показывает опыт, нельзя замаскировать ни литературным даром, ни обаянием, хотя и первое, и второе тут определенно есть. Литература вообще весьма технически оснащенная дисциплина, о чем довольно много людей отчего-то не подозревает.
Уфф, друзья мои... После задания сочинить стихи на рифму "любовь-морковь" (за него я даже браться не стала в свое время), метареализм — самое сложное, что было в моей творческой биографии. Честно сказать, не уверена, что справилась — ну а что вышло, сейчас будем читать и оценивать.
Технические подробности: в финале дуэли три игрока, и еще трое пожелали поучаствовать во внеконкурсном соревновании — итого у нас шесть стихотворений (уж насколько они соответствуют заданию — решайте сами). Я долго думала, как организовать судейство — если помните, в финале первой дуэли мы судили по местам, а не по баллам, и финалисты участия в этом не принимали. Но раз стихов на этот раз много, пожалуй, будем придерживаться привычной схемы.
Не забывайте подписывать бланки.
Жду оценки и отзывы к себе в личку до субботы 18 июля включительно.
Еще один отзыв о номинантах премии "Новые Горизонты". Андрей Василевский, главный редактор журнала "Новый мир", председатель жюри, о повести Светланы Лавровой"Куда скачет петушиная лошадь" (номинатор Андрей Щербак-Жуков), лапидарно:
цитата
Мифология народа коми в развлекательной оболочке — да, понимаем. Такие книги умел писать Михаил Успенский, а Светлана Лаврова — увы.
Могу сказать то же, что и (год назад) о первой книге цикла: не очень понятно, для кого эта повесть написана. Видимо, для подростков, но совершенно не уверен, что она сработает. Для взрослых не сработает тем более: история простенькая (хотя сюжетный поворот с папой римским хорош – и своей неожиданностью, и полным соответствием внутренней логике мира), шутки «немного предсказуемы» (как подводное чудище, так опять Ктулху!). К тому же популяризаторские книжки должны бы избегать ошибок (в Англии якобы нет сказки, похожей на «Колобка» – а как же «Джонни-Пончик»? Аббатство «Гладстонберри»? Котовский и Махно – русские исторические деятели? Леонардо – создатель формы ватиканских гвардейцев?).
К сожалению, последняя книга Успенского; к сожалению, неудача.
Продолжаем публикацию отзывов членов жюри литературной премии "Новые горизонты-2015". Артём Рондарев (журналист, музыкальный и литературный критик) о романе Дениса Дробышева"СРО" (номинатор Сергей Шикарев, по рукописи).
цитата
Я, может быть, скажу ужасную для поклонников фантастики вещь, но, по моему мнению, исключительный вред русской фантастической литературе принесла книга «Понедельник начинается в субботу».
Я сейчас не говорю о качестве самой этой книги, качество ее тут ни при чем: при чем тут то, что она сделала популярным тот стиль изложения, который был эндемичен для советской литературы, позиционирующейся как литература для детей и юношества. Это стиль, в котором легким, озорующим и постоянно ироничным языком описывается уникальная советская реальность, вся состоявшая из косных догм, в которой, однако, человек, занятый научной деятельностью, мог позволить себе фронду в адрес господствующих норм – до тех пор, впрочем, покуда фронда эта не выходила за пределы комического, пока не становилась серьезной. Советская власть полагала (справедливо), что люди, облекающие свое недовольство в форму мягкого бытового юмора, с подводной лодки никуда не денутся, ибо не было еще в истории случая, чтобы юмористические книги причиняли господствующей догме какой-либо вред. Юмор во все времена служил средством снятия проблем, а не способом их интерпретации, которым занималась сатира; и люди, которые читали исполненные юмора книги, очень четко считывали в них сообщение о том, что, чем беспорядок исправлять, лучше над ним посмеяться – он и рассосется. Вот почему в советское время были исключительно (и официально) популярны такие артисты, как Аркадий Райкин, «бичующие пороки советского общества», как это тогда называлось: их конформистский месседж, как это называется сейчас, читался всеми, и советская власть данный факт понимала, приветствовала и всячески поддерживала (вот что сообщает по этому поводу Бергсон: «…в нейтральной зоне, где человек для человека служит просто зрелищем, остается известная косность тела, ума и характера, которую общество тоже хотело бы устранить, чтобы получить от своих членов возможно большую гибкость и наивысшую степень общественности. Эта косность и есть комическое, а смех — кара за нее…»).
Но вернемся к «Понедельнику…»: его известность породила иллюзию, что метод, примененный в книге, универсален, а значит, поддается тиражированию, и повесть оказалась во многом ответственна за популярность жанра иронической фантастики, то есть такого вида повествования, механизм которого приводится в движение гэгами.
Вот после этого пространного предисловия мы и переходим к предмету нынешнего разговора, а именно к роману Дениса Дробышева «СРО» (это аббревиатура понятия «саморегулируемая организация», то есть экономической и производственной структуры, составляющей основу экономического, административного и политического устройства страны в книге), который является именно типом книги «повесть с гэгами», хотя имеет явное намерение быть сатирой, а не иронией. Не имея намерения увлекаться перечислением гэгов, сообщу лишь, что уже на первых двадцати страницах книги читателя встречают гуманоид Рейган, глава одной корпорации Иван Охальник и глава другой корпорации Макарий Аматидис, который говорит стихами, вот так примерно: « — Не слышу я в их пении души, — Аматидис задержался на одном из этажей и грустно посмотрел на своих работников, — какой отдел посмел так плохо Зевса славить?»; героиня на второй же странице называет подчиненного «шельма», все участники действа постоянно что-то острят: словом, жанр выдерживается.
Предметом книги являются корпоративные войны между двумя конгломератами, занимающимися вопросами космической индустрии; в первой половине книги структурно текст выстраивается вокруг автобиографии героя, которую тот рассказывает взявшему его в заложники главе одной из корпораций, в то время как участники другой корпорации занимаются его (героя) лихорадочными поисками; далее, после того, как главного героя обоссали холуи враждующей корпорации (простите, православные, не смог удержаться от спойлера, был напуган), под этим предлогом разворачиваются военные действия. Повествование идет бойко, и всё уснащено приметами, милыми сердцу любого нынешнего любителя отечественной истории и повседневности: гуманоиды говорят, что на работе трудно только первые десять лет, потом привыкаешь, имеется идеологическое противостояние либералов и консерваторов, вопросы феминизма и расизма (в адрес гуманоидов), есть террористы, бандиты и прочая публика родом из наших ярких девяностых, а также корпоративный шпионаж, секс и пытки (тоже примерно из тех же времен); текст местами сильно напоминает повесть Кабакова «Невозвращенец», выглядит это примерно так:
«Платить за проезд пришельцы категорически отказались, и Быков, чтобы не рисковать успехом операции, купил им билеты. Все шло хорошо, но на станции Мытищи машинист объявил, что поезд дальше не пойдет. На платформе женщина с опухшими икрами и бородавкой на щеке сказала, что террористы заминировали станцию «Заветы Ильича». Быков достал органайзер и полистал интернет-новости. Женщина оказалась права».
Несмотря на эту бойкость, в какой-то момент становится заметно, что довольно большое число событий в тексте решительно никак не влияет на сюжетное развитие — например, целая глава тут посвящена поездке бывшего военного, а ныне начальника службы безопасности (на деле исполняющего, естественно, роль хитмена корпорации) и его помощников за главным героем, однако вся эта теплая компания в итоге попадает куда-то не туда и возвращается восвояси: вопрос, зачем она ездила, повисает в воздухе. Собственно, в какой-то момент вопрос «Зачем это было?» становится читательской рутиной: вероятно, с помощью побочных тупиковых эпизодов Дробышев решал задачу оживления мира и наполнения его деталями, что для довольно небольших объемов книги представляется непозволительной роскошью. На деле, как мне кажется, подобные тупиковые сюжетные ветви являются инфляцией механики все того же гэга, то есть распространением ее на большие объемы текста; ведь гэг – это, в сущности, точно такая же внешняя по отношению к логике повествования шутка, редко обусловленная чем-либо помимо своей собственной автономной потребности неизбежно возникать через короткие промежутки времени; таким образом, тупиковые эпизоды оказываются такими же гэгами, как и все остальное.
Пейзаж Дробышев рисует унылый: в стране царят разруха, бардак, блат и кумовство (чему виной, как можно смутно понять из текста, либеральные реформы; во всяком случае, о вступлении страны в ВТО здесь упоминается как о катастрофе); есть ощущение, что весь этот пейзаж – своего рода политическое заявление автора, чему в наши времена удивляться не приходится. Идеологию, с платформы которой Дробышев критикует корпоративный капитализм, впрочем, мне особо выявить не удалось: условные левые, условные правые, условные либералы и даже условные граждане второго сорта, каковыми являются гуманоиды, – все тут предстают публикой малосимпатичной, злобной, часто глупой до идиотизма. Возможно, в этом и состоит цель дробышевской сатиры – показать диссипацию общественных связей в эпоху корпоративного капитализма; тема не новая и почтенная, но данная книга к ней мало что прибавляет: от нее, если честно, возникает ощущение какой-то глухой злобы на миропорядок, которая очень часто для людей, не слишком проницательных в вопросах механики общественных отношений, может делаться идеологией сама по себе. Финал книги довольно отчетливо по диспозиции и интонации напоминает финал оруэлловского «1984», так что авторские амбиции обозначены тут довольно ясно; однако вместо социального анализа книга предлагает сюжет и гэги, что, строго говоря, дистопийная проблематика переносит с большим трудом.
Нельзя не отметить, впрочем, что книга не является каким-то забубенным графоманским трэшем, какие в изобилии у нас печатаются в сериях книг про попаданцев, впечатление чего могло бы сложиться из моего пересказа; когда проходит первое ошеломление изобилием сыплюшихся непрерывным потоком на тебя гэгов, ты, в общем, втягиваешься и читаешь вполне структурированный, обладающий внутренним единством текст; впечатления о качестве этого текста (а также о вкусе и такте автора – в тексте есть вещи откровенно пограничные) у всех могут быть различными, но он содержит определенную последовательность и гомогенность: просто не каждому, я боюсь, удастся до этого ощущения дожить. Причина этого, как мне представляется, изложена мною в начале: попытка подмешать в любой жанр, в любую среду генетически юмористические приемы приводит к тому, что целое начинает смотреться как ошибка целеполагания, – то есть, как кино, у которого на полпути сменили режиссера, смекнув, что в нынешнем виде оно зрителя не обретет, и в целях оживления на место социального аналитика пригласили комедиографа.
облако тэгов
После задания сочинить стихи на рифму "любовь-морковь" (за него я даже браться не стала в свое время), метареализм — самое сложное, что было в моей творческой биографии. Честно сказать, не уверена, что справилась — ну а что вышло, сейчас будем читать и оценивать. 
