Польская фантастика

Петр «Зюта» Гурский: Предлагаю, чтобы первым начал Павел. Будет это и согласно старшинству, и хронологично, потому что из нас трех «Ведьмака» я узнал позже остальных. И я был бы удивлен, если бы ошибся.

Павел Майка: Вот тебе на! ...эдак-то я и стал патриархом. Но может предложение Зюты и удачно, мне самому интересно, насколько мое восприятие Саги отличается, а насколько совпадает с восприятием Зюты. Мы принадлежим к разным поколениям, хотя и согласились некогда, что ментально мы друг другу подобны. Может оттого, что единит нас опыт участия в фантастике. А это важный и в смысле проблемы Сапковского момент. Это уже трюизм: говорить, что фантастика обладает определенной спецификой, отличающей ее от любой другой литературы в мире – поскольку она обладает серьезным и нередко чрезвычайно организованным сообществом. Во времена, когда и Интернет опирается на сообщества, это может не показаться оригинальным, поскольку при посредничестве сети могут, например, пересекаться и любители детективов, тем не менее, фантастическая литература ведь – постарше Интернета. Но зачем я вообще поднимаю эту тему? А затем, что сообщества обладают и своими плюсами, и своими минусами, а на Сапковского повлияли и те, и другие.

Полагаю, что Сапковский не получил бы столь молниеносного успеха, когда бы на тот момент не существовало сообщества фэнов фантастики, готового не только принять нового мастера (поскольку им, кроме всего прочего, и стал Сапковский), но и стать апостолами от его имени. Если был ты фэном фантастики, то мог не читать прозы Сапковского (поскольку она еще не добралась до тебя, или поскольку ты вообще не любишь фэнтези), но все равно знал о нем все, был свидетелем дискуссий о его прозе или читал, что имели сказать о нем твои любимые критики. Сообщество распропагандировало Сапковского, как это бывает в социальных группах, почти заставило ознакомиться с его прозой и вознесло АС-а на пьедестал. С другой стороны, это самое сообщество позже сделалось для него балластом. Потому что фэны все еще любили ведьмака, и именно с ним желали встречаться – следующие романы приняли уже куда прохладней. А поскольку сообществами управляют также стайные инстинкты, то общая любовь к Геральту позже принесла почти повсеместное разочарование Гуситской трилогией и всеобщее отторжение «Змеи».

Конечно же, были и другие причины, по которым более поздние романы Сапковского пользовались меньшим признанием среди фанатов фантастики (поскольку ж «Башня шутов» продалась, насколько я знаю, прекрасно, а люди извне гетто приняли ее с распростертыми объятиями – быть может именно потому, что «наконец-то» не была это «чистая фантастика»), но все же, как мне кажется, проблема восприятия прозы Сапковского сообществами фэнов имеет значение. Еще и потому, что вполне возможно, фэны фантастики ожидали нового мастера. Когда вышел «Ведьмак», Лем был уже, скорее, божеством, уходящим в забытье, его культ поддерживали при жизни исключительно старшие жрецы, молодые фэны могли его ценить, но Лем к ним не принадлежал, потому ждали кого-то нового. Дукай еще только готовился пробить и преодолеть сопротивление. Сапковский появился в идеальный момент и в оптимальной форме. Если бы он писал НФ, рефлекторно разместили бы его в тени Лема. Но он написал нечто совершенно нелемовское. И хотя уже до Сапковского появлялась в Польше фэнтези, но никогда ранее не была она настолько выразительной и привлекательной (при всей моей симпатии к достижениям Креса, его проза отнюдь не блистательна).

Все эти мудрствования, впрочем, не отменяют факта, что первая встреча с ведьмаком произвела на меня, молодого читателя, огромное впечатление. Это была проза, которая «подкупала» читателя в один момент, часто даже если он фэнтези хронически не переносил (тут я готов сослаться на опыты, проводимые на собственных родителях). К тому же первые рассказы о Геральте не пытались поднимать серьезные вопросы, не комментировали реальность. Яркий герой сражался с яркими чудовищами в мире, под завязку наполненном эмоциями. Сапковский охотней чем о болячках мира писал о любви и ненависти, если вспоминал о политике, так главным образом затем, чтобы завязать сюжет. Все дигрессии, которые сделались одной из характернейших черт его прозы, пришли позже. Сперва ведьмак предлагал читателям приключение – и делал это прежде всего; то есть, предлагал то, чему в польской фантастике приходилось пробиваться сквозь толстые стены писательства ангажированного или глубоко философского.

ПГ: С Сагой я столкнулся в возрасте, скорее, типичном: лет в 15-ть. В общей хронологии это было уже поздновато, поскольку – уже после фильма. О фильме я слыхал, кажется, даже раньше – помню статью в компьютерной прессе, из которой я узнал, что есть нечто такое, как ведьмаковский цикл, что создатели фильма хотят смягчить сцены секса (ориентируясь на молодого зрителя) и что половина страны нетерпеливо дожидается премьеры. Потом были еще одноклассница и одноклассник, которые после просмотра жаловались на дракона. И только тогда я начал читать книги.

То есть, миновал меня этап ожидания рассказов в «Новой Фантастике» и переход Сапковского к романам. Потому ведьмака я принял в целом. И был восхищен. Это мое инициационное чтение. Я читывал раньше НФ, юношескую и взрослую, но фэнтези узнал именно благодаря почти одновременному чтению Сапковского и Толкиена. И, пожалуй, не был я в этом одинок, поскольку всякий год на выпускных защитах появляются темы, сравнивающие обоих авторов.

Второй важной вещью стало то, что я не испытал разочарования от романов. Рассказы я всегда помню слабее, а оценить их сумел только совсем недавно. Но я все еще не считаю, что в сравнении с ними пятикнижие выглядит хуже.

Что тогда, десять лет назад, я видел в «Ведьмаке»? Приключение, действие, язык (особенно так называемые «тексты»). Только теперь я оценил Сапковского за создание зрелого фэнтези во времена, когда большинство читателей лишь смутно предполагали, что это такой жанр, в котором говорят о каких-то там магах и драконах (я знаю, что были и другие, тот же Крес, но, как и писал Павел, – это были первые шаги).

МЦ: Возвращение к старой литературной любви – особенно когда по факту оказывается, что чувства не вынесли испытания временем не понеся урона – несет в себе нечто от извращенной жестокости: делаешь это, хотя знаешь, что может оказаться больно.

Я заметил забавный процесс: то, что некогда понравилось мне в Саге меньше всего, нынче радует меня всего сильнее; интересно наблюдать такую внутреннюю инверсию хотя я и не понимаю еще (или же – просто не признаюсь себе), что именно оно означает. Рассказы продолжают производить впечатление – но во главе частного рейтинга нынче находится, как ни странно, «Вечный огонь», который некогда показался мне «бледной литературной шуткой»; нынче я радуюсь, когда отслеживаю, насколько свободно – и мастерски при этом – он сконструирован сюжетно. Все еще прекрасным остается и чувство эмоциональной насыщенности этих текстов. Однако меньше впечатлений теперь, пожалуй, производит их язык – часто слишком напыщенный, перенасыщенный словесным фехтованием, в котором проявляются манерные повторы. Возможно, это эффект того, что часть Саги я слушал аудиокнигами? Я знаю, что это фальшивый образ, но теперь, читая первые тома, не мог противостоять впечатлению, что представительный диалог выглядит где-то так:

«– Подай мне ведро, Геральт.

– Говоришь, подай мне ведро, это вот, что стоит у коновязи? Подай мне ведро? Это ведро? Говоришь так мне, ведьмаку, мутанту, выродку? – беловолосый паскудно усмехнулся».

Некогда это мне не мешало – нынче же при таких абзацах у меня и самого есть не приносящее гордости желание паскудно щуриться и рубить направо-налево «мечом острым, словно бритва». Только вот боюсь, что с пируэтами была бы уже проблема. Хотя, на свое читательское счастье, я все еще продолжаю находить здесь прекрасные фрагменты, написанные с изрядным блеском, невероятно пластичные, убедительные, как сморканье с седла, насыщенные нестареющим юмором.

С большой симпатией, но, пожалуй, уже с меньшей любовью, я встретился снова с отдельными героями. Герои – особенно один – это, пожалуй, тема для отдельных эмоций; добавлю только, что на этот раз более всего понравились мне фигуры второго и третьего плана, чуть не сильнее, чем большинство протагонистов. Гонец Аплегатт, Золтан Хивай (плюс фельдмаршал Дуда!), чувственная Иоанна Сельборн, двойник Цири и император Эмгыр, идея с Нимуэ и снящей Кондвирамурс, Мило Вандербак и его помощницы, Зулейка, король Эстерад и история его смерти, корнет Обри и граф де Рютер, Дийкстра... Ух, перечислять можно еще долго. Сапковский нынче для меня – это, прежде всего, герои и незабываемые сцены – единичные, но это не значит, что немногочисленные – с их участием.

Именно потому интереснее всего – но в этом я как раз не заметил разницы между чтением когдатошним и этим недавним – читались мною тома последние, «Башня ласточки» и, особенно, «Владычица озера», где таких эпизодических героев, пожалуй, больше всего и где играют они наиважнейшие роли. Насколько я ориентируюсь, большинство читателей обижаются особенно на последнюю часть – я, собственно, обо всех этих постмодернистских прыжках между мирами, о литературных играх, изменениях перспектив, экскурсах в будущие биографии отдельных героев, о расколе повествования (а это обещал уже мотив «Ста лет поэзии» Лютика – воистину искусная работа!), я же там обнаруживаю большую часть Сапковского-писателя, каким он мог бы стать, если бы не дал себе поверить в легенду о собственной идеальности.

Одно осталось неизменным – несмотря на эти «недостатки», а может, собственно и благодаря им, все еще читается это, словно бросаешься головой вниз в водопад. Как page turner, с Сагой до сегодняшнего дня мало что смогло бы в польской фантастике сравниться.

ПМ: Соглашусь и с тем, что нет равных ей в польской фантастике с точки зрения «синдрома еще одной странички». Что хуже, я соглашусь также и с большей частью твоих тезисов. Поскольку я ленив, то воспользуюсь тем, что написал год назад в блоге, поскольку мнения своего я не изменил.

Романы выдержали испытание временем. Когда я читал их бегло, раздражало меня, что ведьмак сделался недотепой, а третий том состоит в том, что герои едут. Теперь же это мне уже не мешало. Оказалось, что ведьмак, хотя и показал свою худшую природу (что я заметил только через годы), недотепой, все же, не стал, а проезженный третий том – хотя мне все еще кажется, что он прекрасно уместился бы весь в одной-двух главах – читался мне лучше начала четвертого тома. Я снова полюбил героев, и даже Цири, которую я искренне ненавидел годы назад, теперь пришлась мне по душе.

И при всех этих позитивных моментах меня все еще раздражают «тарантинизмы» Сапковского, то есть упоение собственным мастерством и склонность предаваться творческой мастурбации. Словно в последних фильмах Тарантино, в цикле ведьмаковском есть много фрагментов, которые служат исключительно почесыванию авторского эго. Если любишь обоих творцов, то их нарциссизм даже может утешать. В ином случае это может измучить, а то и просто вызвать пожатие плечами.

У Сапковского все персонажи прорисованы столь сильно, что человек даже отступает перед ними на шаг. Даже когда они колеблются, то колеблются «эпически». Сапковский не использует полусредств. У него если убивают, то зрелищно, если любят, то до смерти, а если трахаются, то всегда дело заканчивается оргазмом столетия.

Когда я читал рассказы и романы о ведьмаке впервые, читал их на подъеме, потому как именно так действовала на меня эта проза и то, что она давала, читал ее весьма эмоционально. Через десять лет я мог уже позволить себе дистанцию, и это помогло мне наслаждаться романами. Десять лет назад я принадлежал к людям, которые романами были несколько разочарованными. Подобно как и многие читатели, ожидал, что романы окажутся как рассказы, только длиннее. И я почувствовал себя преданным, когда Сапковский избрал другой путь, когда изменил ведьмака, а равнозначной ему героиней сделал Цири, которую я искренне не выносил. Как, впрочем, и Йеннефер (кстати сказать, недавно я попал на форуме SFFiH на дискуссию, посвященную самым нелюбимым персонажам, и именно Йеннефер оказалась одной из тех, кого вспоминали чаще всего). Йеннефер мне все так же не нравится, но теперь я, пожалуй, сильнее уважаю то, как она создана.

Тоже люблю героев второго плана и ценю путь, который приказал пройти ведьмаку Сапковский до самого немаловажного момента повторной инициации, когда Геральт – принимая уже позу, скорее, антиведьмака – спускается в пещеру, полную чудовищ, готовый с ними торговаться. И там возрождается, согласно всем законам инициации. Все это мне нравится, хотя одновременно еще сильнее раздражают меня и другие моменты. Например, теоретически капитальная и, насколько я знаю, и вправду любимая читателями фигура Региса для меня остается мертвой – это не столько персонаж, сколько продукт. Продукт прекрасно выполненный, это правда, идеально подогнанный под требования и рынка (как раз поднималась мода на вампиров), и сюжета (Геральт встречает очередное чудовище, которое не оказывается всего лишь кровожадной тварью).

МЦ: Нет, ну, мода на «Сумерки» пришла изрядно после Региса...

ПМ: Не совсем так. «Сумерки» — это уже пост-вампиры, вампиры почти одомашненные – для них куда важнее питию крови остается флирт. Во времена ведьмака царила еще мода на вампиров по настоящему страшных и жестоких, но при этом ищущих свое место. Начало это «Интервью с вампиром».

Возвращаясь к Регису, который мог бы происходить из того же мира, что и Лестат, – я не вижу в нем жизни, продукт оказался слишком совершенным. Сходные чувства у меня относительно описания битвы из последнего тома. Знаю, что Михал ее сильно любит. И я согласен, что это мастерская конструкция. И все же вижу ее слабость, которую попытаюсь объяснить.

Начну с очевидностей – романы чрезвычайно отличны от рассказов. Сапковский начал писать рассказы, опираясь на сказки и народные предания. И хотя имел большие амбиции, не перебирал с чрезмерностями и аллюзиями, как позже. Эта манера появилась в очередных рассказах, но расцвела именно в романах. Не знаю, развивался ли Сапковский таким вот образом сам по себе, или же так повлияло на него то, что о нем писали, приписывая ему постмодернистский дух там, где его, собственно, и духу не было. В любом случае, это случилось – романы о ведьмаке полны аллюзий, игр с читателями и игр в деконструкцию. Очевидно, это придало им дополнительный вес, но потянуло за собой и последствия. Например, в описании битвы, сама битва утрачивает свое непосредственное значение – все в ней становится лишь выразительным жестом, символом. Сенкевич так не умножал знаки, хотя писал «ради укрепления сердец». Ясное дело, что роман таким вот образом вырастает, выходит за рамки обычного фэнтези, но одновременно, по моему убеждению, что-то утрачивает. Сапковский «исполняет мастерскую конструкцию», но для меня его описание битвы было одновременно настолько совершенным, что аж искусственным – точно то же, что и с образом Региса. Возможно, Сапковский запихнул в ведьмаковский цикл слишком многое, некоторые фрагменты описывая исключительно ради того, чтобы развлечься или подмигнуть читателю. В некоторый момент я утратил к нему частичку читательского доверия и стал присматриваться к роману с чуть большей подозрительностью. В результате сцены, которые по авторскому намерению должны были меня захватить, вместо того возбуждали только еще большую подозрительность.

Я накритиковался и к тому же отдаю себе отчет, что мои упреки могут казаться нечеткими и натянутыми, и совершенно не отменяют того факта, что цикл читался прекрасно, и что я продолжаю считать его превосходным.

ПГ: Регис написанный по расчету? Не знаю. Почти каждый из членов дружины ведьмака (кроме Лютика и Кагира) мог бы оказаться вычеркнут без урона для сюжета. Регис в своей идеальности это чрезвычайно «сапковская» фигура: более всего человечности выказал некто, по умолчанию выброшенный за рамки человечества.

Михал написал о «соблазне собственной идеальностью», Павел – о «тарантинизмах». Я же, в свою очередь, главным изъяном Сапковского посчитал бы избыточную эффектность.

Ведь правда, Сапковский – особенно в последнем томе – скользит по грани чрезмерности. А для многих – ее переступает. Может Цири заскочила в один лишний мир (таким я посчитал бы домик лесного деда или эпизод с тевтонцами – хотя в этом случае еще более противоречивым оказался бы кроссовер с трилогией гуситской), может битва под Бренной имела на одного рассказчика больше, чем нужно. Тем не менее, ни одно из этих обстоятельств, что не нравятся читателям, не являются чем-то новым. Все они встречались уже в предыдущих томах, а во «Владычице Озера» Сапковский попросту перестал манерничать. Может, всякий из этих эпизодов казался ему чрезвычайно удачным, слишком мастерским, чтобы быть вычеркнутым во время редактирования?

Именно потому я не люблю популярного разделения на гениальные рассказы и сагу, в которой автор изрядно старался, но перебрал меры. Цезуру я бы искал раньше. Одновременно с циклом, я просматривал томик публицистики Мацея Паровского. Это удобный инструмент для понимания Сапковского, поскольку Паровский вспоминает в нем, что АС сперва вообще не планировал, что текст, присланный на конкурс разрастется, в конце концов, до уровня одного из важнейших циклов польской фантастики. И так было со всеми ранними рассказами – по-видимому, до «Края света». Это эпизодические приключения Геральта, часто вариации на темы известных сказок. И только потом все разрастается. Истории не помещаются в форме рассказов в журналы («Граница возможностей» вышла в двух кусках), взаимоотношения с литературой становятся более сложными, нежели осовременное отражение сказок («Немного жертвенности» и «Осколок льда» — два текста о любви, которые я оценил только теперь).

Очередную тропку я нашел в авторском вступлении ко «Что-то кончается, что-то начинается». Уже в 1992, за два года перед «Кровью эльфов», у Сапковского Сага была расписана, он знал, что Мистле погибнет, Цири поседеет, а Крах ан Крайт – ярл островов Скеллиге. Так может, Сапковский был измучен писанием тома за томом согласно задолго до того расписанному конспекту, а потому он подописывал эффектные «орнаменты»? Может, он даже импровизировал.

В свою очередь, мне интересно, что старшие читатели думают о «Что-то кончается, что-то начинается», который был будто бы шуткой по случаю свадьбы друзей, однако же там – за семь лет – предсказано слишком много произошедшего в саге. Кроме ее окончания. Полагаю, его даже удалось бы разместить в каноне – как то, что рассказывает Цири Галахаду:

«– И это, – спросил через минутку Галахад, – конец той истории?

– Чего вдруг, – запротестовала Цири (...) – Ты хотел бы, чтобы повествование так заканчивалось? (...) Была громкая свадьба. Все съехались».

МЦ: Ах, эта битва из «Владычицы Озера»... Наполненная эмоциями, мастерски расписанная, словно партитура, одновременно классически-эпичная и цинично-ироничная. Именно в таких сплетениях – поскольку здесь непросто говорить об одном «мотиве» – АС показывает мне свою истинную писательскую величественность. Но, но – давайте-ка о целостном сюжете и о героях.

Если речь идет об этом первом, то я его воспринимаю совершенно подчиненным определенному порядку «рассказывания», которому, как думаю, подчинен и Сапковский-писатель (литературно это, пожалуй, выражено в «Огненном крещенье», в мыслях Лютика – цитируемой неоднократно – что «рассказ не должен быть правдивым, но должен быть занимательным и вдохновлять»). То есть – и, ИМХО, тут нет большого значения, «срабатывают» ли эти интриги или нет, рассматривай мы их реалистически, развиваются ли события с наибольшим, вероятным для них, правдоподобием – важно единственно то, чтобы при первом чтении читатель над этим не слишком-то задумывался. Важен диалог с героями, с повествованием, путешествие очередными очаровательными локациями на несуществующей карте нескладывающегося воедино мира.

И эта штука, по-видимому, действует – по первому разу я с удовольствием на это подловился. Теперь же, в общих чертах зная, «чем все кончится», пару раз я спотыкался о подобного рода швы; например, если говорить подходе магии. Я до сих пор не слишком-то понимаю эти твисты из «Башни Ласточки», когда Йеннефер раз может сканировать/искать Цири (пытки Вильгефорца) а раз – нет (отчего не нащупала ее раньше?); также – почему сразу не установила телепатический контакт с ведьмаком и не скоординировала поиски?; и вообще – что сумели сделать эти маги, кроме препирательств? Но ладно уж – как я и говорил, магия вполне могла «создавать атмосферу», и она ее создала, я охотно дал себя подмануть и не жалею. Только и того, что в моем случае это показывает, что не сюжет, не мир и даже не язык остаются величайшим магнитом этой истории. А что? Ясное дело – Геральт. Ну, ладно, пусть и остальные герои также.

Отчего я так четко выделяю ведьмака? Потому что, по-моему, на нем и базируется в большей мере успех рассказов; Сага была потом естественным развитием такой популярности. Взглянем поближе: в первых текстах Геральт появляется как классический вестерновый всадник из ниоткуда, tabula rasa, наполняемая содержанием через домыслы читателей, пустая фигура архетипического «последнего справедливого», с которой всякий соотносит свои ожидания, надежды и представления. Ранний Геральт немного говорит – то есть, немного говорит о себе и своих эмоциях, острые же отповеди его падают точно и часто – он стоит словно на обочине сюжета, хотя одновременно остается в центре действия (случайно убивает стригу, но остается за рамками интриги в замке, как неангажированный человек со стороны); он состоит из качеств, за которые любой подросток мужского рода с радостью бы поседел: мужской, самостоятельный, несгибаемый, лично отмеряющий справедливость окружающему миру. Это из-за этих качеств мы любим Марло и Иствудов литературного и целлулоидного мира, и именно поэтому мы полюбили и Геральта. Важной оказалась и его профессия, «ведьмак», которая мало того, что сюжетно самостоятельна, так еще и позволяет формировать притягательную символику «человека вне условностей» (общества, жанра). Именно поэтому – и пока что я лишь обозначаю тему – Геральт с самого начала был идеальным «компьютерным персонажем», которого во время игры (а ранее – чтения) всякий наполняет содержанием по-своему, согласно собственным мечтаниям о силе.

Отсюда, как мне кажется, и жалобы на Геральта в Саге – когда Сапковский решил его дописать, вытащить на первый план сюжета, а не просто «действия», то оказалось, что это уже не неопределенная фигура из «моего воображения», но литературная фигура, которая вовсе не обязана нам нравиться. Больше всего такого оказывается в «Крещенье огнем», где Геральт не только нерешительный тугодум, но и попросту – впервые на самом деле, вне словесных деклараций Сапковского – становится «отщепенцем и изгоем», «мутантом»: эмоциональным – не справляющимся с простейшими межчеловеческими отношениями. По первому разу я этого не сумел оценить. А теперь, когда мне уже не хотелось любой ценой спасти Геральта от самого себя и его творца, заиграло это новыми красками. (По первому разу в эмо-Геральте я увидел, полагаю, искривленную в зеркале литературы правду о себе-подростке, и это меня, скажем так, поразило...).

Но тогда – если ведьмак и вправду отходит в Саге на второй план – можно ли делать его отцом успеха всего цикла? Мне кажется – да. Достаточно сказать, что написанная той самой «сапковщиной» «Дорога, с которой не возвращаются» — лишенная Геральта, пусть даже Корин это почти дословная его калька – не распалила уж так уж читателей; а ведь всей разницы там был – только ведьмачий меч.

Другие герои первого плана, хотя и остаются в памяти, не истекают уже таким магнетизмом. (Хотя, может читатель отождествляет себя с Цири? Этого я не скажу). Сапковский часто обрисовывает их грубыми штрихами, опирающихся на узнаваемых «клише», купно заселяющих все никогдеи под всяким несуществующим солнцем фантастического мира. Хотя, конечно же, и в них есть свои сильные моменты – как Мильва и описание ее смерти. Также и Цири...

В первый раз я не слишком-то ее любил, поскольку она отнимала время, отпущенное моему любимому ведьмаку. Теперь-то я вижу, сколь прекрасно выстроенный и отрисованный этот персонаж. Ну и Лютик... Искривленное ироничное porte parole автора, наилучший трикстер польской фантастики, шут и граф, трус и герой. Выше я несколько перебрал – хотя и дальше полагаю, что не было бы Саги без ведьмака, но также я убежден: не было бы Геральта без Лютика.

А «Что-то кончается...» я искренне люблю. Не знаю, доказательство ли он того, что «Сапковский знал, как все закончится» — и это не имеет большого значения – но это наверняка рассказ-шутка высшей пробы; с Сапковским свободным, играющим со своими героями и со своим миром (черт, как-то странно это прозвучало...), с писателем в полный рост. И я ничего бы не имел против, если бы именно такой сюжетный финиш имел этот «уход» Геральта и Йен, описанный во «Владычице Озера».

Уф. Черт побери, в любой такой дискуссии наступает момент, когда я начинаю слишком много говорить... Но, к счастью, момент этот, кажется, уже позади.

ПМ: Что ж, о том, что ведьмаковая сага зиждется на ведьмаке – это тезис, который я бы не стал оспаривать.

Очевидно, и я был зол на Сапковского за то, что он сделал из Геральта мамалыгу, но, пожалуй, оттого, что во время первого чтения я не смотрел на цикл как на целостность. Да и как бы я сумел так на него посмотреть, если покупал книги, как они выходили, очередных томов ожидал целый год, а то и больше (помню, что последнего тома мы ждали исключительно долго, один из моих интересующихся приятелей по крайней мере раз в месяц звонил в издательство, спрашивая, когда, наконец-то, появится завершение Саги). И только новое прочтение позволило мне взглянуть на серию как на целостность. Кстати сказать, уж простите мне такое отступление, это чуть ли не единственный известный мне цикл фэнтези, который, достигнув большой популярности, все же быстро закончился. Здесь Сапковский оказался тверд – запланировал себе окончание, и к нему добрался, вместо того, чтобы тянуть повествование о ведьмаке до бесконечности.

Но, возвращаясь к целостному восприятию ведьмака – когда читатель уже знает, чем все закончится, и читает Сагу в очередной раз, может заметить, насколько последовательно изменение Геральта. Этот парень с самого начала, от первого рассказа, такой себе типичный «одиночка-потив-всех». Романы ставят его перед новым вызовом: Геральту приходится встать и против себя самого. На протяжении всего цикла мы читаем, что нельзя сбежать от предназначения и наблюдаем, как Геральт тому предназначению противостоит. Ясное дело, самое яркое предназначение – это связь Геральта с Цири. Но есть и другое предназначение, которому Геральт сопротивляется – это его попытка порвать с профессией ведьмака. В обоих случаях, сопротивление бесполезно, поскольку приводит к несчастьям. Наконец Геральт принимает, что не сможет жить без Цири, но еще какое-то время упирается, что вовсе не обязан быть ведьмаком. Потом наступает уже упомянутая мною сцена с фальшивым отказом от меча, и Геральт, волей-неволей, принимает свое предназначение абсолютно и на какое-то время снова становится героем, какого мы знали. Потом снова отложит меч и снова должен будет за него взяться – от предназначения, по Сапковскому, не убежать. Геральт, который перестает быть ведьмаком, перестает быть собою. Не только приобретает черты неудачника, но также и бритвенно-точные ответы превращаются в мучительное ворчание, а цинизм становится истинным пессимизмом.

Вопрос – насколько и здесь Сапковский, обладающий ведь прекрасным литературным чутьем, играл с читателем. Поскольку в этом контексте повествование о Геральте можно прочесть и как исследование героя популярной прозы. Но сразу же кто-нибудь возразит мне, что это уже герменевтика.

МЦ: Да что там... Ладно!

ПМ: Как и у тебя, Михал, у меня проблемы с устройством мира ведьмака. Порой мне вообще казалось, что действие рассказов разыгрывается в другом мире, нежели действие романов. Множество условностей этого мира, множество его элементов возникает не из логического развертывания мира, но лишь из логики повествования. И с этой точки зрения Сага о ведьмаке – это фэнтези того рода, что весьма отличается от книг, что обычно главенствуют в жанре. Построение мира Сапковского интересует менее всего, поскольку физикой мира ведьмака остается, собственно, литературное повествование, понимаемое принципиально широко – будь то рыцарские романы или вестерны. В цикле мы обнаруживаем следы повествований любых времен.

«Что-то кончается...» я очень люблю. Воспринимаю этот рассказ как развлечение совершенно вне цикла.

ПГ: Завершение цикла в семи не слишком-то толстых (как на нынешние мартиновско-эриксоновские стандарты) томах, с едва годичной дистанцией между ними, в моих глазах простило АС-у все проблемы с устройством мира. Кроме того, полагаю, что возникли они, скорее, из творческого процесса. Большинство авторов фэнтези начинает с сотворения мира и рисования карты. Только потом прописывает героев и сюжет. Сапковский поступил обратным образом: для тщательно прописанного героя создал страну. И так как в типичном фэнтези эволюционирует герой, у Сапковского эволюционирует мир. Геральт породил универсум такой же, как и он сам: замерший между старым и новым, впутавшийся в моральные неоднозначности.

Польская фантастика (и теперь моя очередь на отступление) прирастает карманными крутыми парнягами, которые бросают направо-налево циничные фразочки. Сделав из ведьмака жертву судьбы, Сапковский вознесся над простым пародированием Чандлера. К тому же это, как отметил Павел, совершенно логично в рамках развития сюжета и персонажа. Геральт – эксперт по сражению с чудовищами, а не в лавировании в многоэтажных интригах. В книжке есть целые абзацы о том, что хаотическое зло, с которым сражались ведьмаки, само стало исчезающим видом, выдавливаемым злом организованным.

Что же до второстепенных персонажей, то стоило бы склониться над фигурой Дийкстры. Как бы странно это не звучало, Сапковский любит шпионов. Во-первых, любое происшествие в ведмаколанде обладает своим тайным контекстом. Можно даже сказать, что структура неявная перерастает явную, и всякий здесь интригует. Вильгефорц оказывается жаждущим власти маньяком. Чародейки во имя высшего добра магии создают ложу и намереваются дергать мир за веревочки. Короли пытаются интриговать за спиною у чародеев, что заканчивается катастрофой. В этом потоке подлости единственным справедливым, патриотом, который спасает королевства севера, оказывается презираемый всеми шеф тайных служб. Который, к тому же, не узурпирует абсолютную власть, хотя мог бы это сделать.

Очень русский персонаж. В том смысле, что только Россия так любит людей спецслужб. Кроме АС-а, ясное дело.

ПМ: Вмешаюсь, пока не взял слово Михал, поскольку мне кажется, что есть необходимость кое-что подчеркнуть – я не ставлю Сапковскому в упрек структуру мира. Он использовал собственный, оригинальный метод, и мне он нравится. Причем, понравился мне он теперь, когда я читал цикл насквозь, поскольку тогда, десять лет тому, я, конечно же, ощущал чувство неудовлетворенности. Но это возникало из-за моих ожиданий и непонимания метода Сапковского.

ПГ: Именно – метода! Именно его я, пожалуй, сильнее прочего искал при последнем прочтении, поскольку сюжет я знал. И, пожалуй, можно раскусить писательство Сапковского, и даже поймать его на том, как сам он обо всем рассказывает. Я говорю о знаменитом эссе «Пируг, или Нет золота в Серых горах».

Знаю, что я отдаляюсь от главного «доказательного материала», но невозможно об этом не вспомнить. Итак, «Пируг» можно поделить на три части, из которых каждая выдает один секрет АС-а. В первой части Сапковский очерчивает историю фэнтези и поименовывает важнейших ее представителей. На английском, поскольку кроме Толкиена и Ле Гуин ни одна книга из канона не была еще тогда издана в Польше. Мы не знали фэнтези, наверстывали опоздание годами. А Сапковский дебютировал, прекрасно зная жанр (в отличие от такого себе Креса, который прямо признавался, что фэнтези он почти не читал, а «Властелин колец» показался ему нудным). То есть, когда остальные учились нотам, он уже был виртуозом. Да еще и таким, что не боится импровизировать.

Во второй части он пояснил свою философию фэнтези. Что некигдея – плод воображения а потому не обладает никакими обязательствами в отношении любой исторической эпохи – ни языково, ни фактографично, а потому батистовые трусики княжны и дискуссия магов о генетике позволены настолько же, как и любое другое. Что фэнтези состоит в том, что сказочный порядок вещей рушит реалистическую, хаотичную «стохастику случайных обстоятельств». Потому у Сапковского Белоснежка-Ренфри становится бандиткой (нынче – готовится премьера «Белоснежки и охотника» — ретайллинг словно по мотивам АС-а), а дитя-неожиданность и предопределение становятся объектами политических игр. Если добавить, что множество происшествий из мира ведьмака опираются на обстоятельства нашего мира, то, вероятно, можно сказать, что Сапковский был в шаге от открытия new weird. И это – совершенно без отделения от артурианско-толкиеновских архетипов.

И наконец последняя, третья часть «Пируга»: чудесная критика слабой местной литературы в рамках жанра. Полная злословия и чрезмерности. Единственный фрагмент из всего эссе, который запомнили. Поскольку когда вспоминаешь о «Пируге» в компании – люди вспоминают исключительно о бездне иронии.

И это именно краткое содержание Сапковского-как-такового: знание, план написания «чего-то большего» и ловушка, поставленная на самого себя.

ПМ: Я не уверен, что new weird без усекновения корней фэнтези все еще можно называть new weird, но это тема для совершенно другой дискуссии.

И еще одну вещь должно подчеркнуть, даже если это очевидность. Нынче Сапковский это почти институт, оттого нужно бы вспомнить, что он не появился как автор, подготовленный к схватке. Когда писал и отсылал в «Фантастику» рассказ «Ведьмак», он был совершенно другим автором, чем тогда, когда писал, например, «Крещенье огнем». Метод, о котором мы все время разговариваем, касается именно романов, в рассказах он мог разве что формироваться. И как кажется мне, не только Сапковский был сего метода автором. Зюта вспоминал «Пируг», но и в другом месте (местах) Сапковский написал, что употребляет словарь, который, согласно ощущениям многих читателей не соответствует миру фэнтези, поскольку позволяет игнорировать обязательную для фэнтези языковую манеру, читателям привычную – тем читателям, что свято убеждены, будто действие фэнтези должно происходит в мире квази-средневековом и согласно таким вот правилам. Тем временем, например, Паровский, анализируя язык рассказов, выдвинул насчет них целую теорию («Ведьмак Геральт как путешественник во времени») и не знаю уж, не под влиянием ли Паровского начал Сапковский смотреть на свой мир несколько иначе, а в дальнейшем – и изменять его. Роль Паровского в формировании этого мира может оказаться большей, чем кажется на первый взгляд. Например, именно Паровский придумал, кто является отцом Геральта.

Насколько в первых рассказах Сапковский опирался преимущественно на сказки и легенды, настолько уже в «Предел возможного» появляется фигура исключительно литературная – ложный рыцарь, что в романах привело к возникновению целой реальности, родом из песен трубадуров. Сапковский сознательно и последовательно писал вариации на темы нашей культуры и ее контекстов, что в фэнтези случается чрезвычайно редко (и здесь, нужно признать, new weird ничего не изменил). Из авторов, которые поступали таким же образом, мне в голову приходит разве что Роджер Желязны. А, например, Корнуэлл и Кэй, также работая с поэзией трубадуров, не играли с ней так, как Сапковский. Корнуэлл, скажем так, извлекал из нее определенные мотивы, а Кэй выстроил опирающуюся на ней утопию. Но подобная «утопия трубадуров» выполняет в романе Сапковского уже совершенно иную роль, поскольку Сапковский не просто черпает из нашей культуры, но и творчески ее переосмысливает, не исключая и насмешки. И так в ведьмаковском цикле – со всем.

При этом – и это, пожалуй, специфика Сапковского – хотя писатель этот надсмехается с различнейших социальных установлений, хотя играет с культурным наследием, одновременно отчаянно серьезно пишет он о межчеловеческих взаимоотношениях. Мир – это шутка, порой брутальная и жестокая, но люди и то, что их единит (или разделяет, но в романах Сапковского, все же, больше о том, что единит) – это тема, над которой Сапковский шутит весьма неохотно. Здесь даже Лютик, когда доходит дело до искренних проявлений чувств, а не мимолетных любовных приключений или споров, становится на диво серьезен.

МЦ: Верное наблюдение. В этом, кстати, наряду с остальным, находится, как мне кажется, в изрядной части, загадка успеха Саги: когда мы играем в цитирование и цинизм, то – играем, а когда говорим о вещах серьезных, то говорим об этом всерьез. И это ценно не только для читателя-подростка.

Но, но – Павел вспоминал уже о роли фэнов, отчасти благодаря которым Сага попадала в столь многие дома; фактически в Польше, еще в «эру предфейсбуковую» стало это событием. Вспоминали мы уже и о ремиксе известных сказочных мотивов и сюжетов; я бы добавил к этом поворот в какой-то момент в сторону широко понимаемой «квази-славянскости», впервые убедительно проявившейся в польской фантастике только после ’89. В чем еще Сага и Сапковский опередили свое время – и как изменили польскую фантастику.

Наиважнейшие значения я бы отметил в следующих полях:

– АС сформировал в Польше фэнтези как фантастический жанр, равноправный с НФ (Лем) и фантастикой социологической (Зайдель); это не означает, что до него фэнтези у нас не писали (Крес, Коханьский), но после Сапковского можно говорить о жанровом буме; с другой стороны (воспользуюсь здесь наблюдениями Яцека Дукая), Сапковский-знаток привил нам уже полу-фэнтези, фэнтези постмодернисткую, полную игр, отсылок и автокомментариев, отсылающих к фантастической классике – и только теперь, с усилиями, «получаем» мы классическую эпическую фантастику, героическую, например, в текстах Роберта М. Вегнера;

– учил писать диалоги в тексте; чуть выше я несколько иронично кривлюсь в сторону этого фехтования словесами, но факт остается фактом: Сапковский показал, как можно выстраивать текст на диалоге, квази-реалистическом разговоре, а не на изложении в стиле «безумного ученого», рассказывающего о своих планах побежденным героям;

– кроме того, он напомнил какое значение для текста имеет умелая, прочувствованная музыка слова, использование мелодичных инвектив и ономастики (ранее чего-то подобного добивался в своих текстах Лем);

– АС, торговец по дописательской профессии, задолго до Стросса сделал из экономики главную движущую силу эволюции фантастических сюжетов и миров; в Саге все, даже (или особенно?) когда предают или идут на войну, то делают это в интересах дела, заботятся о делах, дела обделывают; оказалось, что spiritus movens никогдеи фэнтези это не магия, а деньги; нынче это кажется очевидным – в 90-е это так не было;

– феминизировал фантастику; в Саге именно женщины играют главные сюжетные скрипки и изрядной мере остаются наисильнейшими персонажами: Цири, Йеннефер, Мильва, Трисс, целая ложа чародеек, разделяющая и правящая марионетками-королями; в свете мужской футуристической фантастики под знаком Пирксов и Снееров (хотя слухи о мизогинии Лема несколько преувеличены) было это изрядным новшеством;

– возможно сам того не желая, но на долгие годы – к добру или к худу – АС вылепил образ «писателя-ремесленника» (в варианте самого Сапковского «писателя-профессионала»), развитый авторами «Клуба Тфорцофф»; не он его инициировал, но его успех дополнительно распространил подобный подход к писательству.

Большая часть этих влияний вытекает из широкого распространения Саги – Сапковский оказался не только первым в определенных вопросах, но и многие сумели увидеть это именно у него. Романы о ведьмаке были первым серьезным бестселлером польской фэнтези, что показали издателям, что своих стоит издавать не только из чувства патриотизма – но и по экономическим причинам. Это, кстати, еще одно – и может наиважнейшее – значение Сапковского: Сага ввела фантастику в культурные салоны – «Паспорт» для АС-а был своеобразным Рубиконом; оказалось, что развлекательная литература может быть развлечением на высоком литературном и интеллектуальном уровне.

Я о чем-то позабыл?

ПМ: Термин «пост-фэнтези» кажется мне несколько преувеличенным. Хотя и вправду, Сапковский пишет с позиций знатока жанра, однако – при всем том, о чем мы писали ранее – не переступает оный настолько, чтобы говорить о «пост-фэнтези». «Мета-фэнтези» мне кажется более подходящим, если б уж нужно было б изобретать какой-то термин и о нем спорить.

Когда ты говоришь о «феминизации» фантастики, имеешь в виду факт, что Сапковский ввел в польскую фантастику фигуры сильных, властных женщин, главенствующих в делах, где вершатся судьбы мира? И вправду, был он, пожалуй, первым автором в Польше, который сделал это настолько отчетливо. Потому что первым, в общем-то, был, снова таки, Крес, у которого образы принципиально сильных женщин появились, кажется, пораньше, только вот Крес, в противоположность Сапковскому, не подчеркивал эту линию настолько сильно. У Креса женщины-воины равны мужчинам-воинам, а вот у Сапковского декларативно женщины мужчин, пожалуй, превосходят. По крайней мере, так им кажется. Потому как главными противниками Геральта все равно оказываются мужчины – сильные чародеи или властители. А вот эти освобожденные, сильные женщины чаще всего из-за ведьмака теряют головы, даже если и кажется им, что дела обстоят ровно наоборот. Скажу упрямо, что несмотря на декларации и, возможно, даже воление автора, патриархат в ведьмаковском цикле держится крепко и даже доминирует. И, пожалуй, иначе и быть не могло из-за принятого для конструирования мира и сюжета метода.

Единственная настоящая попытка выйти за патриархальный образец представлена обычным для жанра сюжетом молодого ученика, проходящего процесс познания. Сделав этим учеником Цири, Сапковский не просто переодел в девчачьи шмотки парня-героя, но последовательно выписал героиню – девочку, чьи удачи и неудачи тесно связаны именно с девчоночьей психикой и телесностью. И если бы мне пришлось искать серьезной линии феминистики в ведьмаковском цикле, я бы указал именно на Цири, а не на чародеек, мечтающих о власти. Но ведь не потому, что она настолько же важный персонаж, как и Геральт, или что она крутышка, способная, в конце концов, преодолеть собственную культурную обусловленность и прирезать воплощенного патриархального доминатора. Нет. Важнее всего, что это история о взрослеющей девушке со всеми вытекающими последствиями. Потому что то, что цикл преисполнен сильными женщинами, которые в действительности правят через мужчин – это никакой не феминизм, поскольку в конце концов важнейшими все же оказываются мужчины с Геральтом во главе. Часто говорят, что Сапковский вводит в мир сильных женщин, инее замечают при этом, насколько малое они имеют для этого мира – кроме Цири – значение.

Интересно то, что ты сказал об экономике. Поскольку и вправду, с самого начала ведьмак не совершает своих поступков ради славы, идеалов, любви или мести, но прежде всего, и даже исключительно, ради денег. Геральт начинает сражаться за нечто большее, чем плата только со временем и только в романах, где все прочие охотно треплются именно о деньгах и политике.

ПГ: Пост-фэнтези, мета-фэнтези, или (мое) «почти new weird» — и вправду многовато определений. А речь идет об одном: Сапковский написал фэнтези зрелое, сознающее свои корни, возможности и слабые места – и даже пытающееся пойти на шаг дальше.

Собственно этим шагом дальше – в отношении основного массива местной фантастики – был АС-овый феминизм.

Конечно же, можно спорить, сколько там того феминизма есть. Павел пишет, что ведьмаколандия не является утопией равенства и что миром тем правят мужчины. Это правда, но существует множество пространств, в которых женщины добились своей автономии. Не могло быть иначе, поскольку в том случае Сапковскому пришлось бы тогда написать совершенно иную историю. Я сказал бы, что отношения между женщинами и мужчинами походят на линию «эльфы – люди». А помня, что культ Мелителе – изначален, то в отношениях дамско-мужских мы имеем соответствие «старшей расы». Более мудрой, стоящей выше в иерархии видов, но проигравшей в схватке с брутальным противником. И пытающейся вернуть свою позицию. Все – слишком похоже.

Важнее онтологических аспектов, полагаю, многочисленные «малые феминизмы». Или то, о чем, в свою очередь, писал Михал – Сапковский дал польской фантастике женщин-персонажей. Молодых и старых, злых и добрых, сильных и слабых, первого плана или эпизодических, все – хорошо и мудро выписаны. Это более важно, нежели даже их социальный статус в одном конкретном цикле.

МЦ: ...что-то такое я и имел в виду.

Мы говорим о «фантастике до Сапковского», «фантастике пост-АС-а» — а вот что вы скажете теперь шире, о польской культуре или поп-культуре пост-сапковской? Пришел мне в голову и еще один аспект: АС это чуть ли не первый польский посттрансформационный «известный писатель», «писатель-звезда», а поскольку был первым, то получил все и сразу: начиная с тиражей (мифические Настоящие Деньги, Заработанные Написанием Книг), через фан-клубы, читательские сообщества, фанфики с героями саги в главной роли, адаптации его творчества (комиксы, компьютерная игра), и до встреч с читателями, на которых непросто было поместиться в зале, или алкогольно-трёпные фэндомные эксцессы, каких некоторое число также нашлось бы.

Как со «Звездными войнами», только в меньшем масштабе: творчество оторвалось от творца, мир и герои оплодотворили чужое воображение, название сделалось маркой, созданная никогдея принялась жить собственной жизнью. Легко ли найти более четкий довод признания творца – но ведь одновременно это и процесс, который был связан с уменьшением романов, литературного феномена, легшего в основание всего явления: Сага сделалась лишь одним из элементов ведьмако-универсума, и с течением лет, вероятно, не наиважнейшим. (В том смысле, что будут знать о Геральте, никогда не держав в руках книжку).

Я говорю особенно о компьютерных играх – насколько я в курсе, уровнем сложности сюжета и его многослойностью, она не уступает литературным первоисточникам, а то и превосходит их; одновременно в играх исчезает все то, что в Саге могло не нравиться: частично обрисованный мир, ведьмак-недотепа (тут только от нас зависит, насколько быстро он выхватит меч), «фрагменты, где только едут»... Даже язык, та вон «сапковщина», частично остается сохранен – в диалогах, которые связаны с анимированными персонами, он приобретает новую жизнь и динамику.

Значит ли это, что «игра лучше романа»? Я тут вас провоцирую, особенно Павла, который в компьютерах сидит куда глубже. Такой вот тезис кажется мне близким к истине: игры ведьмаковские сделались независимы от книг, их эволюция пошла параллельными путями, не требует она первоисточников, чтобы пребывать в поп-культурном обращение. Потому раньше я и говорил, что Геральт – больше всей Саги, а ведьмак – идеальный персонаж-форма для наполнения его собственными содержаниями.

Жду я лишь на компьютерную полнометражку с героями АС-а, пусть даже и необязательно адаптации какого-то из рассказов... На тему фильма/горе-сериала годков 2001-2002 пролито уже море слез, но, что бы ни говорилось, это все же была экранизация, которая попала в непосредственную общепольскую кинодистрибьюцию. Из польских фантастов после ’89 чем-то подобным может похвастаться лишь Яцек Дукай («Собор») и – очень скоро – Рафал Кошик («Феликс, Нет и Ника, и Теоретически Возможная Катастрофа»).

Словом, как для наших условий, денег и рынка – Сага это небывалый успех. И не только, кстати, в Польше – тиражи переводов превысили уже два миллиона, а игры куплены в стольких же количествах, а то уже и в больших, любителями ведьмака во всем мире.

ПМ: «Сапковский как публичная персона» — это хорошее название определенного явления. И здесь стоит вспомнить – поскольку тему эту мы раз за разом обходили – что оная «известность» обладает как плюсами, так и минусами. Поскольку после некритического (без малого) восхищения творчеством Сапковского, наступило время, когда фэндом начал на Сапковского ворчать – поскольку писатель не приезжал на конвенты, а когда приезжал, то не братался с читателями; принялись вспоминать ему то, за что раньше как раз и ценили – что строит из себя мастера (и тут вопрос – сам ли он строил, или поддался выстраиванию себя «снизу»). И чрезвычайно критически относились также к очередным романам Сапковского.

И правда, Геральт чуть ли не единственный вне-лемовский герой польской фантастики, который начал жить собственной жизнью. Сапковский, впрочем, не скрывал, что решил не вмешиваться ни в фильм (от чего только выиграл), ни в игру. Но в этом втором случае причины такого решения могут быть разными.

Как вы знаете, Сапковский недавно пообещал вернуться в мир ведьмака. Я поглядывал, как реагируют на это люди на форумах, посвященных компьютерным играм. Многие выражали надежду, что писатель пристроит прозу к сюжетам компьютерных игр. Когда Сапковский объявил, что то, что он напишет, останется совершенно независимым от игр, раздались разочарованные голоса. Потому что и вправду существуют нынче те, для кого Геральт из компьютерной игры оказался тем первым, а в перспективе – возможно и единственным Геральтом. Эти потенциальные читатели более охотно, полагаю, увидели бы свои же «фанфики» на темы игры, нежели самостоятельные повествования, посвященные параллельной истории. Не знаю, повлияет ли это на продажи, скорее всего – нет, или уж наверняка – незначительным образом.

И вправду, творцы игры старались придерживаться стиля Сапковского, прежде всего в языке диалогов, но и в конструкции мира и локаций, как и сюжета. И, пожалуй, им это удалось, хотя мы и должны помнить, что видео-игра – это совершенно особое, по сравнению с книжкой, медиа, и сюжет в игре также должен двигаться совершенно иначе. Мне интересно, если бы не успех игры, Сапковский вообще решился бы на возвращение в мир ведьмака? Ну и если бы не прохладное принятие чуть раньше «Змеи».

Может ли игра быть лучше романа? На этот вопрос навряд ли кто-нибудь сумеет ответить. Мне кажется, что нет, но как книгоголик я и не мог бы сказать иначе. Зато игру наверняка проще продать на западе, язык игр – это язык всеобщий и универсальный. Проще присвоить себе игру из далекого – в том числе и культурно – края мира, поскольку игры объединяют определенные универсальные аспекты – в конструировании играбельности прежде всего, поскольку играбельность для игр – абсолютное основание. К тому же, игры – это продукты международные, а на рынке все еще есть место для новых, интересных проектов – западный рынок книг кажется мне куда более закрытый для пришельца извне.

При этом, как я слышал, часть игроков за границей охотно решается на польскую языковую версию (с английскими субтитрами), поскольку польский язык, по их мнению, лучше передает дух игры. Поэтому, получается, как и говорил Михал, что Сапковский ввел в фэнтези литературу определенную славянскость (поскольку ж – не чистую же славянщину; помня названия тварей, заимствованных у Кольберга, мне кажется, что мир ведьмака куда ближе к «сарматскости», нежели к славянщине; другое дело, что Сапковский смешал между собой славян, и «сарматов», и кельтов...), и игре, похоже, именно это и удалось перенести из романов и рассказов. А это уже определенное достижение, поскольку телевизионный сериал это, как мне кажется, потерял.

ПГ: Сапковский как звезда... Что-то в этом есть. Наверняка ведь он стал образцом и как автор прекрасной прозы, и как тот, кто достиг огромного успеха. И даже если польская фантастика не склонна создавать «никогдейную фэнтези», все равно в ней ощущается «дух АС-а». Я бы даже сказал, что дух атакует со всех сторон. Лучше всего впитанным оказался «постмодернизм» Сапковского, то есть, цитаты из других произведений. Даже такой зрелый автор, как Анджей Земянский сделал в «Ахайе» явственную отсылку к сцене резни из «Броненосца «Потемкин», а после этого подвел итог припиской, что, дескать, через тысячу лет молодой амбициозный историк реконструировал истинный ход событий, но оный признали неверным и ненаучным. Ровно как из «Владычицы Озера».

Тяжелее впитать стиль Сапковского. Однако писатели пытаются, например, тот же Марцин Пенговский в «Зиме моей души», будто бы инспирированной Карлом Вагнером, но написанной сапковщиной и с сапковскими женщинами.

Однако, пожалуй наибольшее доказательство признания выразил Томаш Пацынский в «Сентябре», где молодые партизаны называют себя «белками» и «говорят Сапковским» точно так же, как поколение АК «говорило Сенкевичем». Тем более что АС – известный почитатель Трилогии.

Ложкой дегтя в этой бочке меда остается фильм. Я просмотрел его – точнее, сериал – совсем недавно. Он плох, он ужасно плох, сделан без огонька и абы как. Ярослав Гжендович в одном из своих фельетонов назвал его «фильмом, название которого нельзя произносить» (и действительно, не произнес его ни разу), то есть, травма и разочарование должны были оказаться серьезными.

К счастью, пришла игра, которая оказалась антиподом фильма. Недоработкам она противопоставляет совершенство (я не вникаю в технику, в вопросы очередных патчей – говорю лишь об идее), непониманию – нормальную адаптацию литературы в другом медийном формате.

Теперь, благодаря игре, Сапковский готовится к очередному прыжку – за границу. Правда, много лет он уже пожинает плоды успеха в Чехии и России, но это страны, которые с нашей культурой (в том числе и с фантастикой) имеют многолетние контакты. А АС теперь вступает в языки испанский и английский. Особенно интересно мне, как воспринимают его на родине фэнтези. И оказывается, что весьма хорошо, поскольку когда издательство медлило с «Часом презренья» (дескать, польская сторона помогала в шлифовке перевода), люди решали проблему, добывая из-за Атлантики комплект испанского издания или пользуясь фэновскими переводами.

Лучшего «входа дракона» я себе и представить не могу.

ПМ: А мне интересно новое открытие мира ведьмака и то, какого Сапковского мы увидим сквозь призму этого мира. Сапковский Гуситской трилогии показался мне писателем, который отыскал свой – выстраиваемый именно в ведьмаковском цикле – стиль и литературный образ, Сапковским, который уже не ищет, а только развлекается. Сапковский из «Змеи» показался мне писателем сцементировавшимся, который не захотел предложить мне ничего нового. Возможно, возвращение к корням окажется освежающим?

Места в польской фантастике у Сапковского уже никто не отберет, он был и остается мастером (и писателям все еще удается «писать Сапковским»), однако я задумываюсь, не захотел бы он сам занять позицию лидера? Поскольку нынче самой ожидаемой книгой остается, пожалуй, четвертая часть «Владыки Ледяного Сада». Если Сапковский решится издать книгу с сюжетом, укорененным в ведьмаковской вселенной, то может это изменить. Что забавно, даже этот поворот возможно рассматривать сквозь призму одного из сюжетов поп-культуры – «старый мастер» еще раз возвращается, чтобы померятся силами с «эпигоном» (все же начало первого тома «ВЛС» содержит в себе отсылки к рассказу «Ведьмак», из которого все и началось).

Понятное дело, я сейчас дал подхватить себя крыльям фантазии, но сами скажите, разве в контексте нашей беседы не было бы это рефлекторной мыслью?

МЦ: Искренне говоря, уже после Саги я ожидал чего-то, в чем Сапковский меня снова увлечет, сыграет на читательских эмоциях; не дождался – Гуситская трилогия для меня шутка эрудита, растянутая на три тома, да еще и такая, что порой превращается в обидную самопародию, когда герои снова «паскудно усмехаются» – а потому и сейчас я принимаю такого рода обещания совершенно спокойно. И, возможно, жду тексты других авторов, разжигают меня обещания возможно меньших, но более многообещающих людей пера.

Но, как всегда в таких случаях, я, конечно же, ожидаю, что ошибаюсь, и что АС утрет мне нос.

ПГ: Конечно, Сапковский, пообещав «нового ведьмака», оказался перед серьезным вызовом: удовлетворить читателей, показать наследникам и эпигонам, что старый лев не утратил зубы. Но самой большой проблемой будет победить себя и свои старые навыки. Павел вспоминал, что – АС укоренился в жанре. Я помню, как Сапковский годами отказывался продолжать Сагу, совершенно рассудительно аргументируя, отчего он этого не станет делать. Но теперь изменил мнение. Получится ли из этого хорошая книга?

Однако надежда – есть. Из нашей дискуссии следует, что все слабые места Сапковского вытекали из сознательно принятых решений. Потому если он сделает выводы из поражений, то имеет все шансы по-хорошему нас удивить. Чего я ему и желаю.