|
Поспорив в теме об отечественной фэнтези с юзером Argumentator, я предложила ему нечто вроде пари — сможет ли он на глазок отличить текст, написанный мужчиной от текста, написанного женщиной?
Подумав, я решила, что вовлекать в такой эксперимент только одного человека нерентабельно и выборка будет не показательной. Поэтому я предлагаю принять в нем участие всем желающим.
Итак, десять отрывков. Гуглить бесполезно — я специально выпрашивала у пишущих приятелей обоих полов то, что они еще не публиковали. Штыки вперед!
1. Утро. Косые лучи утреннего солнца из грязного окна бьют Касьяну в лицо. Он стонет, отворачивается – и тут на него обрушивается водопад.
Касьян рывком вскакивает.
- Сука ты! – орет он на Илью, который стоит с ведром в руке. – Падла! Мне так хорошо было! То есть, мне плохо было, но это было хорошо! Какого хрена тебе на…
Свою порцию воды ему в лицо выплескивает из таза Султан.
- Мы везде мыли, — сообщает он, скалясь. – Хотим тут мыть. Ты лежишь, мешаешь совсем.
Касьян, свесив со стойки ноги, обводит свое заведение мутным глазом. В заведении восстановлен порядок. Полки на местах, столы поставлены на все четыре ноги, пол вымыт, доски дышат свежестью и влагой. Видно, что Илья (засученные до локтя рукава рубашки, повязанная платком голова, чтоб волосы не мешали) и Султан (голый до пояса и открывший миру еще более впечатляющие татуировки) все утро работали, не покладая рук.
- Яичницу будешь? – спрашивает Илья.
…Все трое сидят за столом и уминают здоровеннейший омлет из здоровеннейшей сковороды.
2. Тело Илоны — очаровательное, маленькое, все очень соразмерное и крепкое — ничем не походило на тело Надежды. Надя — высокая, смуглая, с какой-то азиатчинкой в лице. На раскопе она могла работать наравне с парнями, уверенно распоряжалась небольшой армией копачей, бульдозеристы и экскаваторщики говорили с ней уважительно, и я так и не узнал пределов ее выносливости. Шла ли речь о работе, выпивке или сексе — я уставал раньше, чем она. И кроме той причины, которую я озвучил Илоне, у меня была еще одна причина избегать ненормативной лексики: Надя прибегала к ней так же спокойно и часто, как к будничным словам вежливости вроде «здравствуйте» и «пожалуйста». С ее работой иначе было нельзя — бульдозеристы и экскаваторщики изъясняются именно так, и научные сотрудники от них не отстают. Я знаю распространенную точку зрения: матерщина в женских устах ужасна. В устах моей женщины она была прекрасна и естественна, как паприка в венгерской кухне, как молния в грозу, как саксофон в руках Чарли Паркера. В постели (а также в кресле, на столе, на скамейке, в спальном мешке, в стогу сена) с ней я называл вещи своими именами. И было очень естественно одним и тем же словом обозначать то усилие, с которым я долбил сухую, звонкую от жары землю — и то бешеное напряжение, с которым я вживался в любимую плоть. Они были сестрами — степь, и Надежда…
Еще несколько недель назад я мог бы вспомнить об этом лишь через боль, но сейчас я с облегчением чувствовал, что тень Надежды, неутомимого секс-бойца в растянутой майке и обвисающих камуфляжных штанах, тень моей амазонки с короной солнца на выгоревших волосах — проступает из прошлого совсем побледневшим силуэтом, меркнет перед ровным сиянием ухоженных округлостей Илоны. Нет, нет, я вовсе не переменился к той красоте, которая покинула меня. Она не стала казаться грубой, вульгарной, недостойной меня-теперешнего… Но страница наконец-то перевернулась. Она осталась в прошлом, а настоящее, по-кошачьи растянувшись на синих простынях с желтыми звездами, глядело на меня бронзовыми глазами из-под ровных, в ниточку, бровей — и ожидало продолжения.
3. — Сколько в деревне человек? – спросил доктор.
- Вам-то что?
- Я должен отчитаться о расходе вакцины. Вы грамотны?
- В окружном аграрном коллегиуме три года отучилась, — буркнула она.
- Значит, сможете заверить подписью отчет о вакцинации. Ну так сколько в деревне жителей?
- Шестьдесят два человека. Если ни бабка Гигош, ни младенец у Занн не померли. Надо бы проведать.
Под навесом у них был вроде ток. Ну, место такое, где боб молотят и сушат – я человек городской, могу что-то напутать. В сезон сбора тут, ясное дело, не протолкнуться, а сейчас было просторно, и вязанки бобовой соломы кругом – то ли скотине на корм, то ли еще зачем. Мы на эти вязанки кто сел, кто лег, ноги выпростали, куртки расстегнули – благодать!
Две бабы нам котел поднесли, в нем похлебка вроде из лягушек-полевок. Мы их по дороге жрали – под конец сезона дождей они толпами на север прут, вслед за тучками, где помокрее. Иной раз на дороге аж черно. Вкусные они, даже если сырые – а уж вареные и вовсе пища богов. А под крышей тростниковой они целыми вязанками сушились, и запах от них шел приятный такой, копченый…
4. В этот раз дверь была окована железом, и койки были обиты железом, и решетки на окнах были железные. Сплошное мучение. Я растянулся на холодном полу и завернулся в сюртук. Мы чувствуем холод меньше, чем люди – но вот близость железа вызывала дикую ломоту в костях. Чтобы отвлечься и кое-что узнать об этом новом мире – он каждый раз новый, и каждый раз все хуже и хуже, — я заговорил с женщиной.
Она держалась лучше всех. Пять лет назад у нее погиб сын, а позавчера расстреляли дочь, и сейчас она ждала своей участи спокойно, даже с какой-то тихой радостью. Никто не сообщал нам приговора – но когда я увидел ее в камере с мужчинами, я понял, что отсюда выхода нет, и она это подтвердила: отсюда не возвращались в тюрьму.
Видя как меня лихорадит, она попыталась устроить меня на койке. Ложиться на железо я отчаянно не хотел – и по счастью, остальные смертники легко поддались моим уговорам. На койке могло уместиться четверо, а в камере было тринадцать человек. Сидели восьмеро, тяжело избитых – в том числе и женщина. Напротив нее скрючился подросток. Сначала он плакал и все повторял: "неправда… неправда… не может быть…" – а потом как будто заснул. Пожилой мужчина рядом с ним глядел прямо перед собой пустыми глазами. Его одежда в чем-то напоминала мою – только сюртук короче, без фалд и с узкими отворотами. Видно было, что ему много дней не давали мыться, но он старался как мог держать себя в порядке.
Рядом с женщиной, надвинув на нос серую шапку с козырьком, сидел широкоплечий крестьянин. Род его занятий я определил по рукам. Лица у всех не выражали ничего. Еще несколько человек были крестьянами или мастеровыми, и только у одного были длинные, проворные пальцы вора.
Почти как тогда, во время второго расстрела – группа людей, схваченных в прифронтовой полосе без документов. Кто-то был повстанцем, кто-то – просто подвернулся под руку. В людских войнах все время кто-то просто подворачивается под руку. Людей так много, что они позволяют себе убивать подвернувшихся – просто так, на всякий случай.
5. Как тётя Сутэ вышла замуж за американца, да еще и самого настоящего «красношеего» – настоящая сказка со счастливым концом. Начало ее мне известно только в виде семейной легенды, которую я тут не буду пересказывать, потому что она слишком длинная. Главное – что тётя и Джой женаты уже больше тридцати лет. Тётя приходится отцу двоюродной сестрой, но поскольку он оказался единственным мальчиком в поколении, семья тёти привечала его как родного и очень баловала. Дядя Кацу был очень патриархальным мужиком – это сразу понятно из имени тёти Сутэ. Точнее, это было понятно людям того поколения – уже ровесницы тёти удивлялись, зачем четвертого ребенка называть непременно Сутэ или Сутэо, а сейчас молодежь даже не понимает, насколько это патриархально. Вот такой человек был дядя Кацу, и, конечно же, ему очень хотелось мальчика, а его жена, бабушка Харуко, рожала одних девочек, ну что ты будешь делать. Нет, он очень любил дочерей, но все-таки горевал, что в семье нет сына, и моего отца любил так, как если бы это был его родной ребенок. Потом, когда его дочери вышли замуж, он распространил свою любовь и на зятьев, даже на Джоя, хотя никто в семье не ожидал, что дядя сможет полюбить американца. Если бы мои родители и братья с сестрами погибли в Нагасаки, я бы не смогла. А он вот смог, такой это был хороший и добрый человек.
6. — Не беги, — одними губами говорит мальчик. — Падай. Помнишь?
Да. Она помнит. Ей вдалбливали это до автоматизма — если что, начнется стрельба, а погибнуть под "дружественным огнем" обидно. Она была согласна — обидно. Бежать, говорили ей, нет смысла: эти все равно бегают быстрее. Она опять соглашалась — действительно, убежать нет ни малейшего шанса.
Но сумеет ли она вспомнить смысл всех этих наставлений в нужный момент — который вот-вот настанет? Сумеет ли она сделать так, как сказал ей мальчик?
- Сало, — говорит мальчик.
- Что?
Мальчик показывает вниз.
Под ногами — снежное месиво, с которым ничего не могут сделать уборочные машины: в снегопад ни один автомат не может вычистить тротуар досуха — а неприбранный снег затаптывают и замешивают с уличной пылью и песком. На плюс-минусовой границе при влажном ветре образуется рыхлая масса. Грязно-белая, действительно какая-то жирная на вид.
В нее и предстоит падать, если что.
Мальчику это сало нравится, судя по всему, еще меньше, чем ей. Хотя ему не падать туда, ему драться по щиколотку в этой каше.
Ему хуже.
- Снегопад усиливается, я вас почти не вижу, — шепчет наушник. Саша нервничает. Если он потерял их из виду — потерял и Виктор, а значит — поддержка огнем может не успеть.
- Я справлюсь, — отвечает мальчик.
Он справится, если она вовремя упадет и не будет мешать.
7. — Как давно я здесь не был, — пробормотал Северин, качая головой.
Анибале здесь не был пять лет. Тебе незачем привыкать к столичной роскоши, — говорила бабушка. Ты должен изучать астронавигацию, логистику и военное дело.
Анибале ненавидел навигацию и военное дело, и особенно логистику, но понимал, что если он хочет чего-то добиться в клане, сжать однажды пальцы на горле бабушки и вытащить маму из той грязи, в которую ее столкнули, он должен уметь драться. И он изучал военное дело, хотя в какой-то момент понял, что его просто водят вокруг пальца. То, что ему преподавали, было унылой теорией, да еще и относящейся к каким-то позапрошлым векам. Джемма Син Огата никогда бы не позволила внуку овладеть военным ремеслом по-настоящему.
Но он все равно учился упорно, рассчитывая найти крупицы истины в том сухостое, который пытались скормить его разуму. И вдруг, совершенно внезапно, все кончилось – а он даже не успел приложить никаких усилий.
Даже обидно.
8. Они держат меня и говорят, если ты убьёшь жабу, пойдёт дождь и будет идти сорок недель. Ножики блестят на солнце — тускло, равнодушно. Они такие же как я, но я их не понимаю, их игр, они чужие. Я люблю сидеть в деревянной машине, у неё дырка под рулём, узкая, как рот, и я засовываю туда траву, чтобы можно было ехать, это еда для неё. Траву надо собирать, и надо прятаться, а то все смеются. Я странная, я знаю, меня дразнят лягушкой — у меня чужие глаза и я ловлю мух на лету, а ещё меня не кусают комары. Все ходят покусанные в кровавых расчёсах, а у меня ядовитая кровь и поэтому меня не трогают, говорят. Когда я пошла за травой, меня поймали. От этого нельзя спастись, если позвать взрослых будет хуже, потом они придут и поймают опять всё равно. Жаба лежит на картонке, жарко, ей тоже жарко, они всё равно её убьют, но как же мерзко. Они тыкают ножичком, меня, её, больно, по ладони ползёт кровь, как они любят кровь. Надо отобрать нож, меня здесь вообще нет, это не я, но моя рука берёт нож и втыкает ей в голову — раз всё равно убивать — надо быстро. Я выдергиваю нож, жаба дёргается и хочется кричать, по руке ползёт кровь, у них тоже красная кровь, вы все умрёте, чтоб вы все умерли, — кричу я, ножом вас, чтобы шёл дождь! Они бегут, они меня боятся, и тогда я бросаю нож вперёд, он втыкается кому-то в плечо и падает, и по руке ползёт кровь.
9. Над пляжем — грязный склон, покрытый кочками и поросший клочковатой жухлой травой. Он расстилается, насколько хватает глаз; местами на нем стоят одинокие дома.
Тени нет, яростное солнце жжет траву; только посреди этого унылого пейзажа воздвиглись два унылых зелёных биотуалета и грязно-белая палатка, очертаниями более всего напоминающая старый сундук, а размерами — юрту.
Для защиты от солнца.
Мы честно начинаем искать дверь. Двери нет.
Стены привязаны к опорной части конструкции, поднять их невозможно.
Для защиты от солнца!
Но внутри явно кто-то есть — оттуда доносится оловянные звуки попсы неизвестного происхождения и веселые пьяные крики тех, кому удалось прорваться внутрь.
Двери нет.
Возможно, эти счастливчики попали туда, вырыв подкоп? Но его тоже ещё нужно найти... Солнце безжалостно, ветер обрывает ветки с кустов и вздымает вихри песка пополам с травой.
Сортиры смердят.
10. Про здание, в которое мы переезжаем, ходят сплетни и прочие истории, переходящие в мифы и легенды.
Например, там нет крытой парковки, ни гаража, ничего... все ставят машины на открытом пространстве, закатанном в асфальт и разрисованном в полосочку. Конечно, чтобы запарковаться удачно, нужно приехать пораньше, иначе близко машину не поставишь, всё будет занято. Зимой это особого значения не имеет, ну, если нет дождя, конечно. А вот в дождь, или, летом, в жару – ууу... тогда очень даже имеет, поставил ты машину в тени под деревом, или на самом солнцепёке, например. И идти тебе до этой машины по жарище 200 метров или 2000 – тоже имеет значение... Места ни за кем не закрепляются, кроме самого высокого начальства, естественно. Ну так вот и говорят, что был один такой инженер, на работу приезжал чуть ли не к 5 утра, и занимал традиционно одно и то же место в излюбленном углу. Ну, бывает, никто, в общем, не обращал внимания особенно. Но в один непрекрасный день этот товарищ, по неизвестным, да и теперь уже неважным, причинам, на работу опоздал. Ну мало ли, заболел. Гриппом. Свиным, птичьим, или ещё каким, может, козлиным. А когда всё же приехал – место было занято. Естественно. Потому как кто раньше встал – того и тапки, да, а кто не успел – тот опоздал. Нежная душа этого поэта от нефтянки такого надругательства не вынесла, мозги вскипели... и он, подражая стервятникам на крыше здания, весь день кружил над стоянкой. На бреющем. Ибо нефиг, нафиг. Вечером же, выследив самозванца, занявшего им лично облюбованное место, мужик достал свой верный «Кольт» и этого мерзавца пристрелил. Чтоб неповадно было всяким тут, ага...
Ковбой, понимаешь, на всю голову...
Сел, конечно. В комнату с войлочными стенами и всё такое. Но легенда осталась, как же без этого...
|
цитировать
.