|
Результатом является умножение текстов и умножение образов или впечатлений от текста (*11 — Отмечено рядом ученых. См., например, Сандра Наддафф (Арабески 3-12)). Оторвавшись от своего прошлого, текст сохраняется в дискретных языковых единицах и кажущихся противоречивыми версиях. Хотя он не полностью признан легитимной литературой на Востоке или на Западе, тем не менее, он был включен в новый канон, по крайней мере, управляющий этим безудержным текстом.
Изучение «Ночей» становится исследованием вариаций на отсутствующую тему или семейства текстов, а не какого-либо конкретного из них, поскольку непосредственным следствием наличия идентичности как литературы, большей, чем любая из ее версий, является то, что ни одна версия сама по себе не существует, и этого достаточно для постановки целей изучения. Настоящие «Ночи» теперь больше, чем любое из их проявлений, в том числе и арабских. Можно увидеть, что «Ночи» имеют кросс-культурную историю и идентичность, что выводит их за пределы любого отдельного представления о своей идентичности и делает их актуальными как единственное литературное произведение, находящееся на стыке восточной истории и западного бытия (*12 — Восток и Запад — обозначения, полезные сейчас из-за их неточности. Они обозначают воображаемые границы идентичности, а не реальную географию; они — неотъемлемая часть парадигм «они» и «мы», необходимых для европейского империализма. Они используются в данной работе с учетом этой исторической этимологии. Восток и Запад являются терминами произвольного разделения и означают скорее отношения, чем реальности (см. также Борхес, Тысяча и одна ночь 47-48)).
Уникальное место «Ночей» в истории выдвигает на первый план некоторые проблемы, присущие сложным отношениям между культурами, источником которых является конфликт между различными способами восприятия себя и идентичности. Жизнь «Ночей» насчитывает почти триста лет самого пылкого и сложного непонимания. Однако нельзя сбрасывать со счетов эти годы, поскольку они изменили сам текст, как физически, так и по смыслу. Теперь у нас есть составной текст; с одной стороны, средневековая популярная литература, построенная на собственном образе, чуждом европейской культуре, а с другой стороны, данный текст является неотъемлемым элементом и источником романтизма и европейской имперской политики.
«Ночи» не являются составным текстом только из-за непростых связей между арабской и английской версиями. Европейские тексты приспосабливались к запутанному и сложному восприятию и были достаточно гибкими, чтобы стать убедительными в почти противоречивых интерпретациях. Ночи были для Европы 18-го века потворством беззаконному воображению и неумеренной невероятности, предельным полетам фантастической нереальности и, с очень небольшим критическим обсуждением, также использовались (особенно в 19-м веке) как точная картина нравов и обычаев Другого мира. Два читателя, кабинетный путешественник и читатель, ищущий экзотической и чарующей нереальности, существовали бок о бок, иногда даже в одном лице (*13 — Такие, как Джеймс Битти, цитируемый Али (Шахерезада 18-19)). В двадцатом веке, сначала оставив «Ночи» нашим детям, мы теперь снова начали всматриваться, и всматриваться с вниманием в их повествовательное искусство и внутренние достоинства. Впервые за столетия «Ночи» начинают рассматривать как форму литературы (*14 — Отмечено также Давидом Пино (Bulaq, Macnaghten и New Leiden Edition Compared' 125)).
Что отличает перевод «Ночей» на европейские языки от любого другого? Конечно, можно возразить, что все переводы составные и проходят один и тот же процесс. Это верно, но в определённой степени. Использование переводов обусловлено соглашением или ожиданием цели перевода. Мы читаем перевод на языке, понятном читателю, но отличном от языка восприятия нашей родной литературы. «Ночи» были восприняты в отсутствие такого понимания, и культура их происхождения была подвержена крайностям предрассудков и невежества; действительно, на протяжении большей части первых ста лет их популярности предрассудки и невежество побуждали многих верить, что сказки придумал Галлан.
Идея о том, что значение текста изменяется вместе с его формой при переводе, возможно, самоочевидна, но обычно не принимается во внимание в целях приближения приближения оригинала к переводу, поскольку эта деятельность является одной из основных целей перевода. С «Ночами» и некоторыми другими произведениями происходит нечто большее. Изменения, вносимые в этот текст, тесно связаны с точкой зрения, вызываемой у читателя. Большинство переводов менее пространны и остаются в рамках нашего представления об общепринятых отношениях между читателем, оригиналом и переведенным текстом. «Ночи» не очень удобно вписывается в жанр перевода и в то же время не вписываются в канон английской литературы.
Кажется, существует непростой компромисс между переводом как общепринятым механизмом и литературным каноном, в данном случае, определенного европейского языка. Перевод можно описать как окно в другую литературу, а иногда и в другую культуру; окно, а не дверь — смотрим, но не переходим на другую сторону. Это процедура, узаконенная практикой в ее ограниченных пределах. Текст остается канонической собственностью своего источника и живет дома. Однако есть исключения. Что-то может случиться с текстом, сделав его либо бездомным, либо эмигрантом, и, более того, сделать его каноническим в совершенно новом контексте. Гомер Поупа принадлежит Поупу, заимствования Т. С. Элиота стали частью «Бесплодной земли». Однако, что будет, если использовать окно как дверь, и не как дверь в текст, для полного понимания, а как дверь в людей, живущих реальными жизнями в реальном времени, при этом удаленными от жизней и времени текста? Что, если мир текста действием неоправданного, глубоко невежественного и высокомерного жеста превращается в реальный мир просто благодаря восприятию (*15 — Агзенай подробно исследует процесс, благодаря которому Восток «Ночей» стал эквивалентом, даже проверкой на истину, реального Востока (274)). Это несанкционированное использование перевода, не подкрепленное здравым смыслом или знанием, и это присвоение, переинтерпретация, радикально изменяющая текст.
По разным причинам «Ночи» покинули дом и были порабощены на службе у культуры, которая умышленно не поняла их. Однако как литература они оставались частично запрещенным и маргинализованным (Mahdi, 1001 37) ненадежным текстом. Очевидно, для этого есть много причин; в частности, его неоднородность. Как решить и убедительно доказать, кто из его детей взрослый и независимый? Каково его настоящее имя? Каков его жанр? Бертон пытается назвать его, исчерпав список известных ему имен, но у этого текста было много имен и до его появления на английском языке и, на популярном уровне, много позже. Для каждого компилятора или переводчика после Лейна название текста контролировало его в определенной степени, поскольку книга указывала бы на ее соответствие «подлинным» или искаженным версиям по названию; Таким образом, название продемонстрировало бы мнение «автора» о том, что такое настоящие «Ночи». Название The Arabian Nights Entertainments указывает на ранние версии, как правило, на Галлана; «Арабские ночи» предлагают популярные версии 10-12 веков; «Тысяча и одна ночь» полунаучное название; а «Книга тысячи ночей и одной ночи» указывает, иногда нечестно, на правильный перевод; арабское название «Альф лайла ва-лайла». Бертон, пытаясь быть окончательным, приводит все известные варианты на титульном листе и обложке.
Влияние особого вклада западного читателя в природу «Ночей» можно проиллюстрировать историей еще одного необычного перевода. «Приключения Хаджи Бабы из Исфахана» — посредственный рассказ самого неприятного толка, написанный Джеймсом Морьером, который в начале 19 веков был прикомандирован к нескольким дипломатическим миссиям в Персии. «Хаджи Баба» был опубликован в 1824 году. Он претендует на то, чтобы быть историей жизни самого Хаджи в бесшабашном или плутовском стиле. На самом деле это неизменно враждебный всему персидскому и мусульманскому документ, в котором, как акт недобросовестности и предательства дружбы, Морьер беззастенчиво высмеивает людей, которые помогали ему и подружились с ним в Персии, и оправдывает себя, утверждая, что он изображает их такими, какие они действительно есть. Это несмешное потворство антимусульманским настроениям и слепым этнографическим увлечениям.
«Хаджи Баба» был переведен на персидский язык примерно в 1900 году и сразу же принял совершенно другую личность. Он был и остается чрезвычайно популярным и повлиял на возрождение персидской литературы в двадцатом веке (Rahimieh 21). Сегодня в Иране мало кто знает, что изначально он был написан европейцем. Эта популярность не просто демонстрирует «ориентализацию» Востока (*16 — Саид (Ориентализм 325) и Рахимие (22)), что предполагает подавление или принятие унизительного стереотипа персидского мусульманина, который книга вдалбливает своим западным читателям. Скорее, этот аспект книги буквально перестает существовать, когда точка зрения читателя, которую он предполагает, отсутствует. Изменение общего читателя резко меняет текст. То, что Морьер задумал как общее осуждение, становится индивидуальной аномалией. Например, случай, когда Зейнаб была убит за то, что она забеременела до того, как стала собственностью шаха, вместо того, чтобы представлять известный стереотип, дикую ревность этих чудовищ восточной деспотии (*17 — Это просто пример типичного европейского комментария, взятого из книги Р. Ричардсона «Путешествие по Средиземному морю и прилегающим частям, в компании с графом Белмором, в течение 1816-17-18 гг., простирающееся до Второго порога Нила, Иерусалима, Дамаска, Баальбека и т. д. 2 тома, Лондон, 1822 г. (цитируется по Лейле Ахмед 60)), показывает персидскому читателю отдельного шаха, предающегося незаконным убийствам, придавая его персонажу индивидуальность и личную мерзость, невоспринимаемую европейским читателем Морьера, тем более что Морьер имел в виду, что шах представляет всех мусульманских монархов. Морьер даже не объясняет, что поведение шаха аномально и преступно, так как хотел, чтобы его вымысел был максимально осуждающим. Хаджи для персидского читателя — восхитительная, непочтительная, мошенническая личность, в то время как для европейского читателя он должен был рассматриваться как типичный представитель типа «перс». В переводе на персидский текст выпрямляется: фарсовый пародийный этнический язык становится идиоматичным и живым персидским, осмеяние фраз и ругательств слишком буквальным воссозданием персидского языка снова делается естественным и плавным (*18 — Пандит (79, 83). См. также обсуждение Даниэлем «Хаджи Бабы» (Ислам, Европа и Империя, 207–209)) и, главное, нездоровое выдвижение на первый план и выделение «нравов и обычаев» становятся фоном, ибо это, конечно, уже знакомо. Стоит отметить, что переводчик добавлял и вычитал по своему желанию и что помимо этих органических изменений переводчик… фактически сделал персидский текст гораздо более тонким и смешным, чем оригинал» (Kamshad 74).
Влиятельный перевод между существенно поляризованными культурами является политическим актом, иногда даже актом саботажа или холодной войны (как, например, очернительный перевод «Коранa» Э. Х. Палмера). «Хаджи-Баба» был написан, чтобы заполнить пространство в литературе и политике, созданное популярностью «Ночей»; в некотором роде это их имитация. Однако это мошенничество оживило литературу нации, которую оно намеревалось очернить. Оно прошло через волшебное зеркало в процессе перевода. Это демонстрирует, насколько ложной является информативная цель такой литературы, когда она применяется к более широкому контексту уже информированного сообщества. Парадоксальным образом именно плохие аспекты «Хаджи Бабы» делают его хорошим на персидском языке; если бы это был точный и верный отчет о нравах и обычаях, то сейчас он представлял бы просто архивный интерес. «Ночам» не так повезло, потому что трансформации были обратными, и самая грустная шутка ученых 19 века состоит в том, что средневековый вымысел воспринимался как полностью репрезентативный для современной культуры подлинный текст, тем самым ослепляя как Европу, так и настоящий Восток.
Все тексты модифицируются общим изменением того, как они воспринимаются. Перевод текста может подчеркнуть эту модификацию, потому что изменение точки зрения происходит мгновенно и является предварительным условием любого чтения. Стереотипы, создаваемые любым автором, перестают действовать, если предвзятого пространства, в котором они понимаются, больше не существует. Соглашение между сокультурным автором и читателем нарушено. Перевод может быть текстом, насильно освобожденным от авторских или культурных презумпций. Потенциал интерпретации и отклика, которым обладают «Ночи», — это именно то, что порождено этой динамической дислокацией.
Неарабский читатель имеет доступ к тексту необычными способами. Как читатель, он или она теоретически находится в превосходном положении потенциального неприсоединения. Предубеждения, предполагаемые текстом, неприменимы, а предубеждения читателя неадекватны. Если читатель по сути ничего не знает о жизни в исламском обществе, он склонен читать ради экзотики: чтобы потребить передний план или выделить то, что для текста является фоном. Однако, если текст читается с чувствительностью к основным предпосылкам мира, в котором он установлен, такие читатели могут быть в состоянии интерпретировать свои собственные предубеждения в нейтральной зоне, которая предполагает приостановку обеих реальностей.
Реакция читателей на чрезмерно незнакомое в истории «Ночей» была некритичной или упрощенной. Читатели либо предавались удовольствиям экзотического Другого мира, не понимая, что именно невежество субъекта создает категорию экзотического и Другого мира (*19 — Саид является основным источником этих идей (Ориентализм 49-73)), либо академически интерпретировали незнакомое как знание, «преодолев» различные трудности. Оба они обладают врожденной искажающей установкой превосходства. Редко, когда делалось усилие выйти за привычный круг до определенной степени самоизменения. Однако «Ночи» приглашают к этому отчужденного читателя больше, чем большинство текстов. Одной только своей широтой они приглашает к участию; они насыщают читателя другим вымышленным миром. Более того, в процессе прочтения текст претерпевает трансформацию, ибо, поскольку нет единого мнения относительно его идентичности, чем глубже уровень интерпретации, тем больше видоизменяется текст, история и читатель.
В конечном счете, цель чтения не в том, чтобы овладеть диким текстом или чуждой идеей. В идее ознакомления заключена идея равенства, чего явно не хватало в истории западного критического восприятия «Ночей». Приобщение — это также изгнание из исходного локуса идентичности, это расширение кругозора путем перемещения лагеря. Оно никогда не может быть эффективным, если знание включает в себя принцип рейда: захват и отступление в безопасное место известной личности, порабощение сокровищ. Чужой символизм, язык, нравы и обычаи — все это может стать известным, но стать знакомым в соответствии с применяемым здесь определением — это гораздо больше, ибо, когда-то знакомые, они отступают на задний план, и текст перестраивается под двойным солнцем, освещающим двойными перспективами разделенных культур. Это не превращение восточного текста в западный или приближение западного читателя к восточному; оно шире, так как расширяет границы.
«Ночи» представляют читателю глубоко объектно-ориентированный мир. Арабский слушатель и читатель или неарабский читатель — это наблюдатель, а не участник, редко даже вовлеченный в состояние эмпатии, хотя сочувствие часто вызывается. Мы вуайеристы, экскурсанты. В частности, для западного читателя этот аспект любого повествования стал в прошлом более значимым. Материал мира сказок, сама их ткань стала самоцелью, предметом путешествия вуайериста. Для rawi и толпы, однако, материал и объекты сказок были фоном, необходимым дополнением к повествованию, фактически основой рассказчика, использующего глаза героя-торговца или декламирующего для торгового общества. или и то, и другое. В Европе эта ткань стала субстанцией, представлением экзотического, и таким образом задний план стал и остается передним планом, а незнакомый материал другого мира становится наиболее убедительным аспектом, тогда как повествование с его более универсальными человеческими интересами отступает. Если викторианский герой или героиня входили в комнату, обставленную лакированным шифоньером, богато украшенную фарфором, оборками и кружевами на ножках столов, а также кувшином и горшками с цветочным орнаментом, ничто из этого не могло рассматриваться как нечто иное, чем фон и декорации. Можно себе представить, что если бы этот воображаемый роман был переведен для другой культуры, реакция читателя была бы автоматически изменена, и, возможно, была бы добавлена сноска, поясняющая, что считается слегка неприличным называть ножки стола словом limbs и что они словно покрыты вычурным нижним бельем, так что их непристойнын бедра не могли быть ни увидены, ни обсуждены. У энергичного переводчика может возникнуть соблазн обобщить скромность и сексуальную чистоту викторианского образа самого себя и лицемерие викторианцев, учитывая необычайное количество проституток в центре викторианского Лондона. Для непривычного глаза или уха всепроникающий материальный мир «Ночей» требует внимания, даже если этот материал структурно явно является фоном.
|
цитировать
Сохранил в закладках.