Where there is an end,
There is a beginning…
Можно было всматриваться в белую пелену до боли. За ней восточный берег терялся – как и не было его. Над ледяным полем Днепра крутила вензеля поземка, мелкая и жесткая от мороза снежная пыль взлетала вверх и терялась в низких облаках.
– Похоже, что завьюжило на целый день, – сказала Саманта, опуская бинокль. – Я бы в такую погоду перескочила бы на ту сторону на «раз, два, три», но только сама. С твоим подопечным под брюхом так не получится.
Они лежали на небольшом пригорке, метров за сто до береговой линии. Находиться тут было небезопасно, но без рекогносцировки было не обойтись. Конечно, Сэм знала здешние места хорошо, но за Али-Бабой шла охота, а это значило, что помимо усиленного спутникового наблюдения за секторами пригодными для пересечения границы, пассивных и активных сенсоров, колючки, минных полей, автоматических стрелковых гнезд и прочих банальных радостей, их вполне мог ожидать отряд чистильщиков. А чистильщики – это тебе не обычные войска охранения, замученные монотонным несением службы, плохим питанием и пьянством, а элитный отряд убийц в тяжелых бронежилетах, надрессированных охотиться за людьми, плюс огневая поддержка в любое время суток.
В любое другое время Сергеев прошелся бы по своему берегу, как по бульвару, заложив руки за спину, но сегодня они с Самантой лежали на пригорке тихо, как мыши в кладовке при приближении кота. Мыши, правда, были крупные, наряженные в зимние маскхалаты, с белыми чунями на берцах, и даже бинокль у них был маскирован в цвет снега.
В такой вот круговерти противник мог спрятать не одну роту и не две. Но и Сергеев мог бы воспользоваться непогодой для скрытного перемещения. Сложность состояла в том, что, не зная наверняка, где именно враг затаился, можно было совершенно случайно налететь на боевое охранение и погибнуть зазря.
– Ветер юго-восточный, – почему-то прошептала Саманта, хотя кто, кроме своих ее мог услышать? – То, что надо! Был бы у меня «мотик»[1] побольше – ушли бы сегодня.
– А куда вам торопиться? – спросил Сергеев. – Это мне торопиться надо. А вам то что? Не перейдете сегодня, перейдете завтра. Или послезавтра…
Размышляя трезво – лежать здесь и мерзнуть, разглядывая плотные, как пенопласт, сугробы, было совершенно незачем. Если на противоположном берегу их и ждали, то никак не дилетанты, а хорошо обученные ребята, умеющие заметать следы и вести скрытое наблюдение… Их не то, что в бинокль, на них пока не наступишь – не обнаружишь! Впрочем, если вспомнить о московском фиаско ротмистров Краснощекова и Шечкова, то есть некоторые сомнения в профессионализме нынешних конторских, но расслабляться, имея дело с его бывшими коллегами, Сергеев не посоветовал бы и врагу.
Интуиция настойчиво твердила ему, что засады тут нет, но Сергеев ей категорически не верил. Опыт мешал. Опыт говорил, что интуиция – штука классная до применения оппонентами некоторых технических средств, таких, как сенсор, инфракрасный датчик или датчик вибрации. После их срабатывания автоматические системы залпового огня, установленные вне пределов прямой видимости, за вот той дохлой рощицей, например, перекопали бы реактивными снарядами пару квадратных километров на метр в глубину. И недавний случай с подбитыми и оставленными охотниками в качестве приманки БМП, после которого они с Молчуном едва унесли ноги, был вполне показателен. Не расслабляйся. Будь всегда настороже. И, может быть, выживешь.
Одна радость – спутники сейчас были слепы и, если прогноз правильный, то ближайшие три дня наблюдения из космоса можно было не опасаться.
– Отходим, – приказал Сергеев. – Аккуратненько.
С пригорка они сползли задом и, лишь когда гребень снежного бархана прикрыл их от возможных наблюдателей, пригнувшись, перебежали до подступившего вплотную к береговой линии подлеска.
Ожидавший окончания их вылазки в прикрытии Вадим основательно продрог. Вот уж кто умел маскироваться! Сергеев едва не наступил ему на руку, но вовремя отпрянул. Коммандос напоминал небольшой сугроб с проросшим из головы кустом. Карабин торчал вперед сломанной веткой.
– Как же я не люблю холод, – проскрипел Вадик, отряхиваясь. – Блин! Точно себе что-нибудь отморожу! В пустыню! В Палестину! Плевать куда – лишь бы было жарко! Ну, что, ребята?
– Пусто, – ответил Сергеев, приваливаясь спиной к сосне. – Но не факт, что там никого нет. Видно плохо, и я ничего не заметил.
– Так, может, сходу и рванем, если не видел? Чего менжеваться? – предложил Вадик и шмыгнул бледным, как свежеочищенная картофелина, носом. – Погрузим нашу Шехерезаду в хувер и напрямик, через реку. Я там ложбинку видел для подъезда – закачаешься! Чего ждать, Миш? Высадим его там – и обратно!
– Ага, классный план! – ухмыльнулась Саманта. – Люблю кавалерию! Сильно замерз, вояка? Но мозги хоть не пострадали? Или для гусара – мозги не главное! Да? Главное гусару что, Вадик? Главное гусару шпоры не обосрать! Герой, блин косой! Ты же у нас умный мужик! Какое «сходу»? На чем? На этом вашем драндулете? Самоубийство!
Она задумалась:
– Вот если перелететь…
– И перелететь самоубийство, – сказал Сергеев. – И не мечтай. Я никем из вас рисковать не буду. И Али Бабой тоже не буду. Все, заканчиваем болтать и в путь! Дома будем разбираться. И ты, Вадюша, не обижайся, Сэм права на сто процентов! Сходу здесь получится, только если нас не ждут. А мне кажется, что нас все-таки ждут… Вот только не знаю точно кто и где…
Они сноровисто надели лыжи и двинулись в глубину подлеска.
Тут снег был глубоким, но мягче, чем на берегу: ветер, запутавшись в молодых деревцах, не сумел утрамбовать его до пластмассовой твердости. То там, то здесь виднелись рыжие скелеты металлических конструкций, полусгнившие бочки, какие-то непонятные, давно утратившие формы обломки. Выглядывая из-под чистого снежного покрывала, все эти остатки прежней жизни выглядели совершенно фантасмагорически. Казалось, природа доедала их год за годом, чтобы окончательно растворить в себе, вернуть эти берега к первозданности, стереть саму память о тех, кто изуродовал склоны и поймы гранитными набережными и бетонными плотинами. Но не доела.
Те детали пейзажа, что в летние месяцы видом своим напоминали о свалке или гигантском мусорнике, раскинувшемся на сотни километров, зимой приобретали особый трагический оттенок. Здесь мертвое соприкасалось с вечностью, и под ее морозным дыханием становилось пугающе опрятным, словно чисто прибранный морг. Но Михаил знал, что с приходом весны флер опрятности спадет, мерзлая земля оттает, станет жидкой хлюпающей грязью, начнет вонять болотом, химикатами и разложением. И расплодившиеся без меры лисы будут вновь бродить по берегам, и растаскивать по норам почерневшие от влаги и времени кости, огромные, словно говяжьи мослы, только что вырытые из скотомогильника. Памятника в очередной раз не получится – получится свалка, и природа, содрогаясь от запахов и брезгливости, будет ждать следующей зимы, чтобы снова попробовать все стерилизовать, а, значит – заморозить от горизонта от горизонта.
И следующей зимы.
И следующей.
Вот севернее, как раз куда и дул ветер, так приглянувшийся Саманте, там подпорная стена Киевского водохранилища действительно напоминала памятник и зимой и летом. Миллионы тонн вздыбленного бетона и искореженной арматуры, раскуроченные могучей рукой великана. Памятник Потопу – мечта сюрреалиста. И лежащий у его подножия мертвый город, на улицах которого до сих пор «фонит» окаменевший донный ил Киевского моря – память о Чернобыле года 1986-го.
А ведь тогда казалось, что ничего страшнее уже не будет. Что случившееся будет уроком на веки вечные! Но смогли-таки побороть страх! Осилили задачу! Смогли наплевать на все, матерые человечищи!
Сергеев побывал возле подпорной стены в год Потопа.
Понять, что и как произошло, было сложно уже тогда. Вода уничтожила все следы, смыла все улики, если они были, оставив вместо них возможности строить предположения. Но если люди не верят очевидным фактам, кто поверит спорным предположениям?
Тогда был октябрь года Первого. Первого послепотопного года. Золотая осень. И севернее Вышгорода она была действительно золотой, как в прежние годы. А ниже…
Ниже на деревьях тоже были желтые листья. От Киева до Черкасс они желтели от остаточной радиации речного ила, от Черкасс до Запорожья – от химического поражения, ниже Запорожья – от химического поражения и радиации. Недавно накрытая Волной часть страны ворочалась в жидкой радиоактивной грязи, в мусоре и разложившихся телах, покрывалась нарывами и толстой земляной коркой. Рушились подмытые водой дома, горели обезлюдевшие города, лилась кровь, и выжившие научились этого не замечать. Цивилизация сползала со стремительно дичающих человеков, как кожа с обожженной руки – перчаткой.
Сергеев осмотрел разъятую подпорную стену со всей тщательностью, несмотря на изрядный риск. Над головой то и дело барражировали вертолеты, да и для снайпера он представлял превосходную мишень – муха, рассевшаяся на голой стене, муха, которую так легко прибить свернутой в трубочку газетой!
Спина была мокрой от постоянного чувства опасности, заполнившего всё пространство вокруг. Кругом была смерть. Она скрывалась в густых зарослях прибрежного камыша, рокотала в небе мощными турбинами, выцеливала любой живой объект с эффективных дистанций, излучала тяжелые частицы, парила токсичной химией, как парит на плите свеже сваренная каша…
Смерть была средой обитания, здешней достопримечательностью номер раз. Это не утомляло, скорее, причиняло острое физическое неудобство – что-то вроде болезненного чирья вздувшегося между лопатками. Поэтому, закончив свое любительское расследование, Сергеев поспешно, с облегчением нырнул вниз, в мешанину изуродованных киевских улиц. В развалинах было жутко, но всё же не так страшно, как там, где проходил раздел между золотой осенью и мертвыми, сожженными листьями.
Он не рискнул бы дать показания в суде о природе катастрофы и вызвавших ее причинах (не специалист все-таки), но по результатам осмотра Михаил был уверен, что причиной обрушения были взрывы, и этих взрывов было как минимум два.
Если закрыть глаза, то можно было увидеть как…
… медленно вползает в камеру шлюза самоходная баржа. Закрываются массивные створы. За стеклами рубки никого не видно – в них отражается низкое солнце. Трюмы набиты сотнями биг-бэгов. А между ними – неверное пульсирующее свечение. Ждут сигнала приемные контуры взрывателей, подмигивают крошечные огоньки, словно в трюме переглядываются несколько десятков красноглазых крыс.
… коричневой гусеницей заползает на дамбу поезд, а в вагонах-коробочках, среди мешков с селитрой и гексагеном, малиновым светом мерцают светодиоды радиодетонаторов. Крысы, ждущие сигнала, чтобы впиться своими острыми, раскаленными зубами в бетонную плоть, армированную стальными костями, и разорвать ее на части.
Или там было что-то другое?
Может быть…
Вполне может быть…
Для определения типа использованной взрывчатки нужна, как минимум, экспресс-лаборатория, а у Сергеева не было ничего даже для того, чтобы взять пробы.
Возможно, что на месте катастрофы работали следственные комиссии. А возможно, и нет. Было ли у кого-нибудь желание устанавливать истину в самый страшный год, Первый год после Потопа? Но ведь журналисты тогда еще рыли носом землю. Тема была больной, свежей и каждая статья, если в ней присутствовали хоть какие-то факты, воспринималась, словно откровение.
Писали разное. Писали о плачевном состоянии плотин Днепровского каскада. О том, что, несмотря на неоднократные требования специалистов выделить деньги на ремонт, финансирование не велось, а там, где велось, денег ни на что другое, как на то, чтобы их украсть, не хватало! Говорили о низком качестве бетонов, о старении арматурного каркаса и нерасчетных нагрузках, возникших от движения транспорта. Рассматривали сейсмическую теорию, теорию просадок нижних слоев грунта, теорию образования каверн, но никто – как по сговору – не упоминал о возможности террористического акта.
Ни те, кто оказался по правую сторону Днепра.
Ни те, которые стали хозяевами на левой.
Сергеев же всегда начинал расследование с той версии, которую отвергали заинтересованные стороны. Но его мнением уж точно никто не интересовался. Сама мысль о том, что такое несчастье может быть не результатом халатности, а результатом целенаправленной деятельности рук человеческих, вызывала у 90 % журналистов отторжение, что наводило Сергеева на мысль о том, что человечество, сколько его не бей, от глобального идеализма не избавится. Оставшиеся 10 % реалистов опубликовать свои статьи в свободной прессе не смогли. Пресса не была настолько свободна, и, возможно, (хотя Сергеев начал это понимать только после многих лет жизни на Ничьей Земле) решение тайных цензоров было правильным. Умножая познания свои, ты умножаешь скорбь свою.[2]
И вот, спустя годы на этом месте остался только мусор, выглядывающий из-под снега. Ни очевидцев. Ни тех, кто захочет докопаться до причин произошедшего. Никого.
И ведь все попытались объяснить, оставаясь в привычных рамках – и грохот, и взрывную волну! И объяснили все головотяпством и стечением обстоятельств, потому, что люди с охотой верят во все, что укладывается в простую картину мира, и не хотят верить в то, что может сделать их жизнь менее удобной.
Даже Сергееву иногда хотелось думать, что он ошибался. Очень хотелось. Но, почему-то, ни забыть, ни убедить себя в том, что тогда, на дамбе, похозяйничала роковая случайность, не получалось. Потому что он знал.
Знал наверняка.
Они возвращались к кибуцу по собственным следам, и «бить» лыжню не было необходимости. Сергеев стал первым в их короткой колонне, чуть опустил голову, пряча лицо от холода под краем капюшона, и побежал легко и размашисто, подставив спину такому удобному для полетов северо-восточному ветру. Саманта скользила по лыжне прямо за ним, а обиженный на нее за «гусара и шпоры» Вадим замыкал отряд, недовольно посапывая.
За подлеском открылся неширокий луг, белый и гладкий, как льдина – их полузанесённые метелью следы рассекали его надвое и ныряли в лес – в настоящий лес, густой и мрачный, с буреломами и затаившейся в кустах цепкой снежной мглой. Темп бега тут же упал, но, к счастью, цель перебежки уже была близка.
Змеящаяся между деревьев тропа вывела троицу к узкой, как лесной ручей, дороге на которой, фыркая паром, стояла низкорослая, мохнатая лошадка, запряженная в самодельные сани, больше напоминающие волокушу. В санях, на лапах ельника, завернувшись в мохнатую подстилку, дремал возница – тот самый крепыш Алеша, с которым Вадик ругался у ворот в день приезда в кибуц. Правда, к моменту, когда лыжники вышли к саням, он уже не дремал, а бдел, как полагается дозорному, (видать слух у парня был достойным!) сидя, с короткоствольным АКСом в руках. Но Сергеева было не обмануть – физиономия у вояки выглядела слегка помятой и заспанной. Мальчишку элементарно сморило в тепле. Он смешно хлопал глазами, крутил головой, бросился помочь Саманте уложить лыжи, после чего та окинула его доброжелательно-насмешливым взглядом, но лыжи так и не доверила.
А потом лошадка неторопливо потрусила вперед, волоча сани по хрусткому снегу и упрямо бодая лбом усиливающуюся вьюгу.
– Завтра я буду уходить, – сообщил спутникам Сергеев, устраиваясь поудобнее. – В любом случае пойду. Ждать больше нельзя – просто нет времени. Мы вместе подготовим план переброски, а все остальное вы можете сделать и без меня. След остывает. Еще пару дней бездействия – и я не найду Молчуна никогда, даже с подсказками Али-Бабы.
Саманта посмотрела на него из-под воротника, которым прикрывала лицо. Так смотрит на непутевого сына заботливая мать – с сочувствием и поддержкой.
– Понимаю. Ты не волнуйся, Миша, я твоего араба на ту сторону доставлю. Если погода будет, то быстро доставлю, курьерской почтой…
– А если не будет погоды? – осведомился Вадим. – Если снег зарядит на этак недельку? Или на две? Как позапрошлой зимой, когда мело 23 дня? Не, ребята, это не по мне – сидеть и ждать у моря погоды! Действовать надо! Действовать! У меня есть реальный план…
– Ты опять хочешь попытаться прорваться? – перебил его Михаил. – Вадик, друг мой! Пойми – это не войсковая операция и не партизанская война. Никто и ни с кем не должен вступать в бой. Нам надо просто переправить Али-Бабу на ту сторону живым. Не устраивать шум, чтобы к месту переброски стянули все войска с округи, не устраивать бойню, а по возможности, тихо и скрытно, доставить его в оговоренное безопасное место и передать встречающим. Не высадить на том берегу, где попало, а именно передать, да еще и так, чтобы он мог спокойно покинуть приграничную Зону. Я верю, что ты прорвешься, но, пойми, этого от нас не требуется. Поэтому, прошу, слушайся Саманту. Просачиваться куда-то – это ее конек. Сэм, – позвал он. – А что если погоды действительно не будет? Что тогда?
Саманта пожала плечами.
– Я, в общем-то, на погоду и не очень рассчитываю, Миша. Погода, конечно, штука важная, но настоящие орлы летают в любую погоду.
Она улыбнулась, с гордостью вскинув крупный, словно вышедший из-под рук римского скульптора, подбородок.
– Действительно, похоже, что зарядило минимум на пару дней, а у нас такого времени нет, поэтому решение просится само собой. Только учти, совсем скрытно переброситься не выйдет. Летом на планере еще можно было бы попробовать. Или на крыле, но без мотора. А сейчас зима, мать бы ее так, матушка! Но, я думаю, что сильно шуметь мы не станем, если не нарвемся на стрельбу… Если Бог даст, конечно…
Она вздохнула и окуталась белым, легким облаком, тут же упавшим вниз, на воротник.
– Тут дело такое дело, ребята: есть у меня еще один самолет, вдобавок к новому, угнанному… Условный, правда, самолет. Что-то типа конструктора из мелких деталей… – она хмыкнула. – Но тут уж не обессудьте, выбирать особо не из чего. Мы его собрали из того, что осталось после… Ну, ты помнишь, что случилось весной… Когда у нас за неделю сбили два самолета. Ребята три дня назад еще возились с отладкой мотора, а перед самым отлетом я не заглядывала в ангар, но, в целом – машинка уже была почти в порядке. Во вторник они собирались её испытывать, а сейчас у нас среда. Думаю – результат есть. Этой машиной я готова рискнуть. Новым самолетом рисковать не могу, прости, он нам позарез нужен для грузовых рейсов, а этот – дам. Может быть, сама и слетаю, для верности! Так что, Вадик, если у тебя есть горячее желание проехаться на вашем «бублике», то можем смотаться ко мне в Промежуточный лагерь. Оттуда свяжемся по спутнику с Гнездом, я договорюсь с летунами… Одно но… При такой видимости сажать машину надо будет по маякам. Если район под наблюдением, то они для спутниковой разведки, как костры ночью. Не дай Бог эта зона у них на карандаше: по таким реперам, как жахнут ракетами – костей не соберем.
– Чего зря мотаться в Промежуточный лагерь? Близкий свет, что ли? – спросил все еще обиженный Вадим. – У Сорвиголовы тоже «спутник» есть…
– С защищенной линией? – улыбнулась Саманта. – С отдельным кодированным каналом? Наш Игорь в Москве сейчас такая шишка, что пробу некуда ставить. У него, Вадик, большой бизнес – и ты об этом знаешь! Наркотики, оружие, люди – все через него: что в Зону, что из Зоны. Мы, Вампиры, конечно, вне закона, только вне какого закона? Кем этот закон писан? И где? И для кого? Официально, как организации, нас нет. На нас ракеты наводить не будут, можешь мне на слово поверить. Кто же режет курицу, которая несет золотые яйца?
– Но вас же сбивают? – искренне удивился Вадим. – Весной, вот, ты сама говорила… И во время танковой атаки! Да я сам видел, как патрули твоих ребят вешали! Сам их потом со столбов снимал!
– Тут ты прав – это летать нам можно, а вот попадаться нельзя – это смерть! – сказала Саманта жестко. – Правила такие. По сути, нас не трогают, потому что сотни чиновников каждый месяц получают от Игоря конверты с деньгами, и это не только наш, но и их бизнес. А вот в частности… В частности мы, для всех сторон конфликта, такие же бандиты, как и те выродки, что насилуют и грабят на дорогах Зоны. И если вертолетное боевое звено видит перед собой цель…
Глаза у Сэм стали холодными, как мельтешащие вокруг снежинки. Чувствовалось, что она заставляет себя говорить через силу. Тема была – табу, и Сергеев знал, что Саманта говорит искренне лишь под влиянием момента, а, значит, скорее всего, в первый и последний раз.
– Дорогие грузы идут через кордоны зеленым коридором. А то, в чем наши дольщики не заинтересованы – уже наш риск. Они – чиновники и дорожат своим местом. Мы платим им не для того, чтобы они нарушали закон, а для того, чтобы закон для них могли нарушить мы. Так что – все честно. Ты у Миши бы спросил, как обстоят дела, святая наивность. Он тебе много чего порассказать может: и про Героиновый Тракт, и про Плантации, и про то, сколько стоят караваны, которые идут на Восток и на Запад. С тех пор, как в России утвердили смертную казнь за торговлю наркотой, канал работает, как часы. Риск – это всего лишь высокие цены. А что? Заводы на Ничьей Земле – это же так удобно! Кто станет искать завод в Диком Поле, например? А возить продукцию совсем недалеко! Это же не просто большие деньги, ребята. Это деньги огромные! За такие деньжищи душу продают без размышлений! Игорек, вот, как стал пенсионером, от щедрот мне долю увеличил, чтобы не так обидно было по Зоне шариться, пока он на кремлевских раутах звездами на мундире звенит. Так что я теперь женщина очень состоятельная. Можно сказать – невеста с богатым приданым. Это я для тебя говорю, учти, Сергеев… Но за эти деньги, – она глубоко вдохнула морозный воздух и снова шумно выпустила его наружу, но уже не облачком, а клубящейся, дымной струей, и голос ее дрогнул. – За эти сраные деньги я хороню своих ребят. Я посылаю их на смерть. За эти деньги я убеждаю их, что они, блядь, Робин Гуды, а не мои с Игорешкой наемники, отрабатывающие каждую вложенную в них копейку своей кровью… И что делают они общее благородное дело, а не дохнут за наш с ним бизнес…
Она внезапно замолчала. Вадим посмотрел на Сергеева, потом перевел взгляд на Саманту и только покачал головой.
Лошадка продолжала свой неторопливый бег по лесной дороге. Ветви, нависающие над санями, роняли вниз снежные хлопья, и вьюга подхватывала их на лету, дробила и весело швыряла вверх мелкой пылью. Скрип снега под полозьями заглушал глухой стук широких копыт.
Левин решению Сергеева не удивился, только плечами пожал.
– Что тебе для этого нужно?
– От тебя? Практически ничего. Я поговорю с Али-Бабой и могу трогаться в путь.
– Снаряжение? Патроны?
– Не откажусь, конечно. Сколько не жалко – дай. Хотел я для Равви оставить хувер, чтобы твои ребята его перегнали, как время найдется, но, прости, наверно не смогу. Поеду на нем…
– Правильное решение, – одобрил Лев Андреевич. – Не танк, конечно, но все-таки… А вот как ты в такую завируху дорогу найдешь – не понимаю. Миша, я вот что тебе скажу…
Он замялся.
– Про наш разговор… Ты, в общем, кругом прав был, тут и спорить нечего, но у нас здесь свои порядки. И то, что хорошо для всего света, необязательно хорошо для нас. Согласен?
Теперь пожал плечами Сергеев.
– Тебе виднее.
– Думаешь, что я не прав?
– Время покажет, Лева. Думаю, что не прав. Потому, что ты Лев!
Левин невольно не смог сдержать улыбку.
– Я подумаю над тем, что ты посоветовал…
– Ты уже подумал, – сказал Сергеев спокойно. – И оставишь все, как есть. Это твой выбор, Лев Андреевич. Твоя позиция. И нечего пришлому мародеру лезть в чужой монастырь со своими правилами. Ты не возражай, я же знаю, о чем говорю. Кто я и кто ты? Я никто, а ты… Ты взял на себя ответственность за людей. Это поступок, друг мой, а умение совершать поступки дает нам право совершать ошибки. И делать это с уверенностью в собственной непогрешимости. Решить неправильно иногда лучше, чем вообще не решить. У тебя именно тот случай. Делай, что должно. Все, закрыли тему. Ладно?
Левин помолчал, пожевал губами, поднял на гостя свои темные, блестящие глаза и кивнул.
– Ладно. Людей дать?
– Со мной пойдет Вадим.
– Миша, ты же не на парад едешь!
– А я не пока знаю, куда еду… Вот поговорю с Али-Бабой – и узнаю… Может быть…
– А ты со мной поговори, – предложил Лев Андреевич. – Может, и я на что сгожусь! Я знаю, ты гордый, ты моими ребятами рисковать не захочешь, но сам посуди, разве ты, когда сюда ехал, представлял себе, что решать придется совсем не те задачи, что планировал? Ты хоть представляешь себе, куда собираешься соваться?
– Если честно – нет! – ответил Сергеев. – Не представляю. Пока не представляю. Давай спросим вместе. И если тебе будет что после этого добавить – будет просто здорово.
Когда Сергеев с Левиным вошли в комнату, где лежал раненый, мимо них прошмыгнула довольно юная барышня с облупленной эмалированной миской в руках. Из-под темной косынки выбивались ярко рыжие кудри и, словно отблески от них, разбегались по бледной коже пятнышки веснушек. Глаза у барышни были блестящие, влажные, невероятного по насыщенности зеленого цвета, от одного взгляда в которые хотелось улыбнуться.
В миске горкой лежали бинты, явно неоднократно стиранные, ветхие, но довольно чистые, не испускающие вони гниющей плоти и присохшей сукровицы. Проскальзывая в двери, зеленоглазка повернулась к входящим правой щекой, и перед Михаилом мелькнула обезображенная лиловыми шнурами ожоговых шрамов кожа, сползающая от виска вниз, куда-то за растянутый ворот старенького свитера.
Али-Бабу только что перевязали, и он лежал на кровати, поставленной напротив окна, откинувшись, с подушками под спиной, измученный процедурой, но совсем не такой бледный, как двое суток назад. Недельная щетина, заострившиеся черты лица и взгляд с поволокой наделял его болезненной привлекательностью, и стало понятно, что не зря юная сестрица, выбегая из комнаты, косила на него глазом и розовела, как семиклассница на первом свидании.
Сергеев добродушно хмыкнул про себя.
«Жизнь продолжается».
На вошедших араб смотрел словно хозяин, в квартиру которого пришли знакомые, но все же незваные гости, без страха и без любопытства. Чего, собственно, ему было бояться? Сергеев и сам поймал себя на том, что глядит на Али-Бабу как на боевого товарища, с которым только что вместе вышел из окружения. В этом не было логики. Араб не был другом – он был временным соратником, попутчиком, как некогда говорил Хасан, все обязательства перед которым заканчивались вместе с окончанием договоренности. Но Михаил чувствовал, что внутренне его отношение к Али-Бабе изменилось в лучшую сторону, и поделать с этим ничего нельзя, несмотря на всю нелогичность и небезопасность такой перемены.
Так же когда-то получилось и с Аль-Фахри.
Во время африканского рейда они прикрывали друг другу спину вплоть до самой последней минуты. До той самой минуты, когда стало ясно, что пути их окончательно и бесповоротно расходятся, и осталось только выяснить, кто из них умрет первым или отступит. Никто не захотел отступить. И, как выяснилось теперь, ни один из них не умер.
Сегодня та давняя схватка продолжалась, только теперь она не была очной. Впрочем, это ещё как сказать…
За спиной Али-Бабы стоял никто иной, как Хасан Аль-Фахри, по прозвищу Нукер, выживший после того, как сухогруз «Тень Земли» со своим смертоносным грузом обрел вечный покой неподалеку от берегов Африки, и это придавало ситуации совершенно другое звучание. Словом, продолжалась начатая некогда, да так и не доигранная шахматная партия. Нукер был врагом. Настоящим врагом – сильным, опасным, непредсказуемым. Врагом, которого не стыдно было бы назвать другом, сложись обстоятельства по-другому. Но обстоятельства всегда складывались так, что на всей Земле смельчаки лишали жизни себе подобных по указанию людей лишенных смелости, благородства, совести, милосердия – практически всего, что делает человека человеком – но зато наделенных глобальным видением проблем и чудовищной безжалостностью в методах их решения.
Для стратегов человеческая жизнь всегда была ничем, именно поэтому они выбивались в стратеги.
– Как ты? – спросил Сергеев по-русски, присаживаясь на самодельный табурет у кровати. Левин кивнул Али-Бабе, уселся на подоконник и сделал вид, что пока разговор его не касается.
– Бывало лучше, – отозвался араб по-английски. – Пока что чувствую себя так, будто меня жевали… Но через пару дней буду на ногах. Я уверен.
Он изо всех сил старался показать, что почти поправился, что уже сейчас он готов стать в строй, а все происходящее его не волнует, потому что заранее спрогнозировано, но было очевидно, что это не так.
– Что с моей переброской?
– Мы пока осматриваемся, – уклончиво ответил Михаил. – Я не уверен, что тебя не встречают наши общие друзья, особенно после того, как в день рандеву кто-то перепахал из «Града» десяток кварталов в Киеве.
– Истомин? – спросил или, вернее, констатировал Али-Баба.
Сергеев пожал плечами.
– Тебе не следовало сбрасывать его со счетов… Неужели, ты думал, что сможешь безнаказанно использовать чиновника его калибра, а потом просто так выбросить на помойку? Поверь, он совсем не такой человек…
– А какой он человек? – осведомился Али-Баба с сарказмом. – Добрый? Преданный? Бескорыстный? Знаешь, я не задумывался, какой он человек… Он продавался – я купил. Мое дело было платить деньги, и я платил исправно. Одно теперь могу сказать наверняка – он человек богатый!
– Только благодаря тебе? – спросил Сергеев насмешливо.
– И мне в том числе…
За спиной Михаила достаточно громко и выразительно хмыкнул Левин.
– Каждый из вас думал, что водит другого на поводке. Только Истомин изначально сильнее тебя. Опытней. И аппарат, стоящий за ним, такой, что тебе и во сне не приснится…
Али-Баба ухмыльнулся.
– Знаешь, Сергеев, самый мощный – далеко не всегда самый опасный. Времена, когда друг друга пугали танковыми армиями, закончились еще в начале века, а твои друзья все еще думают, что страшнее их нет на свете! Да сейчас хрупкая девушка с несколькими пробирками в сумочке может убить людей больше, чем бомба в Нагасаки…
– А в пробирках у нее будет…
– Да какая разница, что там будет? – перебил Али-Баба, сверкнув глазами исподлобья. – Вирус? Бериллий? Или полоний? Или все это вместе, заряженное пластидом? Мы оба знаем, о чем я говорю. Система в наши дни не значит ничего. Несколько человек, вооруженных идеей и отвагой, могут изменить лицо мира…
– Ну, да… Исключительно идеей и отвагой! – негромко сказал по-английски Левин за спиной Михаила. – Идеей, техническими знаниями, немаленькими деньгами… Неужели мы так похожи на дилетантов? Сам веришь в то, что мы согласимся с твоей логикой? Ты, конечно, прав, парень, прав в том, что сейчас два человека могут уничтожить город, но случится это вовсе не потому, что они бескорыстно сражаются за идею. Вернее – они, конечно, могут так думать, но за любым действием всегда стоят те, кто в нем заинтересован, те, кто за это платит. Идея здесь совершенно ни при чем. Средства изменились, а вот цели… Цели – нет! За всем и всегда стоит система. Та система, которая по твоему мнению ничего не стоит. Только здесь, у нас – системы нет. Мы ничьи и на ничьей земле.
– Неужели? – осведомился араб и даже попытался привстать, чтобы встретиться с Львом Андреевичем глазами, но без особого успеха. – Ничьи? Вот так вот сразу – совсем ничьи? А, может быть, вы общие? Может, так правильнее? Вы все еще думаете, что существуете, потому, что организовали здесь некое подобие нормальной жизни? А я думаю, что вы все еще живы потому, что удобны всем сторонам. Потому, что здесь, в вашей Зоне, только одно имеет значение – эти две трубы, – он ткнул рукой куда-то в сторону двери, на север, – а все остальное – просто полоса отчуждения, за которой зажравшаяся Европа прячется от новой Империи. Это пока вы были страной, вы были для всех неудобны, а как территории устраиваете соседей на сто процентов. Вы рассадник выгодного всем зла! Этакий оффшор беззакония: все, что нельзя делать у себя на земле, делают у вас. Вы и тюрьма, и фабрика по производству героина, и могильник для отходов. Выгребная яма для окружения! Чем вы гордитесь? Тем, что бегаете по зараженным лесам, дохнете от постоянно мутирующих вирусов, от холода, от солнечной радиации, друг от друга и при этом кричите, что вы свободны? И кому нужна эта ваша свобода? Такая вот свобода сдохнуть, как бродячая собака? Вы ничего никогда не построите, не потому, что не умеете, а потому, что здесь построить ничего нельзя. Это пепелище, и здесь не место живым людям! Ну, объясните, объясните мне, наконец-то, что вас двоих здесь держит!? Вы же не овцы оба, чтобы тихо пастись в загоне, вы пастухи! Что для вас колючка? Ничего! Шаг – и вы на свободе…
Сергеев молчал, глядя на Али-Бабу, и выражение лица Михаила сложно было назвать дружелюбным.
Араб запнулся об его взгляд и тоже замолчал, только дышал учащенно, откинувшись на подушки.
– Ну, чего же, ты, в принципе, правильно во всем разобрался, – сказал Левин, прерывая тяжелую, как свинцовая болванка, паузу. – Вполне резонный вопрос. Я и сам себе его иногда задаю…
Он привстал, открыл форточку, впустив в комнату холодный воздух, и тут же запах зимней свежести перебил оставшийся после перевязки лекарственный душок.
– Я закурю, – предупредил Левин и зажег сигарету. – И каждый раз, когда я задаю себе этот вопрос, я не нахожу на него ответа.
Он выдохнул дым наружу и снова повернулся к раненому.
– Ты прав, никто не должен жить на пепелище, но что поделать с теми, кто все-таки здесь живёт? Списать со счетов? Так нас давно списали, но что изменилось? Мы перестали быть? Нет, мы по-прежнему здесь. И чем хуже идут дела, тем сильнее мы становимся. Мы отказались покидать эту землю. Каждый по своим причинам, и эти причины иногда трудно сформулировать. Но назвать тебе свои я попробую. В России мне место было, а в Российской Империи не нашлось – ну, не складываются у меня отношения с новыми хозяевами. Я изгой и на Западе, потому что националисты-конфедераты ничем не лучше националистов с Востока – и у каждой стороны ко мне свой счет. Весь мир давно поделен, Али, и как бы вы не старались выгрызть для себя кусочек, вам вряд ли это позволят, потому что для того, чтобы дать вам, нужно у кого-то отобрать, а это с каждым годом все труднее и труднее. А нам наш мир отдали даром, за ненужностью. Швырнули в морду – нате, пользуйтесь! Пусть грязный, загаженный, опасный, но наш! Щедрый подарок, поверь, я говорю без иронии. Шанс построить что-то свое даже в таком кошмаре – бесценен, хоть ты и говоришь, что, это невозможно, я все-таки попробую. А если сдохну – значит, сдохну, но свободным, на своей земле, и так и не приучившись лизать ничью жопу…
– Если я выберусь отсюда, – сказал араб уже спокойно, – то буду самым счастливым человеком на Земле. Я знал, за что рискую, но не знал – как… Вы ненормальные. Были бы вы фанатиками, я бы еще понял, но вы же трезво оцениваете свои шансы. Знаешь, Сергеев, мне доводилось выживать там, где выжить было трудно, почти невозможно. Но жить, так как вы, постоянно жить в таком ужасе, я бы никогда не смог. Если ты выполнишь договоренности…
– Вот об этом давай и поговорим, – перебил его Михаил. – О наших договоренностях. Расскажи-ка мне про Школу…
Али-Баба стрельнул в его сторону глазами, сморщил нос от боли, пытаясь изменить позу, все-таки привстал, превозмогая собственное бессилие, устроился поудобнее, и лишь потом кивнул:
– Спрашивай. Только учти, я могу многого не знать.
– Расскажи то, что знаешь. Когда ты впервые услышал о Школе?
– Первое предложение я получил около года назад. В Москве…
– Кто-то из людей Истомина? – спросил Сергеев.
Он не хотел слышать положительный ответ, но был к нему готов. К счастью, араб покачал головой:
– Нет. Тогда – нет. Так получилось, что со мной захотели поговорить посредники – прибалты. В прошлом мы неоднократно с ними работали. Хорошие сделки по стрелковому оружию. Несколько раз взрывчатка.
– Я их знаю? – спросил Сергеев.
– Сомнительно. Они появились лет пять-семь назад, во время войны в Марокко. Мы поставляли оружие для повстанцев, но, как понимаешь, тогда действовало не эмбарго, а банальная блокада. И мы поставляли туда железо не столько для прибыли, сколько во славу Аллаха…
– Перевожу, – пояснил Сергеев, обращаясь к Левину. – Из трех транспортов – два перехватывали войска альянса. Каждый караван, дошедший до точки назначения, оплачивался в двойном размере Аль-Каидой. Но все делалось исключительно во славу Аллаха! И так до тех пор, пока среди повстанцев оставались способные держать оружие… И платить.
– Там до сих пор есть, кому держать в руках оружие, – Али-Баба приподнял бровь и дернул верхней губой, как рыкнувший пес. – И всегда будет кому. До той поры, пока Марокко не станет настоящей мусульманской страной.
– Как по мне, так на здоровье… У нас здесь своих забот хватает, так что на судьбы мира и все эти ваши освободительные движения мне свысока насрать! – отрезал Сергеев. – Можете хоть утопиться всей компанией! Что предложили тебе прибалты?
– Они предложили мне боевую группу, на пробу… Десятку, как они называли. Подготовленных для ведения диверсионной работы бойцов…
– Для диверсионной работы где? – спросил Левин. – Не понял?
– В любом месте, – ответил араб. – Я тоже удивился. Язык, знание обстановки – все это за минуту не приобретешь, но посредники объяснили, что язык не проблема – надо всего пару недель, и в пределах офицерского разговорника группа будет общаться с окружающими безо всякого труда. Я ответил, что особого интереса нет, хотя заинтересовался, особенно, когда услышал, что группу готовят нейропрограммисты…
– Нейропрограммисты? – переспросил Левин и посмотрел на Сергеева. – Тогда ничего не понятно. Нейропрограммист – это не ассенизатор. Специальность редкая, не то слово! Это что такое ваша Школа? Военный проект? Мне говорили о Капище, рассказывали разную херню, но я полагал, что свои сказки и мифы есть у каждого сообщества, а там очередное гнездо фанатиков, не больше. Тут, на Севере, сект – как собак нерезаных! Вот недавно приходил к нам соседушка, его дружки себя «иоановцами» называют, все ждут коня бледного… Живут в скиту, собирают колоски по заброшенным полям, мрут как мухи и молятся о прощении… Но они безобидные! А есть и другие… Вот, Капище, например… Ты же слышал про идолов с вымазанными кровью губами, про жертвоприношения?
– Слышал, конечно, – подтвердил Сергеев, – но я с этими детками сталкивался несколько раз за последний год и могу сказать, что слухи – это только слухи. Жертвоприношения, наверное, есть, только это не секта. Кто-то усиленно пытается задвинуть нам это махровое вранье. Бредятину. Ты уж поверь, Лева, там верования ни при чем, а все языческие фокусы с жертвоприношениями, идолами и плясками на Ивана Купалу, не более чем пыль в глаза. Речь идет о вещах более банальных, к мистике никакого отношения не имеющих: о новых методиках воздействия на психику, перепрограммировании сознания, замещении личности – о чем угодно речь идет, но только не о языческой религии… Погоди чуток, я расскажу позже.
Он повернулся к Али-Бабе.
– Продолжай.
– Цена за группу была высокая, но она и в сравнение не шла с той суммой, которую просили за методу в целом.
– Тебе предложили саму технологию? – спросил Сергеев с недоверием.
Али-Баба кивнул.
– Что именно входило в пакет?
– Медикаменты, медик, инструктор…
– Они брались подготовить ваших спецов?
– Да. И передать технологию. Всю технологию – кроме состава медикаментов. Медикаменты они хотели продавать постоянно.
– А как передать спецов по нейропрограммированию?
– Видеозаписи. Любой язык. Любая программа. После серии уколов уже без разницы, что с тобой работает не живой человек, а записанное видео. Во всяком случае, мне так сказали…
Али-Баба невесело усмехнулся.
– Я всегда считал это сказками, Сергеев, – сказал он негромко. – Я не поверил.
– Напрасно, – произнес Михаил задумчиво и, поднявшись, стал у окна с сигаретой в руках. – Но, как я понимаю, тебя убедили?
Араб неловко попытался пожать плечами.
– Эти ребята явно искали рынок сбыта и были готовы на многое, чтобы его заполучить.
– Они предложили тебе съездить в Школу?
– Нет, этого они мне не предлагали. Это предложил мне Истомин.
Сергеев стоял к нему спиной, и поэтому Али-Баба не видел, как Михаил медленно, словно закаменев лицом, закрыл глаза и так же медленно, как в полусне, их открыл. Потом щелкнул зажигалкой и окутался облаком табачного дыма, который тут же потянуло в приоткрытую форточку. Дым не был ароматным. Он пах лежалым табаком и горечью.
– Они отвели тебя к Истомину?
Вопрос был задан для проформы. Сергеев прекрасно понимал, что после того, как прибалты вышли за рамки своей компетенции, за дело принялся Костя Истомин. Даже работая столько лет с Али-Бабой, Костя не мог позволить себе сразу засветиться с таким проектом. Одно дело «работать» террориста и совершенно другое – обозначить себя перед ним, как продавца живых роботов, созданных для диверсий и убийства.
– Ну, что ты? – удивился араб. – Конечно, нет. Не думаю, чтобы они были знакомы с Константином. Он сам заговорил со мной об этом во время одной из встреч. Кстати, это было за полгода до того, как я познакомился с тобой.
– В жизни не чувствовал себя таким идиотом, – сказал в сердцах Левин. – Миша, ты хоть объясни о чем речь идет? А то не усну ведь…
– Один из моих бывших коллег предлагал нашему гостю купить производство смертников, – произнес Сергеев не оборачиваясь. – Очень интересная штука, Лева. Берешь человека, пичкаешь его коктейлем из спецпрепаратов, подвергаешь процедуре усложненного нейролингвистического программирования и получаешь орудие убийства с интеллектом. Особенно хорошо получается работать с детьми. С детьми и подростками…
Он выбросил окурок в форточку и повернулся к Левину лицом. Льву Андреевичу показалось, что Сергеев старше его не на пятнадцать лет, а на все тридцать, так отяжелело и осунулось его лицо за последние несколько минут.
– Понимаешь, Лёва, у детей и подростков нестабилизированный гормональный фон, – пояснил Михаил ровным, почти безжизненным тоном. – Его очень просто сдвинуть в нужную сторону. И внушаемость у них повышенная. Меньше затраты, меньше времени нужно для получения результата. На очищенную матрицу нанести задание может гипнотизер средней руки, потом в сознание имплантируют легенду, язык, нужные для исполнения задания знания и новой серией «химии» закрепляют все это на длительное время. Сделать подобное с человеком можно только один раз. И сработать такая система может один раз – при повторном использовании в 90 % случаев – инфаркт мозга. Остальные 10 % после перепрограммирования могут засбоить в любой момент. Так что они одноразовые, как гондоны. Использовали, и даже выбрасывать не приходится – исполнивший задание объект превращается в растение и умирает. Он никому не нужен и никаких сведений от него не получить. Кора мозга пуста, воспоминания стерты. Но до того его выявить очень трудно. Почти невозможно. Поставленный на боевой взвод объект идет на все четыре стороны, сам не подозревая, куда и зачем идет, живет себе, как и где хочет, пока не услышит «пусковое» словосочетание. И тогда он сделает то, что прописано в подсознании: обвяжется взрывчаткой и подорвет себя в толпе, направит самолет на небоскреб, разрядит револьвер в соседа за ресторанным столиком, задушит собственную жену, с которой прожил десяток лет. Допрашивать его до того, как не сработает «пусковик», совершенно бессмысленно, он ничего не знает и выдержит любые пытки или детектор лжи. А вот при попытке вторжения в сознание с помощью любой из продвинутых технологий произойдет «самоподрыв». Объект либо самоуничтожится физически, либо сбрендит «в ноль», до полного стирания сознания. И все.
– Ты откуда об этом знал? – спросил Левин, глядя на Сергеева исподлобья.
– От верблюда! – огрызнулся тот зло. – Этими фокусами занимались давным-давно! И не только моя контора, других людоедов тоже хватало. Но одно дело – заниматься такими экспериментами в чуточку цивилизованной стране, где с материалом – беда, и совсем другое, когда для опытов ты можешь использовать сотни человек – детей, женщин, мужчин! А ведь тут, Лева, у нас – живого материала – хоть завались!
– Ага! Разогнался! – возразил Левин. – Чего у нас хоть завались? Детей? Да у нас их раз-два и обчелся! С рождаемостью проблемы, ты сам знаешь. Смертность среди подростков процентов пятьдесят!
– Сколько «столыпинских»[3] с «асоциальным элементом» заходят на Перевалку? – спросил Сергеев. – Пять? Шесть в неделю? Больше? Сколько беспризорных в Пограничье? А в России? Таких, с которыми никакой Макаренко возиться не станет? Оторванных, потерянных? Много?
– Не знаю… – протянул Левин, уловивший мысль собеседника.
– Ну, сотни три-четыре наскрести можно?
– Ты хочешь сказать, – вмешался Али-Баба, внимательно следивший за разговором, несмотря на то, что Левин с Сергеевым говорили на русском. – Ты хочешь сказать, что живой материал завозят извне?
– Именно. Их завозят оттуда, отлавливают здесь … Речь идет о конвейере. Пока что он низкопроизводительный, но при наличии заказа… Такие вот боевые десятки из заранее обработанных химией человеческих «заготовок» можно выпускать по нескольку в день. Их постоянно испытывают для усовершенствования технологий. Если раньше от них за версту несло гормонами, то сейчас посторонних запахов нет. Убрали идентификационные татуировки. Научили инициировать тех, с кем они вступают в контакт, и неплохо научили. Гипноз, феромоновая атака, примитивное, но действенное НЛП[4] – каждый из них еще и детонатор, способный «раскачать» любую из наших колоний. Еще годик – и никаких внешних признаков не будет вообще! Пусть такая школа будет выпускать триста-четыреста человек в год – обученных, натренированных и практически неотличимых на общем фоне. Нынешний разгул терроризма покажется нам детской игрой. А ведь они еще собираются продавать методику…
– Если бы все это не было так похоже на правду, то я бы назвал твои слова бредом. Все бывшие спецслужбисты с возрастом становятся параноиками.
– Я не параноик…
– Я заметил, – сказал Левин невесело. – И ты думаешь, что Молчуна увезли туда?
– Думаю – да. Он для них немного староват, но вполне еще пригоден. Они… – Сергеев запнулся. – В противном случае… Им просто незачем было оставлять его в живых. Кому нужны пленные? Зачем? Но та группа забрала его с собой. Думаю, что если бы мы с Вадимом смогли осмотреть тела в кинозале Бутылочного горла… Похоже, что они брали в плен молодых. Остальных просто убивали.
– Почему ты считаешь, что это была та же банда?
Михаил пожал плечами.
– Если бы это был кто-то из обычных бандитов, то их цель – прежде всего – ресурсы. Оружие, предметы быта, еда. Ты сам знаешь, как выглядят разграбленные ими колонии – спичек не сыщешь. А те, кто куражился в Горле, были шикарно вооружены. Гранатометы, «шмель», да и патронов они не считали. И они не грабили. Не было видно следов грабежа, был штурм, но они не грабили.
– Истомин не говорил мне, где расположена Школа, – произнес Али-Баба негромко. На его лице, обычно спокойном и мало выражающем, отображалась явственно внутренняя борьба. Потом он посмотрел на Сергеева и добавил, словно решившись на что-то очень важное. – Но он, слава Аллаху, был не единственным моим источником…
Двигатели молчали, а громадный С-130 продолжал полет. Только вместо оглушительного рева моторов «Эллисон» фюзеляж наполнился свистом ветра, и стало слышно, как набегающий поток треплет брезентовые стропы крепежных сеток. Потом самолет качнуло, он слегка клюнул носом, словно серфер, соскальзывающий с гребня волны, и плавно двинулся вниз.
Сергеев вскочил, еще не понимая, что будет делать дальше. Тело начало действовать еще до того, как в голове сложился хоть какой-нибудь завалященький план – сидеть и ждать неминуемой смерти он не собирался в любом случае. Влетев в кабину, он упал в кресло и, щелкая тумблерами, попытался перезапустить двигатели, но бросив взгляд на индикаторы топлива, понял, что впустую тратит время.
Баки были продырявлены и теперь уже пусты окончательно. Даже то, что это летающее решето поднялось в воздух и продержалось в полете почти полчаса, было подарком судьбы. Теперь надо было мечтать о том, что рука провидения посадит многотонный «джамбо», но у Михаила было не настолько сильное воображение. Он даже закрыл глаза и задержал дыхание, чтобы мысли прекратили бешеный бег, и он мог найти хоть маленькую лазейку к спасению. Базилевич и Аль-Фахри дышали в затылок, свистел ветер, врываясь в кабину. Было холодно, и Сергеев на мгновение будто бы замерз, уткнувшись носом в приборную доску и просчитывая варианты.
Вариантов не было.
С-130 уже начал терять высоту, приобретая дифферент на нос, и Михаил невольно шумно сглотнул слюну, представив как через несколько минут огромная туша транспортника свалится в пике.
Внизу пролетала красная земля, покрытая, словно лишаем, пятнами редкого кустарника. Ее рассекали сухие, как кожа мумии, овраги, зажатые в теснинах осыпающихся алой трухой стен, и похожие сверху на низкие барханы возвышенности. Вдалеке по курсу полета – нет, теперь уже по траектории падения! – Сергеев разглядел похожее на ножевой порез пересохшее русло одного их притоков реки – по растрескавшейся земле пылили антилопы. За ними вилось пылевое облако. С-130 мог садиться на короткие, неподготовленные полосы – в этом была одна из сильных сторон транспортника, но сесть на такой пересеченной местности мог только вертолет. «Впрочем, – Сергеев невесело усмехнулся про себя, – сесть можно где угодно, но только один раз».
Самолет продолжал неуклонное снижение, делая это плавно и величаво, не сваливаясь в штопор: он терял высоту, словно раненый обессилевший гусь, скользящий к горизонту, вдаль от стрелков, растопырив пробитые дробью крылья. Сколько у нас еще есть – пара минут? Пять минут?
Взгляд Сергеева упал на планшет с летной картой, валяющийся в луже крови под сидением штурмана. Предупредив жест Михаила, Хасан выхватил его из-под кресла. Сама карта была густо перемазана бурым. Сергеев попытался смахнуть налет с ламинированной поверхности, выпачкал руки, но таки рассмотрел под красными мазками обозначенную фломастером ВПП,[5] с которой они взлетели около получаса назад.
Их курс лежал на северо-восток, значит – вот в этом направлении…
Сергеев заскользил пальцами по шершавой бурой корке.
Вот она – река, а вот похожий на след сабельного удара приток, который он видел несколько секунд назад…
С-130 как раз несся над ним со скоростью в 300 километров в час и на высоте в 1000 метров или что-то около того: альтиметр был вырван из приборной доски крупнокалиберной пулей, и определиться точнее Михаил бы не смог при всем желании. Одно было бесспорно – транспортник терял высоту каждое мгновение, при этом приближаясь к границе Эритреи и неровной береговой линии, которую нежно лизали воды океана. Но до берега было еще далеко. Слишком далеко. И если даже предположить, что «Джамбо»[6] рухнет на землю пролетев еще 3–4 километра, то до побережья будет как минимум километров 50–70 по прямой. А в Африке прямых дорог не бывает – это Сергеев знал со времен своей первой командировки на Черный континент. Конечно, с Сибирью или амазонскими джунглями сомалийские пустоши не сравнить, но и без таежных болот и буреломов здесь, на востоке Африки, провести по карте прямую между двумя точками гораздо проще, чем доехать до цели.
Сергеев поднял глаза и оценил, насколько снизился самолет за те секунды, что он всматривался в карту, и с трудом усмирил холодный шар, вдруг задвигавшийся внизу живота.
Можно сколько угодно смотреть в лицо смерти, но безбожно врут те, кто рассказывает, что к этому можно привыкнуть. Каждый раз ощущение близкой кончины заставляло сжаться все клетки тела, превращала кишки, мочевой пузырь и екавшую от страха селезенку в смерзшийся, бесформенный комок. Разница между видевшим смерть десятки раз Сергеевым и рядовым обывателем, никогда не державшим в руках ничего опаснее кухонного ножа, состояла в том, что профессионал не впадал в ступор, покорно ожидая, пока костлявая возьмет свое. Его мозг давал команду, и дальше все происходило неосознанно, на уровне рефлекса – кровь вскипала от адреналинового потока, стягивало пересохший рот, частил пульс и зрачки превращались в булавочные уколы на роговице. Теоретически можно было представить себе опасность, которая заставила бы окаменеть и профессионала, но в 90 случаях из 100 опытный человек продолжает сражаться за свою жизнь до последней секунды.
И, что интересно, иногда выживает в совершенно безнадежных обстоятельствах. Сейчас обстоятельства полно и окончательно характеризовались двумя словами: полная жопа. Сергеев прекрасно понимал, что если даже ему удастся каким-то чудом посадить самолет, не превратив их троих в мешки с переломанными костями, то до побережья им еще ехать и ехать…
Ехать!
Сергеев резко развернулся в кресле, мазнув взглядом по перекошенному лицу Базилевича, и уткнулся в черные, как нефть, глаза Аль-Фахри.
– Джип, – прохрипел Сергеев высохшим горлом. – Отцепи джип и заводи! Ничего больше! Сядь за руль и жди… Мне надо удержать самолет до самого последнего момента…
Антон Тарасович метнулся из кабины с мышиным писком.
Хасан кивнул, но Сергеев уже отвернулся прочь – были дела поважнее.
С-130 потерял минимум половину из набранной высоты и продолжал снижение. Сергеев не был профессиональным пилотом, но то, что машина практически не рыскала и не меняла угол тангажа,[7] не казалось ему чудом. Хорошо сконструированный планер мог быть очень устойчивым и при неработающих моторах, особенно если не было бокового ветра. Такими превосходными летными качествами отличались старенькие АН, сотни которых летали над Африкой вот уже тридцать с лишним лет. Но массивный, как перекормленный голубь, «Джамбо»… В полете громадной изрешеченной машины однозначно было что-то мистическое – многотонная туша скользила вниз на воздушном потоке, словно корабль, влекомый приливной волной. Вертикальная скорость была очень большой, куда больше предельно допустимой, но транспортник все-таки не падал камнем, а снижался, правда, по крутой глиссаде.[8]
Михаил еще раз посмотрел на карту и напряг слезящиеся от ветра глаза, силясь рассмотреть впереди хоть какой-то ориентир. На планшете не было обозначено никаких возвышенностей, но найти внизу хоть один ровный участок, который можно было бы посчитать подобием «взлетки», Сергеев не мог. Рытвины, покатые горбы, растущий полосами кустарник, провалы, снова длинные склоны… Выбрать место для посадки было невозможно и практически, и технически – Сергеев просто пытался оценить то, на что ему придется падать.
Очень важно было сейчас не нарушить равновесие самолета. Порыв бокового ветра, резкое смещение достаточно большой массы внутри планера могло привести к заваливанию «Джамбо», а выровнять С-130 без гидравлики и манипуляций с тягой двигателей не смог бы никто, даже самый крутой на свете воздушный ас.
Сергеев скользнул в грузовой отсек.
Из-под «лендровера» с двух сторон торчали ноги: Хасан с Базилевичем снимали с креплений принайтовленный джип. Михаил одним взглядом оценил обстановку. Разбитый джип Вонючки торчал поперек пандуса, как кривой зуб, перекрывая треть просвета. Сбросить его сейчас возможным не представлялось. Скорее всего, именно его масса, сосредоточенная в крайней задней точке планера, не давала опуститься носу С-130-го. Значит, проблему с проемом на аппарели надо будет решать походу дела, а не сейчас.
Сергеев проверил, стоит ли джип на скорости и ручнике, быстро опустился на колени и, нащупав замки, принялся споро работать ручкой, ослабляя натяжение троса.
В уме он считал секунды, стараясь держать в уме скорость снижения «Джамбо» – по всему выходило, что времени у них – буквально пара минут.
Крюк крепления грянулся о пол. Михаил ударом каблука выбил один из «башмаков» из-под колеса и снова метнулся в кабину, успев заметить, что со вторым передним колесом уже возится Хасан. Картина, открывшаяся ему из пилотской кабины, могла бросить в дрожь любого, но Сергеев был готов увидеть нечто подобное и поэтому только лишь отметил, что самолет уже несется в полусотне метров над землей, чудом сохраняя устойчивость. Самым страшным было то, что единственным слышимым звуком был вой набегающего потока, врывающегося в самолет через пулевые пробоины и разбитые стекла. Громадная туша транспортника стремительно рассекала горячий, дрожащий, словно мираж, воздух. В транспортном отсеке взревел двигатель «лендровера». Сергеев в три прыжка оказался рядом с машиной и упал в кресло водителя.
Ремней безопасности в машине не было, а это был как раз тот случай, когда Михаилу очень бы хотелось пристегнуться. Он включил заднюю передачу и развернулся вполоборота, чтобы видеть аппарель – за ней было видно землю, слившуюся в красную ковровую дорожку от бешеной скорости. Высота над поверхностью земли не превышала тридцати метров. Это была не посадка, не снижение, это был настоящий бреющий полет на скорости более 200-т километров в час!
– Держитесь! – крикнул Сергеев и бросил Лендровер назад, метя правым углом кузова в искореженный джип Сержанта Че. Антон Тарасович профессионально сжался в точку и канул в промежутке между передними и задними сидениями. От удара у Михаила лязгнули зубы. Их машина пошла боком, едва не развернувшись поперек фюзеляжа, но джип Вонючки из самолета не вылетел. Зато центр тяжести «130-го» резко сместился к хвостовому оперению и «Джамбо» начал задирать нос, словно садящийся на воду гусь. От встречного потока, упершегося в нижние плоскости крыльев, скорость резко упала, и С-130 просел на хвост, потеряв более полутора десятков метров высоты. Сергеев, выкручивая руль, дал газу, и «Лендровер» метнулся вперед, на стенку пилотской кабины, но не успел в нее врезаться: «Джамбо» зацепил землю краем аппарели, и гидравлические опоры механизма открывания скрутило, словно прутики. Машину Вонючки сорвало с места и швырнуло вовнутрь, прямо на «лендровер» Сергеева, таки впечатав его в стену.
Сергеева приложило о руль, Хасана о поручень, торчащий из приборной доски, Базилевич жалобно заскулил из-за спинки водителя. С трудом соображающий, оглушенный Сергеев ударил по педали газа и снова со скрежетом врезался задним бампером в искореженный капот разбитой машины. С-130 просел на нос, задирая хвост – разбитый «фонарь» несся в нескольких метрах над красноватой пылью, но задеть поверхность все же не успел – джип Михаила уже толкал второй «лендровер» к разбитой аппарели. Хвостовое оперение «Джамбо» пошло вниз, помогая Сергееву инерцией и силой земного тяготения. Джип Сержанта Че ударился колесами о задранный, словно край крышки открытой консервной банки, металл, сделал кульбит и, на мгновения повиснув над землей, завалился назад, словно черепаха на спину, показывая изуродованные ударом рычаги подвески. Сергеев видел все это, как в рапиде – вот машина показала замасленное брюхо с огромным фаллосом кардана, неловко вывернутые ступни колес – потом край кузова коснулся пролетающей под ними со скоростью скоростного экспресса земли, и двухтонный джип сдуло, как пушинку! Сергеев видел, как летит, кружась, нечто отдаленно напоминающее африканского «проходимца», и во все стороны разлетаются куски металла, вырванные из корпуса чудовищной силой удара. Деваться было некуда – стараясь держать «лендровер» в середине проема, Михаил бросил вездеход наружу, надеясь не на свое мастерство, а только на везение. Десантироваться на машине из катящегося по бетонной ВПП самолета, или выпрыгивать из того же самолета, летящего над пересеченной местностью на скорости под 200 километров в час, задачи совершенно разные. Просто другого шанса, пусть эфемерного, у них не было. И этого-то почти не было, но, по крайней мере, оставалась надежда.
С-130, потерявший одно из шасси при взлете, коснулся земли уцелевшими колесами как раз в тот миг, когда «лендровер» Сергеева покинул грузовой отсек задним ходом. Многотонная туша «Джамбо» завалилась на бок, и правое крыло ударило о грунт с такой силой, что бочки двигателей прыснули в разные стороны. Транспортник накренило на другой борт, и двигатели левого крыла тоже снесло, словно ударом палаша.
Джип еще не успел коснуться колесами земли, а С-130 уже начал разваливаться на части. Сергеев успел переключить коробку на «нейтраль», когда машина тяжело рухнула на землю и понеслась вперед, отплясывая всеми четырьмя колесами, как взбесившийся жеребец. Михаил вцепился в руль (управлять он пока даже не пробовал!) и застучал ногой по педали тормоза. Хасана первое касание едва не отправило за борт, но араб удержался, чуть не оторвав поручень, и тут же «лендровер» снова взмыл в воздух птицей, взлетев с высокого пригорка. Базилевич, раскорячившийся между рядами сидений, заорал так, что у Сергеева судорогой свело спину. Новый удар подвеской и передней балкой – джип едва не перевернулся, заплясал, в воздухе зависали то правые, то левые колеса. Они влетели в облако «кровавой» пыли, поднятой самолетом, и Сергеев окончательно перестал замечать хоть что-нибудь. Машину понесло боком, выбросило из облака на чистый воздух, и внезапно прозревший Михаил увидел, как прямо на них летит, подпрыгивая, огромный, немыслимо изогнутый винт от одного из двигателей. «Лендровер» пёр ему навстречу, как по рельсам, и Сергеев закрутил рулем, силясь изменить траекторию. Пропеллер все еще крутился и прыгал, как резиновый мячик, неотвратимо приближаясь: искореженные лопасти вспарывали воздух и вырывали куски почвы. Вот он взмыл вверх в нескольких метрах от капота джипа…
Михаил закрыл глаза и втянул голову в плечи с таким усердием, что любая черепаха умерла бы от зависти. Волосы на макушке стали дыбом то ли от ужаса, то ли от касания многокилограммовой лопасти. Что-то хрупнуло, и тут же машина содрогнулась от удара – пропеллерная лопасть проскочила аккурат между Сергеевым и Аль-Фахри, разрубив заднее сидение и вырвав откидной борт вместе с креплениями. Михаил отпустил тормоз и только благодаря этому смог увернуться от куска обшивки и обломков стойки шасси – «лендровер», потерявший от удара скорость, внезапно начал слушаться руля.
Машина взлетела на пригорок, снова прыгнула, но уже не так высоко, ухнула в лощину и, выскочив из нее, завиляла и опять исчезла в облаке пыли и обломков, в которые по ходу превращался самолет. Грохот рвущегося дюраля внезапно перешел в громоподобный удар металла о металл. Впереди загудело, словно расшалившиеся великаны ударили в колокол. Сергеев вцепился в руль, буквально продавливая педаль тормоза сквозь пол. Джип затрясло, как на «гребенке», что-то со скрежетом проехалось по борту, машину тряхнуло, из красной круговерти на них начало надвигаться нечто огромное, закрывающее солнце. Внезапно стало слышно, как скрипит земля под заблокированными колесами «лендровера», как бормочет все еще не заглохший движок и сыпется сверху неизвестно что с неприятным, до мурашек по спине, жестяным шорохом.
Утробно заскрипев внутренностями, джип стал. Сергеев попробовал оторвать руки от баранки, но у него ничего не получилось. Скрюченные побелевшие пальцы держали руль мертвой хваткой. Рядом на сидении, точно так же намертво вцепившись в поручень, замер Нукер. Глаза у него были, что называется, квадратные, а подбородок залит яркой и блестящей, как лак для ногтей, кровью.
Привстать у Михаила тоже не получилось – давившая на тормоз нога никак не желал сгибаться. Пыль, кружась, оседала, и постепенно стало видно, что прямо перед ними громоздятся обломки «джамбо». Они не загорелись, потому, что в баках не было ни капли топлива, но от кучи дюраля отчетливо несло запахами горячего масла и паленой изоляции, и курился над искореженными кусками обшивки легкий дымок.
С-130 превратился в металлолом не только от удара о землю. Прямо перед беглецами, закрывая затянутое красной мглой небо, стоял посреди выжженной пустыни огромный ржавый танкер, остановивший стремительный смертельный полет транспортника своим бортом. Сергеев сидел, не в силах поверить собственным глазам. Может быть, по морским представлениям танкер был не особенно велик, но здесь, на суше, да еще и от неожиданности, его размеры поражали! Некогда белые надстройки окончательно потеряли цвет под испепеляющим африканским солнцем, краска сошла с них неопрятными чешуйками. По шершавым бортам ползли рыжие потеки, из клюза свисал огрызок массивной якорной цепи. Сам якорь почти зарылся в песок у самого форштевня…
В песок!
Сергеев встал и, припадая на больную ногу, зашагал к кораблю, неловкий, как раненый андроид из фильма Ридли Скотта. Песок. Он ошибся в своих расчетах. Когда-то здесь было устье реки, и в него штормом загнало судно. Потом вода ушла, а корабль остался на вечном приколе. Стоимость операции по его спасению во много раз превышала стоимость самого танкера – такое случается сплошь и рядом, и попавшие в беду корабли оставляют умирать. Он стоял здесь многие годы, врастая в песок, ветшая и ржавея, и если его не разрежут на металлолом, будет стоять, пока не рассыплется в труху.
Сергеев сделал еще шаг по красной, твердой, как камень, земле, и заковылял по крупному, того же, что и почва, красновато-серого оттенка, песку.
Стоящий здесь корабль означал, что до побережья осталось всего ничего – от силы с десяток километров, а не пятьдесят, как Михаил предполагал, когда они снижались. Они были северо-западнее Джибути, неподалеку от мятежной провинции Эритреи и их бегство вовсе не кончилось благополучно. Оно только начиналось. Тем более что Сергеев прятаться не собирался.
Он стоял на вершине покатой песчаной дюны и смотрел на многомильный «пляж», протянувшийся перед ним до самого океана. Океан был там, впереди, где ультрамариновое африканское небо становилось еще синее и оттеняло белые мазки перьевых облаков – дыхание огромного зеркала воды чувствовалось даже на этом расстоянии.
Сергеев сел и захватив полную пригоршню крупного, как кристаллы каменной соли, песка, пропустил его между пальцами. Песчинки с громким шорохом стекли с ладони. Хасан опустился рядом и устроился поудобнее, охватив колени.
Они молчали. Было слышно, как у автомобиля кряхтит и постанывает истрепанный Базилевич. Если бы не этот звук, тишина была бы абсолютной.
В кармане хаки Михаил обнаружил раздавленную пачку сигарет. Зажигалка нашлась у Хасана, и они закурили, выпустив в раскаленный воздух струи табачного дыма. Сигареты были полупустые, дешевые, но удовольствия это не портило. Они были живы. Живы.
– Ну, что? – спросил Аль-Фахри. – Теперь на север?
Сергеев кивнул и облизнул пересохшие губы шершавым, как рашпиль, языком.
– На север, Хасан. Мы встретим их в порту…
– Ты не оставишь их в покое, – араб констатировал факт. – Это из-за сына? Из-за женщины?
Михаил снова кивнул.
– Это правильно, – согласился Хасан. – Я бы тоже сделал так.
Он помолчал, сделал несколько затяжек и зарыл окурок в песок у ног.
– Женщина, ребенок, груз – это для тебя теперь вопрос чести. Значит, все усложняется…
Он встал.
– Я посмотрю, сможем ли мы ехать. Дорога предстоит дальняя.
Он сделал несколько шагов к джипу, остановился и сказал через плечо.
– Аллах любит тебя, Сергеев…
– Это точно, – сказал Михаил и сощурился, разыскивая глазами шар солнца. Впереди был не только долгий путь, но и изнуряющая жара. Облегчение наступит только после заката. – Аллах меня любит… И я этому рад, хоть мы и не имеем чести быть друг другу представлены…