Прочёл роман и нахожусь в затруднении, как оценивать и какую оценку выставлять.

Однако, по порядку. Роман написан чистым, грамотным языком, несколько тяжеловатым, причём речь идёт не о латыни, которую я в половине случаев понимал без перевода, а о переизбытке причастных и деепричастных оборотов, сложносочинённых предложений и прочих радостей. Впрочем, подлинные тексты того времени, особенно юридические, настолько неудобочитаемы, что следует быть благодарным Надежде Поповой, которая избавила нас от этого удовольствия. Странное впечатление вызывают вставленные в текст неологизмы, или, скажем, аллюзии на «Заповедник гоблинов» и раскавыченная цитата из Маршака. Подобные кунштюки хороши в пристёбистых текстах, а здесь всё очень серьёзно.

В тексте много исторических неточностей, причём речь идёт не о тех изменениях истории, которые сделаны сознательно и входят в авторскую концепцию, а об обычных ошибках, происходящих от незнания и нежелания изучать эпоху. Так персонажи едят гречневую кашу, да ещё с морковью, хотя греча и сейчас продаётся в Германии лишь в самых крупных магазинах в отделах колониальных товаров, и покупают её почти исключительно русские эмигранты. А современные сорта моркови ещё не были выведены, морковка напоминала крысиные хвостики и использовалась в качестве пряности. Готовят деревенские жители на постном масле... на каком? Подсолнечного ещё нет, оливковое в Германии было привозным и очень дорогим, на льняном и конопляном готовить нельзя, они слабят, а после термообработки превращаются в подобие касторки.

Хотелось бы посоветовать автору сходить в Эрмитаж и посмотреть на образцы мебели XV--XVI веков. После этого она не стала бы писать, как усталый герой усаживается на стул. Сидеть на таком сооружении -- изрядная пытка. Хотелось бы посмотреть, как можно спиной втиснуться в ствол бузины. Бузина -- куст, да ещё с хрупкими ветками. Короче, автор не знает, что ели, что носили, где и как жили её герои. Опять же, автору явно не приходилось бывать в горящем здании. Не то место и не та обстановка, чтобы предаваться душещипательным беседам.

Психология героев напрочь неестественна. Мне приходилось работать с трудными детьми, в том числе с малолетними убийцами. Так что твёрдо заявляю, что метода воспитания, предложенная Поповой, является чушью несомненной. Сама не имела дела с детьми, прошедшими школу уличных банд, почитала бы Макаренко.

Вот ещё момент... Один из героев говорит: «столь нелюбимое в народе слово «донести»...» Помилуйте, написание доносов -- национальный спорт в Германии, и автор это знает, недаром роман начинается с того, что инквизитор читает толстенную пачку анонимок. Но едва речь заходит о священнике, тот произносит страстную филиппику против доносительства. Откуда у него российская ментальность, сформировавшаяся в XIX веке? Кстати, многочисленные ссылки на сохранение тайны исповеди, это от неграмотности или сознательное искажение истины? Вопрос этот разрешён христианской церковью давным-давно и решался очень просто. Священник, узнавший на исповеди о серьёзном преступлении, обязан немедленно (Nec plus ultra) потребовать исповеди у своего епископа, после чего тот освобождает его от соблюдения тайны, и священник прекраснейшим образом доносит на преступника. Но это только в случае действительно серьёзных преступлений; беглый мужик, соблазнивший графскую дочь, к таковым не относится.

Автор сознательно переносит написание «Молота ведьм» на сто лет раньше, с конца XV века в век XVI. Зачем это сделано? Дело в том, что Конгрегация проводит в жизнь принцип, что наказывать следует лишь за доказанный малефициум. Но ведь на этом принципе было основано всё судопроизводство Средневековья! Канон «Епископы» прямо запрещает верить в ламий и стригов, а наказывать дозволяет только за малефициум. Единственное наказание человеку, заключившему договор с дьяволом -- отказ в причастии. Иннокентий III, создатель инквизиции, в булле «Голос в Риме», вертится, что чёрт на сковородке, стараясь доказать, что бременские крестьяне суть малефики, хотя их единственная вина был отказ платить налог на юбилейные годы. И лишь Шпренгер и Инститорис постулировали, что еретик или ведьма априори являются малефиками и подлежат наказанию. Они же, а вовсе не Вышинский, назвали признание «царицей доказательств». Так что всё, с чем «борется» Конгрегация, в реальности появилось как раз в ту пору, когда Конгрегация Надежды Поповой только что была создана.

Тут-то и возникает вопрос, зачем автору всё это понадобилось? Если роман написан в простоте душевной, то можно было бы поставить ему семёрочку и ждать, что Попова напишет нечто более грамотное. Однако, не избавиться от ощущения, что автор знает, что делает.

Возможно я неправ и приписываю Надежде Поповой вселенский заговор,

Трудно писать развёрнутый отзыв на произведение, недостойное даже пары строк. Однако, я обещал автору сделать разбор, и хотя, Андрей Ангелов с тех пор ушёл в вечный бан, меня от данного слова никто не освобождал.

Повесть «Неразменный рубль» по определению самого автора, юмористическая. Юмор, насколько можно судить, заключается в фамилии главного героя: Бутербродов. Профессия Бутербродова — гинеколог, вероятно, это тоже смешно. При этом гинеколог страшно сексуально озабочен и заглядывает под каждую юбку (можно смеяться?). Раз десять в тексте сообщается, что мужское достоинство Бутербродова весьма больших размеров, что заставляет окружающих дам с радостными воплями на Бутербродова бросаться. А на странице 80-какой-то нам сообщают, что размеры бутербродовского пениса — 28 см. Это уже тот случай, когда любвеобильных дам ждёт увечье, о чём Ангелов, видимо, не знает. При описании женщин видим холмы грудей, волосы в промежности, то есть, весь набор порнографической графомании. Впрочем, есть и новшества: Ангелов не довольствуется оволошенной вульвой, но в одном случае живописует, что видна даже «щёлочка»... Это большое достижение порноискусства.

Чем же занят сексуально озабоченный гинеколог? Ему в руки попадает волшебный артефакт, некая книга, способная исполнять любые желания владельца, так, во всяком случае, говорится вначале. Потом оказывается, что это попросту сборник заклинаний, требующих кроме книги прорву всяких неаппетитностей, и далеко не всегда работающих. Книгу охраняет некий демон, в конце концов съедающий владельца. На демона он не слишком похож, впрочем, кому как не Ангелову знать, каков демон из себя.

Бутербродов, получивший вроде бы безграничную власть, из всего спектра возможностей, выбирает лишь владение неразменным рублём. Лишь один раз он чуть было не соблазнился на предложение дьявола, когда выскочил некий султанский гарем, задрал юбки и принялся демонстрировать гениталии. При таком обилии женского мяса, не только гинеколога, но и любого гражданина тошнота одолеет, а Бутербродов знай себе слюноточит. Такая у него психология.

Завладев неразменным рублём, Бутербродов заводит счёт в банке и несколько кубометров стодолларовых купюр дома. Дурашке невдомёк, что в любом обменнике установлена камера видеонаблюдения, и уже через день его рожа будет известна компетентным органам. Это в сказках неразменным пятаком можно пользоваться неограниченно на разовую сумму не более пяти копеек, а при тех масштабах грабежа, что устроил Бутербродов, конец будет скор и неотвратим.

Обогатившись, Бутербродов с потрясающей скоростью пресытился богатством, и, не зная, что учудить, поехал в Африку. Африка у Ангелова неестественна, там пляшут чернозадые и бормочут на мумбу-юмбу. Наверное считается, что это смешно. Бутербродова кормят запечённой вульвой бегемота, а сам он заглядывает под юбочки негритянских красавиц. Там же, кстати, есть любопытный момент: в единственном месте на всю повесть видим авторскую сноску с пояснением: «Циновка — коврик сплетённый из лиан». Не хотел бы я улечься на такой коврик. Открываем Ожегова, читаем: «Циновка — плотное плетёное изделие из соломы, камыша, для подстилки на пол». Нет никаких лиан, они древовидны и узловаты.

Вся африканская часть нелепа и никак не связана с предыдущей и последующей частями.

Затем неразменный рубль портится, книга начинает капризничать, а самого Бутербродова наконец-то сажают в тюрьму, после чего, как чёртики из коробки выскакивают его собутыльники, о которых читатель успел забыть, и принимаются гинеколога спасать. Спасают его всё теми же чернокнижными методами. Кажется, это удаётся, из маловразумительного текста, переполненного опечатками (и это наше крупнейшее издательство!) понять финал трудно.

Теперь пара слов о том, как это написано. Обычно творения безнадёжных графоманов характеризует смешение канцелярита и красивостей. Здесь не так, судя по всему, автор трудился над своим детищем, и канцелярита в тексте не слишком много. Зато красивости прут с каждой строчки, видимо автор принимает их за художественность.

И ещё... Отдельным произведением Андрей Ангелов предлагает афоризмы, а верней, цитаты из своих повестей. Но вот что интересно, когда мы видим эти строчки в контексте, они немедленно гаснут и в большинстве своём наполняются пошловатым содержанием.

Ну вот, теперь я, кажется, разрыл всю навозную кучу в поисках хоть каких-то перлов. То есть, перлы есть, а жемчуга не видно. И даже не сказать: порнухи нет, значит, не единица. Единица, да ещё какая!

Прежде всего, непонятно, почему каждая часть этой уныло-бесконечной или бесконечно унылой истории называется романом. Читал-читал и всё ждал, когда же начнётся действие. Так и не дождался, зато вдруг обнаружил, что прочёл уже два романа. Но ведь прочёл, не бросил на полуслове. Вот этот феномен и следует разобрать. Прежде всего, перед нами классический образчик фэнтезни: принцессы, драконы, эльфы, орки, тролли, магическая академия -- весь классический набор. Ничего оригинального, ни полслова своего, всё заимствовано. Сюжет первых двух «рОманов» -- бесконечный квест в поисках могущества. По стилю перед нами типичная «девачковая» литература: долгие разговоры, приколки над друзьями, мелкие пакости недругам. Есть, впрочем, и развитие характера: к концу второго романа героиня убивает направо и налево, не испытывая ни малейшего неудобства. Но главное в девачковой литературке -- это пламенная любоff. И вот тут авторша даёт читателю прикурить. На протяжении сорока глав главная героиня отчаянно пытается отдаться кому-нибудь из прекрасных эльфов, но те бла-ародно берегут её невинность. Впрочем, это не мешает им заниматься самыми тяжёлыми формами петтинга. Причём, всё описано с большим количеством физиологических подробностей. Не будь этой сексуальной озабоченности, переходящей местами в порнографию, роман можно было бы рекомендовать девочкам 10-12 лет. А так, что перед нами? Пособие по развращению малолетних? Ведь в реальной жизни экзальтированную девицу, вздумавшую вести себя сообразно с предложенными образцами, уестествят очень быстро.

Как написано? А никак. Разумеется -- масса штампов: бугорки грудей, волосики внизу живота (но почему-то не у героини, а у двух её возлюбленных). Встречаются порой и интересные, хорошо выстроенные фразы. То есть, автор не безнадёжна и могла бы писать, если бы научилась сдерживать словесный понос. При чтении меня то и дело пробивал хохот, но не там, где меня пытались насмешить (юморок у Кузьминой безыскусный), а там, где авторесса делала ляпы или выдавала какой-нибудь словесный перл. Но вот что интересно -- через минуту стилистическая корявость или фактический ляп бесследно выпадал из памяти. Чтение этих двух романов живо напомнило беседу с миленькой, но до предела неумной блондиночкой. Что она там журчит -- никого не интересует, сексапильность забивает всё. Что же, скоротал я два вечерочка с этой блондинкой, и в памяти уже сейчас не осталось ничего. Буду ли читать третью часть этого романа? Вряд ли. И без того ясно, что и в третьей части прынцесса не сумеет потерять невинность, а когда сумеет, тут и сказке конец, поскольку более за душой у неё нет ничего.

И всё же, есть в писаниях Надежды Кузьминой нечто, выделяющее её из рядов МТА. Дружные ряды МТА объединяет неумение правильно писать глаголы на -тся/ться, неверное употребление частиц не/ни и вечная путаница с глаголами одеть/надеть. А Надежда Кузьмина с завидной регулярностью делает лишь два типа ошибок из трёх. Глаголы на тся/ться она пишет правильно. И это внушает некоторый оптимизм.

Книга выдвинута на соискание АБС- премии и прошла в финал. Кажется, это достаточная причина для того, чтобы прочесть её, что я и сделал. И уже в который раз я нажигаюсь на финалистах уважаемой премии, получив вместо интересного и умного чтения массу огорчений. Однако начнём по порядку.

Основная фантастическая идея не то чтобы сплагиатирована, но просто неоригинальна до неприличия. Большинство читателей сходу назовут «День трифидов», но на самом деле Растения Рубана куда больше напоминают Растения Томаса Диша (роман «Геноцид»). Те же гигантские стебли, та же мякоть, которой питаются люди. Диш правда, взялся за дело с размахом, засадив Растениями весь земной шар, а Рубан ограничился Москвой, но это принципиальный момент, так как для уважаемого московского автора за МКАДом земли нет.

В конце концов, не важно, что фантастический посыл не нов, главное, как и ради чего написана книга. А вот тут и начинаются серьёзные неприятности. Уж сколько раз твердили миру, что писатель не должен плестись в хвосте журналистики, особенно жёлтой, однако графоманское племя продолжает ваять иллюстрации к журналистским страшилкам. Андрей Рубан в этом плане превзошёл всех, а по части безграмотности и глупости оставил позади даже жёлтую прессу.

Страшилка первая: глобальное потепление. Сейчас уже всякому ясно, что этот миф придуман с целью выкачивания денег из мирового сообщества. Сдохший миф об озоновых дырах больше не работает, и на смену ему пришло глобальное потепление. Для чего газетная утка всемирного масштаба потребовалась автору? А просто так, от нечего делать. Андрей Рубан придумал, будто бы всё население России собралось в пределах Москвы. А поскольку этого не может быть никогда, ему пришлось утопить Петербург вместе со всем населением. О том, что в России есть ещё Нижний Новгород, Екатеринбург, Новосибирск, Волгоград, Красноярск и Краснодар, большинство жителей которых вовсе не горят желанием перебираться в первопрестольную, автор, видимо, не подозревает.

Причём, как и полагается безграмотному журналисту, глобальное потепление Рубан воспринимает в прямом смысле слова: на Земле стало тепло, и в Магадане начали расти апельсины. Серьёзные сценарии глобального потепления автору, скорей всего, неизвестны. А ведь вода зальёт не только Петербург и Голландию, но и Западно-Сибирскую низменность, куда никакой Гольфстрим не достаёт. Огромное мелководное море изменит водный баланс всей Азии; на Алтае, Тибете и в иных горных краях образуются мощные ледники и, вместо тепла, в результате глобального потепления мы получим четвёртый ледниковый период. Странное дело, Кобо Абэ это знал ещё полвека назад, а наш новоявленный классик этого не знает.

Страшилка вторая: клонирование. Разумеется, Андрей Рубан проявляет тотальную безграмотность и в этом вопросе. Клоны у него рождаются сразу взрослыми и, кажется, даже с памятью о былой жизни. Хотел бы я поглядеть на женщину, способную родить восьмидесятилетнего старца… Никакой роли клоны в сюжете романа не играют, введены просто в угоду моде.

Страшилка третья: продажа людей на органы и незаконная торговля этими органами. Я уже надеялся, что автор обойдётся хотя бы без этого жупела, однако, на странице 123 и этот штамп свалился на голову доверчивого читателя. Но тут возникает следующее недоумение: если клонирование в рубановской Москве достигло столь огромных высот, зачем нужна продажа органов? Пересадка клонированного органа осуществляется элементарно, при этом не возникает отторжения тканей и, таким образом сложнейшая ныне операция становится совершенно безопасной. Клонирование нанесёт торговле органами смертельный удар. Но автора подобные вещи не интересуют, для него главное – напихать в текст побольше бродячих страшилок.

Страшилка четвёртая: мутации. Среди безграмотных людей бытует мнение, что при воздействии мутагенного фактора живой организм начинает изменяться. Такую фантастическую метаморфозу дураки называют мутацией. Им невдомёк, что фенотипические изменения проявляются, в лучшем случае, во втором поколении. Когда я прочитал, что один из персонажей книги изучает детей, родившихся у пожирателей мякоти, я решил было, что хоть в этом вопросе Андрей Рубан на высоте. Увы мне! Детишки оказались нормальными, более того, из них произросли замечательные чиновники. А вот родители их в скором времени принялись превращаться в растения. И вот тут-то Андрей Рубан впервые употребил слово «мутация».

Теперь рассмотрим общественно-политическую составляющую романа. Трудно сказать, в какой стране происходит действие, но это не Россия. Все народы, населяющие нашу страну, либо вымерли, либо стопроцентно русифицировались. Ради интереса оставлен 1 (один) чеченец. О том, что рождаемость у чеченцев не падает, а растёт, автор, ввиду своего глубокого невежества, не знает.

Так вот, сорок миллионов русских собрались в Москве, где ничего не делают, поскольку кормят их китайцы. Китайцы взяли в аренду Восточную Сибирь, выращивают там апельсины и за это платят московским бездельникам чудовищные деньги. Подобная ситуация описана в рассказе Лукина «В стране заходящего солнца», только Лукин пишет от имени русского человека, пишет горько и смешно, а Рубан, пользуясь терминологией того же Лукина, пишет от имени «лиц московской национальности», которые все ужасно довольны сложившейся ситуацией.

А затем начинаются вещи анекдотические. Китайцам всё это надоело, и они уходят из Сибири. Если учесть, что долины Янцзы и Хуанхэ залиты водой, то куда уходят китайцы? Я мог бы поверить, что они просто откажутся платить нахлебникам, но возвращать освоенные земли? Вот так просто вернуть Байкал с его запасами воды? Не было такого никогда и не будет. Зато автор употребляет здесь ещё один журналистский штамп. Китайцы уходят, оставляя «загаженную землю». Как же иначе, ведь землю полагается оставлять загаженной… Дяденька писатель, а вы знаете, что, если на земле работать, например, выращивать апельсины, то она не ухудшается, а улучшается? Как же, знает он… ведь об этом в бульварных газетах не пишут.

К этому времени на головы персонажам падает ещё более массивный рояль. Растения, исправно поставлявшие наркотическую мякоть для населения Москвы, неожиданно гибнут, и у москвичей срываются далеко идущие планы поставок супернаркотика в иные страны. Оказывается, в течение сорока лет весь прочий мир ничего об удивительных свойствах мякоти не знал или, по меньшей мере, не решался её попробовать, перебиваясь героином. Жителям Москвы, медленно превращающимся в растения, приходится работать. Городские власти открывают курсы по обучению пожирателей полезным профессиям, но вот беда, единственная профессия, которую сумел вспомнить образованный автор – дворник. Зачем погибающему городу сорок миллионов дворников, кто им будет платить и из каких средств? Ответа, как обычно, нет.

Зато двое частных лиц: олигарх, заправлявший всей теневой экономикой, а заодно открывавший дешёвые солярии, чтобы скрыть избыточное потребление электроэнергии (анекдот!!!), а также главный московский мафиози – чеченец Муса, начинают спонсировать исследования по превращению людей в растения, и искать способы излечить эту болезнь. Лечение также анекдотично: почти полное безделье, умеренный полив, медитация, глядя на солнце, и… таблетки. Не знаю, как другим, а мне кажется, это самый верный путь к растительному прозябанию. Особенно, таблетки. Люди, жравшие вторую, пятую, девятую… перегонки мякоти, теперь жрут те же перегонки говяжьей крови. И ничто их ничему не научило.

Однако объём, отпущенный для романа, подходит к концу, и сюжет надо срочно завершать. И тут выясняется, что за пределами кольцевой автодороги всё же кто-то живёт. Персонажи книги и сам автор дружно называют этих людей дикарями. Честно говоря, у меня складывается впечатление, что дикарём в данной ситуации является автор, до такой степени он ничего не знает о народе, среди которого имел несчастье родиться. По мнению Рубана, люди, отказавшиеся переехать в Москву, за пару поколений одичают настолько, что начнут поклоняться тощему петуху, бегать по лесам с ассегаями и бить ими лосей. Автора бы послать на лося с ассегаем, чтобы не городил ерунды.

Живут одичавшие русичи в бидонвилях, выискивая на помойках прошлых столетий куски полиэтилена, чтобы покрыть ими свои норы. А то ведь, иначе, соломой придётся крыть. Лично мне приходилось не только жить под соломенной крышей, но и крыть дом соломой. Могу засвидетельствовать, что из соломы получается добротная кровля, единственные недостатки которой – недолговечность и пожароопасность. Полиэтилен также пожароопасен и недолговечен, но, к тому же, экологически вреден и не держит тепло, так что туда меня не загонишь и ассегаем. Что касается бидонвилей, они начали было появляться у нас в начале девяностых в окрестностях больших городов, и лепили их исключительно горожане, дорвавшиеся до своих шести или четырёх соток. Сейчас эти убоища повсеместно исчезли, а в деревне их никогда и не было, так что вся эта клевета исключительно на совести автора.

Дикари торгуют с лицами московской национальности, при этом основным продуктом обмена оказывается повидло, которое дикари меряют пригоршнями. Откуда повидло берётся в полуразрушенной Москве автор деликатно не сообщает.

Впрочем, мой отзыв уже перерос размеры журнальной статьи, поэтому оставляю за кадром растительную девку для траханья, сибирских партизан и многое множество иных исполненных идиотизма подробностей. Причём, здесь нет и следа Щедринской сатиры, автор серьёзен, и идиотизм он демонстрирует не ситуативный, а... как бы это сказать помягче... Нехорошо так отзываться об авторе, но он-то меня дикарём называет, и, ничего, совесть посапывает в подушку.

Под конец автору захотелось отживописать жертвенную гибель персонажей, и вот, два профессиональных нарушителя закона: теневой олигарх и глава мафиозного клана неожиданно принимаются произносить речи о необходимости соблюдать законность, а потом и вовсе отправляются на переговоры, не взяв ни единого телохранителя и покорно подставляют спины под удары ассегаев. Ничего не попишешь, марионетке-персонажу против авторского ндрава переть не можно.

А главный персонаж (героями этих кукол назвать никак нельзя), по тому же авторскому произволу пощажённый дикарями, разумеется, испытывает катарсис: «В Москву! – решают персонаж на пару с автором. – Там жизнь, там настоящее!» Это в Москве, где подыхают, лишившись движухи сорок миллионов нарков, настоящая жизнь? Маразм окреп, роман закончен. Тьфу на него!

Если бы всё ограничивалось тем, что написала antel (а она совершенно права в своём отзыве), можно было бы снисходительно усмехнуться и выставить автору заслуженную двойку. К несчастью, «Саентология», равно как и наукообразная «Дианетика» это не только бездарный, литературно беспомощный текст, переполненный беззастенчивой саморекламой. Всё это сопровождается психотехниками, превращающими секту саентологии в одну из самых страшных тоталитарных организаций. Когда-то я хаживал к саентологам, но сумел сорваться с крючка и могу рассказать то немногое, что видел и знаю.

С вами будут беседовать чрезвычайно милые, доброжелательные люди. Они не будут оспаривать ни одного из ваших утверждений и предложат, казалось бы, безобиднейшие занятия по клирингу. Уже с первого или второго занятия вы начнёте вспоминать события самого раннего детства. В большинстве своём это ложные воспоминания, но сам процесс настолько увлекателен, что вы незаметно теряете способность критически оценивать происходящее. Затем начинается вскрытие анграмм, а вместе с тем, разрушение вашей психики. Вы вдруг «вспоминаете», что во время операции под наркозом хирург курил и стряхивал в вашу рану пепел. Вы «вспоминаете», что пока лежали больной в бреду, ваша любимая торопливо изменяла вам со всеми вашими друзьями. Разумеется, вас будут успокаивать, учить толерантному отношению к происходящему, ведь вы просветлённый (почти) человек и умеете спокойно смотреть в глаза жестокой действительности! Но осадок останется, вы уже не сможете любить своих друзей и близких. Про каждого, кто не разделяет идей Хаббарда, вы «вспомните» какую-нибудь гадость.

Самое трудное для проводящего клиринг -- уничтожить любовь к матери. Для этого Хаббардом придумана идея пренатальных воспоминаний. Описывая их, Хаббард раз за разом возвращается к идее, что ваша мать пыталась избавиться от вас, сделать себе криминальный аборт, и лишь счастливая случайность позволила вам появиться на свет. После этого родные и близкие будут напрасно рассказывать вам, как мечтала мама иметь ребёнка (вас!), и даже справка, что она лежала в больнице на сохранении, вас не убедит. «Я помню, как эта стерва много раз пыталась меня убить!» -- нет, конечно, новообращённый сектант так не скажет, ведь он просветлённый сверхчеловек. Он будет ровен, холоден и бездушен.

Вместо родных и близких, вместо матери и любимой (если, конечно, они не разделяют идей Хаббарда) в душе поселится одитор. Каждое занятие по клирингу (во всяком случае, на ранних этапах) заканчивается одинаково. Вам предлагают вспомнить что-нибудь хорошее, пусть не из далёкого прошлого, а из вчерашнего дня, но непременно хорошее. И когда вы расскажете об этом воспоминании, одитор искренне восхитится. Он будет радоваться вместе с вами, удивляться и умиляться. И через довольно короткий промежуток времени всякое хорошее воспоминание будет связано с этим человеком. Он заменит вам весь мир, и ради него вы понесёте в секту свои знания, талант, деньги и силы. Вы уже не сможете критически воспринимать сочинения Хаббарда, ведь они дали вам столько счастья, привели в круг единомышленников и идеальных друзей. Ну а то, что эти книги маловразумительны и дурно написаны, то, как говорят немцы: «Пиво с первого раза никому не нравится». Зато потом человек попадает в подобие наркотической зависимости от организации, рождённой этими сочиненииями и в этом самый страшный вред Рона Хаббарда.

Если 80% текста романа занято описанием биохимического экспериментра и подготовки к нему, то рецензент имеет право поинтересоваться, насколько автор разбирается в предмете своих писаний. Андрей Столяров -- выпускник биолого-почвенного факультета ЛГУ и, кажется, должен разбираться в вопросах химической эволюции предбиологических систем. На первый взгляд так оно и есть, автор обрушивает на неподготовленного читателя лавину химических названий, описаний экспериментов, перечисляет специализированные работы и монографии, которые изучает главный персонаж. Однако, обмануть он может только двоечника, никогда не учившегося в школе. Не будем голословны, рассмотрим эксперимент, который ставится на протяжении двухсот страниц от первой до последней главы.

Герой по имени Арик ещё в школьные годы возжаждал синтезировать химическим путём живое существо. Эксперимент, который он для этого ставит, напоминает известный опыт Миллера (1955). Кстати, Миллера и его работы автор упоминает в перечислении читанных Ариком монографий, но, как явствует из текста, сам автор Миллера не читал. Сначала Арик долго и мучительно делает реакционные ванны, изолированные от внешней среды. Задача эта решена в начале XIX века Дюма и Стасом, в биологии этот метод применён Пастером (речь идёт не о пастеризации, а о работе с поддувом инертного газа). Однако, Арик ставит вакуумные колпаки, опасные и ненадёжные. В аквариумах он создаёт атмосферу древней Земли, которая по мнению Столярова, почему-то состоит из сернистого газа. Кроме того, он непрерывно что-то туда доливает при помощи пипеток (куда оно потом девается -- неведомо). Аквариумы Арик облучает ультрафиолетом и зачем-то подвергает действию магнитных полей разной напряжённости. Кроме того, в установке имеется некий «обратимый холодильник», неясного назначения (в химии существуют обратные холодильники, но наличие обратного холодильника исключает герметичность системы). В результате пять аквариумов из десяти -- прокисают (на современном консервном производстве в условиях асептики ежедневно герметизируются миллионы банок непастеризованных продуктов. И ничто не прокисает). Еще в четырёх аквариумах система кристаллизуется (это ж каким идиотом надо быть, чтобы брать растворы такой концентрации?!). Но зато в одном аквариуме на дне образуется студенистое вещество. Научный мир в шоке, никто повторить этого достижения не может. Забудем, что студни не ложатся на дно, а всплывают, подумаем о другом: о каких коацерватах может идти речь при наличии единого студенистого тела? Специально, чтобы избежать застудневания, Миллер использовал мешалку, о которой Столяров забыл. В природе эту работу выполняли приливы и ветра.

В подлинном опыте Миллера были получены все аминокислоты и все нуклеиновые основания, но в виде рацемических смесей. Эта трудность была преодолена в конце шестидесятых, добавлением в модельные системы активного ила (того самого, из которого впоследствии образовались толщи чёрных железистых сланцев. Выход биоактивных веществ стал количественным, причём вместо рацематов получены оптически активные изомеры. Произошло это в конце шестидесятых, когда герой Столярова лишь поступал в университет. Ещё через пару лет удалось добиться самосборки фосфолипидной мембраны, о которой Арик мечтал все семидесятые и восьмидесятые годы.

По мнению Андрея Столярова, научный прогресс идёт путём нелепых случайностей. Вырубили на факультете свет, отключился термостат и система едва не погибла. Однако, обошлось, но зато внутри студня обнаружились крошечные искристые спиральки. «Да это же аминокислоты!» -- вскричал поражённый Арик. Читатель, если он учился в школе, тоже поражён. Как можно невооружённым глазом разглядеть молекулу? И потом... форму спиралей имеют не амино, а нуклеиновые кислоты! -- это проходится во второй четверти одиннадцатого класса!

«Это типичная ошибка, -- успокоил меня знакомый биолог, -- каждый год среди первокурсников попадается хотя бы один, путающий нуклеиновые кислоты с аминокислотами. Мы им, правда, двойки ставим». А господин Столяров как-то проскочил и сумел окончить биофак. То, что перед нами не случайная оговорка, становится ясно после сцены, в которой Арик говорит, что надо бы проверить, есть ли в системе белки, а его сотрудник обещает сделать анализ на присутствие пуринов и пиримидинов, которые входят в состав ДНК, а никак не белков.

Искрящийся молекулами «аминокислот» студень начал генерировать некие колокольчики, которые завели хоровод в питательной среде. «Коацерваты!» -- вскричал научный мир, хотя реальные коацерваты к тому времени были получены чуть не четверть века назад. Кстати, колокольчики коацерватами быть не могут, их форма указывает на наличие органелл. Впрочем, раз автор не знает биохимии, то где ему биологию знать... Арик и весь научный мир сидят ещё несколько лет, тупо глядя на аквариум. А потом случается перестройка, и факультет обесточивают как следует (Перебои в электроснабжении, как генеральная линия развития науки!). Температура в лаборатории падает до плюс пяти градусов Цельсия!!! Столь катастрофического похолодания не может выдержать ничто. Контактные темометры лопаются, хотя рассчитаны на температуры от минус пятидесяти, до плюс двухсот пятидесяти. Вакуумный колпак раскалывается, воздух проникает в систему. И тут же оказывается, что это именно то, чего не хватало синтетическому студню для счастья. Он порастает шерстью, мгновенно переходит на кислородное дыхание и начинает проявлять все качества живого существа. А высокоучёный герой начинает его кормить, для начала швыряя в аквариум ломоть чёрного хлеба. Далее он экспериментирует со всякой дрянью, скармливая своему зверю всё, по чернильные карандаши включительно. Наконец, он вздумал попотчевать его собственной кровью, после чего...

Если вы думаете, что безграмотность автора распространяется только на биохимию и биологию, то вы ошибаетесь. Под конец жизни Арик увлёкся мистикой. Здесь Андрей Столяров также перечисляет множество специальных трудов, путая имена, даты и перевирая цитаты, списанные с популярных источников. Ну а герой, прежде с великим трудом вызубривший английский, с лёгкостью читает на арабском, среднегреческом и кухонной латыни.

Но есть ли в романе хоть что-то, помимо биохимического бреда? Перейдём к делам литературным.

Все персонажи по Арика включительно являются функциями сюжета. Родители Арика, вначале существуют, снимая с Арика груз бытовых проблем, затем, едва он становится на ноги, очень кстати погибают (чисто графоманский приём). Школьный учитель биологии... этот тип уже описан в раннем рассказе самого Столярова («Учитель»), но там он был инопланетянином, чем и объяснялись все странности. В романе странности ничем не объясняются, просто учитель выскакивает как чёртик из коробки в те минуты, когда Арик пребывает в нерешительности, произносит нечто и исчезает. Любимая девушка... Объявляется в качестве фрустрирующего фактора, когда установку со студнем следует оставить без присмотра, дабы мог произойти очередной несчастный случай, оказывающийся в результате счастливым. Начальник... крупный учёный-биолог по прозвищу Бизон. Внешне фигура цельноворованная с гранинского Зубра. Но там, где у Гранина видим портрет большого учёного, Столяров показывает нечто, изрекающее благоглупости. Кстати, подлинный прототип Зубра -- Тимофеев-Ресовский никогда биогенезом не занимался, а на вопросы о происхождении жизни отвечал: «Спросите Опарина, он расскажет, как это было, а я в ту пору был маленьким и не помню». Два помощника основного персонажа -- в меру талантливые, суетливые и очень вовремя погибающие. Жена... существует, чтобы снимать с Арика груз бытовых проблем. Собственной индивидуальностью не обладает. Когда у Арика подходит пора второй нелепой случайности, и он вновь закручивает роман с любимой девушкой, жена вовсе никак не упоминается. Очевидно на этот срок её выключают. В тексте есть ещё приятель, сделавший карьеру (время от времени он предлагает Арику бросить науку и тоже заняться карьерой/бизнесом/выбиванием грантов. Иностранный учёный -- делает большие глаза при виде удивительных успехов Арика на ниве наблюдения за аквариумом.

Сам Арик тем более индивидуальностью не обладает, ибо его тащит по жизни ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ, которое автор неоднократно упоминает с самым таинственным видом.

Общество... Время действия романа 1970-е -- 1990-е годы. Но кажется, автор поместил своего героя в нереальную, среду, такую же придуманную, как и его аквариум. Арик переживает первую стадию влюблённости и, соответственно, начинает меньше времени уделять аквариуму. Предназначение, которое волочёт его по жизни, стерпеть этого не может, у Арика начинаются неприятности. За непосещения политинформаций его собираются исключать из комсомола и, как следствие, из университета. Что за чушь? в 1968 году на физфаке проходила дискуссия о том, нужен ли комсомол. Семь именных стипендиатов подали заявления о выходе из комсомола, и ни один исключён из университета не был. После этого за нехождение на субботники и за непосещение политинформаций даже «ай-я-яй» не говорили. Создаётся впечатление, что ни в каком университете Андрей Столяров не учился, а просто сидел где-то и боялся на всякий случай.

Когда Арику понадобилось остаться в аспирантуре, он написал донос на аспиранта, который числился его руководителем. Аспиранта в тот же день не стало, и Арик занял его место. И это не тридцатые годы, а середина семидесятых! Зато в девяностые года по мнению Столярова на улицах Петербурга шла сплошная стрельба.

Язык повести. Надо сказать, что у господина Столярова наверняка проштудированы основные труды по организации художественного текста, но воспринимает он их совершенно не критически. Скажем, известно, что частица «-то» усиливает степень остранённости текста. И как только главный персонаж начинает бродить, не зная, что ещё сотворить с аквариумом, частицы «-то» начинают сыпаться как из ведра, по десятку на страницу.

Андрей Столяров уже давно был замечен в заимствованиях у известных авторов. Данный роман не исключение. Уже говорилось о Бизоне/Зубре, а вот иной момент, мелкий, но смешной. Защитив диссертацию, Арик, как и положено, устроил банкет и на нём даже сплясал с одной из дам качучу. Многие ли знают, что такое качуча? Фанаты Стругацких -- знают:

-- Слушайте, Бромберг, что вы станете делать, когда я умру?

-- Спляшу качучу на вашей могиле.

Так вот, качуча, это испанский, непарный, женский танец, популярный в середине XIX века! Когда я это выяснил, образ, созданный Стругацкими, резко обогатился: старый въедливый профессор, танцующий с кастаньетами на могиле своего противника... А у Столярова видим всего лишь глупость. Спёр слово и тиснул, не понимая его смысла.

Столяров сам себя обзывает автором магического реализма, самым петербургским из всех авторов. В данном романе ничего петербургского нет. Вообще, герои петербургской прозы любят бродить по городу, так можно без особых затрат вести в текст питерский колорит. Разумеется, Столяров заставляет своего персонажа проделывать пешком изрядные концы. Вот только нудное перечисление улиц и набережных колорита не создаёт, а ни единого художественного описания в романе нет.

Итак, что остаётся? Две сотни журнальных страниц, занятых бездарным текстом и ощущение зря потерянного времени. Не читайте.

1969 год. Лекция по коллоидной химии. Профессор (позор мне, забыл его фамилию) вдруг начинает говорить о повести Артура Кларка «Лунная пыль»: «Конечно, писатель ошибается, у вещества находящегося в глубоком вакууме да ещё так тонко измельчённого, силы адгезии будут так велики, что оно немедленно слипнется в однородное вещество, напоминающее пемзу. Так что, покататься по лунным морям нам не удастся». Помолчал и добавил: «Книга замечательная, потому что она не о свойствах пыли, а о свойствах людей. Кто не читал, прочтите обязательно».

Наверное, это самое важное, что я вынес с лекций по коллоидной химии.

Книга, которую не так просто понять и ещё сложнее оценить. Прежде всего, нужно сказать, что книга ничуть не устарела за последние 45 лет. Более того, проблемы поднятые в ней, стали ещё острее. Во-вторых, книге чрезвычайно повредил американский фильм. Режиссёр либо не читал романа, либо ни хрена не понял в прочитанном, либо нарочно извратил идею. В третьих, книга чрезвычайно далека от такого модного понятия, как толерантность, так что нынешние читатели в ряде случаев старательно «не понимают» о чём роман.

Общая судьба всех великих цивилизаций -- погибнуть от нашествия варваров. Казалось бы, толпам чужаков противостоит централизованное государство, самое совершенное оружие, утончённая культура. Тем не менее, носители этой культуры всё чаще оказываются не носителями, а только потребителями. В армии и среди рабочих (особенно низко квалифицированных) становится всё больше тех самых чужаков. И, в конечном итоге, не требуется даже нашествия. Те, кого ещё недавно презрительно называли черномазыми или мартышками или ещё каким-нибудь оскорбительным прозвищем, становятся хозяевами. Что делать, путь от мерзейшего расизма к слащавой толерантности чрезвычайно короток и лежит через деградацию национального чувства. Пьер Буль сумел заметить это ещё в ту пору, когда на Францию обрушилась первая волна алжирских гастарбайтеров. К несчастью и сейчас проблема выбора стоит по-старому: либо ты расист, нацик, живущий ненавистью (а таких история сметает со своего пути), либо -- сладенький безвольный толераст (а таким -- место в вольерах и зоопарках, выстроенных будущими хозяевами жизни). Где выход? Прямого выхода Пьер Буль не показывает, но его можно найти, внимательно перечитывая книгу. На планете обезьян нет единого человечества. Там есть три не смешивающиеся культуры, которые смогли сосуществовать, не угнетая и не уничтожая друг друга. Вопрос стоит так: найдут ли европейская, арабская, китайская культуры силы сосуществовать, также не угнетая и не уничтожая друг друга. Сейчас всё идёт к тому, что изнеженную европейскую расу ждёт судьба людей на планете обезьян. Люди не смогли внять пророческому предупреждению и закрылись от проблем голливудской поделкой.

Сегодня очередь дошла до России, и, кажется, мы собираемся проходить путь вымирающих наций. Мы видим вспышку расизма, видим расцвет толеразма и всё меньше остаётся людей, которые готовы жить рядом с не такими, как они, оставаясь при этом самим собой и не впадая в снобизм и ненависть. Хотя, возможно, дело упирается всего-навсего в проблему рождаемости.

Как видим, книга и впрямь политически неудобная. Впрочем, её можно рассматривать как игру ума, дешёвенькую фантастичку; можно снять ещё парочку развлекательных фильмов и, в конце концов, убедить самого себя, что книги-то и не было.

Меня попросили сделать разбор этого рассказа, и хотя я не собирался возвращаться к «творчеству» Вадима Панова, но в данном случае отказать не могу. Пришлось читать, и теперь пишу отзыв, самым примитивным образом, двигаясь по тексту. Впрочем, примитив и следует разбирать примитивно.

Игорь Тареев, «настоящий профессионал, которому доверяют большие деньги» обедает со своей любовницей в дешевой забегаловке (место, где плохо одетые типы воруют чужие бифштексы, иным быть не может). Любовница его, «несмотря на молодость, уже стала партнером в крупной юридической фирме». Когда Марина уходит, к Тарееву подсаживается подозрительный старикашка «с большими, горящими как у юноши глазами». Кстати, обратите внимание на стиль автора. Как обычно у графоманов видим смесь канцелярита с красивостями.

Бизнесмен, который только что очень спешил, зачем-то выслушивает от старика (Сан Саныча) долгий набор банальностей и ужасно проникается ими. Более того, этот прожжёный финансовый воротила выкладывает незнакомцу ряд интимных подробностей своей жизни, что уже вовсе нелепо. Я даже думал, что дело не обошлось без гипноза, однако, нет; банальности Сан Саныча интересуют брокера больше, чем паника на бирже. Зачем Сан Саныч начинает этот разговор -- неясно, ведь он только провоцирует то развитие событий, которого так боится. Но делать нечего, мертворождённый персонаж обязан выполнять самый дурацкий приказ автора. Панову нужна завязка, и он выбрал самую недостоверную. Сан Саныч представляется профессором психологии. Кстати, далее выясняется, что Панов не видит разницы между психологом и психиатром, но к тотальной авторской безграмотности мы уже привыкли. Опять же, блистать своими «знаниями», рассматривая всякого встречного в качестве пациента, любят студенты медики третьего курса. К пятому курсу это обычно проходит. У Сан Саныча, как видим, не прошло до глубокой старости.

Зомбированный Сан Санычем Тареев в тот же вечер встречает услужливо подсунутую этим же мерзавцем девушку. Немедленно вспыхивает «любов». Для начала Панов обрушивает на читателя привычный набор банальных красивостей: «взгляд незнакомки манил, притягивал», «Тареев сумел разглядеть огонь в ее глазах. Пленительную искру, заставившую учащенно забиться сердце» и т.д. и т.п. Вот она, та единственная, с которой он может быть счастлив! Далее события развиваются стремительно. «К тебе или ко мне?» -- отрывисто спрашивает Тареев, везёт малолетку к себе, где «молча, уверенно провел в спальню» и немедленно начал совокупляться. Ну да, такова идеальная любовь с точки зрения Панова. А вот образчики стиля: «Маленькие острые груди торчат в разные стороны, длинные пальцы закрывают треугольник волос внизу живота» и вновь: «острые груди, плоский живот, узкие бедра»... -- весь арсенал дешёвой порнухи.

Далее следует восхитительная сцена, показывающая, как Панов умеет видеть действие, которое сам же и описывает. Разъярённая Марина врывается в квартиру. Кстати, консьерж, видевший, что хозяин привёл другую женщину, даже не пытается её как-то задержать. Но вернёмся к сцене. Итак, стоит голый мужик, держит на руках голую только что дефлорированную девушку. А Марина тянется через разлучницу и лупит изменщика по морде. О чувствах самой Насти речи не идёт. У неё нет ничего настоящего, всё только ворованное, так что и первая брачная ночь -- соответствующая. На это мгновение Панов просто забывает об одной из своих героинь. Но читатель, если он читатель, а не глотатель текста, забыть не может. И вот, Марина швыряет ключи; «Острое железо оцарапало щеку», а потом? Ключам деваться некуда, они должны упасть либо на «острые груди», либо на «треугольник волос внизу живота». Апофеоз! Офигеть можно! До этого я избегал ставить Панову за его творения единицы, но тут был обречён.

Ладно, проехали. Начинается новая семейная жизнь с малолеточкой. Выясняется, что Настя может кушать только ворованное. И преуспевающий бизнесмен с лёгким сердцем отправляется воровать. Хотелось бы посоветовать Вадиму Панову сходить на рынок и попытаться стащить с прилавка кусок свинины. Ему было бы гарантировано множество открытий чудных и острых ощущений. У торговцев мясом существует прекрасно отработанная система против такого рода воришек.

Часть продуктов Тареев всё же покупает, но оказывается, что Настя видит их ауру и честно добытое есть не может. Так что проще: сходить на рынок вдвоём и купить ворованное! Каждая вторая свинья на рынке откормлена ворованными комбикормами, каждый десятый кусок свинины от животного украденного в соседнем хозяйстве! Или, если купить ворованное на честные брокерские деньги, аура немедля исчезает? Вот она тема для фантастического рассказа об отмывании денег!

Больше Тареев на воровской промысел не ходил. Зачем? -- один раз покормил любимую, и хватит с неё. Всё равно, жить Насте осталось немного, пусть поголодает.

Далее следует странная сцена с Настиной мамой, которую зачем-то надо убить. Истории о проклятых детях чрезвычайно распространены в русском фольклоре. ПрОклятых мальчиков утаскивает баба-Яга, прОклятых девочек -- Старый Жиж (Сан Саныч). В обоих случаях грех смывается самоотверженной любовью. По Панову грех может быть смыт лишь ещё большим грехом. Сатанизм какой-то!

На убийство честный бизнесмен не пошёл, причём испугал его не сам факт убийства, а то, что потом его смогут шантажировать этим неприятным случаем. В результате имеем одну естественную смерть и два самоубийства. Необходимая по сюжету лужа крови пролита, наступает хэппи энд, все пляшут и поют... простите, все умерли в один день. Как написал в своём отзыве tevas: «Неплохой рассказик».

Поздравьте меня, господа! Я, наконец, сумел дочитать до конца хотя бы одно произведение Вадима Панова и могу сделать обещанный разбор. Я неоднократно пытался прочесть хоть что-то, написанное этим автором, но дальше третьей страницы так и не смог продвинуться. Но тут узнал, что у Панова есть рассказы, а среди них этот, посвящённый моей любимейшей теме – теме еды. Разумеется, отыскал текст, прочёл и могу высказаться. Итак, приступим.

Прежде всего, насколько автор владеет темой.

Ресторан, как и театр, начинается с вешалки. Богатые посетители впервые являются в модное заведение, где их для начала обхамили, затем отфутболили в кабинет владельца, который встретил их в белом халате, респираторе и резиновых перчатках. Этого достаточно, чтобы любой, сколько-нибудь уважающий себя человек, развернулся и ушёл. Никакое блюдо не покажется вкусным, после такого приёма. Еда становится едой, только после того, как её касались живые руки мастера, а запах хирургической резины не отбить никакими отдушками. Впрочем, в ресторане и не подают еды: «Еда. Нет -- пища! Пища богов!». Нетрудно понять, на что намекает автор, Уэллса все читали. Но великий англичанин и не пытается утверждать, что его биологические добавки вкусны, это нечто в банках, фастфуд, который с одинаковым безразличием уплетают взрослые, младенцы и уховёртки. Еда – слово сакральное, недаром глагол «есть» в некоторых грамматических формах совпадает с глаголом «иметь». А пища – это то, что пихают в утробу, не задумываясь о вкусе и пользе. Боюсь, однако, что до такого понимания слов Панову далеко, а существительные «кушанье», «деликатес», «блюдо» в его активном словарном запасе, видимо вовсе отсутствуют.

Могут возразить, что высокопоставленный генерал в изысканной кухне не разбирается и жрёт, что дают. Но вот рассказ начинается от имени профессионального повара, человека, который готовит одному из олигархов, и этот, с позволения сказать, «профессионал» путает седло и окорок! Но, помилуйте, седло у барашка, козы, косули, а окорок у свиньи, кабана, капибары, медведя, наконец! Спутать свинину с ягнятиной простительно случайному посетителю, ничего не смыслящему в кухне, но не тонкому ценителю, и, тем более, не повару. А вот другой перл, ещё более чудовищный: «восхитительный суп – нежнейшее сочетание грибов, овощей и аромата». В лексиконе повара нет такого слова: «грибы», как в языке эскимоса нет слова «снег». Что значит – грибы? Паршивые, выращенные в теплице, вешенки, шампиньоны и чёрные китайские опята? Или лисички, не узнать которые простительно разве что детсадовцу? Или молоденькие боровые маслята? Или рыжики, за которыми специально посылалось в Смоленские леса? Или, ставший почти эндемиком гигантский дождевик, чья нежная консистенция и удивительный аромат способны поставить в тупик даже опытного гурмана? Ответа нет, «грыбы» -- и всё. Как говорилось в старом анекдоте: «Берите, пока это сыр, а не продукт питания». Под конец рассказа, на свет появляется некий салат: «Запах пряностей, изящно порезанные овощи, капелька соуса». Запах чего? Хрен это пряность, мускатный цвет – тоже пряность. Ваниль, кокос, черемша, чесночный гриб, кардамон – чем пахло от салата? Не различить эти вещи невозможно. Репа это овощ, шпинат – тоже овощ. Как их нарезать изящно? Капелька соуса… какого? Белый мучной соус, прославивший советский общепит или тайский рыбный? Или это классический французский жюс, который в принципе не кладётся в овощные салаты? А цветы красоднева, способные превратить ординарный салат из пекинской капусты в уникальный деликатес – это овощ или пряность? Нет, если красоднев сушёный, то это пряность, причём не особо выразительная, но мы-то берём свежие цветы! И, кстати, как их порезать изящно? Режем как обычно, поперёк цветка, так, чтобы тычинки не были обрезаны, а оставались на одном кусочке, что весьма украшает блюдо (Панов написал бы – пищу!). Это и называется изяществом? Нет, это обычный профессионализм, которого начисто лишён модный автор.

За знание предмета можно смело ставить единицу.

Идея рассказа. Известно, что существует лечебное питание. Так давайте представим повара, который может лечить пищей, что угодно, и задумаемся, а вдруг он может не только лечить, но и вредить? Концовка рассказа: Вы только подумайте, он действительно может вредить! Вплоть до летального исхода!

Могучая идея, вполне достойная единицы. А ведь можно было бы описать, как с помощью вкусной еды и приятного обслуживания повар не диктует свою волю, а ненавязчиво управляет клиентами. Впрочем, не будем переписывать графоманский опус. Иже писах, писах.

Персонажи. Все до одного взяты из фельетонов. Ходячие маски: олигарх, олигарх рангом помельче, капризная мадам, балованный сынок и, разумеется, безумный учёный. Не повар, а именно безумный учёный, ходульный штамп, недаром автор вырядил его в лабораторный халат и респиратор. Имеется ещё повар олигарха, но это лицо страдательное, ничего, кроме серии бессвязных выкриков мы от него не дождались.

О психологии всех этих граждан говорить не приходится; дурилки картонные. И хотелось бы отругать или похвалить, но просто не за что зацепиться. Единица.

Сюжет рассказа. У некоего господина имеется книга рецептов, позволяющая творить из пищи, что угодно (Автору невдомёк, что настоящий повар никогда не пользуется книгами рецептов). Сотни лет господин Ра сидел тише воды, ниже травы, а потом вдруг вздумал отрыть волшебный ресторан в самом центре Москвы. Разумеется, он тут же попал в зону внимания криминального олигарха, но тот оказался дурным как табурет, попёр на волшебника буром и был изничтожен. Хэппи энд, все пляшут и поют. Оценка… ну что я всё единицы ставлю? Пусть будет двойка.

Литературные приёмы. Поначалу чуть было не написал, что таковых не обнаружено, но потом понял, что неправ. Главного негодяя зовут Елаксом. При прочтении немедленно возникает аллюзия с фамилией Ельцын. Лет пятьдесят назад подобный приём активно использовали газетные фельетонисты. Потом и они начали им брезговать. А ныне этот приём успешно освоен Вадимом Пановым. Два балла!

Стиль. Как обычно, в такого рода произведениях видим смесь штампов («подобное определение не отражает реальное положение дел») с красивостями («худой оратор с горящими глазами»). Ляпчики тоже имеются («доволен жизнью: пройти путь…»). Причём, заметьте, все три примера взяты из одного, наугад выбранного абзаца. Эмоции автор и его герои выражают исключительно с помощью восклицательных знаков, которых в тексте непредставимо много. Тем не менее, должен отметить, что запятые в тексте расставлены в соответствии с правилами грамматики, подлежащие со сказуемыми согласованы. Добрейшая Марь-Иванна поставила бы за такое сочинение десятилетнему Вадику Панову крепкую четвёрку. Также поступим и мы.

Итак, три единицы, две двойки и одна четвёрка. В среднем – за рассказ автор получает два балла с минусом.

Заранее представляю, что кто-то из читателей объявит с обескураживающей простотой: «А мне понравилось». Возвращаясь к кухонной тематике, можно сказать: Что же, на вкус и на цвет товарищей нет. Некоторым нравится ходить в Макдональдс, и они искренне считают, что там готовят вкусно. Иные и вовсе с восторгом хлебают супчик «Магги». Остаётся пожелать им приятного аппетита. Вот только очень не хотелось бы, чтобы они свои пищевые предпочтения выдавали за вершину кулинарной мысли. А заодно, чтобы не путали опусы Вадима Панова и ему подобных с литературой.

С этого романа началась моя переоценка любимых книг детства. В середине восьмидесятых подсунул «Плутонию» сыну, а он через день принёс её обратно и сказал, что читать ЭТО не будет. «Они же мамонта встретили, может быть, последнего на Земле! А они тут же стрелять!» -- сын заплакал и ушёл. И я взялся перечитывать книгу, глядя на неё новыми глазами, и увидел, что путь отважной шестёрки усыпан трупами. Убивают для коллекции, убивают, чтобы вырезать мякотный кусочек на обед, убивают просто так. Гигантские муравьи (кстати, такие в наше время существовать не могут, слишком мало кислорода в атмосфере) утаскивают коллекции. Герои травят муравейник серой и коллекции возвращают. А следом уничтожают ещё один муравейник, ничем не досадивший, просто так, из садистической склонности. И есть некая справедливость в том, что все результаты варварской экспедиции погибли.

Не только в романах, но и в научных работах Обручева нет ни единого слова о необходимости хоть как-то беречь природу. А ведь в ту пору, когда писалась «Плутония» уже погибла стеллерова корова и кочующий голубь, в тугаях Аму-Дарьи был взят на прицел последний камышовый тигр, а мерзавец, застреливший в Беловежской Пуще последнего дикого зубра, уже служил там лесничим. Зубра люди сумели спасти, собрав по зоопаркам уцелевших животных. Но в этом нет ни малейшей заслуги Владимира Обручева -- учёного, не сумевшего выйти за пределы своей геологии, и писателя, не умевшего глядеть дальше ружейного прицела.

Нам ещё долго предстоит оценивать новую повесть Евгения Лукина. Такую вещь невозможно понять сходу, ещё не раз в мыслях будем возвращаться к прочитанному и открывать для себя новые грани лукинского таланта. И не раз ещё будем (я, во всяком случае, буду) перечитывать небольшую повесть с огромным внутренним наполнением.

Слой первый, доступный не только человеку, но и любому боту: Евгений Лукин написал очередную сатиру на наше общество. Не люди, а типажи: главный герой -- рефлексирующий интеллигент, стерва-жена, браток, босс с замашками мелкого олигарха, и даже непременный персонаж анекдотов -- тёща... Сюжет бодренький, поэтому автору следует высказать пару комплиментов и поскорей забыть повесть, которая почему-то вызывает чувство дикомфорта. Такое же чувство вызывал у современников «Ревизор» Гоголя.

Слой второй, открывающийся при внимательном прочтении... А ведь каждый, все без исключения типажи, в какую-то минуту вдруг поворачиваются к читателю человеческим лицом. Все от олигарха до тёщи оказываются вдруг живыми людьми со своими мучительными проблемами. И читатель замирает поражённый: полно, вас ли я видел, только что, страницу назад? Или все вы прятались за маской бота, а теперь безупречная автоматика отказала... Сатира оборачивается драмой.

А потом постепенно соображаешь, что главный герой, с которым мы так привычно и удобно ассоциировали себя, оказывается наименее человечен из всех. Он с лёгкостью принимает всё, что проделал бот (или обстотятельства, если угодно). Выгнали с работы -- ладно. Перреженили, не спросясь -- тоже ладно. Только и способен на истерику, с вырыванием микрофончика из-под языка. Да и вообще, что он сделал? Ни-че-го! Евгений Лукин ясно говорит: произошёл передел собственности. Из рук одной группочки в лапки другой, точно такой же. Переделать что-либо, вовсе не значит сделать новое. То есть, вновь мы приходим к торжеству бота, но на более глубоком уровне. Торжество геликософии, развитие (вернее, отсутствие развития) по спирали. Развитие -- ничто, улиткообразная кривая -- всё!

История русской литературы насчитывает не слишком много столетий, литература китайская или западно-европейская возрастом куда почтенней. Но в девятнадцатом веке Россия дала миру таких гениев, каким позавидует любая культура. И теперь мы не знаем, что делать с доставшимся духовным наследием. Нынешние дутые властители дум даже изобрели новый термин: постмодернизм. Постмодернисты непрерывно обращаются к русской и зарубежной классике, их произведения полны аллюзий и скрытых цитат. Но, не умея распорядиться всем этим богатством, представители современной Большой Литературы (болитры), занялись по выражению критика Золотусского «расстрелом классики». В наиболее обнажённом виде читатели Фантлаба могут видеть этот дешёвый приёмчик в рассказе Сорокина «Конкретные» (впрочем, говорят, что и «Голубое сало» написано в том же ключе). В ту же дудку дуют Пелевин, Евгений Попов, Ерофеев, а в поэзии -- Кибиров (я называю только самых талантливых постмодернистов, владеющих словом и действительно умеющих писать). Невольно вспоминается ньютоновское: «Мы видим дальше, потому что стоим на плечах титанов». Хотя что там видят представители болитры? Мне они представляются голубями, усевшимися на бронзовый монумент и срущими на головы предшественников. «Джунгли нас заметили!»

Евгений Лукин не пытается влезть на головы великих, он стоит вровень с ними. Чуть выше или ниже -- это судить потомкам. Если нужно, Евгений Юрьевич прекрасно пользуется аллюзией и скрытой цитатой («Там за Ахероном»), когда нужно, открывает кавычки и преспокойно даёт цитату прямую. Но он никогда не глумится над предшественниками, ему это незачем. «Ревизор» Гоголя и «Война и мир» Толстого органично дополняют друг друга и под пером Лукина образуют новую сущность, равновеликую предыдущим. Гоголь — Толстой — Лукин... -- каков ряд? А ведь так оно и есть, хотя, мне кажется, ряд несколько иной: Гоголь — Салтыков-Щедрин — Лукин... недаром первая книга, которую герой повести перечитал за лиловой завесой: «Письма к моей тётушке».

Впрочем, что-то я расписался; такое только в некрологе прилично. Автор жив, автор работает, русская литература жива, как бы ни пытались сожрать её конкретные представители болитры.

А под конец, чтобы не заканчивать на патетической ноте, забавное наблюдение: как разные авторы пользуются одним и тем же источником. Вы думаете Леонид Сиротин первый в нашей фантастике доктор геликософии? Первым был доктор Парплеус из романа Святослава Логинова «Земные пути». Кстати, там же упоминается и наука дактилономия. А в недавно появившихся в интернете «Словарных рассказиках» всё того же Логинова помимо геликософии видим плагиаторов (торговцев рабами) и шофёров (разбойников с большой дороги). И там же -- источник всего этого великолепия, он же, родимый, «Словарь иностранных слов«! Только год издания у Логинова другой.

Перед нами типичная быличка, из тех, что сотнями рассказывают в детских коллективах под видом страшилок. Никакого подтекста данные произведения не несут, ничего из них не следует, кроме протяжного «У-у-у!...» Характерно, что былички, как правило, не имеют концовок. Если авторская быличка имеет концовку, оценка ей повышается. Данное произведение концовки не имеет, стандартная фраза: «Батюшки-светы, да он поседел!» — концовкой не является, это разновидность того же самого маловразумительного «У-у-у!..»

Когда читаешь «Даму пик», не избавиться от ощущения, что автор широким махом дерёт с «Пропавшей грамоты» Николая Васильевича Гоголя. Только у Гоголя игра в карты с чертями обусловлена всем сюжетом повести, а у Ангелова взята просто так, ни для чего. И дама пик у Ангелова не играет ни на что, она не нужна даже для красоты (А у Гоголя, вспомните: «скинул кралю«!)

Итак, Ангелов со своей быличкой ползёт от исходной пятёрки вниз.

Теперь об ошибках. А ведомо ли автору, что кабаки посреди леса не ставили, это значило бы плодить разбойничьи гнёзда. И никакой Сенька Удалой этого устроить не мог. Кабаки ставились либо за городскими заставами (вспомните картину Перова), либо в сёлах по приговору общества. В деревнях ставить кабаки запрещалось. В кабаках торговали только водкой распивочно и на вынос. Штоф, полуштоф, бутылка, чекушка, шкалик, чарка... Никакого кувшина, тем более, вина, там быть не могло. В деревнях водку иной раз называли белым вином, но кувшин водки — это непредставимо.

Что ещё... Гончара «промочило до самых помидоров». Фразеологизм этот появился во второй половине ХХ века, а в 1723 году он существовать не мог. Помидоры появились в России в конце XVIII века, долгое время считались ядовитыми и употреблялись только дамами высшего света в качестве украшения шляп. Мужикам это слово было напрочь неизвестно.

Теперь о плюсах. Прежде всего, в двустраничном рассказе нет мата и порнухи. Значит, уже не единица. Кроме того, размер. Две странички даже самого беспомощного текста выдержать можно. Итак, из жалости, три балла.

Выбрал у Юрия Ивановича роман, который получил наибольшее количество высоких оценок, и попытался его читать. Одолел страниц пять и бросил с отвращением. Конечно, кому захочется поизгаляться над автором, тот получит при чтении немало удовольствия, но мне изгаляться не захотелось, и теперь я никогда уже не узнаю, что такое «армия драконов в молодости», почему «сорфит смаргивает глазами», а не иными частями тела, что значит словосочетание «разрешить чаяния», как может «продолжаться разгулявшаяся стихия», что такое «любимый мозоль», и что такое «слегка извивающаяся долина». Отлистал с полсотни страниц, но и там те же перлы, в каждом абзаце, чуть ли не на каждой строке... в подобном случае речь идёт не о художественности, не о развитии сюжета и создании образов, а о элементарном умении связывать слова.

Автору могу посоветовать только одно: немедленно приостановить литературную деятельность, обратиться в начальную школу в класс выравнивания и учить, учить, учить русский язык. Что касается меня, то я чтение этого автора прекращаю до тех пор, пока не узнаю, что три класса начальной школы успешно им окончены.

Это книгу я прочёл с третьего раза. Первая попытка была в детстве, когда мне попалась адаптация для детей (теперь я знаю, что это было сочинение Заболоцкого). Я бросил её с отвращением, скучнее был только пересказ «Гуливера», сделанный Чуковским. Потом лет в двадцать с небольшим я взялся за перевод Пяста -- и тоже бросил; книга показалась глупой и невыносимо пошлой. Ничего иного я не сумел там увидеть. И лишь после тридцати, когда позади были годы, потраченные на изучение эпохи, когда за душой был огромный пласт прочитанной классической литературы, я смог вернуться к этой книге. И с тех пор читаю её постоянно, это одна из десятка моих настольных книг, к которым я возвращаюсь то и дело. Да, с точки зрения пуританской морали в ней есть перегибы, но ведь не зря первым переводчиком Рабле в России была Анна Николаевна Энгельгардт, которая перевела также «Эмиль, или Воспитание» Руссо. Бунт против постного Средневековья, карнавальный праздник «низа» по выражению Бахтина -- разумеется, всё это заставляло писателя перегибать палку. Следует помнить и о читателе, который в ту пору не знал ничего интеллигентней Декамерона. «Гептамерон» Маргариты Наваррской, написанный в то же время, думаете он был пристойней? Европа рвалась на волю из религиозных пут и, хочешь -- не хочешь, издавала при этом всякие звуки. Эхо раблезианского бунта мы слышим в творчестве Сирано де Бержерака, потомками Гаргантюа смело можно назвать Санчо Пансу и героев Шекспира. Вся европейская культура черпает из этого щедрого источника.

Лучшим переводом я считаю перевод Любимова, перевод Пяста оказывается сильно сокращён, причём сокращены самые, с моей точки зрения, интересные отрывки. Но даже Любимов не смог дать всё. Те недели, что я провёл над старофранцузским текстом, убедили меня в этом. Огромное количество аллюзий, отсылок к культурному контексту эпохи оказывается за гранью восприятия современного человека. Но современный человек, который не всегда может признать себя под пером Рабле, не смог бы стать современным, если бы почти полтысячи лет назад весёлый мудрец не сказал нам: Люди, будьте людьми и пусть ничто человеческое не будет вам чуждо!

Величайшая книга величайшего гения. Я не смею ставить ей оценки.

Было очень противно, но дочитал до конца. Только для того, чтобы выставить оценку. Мне, как русскому патриоту было мерзко читать всю эту грязь, и оскорбительно слышать, что автор смеет называть себя патриотом.

Уф, немножко отошёл, включил правку и сейчас попробую внятно написать, что меня так возмутило.

Автор живописует войну всего мира, чехов, венгров, прибалтов, украинцев, французов и американцев против русских. Это ж какую ненависть, по мнению О.Верещагина должен вызывать мой народ у людей, что мир начал травить русских словно бешеных волков? Нет этого, не было, и никогда не будет.

Даже слепой заметит, что образцом для подражания О.Верещагину послужили трафареты нынешнего понимания Гражданской войны с их поэтизацией белого движения. Но белые, как их не поэтизируй, дрались против своего народа, потому они и были обречены. А здесь, вроде бы, прямая интервенция. Где же русский народ? В Воронеже, как говорит автор, осталось ещё двести тысяч человек. И на защиту города встало, вместе с остатками разбитых войск 4000 человек! Значит, остальные 196 тысяч ждут избавления от «героев» Верещагина. Что же за мерзавцев в розовой упаковке пытается выдать нам автор? О какой новой гражданской войне ему мечтается?

Еще раз повторю: всё это чудовищно, грязно и оскорбительно.

Каждый раз, увидев статью с подобным названием, бросаюсь читать, в безумной надежде, что автор скажет нечто умное и даст действительно дельный совет. И каждый раз жестоко обламываюсь. Вот и здесь, сначала Евгений Щепетнов жалуется на сетевых псевдокритиков, который не принимают его творчества. А оно нужно автору, который действительно пишет? Даже формула «Взглянул — и мимо» здесь не годится. Скорей всего, автору хочется, чтобы его похвалили, а они, сволочи, не хвалят.

Зато во второй части своего творения Щепетнов оттягивается по полной. С непререкаемым видом он объявляет, что писать следует о попаданцах и только о них, что попаданец непременно должен подняться на самый верх иерархической лестницы, что он должен остаться жив в конце романа, даже если автору надоело писать бесчисленные продолжения. Короче, он даёт рецепты, как написать дрянную книгу, которая ничем не будет выделяться в сонме ей подобных.

Теперь становится понятно, почему я не только ничего не читал Евгения Щепетнова, но и не слышал об этом авторе до той минуты пока не увидел его библиографии на Фантлабе. Одно можно сказать: забыт этот автор не будет по той причине, что его никогда не будут помнить.

Не люблю модные книги, которые «должен прочитать каждый», поэтому повесть Ричарда Баха прочитал только сейчас и был крайне разочарован. Нет, поначалу всё было прекрасно: чайка бунтарь, поставившая себе целью не жрать, а летать. Летать выше, быстрей, необычнее. Поиски, работа над собой, изгнание из стаи -- и всё ради полёта. Чудесно! Но это лишь первые несколько страниц. А дальше автор подсовывает читателям тухлую идейку: вот сдохнешь, и всё станет распрекрасно. Появится новый мир, прорва единомышленников и мудрый гуру, произносящий многозначительный бред о вечном самосовершенствовании. В повести уже нет чайки по имени Джонатан Ливингстон, а есть бессвязная мешанина из всевозможных дурно усвоенных мистических учений.

Дочитал только потому, что повесть невелика, а прочитать её «должен каждый культурный человек». Хотя, знал бы, чем меня собирается накормить автор, лучше бы остался среди людей некультурных.

И последнее. Книги этой у меня не было. Я нашёл её возле помойки, на приступочке, где складывают ставшие ненужными книги, которые неловко шваркнуть в бак. Я эти книги просматриваю и иногда кое-что беру себе. А теперь думаю: может отнести сочинение Баха обратно к баку?

Всем-всем читать «Флориста«!

Соблазнённый обсуждением в одной из тем форума, я тоже это прочёл. Могу сказать так: если представить, что читаешь рубрику «Нарочно не придумаешь», то текст вполне можно одолеть. Такие словосочетания как «черпал воду из ведра с водой» окажутся вполне на месте и вызовут весёлый смех. Над автором, разумеется. И подобных ляпов, ляпчиков и ляпсусов там столько, что можно в качестве примера цитировать весь рассказ целиком. «С лязгом выпавшего из седла рыцаря, он покатился по каменным ступеням, ведущим в подпол, заставив хозяина дома досадливо поморщиться», -- какова фразка, а? И что бы она могла означать?

Что касается сюжета, то есть, детектива, то он оказывается одновременно глупым, наивным и неграмотным. Спойлера не будет, захотите, сами прочтёте.

Что понравилось? Понравилось красивое слово «флорист». Правда, автор употребляет его неправильно, ну да что с него взять, фэнтези пишет, у них там всё на особицу.

Что ещё? Нет порнухи и нет садизма, поэтому оценка повышена до двух баллов.

Больше сказать о рассказе нечего.

Читал, перечитывал, потом думал и перечитывал снова. Один из самых глубоких и непростых рассказов в мировой литературе. Послекаторжные мытарства Крэндола и Отто приковывают внимание читателя, фантасмагоричная концовка заставляет захлебнуться смесью ужаса и нервного смеха. А потом, когда страсти улягутся, приходит простое осознаниие того, о чём автор не сказал прямым текстом. А что если никаких мытарств не было бы, а у каждого остался тот единственный человек, из-за которого герой пошёл на каторгу? И вот ты (именно ты, потому что герой хорошего рассказа это всегда ты!) стоишь напротив своего врага, и в руках у тебя та штуковина, что лишает людей жизни, и ты видишь, как сереет от ужаса лицо твоего недруга, и... и что дальше? Если ты приведёшь в исполнение тобою же вынесенный приговор, то тем самым перечеркнёшь годы страданий и ненависти, уничтожишь идею, что помогла тебе выжить и выстоять. Если ты не сможешь этого сделать, то к чему тогда было всё? И за этой страшной мыслью совершенно теряется другая, не менее страшная: а как жить потом, после того, как ты совершил или не совершил хладнокровное, годами вынашиваемое убийство?

Уильям Тэнн не даёт и не пытается дать ответ на эти вопросы. Для рассказа это не нужно, рассказ уже сделал своё дело, заставив читателя задуматься. А человек, однажды переживший подобный шок за страницами книги, никогда не сможет совершить преступление, ни авансом, ни каким-либо иным способом.

Где-то Андрей Ангелов написал, что перед нами самое первое его произведение. Оно и заметно. Обычно уважающие себя авторы не публикуют свои детские шедевры, однако этот рассказ опубликован, причём в одной из самых известных антологий, так что никаких ссылок на то, что мол, Андрюшенька пробу пера учинил, быть не может.

Итак, завязка самая никакая: девятиклассник Клюев нашёл на улице машину времени. Кто сделал эту штуку, для чего потерял, аккуратно снабдив записочкой «машина времени», автора не интересует, и, значит читателя тоже не должно интересовать. Просто такой бог из машины, завернувший сюжет. Приятели удирают в прошлое прямо с урока географии, а там, даже не пытаясь оглядеться, стараются вернуться обратно. Это общее свойство героев скверных рассказов, едва случается что-то интересное, как они начинают рваться домой. Впрочем, они успели перекинуться парой фраз со странным бородатым мальчиком, после чего вернулись на урок. И в эту самую минуту их бородатого учителя пробило на воспоминания, и он рассказывает, как лет -дцать назад встретился на берегу с двумя странными мальчиками, один из которых, убегая, забыл географический атлас.

Рассказ закончен, можно восхищаться. Вот только чем? Нелепостями, сваленными в одну кучу? Бородатым мальчиком? Да, подобный атавизм встречается в одном случае на десять миллионов, но здесь он никак не сыграл. Остаётся сказать: порнухи нет, значит, не единица.

И всё же я поставил не двойку, а три балла. Рассказ начинается с совершенно необязательного описания урока. По совести говоря, эти страницы нужно было отстричь ножницами и начать рассказ прямо с действия (помните «Вехи» Хайнлайна?). И всё же, замечу, что описание сделано бодренько, оно показывает, что автор умеет, или, по крайней мере, умел в школьные годы складывать слова. Хотя, и здесь не без ляпов. Некая Валуева сидит в девятом классе третий год. Такого быть не могло, в девятом классе на второй год не оставляют, а выдают справку с неаттестацией по ряду предметов и сбрасывают свой педагогический брак в путягу... простите, в колледж. И, конечно, больно видеть, каким ничтожеством выведен господин Носов. Попробовал бы у меня класс вести себя таким образом... впрочем, это уже не имеет отношения к рассказу, о котором я сказал всё, что можно было сказать.

Когда-то, впервые читая «Войну с саламандрами», я был озадачен некой неувязкой. Критика (а я непременно читал послесловия к книгам) утверждала, что роман едко пародирует фашизм, что общество саламандр, состоящее не из личностей, а сплошь из бездумных исполнителей, и есть тот самый фашизм, с которым в скором времени пришлось столкнуться человечеству. Но ведь Германия была цивилизованной европейской страной! Никто не торговал немцами, не отрывал им рук и ног, с усмешкой говоря: «Новая вырастет!». Саламандры скорей казались угнетёнными народами, и мои симпатии целиком были на их стороне. Что же вдруг произошло, почему мир перевернулся и встал на грань гибели?

И лишь в XXI веке я начал понимать, насколько прав был Карел Чапек, как гениально он предвидел будущее, заглядывая на семьдесят лет вперёд. Западная цивилизация, так кичащаяся своей силой и культурой, и сейчас считает возможным бомбить всех инаких, будучи тупо уверенной, что они пребудут в покорности, а оторванные ноги вырастут новые. И в результате мир столкнулся не с домашним гитлеровским фашизмом, который было достаточно разгромить военной силой, чтобы немцы ужаснулись и раскаялись в содеянном. Сейчас поднимают головы настоящие саламандры. Они не раскаются и не пощадят никого. Они пришли переделывать мир под себя. Натовские бомбёжки научили их агрессивной жестокости, и они прекрасно усвоили урок. Дикая работорговля заставила чапековских саламандр хладнокровно уничтожить человечество. И вот теперь предсказание великого писателя сбывается с безжалостной точностью.

У нас было семьдесят лет, чтобы услышать предупреждение Карела Чапека. Мы его не услышали, война с саламандрами началась

Поначалу я решил, что передо мной сборник афоризмов, пусть не особо метких, но всё же автор старался, а подобный жанр имеет право на жизнь. Но к середине второй страницы понял, что это действительно цитаты, надёрганные из двух повестей, опубликованных в сборниках издательства ЭКСМО. Вполне возможно, что в контексте повестей эти отрывки имеют смысл и что-то собой представляют, но будучи выдранными из контекста, превращаются в обычную рекламу, вроде той, что иногда помещают на задней стороне обложки. Только такая реклама представляет собой 1 (одну) цитату, а Андрей Ангелов, демонстрируя неспособность остановиться, выдаёт несколько десятков цитат. Обычно рекламные материалы не вносятся в библиографию, но данный опус внесён в библиографию самим автором, который с редкостным простодушием выставил ему десятку. А от меня ему единица, поскольку такая агрессивная реклама полностью отбила у меня желание знакомиться с исходником.

Это второй рассказ Эллисона, который я прочитал (первым был «Мальчик с собачкой», он же «Парень и его пёс»). Этот рассказ я читал всего в одном переводе, совершенно отвратительном (Стерлигова). Рассказ не понравился чрезвычайно. Пусть корявый стиль принадлежит Стерлигову. Сюда же спишем и массу недоговорок и логических лакун. Как писал Даль: «Не тот вор, кто ворует, а тот, кто переводит». Но что на переводчика не спишешь, так это общую инфантильность рассказа. Придумал автор страшилку для заплывших мозгов и принялся пугать. Просто так, впустую, бесцельно и глупо. Именно так пугается жирный обыватель, когда видит то, чего он не понимает. Причём, этого обывателя на страницах нет, сам автор напуган собственной фантазией, и напуган его потенциальный читатель. Когда Курт Воннегут описывает туристов, которые при виде вселенского катаклизма принимаются кричать: «Мы американцы!», -- он создаёт великолепный образец сатиры. А Эллисон уже во второй своей вещи предстаёт этим самым туристом. Рассказ безусловно плох и ещё одним. Что же это, простите, за художественное произведение, которое требует для понимания обширнейшего предисловия? Бездарный автор не сумел сказать в рассказе то, что ему хотелось, и теперь сообщает прямым текстом: «Обратите внимание, как классно я рассказал об очищении через страдание». Да ни черта не классно! Если бы это было сделано хотя бы пристойно, то никакого предисловия не потребовалось бы. А так, в дополнение ко всем недостаткам рассказец начинает напоминать американскую же ржачку для тупых мозгов, где постоянно звучит закадровый смех. Этакая подсказка для дураков: «Смеяться здесь». А у Эллисона -- «пугаться здесь».

Художественный текст должен защищать себя сам, он должен обходиться без костылей. Автор, забегающий перед читателем и заранее оправдывающийся, смешон и жалок. Творчество под фонограмму. Тьфу! Ставил бы оценки переводным произведениям, выставил бы двойку: за общую бездарность, что Стерлигову, что самому Эллисону.

Не думаю, что в обозримом будущем вновь раскрою этого автора.

Рэй Бредбери не столько писатель, сколько поэт. Да, он не заморачивается рифмами и размером, но внутренний ритм в его рассказах всегда очевиден, если, конечно, за дело берётся хороший переводчик. Л.Жданов переводчик не просто хороший, по словам знатоков, он делает русский текст синтонным оригиналу. И тогда мы получаем «Лёд и пламень» -- наверное, самое необычное и самое лучшее произведение великого писателя. Здесь бессмысленно искать логику, её ищите в стихах Асадова, бессмысленно поверять гений здравым смыслом. Ритм стиха звучит в каждой строчке со скоростью тысяча ударов в минуту. Жадность жизни, улетающей за неделю: рождение, детство, война, любовь, минутная старость и -- смерть. Первое слово: Почему? -- и нет никого, кому можно задать этот вопрос. А насколько сильное, даже болезненное ощущение отсрочки, когда герой попадает в пещеру, где люди живут на два дня дольше! Мне кажется, я думал об этом всю жизнь, даже когда не умел читать и не слыхал имени американского поэта. Но он пришёл и ударил прямо в сердце, и с тех пор оно бьётся со скоростью тысяча ударов в минуту.

Шляпы долой, перед вами гений!

Общее мнение фанатов Ника Перумова: «Гибель богов» -- лучшая вещь Капитана. Не стану возражать, вплету своё «мяу» в общий хор. Книга действительно выделяется свежестью восприятия, впоследствии значительно утерянной, и мощным драйвом. Читаешь и ждёшь, -- а что там дальше? Разумеется, правы и те, кто говорит о недостаточном литературном мастерстве, о длиннотах и повторах. Потому и у меня оценка не десять, а только восемь. Тем не менее, талантливость автора несомненна, достаточно вспомнить сцену на холме, когда Бранн Сухая Рука предлагает Хагену стереть одну из двух теней, которые вдруг объявились у героя. Перед нами замечательный, совершенно законченный рассказ, каких очень немного не только в отечественной, но и мировой фэнтези.

Но лично для меня главным была идея, мимо которой почему-то проходят все, как сторонники, так и противники Перумова. В романе ясно и недвусмысленно показана внечеловечность богов и великих магов. Мерлин со своими сторонниками изначально считаются светлой стороной, однако, стремясь уничтожить Ракота, Мерлин создаёт луч, пронзающий миллиарды миров и сжигающий всё на своём пути. Сделано это прежде того, как Ракот произносит своё страшное заклинание, отворившее двери Неупорядоченному. Это поступок достойный рыцаря света? Ракот, в свою очередь, с лёгкостью обрекает на гибель все миры Упорядоченного. Могут сказать: Мерлин первым начал! Ну, прежде всего, Мерлин начал не первым, а, во-вторых, у нас, что, мальчишки на школьном дворе дерутся, а потом оправдываются перед учителем? Нет уж, мальчишеские объяснения отбросим. Просто-напросто у богов и высших магов нет никаких представлений о морали, люди их интересуют не больше, чем муравьи. Недаром в «Земле без радости» новое поколение магов развлекается тем, что напускает на род людской Орду. А люди, как и полагается рабам божьим, занимаются тем, что восхваляют того, кто сумел на несколько эпох стать королём на горе. Ракот немедленно становится Милостивецом, Хедин тоже получает какой-то титул, хотя никакой милости люди от этой пары не дождутся, как не видели её от Молодых богов, а до этого -- от старых.

Опять же, могут сказать, что Хедин с Ракотом остановили наступление Неупорядоченного и спасли кое-кого из обречённых ими же на смерть. Да не людей они спасали, а себя, свои драгоценные шкуры! Раз уж влез король на гору, надо позаботиться, чтобы гора не обратилась в могильную яму.

Читатель, ищущий голых приключений, проходит мимо интереснейших идей и выводов Ника Перумова, не замечая их. Большинство вдумчивых читателей попросту не открывают подобнын книги, а немногие, взявшие пролистать роман, не ищут там мысли и потому не находят её. В результате имидж перумовских книг начинает работать против автора. Очень жаль, ведь «Гибель богов» много умней, чем кажется невнимательному читателю.

Книга, прямо скажем, сверхъестественная. Обнаружив её в каталоге РНБ, я немедленно её заказал и прочёл, ведь, судя по выходным данным, эта повесть — одна из предтеч нашей фантастики. На экземпляре, хранящемся в РНБ имеется надпечатка, гласящая, что книга издана в Петрограде в 1918 году, но, судя по дорогущей веленевой бумаге, полям, занимающим 3/4 книжной площади, шикарному переплёту, шрифтам с ятями и ерами, книга издана задолго до 1917 года. И, конечно, содержание данной фантазии, понять которое вельми тяжко.

Судя по сохранности томика, я первый читатель, сумевший одолеть данный текст, и, скорей всего, последний. Посему, буду пересказывать содержание, не заморачиваясь выставлением спойлеров.

Итак, видим тёплое море, золотистый пляж и двух дев в пляжных костюмах. Рядом «весь в белом, стоит юный граф» (это я не прикалываюсь, это цитата). Граф говорит: «Нам пора». Девушки требуют, чтобы граф отвернулся, ведь им нужно одеться. «Оставьте предрассудки, мы опаздываем, — объявляет граф. — Князь Дик скоро начнёт свою речь». Предрассудки отброшены и влюблённая троица «на волнах электрического света» отправляется туда, где кумир общества князь Дик, поигрывая лорнетом, готовится произнести спич.

Более мы не увидим ни графа, ни его возлюбленных, ни вообще никого, Остальные 95 страниц книги представляют собой речь властителя дум, князя Дика.

«Лэди и джентльмэны!» — эти слова будут повторяться примерно раз в три страницы, так что их необходимо процитировать.

Лэди и джентльмэны! Вы истинные хозяева жизни, «избранные на жизненном пути», но мы застыли и «если нас не разбудит какая-нибудь катаклизма», мы так и простоим годы, не вполне проснувшись. А ведь катаклизма уже приближается. Взгляните вокруг себя. Всюду слышны стоны; грязь кровь и болезни — вот удел простого народа, который по недоразумению носит название «человек». Спасти мир может лишь любовь. Но кто достоин любви? Это только вы. Значит, ради спасения мира, любите самих себя.

Лэди и джентльмэны! Мир может быть спасён работой. Но не всякий труд спасителен, а только тот, что направлен на улучшение вашей жизни. День и ночь трудитесь над этой важнейшей из задач.

Лэди и джентльмэны! Мир может быть спасён наукой, но не всякое знание благо, а только то, что служит усилению вашей власти. Ваше счастье, вот подлинное благо! «Берегите свой ум, не обременяйте его трудом, помните, что вы звери».

Лэди и джентльмэны! Жизнь и смерть неотличимы друг от друга, поэтому не надо бояться смерти. Взгляните на зверей, дважды в день они идут на водопой, хотя там их подстерегают опасности, но никто из них не переживает по этому поводу. «Следует забыть непонятое слово «человек» и помнить, что люди – звери». Будьте как звери, будьте зверьми, и «вперёд — на водопой!»

«Впрочем, я — устал. Может быть, потом я ещё захочу выступить перед вами и расскажу всё более внятно».

На этой многообещающей фразе книга заканчивается. Лэди и джентльмэны! — обратите внимание, что я в две страницы изложил то, на что автору понадобилось 95 страниц. Я уже рассказал всё более внятно. Теперь осталось понять, чем же это нас накормил автор. Волны электрического света, на которых ездит граф, относят произведение к фантастике. По стилю это слегка напоминает прокламации анархистов, но столь длинную и шикарно оформленную прокламацию трудно представить. Может быть, автор просто сумасшедший, и место этому опусу в той самой антологии «Творчество душевнобольных» где «чернокрылый воробей, трепеща и одиноко парит быстро над землей»?

Я сказал.

Фантастика шестидесятых была переполнена героями, возвращающимися из дальнего космоса. Гремели оркестры, произносились речи, принимались гордые позы и юные девушки сходу влюблялись в непреклонных первопроходцев. Одинокий всхлип героя Стругацких: «Здравствуйте, потомки», -- не мог заглушить всего этого официоза. Встреча героев перешла границы банальности и стала отдавать пошлостью. В этих условиях рассказ «Ручей на Япете» не мог не появиться. После его публикации огромный пласт пошлости исчез из нашей фантастики, а рассказ, исполнивший хирургическую функцию, продолжает жить, прекрасно читается сегодня и будет читаться ещё долго.

Кстати, для меня рассказ носил и впредь будет носить название «Ручей на Япете». Всяческих «Встреч» в фантастике, что собак нерезанных, а «Ручей на Япете» -- один.

Перед нами один из тех рассказов, что создали образ советской научной фантастики, не стыдно его перечитывать и в наше время. «Скажи что-нибудь умное, и я тебя опровергну» -- не каждому дано так написать. Рассказ куда более сложен, чем кажется большинству. Наивно было бы видеть в отарках злую, невежественную толпу: отарки интелектуалы до мозга костей и такие же индивидуалисты. Наивно было бы видеть в них чужой разум: всякий разум сформировался в ходе эволюции, истинно разумное существо способно на куда более широкий спектр чувств, нежели голый интеллектуализм. А мертворождённое дитя безответственного эксперимента не способно нести ничего, кроме смерти, и автор это прекрасно показал.

Написал однажды Л. Каганов, как в Москве тигрёнок проживал, врачевал он социума раны, тем, что нечисть всякую жевал. В битве за жиры и углеводы, восполняя дефицит белка, хищник ел мерзавцев и уродов; а хороших он не ел пока.

И читая про его обеды, ланчи, полдники и шашлыки, каждый знал: мы превозможем беды лёгким мановением руки.

Когда мне году этак в 64 выдали в районной библиотеке этот роман, за моими плечами уже был десяток прочитанных фантастических книг, так что я понимал, какую чушь я читаю. С тех пор запала в память фраза: «Рёв погибающих познавателей заглушил грохот атомных взрывов». Каждый раз, встречаясь с глупостью несусветной, я вспоминаю этот рёв.

Это очень хороший роман, жаль, что никто из выставивших оценки не читал его. В начале семидесятых, когда моя невеста писала диплом по творчеству Бориса Виана, я пытался читать этот роман, но понял лишь, что такой французский мне не по силам. В конце семидесятых, когда моя жена писала кандидатскую по французской литературе конца сороковых, начале пятидесятых, я не просто работал при ней машинисткой, я честно изучал творчество Виана, но хотя у меня была самая квалифицированная консультация, я ничего не смог перевести. Непереводимые каламбуры на каждой странице, в каждом абзаце, глубочайший контекст, который понятен лишь вжившемуся во французскую культуру читателю, игра слов, какой я не встречал нигде и ни у кого. Трогательная история умирающей Хлои теряется в картезианском контексте и вновь выныривает по закону силлогизма. Словесный выпендрёж переводчиков даже отдалённо не передаёт аромат романа. Книгу (все книги Виана) надо читать только по французски и непременно родившись французом. Остальным остаётся завидовать счастливцам.

Когда пером даже самого гениального автора движет ненависть, книга получается насквозь лживой. Автор не видит или не хочет видеть, что наши поля заросли бурьяном ещё до 1984 года, что шарлатаны от науки пользовались государственной поддержкой только при советской власти, а после 91 года ни на один из дурацких проектов не было выделено ни единого гроша. Стараясь возбудить в душах чувство негодования, автор идёт на откровенное враньё. Так, в романе вырубают Таврический сад, чтобы выстроить на его месте элитные дома. При этом забывается, что если сада не будет, то весь район немедленно превращается в трущобы, элитные дома обязаны стоять рядом с зелёной зоной. Ложь в большом, ложь и в мелочах. Реклама пива с мультяшным Сахаровым... ясно, что речь идёт об очень неплохой рекламке пива «Иван Таранов», в которой напрочь отсутствуют какие-либо политические аллюзии.

Проклятые империалисты под пером Рыбакова обретают карикатурные черты, превращаясь в полных кретинов, которыми движет одна только ненависть к русскому народу. Прикиньте, сколько стоит снести сталинский небоскрёб... так они тратят эти миллиарды для того, чтобы поставить там дешёвый аттракцион. Великий учёный пропадает и нищенствует, поскольку отказался уезжать в Америку. Отказался? -- тем лучше, нам это дешевле обойдётся. Работай здесь, а мы тебе гранты дадим! Не хочешь грантов из кровавых Ымпериалистических рук -- организуем фонд под эгидой компартии или любой другой организации. Но так поступает умный враг, а Рыбаков в своём ослеплении оглупляет всех.

Ненависть всегда жестока. Перевоспитавшийся КГБэшник сравнивает себя с одноразовым изделием -- использовали и выкинули. И он прав, именно так с ним и поступили главные положительные герои. И мальчишку забрали у матери и отправили на верную смерть. О матери и слова нет, так ей и надо, мерзавке! И это пишет Рыбаков, который прежде умел видеть правду противных сторон и жалеть всех!

Особо стоит остановиться на концовке. Предположим, балаганный «Буран» взлетит. И что дальше? Его собьёт первый же расчёт ПВО. И даже если герои полетят далеко и красиво, в обществе, которое живописал Вячеслав Рыбаков, никакого энтузиазма не вспыхнет, народ всего лишь перепугается, а у врагов России появится дополнительный довод: Вот они, какие гады эти русские! так и смотрят, чтобы сбросить миру на голову какую-нибудь бомбу.

По счастью, мир не таков, как видится слепой ненависти, и на будущий год не только в Москве, но и по всей России можно будет не издыхать под присмотром забугорных дядей, а жить, пусть небогато, но по-своему. Жаль, что этого не видит автор, который прежде был совестью эпохи.

То, что перед нами дурно написанная агитка, сомнений нет, об этом уже подробно написали другие лаборанты. Я же хочу остановиться на одном моменте. Это описание деревни. Здесь автор лепит один штамп поверх другого, нимало не заботясь, что получается полная ерунда.

Итак, русская деревня под властью нациков умирает. Жрать нечего, как хлеб выглядит, люди забыли. А самогонка есть, причём такая, что юные эсэсманы облизываются, предвкушая. А не скажет ли уважаемый автор, из чего её гонят, эту самогонку? Из сахара, которого нет? Из карамели? Может быть, из хлеба, которого не хватает для еды? В гражданскую войну крестьяне пускали на самогон излишки хлеба, которые не хотели отдавать продотрядам. Но тут-то излишков нет. Может быть, в дело шла несортовая картошка или загнивший буряк? А уважаемый автор пробовал эту амброзию? Ею только эсэсовцев травить. Вообще, представление о деревенской жизни у автора на уровне столичного дачника, не выезжавшего дальше своих шести соток. Отношение нахлебника, приехавшего пожрать, а в параллель -- сопли публициста, вздыхающего о повальной нищете. Нет уж, что-нибудь одно...

Есть и ещё ляпы. Тайничок с книгами устроен под открытым небом. Так зачем их выкапывать, сдавать? Они давно сгнили. Никакая упаковка не поможет. И чем нацистам мог повредить Достоевский, издававшийся в Германии, вплоть до конца тридцатых годов? Ерунду написал автор, но зато слезу выжимает, ужасти как!

Вот я и прочёл одно из крупных произведений Ильи Масодова… Прежде всего, зачем я это читал? – ведь самоочевидно, что там окажется весь джентльменский набор мерзостей и дряни, которыми любуется автор в своих коротких рассказах. Дело в том, что Илья Масодов умеет писать. Странно и отвратительно видеть сочетание таланта и гнойного мировоззрения. Это всё равно, что встретить на улице небывалого урода – и не хочешь, а оглянешься.

Впрочем, талант Масодова очень относителен. У истинного таланта невозможно определить его происхождение, а тут слишком явно прослеживается выучка выпускника Литинститута. Масодов с лёгкостью пользуется рядом приёмов, о существовании которых большинство авторов, представленных на Фантлабе, попросту не подозревают, а вот обоснованность приёма частенько отсутствует. В особенности это касается сверхдлинных фраз, которыми автор попросту злоупотребляет. Приём известный, впервые я встретил его в книге Коллоди, и там же автор Пиноккио со свойственным ему морализаторством демонстрирует, как этим приёмом следует пользоваться. Урок этот Масодову впрок не пошёл; иной раз длинная фраза обоснована, но чаще автор замонстрячивает словесное чудовище, не думая о последствиях. Образованность показал, читателя шуганул – что ещё?..

Парадоксальное сочетание высокого и низкого стилей, сочетание красоты и уродства, которым когда-то шокировал читателя Бодлер, -- любимый приём Ильи Масодова. Но там, где у Бодлера видим вызов мещанскому мировоззрению, плевок в лицо пошлости, у Масодова превалирует плевок, как таковой. Все красивые фразы Бодлера были штампами уже в те времена, когда писались «Цветы зла»:

Но помните, и вы, заразу источая,

Вы трупом ляжете гнилым.

Вы, солнце глаз моих, мечта моя живая,

Вы, лучезарный серафим!

Масодов берёт не внешнюю, а душевную гнусность и сочетает её с метафорой чистой и свежей. То есть, Бодлер борется с фарисейством, Масодов – с красотой.

Впрочем, довольно теории, много чести будет Илье Масодову. Вернёмся к повести. Кстати, почему «Ключ от бездны» назван романом – непонятно. Повесть и не особо длинная. Разумеется, там имеются маленькие девочки, над которыми издеваются, которых мучают и насилуют. Впрочем, детишки тоже хороши: вспороть ножиком живот случайному прохожему для них пустяк. На ста страницах уместились все виды извращений от лесбийского петинга и эксгибиционизма до зоо- и некрофилии. Кровь, выпущенные кишки, гной, кал, блевотина – все эти компоненты присутствуют в соразмерном количестве. Всё максимально извращённо, даже свою малолетнюю героиню автор не может изнасиловать иначе как с помощью оборотня, звериная ипостась которого давно издохла. Совокупление пятиклассницы с дохлым медведем – это нечто!

И всё-таки, зачем это писалось? Ведь повесть, как таковая, кончилась ничем: все умерли, и наши и ваши. И всё же, отыскался след Тарасов! Много страниц подряд автор демонстрирует некое подобие объективности, равно оплёвывая все противоборствующие стороны. Но вот на страницах появляются служители церкви. Разумеется, они такие же извращенцы, как и все остальные персонажи повести, такие же чернокнижники и убийцы (кстати, наполовину издохшие оборотни Масодова работают именно на церковь Христову). Единственное исключение: если прежде автор весь в белом стоял над схваткой, то здесь он начинает брызгать слюной в «поганого бога». Вот оно! Перед нами дьяволопоклонник, не эстетствующий люциферианин, не последыш гностиков, а вульгарный дьяволопоклонник, из тех, что вешают на кладбище кошек, а порой, по дури и пьяни, совершают и более серьёзные преступления! Кстати, главные героини Масодова – милые пятиклашечки, начав знакомство с лейсбийских отношений, продолжают его, сжигая живьём пойманную кошку. Так что, к чему ведёт автор, можно было догадаться и раньше.

Думается, сам Масодов в подобных оргиях не участвует, но он певец и агитатор именно этих человеческих отбросов. Я был неправ, когда в отзывах на короткие рассказы предполагал авторскую шизофрению. Истинный диагноз куда более суров.

Нелишне напомнить, что сам я воинствующий атеист, безбожник до мозга костей, масодовские филиппики в адрес церкви и бога были мне смешноваты. Автор, прежде казавшийся мрачным злодеем, обернулся прогнившей пустышкой. Обидно, что литературный талант достался подобному типу. Страшно, что на стороне дьяволопоклонников работает, по меньшей мере, один талантливый автор. Но как литературное явление Илья Масодов меня больше не интересует. Вот только любопытно было бы прочесть отзыв на эту повесть, написанный верующим христианином. Думаю, впрочем, что в данном случае отзыв и оценка не будут слишком отличаться от моих.

С этой повести началось моё знакомство с современной американской фантастикой. Нет, наверняка я что-то читал и раньше, но не воспринимал прочитанное, как переводы и произведения относящиеся к иной, отличной от нашей, культуре. Сборник «Туннель под миром» и, в первую очередь, повесть Фредерика Пола заставили меня по иному смотреть на фантастику. Америка, представлявшаяся империалистическим чудищем, оказалась страной, населённой живыми людьми. За одно это я благодарен Фредерику Полу.

В повести нет ни космических кораблей, ни инопланетных чудовищ, но от этого особенно остро видится глубокая фантастичность событий. Не могу сказать, сколько времени я провёл, пытаясь найти выход для «бедного маленького Буркхардта». И сегодня, видя повсюду навязчивую рекламу, я частенько вспоминаю повесть Фредерика Пола и думаю, что все мы живём на лабораторном столе, поставленном по заказу рекламщиков. Написанная на злобу дня, повесть ничуть не устарела за полвека. Такое дано немногим. Читайте, перечитывайте и снова читайте.

Странно, что на эту вещь нет ни одного отзыва. Хотя, было бы ещё более странно, если бы отзывы здесь появились. Это же не рассказ, не фантастика, это даже не эссе -- продукт вялотекущей мысли. Это исповедь, истерика поколения, которое вдруг обнаружило, что у него украли жизнь. Нас действительно осталось немного, приходя в родительскую субботу на кладбище, видишь, сколько вокруг надгробий, под которыми лежат сверстники. А те, кто остались, они уже не шумят. Вот и нет отзывов, кто станет писать отзыв на эпитафию самому себе?

Здесь всё правда, от первого до последнего слова, а лично для меня -- правда сугубая. Я ездил в те же стройотряды, учился в том же университете, пел те же песни, что и автор, и надеялся совсем не на ту жизнь, что мне позволили провлачить. Я читал в стенгазете филфака первые рассказы студента Михаила Веллера и помню их до сих пор. Мы, на химфаке тоже зарубили выдвинутую парткомом кандидатуру на пост секретаря комитета комсомола, а потом стоически получали собачьи распределения. Мы верили в коммунистические идеи и ненавидели власть партийцев. Да что там... прочитайте эту вещь. Не надо писать отзывов, просто прочитайте и постарайтесь понять.

За эту книгу в мае 2008 года на Евроконе, проходившем в Москве, Ника Ракитина получила специальный приз «За лучший дебют». Ника вспорхнула на сцену, вздела к потолку полученный приз и громко крикнула: «Вот теперь белорусская фантастика есть!» Спустя полчаса в опустевшем зале всё ещё сидел Николай Чадович и, вцепившись двумя руками в седовласую голову, повторял как заведённый: «Нас с Юркой не было! Женьки Дрозда не было! Борьки Зеленского не было! А теперь пришла эта дура, и белорусская фантастика есть!»

А что касается романа... ну, что, роман, как роман. Вполне приличный, хотя до Брайдера с Чадовичем ему, что мне до Луны.

Первое произведение Ольги Громыко, прочитанное мной, и серьёзное разочарование в авторе, о котором слышал много противоречивых суждений. Прежде всего, поражает безграмотность сочинительницы, ничего не знающей о мире, который взялась описывать. Посмотрим по-порядку первые две страницы:

»... в лаптях версты не пройдёшь -- отсыреют», -- лапти, в отличие от чуней, не отсыревают.

»...вороньё к человеческому жилью на промысел подалось» -- осень в лесу -- самое кормное время.

Девушка идёт с высоко поднятой головой, но кланяется паутине, -- пожалуйста, что-нибудь одно...

»...кожанные штаны, одетые поверх полотняных» -- во что одеты эти штаны?

«сапоги потихоньку промокали» -- даже кирза, ежели она смазная, не промокает. А уж кожаные сапоги...

«вода пропитала онучи» -- сапог поверх онучей не наденешь, а ежели приведёт натянуть, то тесёмки от онучей ногу сотрут в пять минут. Онучи носят только с лаптями или чунями, а в сапоге -- портянка.

«надо бы отжать, да перемотать» -- она с ума сошла? Вода в сапоге (ежели черпанул верхом) не так страшна, как отжатая портянка или, тем паче, онучи. Ногу сотрёшь мгновенно.

По кметке стрельнули, она пожала плечами и села перематывать онучи... самоубийца.

«никто не бежал прочь», а в следующем абзаце -- «с испугу драпанул». Так бежал, или нет?

«тем глуше и обыденнее стакивалось железо с мёртвой древесиной» Глагол «стакиваться» не имеет к стуку никакого отношения. «Стакиваться -- заранее тайком условиться, сговориться» (Даль). Происходит от слова «так». А в конце повести у Громыко и мечи тоже стакиваются, так что это не опечатка.

Впрочем, хватит, две первых страницы кончились. Но и дальше концентрация бытовых ляпов не уменьшается. Автор никогда не топила русскую печь, не колола дров, не крыла избу соломой, она даже не знает, что снежная крупка не кружится, падая на землю. Автор с простотою удивительной лепит слова, не понимая смысла написанного.

Сюжет... непритязательная детективная история. Фэнтези, в данном случае, работает против автора и рассказа. Совершено двойное убийство; колдун пришёл и наколдовал, так что сразу стало ясно, кто убил. И где тут интрига?

Одно место в повести могло бы претендовать на серьёзные обобщения: убийство беременной женщины прислана расследовать кметенка, которая когда-то извела собственного нерождённого ребёнка. Но именно здесь автор не выдерживает стиля, переходя на абсолютно беспомощный лубок, переполненный инверсиями, штампами и красивостями. «Погиб мой суженый в бою неравном, отход сотоварищей прикрывая»... инда взопрели озимые... прочтёшь и ажно заколдобишься. Вместо сильной сцены получается сцена пошлая.

Что остаётся в сухом остатке? Историйка, написанная бойким пером и ленивым разумом на потребу непритязательного читателя. Прочесть и забыть. А лучше -- вовсе не читать.

В детстве книгу эту читал и перечитывал многократно. А лет пять назад сунулся на любимые страницы и ужаснулся. Я заранее был готов сделать скидку на сталинскую шпиономанию, я подозревал, что язык у автора не самый изысканный, но я-то полез перечитывать самое любимое место -- встречу с подводными динозаврами, и новыми глазами увидел чудовищную сцену избиения беззащитных животных. Я понимаю, можно убить динозавра, чтобы спасти товарища, но вот, все уже в безопасности -- и следует залп, просто так, ради утоления садистической жестокости. Это был знак эпохи:

Где вчера плескались рыбы,

Динамит взрывает глыбы...

Обломков у нас теперь много, рыбы -- мало. Кому от этого хорошо?

Я понимаю, эпоха, веление времени, но простые человеческие чувства должны быть! Не можешь ставить проблемы завтрашнего дня, не пиши хотя бы сцен избиения. А ведь голоса в защиту природы раздавались задолго до написания книги Адамова, достаточно вспомнить роман Боборыкина «Василий Тёркин». В годы детства и юности Адамова эта книга была очень популярна. Однако, не в коня корм, Григорий Адамов предпочёл пойти по стопам Обручева, который тоже устраивал гекатомбы на пути следования своих героев. Три поколения россиян выросли на этих кровожадных книгах, природы у нас почти не осталось. Пора бы остановиться.

Далия Трускиновская один из лучших наших авторов, но в данном случае выставляю ей несомненную единицу. Не спасает ни прекрасный стиль, ни то, что на кляузную тему (христианский роман) Далия сумела написать достаточно выдержанный текст. Убивает другое: полностью безграмотные описания, какие может выдать только человек не имеющий ни малейшего отношения к Петербургу и к русской жизни XVIII века. Уже на первых строках повести я был убит фразой, что, мол, нынче строятся не на Петербургской стороне, а на Васильевском и Елагине острове. Не было в ту пору Петербургской стороны, была Мытня, были Зелейные огороды, татарское становище, Арсенал, Ситный рынок. Но в единое целое они ещё не объединились. На Васильевском острове активное каменное строительство началось в 50-х годах XIX века, после возведения Дворцового моста. А на Елагином острове и сейчас жилых домов почти нет, а двести лет назад никто там не строился, а был только болотистый лес. Ни одна улица из названных Далией Трускиновской не существовала в описываемую эпоху. Ни единая!!! Кареты по Васильевскому острову не ездили, проспекты и линии представляли собой гниющие каналы, которые были засыпаны только при Екатерине II. На Смоленском кладбище, которое ежегодно заливалось Невой, не хоронили аристократов. «Гроба с размытого кладбища плывут по улицам», — так Пушкин писал о Смоленском кладбище. Описывая какую-то из балерин Трускиновская умудрилась объявить, что у той были «стройные ножки». Увы, в ту эпоху ходили на балет, чтобы полюбоваться на полненькие ляжки танцовщиц. Первой пооразила петербержцев стройными ножками Мария Тальони через сто лет после смерти Ксении Блаженной. Пятачок, который носит при себе Ксения... вы видели эти пятачки? Их можно использовать вместо кастета! Пушкин знал, что делал, когда писал: «Мальчишки отняли копеечку», — во времена Бориса Годунова серебряная чешуйка была крошечной величины, не то, что медный елизаветинский пятак.

Ляпы можно было бы множить бесконечно, но я остановлюсь лишь на одном, ударившим меня в самую душу. Раз за разом Далия Трускиновская употребляет блевотный термин «сЫтный рынок». Я прожил на Петроградской стороне многие годы, и всегда рынок был Ситным. И лишь в 60-х годах ХХ века он был переименован. Приложил к этому руку Тимофеев-Еропкин, автор слезливых романсов и приблатнёных песенок. Перед смертью он возомнил себя филологом и принялся поучать народ, как следует говорить и писать. Тимофеев-Еропкин пытался переименовать Витебский вокзал в Киевский, что ему не удалось, а вот Ситный рынок он искалечил. Прежде всего, ситами на Ситном не торговали, там были обжорные ряды. Редок там был и дорогой ситный хлеб. Так почему же «ситный». Тимолфеев-Еропкин объявляет, что рядом находился «сытный двор» — «учреждение, в ведении которого было изготовление и хранение вина, пива, мёда и сыты (медового взвара)». Это, извините, полный бред. Рядом с Ситным рынком находились Зелейные огороды (там, где ныне улицы Большая, Малая и Глухая Зеленины). Там были свалки, куда везли отходы со всего города. Крючники стаскивали туда павших животных, золотари везли бочки с содержимым выгребных ям. Отходы и трупы сваливались в кучи, поливались жижей из туалетов, присыпались опилками и оставлялись гнить на пару лет. Затем кучи разгребались, то, что там получалось заливалось водой и кипятилось с поташом. В результате получалось «зелье» — калийная селитра, необходимая для производства пороха. Вот это производство и называлось зелейными огородами. Представляете, какой аромат стоял в округе? И, по мнению Еропкина там же хранились запасы для царского стола: мёд, заморские вина, пряности... На самом деле сытный двор стоял не у зелейного, а возле аптекарского огорода, там, где ныне Летний сад.

А как же Ситный рынок? Корабли, пришедшие в Петербург, останавливались — иностранные у стрелки Васильевского острова или у Тучкова Буяна. Отечественные суда либо у Адмиралтейства либо возле Арсенала, на Кронверке. Мужики, прибывшие на этих судах, кормились в обжорных рядах на Ситном. Помню, как я, четырёхлетний малыш спрашивал бабушку, когда мы шли на рынок: «А почему он Ситный?»

«Туда наши приезжали, волховские, — следовал ответ» — так они говорили: «там ситно поисть монна».

В топонимических названиях непременно сохраняются говоры. Никто не станет переименовывать Ситцев Вражек или Китай Город, а вот Ситный рынок переименовали. И когда я вижу это тошнотворное название, мне становится дурно, и я не могу выставить больше единицы автору, не посчитавшему нужным поинтересоваться, о чём он пишет.

Рассказ необычайно сильный и очень неоднозначный. Прежде всего, никто не совершал насилия над личностью Уинстона Кэрби; весь план принадлежал ему, только три человека из восьми членов совета голосовали за этот план, и эксперимент был осуществлён под личную ответственность его создателя. Видно, что рассказ, несмотря на малый объём, тщательно продуман. Саймак предупреждает, что настоящие люди не смогли бы выдержать столетнее ожидание, не перессорившись. Так что, спутники Кэрби должны быть ненастоящими, должны подстраиваться под настроение Кэрби и соответствовать ему. А сумеет ли потом единственный человек вырваться из плена иллюзий, это автор предоставил решать читателю. Замечательная открытая концовка, в которой радость и веселье означают смерть души. Подобный поворот сюжета очень сильно бьёт читателя по нервам, заставляя раз за разом возвращаться в мыслях к прочитанному, искать и не успокаиваться. Высший класс писательского мастерства!

Бейте меня все, но мне эта книга не понравилась. Были в моём детстве книги, похожие на глазированные сырки: с виду ни дать, ни взять эскимо, а внутри -- творог. «Дикая собака динго», в которой ни слова о диких собаках, «Кондуит и Швамбрания», в которой напрасно было бы искать историю чудесной страны, и, конечно же, роман «Два капитана», с особым цинизмом обманувший все мои надежды. Громкая слава, рекомендация родителей, звонкое , многообещаующее название и горькая обида, когда закрыв последнюю страницу, обнаруживаешь, что тебя обманули. Такое не прощается.

Конечно, сейчас бы я перечитывал книгу другими глазами. Мастер слова, один из серапионовых братьев, глубокое проникновение в эпоху... но, как я уже написал, не могу простить той обиды и перечитывать не буду.

Удивительно уютная повесть. Перечитывал в детстве многократно, издание 1957 года, где на обложке изображён готовый к плаванию «Карабус». Почему-то при чтении совершенно не было ощущения опасности, даже когда Валю уносила оса, или отважная тройка сцеплялась с муравьями, жужелицей или личинкой ручейника. Страшновато было один раз, во время схватки Ивана Гермогеновича с медведкой: «Питается личинками насекомых. Значит, сожрёт и меня». А когда в действии участвуют дети, ощущения страха нет. Я считаю это достоинством книги. Многочисленные описания насекомых и их нравов не оставляют впечатления лекции, их интересно читать. В детстве читал с восторгом, в более зрелом возрасте перечитал без раздражения; давать так научно-популярный материал -- великое умение. А вот насчёт характеров и привычек... Иван Гермогенович поёт ужасно фальшивя, а о Карике и Вале мы просто ничего не знаем. В отличие, скажем, от Буратино, таких героев трудно любить. Потому и оценка не десять. Зато какие необычайные вкусности едят герои в мире насекомых! Колобки, замешанные на нектаре, яичница из яйца малиновки, целые бочки мёда... Мир, созданный Яном Ларри, прекрасен. Просыпаешься, выходишь из пещеры и видишь висящие в воздухе водяные шары тумана. Хочу туда!

У меня очень непростые отношения с этим автором. Когда-то я с удовольствием прочитал «Девять принцев Амбера», с трудом дожевал «Ружья Авалона» и с отвращением бросил трьтью книгу цикла. Диагноз был готов: сериальщик! Рассказы Желязны, а я нежно люблю рассказы, как назло, попадались в таких перекладах (переводами это назвать невозможно), что без плевательницы к ним не подступишься. И я уже готов был сбросить автора в ту помойку, где пребывает большинство американской жвачки. По счастью, люди, ко мнению которых я прислушиваюсь, настоятельно советовали прочесть этот роман. Послушался -- и не прогадал. Дело даже не в изящной литературной игре, этакой шараде типа «Угадай персонажа», дело в игре иной, бесчеловечной и внеморальной. Причём бесчеловечность и внеморальность показаны так изящно, что многие читатели не разобрались в книге и продолжают делить героев на положительных и отрицательных. В результате оказывается, что Джек Потрошитель и граф Дракула -- положительные персонажи! Читатели, жаждущие борьбы Добра со Злом забывают, что это критерии человеческие, а значит, неприложимые к сверхъестественным силам и существам. Игроки -- не люди, и это особо подчёркивается, тем, что повествование ведётся от имени пса. Животные оказываются более человечны, нежели те, в ком поверхностный взгляд ищет добро и зло. Хозяева развлекаются, а человечество в этой игре -- расходный материал, нечто вроде колоды картишек, в которые решили перекинуться скучающие курортники. Истреплется -- купим новую. А короли и шестёрки пытаются делить игроков на добрых и злых... Нет уж, веришь в добро -- верь в людей, а не в какие-то сакральные или инфернальные сущности. В горних высях, равно как и в адских безднах, добру и злу внимают равнодушно. Роджер Желязны показал это великолепно.

Всячески рекомендую книгу к прочтению и осмыслению.

Единственное, что вызывает в романе недоумение -- странное хобби главного героя: слабо верится, чтобы молодой парень в середине шестидесятых годов, рабочий на полупроводниковом производстве, посвящал своё свободное время изучению истории ВКП(б). Нормальные люди того времени не знали не только тех тонкостей, которыми оперировал герой Лагина, но и самых основ. Будь иначе, автоор аннотации (viv) не стал бы сообщать, что герой провалился в самое начало ХХ века, а точно указал бы год действия романа -- 1894 (в 1895 Ленин был арестован, отправлен в Шушенское, а затем уехал в эмиграцию и в Москве появился лишь в 1918 году).

В остальном роман прекрасно написан, читается на одном дыхании, радует великолепным знанием истории не только ВКП(б), но всей России. И главное -- чудесный русский язык, каким ни в то время, ни сейчас почти никто не владел. Я купил эту книгу в 1969 году и успел прочесть дважды, прежде, чем её зачитали. И вот теперь, почти сорок лет спустя, по памяти цитирую полюбившиеся места (у кого есть текст -- проверяйте!).

«Тебя за чем посылали, ирод? Тебя за огурцами посылали, а ты что купил? Ежели это огурцы, то где ихняя хрусткость? Четыре копейки коту под хвост!»

«Я тебе полтину дам, даже рупь-целковый. Желательно тебе иметь такую сумму денег?»

«После обеда её неудержимо тянуло соснуть, поэтому в будущем она обещала отлежаться в роскошную женщину»

Вот это и есть настоящая литература, настоящий русский язык. Спасибо, Лазарь Иосифович!

О чём кино? Проклятые буржуинства сгинули или доживают последние денёчки из-за ужасного коронавируса, а суровые сибирские мужики героически пьют апельсиновый сок, договариваясь с китайскими товарищами о разделе сфер влияния на обломках бывших США. Спрашивается, как западный мир дошёл до жизни такой? В 1918 году от испанки, которая, кстати, пришла из США и ударила по Америке больнее всего, погибло не сотня тысяч, а несколько миллионов человек. Это при том, что население США было гораздо меньше теперешнего. И ничего, страна не развалилась. Может быть, дело в экономике? Так ведь была Великая депрессия, когда население США было меньше, а число безработных больше, чем сейчас. Или Андрей Лазарчук пророчит, что вторая волна коронавируса унесёт несколько сот миллионов американцев, а Россию не затронет?

Так ведь Лазарчук врач, должен бы понимать, что может быть, а что не может, потому что не может быть никогда.

В сухом остатке видим угодливое желание выполинть соцзаказ, не считаясь ни с чем, и в первую очередь с правдой жизни. Не ждал я такого от Андрея Геннадьевича.

В середине тридцатых годов моя бабушка, взрослая женщина, имевшая в ту пору уже двоих детей и образование три класса церковно-приходской школы, пошла учиться в вечернюю школу для взрослых. И там ей пришлось читать «Анну Каренину». Мнение её об этом романе таково: «Этой бы дамочке стирку хорошую осилить, а потом полы во всей её десятикомнатной квартире намыть, так небось дурь бы из головы повылетела». Старенький учитель, преподававший ещё в дореволюционной гимназии, что-то пытался объяснить, но не преуспел.

В начале XXI века учёная французская дама, филолог с докторской степенью, преподававшая в Сорбонне, сказала мне: «Всё-таки, не могу понять, почему Анна Каренина бросилась под поезд». Далее по пунктам было расписано, что именно должна была предпринять Анна, чтобы ущучить бывшего мужа, стребовать с него достаточное содержание и получить право видеться с сыном и принимать участие в его воспитании. Теперь уже я выступал в роли старенького учителя, пытаясь отстоять достоинства романа, которых на самом деле не видел ни одного. По поводу глубочайшего проникновения в психологию героев, мне было сказано: «Психологии там не больше чем в воинственных танцах папуасов. Подобные танцы мы порой смотрим не без удовольствия, но к культуре они не имеют ни малейшего отношения».

Страшно обидно слышать такие слова, но что делать. Мнение это было сформировано творениями Льва Толстого, и мы продолжаем доказывать всему миру, что мы именно таковы.

Не раз приходилось слышать от любителей фантастики, что раз у Бориса Штерна есть «Производственный рассказ №1», то, наверное, должен быть и №2. Где же он? В ответ слышалось, что на то и фантастика; рассказ №1 есть, а №2 нету. Иногда, впрочем, говорилось, что есть и №2, но он никогда не публиковался, и, вообще, автор никому его не показывал. И уж совсем редко можно было встретить человека, читавшего этот рассказ. Погиб «Производственный рассказ №2» и след простыл.

Однако рукописи иногда всё-таки не горят.

В начале восьмидесятых годов, когда начали возникать первые Клубы Любителей Фантастики, а молодые в ту пору фантасты четвёртого поколения перезнакомились и подружились, благодаря Малеевским семинарам, возникла добрая традиция: дарить друг другу рукописи своих повестей и рассказов. Книг ещё почти ни у кого не было, а читать друг друга хотелось. Тексты неопубликованных рассказов хранились в личных архивах, передавались из рук в руки, читались, зачитывались и погибали не только в огне, но порой и вовсе неблагородным способом. Но иногда они умудрялись выжить и сохраниться, вопреки очевидности.

Вот передо мной рукопись потерянного рассказа: зачитанная до дыр, слепая, так что ни один сканер не разберёт. Но всё же это подлинная рукопись, хранящая следы авторской правки. Сижу, разбираю текст, перевожу в файловый вид. Думаю, что за публикацией дело не станет, а пока (уж простите моё хвастовство!) я единственный, кто знает, что случилось на заводе «Алитет» через год после удивительных событий «Производственного рассказа №1». Разумеется, человек не просто живший в ту эпоху, но и успевший поработать на производстве, скажет, что заводу должны были поднять план и срезать фонд заработной платы. Именно так всё и произошло: план повысили в три раза, а фонд зарплаты срезали вдвое. Теперь завод могло спасти только чудо. Каким оно будет, узнаете, когда рассказ увидит свет. А я скажу только, что рассказ написан фирменным штерновским языком, а атмосфера советского производства, казавшаяся странным реликтом пятнадцать лет назад, сейчас воспринимается как ещё одно фантастическое описание. Описание страны, которой больше нет, но в которой мы жили.

Фантасмагория на суперпрозаическую тему. Роман о строительстве фабрики-кухни и внедрении сети магазинов «Кулинария». Кавалеров ненавидит своего благодетеля вовсе не за то, что тот собирается лишить женщин радостей домашнего хозяйства, а за то, что тот имеет в жизни цель, что ему хорошо живётся, за то, что он поёт по утрам в клозете. В этой книге нет положительных героев, нет и отрицательных. Они все одинаково неприятны. В этом проявляется замечательный талант автора, но и главный недостаток книги. Её неприятно читать. Автор не нашёл себя ни в служении новому строю, ни в борьбе с ним, и его книга также оказалась подвешена между небом и землёй. Она стоит в русской литературе наособицу: знать её необходимо, любить -- почти невозможно.

Разумеется, имхо.