"Неожиданно разговор перекинулся на фантастику. С чего вдруг, я так и не понял, но Артузов со Смирновым увлеченно принялись обсуждать «Войну миров» Герберта Уэллса, нашествие марсиан, выкачивание крови. Разумеется, не обошлось и без упоминания товарища Богданова с его «Красной звездой».

Артузов, как и его дядюшка товарищ Кедров, считал, что переливание крови от человека к человеку поспособствует объединению человечества в единую семью, только следует не надеяться на марсиан, а добиваться успехов своими силами. А вот идея свободной любви (здесь Артузов отчего-то посмотрел на меня), что пропагандирует Богданов, ему не нравится, потому что приводит к сексуальной распущенности, противной настоящему коммунисту, тем более чекисту. Я собрался обидеться, но не стал.

– Переливание крови – ерунда, – заявил товарищ Смирнов. – Вот я лично считаю, что все проблемы в кишках и в желудке. Будут кишки здоровые, и все в порядке. И не кровь нужно переливать, а желудочный сок. От молодых и здоровых – к старикам.

Артузова идея переливания желудочного сока изрядно позабавила. Сок, он и есть сок, хоть и желудочный, чего с него взять? Сдерживая смех, главный контрразведчик страны предположил:

– Кто-нибудь книгу про новую войну миров напишет. Мол, случилось второе нашествие марсиан, только на этот раз чудовища из треножников не кровь хотели у человечества забирать, а желудочный сок. Владимир, ты же у нас писать неплохо умеешь, может, напишешь?

Самое смешное, что «изваять» такую книгу пара пустяков. Вспомнить, о чем писали братья Стругацкие и по примеру прочих «попаданцев» слямзить еще не написанное произведение. А что такого? "

Евгений Шалашов "Чекист. Польская линия"

Смирнов — Смирнов Игорь Васильевич, начальник Смоленской губчека.

Артузов — Артузов и есть, Артур Христианович.

Я сосем обленился, забросил свой читательский дневник. Может возникнуть впечатление, что подобно герою анекдотов превратился, типа, в писателя. Но это не так. Читаю примерно столько же, как и всегда, и разнообразную литературу.

Это и книги "лёгкие", для разгрузки, и познавательные — научпоп, и так называемое серьёзное чтение — для души.

К развлекательным отношу, например, "Детей капитана Гранта" с иллюстрациями Буриана и Луганского, книгу А. Горбовского и Ю.Семёнова "Без единого выстрела" о ещё царской военной разведке. Кстати, интересную, философскую сентенцию там неожиданно вычитал: "Посол бухарский был человек пожилой, хотя далеко не старый, того возраста, когда увлечения молодости уж покидают человека, а безразличие старости еще не успело вступить в свои права. Из-за отсутствия более точного слова возраст этот почему-то называют зрелостью."

Книга же ленинградского писателя Вадима Инфантьева ""Мамонты" шагают в будущее" — это и развлекательная и научпоп. Посвящена воздухоплаванию — в самом прямом смысле. Про дирижабли. Читал я её в бумажном виде классе в пятом. С тех пор всё вглядывался в небо, ожидая обещанных автором атомных дирижаблей. До сих пор жду.

Книга американского физика и популяризатора науки Митио Каку "Гиперпространство", которую дочитал буквально вчера, несомненный научпоп. В планах и другие книги этого же автора.

Но главное — всё-таки сказать о серьёзном.

Таким чтением был для меня сборник очерков известного в своё время публициста Эгона Эрвина Киша "Приключения на четырёх континентах". Но это и чтение "по Фрейду" — заочный разговор с человеком, которого уже почти двадцать лет мне очень не хватает. Львом Гавриловым. Он очень высоко ставил чешско-австрийского автора. А сейчас я пытался разобраться — почему...

Но в заголовок поста вынесено имя английского (или, может, скорее валлийского) автора Реймонда Уильямса, которого называют видным представителем "новых левых". Он тоже был главным образом публицистом, политологом, но оставил и художественную трилогию — "Пограничный край", "Второе поколение", "Вокруг Манода". Первая книга на русский не переведена, я начал со второй.

Небольшое пояснение. На самом деле это тоже "чтение по Фрейду". Только это уже диалог с самим собой — образца начала восьмидесятых. Старшекурсником я заинтересовался английским рабочим романом. Случайно во многом, в силу хаотичности книжного мира того времени — и чтения соответственно (очень многие книги тогда, хоть и были на слуху, но были не доступны; приходилось выуживать что-то интересное из того, что попадалось под руку). Подвернулся роман Джека Линдсея "Твой дом" — с него и началось. А потом был "Сэвилл" Дэвида Стори и сборник Барри Хайнс "Цена угля" — Реймонд Уильямс "Вокруг Манода". То есть завершающий роман трилогии я читал раньше.

А сейчас я понял, почему моя "любовь" к английскому рабочему роману была такой недолгой (уступила место любви к Булгакову, Достоевскому, Маркесу, Набокову, Томасу Манну и Камю). Уж очень казенным слогом написано "Второе поколение". Думается, тут не только переводчицы виноваты. Это какая-то статья, хоть и не из бульварной газеты. Действия героев, большей частью, загадочны. Но загадочны не как у Достоевского, допустим, а просто не очень понятны. Требуется усилие, чтобы понять, что имел в виду автор и что он хотел сказать.

"Вокруг Манода" написан чуть получше. Может, переводчик Муравьев лепту внёс (несомненно!), однако не исключено, что и автор поднаторел в писании художественного. Несколько главок, в духе деревенской прозы, про взаимоотношения фермеров, даже понравились. В остальном — опять суховато, сумбурно и по-газетному.

Такой вот читательский отчет.

В течение последних нескольких недель прочитал две книги, к теме которых подходит заголовок этого поста.

Первая книга — "Русский язык на грани нервного срыва" Максима Кронгауза. Здесь речь идёт, главным образом, о том, как наш язык меняется годов этак уже с 80-х.

Конечно, многие разобранные автором словечки и выражения я сам более, чем хорошо знал (и оценивал примерно так же, как автор). Однако мне не приходило в голову их классифицировать, подразделять по принадлежности к разным "волнам" и т.п.

И вообще взгляд на язык профессионального филолога высветил для меня кое-что прежде находившееся в тени.

Хотя и не могу сказать, что книга полностью перевернула мои представления о современном русском языке. Она просто оказалась поучительной и нескучной.

А другое произведение о языке — это "Высокое искусство" Корнея Чуковского. Но тут главная тема всё же литературный перевод.

Книга эта не оправдала моих ожиданий. Я-то надеялся что это будет нечто подобное "Слову живому" Норы Галь. Но, во-первых, Чуковский, за редкими исключениями, говорит о переводе поэзии. А во-вторых, большой объем текста — это разбор различных старых переводов, которые сейчас, наверно, и днём с огнём не сыскать.

Между тем, пророческим выглядит брошенное мимоходом замечание автора, что году в 1980 или 2003 представления о так называемом точном переводе могут поменяться радикальным образом. Иными словами, критика старых несовершенных переводов может казаться очень любопытной, но что это нам даёт по существу, для создания приличных текстов сейчас, в 2020-м году?

(А вот Нора Галь, думается, копнула так, что и по сей день многое в её книге остаётся годным и полезным даже в свете новейшей злобы дня; и это — в-третьих).

Потом, сложилось впечатление, что книга Корнея Чуковского не совсем свободна от противоречий. То есть сказанное в одной главе не вполне согласуется с содержанием другой главы… (Хотя не знаю, может, я ошибаюсь)

Чрезмерную пристрастность автор выказал в критике английских переводов своих собственных детских стихов (не знаю, может, я опять ошибаюсь).

Крайне любопытным вышел его отзыв на ныне прославляемый перевод "Евгения Онегина", выполненный Владимиром Набоковым, и в целом на то , как Владимир Набоков позиционировал себя в литературе (не без позирования!). (И это было напечатано в советской книге в конце 60-х годов!)

Как частенько у меня случается, чтение вывело меня на новых, прежде незнакомых мне авторов и новые книги. Впрочем, такой урок я извлёк только из работы Корнея Чуковского. Теперь я хочу прочитать поэму Котляревского и переводы Левика.

Из книги же Максима Кронгауза ничего подобного я не вынес. Занятным показался его отзыв на прозу Алексея Иванова, но книги этого писателя я уже и сам давно и охотно читаю. Другие упомянутые Кронгаузом имена нынешних литературных знаменитостей никакой искры в моем воображении не высекли.

Прочитал первый том собрания. Всего в нем десять книжек, и некоторые внушительные по объему. Этот можно назвать умеренным — больше пятиста страниц.

Взялся я за него ещё в апреле, когда сидел то ли на изоляции, то ли на полуизоляции. Полноценным отпуском те дни всё же не были, и не только потому что примерно раз в неделю, другой, ездил на завод, на разные пожарные спецработы, но главным образом оттого, что чуть не ежедневно приходилось справляться через вотсап: а что дальше? Такая вот неопределенность, что вся эта лафа может закончиться, грубо говоря, в любую минуту, как раз и добавляла пресловутую ложку дегтя. Впрочем, я сильно отвлекся.

Как бы то ни было, я постановил, что начну читать Пьецуха, понемногу, параллельно другим книгам. И это было очень мудрое решение.

Потому как, при всем восторге, в который я впадал всякий раз начиная очередной "сеанс" чтения, я совсем не уверен, что не ошалел бы от такой вкуснотищи, хлебая ее без остановки, все пятьсот сорок страниц подряд.

Теперь чуть-чуть предыстории. Имя Пьецуха я узнал в 88м году, читая интервью Геннадия Головина в "Литературке". Накануне он как раз сильно отметился повестью "Анна Петровна" в каком-то толстом журнале. Собственно, по этому названию я идентифицировал "гостя" редакции годы спустя, читая повесть в электронном виде. А тогда как-то пропустил мимо памяти его в общем-то простое имя. Зато имя Вячеслава Пьецуха запомнил хорошо. Геннадий Головин назвал его своим другом и, видимо, чувствуя себя кем-то вроде баловня удачи, посетовал, что в своей стране писателя не спешат печатать, в то время как французы…

Признание французских ценителей русской словесности вкупе с необычной фамилией возымело эффект. Я не то чтобы открыл охоту на книги непонятого автора, но взял его на заметку. И это тоже не замедлило сказаться.

Сначала я где-то купил малюсенькую белую книжицу из библиотеки "Огонька". Может, даже в киоске. И пытался читать ее даже в автобусах, следуя на работу. Книжица эта до сих пор у меня жива.

А вот сборник "Предсказание будущего" почему-то не сохранился. Хотя меня и поразил один рассказ оттуда — "Он никогда не сидел в тюрьме". Я, помнится, даже однажды пересказал его коллеге — как пример прикольной и немного садистской истории. Но зачем я сдал книгу в букинистический магазин или отдел, сейчас для меня загадка.

Возможно, я требовал тогда от литературы, чтобы это была непременно проза "большого стиля", как у Томаса Манна и Ницше или, с другой стороны, Набокова. Чтобы она не только сообщала мне нечто значительное, монументальное, планетарное, выводила бы на новые горизонты, но и меня самого делала бы каким-то другим, новым человеком, заставляла расти над собой, по выражению киношного персонажа. А прозе Пьецуха, теперь я понимаю, такие качества не присущи. Она — иная, не монументальная, не зовущая в некую даль светлую.

Читая сейчас рассказы писателя 70х — 90х годов я пришел к выводу, что главное их достоинство — очень живой, богатый на переливы красок язык. Который позволяет увидеть необыкновенное в самой обыкновенной ситуации и обычном человеке. Ну и фантазия автора, которая как универсальный ключ отмыкает замки на пути к тайнам повседневной жизни.

Подборка включает в себя некоторые известные мне рассказы. Например, "Прикладная демонология". И уже упомянутый "Он никогда не сидел в тюрьме". Но ещё больше оказалось рассказов неизвестных. Некоторые из них мне следовало бы знать.

"Воробьиная ночь", допустим. Это почти Бунин — только с усмешкой. Да почти про все эти рассказы хочется сказать — это почти Чехов! Но не совсем, конечно.

Усмешки, насмешки и даже издёвки здесь хватает. При том, что вообще-то Пьецух необыкновенно внимателен к жизни своих героев — почти всегда так называемых маленьких людей. К жизни внешней и, главное, к жизни внутренней.

При этом довольно часто сюжеты этих рассказов кажутся незавершенными. Что-то интересное начинается с этими маленькими героями, вроде бы развивается, а потом ничем не заканчивается. Писатель очередной своей усмешкой (или насмешкой) эту смазанную концовку и прикрывает. Понимаю, как это должно раздражать любителей "классического канона". "А что он хотел сказать?". Это и в печать, наверняка, трудно было пробить. Но ведь если бы автор каким-нибудь словесным финтом в конце эту нескладную историю не вытянул, мы бы так ничего и не узнали ни об этих странных людях, ни о их внутренней жизни, ни о их внешних обстоятельствах. А ведь, наверно, это как раз одна из задач литературы — не только прямо протестовать против тлена и забвения, но и бороться с ними исподволь — сохраняя такие вот неповторимые подробности непрестанно меняющейся, ускользающей, утекающей в прошлое жизни…

Открывая книгу, перелистывая страницы, снова и снова думал о том, что автора больше нет с нами; что он недавно ушел и, наверно, рано…

А ещё досадовал на тех, кто выполнил набор. Вряд ли рабочие в типографии надрывали животики, как у Гоголя, потому что рабочих никаких и не было. А вот отвратительные опечатки в тексте остались.