«Обретённое время» — заключительный том эпопеи «В поисках утраченного времени». По духу книга близка к первым трём частям, поскольку замысел и ранние черновики седьмой возникли ещё на ранних стадиях создания романа-реки.

В записях Пруста нет границы между «Беглянкой» и «Обретённым временем» из-за чего есть несколько плавающих страниц, кочующих из одного тома в другой. Начинается этот отрывок так: «Я не рассказывал бы, впрочем, о своей жизни возле Комбре, ведь в то время Комбре я вспоминал крайне редко…» и идёт вплоть до предложения: «Целый день в этой несколько захолустной тансонвильской усадьбе, казалось, более всего подходившей для послеполуденного отдыха между прогулками…». А, например, по халатности «Альфа-книги», сей кусочек и вовсе выпал из их двухкирпичного псевдо-«Полного издания».

Недобросовестные читатели хвастают, мол, обхитрили всяких зануд и автора, после первого тома принявшись сразу за седьмой, чем сэкономили недели на чтении аж пяти книг. Затем такие ловкачи, едва проснувшись, сразу засыпают, еду смывают в унитаз, а самый изобретательный хроноэкономист, как поговаривают, догадался по возвращении из детского садика хаять со скамейки наркош да проституток — «ишь, вырядились!». Собственно, всё это — свидетельство того, что не было пресловутого промежуточного звена в эволюции. Оное Пруст выдумал, дабы мы время теряли, а он — нашёл.

В действительности пропускать книги «Поисков» неразумно, ибо мысль в них сквозная, лавинообразная, а окончательные выводы и впечатления без правильного багажа, предоставленного автором, получатся куцыми, как после пересказа. Да и книги эти сами по себе устроены так, чтобы дарить удовольствие от языка и художественной образности. Тут не за чем спешить узнать развязку какой-то интриги. Конечно, неожиданные повороты в эпопее есть, но преимущественно они сводятся к тому, кто с кем начал спать и в чей салон его допустили.

Обойдя стороной (не Свана и не Германтов) промежуточные пять томов, листатель «Поисков» никогда не узнает, стала ли соседская собака оборотнем, полетела ли Француаза в космос и удалось ли барону де Шарлю вызвать зомби апокалипсис по телефону. Вот и кусайте локти теперь, господа скорострелы.

Но вернёмся к «Обретённому времени». Сюжет здесь свободно шагает через годы, не особо стремясь оповестить читателя о смене календаря. Это нужно для достижения эффекта утекающей жизни, когда, казалось бы, мы молоды, по ощущениям, уж точно, а половина друзей — в могиле, в зеркале — старик, в постели — никак, если только вы не похабник де Шарлю, само собой. Рассказчик сообщает о перипетиях судеб Сен-Лу и Жильберты, о шалостях уже почти неузнаваемого барона, о вырождении элитных салонов, заполненных челядью и евреями, коих до сих пор туда в силу антисемитский настроений не впускали.

Кому уделено мало внимания в книге — так это Альбертине, чья история буквально составила два предшествующих тома, «Пленницу» и «Беглянку», написанных позднее. Но там, где главный герой вспоминает о бывшей возлюбленной, возникает важный для «Обретённого времени» мотив предопределения. Хотя само повествование кажется столь же хаотичным, как и любая реальная жизнь, за ней прослеживается уверенная цепочка событий, ведущих к одному результату — правильному, глубокому осмыслению своих чувств, включая романтические. От Набоковской теории «узора судьбы» далеко, но не вспомнить о ней нельзя. Рассказчик «Поисков» задумывается, не получилось бы прийти к тому же результату более прямым жизненным путём. Как бы то ни было, именно текущий событийно-эмоциональный крюк пробуждает нужное для создания литературы сознание художника.

Творчество для Пруста — истинная цель существования человека, признак не даром потраченного времени, высшей из возможных жизненной установки. Но при этом автор оговаривается, что не только сам не вечен, но и его труд, как и прочие книги, однажды ждёт забвение. Потому произведение создаётся не на века, а в расчёте на внимание со стороны читателей из обозримого будущего.

Великий модернистский классик беспощаден к тем своим героям, которые не избрали путь творчества. Осуждающий тон в их сторону явен, и тут впору удивиться столь однобокому суждению автора при оценке жизни человека. Но, если учесть широту взглядов Пруста, разумно допустить, что здесь с нами говорит не сам писатель, а рассказчик — герой, взирающий на других лишь через призму собственной системы ценностей. Конечно, Марсель Адрианович считал для себя единственной задачей создать бессмертный шедевр, но вряд ли он бы с этой колокольни с сочувствием смотрел бы на учёных или работяг, столь симпатично изображённых в «Поисках».

Тут надо уточнить, что в эпопее есть три «Я». Первое — протагонист, с которым происходят события. Второе — он же, но старый, уже проживший все описанные в книге эпизоды и решивший их записать с комментариями, пропущенными через многолетнее осмысление. Рукой именно этого человека (в философии «Поисков» каждый из нас в разное время — немного новое существо, трансформирующееся за годы) создан данный литературный труд. А третье — сам Пруст, иногда возникающий из-под маски персонажа-рассказчика, дабы бросить какой-то важное замечание извне, вроде: «Кстати, только вот те два героя — реальные люди, а прочие выдуманы».

Наиболее слабая и скучная тема книги — война. Понятно, что для Пруста и его современников она представлялась чем-то грандиозным, требующим осмысления и соответствующей ниши в жизни человека. Но сегодня размах всех этих ратных теорий выглядит избыточным, а сами они — выпадающими из тонкой материи вечных тем «Поисков».

Очень колоритно в книге изображена старость — притом, что сам автор скончался в 51 год. Но, как и в случае с очаровательными девушками, сотворёнными дланью гомосексуалиста лучше, чем каким-либо сочинителем традиционной ориентации, Пруст, вероятно, прочувствовал ощущение бремени лет куда глубже, чем любой произвольный пожилой писатель. Удачно пришлись ошибки, унаследованные «Обретённым временем» от незавершённых черновиков. Мёртвые персонажи возникают на последнем приёме, а с некоторыми из героев рассказчик взаимодействует дважды, будто первого раза и не было. Это отличным образом, возможно, незапланированным, подчёркивает замутнённость разума дряхлого человека, путающего факты, людей, времена.

Без чёрного юмора, присущего автору, седьмой том не остался. Вот так, например, завершается встреча с одной кокоткой преклонных лет: «…когда она дошла до дверей, мне даже показалось, что сейчас она поскачет. Но на самом деле она спешила в могилу».

К кое-кому из героев читателю предстоит переосмыслить отношение. Сен-Лу и Жильберта проявят себя с худшей стороны, а вот увядающая Берма с большой вероятностью вызовет сострадание.

Внушительная заключительная часть книги посвящена выводам. Несмотря на то, что произведение Пруста вплоть до ДНК — художественное, лишённое системности, шаблонности, симметрии, всё равно последние страниц сто композиционно и функционально похожи на «заключение» из курсовой: подведены итоги, повторены важные тезисы, обозначена задача данного литературного труда и выражено намерение его воплотить, хотя читатель, включаясь в игру, всё же осознаёт — за рамками придуманной реальности книги замысел уже и так реализован, пусть отдельные тома — и на уровне черновиков.

Фундаментальная идея «Поисков» — человек проживает массу ярких, дорогих лично ему мгновений, кои заслуживают того, чтобы их зафиксировать в искусстве. Нечто подобное Джойс называл эпифаниями. Отличительное свойство этих эмоций — идентичность душевного отклика. Допустим, беря в руки книгу из детства, мы воскрешаем мысли и сердечный трепет, с каким прикасались к ней будучи ребёнком. Прошлое возрождается, щедро осыпая давно забытыми деталями с по-прежнему свежей ассоциативной окраской. Так, внутренние ощущения, метафизические отклики стирают грань между годами, позволяя одновременно быть и там, и здесь, и время перестаёт быть утраченным — оно возвращается. Велика опасность, регулярно обращаясь к подобным артефактам, — залапать и замылить сии предметы, превратив в хранилища уже нынешнего психического багажа. И задача, поставленная перед собой Прустом, — запечатлеть всё, как есть, в произведении искусства, сохранить, сберечь, дабы всякий читатель мог бы соприкоснуться с доверенными автором сокровищами, сверить со своими, совершить собственные открытия, обрести, в конце концов, то, что, казалось бы, ушло навсегда.

Хотя о намерении написать эпопею на основе своей жизни говорит вымышленный персонаж, через него просвечивается Пруст — их голоса сливаются, разжёвывая писательский метод, задумку и особенности текста «Поисков». Автор проецирует себя в книгу, фактически совершает перекодировку человека, точнее, опыта переживаний, в роман. И читатель получает объяснение, почему работа — не биография, а художественное сочинение: смысл не в самих событиях, людях, местах, а в том впечатлении, которое они способны вызвать. Так отчего бы не породить подобные реакции при помощи фантазии, создав воображаемых героев в вымышленных обстоятельствах?

При таком плане очень важно суметь оторваться от личного жизненного опыта. Здесь стержневая философская подноготная, сквозившая ещё в первом томе. Мы одним и тем же механизмом любим разных людей, ибо источник сего чувства не внешний, а внутренний. Стало быть, каждый акт восприятия — это не прямое точное познание объекта, а его субъективная интерпретация. Именно потому совершенно разным может казаться человек спустя пару лет. Сам он тот же, но «ощущение» при встрече новое — кого-то другого.

Пруст явно убеждён, что подобные ощущения присущи каждому из нас. Выявление их — одна из первостепенных задач эпопеи. Читая, мы можем грустить из-за смерти бабушки рассказчика, хотя никогда её не знали. Зато описываемое чувство всем известно — оно и объединяет людей, стирая не только временные, но и субъективные различия, обнажая тонкую, архетипичную структуру сознания во всей полноте и красоте, возможно, вложенных в человека некой запредельной творящей силой, коя сама по себе автора не интересовала, ибо не могла стать предметом исследования. Церковь, статуи богов и скульптуры святых — определённо искусство, но и точка за сим.

Эпопея повествует о времени и о людях в нём, растянутых, по словам писателя, как черви, через годы, где когда-то мы были кончиком хвоста, когда-то — серединой, когда-то — головой, всегда представляя собой что-то особое, новое, эксклюзивное, и собрать всё это воедино позволяют именно такие эпифанические мгновения, когда акт вспоминания помогает найти утраченное прошлое и стереть хронологические преграды, дав сознанию свободно находиться в нескольких жизненных вехах сразу.

Руководимый этими соображениями, рассказчик, а с ним и Пруст, берётся донести своё открытие при помощи литературного труда, на полную реализацию которого ему из-за болезни не хватит времени. Однако концовка предусмотрительно написана раньше середины, так что главная мысль, как и сам автор, спроецированный в сей монументальный труд, дошла до читателя.

Надо ли говорить, что эта книга — великая? Подобные ей можно пересчитать по пальцам: «Улисс», «Лолита», «Радуга тяготения»… И труд Пруста уникален, неповторим. Спародировать стиль — реально. Найти мысли заурядными — тоже. Но именно в том, что соображения автора кажутся очевидными, и кроется его гениальность: рассуждения, изложенные в «Поисках», — это снайперские попадания мастера, способного писать не о проблемах выдуманных героев, а о внутреннем мире каждого из нас.

Завершается роман намерением героя это всё записать. Вот-вот чернила набросают начало первого тома. Звонит колокольчик — уходит гостивший у родителей Сван. Он живой, настоящий, воскрешённый творчеством. Ностальгия! Слышно калитку. Рассказчик, ещё ребёнок, не может уснуть без маминого поцелуя. Произведение замыкается в кольцо, как уроборос, — тот редкий случай, когда такой подход не банален, а оправдан, ибо круг — символ времени, на сей раз найденного, пойманного за хвост.

«Обретённое время» — финальный аккорд одного из самых выдающихся романов в истории человечества. В контексте эпопеи книга приобретает особо сильное звучание, приобретающее ценность для каждого человека, стремящегося через литературу открыть для себя нечто новое и истинное.

«Беглянка» — шестой, предпоследний том эпопеи «В поисках утраченного времени». Это самая короткая и наиболее сырая часть. Всё из-за того, что история Альбертины возникла сравнительно поздно и у Пруста просто не хватило жизни, чтобы как следует аранжировать пунктирно набросанные детали.

Хотя «Беглянка» — черновик, достоинств книги это не умаляет. Напротив — остаётся только восхищаться тем, что автор, написавший столь филигранный текст, рассматривал его лишь как основу, которую нужно будет исправлять, дополнять, улучшать.

Занятно, что между «Беглянкой» и «Обретённым временем» не проведена граница, а потому разные редакции жонглируют небольшим кусочком от «Я не рассказывал бы, впрочем, о своей жизни возле Комбре» до «…за которые я теперь виню себя больше всего», присобачивая его то к одной, то к другой части. А, например, в «Полном издании в двух томах» его и вовсе уронили мимо книги.

С точки зрения содержания, «Беглянка» — наиболее призрачный том «Поисков»: текст вроде бы есть, а пересказать практически нечего. При всём этом именно здесь присутствует главный «спойлер» романа-реки — причина невозвращения Альбертины к рассказчику. Дав дёру, девушка подарила главному герою щедрую почву для болезненных воспоминаний, ностальгии, отчаяния. Собственно, утрата у Пруста — двигатель творчества, катализатор идей.

Силясь преодолеть невыносимое горе, отчаявшийся влюблённый проводит основательную ревизию чувств и воспоминаний, приходя к неожиданным, но интересным выводам. Один из них — в том, что никто из людей не существует как постоянная данность. Все мы ежеминутно меняемся под воздействием опыта, возраста, настроения, окружения, местности и т.д. А потому нет некоторой конкретной Альбертины из палаты мер и весов. Зато есть множество её ипостасей, рассыпанных по эпизодам из жизней людей, взаимодействовавших с этой сердцеедкой. Рассказчику предстоит обнаружить в себе эти осколки и удалить из тех зон души, где они причиняют страдания. Ступая по воспоминаниям назад, главный герой позволяет прошлому рассосаться и усвоиться, стать фактом, а не источником боли.

Любовь умирает, развеивается, словно разматываемый моток ниток. За нею кроется всего лишь человек — девушка, обожаемая не сама по себе, а за счёт переживаемого воздыхателем чувства, которое, к слову, можно испытать и к кому-то другому. Так что красота — в глазах смотрящего, а вся поэзия, воспевающая дев, — лишь проекция чувств художника на живой объект, не более того.

Проза Пруста в «Беглянке» выглядит какой-то инопланетной. История без истории, длинный текст, не наполненный ничем материальным. Любой пересказ этого тома обречён быть уж слишком кратким, напоминая фокус, где в ящик влезает эротичная помощница факира, а удивлённый зритель, сунув за нею руку, огорчённо нащупывает всего-то какой-нибудь волосатый ананас. Лишь наш выдающийся французский модернист способен растянуть любое «ага» на двадцать четыре с половиной страницы, подобно тому, как виртуозный ложкарь в силах переиграть целый оркестр, раскрывая в малом красоту великого.

Ко всему прочему, «Беглянка» — это ещё и детектив. Герой здесь затевает эпистолярное расследование, а затем дополняет его опросом свидетелей. Цель одна — выяснить, изменяла ли Альбертина. Веет от этой одержимости чем-то нездоровым. Так и чудится, что ещё через полсотни страниц к сей некромантской инициативе привлекут медиумов, спиритов, Кашпировского, Вангу, Голдота Полумёртвого, Герберта Уэста-Реаниматора, Алистера Кроули, Амаяка Акопяна… Ляськи-масяськи, ахалай-махалай!

В книге присутствуют сюжетные баги, вызванные незавершённостью рукописи. Это лишь добавляет градус мистицизма, превращая «Беглянку» во что-то совершенно ирреальное, веющее уже кладбищенскими мотивами Ленор, воспетой По. Чего стоит один только оживший Бергот!

Под конец повествование начинает будто просыпаться: возвращаются персонажи, всё увереннее, всё больше, том наполняется событиями — столь стремительными, что не признать в них черновик невозможно. Особенно худ эпизод с описанием поездки в Венецию. Разговоров-то о ней велось! Такие чаяния имелись! А по сути получилось довольно смазано и невыразительно.

Однако украшает эти страницы встреча главного героя со старой бабушкиной подругой. Очень красиво выглядит образ, где престарелая аристократка сидит под древним орнаментом, практически стёртым — как и она сама, почти изглаженная из этого мира со своим поколением.

Это не единственные важные попадания Пруста. «Я забыл умершую бабушку и уже ничего не чувствую по отношению к ней», — способен признаться рассказчик. И за этим кроется жестокое, но точное откровение об устройстве человеческих эмоций. И таких поразительных наблюдений, редких для обычно всё романтизирующей литературы, в книге предостаточно.

На заключительных страницах «Поиски» всё ближе приобретают вид, присущий первым томам. Скоро финал. Здесь снова веет духом «Германтов». А какие интересные отношения возникнут у старых героев! История Альбертины, ставшая масштабным отступлением, подошла к концу. Былое чувство умерло, исчерпалось. Это неуклюжий ход с точки зрения композиции, но верный для отображения непредсказуемости жизни.

«Беглянка» — недоработанный, но очень глубокий том эпопеи. Его можно назвать инверсионным по отношению к «Любви Свана». Редкая тема и уникальный на неё взгляд делают эту книгу одним из самых интересных сочинений в мировой литературе.

«Пленница» — пятый том романа-реки «В поисках утраченного времени». Отсюда эпопея приобретает новый вид: обойму тем вытесняют всего две линии. В первой, условно «гоморсской», рассказчик ревностью доводит до бегства проживающую у него шалавливую Альбертину. Во второй, соответственно содомской, барон де Шарлю тщетно борется за внимание своего фаворита скрипача, любимца многих персонажей Пруста.

Сим сюжет и исчерпывается. На то свои причины: история Альбертины возникла в «Поисках» сравнительно поздно, поэтому пара «Пленница»-«Беглянка» — сырая, малопановая и противоречивая. Эти части автор писал уже под занавес жизни и не успел дообработать. Черновики опубликовали посмертно — со всеми присущими им недостатками.

Однако рассматриваемый том даже в спарринге с самыми изысканными романами XX века преимущественно будет — что Шварценеггер против Хокинга: погоняться можно, а толку-то? Есть у Пруста вещи и позатейлевее, но даже такое, эскизное произведение на литературной арене — борец сумо на детсадовской потасовке. Пока прочие писатели совочками ковыряют в песочнице метафор, автор «Поисков» орудует экскаватором, извлекая невообразимую для простых смертных глубину образности.

Если фрагмент «Любовь Свана» справедливо окрестили лучшей и самой правдивой историей о любви, то «Пленница» — непревзойдённое произведение о ревности. Сложно найти специалиста в своей области, способного выдать столько же текста на увлекающую его тему. А вот Пруст, как одержимый, шпарит всё новыми деталями: чувства, подозрения, оправдания, ложь, лесбиянки, яблоньки... Безразличие и зависимость перетекает во внутреннем мире героя туда-обратно, как песок в кувыркающихся часах.

Что же так изводит главного героя? В грубой передаче дела худо: жить с Альбертиной ему в тягость, скучно, уныло… хочется в Венецию. Но отпустить девушку от себя страшно, ибо она тут же окажется в хищных лапах какой-нибудь распутной девицы — и тут начинает грызть ревность. Можно было бы смириться, посидеть, как собака на сене, да вот беда — гостья явно промышляет лесбиянством за спиной, а выкручивается не слишком умело, но ни одного вещдока, а лишь паранойя-матушка.

Лучший эпизод «Пленницы» — музыкальное выступление. Язык в этом месте эпилептически швыряет от одной яркой метафоры к другой. Мы видим не музыку, но её отражение во внутреннем мире рассказчика — важный акцент для выводов о литературном творчестве, ожидающих читателя в финальном томе.

Ярких персонажей, как и в прошлой части, два, и они — всё те же: барон де Шарлю и Альбертина. Изобретательный ум обнаружит и параллели, и зеркальность в обеих историях, но спекуляции — дело десятое. Куда интереснее просто понаблюдать за живыми характерами, чьи трансформации подчас неожиданны, но правдоподобны, учитывая довольно сложные романтические взаимоотношения и напряжённые социальные обстоятельства.

Немало ошибок, например, в цитатах, интересно объясняются тем, что Пруст намерено полагался именно на память, дабы отразить в прозе не сухие факты, а гибкое, субъективное, дающее сбои сознание отдельно взятого человека.

Под конец Пруст устами героев рассуждает о литературном творчестве на примере реальных писателей, чьи имена, если говорить начистоту, не достойны упоминания в работе сего великого автора, а потому загадка — как такой гений мог закрывать глаза на недостатки посредственных современников, уделяя им незаслуженное внимание. Часто его промахи оправдают плохим состоянием здоровья автора «Поисков», но более вероятно, что великий художник смотрел куда глубже, видя в работах «коллег» далеко не то, что те туда вкладывали.

«Пленница» — лучшее произведение на тему ревности. При выдающихся достоинствах языка роман значительно уступает предшествующим по количеству тем и выглядит не столь масштабным, как грандиозные, монументальные первые три части эпопеи.

«Содом и Гоморра» — четвёртая часть произведения Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». Хотя она стала последней, опубликованной при жизни писателя, что даёт надежды на устоявшееся содержание, на полках книжных водятся редакции с разными началами романа.

Начало «Я не спешил на вечер к Германтам, так как не был уверен, что приглашен, и бродил без цели по улицам; но и летний день словно тоже не торопился. Был уже десятый час, а он все еще придавал сходство Луксорскому обелиску на площади Согласия с розовой нугой…» — признак отсутствия аж целой части. А вот «Я уже упоминал, что в тот день (день приема у принцессы Германтской), задолго до моего посещения герцога и герцогини, о котором только что шла речь, я подкарауливал их и, стоя на страже, сделал открытие…» — свидетельство о наиболее полной версии.

Читатель «Содома и Гоморры» пересечёт экватор «Поисков» и снова побывает в курортном Бальбеке, где развернётся почти всё повествование книги. Сюжет вращается вокруг регулярных визитов в небольшой салон г-жи Вердюрен, а также ревности рассказчика, подозревающего измены Альбертины и с мужчинами, и с женщинами. Вдоволь накатавшись по гостям, главный герой решает увезти возлюбленную в Париж, от греха подальше, чем роман и заканчивается.

Центральный персонаж здесь однозначно — барон де Шарлю, сохнущий по скрипачу-альфонсу. Проработанностью и темпераментом он заткнул за пояс всю обойму прустовских героев, церквей и яблонь, перетянув на себя каждое бальбекское и парижское одеяло. В этом есть глубинный для автора смысл. Будучи представителем нетрадиционной ориентации, французский классик модернизма, уже втёршийся в доверие к читателю тремя увесистыми томами, решает излить свою распутную душу, но делает это с фантастическим, никем не превзойденным, изяществом. О гомосексуальности протагонист рассуждает извне, с явным осуждением, называя пороком, грехом и извращением. Здесь нет апологетики мужеложства и лесбиянства, а лишь скрупулёзный анализ наблюдений, пропущенный через неодобрительное восприятие рассказчика.

Зато сами события и персонажи преподнесены так, чтобы вызвать где-то умильную улыбку, где-то — сочувствие. Местами «распутные грешники» оказываются человечнее, понятнее и трогательнее прочих героев романа. Но надо отметить — натуралов отныне не много: едва протагонист стал замечать «извращенцев», их признаки проявились в каждом втором существе окружающего мира, начиная людьми и заканчивая цветами, в качествах коих Пруст находит подтверждение естественности однополых отношений. У автора особый взгляд на сей феномен: мужчина, которого романтически тянет к «своим», — есть лишь женщина, облачённая в плоть другого пола. А суть любви — та же, включая уже многократно повторённую идею о невозможности взаимного чувства: оно всегда — лишь в одну сторону, то к Свану, то, соответственно, от Свана. Никак не вместе.

Хозяин, конечно, барин, но с гомосексуальностью Пруст хватил лишнего. Даже ценительница и переводчица автора Елена Баевская, говоря о профессиональных планах, призналась: «Плохо понимаю, зачем мне нужны “Содом и Гоморра“, “Пленница“ и “Беглянка“» — что ещё раз подтверждает: Марселя Адриановича мы любим, но не за это. Уйма страниц ушла на подспудную реабилитацию однополых отношений, — и в романе, по сравнению с первыми, обеднела палитра тем. Не разгуляться!

Но Пруст всё тот же — с пёстрым ажуром образного письма. Где ещё найти сравнение: «Луна — как ломтик апельсина, аккуратно отрезанный, но уже надкушенный» или камни, синеющие на розовой от пыли дороге? А кто из нас встречал возвышенное «сапфизм» вместо порнушного тэга «лесбиянство»? Художник создаёт красоту, и уж коль гений решил вложить и описать в книге важные и близкие для себя проблемы, придётся мириться, что целый том отведён постельной аналитике. В конце концов, «В поисках утраченного времени» — сам по себе «постельный» роман, написанный увядающим, не вылезающим из кровати, болеющим человеком, желавшим запечатлеть в прозе всё то, что считал важным.

Порицающий тон сохраняется всё произведение, а вот библейские метафоры выветриваются в начале романа. «Содом и Гоморра» — яркое название, но обманываться не надо: оно могло быть любым. В сущности, это всё тот же текст, продолжающий «Германтов», перетекающий в «Пленницу», не знающий границ и не предрасположенный к дроблению на части. «Поиски» четвертовали на тома, но это лишь издательская необходимость, а не отражение анатомии художественного замысла.

Писатель по-прежнему прекрасно юморит. Особенно забавен эпизод про разрезание индейки, но «Германты» смешнее. С невероятной точностью переданы нюансы человеческих взаимоотношений, послевкусие от которых не позволяет верить в реальность чувств героев других авторов. История развивается так же непредсказуемо, как растёт дерево: ветвь — сюда, сучок — туда, хоба — висельник. И здесь примечательно сравнение Прустом своих работ с готическим собором, чей архитектурный стиль, к слову, всегда тяготел к передаче не скованных рамками природных узоров. Правда, сам автор подразумевал как раз чёткость и слаженность композиции. Но каждый видит своё, «кроме слепых, уж самой собой» (гр. «Странные игры»).

Занятны подлые потуги г-жи Вердюрен затянуть любой чем-либо приметный сброд в свой салон, да и всякий значительный её гость в той или иной мере в чём-то да гадок. Кстати, один из них имел в числе прототипов Сент-Бёва, на чьи критические методы Пруст всю недолгую жизнь точил зуб и даже разнёс их в сочинении «Против Сент-Бёва», доказывая, что книга — не отражение автора, а контролируемый акт фантазии.

Да и в целом персонажи в данном томе — самые яркие: любой второстепенный лифтёр тут имеет тщательно выписанные особенности: возрения, манеры, любимые фразы, за этим увлекательно наблюдать. Разумеется, нельзя пройти мимо Альбертины — девушки, чьё появление заставило увеличить объём «Поисков» где-то на треть. Собственно, «Содом и Гоморра» — это мостик-галерея от «сторон» (Свана и Германтов) к истории Пленницы. Возлюбленная протагониста мастерски, сама того не желая, сводит бедолагу с ума, в придачу воспроизводя любовь Свана и отзеркаливая отношения де Шарлю. При всей невероятной наблюдательности, рассказчик наступил на те же грабли, что и люди вокруг. Тут явно угадывается задуманная Прустом симметрия.

Важный эмоциональный момент в книге — параллелизм с прошлым. Старые чувства преследуют героя, особенно — осознание безвозвратной кончины бабушки. Комментаторы часто по глубине превозносят этот эпизод над переживаниями из «Германтов», но в действительности по весовой категории в плане грусти и художественности отрывки эквивалентны.

Вопреки теориям Сент-Бёва, Пруст сумел абстрагироваться от интимных предпочтений и писать с точки зрения человека традиционных вкусов, проявив себя подлинным художником, способным вживаться в любые личины и создавать самые притягательные женские образы в литературе. Его талант позволил не угробить книжную махину, выстроенную вокруг столь интимной и щекотливой темы, оставив «Поиски» произведением искусства, а не исповедью или орудием поборничества гомосексуализма.

Особой странностью романа стало упоминание о том, кто и что подумал. Ясно, что с позиции рассказчика знать об этом невозможно: «Вот было бы хорошо, если бы такой человек сопровождал меня во время путешествий и помогал мне в делах! — подумал де Шарлю. — Насколько легче мне было бы жить!».

Изъятое из общей канвы, произведение «Содом и Гоморра» явно уступает первым частям по многим параметрам, но легко нагоняет их в сильных поэтических отступлениях. Прекрасные концовки глав всё же компенсируют недостатки предшествующего текста, что даёт основания судить о книге, как о близкой по уровню своим предшественницам.

«Содом и Гоморра» — переходный роман, слишком зацикленный на одной теме, сохраняющий стиль и образность более ранних работ, сильно превосходящий их по проработанности персонажей.

Досада, друзья. Сей старый отзыв набрал 17 плюсов, но попытка внести в него правку испортилась разрывом соединения с сетью. Теперь воспроизвожу его будто с нуля. К имеющемуся рейтингу держите в скобках +17

«Леопард с вершины Килиманджаро» — произведение, самой сильной и яркой стороной которого является красочное название. К сожалению, за привлекательным ярлыком скрывается далеко не столь воодушевляющая картина.

Обычно в отзывах читатели не забывают упомянуть сколь шахтёрски глубока философия романа, сколь сильны атмосфера и напряжение, но, увы, ничего в нём нет. В двух словах история складывается из следующего: герой, попавший в передрягу, возвращается домой спустя 11 лет. Люди за это время получили удивительную информацию — каждый теперь имеет возможность узнать год своей смерти. А дальше, словно восторгаясь собственной идеей, автор начинает отчаянно заламывать руки, пытаясь выжать из вполне перспективного замысла максимум драмы и сантиментов. К сожалению, последнего в книге с избытком: ахающие, охающие, вздыхающие пассажи, торжествующие и горюющие от «сильного писательского замысла». Буквально на пустом месте роман впадает в чудовищную, нарциссическую рефлексию, выбраться из которой уже не в состоянии. Не предвзятому взгляду очевидно, что никакой великой трагедии нет: все люди когда-либо умрут, и осознание точной даты не многим страшнее жизни в неведении.

С лихвой в произведении и околонаучной терминологии. Будучи физиком, Ольга Ларионова, щедро приправила текст выражениями в духе «Атомная сингулярность фактора диффузии» — разумеется, здесь немного утрировано, но справедливо, ведь понять, что порой пытается объяснить автор, человеку со стороны невозможно.

Да и сама научно-фантастическая одёжка не в пору роману: лучше было бы обойтись без неё. Вышло бы даже лучше, ведь, по сути, «Леопард с вершины Килиманджаро» — роман о любви. Но даже это утверждение не совсем точно характеризует то, что происходит в произведении. Казалось бы, удачная находка, где герой вынужден ухаживать за возлюбленной, которой осталось жить не более года, внезапно губится совершенно абсурдными поступками главного героя: он проводит время с говорящим роботом, катается на лыжах, флиртует с едва ставшей совершеннолетней девочкой, затем, влюбляется в неё. И всё это на фоне событий, по задумке автора, должных выглядеть трагедией. Но может ли читатель почувствовать трагедию в том, в чём её не видит даже главный герой, праздно слоняющийся по окрестностям, пока его бывшая любовь медленно угасает в одиночестве? Разумеется, нет.

А где, собственно, заявленный в названии леопард? Он появляется мимоходом, как притянутая за уши Дамбо метафора умирания, воли к жизни и всей происходящей в романе какофонии. Следует отметить, что, не смотря на художественную красоту образа, он с романом имеет до жути условную перекличку. Видимо, эта находка тут именно благодаря своей звучности, но никак не по делу. Без неё роман хоть и утратил бы главный плюс, но всё же это честнее по отношению к читателю.

Фантастический мир выстроен достаточно слабо и условно. Сложно отделаться от впечатления, что наблюдаешь картинку с картонными декорациями и двумя актёрами на сцене, за которой нет ничего — ни глубины, ни убедительности.

В завершении о стиле. Слог хороший, автор умело избегает повторов в тексте до тех пор, пока не доходит до описаний людей: тут во всей красе выходит глагол «был», способный пятикратно упаковаться в два несчастных предложения. Местами имеется хорошая образность, но она столь редка, что создаётся впечатление, будто её вставил в роман другой автор, либо редактор, в то время как основной текст написан лаконично и представляет по большей части диалоги.

Этот роман сложно назвать выдающимся или заслуживающим внимания.

«Радуга тяготения» — третий и главный роман Томаса Пинчона, одно из лучших детищ постмодернизма, на чьём фоне меркнут почти все звёзды литературы из обязательной программы читателя-интеллектуала.

Более всего эта книга похожа на «V» того же автора: чередующиеся эпизоды с разными персонажами, скачки во времени, чудаковатые герои, лихое сюжетное макраме, убойный юмор и эпически-энциклопедические масштабы.

Вторая Мировая, затем альтернативная пост-военная история, а в фокусе — простые и не очень люди: никаких баталий да беллетризаций школьной макулатуры. Пинчону интересны не склоки государств, а отдельные — трогательные и смешные — судьбы, кои, даже вспыхнув на полстраницы, продолжат пламенеть в сердце читателя, ибо «Радугу тяготения» создал настоящий писатель, чья пара фраз способна раскрыть, казалось бы, невыразимый внутренний мир.

Книга заставит хохотать и заливаться слезами, причём здешние беды — это не грустные смерти, не требующие от автора усилий, а искусно найденные трагедии в деталях: прыщ на спине, сжигаемая кукла, потерянный домашний питомец и т.д.

Название «Радуга тяготения» отсылает к инверсионной дуге — следу, оставляемому в небе ракетой «Фау-2», с коей произведение начинается и ей же завершается. Это боевое орудие важно в повествовании, метафорах, символике книги. Тут вам и фаллос, и мандала, и рассуждения о предопределенности.

Вопреки заявлениям «знатоков», в романе есть главный герой с центральной сюжетной линией — это американский лейтенант Эния Ленитроп, скрывающийся от могущественных преследователей в некой Зоне на территории Европы, где водятся те ещё маргиналы, потрёпанные войной. Он всё больше увязает в местном безумии, но пути назад нет, ибо всю прежнюю жизнь, как выяснилось, контролировали извне. И здесь возникает важная для Пинчона тема свободы, впрочем, не единственная, их там — десятки.

Часто в творчестве этого автора и рецензиях на него всплывает «паранойя». В книге её мусолят тоже нарочито много, но вряд ли персонажей, исходя из реалий романа, справедливо обвинять в бредовых идеях. Кое-где — да, а чаще — это вполне трезвая оценка ситуации, когда за ширмой происходящего есть некие Они, кои, признаться, не особо-то концы в воду: бояться же некого.

Ещё самозваные «специалисты» любят рассусоливать и причитать, какая «Радуга тяготения» тяжёлая да непонятная для чтения, мол, смотрю в книгу — вижу фигу. Это чушь. Роман — не из простых, бывает, приходится вернуться на десять страниц назад, чтобы прочесть заново, а потом — ещё раз. Причина тому — ёмкость текста. Пинчон, как настоящий писатель, знает цену и вес слова, а потому лишних не ставит. Пропустили одно — не поймёте всё, что будет дальше, — читайте, друзья, недоумевайте, ведь мы, между делом, из прямого повествования перескочили в воспоминания героя, но вы, невнимательные, это проворонили, так то.

Напоминает «Улисса»: 1) непонятная фраза, 2) три страницы текста, 3) ключ к сложному моменту в начале. Читая внимательно и запоминая факты, легко сопоставлять трудные места и находить их верные интерпретации. А вот пробегать глазами — мухлёж, к чему тогда вообще браться за книгу, для галочки? Пинчон даже мягче Джойса: не требует от аудитории знакомства с историей Ирландии, биографией автора, картой Дублина и т.д. Зато обойма технических знаний неподъёмна ни для одной души, взявшейся за книгу: если «апикального Бога» можно расшифровать, заглянув в биологический справочник, то в пространных анализах узкопрофильных вопросов придётся плыть, но такие эпизоды не в критичном количестве.

Поэтому заявления «Я понял 5% книги» — это признание лени и глупости, хотя 100% недостижимы. Вряд ли сам Пинчон помнит, что и зачем вложил в текст. Ближе к концу он постарался нагнать мути, намеренно усложнить роман. Всё явно не так безнадёжно для расшифровки, как в случае невнятного «Плюса» Макэлроя, где бред собачий; а с Джойсом сравнивать некорректно: всё же у нас есть богатейшие путеводители от Хоружия и Набокова по «Улиссу», да и по «Поминкам по Финнегану» Андрей Рене постарался перевести максимум информации. А вот материалов по «Радуге тяготения» на русском нет, американцам проще — у них целая вики-энциклопедия.

«Радуга тяготения» вышла у нас в двух вариантах: в лаконичном сером оформлении «Большой книги» и белой иллюстрированной обложке «Интеллектуального бестселлера», с более приятной бумагой, причём книга толще страниц на 150. Тексты одинаковы.

Перевод от Макса Немцова потрясающ. Чего стоят хотя бы оригинальные манеры речи: «это ж сума спятить», «этим шишкам хотца подлюк», «знашь, я ж када суда приперся, совсем детка был». Русский текст стильно отполирован, лишён избыточности, динамичен за счёт правильно выбранных коротких слов. Титаническая работа позволяет наслаждаться прекрасным творением, превосходящим язык почти любого русского автора — хоть классика, хоть современного.

В отечественных изданиях присутствует спорная запятая и одно странное согласование, но это шикарный результат для книги в 900 страниц, в стране, где в печать всё выходит с ошибками, а издательство «Просвещение», выпускающее «Котов-воителей», вообще после первого тиража просит 12-летних девочек присылать на форум список найденных опечаток.

Кстати, о детях. «Радуга тяготения» — не для ханжей: сцены педофилии, копрофилии, зоофилии и т.д. с азартом расписаны автором. Пинчону повезло творить в годы, когда в работы художников не лезли толерасты да цензоры, и писал он, как и полагается это делать, о чём душа просила, без купюр, компромиссов, реверансов общественному мнению. «Есть в жизни — значит, есть в книге», почему нет? Негры названы неграми, а то и нигерами, чернокожего мальчугана окучивает взрослый белый дядька — задор в этом всём невероятный. Тут нет стремления начерпать в текст ушаты грязи, напротив, всё к месту, с юмором и бесспорным мастерством.

Оргий не так уж и много для такого объёма, но все они — ярчайшие эпизоды. Один из них можно смело назвать самой лучшей сексуальной сценой в литературе. Куда там «Эммануэль» с перепихоном в самолёте или «Горькой луне» с её гастрономическими какашечными изысками. Пинчон ловит самую верную грань между физиологией и эмоциями, создавая возвышенную художественную порнографию. Есть миф, что он учился у Набокова. И, если подумать, тут немало общего с «Адой», а на «Лолиту» даже отсылки встречаются.

Эквивалент «Радуге тяготения» за пределами творчества Пинчона найти невозможно. Получилось масштабнее Барта, веселее Джойса, сложнее Павича, динамичнее Пруста и т.д., но это не значит, что бесспорно лучше. В чём-то один автор сильнее, в чём-то другой. Скажем, по стилю очень-очень-очень близко к Набокову, однако козырные тузы прозы всё равно у Владимира Владимировича, кстати, не осилившего сию книгу (Cheking In with Vladimir Nabokov, Esquire. 1975. Vol. 84. № 1. P. 131). А если сравнить с Переком, то француз, кажется, побогаче на словарный запас, зато не способен строить из специальных терминов метафоры, как реализовано в этом произведении.

Любимая смысловая единица в романе — абзац со страницу, включающий красивый стиль, армаду запятых, отсылки к мифологии, биологии, культуре, непроницаемую мутотень, нечто важное для сюжета, пару ассоциаций, тропы, упоминание двух-трёх персонажей, о коих читатель забыл, и т.д.

Из-за густоты населения романа, его невозможно удерживать в голове при первом чтении. Лучший выход — конспект и наличие электронной версии для быстрого поиска. Но даже это не обеспечит полное понимание содержания. Ряд сцен, фраз и фактов — намеренные мистификации, к коим нет ключа, — скажем, выражение Киргизский Свет или бессмысленные песенки (хотя таковые не все). С этим можно смириться и идти не по смыслу текста, а по ассоциациям, получая уже свою «Радугу тяготения». Кое-где сложность по уровню подскочит до знаменитой главы о перерождении языка из «Улисса», но, увы, в случае «Радуги тяготения» однозначной интерпретации нет.

Роман очень кинематографичен, причём исполнен этот фильм в духе сегодняшних захватывающих лент, будто книга написана сейчас и направлена в 70-е на машине времени, но попутно, по просчёту Шурика, посетила древнюю Москву, где сорвала с катушек Ивана Грозного.

В «Радуге тяготения» действительного много всего крышесносного: гигантский Аденоид, говорящая собака, мальчик, меняющий цвет кожи, дуэль на тортах, заплыв в канализацию, супергерои и много чего ещё — не предугадать. Автор наслаждается тем, что создаёт, и азарт заражает читателя. Синусоида тем скачет от порнографии и сальных шуток до богословия, проблем экологии, эсхатологии и тьмы философских вопросов. Выходит это гладко, хотя неподготовленный ум явно упрекнул бы Пинчона за калейдоскопичность. Но это от зашоренности, нужна мощная работа мысли, чтобы «вытягивать» такие тексты.

Ближе к концу Пинчон делится подсказками, упоминая таро, каббалу и приводя некоторые факты о книге, способные дать дополнительную плоскость прочтённому. Но потребуется заново пропустить через себя весь текст, ведь эта книга из тех, что предназначены для многократного перечитывания.

Привлекательность романа — в том, что здесь каждый найдёт что-то для себя. Обязательно в душу западёт красивая сцена, что-то романтическое, горькое или героическое. Живописные пейзажи, особые состояния души, потоки авторской мысли никого не оставят равнодушным, а ведь в этом одна из главных задач литературы.

Любопытное наблюдение: многие события из текста загадочным образом проецируются в реальность: возникают цепочки удивительных совпадений, отчего произведение приобретает дополнительный ореол мистики.

«Радуга тяготения» — это та редкая книга, которую справедливо назвать шедевром. Она имеет все шансы попасть если не на вершину, то в первые три позиции любимых произведений думающего читателя. С ней однозначно стоит познакомиться, хотя начинать лучше с другого романа Томаса Пинчона — «V».

«В восточном экспрессе без перемен» — мелкий, уютный и вторичный роман о бесхребетном путешественнике, застрявшем там, где местные «выдоили» его в полную силу. Удивляет это произведение лишь тем, что попало в 1-й сезон «Скрытого золота XX века» с такими жемчужинами, как «Шандарахнутое пианино» Томаса Макгуэйна и «Мёртвый отец» Доналда Бартелми.

О Магнусе Миллзе. Cперва городил заборы, потом — книги о них, а затем — обо всём, но с элементами строительства: покраску, наладку техники, всякий ремонт автор конспектирует щедро, не жалея страниц и читателей, плюя на образность, тропы и иные художественные опилки, лишние в гимне сельхозтруду.

Сюжет незатейлив. Главный герой, странствуя, задержался в деревеньке у озера и откликнулся на просьбу хозяина чуть помочь с работой за дармовые завтраки, но маленько накосячил, так что согласился ещё подсобить за крышу над головой, опять облажался — и дело понеслось маленькими шажками куда-то по направлению к рабству: бедняга трудится в гараже на благо владельца, решает его дочке домашку, сдаёт себя в аренду соседу, а главное — всячески оправдывает уступки, включив внутреннего адвоката лизоблюдства.

Окружение — чудила на чудиле, но без перегибов. Таких уникумов хватает и в реальной жизни: старик, мечтающий поработать, его сын, всегда и всем недовольный, а также некий носитель деревянной короны, на что, как выяснится, есть основания. И в этом компромиссе с реальностью — одна из слабых сторон «В восточном экспрессе без перемен». Если уж аннотация преподносит книгу, как ад и абсурд, справедливо ожидать нечто вроде блистательных «Паровозиков» Алексея Толкачёва — вот что стоило бы издать вместо сего посредственного иностранного гостя.

Явный аналог — «Замок» Кафки: там чужаку тоже приходится уживаться со странностями сельских устоев, но если пражский создатель самого известного в литературе жука мастерски балансирует меж мурой и логикой, то Магнус Миллз робко топчется в углу игрового поля, перебирая молотки с отвёртками.

Работа героя за выживание, хоть и остаётся искусственной проблемой, способна напомнить мытарства героя Кнута Гамсуна из «Голода», а особенно — из превосходного произведения «Под осенней звездой», кое — образец того, чем следовало бы стать «В восточном экспрессе без перемен». Впрочем, с обеими работами роднит медитативная атмосфера, но у Магнуса Миллза она тусклее.

Этот роман действительно уютный, наполненный повторяющимися мотивами, рождающими комфортный микроклимат: вот школьница, что ежедневно здоровается, под боком всегда поможет трудяга-старик, а вечером — в бар. И так каждые сутки — не заблудишься, формула «Дня сурка», не иначе.

Лучшая черта романа — диалоги. Русский издатель называет их бекеттовскими, что несправедливо, ибо умаляет заслугу Магнуса Миллза, превзошедшего бестолковые переспрашивания французского коллеги и воспроизведшего пусть пустую, но реалистичную речь:

« — Так что, значит, привело вас в наши края?

— Ну, мне всегда озёра посмотреть хотелось. Вот я и решил сперва пару недель тут провести.

— И вам пока нравится?

— То, что видел, — ага.

— Это хорошо. Сегодня гулять?

— Пока вообще-то не знаю, что сегодня буду делать.

— Мы заметили, вы почти каждый день гуляете.

— Вот как?

— Да, из нашего окна почти всё всегда видно».

Но этого мало, чтобы закрыть глаза на безыскусный, нищий язык автора, хоть немного оживлённый талантливейшим переводчиком Максом Немцовым.

Ещё книгу можно похвалить за эмоциональную проницательность автора: пусть протагонист — простофиля, но зато его психология безупречно препарирована, что доказывает писательский талант Магнуса Миллза, — да, не конячий, но достаточный.

И всё же «В восточном экспрессе без перемен» — не то произведение, в коем безотлагательно нуждался русский читатель. Пока не переведены «Giles Goat-Boy» Джона Барта, «Women and Men» Джозефа Макэлроя или, например, «Mulligan Stew» Гилберта Соррентино, расточительно тратить труд лучших переводчиков на такие вот посредственные вещи.

Особенно ясно это становится на фоне «Жильца» Ролана Топора, где все те же элементы (сменяемость жертвы, сговор, абсурд, ощущение изоляции, предопределённость, паранойя) идеально сложились в эталонный результат. А ведь то был 1964 год! К чему делать современное произведение на ту же тему, причём хуже, — загадка. Масса возможностей в «В восточном экспрессе без перемен» недожата, хоть и анонсирована. Ни заявленный абсурд, ни чёрный юмор в книге не бурлят в достойной внимания дозе. Не спасает ни единственный твист, ни смерть одного из персонажей.

Из романа Магнуса Миллза можно вынести лишь мораль, что всем хорош не будешь, и если пытаться услужить каждому, жизнь полетит в тартарары. Это наглядное опровержение дешёвого призыва дорогих тренингов личностного роста: «Если мир тебя не устраивает, изменись». «В восточном экспрессе без перемен» показывает: когда в окружении одни козлы, даже самый отзывчивый и безропотный человек выйдет у них виноватым.

Магнус Миллз постепенно рушит магическую ауру уединённых озёрных пейзажей, как некогда Дюма романом «Двадцать лет спустя» ввергал в депрессию публику, сообщая: «Всё, не те Атос с Арамисом, все канальи, полная фронда, Бофор меня побери, мушкетёрство вымерло, всем правят деньги Мазарини, а экранизация с Боярским выйдет унылая». И тут то же: друзья протагониста — уже не те, ожидания разрушены, юная нимфетка, при всей целомудренной тактичности героя, попорчена приезжим хамом-соседом, в общем, апокалипсис сельского уровня, а самое страшное — выхода из ситуации нет, не умчишь вдаль.

Но и трагедии особой не получается, ибо герой сам позволил к себе так относиться. С чего он такая рохля — пёс знает. Тот же «Жилец» — это умелая цепочка причинно-следственных связей, а здесь — даже на хилый фанфик не тянет. Среди сочинений «Как я провёл каникулы», конечно, — первое место, а на литературной арене — где-то в середине.

«В восточном экспрессе без перемен» — слабая, пересыщенная техническими подробностями, работа на темы, описанные лучше во многих других произведениях. Читать роман интересно лишь ради реалистичных диалогов, всё остальное можно найти в книгах более серьёзных авторов (Гамсун, Топор, Кафка).

«Дом Листьев» — это постмодернистский роман, отличающийся интересной вёрсткой: предложения скачут, кувыркаются, отзеркаливаются, разве что не сношаются. Неискушённого читателя это заинтригует, но на поверку сей литературный инкуб оказывается импотентом, и ночи с ним — не более чем подглядывание за авторской мастурбацией.

Данилевский, как детдомовский сирота, тычущий посетителю новые игрушки, хвастает: «У меня есть такой шрифт, а ещё такой, и вот я тут нагуглил 150 имён архитикторов, оригинально же!». Нет, экспериментальную вёрстку уже склонял по всем асанам Уильям Гэсс в 1968 году, а со списками без всякого Интернета чудил Джойс в «Улиссе». Разумеется, инструментарий у постмодернистов общий, но если, например, Толстая в «Кысь» умудрилась подать традиционный приём оригинально, то автор «Дома Листьев» тупо откатывает обязательную программу. А ещё у него есть ненадёжный рассказчик… хм, яка ж лепота, гильотину будьте любезны.

Форма как содержание — пожалуй, главное открытие литературы XX века. И многие на этом поприще преуспели: Набоков, Пинчон, Павич, Барт и т.д. Их работы отличаются новаторством и самобытностью. Подобные тексты способны рассказать чудесную историю особым средством — подачей. Текст о тексте — живой, с характером, заигрывающий, ставящий ловушки и дарящий подарки, отражающий такие тенденции информационной эпохи, как гипертекстуальность, исследующий взаимоотношения творца и творимого, делающий читателя соавтором, что позволяет рассматривать каждое соприкосновение с литературным произведением в качестве неповторимого опыта, рождающего уникальный роман или рассказ не на бумаге, а в восприятии отдельного человека.

Но Данилевского интересует лишь внешняя сторона постмодернистской литературы. Он набирает ингредиентов, как жадный пацан конфет из новогодней коробки: охапка «Бледного огня», ломоть «Улисса», щепотка двух-трёх наименований помягче — и смешать всё в Corel Draw. Беда лишь в том, что автор «Дома Листьев» — литературно бессилен, его потолок — подражание Кингу, а не маститым писателям, чьи приёмы эксплуатируются для галочки. Стиль изложения не изобретателен, даже жалок, ибо выдаёт полную никчёмность «экспериментатора», когда тот не прячется за чужие, уже готовые приёмы. Изложение сводится к пустому: куда пошли и кому сказали.

«Дом Листьев» постоянно сдувает с джойсовских свай на пригодное для его существования литературное дно: «Оно здесь. Я слышу это. О нет, оно приближается. Как холодно. Как страшно» — язык дешёвых, второсортных триллеров наиболее комфортен для Данилевского, а потому регулярно вырывается наружу из-под псевдоинтеллектуального камуфляжа.

В роман спионерена Набоковская схема из «Бледного огня», также воспроизведённая в «Аде»: есть верхний уровень и комментарий к нему, и комментарий к комментарию.

О сюжете. Семья, переехав в новый дом, однажды обнаруживает новый коридорчик в стене. Как появился — загадка. Но самое странное, что он имеет длину, заступающую за стену дома, «захватывая» лужайку. То есть, физически коридорчик не умещается в дом. Невозможен. Тут ни коммунальщики, ни полиция, никто не в силах что-то предпринять. А коридорчик вытягивается до 15 метров. Чёрен, холоден и пуст. Оттуда слышится эхо. Никаких привидений, но семье неспокойно.

Главный герой устанавливает повседомную видеосъёмку и организует несколько экспедиций в коридорчик, который оказывается лабиринтом, полным циклопических залов с непроницаемой тьмой. В центре одного из них в пол ввинчивается спиральная лестница диаметром 3 км. Она уходит на глубину, вдвое превышающую диаметр Земли. Одна беда — коридоры столь же пусты и безжизненны, как текст Данилевского. Они извиваются, но приводят лишь в другие комнаты, где нет ничего нового.

В общем, блуждания порождают несколько часов видеоматериала полной черноты. И на этом вменяемый сюжет кончается. Дело в том, что мы знаем о фильме лишь из исследовательской работы некого слепого старика, который ссылается на кучу источников, возможно, выдуманных им же. Собственно, текст «исследования» ленты и составляет книгу. Приводятся цитаты экспертов-киноведов, фокусников, писателей, показания очевидцев, мнения психологов и т.д. И Данилевский показывает свою полную беспомощность, когда раз за разом устами психологов начинает разжёвывать, что чувствовал тот или иной персонаж и почему так поступил. Читателя водят за руку, будто ребёнок в песочнице показывает два одинаковых песочных куличика: «Это торт, а это салат». Не способный литературно оживить персонажей, автор поясняет, что и как: «она любит его, а он весь в работе, у них проблема в семье».

Исследование «комментирует» сумасшедший. Его замечания трансцендентны к тексту и являются полным нарочитой грязи дневником, чередующим жалобы на психику с хвастовством любовными победами над случайными шалавами. При этом у Данилевского явный фетиш из бритых лобков и потных женщин, видимо, только и успевающих бриться до испарины перед сексом.

Очевидный для постмодернизма вопрос о том, была ли плёнка и чью именно книгу мы читаем, предсказуем: либо Слепой всё выдумал, либо Сумасшедший выдумал Слепого. Появление самой книги в тексте тоже — явление заурядное. Но очень интересны обстоятельства: герой читает её в темноте лабиринта. У него есть только один огонёк, который чтец бережёт за счёт каждой только что прочтённой страницы, пока не сжигает последнюю строчку и не остаётся один в чёрной безнадежной пустоте. Красиво.

Последний уровень комментария — псевдоиздательский, к слову, нужный как рыбе зонтик, а постмодернизму — «Дом Листьев». Пожалуй, единственной хорошей стороной романа является небольшое отступление про природу эха и слух летучих мышей, лейтмотивом перекликающееся с недугом слепого рассказчика второго уровня. Там прячется интересная идея: дом — это сознание, а его действия — отклик на поведение человека, но всё это сдобрено столь тошнотным количеством золотых сечений, спиралей и прочих косвенных признаков интеллектуальности при отсутствии оной, что самая многообещающая часть задавливается под катком краденых постмодернистских обязательств.

Впрочем, человека, разбирающегося в литературе, с первого же взгляда от этой книги отпугнёт нечто большее, чем ужасный слог и глупые обещания запугать до полусмерти, — это участие в отечественном издании Быкова. Среди таких же бездарных навязчивых шарлатанов в русской литературе сложно найти кого-то безвкуснее. И его похвала работы Данилевского — сигнал, который должен насторожить даже австралопитека. К слову, самозванный критик ограничился переводом то ли 30, то ли 60 страниц из примерно 500, отведённых на текст, после чего перепоручил дело другим людям, что ещё раз подчёркивает унылость книги.

«Дом Листьев» — громко распиаренная пустышка, напоминающая здание по чертёжу хорошего архитектора, кустарно реализованное гастарбайтерами из средней Азии. Книгу интересно один раз покрутить, как руль, читая перевёрнутые слова, но ничем другим роман похвастать не способен. Лучше не тратить время и почитать что-то действительно хорошее, например, «Жизнь способ употребления» Перека.

«Жизнь, способ употребления» — один из ярчайших текстов XX века, трусливо проигнорированный отечественным литературоведением, как и большинство новаторских работ западного мира. Пока современные русские щелкопёры тщетно доказывают, что способны потягаться в писательском мастерстве с наскальными рисунками, прогрессивные авторы американских и европейских школ выстраивают вот такие махины — энциклопедические романы с босховской детализацией.

Автор, Жорж Перек, похожий то ли на бородатого Фроддо с опциональным котом наперевес, то ли на Семёныча из «Убойной силы», состоял в группе УЛИПО — писателей, достаточно талантливых, чтобы отличаться от советских футуристов, умевших лишь складывать пропаганду из навоза. Французские экспериментаторы внедряли в изящную словесность математические принципы, находя в ограничениях стимул их обойти, используя творческую смекалку. Создатель произведения «Жизнь, способ употребления» прославился дивными опытами, например — липограммическое «Исчезание», где отсутствовала самая употребительная в окрестностях Эйфелевой башни буква «е», а не «эррр», как могло подуматься.

Писатель называл этот роман — романами, намекая на насыщенность тем и сюжетов, хотя это сборник коротких историй, кои лучше охарактеризовать как «рассказы» или «новеллы», — ибо их крохотность, уединённая сюжетная линия и фокус на конкретном персонаже противоречат желанию Перека.

Идею произведения отлично иллюстрируют два образа: пазл и дом со снятым фасадом, где видно все помещения сразу. Время — на паузе, и читатель волен рассмотреть каждую комнату с предметами и людьми в ней. Здесь нет действия — лишь статическая картинка со скрупулёзно описываемыми предметами и деталями. И если Перек и подхватил шозизм от Роб-Грийе, то явно приобрёл более обострённую форму: цвет обоев, материалы одежды, биографии диванов, перепись посуды, шныряние по кладовым, ковыряние в чужих тарелках — любые радости КГБ-шника автору не чужды, а случись бытовому летописцу наткнуться на фото, обложку или гравюру — пиши пропало: последует тщательный отчёт об изображении, композиции, тонкостях, оттенках и т.д. Войдя в кураж, щедрый на описания француз переключится на предысторию героя — в хорошем случае, — или предмета — в нехорошем. Впрочем, углубление — эффект, уступающий по частотности более популярному приёму, — перечислению. Списков в книге с лихвой, причём словарный запас невероятен: жардиньерка, фумарола, ефод, эвридика, имярек, несессер. На страницах не встретить просто «трещину на картине», тут — кракелюр кракелюром погоняет.

Автор любит вставлять меж абзацев какую-нибудь формулу, логотип, чертёж и прочие, несвойственные заурядной прозе выкрутасы. Такой подход не обогащает текст, но зато сильно разрежает, создавая контрастные графические островки среди информационной гущи.

Перек отлично владеет словом. Он без труда сочиняет двадцатиэтажные предложения и играючи переключается на лаконичное повествование. Жонглирование слогом совмещается с перебором литературных направлений: пьеса, письма, детектив, археологическая авантюра, ирреальный ужастик — и чаще всего получается блестяще. Пересказывая жизни застывших героев, автор не прочь нырнуть в историю, написанную лягушатником-подростком, и на этом двойном уровне вымысла утвердить сильный рассказ — украшение подразумеваемой беллетристической ниши.

Сюжетных линий много. Все они связаны с жильцами дома — как нынешними, так и бывшими, разных профессий, возрастов, судеб. Центральный герой — богатей, возжелавший научиться акварельной живописи, написать во всех концах света морские пейзажи с натуры, разрезать их на пазлы и собрать в старости. Это упрощёно. В книге — сложнее и запутанней. Жизнь протагониста спаяна с его соседями и помощниками, а те — с другими знакомыми и прочими круасанами, что создаёт единое художественное полотно, где далеко не каждая цепочка значима для фабулы, но такова иллюзия реализма.

Перек удивительно достоверно описывает непредсказуемость, нелогичность и несистемность бытия, оставаясь в рамках собственной математической системы, ведь каждую деталь интерьера, историю и даже порядок повествования он выбрал по формулам. Например, помещения идут в последовательности ходов шахматного коня, стремящегося заполнить доску. Правда, клеток больше чем 64.

Кстати, пока бездарная каналья Кортасар хвастал, якобы сочинил роман, который можно читать в любом порядке («62. Модель для сборки»), что в итоге не удаётся, Перек, ничего не утверждая, действительно написал книгу, допускающую произвольное путешествие по главам.

Радует немалое, но и не чрезмерное количество отсылок. В частности, упоминаются оба деда из первой главы «Лолиты».

В русском издании «Жизнь, способ употребления» выглядит монументально. Но размер книги иллюзорен: огромный шрифт, вставки схем и логотипов, главы с новой страницы и циклопической длины приложение, составляющее 1/6 от толщины издания. То, что мнилось сопоставимым по размаху с «Улиссом» и «Радугой тяготения» оказывается намного скромнее: по доброй французской традиции делает реверанс объёму «Трёх мушкетёров».

Справочник в приложении бесполезен. У него нет художественной задачи — как, для сравнения, в «Бледном огне», где статьи не только дополняли роман, но ещё и позволяли по-новому интерпретировать сюжет.

Картинка с домом, признавая помочь понять расположение комнат, довольно слабо соответствует содержанию романа и чаще мешает.

«Жизнь, способ употребления» — это потрясающий в своей очевидности и неповторимости эксперимент, описывающий свыше 80 лет, хотя повествует о застывшем мгновении, и 400 персонажей, прямо или косвенно относящихся к дому, самому близкому и родному для каждого символу, способному служить иллюстрацией как отдельно взятой души, так и целой Вселенной. Щепетильность, эрудированность, талант — присущие Жоржу Переку качества, позволившие написать грандиозный труд, блестяще синтезирующий математику и литературу. Произведение научно, художественно и очень реалистично. Оно достойно занять уникальную нишу в истории прозы и сжигает любые мосты, обрекая последователей на звание жалких подражателей и эксплуататоров чужих идей. Работа заслуживает внимания, хотя не производит столь же могучего впечатления, как романы Джойса или Пруста.

«Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» — одно из самых красочных произведений Лавкрафта. Великий американский мистик, к сожалению, в широких кругах известен исключительно как автор ужасов, хотя сам он — блестящей силы поэт, чей талант в наибольшей мере раскрывается в сборнике стихотворений «Грибы с Юггота» и порой инкрустируется в прозу, как, например, в случае данного романа.

Стоит забыть о стереотипах: перед читателем — не хоррор, а нечто подобное фэнтези, хотя на классические работы о фламингоногих эльфах похоже не более чем потуги Достоевского — на литературу. А причина в том, что в годы, когда кишечник Лавкрафта, ещё не уморённый психосоматическими проблемами хозяина, воздерживался от харькания кровью и гноем, традиция повествования о Конанах и Сауронах, только формировалась. Писатели-новаторы вслепую прокладывали те направления, которые будут в последующем вскармливать паразитирующую на «Властелине колец» цепочку авторов-однодневок, в чьих книгах лучшее — иллюстрации четы Белл и Вальехо.

Фэнтази эпохи Лавкрафта — это доисторическая рыба, встающая на плавники, но ещё не решившая, быть ли трицератопсом, диплодоком или похожим на обезьяну человекообразным — Никитой Борисовичем Джигурдой; или же она — витязь на распутье, осторожно потыкивающий копьём кусты на потенциальных дорожках, дабы, якобы невзначай, угодить в глаз похотливого печенега. Совсем скоро жанр изберёт дорожку и двинется в путь — вперёд, к экранизациям Питера Джексона, но пока, на заре XX века, ещё возникают самобытные работы, не похожие на обнищалую коммерческую прозу будущего.

Впрочем, сам Говард Уинфилдович не стеснялся говорить о подражании Лорду Дансени — ещё одному предтече несостоявшегося направления литературы. То ли от мысли о вторичности написанного, то ли от страстной склонности к самоуничижению, Лавкрафт забраковал «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата», окрестив проведённый труд упражнением в написании длинных текстов. Друзья, как водится, возражать не стали — ибо торопились подсунуть для исправлений свои непотребства, — о романе, соответственно, забыли.

«Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» — невероятная по красоте работа, бесспорно, обладающая выдающимися художественными достоинствами. Текст пестрит изящными языковыми находками и, несмотря на тяжеловесность, течёт гладко за счёт приятно умиротворяющего ритма. Размеренный слог вызывает медитативные состояния, требуя от читателя чувственной отзывчивости к рисуемым автором образам. Настоящий художник, провиденский специалист по шогготам создаёт грандиозные пейзажи и сцены, изобразительной мощью способные заткнуть за пояс любого современного визионера.

Фантазия автора, не ведая границ и остановок, несётся галопом по Миру Сновидений, не переставая показывать всё более удивительных созданий, тесно сплетённых в общее взаимодействие. Невзирая на пестроту содержания, роман повествует о гармоничной реальности, слаженном механизме.

Сюжет интригует и подкидывает несколько поворотов, неожиданных даже для искушённого читателя. Тем не менее, «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» не тяготеет к прогрессивной подаче, а базируется на классических мифотворческих принципах, из-за чего кое-где содержание выцветает до архетипических элементов, обнажённых настолько, что даже стерильных, лишённых авторского вклада, а в других местах роман, напротив, демонстрирует просто Сизифово усердие в детализации сцен. Это объединяется в эпичное зрелище, умудряющееся гармонично уместить и глубины космоса, и уютную деревеньку на окраине Мира сновидений, и жуткий остров чудовищ, и подземелья упырей, и прочее добро, достойное внимания.

Роман рассказывает о Рэндольфе Картере — человеке, способном путешествовать по миру сновидений. Подробности о личности протагониста и его навыке опущены. Но известно: герой мечтает попасть в Кадат — таинственный город богов, чьё местонахождение — тайна. Впереди — много встреч, приключений, путешествий, описаний флоры и фауны, рассуждений и узорчатой Лавкрафтовской прозы.

Трудно выделить какой-либо эпизод в качестве иллюстрации изобразительности и изобретательности «Сомнамбулического поиска неведомого Кадата». Финальный полёт, космический водопад, кошачья армия — каждый элемент раскрыт в полную силу и демонстрирует исключительное мастерство непризнанного при жизни гения, к слову, любителя мурчащих комочков — что важно, ибо плохой человек так хорошо не напишет.

«Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» связан с другими произведениями Лавкрафта. В теории можно создать схему связей всех работ автора, но для понимания содержания данного текста эта лишнее. Достаточно будет ознакомиться с немногими. «Память», «Белый корабль», «Карающий Рок над Сарнатом» и «Селефаис» имеют общую географию с романом. «Кошки Ультхара» и «Модель для Пикмана» ещё теснее примыкают к нему. Сам Рэндольф Картер упоминается в двух приквелах («Показания Рэндольфа Катера», «Неименуемое»), одной повести, хронология которой туманна («Случай Чарльза Декстера Варда»), и паре продолжений («Серебряный ключ», «Врата серебряного ключа»). Примечательно, что в каждой новой истории персонаж словно заболевает лютой амнезией, из-за чего предшествующие обстоятельства практически не упоминаются. Поскольку приведённый список почти исчерпывает условный «Цикл снов», целесообразно перечислить оставшиеся творения: «По ту сторону сна», «Гипнос» и «Искания Иранона».

Интереснее вопрос: «Что же за существо обитало на плато Ленг»? Ответ пытаются найти в романе, сопоставляя жреца с лунными тварями, но не учитывая, что в наследии автора есть стихотворение «Старый маяк», где тоже встречается этот персонаж: «…Where the last Elder One lives on alone…». Именно так Некрономикон именует Старцев в романе «Хребты безумия».

«Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» — возможно, лучшее произведение Лавкрафта, обладающее фантастической красотой слога и богатым художественным миром. К сожалению, не многие знают Лавкрафта таким. Кстати, на русском языке встречаются урезанные издания данного романа (например, «Библиотека всемирной литературы» от 2002 г. в «Эксмо»). Будьте внимательны к объёму.

«У Германтов» — третий том романа-потока «В поисках утраченного времени». Это наиболее объёмная часть эпопеи, хотя сюжет нищ, как аскет. Пруст вновь фокусируется не на пересказе событий, а на переживаниях, чувствах и памяти. Сотни страниц повествуют о проникновении протагониста в круг аристократии и последующем крахе иллюзий, разбавляя основную фабулу походом на спектакль, поездкой в Бальбек и смертью бабушки главного героя.

Но роман выглядит скучным и пустым лишь в пересказе. Здесь каждый диалог или описание — уже завершённая история, с интригой и убойным арсеналом художественных средств. Пруст легко находит в людях глубинные чувства, незнакомые заурядной литературе, а потому неопошлённые, и цепочкой снайперских метафор выуживает из читателя нужное настроение. Это своего рода детектив, где великий французский писатель заверяет, что в любом человеке отыщет сокрытые ощущения, и парой наводящих вопросов заставляет каждого признаться в причастности к описанным переживаниям.

Центральное место в произведении отведено Германтам — семье голубых кровей и, как впоследствии мы узнаем, голубых нравов. Но Содом и Гоморра ждут рассказчика лишь в следующем томе, а пока юноша преисполнен восхищения, ведь у каждого из людей в детстве имелись кумиры, некие возвышенные образы, притягательные и запретные. С ранних лет аристократия обрела в глазах ребёнка полубожественный статус, менявший на протяжении жизни контекст и тональность, но всегда заставлявший смотреть снизу вверх, преклоняясь перед величием стен вековых особняков, звучности фамилий, пышности нарядов, — стены убеждений, выстроенной на фундаменте фантазий.

Разделение людей на породы глубоко укоренилось в сознании протагониста, так что сближение с Германтами, преподносящее всё больше разочарований, заставляет героя искать объяснения и оправдания, подобно тому, как человек, встретившийся с паранормальным, пытается трактовать его рационально, чтобы сохранить картину мира неприкосновенной. До последнего ведётся противостояние ситуации такой, как мы её воспринимаем, с реальностью, но бой неравный, фантазии расплываются, стена убеждений рушится, и перед рассказчиком предстаёт далеко не самая приятная истина, ставящая точку в детстве, лишающая веры в блеск знатной фамилии, оказавшейся не просто фальшивкой, а глубочайшим самообманом.

Таким образом, это произведение, глубоко исследуют тему разочарования, утраты веры и тех установок, что некогда делили мир на чёрное и белое. Но этим далеко не исчерпываются функции романа, ведь ему отведена фундаментальная роль в эпопее — стать противовесом первой части главного творения Пруста. Два направления прогулок, совершаемых протагонистом в детстве, иллюстрируют жизненные ориентиры человека. И если сторона Свана отражает всё хорошее, искренне и возвышенное в человеке, то сторона Германтов ведёт к ложным ценностям, деградации и духовному упадку. Личность человека разрывается между обоими курсами, путается в них, идя на поводу у обстоятельств, однако, только такой контраст, часто недоступный людям одного круга, позволяет получить завершённую картину.

Но не стоит полагать, будто Пруст огульно хает всякого маркиза, если только тот не взращён предприимчивым котом из сказки. Автор наглядно демонстрирует, что вся беда не в происхождении, а убеждениях, принятых человеком. Зачастую, окружение формирует мировоззрение, но такие персонажи, как Сен-Лу, показывают, что можно оставаться хорошим человеком, даже если ты законченный Германт по паспорту. Есть и обратные примеры, согласно которым, оскотиниться под силу всякому, просто это проще, когда располагает круг общения.

Предубеждённость — мотив, измочаленный Прустом. К счастью, автору, в отличие от многих самозваных классиков, удалось догадаться, что годы спустя многие политические проблемы окажутся пустым звуком для потомков, а потому «Германты» тщательно избегают недолговечных тем, взяв на вооружение лишь одну — дело Дрейфуса, позволяющее раскрыть взгляды и характеры персонажей за счёт их мнения по данному вопросу. Становится ясно, как поверхностны, зависимы и необоснованны суждения людей, и как сильно они зависят от второстепенных и третьестепенных факторов.

Роман примечателен неловкими ситуациями, то и дело возникающими вокруг персонажей. Всякий раз что-то происходит не так, как планировалось, разрушая помпезность, низводя ситуацию до анекдотической. И тут Пруст входит в кураж. Вопреки амплуа серьёзного и скучного автора, он обладает непревзойдённым остроумием, чем пользуется в нужный момент, балансируя на грани реализма и шаржа.

Минорная нота тоже присутствует. Мотивы смерти бабушки зарождаются относительно рано, подготавливая читателя к неизбежному. Саспенс даётся Прусту лучше, чем сам момент утраты. И не смотря на всё мастерство и мощь автора, эмоция выглядит одной из самых блеклых в романе. Но тут не промашка, а сознательный ход: боль приходит гораздо позже, с осознанием невозвратимости человека, так что пока отсутствие любимого человека для главного героя — лишь идея, впечатление, но никак не безысходность. Горе поджидает в последующих томах.

Рассуждения о военном искусстве — самый инородный элемент произведения. Он громоздок, ничего не вносит в сюжет, не вызывает эмоций. Тем не менее, нет причин не принимать его в качестве декоративного элемента и некой дополнительной темы, формирующей убедительную реальность вокруг персонажей.

Выделить наилучший эпизод довольно сложно. Каждый приём у Германтов — это жемчужина литературы, полная ярких типажей, оригинальных метафор, глубоких мыслей и изящного юмора. Но не менее красиво и вступление, поэтично описывающее взгляд рассказчика на аристократию

Отдельного внимания заслуживает и новый поход на выступление Берма, где герою удаётся обнаружить в мастерстве актрисы намного больше, чем раньше. Это откровение позволяет иначе посмотреть на аналогичный эпизод из предыдущей книги, но всё же ни в коей мере не служит оправданием деланных ценителей искусства, восхищающихся им неискренне, а потому, что так полагается. Протагонист проходит самостоятельный путь — от неприятия к восхищению, — путь, очищенный от чужих убеждений.

Само описание театра, выстроенное вокруг морской ассоциации, — одна из лучших находок в романе.

Нельзя пройти мимо персонажей. Герцогиня — это пример безупречно описанной женщины, чей образ выверен до тончайшего мазка. Её очарование и противоречивость создают полноценную фактурную личность, исполненную жизненной энергии, имеющую собственные взгляды, проявляющую благожелательность, способную заблуждаться, в общем, действовать, как настоящий человек. Недалеко ушли и прочие действующие лица: Герцог, Сен-Лу, его дядя и многие другие — каждый, как говорится, со своим «прибабахом».

Таким образом произведение погружает читателя в настоящую реальность, где живые характеры реагируют на всякое событие, а мир динамичен и гибок. Роман выполняет функцию моста между глобальными темами эпопеи, однако, чувствуется, что работа не была завершена: ряд событий и персонажей наследуются книгами с искажениями, теряя возрасты, факты, героев. Альбертина упоминается в «Германтах» преступно мало, хотя герой, насколько это показано, должен был бы целыми днями мечтать о встрече с нею, а не таскаться за герцогиней, как коварный эксгибиционист. И всё же эти ошибки не критичны, а смерть автора — уважительная причина их наличия.

«У Германтов» — глубокий, сильный и эмоциональный роман Марселя Пруста, полный интересных мыслей, ярких персонажей и блистательного юмора. Объём работы не сказывается на увлекательности чтения, хотя отдельные эпизоды относительно скучны. В целом, автор держит планку, заданную предшествующими работами.

«Под сенью девушек в цвету» — второй том из романа-потока Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». Изначально выход этой книги не планировался: автор рассчитывал уложить повествование в три произведения: «В сторону Свана», «В сторону Германтов» и «Обретённое время». Но творческий порыв и обстоятельства распорядились иначе, создав куда более длинную цепочку из примерно 7 работ, — окончательная разбивка спорна, всё дробится на усмотрение издателей.

Итак, как же возник 2 том одной из самых живописных эпопей в литературе? При издании «В сторону Свана», от романа, в силу большого объёма, оттяпали солидный фрагмент — «Вокруг госпожи Сван». Пытаясь найти ему место в продолжении, автор, вопреки изначальному намерению, создал внезапное звено между запланированными частями — то самое произведение — «Под сенью девушек в цвету».

Работа над книгой велась, когда у Пруста уже не только сформировалось видение общей картины «В поисках утраченного времени», но даже имелся черновой вариант всей работы. Появление незапланированного элемента резко пошатнуло трёхстопную конструкцию, и автор осознал, что вместо косметических работ приступает к масштабной перестройке. Новые персонажи потребовали места в общем повествовании, из-за чего для баланса пришлось расширить цикл уже по ту сторону «Германтов», соорудив там «Беглянку» и «Пленницу», оттеснивших «Обретённое время» в угнетающе несимметричную позицию.

И всё же Пруст не мог противостоять естественному росту «В поисках утраченного времени», сила, происходящая из второго тома, оказалась неодолимой, и он без конца правил, расширял, наполнял и украшал главную работу жизни. Конечно, он не успел закончить все штрихи — да и не смог бы из-за постоянных метаморфоз взгляда на произведение, желания дополнить и расписать тот или иной витраж романа-потока, часто сравниваемого автором с готическим собором.

Работа над «В поисках утраченного времени» — это нескончаемый труд, чей единственно возможный конец — смерть, так что неудивительно наличие нестыковок и шероховатостей, возникших в момент перевоплощения версии романа-реки №X в версию №X+1. Пруст успел издать лишь 3 части эпопеи: «В сторону Свана», «Под сенью девушек в цвету» и «У Германтов», но даже в этих работах есть нестыковки, выдающие нововведения, ещё не успевшие обжиться в общей структуре. Такова, например, Альбертина — девушка, чья важная роль во втором томе неоспорима, но чьё присутствие в следующей книге призрачно из-за поспешности правки, не давшей плотно втиснуть персонажа в предварительно написанные черновики.

Тем не менее, разногласия отдельных эпизодов ничтожны по сравнению с масштабом, глубиной и красотой Прустовской мысли. Так что не стоит уделять много внимания поискам ошибок в труде человека, лихорадочно, преодолевая болезнь, пытавшегося довершить куда более значимые поиски — «Поиски утраченного времени».

Не нужно верить тем, кто утверждает, будто Пруста можно читать в любом порядке, так как сюжета у него нет. На самом деле фабула, хоть она и затянута, всё же имеется, и «В поисках утраченного времени» позволяет посмотреть тягучую динамику состояний, развитие взаимоотношений и сложный метафорически-философский ряд — а с ним не стоит знакомиться с середины: утратится красивое вступление.

Что же происходит на страницах «Под сенью девушек в цвету»? В первую очередь, завершается предыдущая часть «Поисков» — «В сторону Свана». Этот элемент озаглавлен «Вокруг госпожи Сван». Много внимания уделено отношениям героя с их дочерью, описанием подростковых обид, но всё это меркнет перед другими, сильнейшими эпизодами повествования.

Первый из них посвящён литературе и включает много очаровательных, глубоких и проникновенных рассуждений о писательском искусстве. Образ Бергота — прекрасная иллюстрация растождествления рассказчика и автора — тема, кстати, личная для Пруста: его часто смешивали с протагонистом «Поисков», что, конечно, не отражало действительности и, кстати, лежало в основе философии будущего классика, уделившего вопросу различия писателя с написанным большое исследование «Против Сент-Бёва», изданное посмертно. Кстати, на этом отрезке романа очень интересно описание стремлений, страхов и срывов начинающего сочинителя.

Вторая любопытная тема — выступление в театре известной актрисы. Наверное, лишним будет сказать, сколь виртуозно описан этот эпизод, куда важнее — реакция рассказчика: он в недоумении и совершенно не понимает, чем же скучная, заурядная и ничем не примечательная Берма так очаровывает публику. Здесь нашёл отражение очень важный вопрос о влиянии мнения масс на индивидуума, ведь впоследствии авторитетный маркиз лихо вправляет мозги юноше, вздумавшему проявить культурное вольнодумство. Впрочем, чуть позже, в «Германтах», главный герой найдёт-таки в игре всё той же особы основания для искреннего восхищения.

Всех тем «Под сенью девушек в цвету» не перечислить. Стоит ограничиться упоминанием острого интереса Пруста к особенностям классовых и межклассовых отношений: показушности, заискиванию, подражанию и многим другим явлениям, заслужившим иронии автора. Немаловажно и то, как порой зависимы и непоследовательны люди в оценках и суждениях, от чего случайное замечание какого-нибудь маркиза может тут же переориентировать их ценности.

Основательно переворошив эти темы, Пруст спасает рассказчика от общества дочки четы Сванов и отправляет его вместе с бабушкой в вымышленный курортный городок, восстановить моральный дух и силы. Читатель вправе иронизировать по поводу излишней впечатлительности, инфантильности и откровенной слабости изнеженного главного героя, но необходимо понимать, что автор не стремился создать идеального персонажа: он создавал идеального наблюдателя. Жизнь в статусе холёного господина, нескончаемая болезнь, изолированность и отсутствие сестёр или братьев — всё это сформировало именно такой характер протагониста, нет смысла негодовать на сей счёт, требуя замены хрупкого юнца на венценосного Аполлона, мудрого Сократа, бесстрашного Гектора или кого-то ещё из идеализированной шайки эллинского наследия.

Читателю лишь остаётся смириться — герой и шагу не ступит без опеки бабули, удобной служанки и друзей, воздыхающих в похотливой двусмысленности. И хотя проблемы социальной адаптации рассказчика сравнимы с теми, какие испытал бы Фродо Бэггинс, если бы попытался через русскую сберкассу, изъясняясь на ширском, выплатить гусём Роханскому царю налог за вывоз мусора, необходимо понимать, что персонажи разного масштаба имеют разные проблемы, и повествователь Пруста правда в затруднении, куда ввели его обстоятельства, болезнь и нравы времени.

История медленно начинает распаковывать чемоданы на новом месте. Рассказчик в бездонной рефлексии вяло топчется за бабушкой, опасливо глазея на суровых служащих гостиницы, неприступных господ и, в довесок, на всякую сморкнувшуюся за углом молочницу, каждая из коих неизменно кажется красавицей, поскольку герой либо робеет, либо не успевает её как следует рассмотреть.

Пруст взял курс к ядру произведения — рассказу о девушках, но прежде он успеет ввести ряд новых персонажей, чуть лучше раскрыть личность бабушки и совершить потрясающий экскурс в секреты живописи, изложенные по поводу знакомства главного героя с талантливым художником, этаким рисующим эквивалентом Бергота.

Самая пленительная и поэтичная часть и дала название роману — «Под сенью девушек в цвету». Это потрясающая, проработанная до мелочей картина с одними из самых живых и поющих образов оживлённых морских панорам. Предвосхищая эту художественную идиллию, Пруст умудряется даже хмельное состояние передать как нечто космическое, напоминающее изящный мираж, но вместе с тем грандиозное, почти циклопическое, пронзительное состояние счастья, — первая, менее удачная попытка предпринята ещё в «Утехах и днях». И если бы не некая тень предчувствия по поводу столь дорогой рассказчику бабушки, ювелирно вписанная и служащая тревожным контрастом, читатель рисковал бы провалиться и утонуть где-то на побережье Бальбека — столь реален, детализирован и незыблем вымышленный город.

Нельзя умолчать о потрясающей способности Пруста, не смотря на личные пристрастия, отмечать и воспроизводить женскую красоту. Писать столь же хорошо умели от силы три писателя в истории. Писать точно так же не сможет уже никто.

«Под сенью девушек в цвету» — это ода красоте, молодости, морю, искусству и вдохновению. Книга достойная внимания самых придирчивых и искушённых любителей литературы.

«Бледное пламя» — антироман Владимира Набокова, прочно обосновавшийся в списках лучших произведений постмодернизма. Состоит из 3 частей: поэма Шейда, комментарий и указатель Кинбота. Номинальность сюжета позволяет причислить работу к метапрозе, т.е. группе сочинений, где важна организация текста, а не его прямое значение.

На русском языке книга издана в переводах Сергея Ильина и Веры Набоковой — у обоих текст неидеален. Сравним несколько отрывков:

Ильин: «Симпатичная выпухлость сообщила мне, что где-то на нем тепло укрыта фляжка коньяку».

Набокова: «По уютной отрыжке я понял, что на его тепло укутанной фигуре припрятана фляжка со спиртным».

Оригинал: «A comfortable burp told me he had a flask of brandy concealed about his warmly coated person»

Ильин выбросил из перевода отрыжку. Такие инициативы для него часты, но и Вера Евсеевна в долгу не осталась:

Ильин: «Он был в ботах, воротник вигоневой куртки поднят, густые седые волосы казались под солнцем заиндевелыми».

Набокова: «Он был в ботах, его викуний воротник был поднят, на солнце его обильная седая шевелюра, казалось, была покрыта инеем».

Оригинал: «He wore snowboots, his vicuña collar was up, his abundant gray hair looked berimed in the sun».

Откуда Набокова взяла эти три «был» в одном предложении? Пожалуй, её главный недостаток, как переводчика, — скудный, сухой язык и формализм при подходе к тексту. Проза Владимира Владимировича становится пресной, а иногда даже теряет смысл:

Ильин: «Я объяснил, что не смогу задержаться надолго, ибо вот-вот должен начаться своего рода маленький семинар, за которым мы немного поиграем в настольный теннис с двумя очаровательными близнецами и еще с одним, да, еще с одним молодым человеком»

Набокова: «Я объяснил, что не могу долго задерживаться, ибо мне предстоит своего рода небольшой семинар на дому и тур настольного тенниса с парой прелестных близнецов и еще одним другим мальчиком, другим мальчиком»

Оригинал: «I explained I could not stay long as I was about to have a kind of little seminar at home followed by some table tennis, with two charming identical twins and another boy, another boy».

Вставка Ильиным «да» даёт жизнь уточнению, позволяет понять смысл фразы, а вот Вера Евсеевна этим не озадачивается, уподобляясь автоматическому переводчику. Но всё познаётся в сравнении, и Сергей Борисович даёт маху:

Ильин: «Известив о благополучном возвращении гранок, которые мне высылали прямо сюда, Фрэнк попросил помянуть в моем Предисловии, — и я с охотой делаю это,— что только я один несу ответственность за какие бы то ни было ошибки в моих примечаниях. Вставить, пока не попало к профессионалу. Профессионал-считчик…»

Набокова: «Фрэнк подтвердил благополучное возвращение корректуры, которую он высылал мне сюда, и попросил упомянуть в моем предисловии — и я охотно это делаю, — что ответственность за все ошибки в комментариях лежит исключительно на мне. Вставить перед профессиональный. Профессиональный…»

Оригинал: «Frank has acknowledged the safe return of the galleys I had been sent here and has asked me to mention in my Preface — and this I willingly do — that I alone am responsible for any mistakes in my commentary. Insert before a professional. A professional proofreader»

Мы прекрасно понимаем, что рассказчик якобы случайно сохранил примечание для себя — сделать вставку перед словом «профессиональный», Ильин откуда-то взял какого-то «профессионала», которому, чёрт знает почему, нельзя увидеть сырой текст — в общем, оба перевода содержат немало перлов, иногда, например, даже не находя очевидного эквивалента «шаткое сердце» для столь простого варианта:

Ильин: «Несмотря на «хромое» сердце»

Набокова: «Несмотря на слабое сердце»

Оригинал: «Despite a wobbly heart»

Конечно, работа над «Бледным пламенем» требует колоссальной отдачи, так что, даже совершив сотню промахов, переводчики смогли избежать тысяч других — тоже вероятных, поэтому не стоит слишком критиковать их работу. Ильин создал текст литературный с большим количеством отсебятины (особенно в поэме), Набокова сделала перевод строгий, часто вступающий во вражду с синтаксисом русского языка. Идеальный вариант для того, кто не владеет английским, — обзавестись сразу двумя книгами, чтобы читать параллельно, сверяясь и проясняя невменяемые эпизоды, либо сомнительные формулировки. К слову, есть адаптация поэмы (без прозаической части), выполненная Александром Шарымовым, — очень продуманная и качественная работа.

Сюжет «Бледного пламени» внешне прост и формален. Король далёкого северного государства, спасаясь от революции, бежал в США (узнаётся тема эмиграции), где поселился рядом с поэтом Шейдом. Представившись неким Кинботом, бывший монарх, пытается навязать дружбу соседу, попутно, будто вскользь, но очень навязчиво делясь сведениями о своей стране и жизни, в надежде, что изложенный материал ляжет в основу грядущей поэмы. В это время по следам беглеца выезжает наёмник Градус, который в итоге застреливает не того — ни в чём неповинного литератора. Алчный до славы правитель обнаруживает, что произведение убитого являлось стихотворной автобиографией и ни слова не содержало о далёкой Зембле. Не желая смириться с истиной, его высочество берётся написать комментарий, в ходе чего «выявляет» отсылки, намёки и аллюзии на собственную задумку, тем самым предавая тексту совсем другой, не авторский смысл.

Практически сразу ясно, что никакого короля нет, а Кинбот — сумасшедший, донимавший старого поэта выдумками, а затем, перенёсший их в комментарий, состоящий по большей части из информации не об авторе, а о публикаторе, его взглядах, «биографии», отношениях, предпочтениях, желаниях и страхах.

Но всё сложнее, чем кажется. Изучая текст, можно прийти к ряду самых разных интерпретаций:

1. Шейд написал поэму, Кинбот её прокомментировал, рассказав правду, — маловероятно.

2. Шейд написал поэму, Кинбот её прокомментировал, исковеркав правду, — достоверно, это наиболее популярная трактовка.

3. Шейд написал поэму и придумал Кинбота, якобы сочинившего комментарий, — возможно, хотя в тексте для таких выводов мало оснований.

4. Кинбот придумал Шейда, написавшего поэму, и сочинил к ней комментарий — изящная трактовка, очень похожая на Набоковскую манеру закручивать произведение.

5. Есть некий Боткин, выдающий себя за Кинбота, уверенного в том, что он король, поэтому в комментарии изложена ложь в квадрате, но Шейд, тем не менее, реален, а на истинное положение вещей текст намекает множество раз — наиболее вероятная из трактовок, поскольку глубина и проработанность идеи больше всего соответствует Набоковской эстетике.

В пользу последней версии говорит указатель — завершающая часть антиромана, наполненная интересными играми с читателем. Вообще, «Бледное пламя» — это очень проработанное, переполненное отсылками произведение, где есть множество интересных приёмов переворачивания слов, зеркальных персонажей (к ним ещё вернёмся), отсылок, по количеству которых с ним в творчестве автора может поспорить лишь «Ада». Внимательный читатель столкнётся с профессором Пнином и с девочкой «во вздувающейся юбке», которая «неуклюже, но энергично гремела по тротуару коньками на роликах», явно укатившей со страниц «Волшебника». Примечательна и ироническая встреча с Лолитой, сменившей фамилию Гейз на Гарх, но сохранившей узнаваемые черты.

Десятки внутренних перекличек формируют общую интеллектуальную ткань «Бледного пламени». К примеру, садовник негр из поэмы — не только реальный персонаж, но ещё и игрушка. Но особое значение в книге отводится стеклу, а потому столь часто упоминается взрыв стекольного завода и так существенна роль свиристеля, расквасившегося об отражение в закрытом окне.

На свиристеле стоит остановиться подробнее, поскольку птицам уделено особое внимание в антиромане, и полёт навстречу смерти — это прямое соответствие движению убийцы к жертве, о чём говорит цитата: «Мы чувствуем, как рок в образе Градуса поглощает милю за милей “мнимой дали” между собой и бедным Шейдом. В его неуклонном слепом полёте он тоже встретит отражение, которое сокрушит его».

Отражения, подобия, копии — важный элемент в поэтике Набокова. Вот самые яркие из примеров: «Отчаяние» (Герман и Феликс), «Лолита» (Лолиты и Анабелла), «Бледное пламя» (Шейд и судья, но не только они), «Ада» (обитатели Антитерры и Терры), «Смотри на Арлекинов!» (двойники из реального и художественного миров). Кстати, с последним завершённым романом антироман также роднит тема нафантазированных воспоминаний: «Это слово здесь не годится, — сказал он. — Его нельзя прилагать к человеку, который по собственной воле стряхнул бесцветную шелуху невеселого прошлого и заменил ее блистательной выдумкой».

Немало и других образов. То же «Бледное пламя», постоянно меняясь, всплывает то фонтаном, то цитатой из Шекспира, а то и кружком света, будто бы явившимся героям из загробного царства.

С положительной точки зрения можно оценить и философию «Бледного пламени» — любопытную, но всё же уступающую рассуждениям в таких работах, как: «Ада», «Дар», «Solus Rex», «Отчаяние» и т.д.

Кстати, «Solus Rex» — это незавершённый предшественник «Бледного пламени», давший толчок данному произведению, а также другим, например, «Под знаком незаконнорождённых». Ещё одним источником, втекающим в антироман, является комментарий к «Евгению Онегину», написанный Набоковым, и здесь, пожалуй, кроется главная проблема.

Сочиняя книгу в форме комментария к поэме, Набоков пытался преподнести замечания Кинбота максимально абсурдно и отдалённо от исследуемого текста. Так и получилось: всё, что сообщает рассказчик, совершенно не вяжется с поэмой. Текст романа не исходит из неё, а служит грубым придатком. Он выполняет основную задачу — пародирует труды критиков, слишком зацикленных на себе, не способных объективно оценить чужие работы без призмы собственных заблуждений.

Но в погоне за единичной иронией Владимир Владимирович теряет главное — форму, ведь «Бледное пламя» в действительности не содержит комментарий к поэме, который можно было бы читать с любого места, раскрывая (пусть даже ошибочно) её суть и получая хотя бы приближённое впечатление соответствия.

Комментарий и поэма изолированы, не связаны, чужды. Мы не получаем той самой, ловкой формы, являющейся признаком метапрозы. Стремление к пародии заставляет Набокова пренебречь изящностью и слаженностью текста, из-за чего мы получаем простой линейный роман с поэмой и указателем в конвое. Для сравнения: Милорад Павич написал «Хазарский словарь» — произведение, действительно сохранившее и передавшее структуру настоящего словаря. Читать его можно с любого места, получая именно впечатление научного труда, лишь при помощи какой-то магии дарующего связную художественную реальность. Сербский автор тут наголову превзошёл Владимира Владимировича, идеально совместив условную и литературную задачи.

Но Набоков изобретательнее в мелочах, и если в качестве заявленного романа-комментария «Бледное пламя» немощно и неубедительно, то как головоломка оно имеет достаточный потенциал. Если же, вопреки логике, подойти к произведению как к обычной прозе, то получится нечто очень сумбурное, невыразительное и скучное, с шаржированным королевством, хотя кое-где повествование оживляется юмором, например, когда после замечания о заезженности синхронизации в литературе, она сразу же применяется в тексте. Но, к сожалению, Владимир Владимирович здесь, будто не в полную силу. Он выбрал себе неприятного персонажа, и сразу видно, что писать о гомосексуальных склонностях рассказчика к мальчикам, автору явно скучно, — это же не порхающие нимфетки, а мерзость, в конце концов.

«Бледное пламя» — яркая работа в библиографии Набокова. Она выделяется среди творений его современников, но тонет под грузом изобретательности успешных авторов метапрозы. Но при детальном рассмотрении данный антироман может противопоставить им ряд преимуществ. В качестве литературы для чтения эта работа не выдерживает конкуренции даже «средних» работ автора, но, тем не менее, заслуживает внимания за счёт необычной задумки.

«Прозрачные вещи» — один из незаметных романов Набокова, пропускаемый читателями наряду с «Отчаянием» или «Смотри на арлекинов!» и бесследно растворяющийся в памяти, едва книга закрыта. Даже почитатели творчества Владимира Владимировича отмечают, сколь неуловим и поверхностен сюжет, как скучно пробираться через эту снежную тоску по стопам недотёпы-протагониста.

Конечно, всё не так. Чтобы понять автора, всегда надо использовать простую формулу: отбросить первое впечатление о сюжете, выявить повторяющиеся мотивы и найти между ними общий знаменатель. Так, разбирая «Под знаком незаконнорождённых», легко догадаться, что главная мысль романа — о копиях, ненадолго наследивших на текучей реальности. Схожим образом стоит поступить и с «Прозрачными вещами».

Сперва о сюжете. Хью Персон, редактор, в разные годы четырежды посещает горнолыжный курорт в Швейцарии. Последний приезд проникнут трогательной ностальгией, для подпитки которой протагонист воспроизводит старые события, наведывается в те же места, охотится за утраченной атмосферой. Затея приводит к обострению лунатизма, из-за чего главный герой погибает, к слову, версия про пожар, наверняка, является заблуждением, игрой больного и расшатанного восприятия сомнамбулы.

Сразу стоит отметить язык произведения. — не того калибра, что в лучших Набоковских работах, но порой способный кристаллизоваться в настоящее чудо: «смеющиеся пальчики, отзывающиеся на щекотку льстивых губ». По-обыкновению, есть пара нимфеток — но для секундного антуража, не более.

Выявим основные мотивы «Прозрачных вещей». Естественно, обращает на себя внимание название. О чём оно? Автор даёт исчерпывающий ответ, объясняя, что предмет, в отличие от человека, статичен, способен пережить множество событий и в этой неизменности сосуществовать сразу в нескольких состояниях времени, связывая прошлое с настоящим. Простой карандаш служит безмолвным свидетелем и соучастником минувшего, протягиваясь во всю длину сквозь ушедшие годы. Всякий такой объект вбирает вчерашние дни, является их вестником, без конца копящим воспоминания. Тут есть нечто от Пруста с его вздымающимися от каждого акта восприятия ассоциативными рядами. Но в Набоковской интерпретации иначе, безрадостно, и если герой великого французского классика с наслаждением упивался прожитым, возможно, впервые до конца понимая узор судьбы, то персонаж Владимира Владимировича, как всегда, остаётся слепцом, не способным увидеть картину в целом, а значит, и предугадать трагичный исход.

Набоков вводит понятие «памяти вещей» — людской, по сути, но будто припрятавшей в местах, где мы бывали раньше, важные сведения, дабы их потом обнаружить. Это близкая и важная для автора тема, ведь Набоков не раз говорил о желании прикоснуться к прошлому, воскресить его, но объяснял, что уже поздно вернуться, например, в Европу, поскольку там не осталось и камня на камне, минувшее стёрто, разрушено вместе с безмолвными свидетелями — окружающими предметами.

Мотив возвращения к старому не нов для Набокова. Он зачат ещё в «Машеньке», если не раньше. Серьёзную выпуклость идея получила в «Подвиге», став с той поры одной из излюбленных тем автора, уступающая разве что утрате. «Лолита» и «Ада» — это тоже путешествия в прошлое, но в форме, перекликающейся с первым романом, эмоциональной, связанной с человеком. В более привычном выражении столкнёмся с рассматриваемой фабулой в «Смотри на арлекинов!», хотя здесь содержится скорее аллюзия на историю о Мартыне, чем то, чему так много внимания уделяют «Прозрачные вещи».

Итак, прозрачность — это свойство пропускать через себя, обнажать скрытое или даже отражать нечто, заложенное в самом созерцателе, ведь Хью Парсон видит именно свои, а не чужие воспоминания, когда сталкивается со знакомыми предметами. К слову, данное наблюдение очень важно, поскольку зеркала (двойники, копии, подобия) очень важны в символике Набокова. Они играют заметную роль в «Бледном огне», «Лолите», «Отчаянии», «Смотри на арлекинов!», «Под знаком незаконнорождённых», «Аде». Нет ничего удивительного в том, что такой же мотив встречается и в «Прозрачных вещах»: писатель мистер R, чей призрак является повествователем, — отражение буквы «Я», то есть представитель Владимира Владимировича в художественной реальности.

Это не первое проникновение автора в произведение. Так случалось и в «Под знаком незаконнорождённых», и в «Смотри на арлекинов!». Примечательно, что рассказчик здесь ещё и призрак, умерший. Такая тема перекликается с другим рядом работ: «Облако, озеро, башня», «Соглядатай», «Лилит», «Solus Rex» и отчасти может соотноситься с «Подлинной жизнью Себастьяна Найта», в случае её посмертной интерпретации. Мостов ко всему творчеству Набокова перекинуто немало.

Но тема просвечивания не исчерпана. Мы возвращаемся к ней в конце, когда, перед гибелью герой видит, как пригрезившаяся «добела раскаленная книга или коробка, становится совершенно прозрачной и совершенно пустой». В этот момент герой трансформируется в новое призрачное состояние, переходит из одного бытия в другое. Его новое, просвечивающее качество, перекликается с состоянием созданий, окружавших Цинцинната из «Приглашения на казнь». Если проводить параллель, кажется, будто тот мир сплошь населён такими призраками.

Однако прозрачность предметов слабо вяжется с прозрачностью душ: Набоков подчёркивает разные качества у просвечивающих вещей и призраков. Есть ли у этих состояний нечто, их роднящее? Вопрос открытый.

«Прозрачные предметы» — роман, за который не стоит браться не только новичкам, но даже ценителям Набокова, если те не готовы к штурму настоящей загадки. Свести все элементы и получить результат — вот она, главная цель чтения данного произведения. Время, воспоминания, утрата, возвращение, отражения, прозрачность — всё это затронуто здесь. Простая фабула сплетена паутиной почти со всей крупной прозой Владимира Владимировича, но провести общий знаменатель, не смотря на все наблюдения, сложно.

«Смотри на арлекинов!» — последний завершённый роман Набокова, увы, многими непонятый, а потому воспринятый как громада самоиронии и ностальгии. Расхоже мнение, что это произведение — пародия на автобиографию, но такая характеристика неверна, ибо она подразумевает высмеивание традиций и законов жанра, а у нас имеется нечто иное — деконструкция. Автор создаёт очередного литературного гибрида, в коем вымышленные мемуары — лишь обрамление куда более глубоких идей.

Фабула романа, как и в предшествующей «Аде», вводит невнимательных читателей в заблуждение: со слов рассказчика кажется, что ключевая тема «Смотри на арлекинов!» — это история о том, как он последовательно женится на трёх женщинах (трёх, господа слепые, узревшие там четвёртую!), сочиняет произведения, страдает от некого недуга и в конце обретает истинную, но безымянную возлюбленную, к коей обращается по ходу текста на «ты». Увы, часто люди глубже не копают, думая, будто это и есть чистейшее содержание. Но нет.

На самом деле мы легко можем установить, что имеем дело с недостоверным рассказчиком, если обратим внимание на мелочи. Из разбросанных по произведению намёков выясняется любопытный факт — все три супруги главного героя являются ему сёстрами, хотя тот не подозревает об этом. Одна из самых туманных подсказок — общее сочетание букв в фамилиях — «bl» (ясно — «blood», кровь). И, казалось бы, только глубина начинает проясняться, а фабула усложняться, возникают нестыковки: где-то герой утверждает, якобы, родившись, уже не застал отца живым, но в другом месте себе противоречит.

Гений не совершает ошибок, как сказал Джойс, и Набоков здесь следует этому правилу, ибо путается в фактах не автор «Смотри на арлекинов!», а рассказчик, уверяющий, будто сия история — его подлинная биография. Но всё больше фактов-шурупов вывинчиваются из общей конструкции, диссонируют с нею, отчего та расшатывается, и становится ясно — мы имеем дело не с правдой, а с миражом, напоминающим «Истинную жизнь Себастьяна Найта». Как и в случае первого англоязычного романа, возможны несколько трактовок:

а) рассказчик психически болен и путает вымысел с действительностью. Изложенные события местами реальны, но кое-где описаны галлюцинации. В пользу версии говорит реакция людей, постоянно уверяющих протагониста в фактах, которые тот отметает (например, когда возмущается «неправильными» названиями своих романов). Вполне возможно, что окружающие — люди адекватные, пытающиеся донести до безумца истинное положение вещей;

б) рассказчик описывает до какой-то меры выдуманное прошлое, поскольку насытил воспоминания «арлекинами» — объектами, событиями или явлениями, реально не существовавшими, но вымышленными и занявшими твёрдую позицию в жизни главного героя. Он настолько тесно переплетает судьбу с этими фантазиями и так даёт им утвердиться, что в итоге даже заявляет, будто данной игре научен бабушкой — первым, кстати, призраком в цепочке взращённых фантазией мыслеформ. Важную роль играет недуг протагониста: Вадим Вадимович не способен мысленно обернуться на уже пройденную дорогу, и, как мы узнаём к концу романа, этот проделанный путь — не объект в пространстве, а аллегория минувших событий. Повествователь воссоздаёт и мистифицирует биографию потому, что подлинное содержание прожитых дней оказывается недоступным, а значит, и болезнь намного серьёзнее, чем могло показаться беглому читателю. Собственно, при желании, описанную интерпретацию можно изящно привить к первой;

в) рассказчик Вадим Вадимович является двойником некого Владимира Владимировича — жителя другой реальности, либо планеты, чьи чувства и воспоминания порой вклиниваются в разум повествователя. В пользу версии говорит содержание романа «Ада», где описывалось, что инопланетные сумасшедшие временами могут получать информацию с Земли. Вероятно, недуг главного героя способствует его восприимчивости, и факты путаются под влиянием этой метафизической причины.

Кстати, протагонист часто размышляет, будто он — лишь искажённое подобие некого оригинала. Это также добавляет весу данной версии, а ещё перекликается с аналогичной идеей из «Под знаком незаконнорождённых», где на копиях концентрируется фокус произведения. Есть мнение, что по замыслу Набокова роман «Лаура и её оригинал» должен был развить тему подлинников и повторений, чего не случилось, так что её финальный аккорд — безымянная возлюбленная главного героя, врывающаяся в палату и внезапно оказавшаяся «Реальностью», — некое просветление, подобное озарению несчастного Круга.

Чтобы прояснить развязку, следует упомянуть, что ещё со времён «Ады» Набоков интересовался взглядами Мартина Гарднера на пространство и время, а потому не упускал возможности вступить в полемику, облачая свои доводы в литературные кружева. Наиболее актуальный вопрос на момент написания «Смотри на арлекинов!» — проблема симметрии во Вселенной, соотношение левого и правого, относительность этих понятий. Таким образом, недуг главного героя, не дающий ему выполнить мысленную перестановку двух направлений, регулярно всплывающий мотив зеркал и описание парных точек на теле неподвижного Вадима Вадимовича — дань всепроникающему дуализму.

Причём же здесь возлюбленная рассказчика? Всё просто: его сознание разделёно на два несогласованных полушария, правое и левое, о коих так много твердят духовные гуру, учёные и любители-эзотерики. Безымянная «она» — объект противоположного мира, и только при объединении двух полярностей обретается истинная реальность. Как здесь не вспомнить Майринка, во всех романах высшей идеей ставящего соединение мужского и женского начал, — ведь именно они являют лучшую из антитез, придуманных природой, но лишь вместе составляют единое целое, гармонию и истину.

Как же космически далеки от этих выводов рецензенты, не способные узреть ни проблемы самоидентификации протагониста, ни явной нереальности его жён, ведущих себя до невозможности утрированно, ни авторские модуляции литературного разноголосья середины XX века. Всё, о чём пишут, — пародия, хотя ни о какой пародийности, как уже говорилось, речь не идёт. Просто Набоков, по обыкновению, избирает сырьём для романа свою жизнь, опыт и впечатления, из коих лепит нечто созвучное душе, близкое по настроению, но другое. Вопрос фабулы вторичен, а сама она — лишь чреда капканов для невнимательных читателей. Куда важнее красота и мысли (и, конечно, красота мысли), свозящие в произведении. Проживая в Европе, Набоков подвёл черту под творчеством с помощью «Дара» — работы, куда фактически проецировал себя. «Смотри на арлекинов!» несёт аналогичную функцию, подытоживая творческий путь, развивая старые темы, издеваясь над законами формы и сплетая жанровую химеру, у коей не сразу понять, где пасть, где хвост.

От вдумчивости читателя, как и в «Аде», зависит тон книги. Внешне радужные и весёлые арлекины, при близком с ними знакомстве, могут обернуться оскалившимся нагромождением чёрных с кровавыми пятен. Львиная доля информации будет понятна лишь тем, кто знаком с прочей прозой Набокова. Вадим Вадимович — упрощённая копия Владимира Владимировича, который, если и не настоящий, а литературный, то, как минимум, очень похож на оригинал. Рассказчик не только именем короче, но и библиография у него скромнее: 6 и 6 книг на двух языках у копии против 8 и 8 у подлинного — вроде бы именно такое соотношение можно высчитать в романе. К примеру, практически не найти отсылок к «Отчаянию» — кажется, в реальности повествователя этого произведения не существует, хотя, впрочем, не исключено, что есть и оно, но как-то хитро завуалировано.

Человек, прочитавший «Дар», «Приглашение на казнь» и «Истинную жизнь Себастьяна Найта», найдёт в «Смотри на арлекинов!» любопытнейшие факты о подробностях написания этих книг. Видимо, Набоков, уставший от недалёких критиков и поверхностных читателей, решил дать разъяснения о настоящей природе этих романов. Но Владимир Владимирович не был бы собой, если бы оставил нас без загадки, и, раскрывая карты из старой партии, он уже вынул запечатанную колоду — головоломку нового произведения.

В сущности, литературные рассуждения Набокова о романах, вопросах их написания, функции художника — всё это и многое другое будет интересно даже не столько читателям, сколько писателям, понимающим, о чём говорит автор, — что ещё больше роднит «Смотри на Арлекинов!» с «Даром».

Стилистически роман уступает лучшим творениям автора — «Лолите», «Защите Лужина» и «Приглашению на казнь», но ряд интересных находок имеется и здесь. Фабула строится на перечислении обстоятельств знакомств рассказчика с тремя жёнами, описания его отношений с дочерью, поездки в Россию и последней, но настоящей любви — чем произведение более всего напоминает «Подвиг», «Дар» и «Истинную жизнь Себастьяна Найта». Есть отсылки помельче, например, к «Лолите», кою не заметил бы только читатель рецензии на оглавление.

«Смотри на арлекинов!» — одно из самых сложных и многоуровневых произведений Набокова. Читать следует только после всех остальных романов, обзаведясь блокнотом и ручкой. Глубина романа потрясает, но различить её смогут немногие.

«Под знаком незаконнорождённых» — первый роман Набокова, написанный в Америке. Кто-то возразит, что чуть ранее там вышла «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» — но родилась она ещё в Европе и вместе с автором благополучно пересекла Атлантику, завоёвывать сердца ковбойских внуков и правнуков.

Книгу о Себастьяне Найте ждали отнюдь не признание и слава, а безмолвие калифорнийских пустынь и равнодушный взгляд четырёх тёсанных сиамских президентов, ибо публику тех лет уже веселил телевизор, пичкал макулатурой Хемингуэй и пугала надвигающаяся война, так что заезжему эмигранту-снобу светила лишь должность преподавателя в колледже, где по стечению обстоятельств сыскался перевод Набоковым «Ани» — той, которая в оригинале «Алиса», а на самом деле тоже Алиса, но настоящая — Лидделл.

Не сдавшись, Владимир Владимирович извлёк старый труд «Solus Rex» и тщательно его переработал в нечто другое, в тон времени, поскольку наступала Вторая мировая, созвучная диктаторской тематике нового романа. И всё же «Под знаком незаконнорождённых» — это не о Германии и не о СССР, поскольку мысль о глупом режиме бездарного правительства возникала в творчестве Набокова давно, чему отличный пример — пьеса «Изобретение Вальса», откуда заимствовано немало мотивов. Любой же, кто попытается уловить критику социализма, национализма, фашизма, дарвинизма, оккультизма и всяческой некромантии, обязательно найдёт её в произведении, хотя автор ни о чём таком не писал, пусть даже какие-то переклички присутствуют, ибо любой строй или мировоззрение имеют общие черты.

В романе речь об абстрактном режиме в вымышленной стране, но фокус на другом — на жизни некого Круга, интеллектуала, равнодушного к политике, верящего в дружбу, любовь, семью и прочие истинные ценности. Но, как это бывает, стадо массовиков-затейников и прочих активистов не даёт человеку покоя, вылезая из каждой щели, чтобы привлечь его к шествиям, лозунгам и другим лизоблюдствам. Собственно, фабула и сводится к попыткам героя сохранить себя, близких, герметичность своего существования, а в конце — бежать, как некогда семья Набоковых. Много внимания уделено отношениям отца и сына, о чём сам автор заявил в предисловии.

Кстати, о предисловии. Видимо, поняв, что янки обладают стойким иммунитетом к интеллектуальной прозе, Владимир Владимирович дал перед очередным изданием романа подробные разъяснения о затронутых мотивах, аллюзиях и иных литературных фокусах. Рассказал не обо всём, но американцы лишь зевнули, почёсывая под шляпой револьвером, прикупили гамбургеров и патриотично поскакали назад к Хемингуэю, читать о том, как был дождь, был день, был стол и снова был дождь, который был тёкшим по столу, который был днём, — дождливым днём!

Многие читатели полагают, что внутренние смыслы «Под знаком незаконнорождённых» исчерпываются темами, указанными самим автором. Но это заблуждение. Есть немало других трюков, замолчанных хитрым факиром. Например, центральный лейтмотив произведения — воспроизведение одного предмета другим, подражание. Он возникает раз за разом, показывая, как вещи дублируются, причём чаще всего неудачно. Яркая иллюстрация такого явления — аппарат, принесённый в школу антагонистом романа. Устройство способно воспроизводить почерк, хотя машинальность исполнения может смутить внимательного наблюдателя. Так происходит и далее, копии возникают в ходе романа, подобно тому, как вновь и вновь возвращается инфузория-лужа, становясь то пятном, то следом, то меловым силуэтом, то пятном света — тоже, кстати, цепочка двойников.

Копии трактуются как отпечатки, следы — эхо некого прототипа, оставившего их, чтобы на какое-то время зафиксировать сигнал о своём бытие. Но время сгладит их, от человека не останется ничего, и Круг, временный, как круг на воде, куда автор окунул абстрактную руку, под конец понимает бессмысленность и ирреальность своего вымышленного мира, приходит к подобию божественного озарения, просветления и гибнет в духе неустрашимого мессии, перед смертью узревшего Создателя.

В «Под знаком незаконнорождённых» есть масса литературных отсылок. Пример особенно яркой — перефразирование «Ревизора». Но самая выпуклая — любопытная трактовка «Гамлета», с коим обязательно стоит ознакомиться до романа Набокова.

Как почти всегда, не обошлось без очередного пролога к «Лолите». Снова появляется юная искусительница, Мариэтта, по-обыкновению, с именем на «М…» — образ, уже почти созревший, оформившийся, взошедший на порог и нетерпеливо стучащийся на Набоковские страницы.

Стилистически роман неоднороден, и если первые главы щеголяют подобного рода находками: «Посреди площади Скотомы (бывшей — Свободы, бывшей — Имперской) машину остановили трое солдат, двое полицейских и поднятая рука бедняги Теодора Третьего, который вечно нуждался в попутной машине или — выйти в одно местечко, учитель; но д-р Александер указал им на красный с черным флажок, вследствие чего они откозыряли и отступили во тьму», то ближе к середине встречаются затянутые и лишённые изящества рассуждения, такие же, как те, что отпугивают читателей от «Ады». Часть этих пассажей выглядит инородно — но терпимо, а если вчитаться, даже здорово, не так, как в «Подвиге».

Нельзя пройти мимо смешивания языков — ещё один приём, чьё развитие достигнет апогея в «Аде», но за который сам Набоков раскритикует последний роман Джойса. Этот подход к тексту в состоянии оценить лишь полиглоты, либо заядлые любители штурмовать справочники. Владимир Владимирович — из таких, безумных учёных, взращивающих лингвистических химер. Пара из них даже акклиматизировалась в толковых словарях, иногда встречается в устной речи, а отдельные экземпляры сгорают от стыда в кунсткамерах работ начинающих авторов.

«Под знаком незаконнорождённых» — любопытный роман, чьей лучшей чертой является непередаваемая, пленительная атмосфера, красивые образные находки, искромётный юмор. Из всей библиографии автора произведение более всего напоминает «Приглашение на казнь». Вдумчивый читатель найдёт интересные мысли и может увлекательно провести время, анализируя художественную структуру. Сюжет условен и часто прерывается отступлениями — нетерпеливого человека текст утомит. Большинство мотивов здесь ещё в зачатке и окончательно оформятся они в «Лолите», «Бледном огне» и «Аде». Браться за произведение лучше вторым или третьим в творчестве писателя.

«Франкенштейн, или Современный Прометей» — самый известный роман Мэри Шелли. В узких умах широких масс название произведения укладывается в слово, а в микроскопических — выступает именем пресловутого чудовища.

Заядлый киноман не найдёт в книге ни тени Карлоффа, ни воскрешающей молнии, ни Нефертитиобразной невесты Франкенштейна — на что, наверняка, люто возмутится: «Где же ужасы, экшн, Де Ниро?». Но роман врастал в культуру неравномерно, и ныне выпирающие его скрюченные ветви в оригинале — лишь три побега да пол-аппендикса. Отдельные драматические сучья вовсе отсохли: их обтесали творцы экранизаций и фанфиков.

Прежде чем говорить о самом произведении — пара слов об истории создания. Известный английский кутила и развратник Лорд Байрон, попортивший орду лондонских леди, колесил по Европе, выискивая место позлачнее. Удар пал на тихую виллу Диодати в Женеве. Поскребя по сусекам, новый жилец решил сэкономить на освящении дома и пригласил в гости Мэтью Грегори Льюиса — мастера ужаса той эпохи, визит коего разом распугал всех местных призраков в радиусе трёх километров, а аура мэтра кошмаров осела в здании ещё на несколько десятилетий.

И вот однажды к Байрону наведалась назревающая чета Шелли: поэт-вольнодумец Перси с 19-летней супругой Мэри. За разгулом весёлой троицы героически присматривал личный доктор лорда Джон Полидори.

Долгий ливень загнал квартет под крышу, где страдающие от безделья аристократы за неимением привычных английскому духу привидений взялись соревноваться в выдумывании мистических историй. Наиболее интересная интерпретация тех событий — в романе Федерико Андахази «Милосердные».

Надышавшись флюидов Льюиса, Мэри занемогла. В горячке девушка наблюдала, как некий мужчина копошится над простёртым на койке чудовищем. С её слов, этот образ дал толчок к написанию сперва рассказа, а затем — полноценного романа. Черновая версия текста на ближайшем вечернем капустнике пришлась по нутру слушателям, сочинившим весьма посредственные вещи, знакомые сегодня лишь литературным некрофилам.

Трудно оценить, каков настоящий вклад в итоговое произведение самой Мэри; не исключено, что пока она нежилась на супружеском ложе, талантливый муж плакал при свече, правя бредни возлюбленной, — но тайну эту Перси Шелли, утонув, унёс на дно Средиземного моря.

Из работ того времени «Франкеншейн, или Современный Прометей» выделяется фантастическим элементом — его нестандартностью, поскольку мертвецы, зомби, призраки, демоны и вампиры уже отметились в чьём-либо творчестве, и даже инопланетяне побывали на страницах великого Вольтера, но чудовище, созданное наукой, — большой прорыв, заслуживающий уважения. Наверное, невозможно пересчитать всех тех безумных учёных, чья утроба — сочинение Мэри Шелли.

Безусловно, научная фантастика, как и литература ужаса, обязана львиной долей мотивов роману английской писательницы, присматривающему за ней доктору Полидори и флюидам Льюиса, увы, не заставшего издание «Франкеншейна, или Современного Прометея», ибо долг призвал на тот свет, где прозябали непуганые души.

И всё же роман Мэри Шелли — не ужасы в современном их понимании. На момент публикации уже печатали Уолпола, Льюиса, Радклифф, Ли — но преобладающая часть литературы той эпохи пользуется готическим антуражем лишь как сценой для спектаклей иного калибра. Вот и «Франкеншейн, или Современный Прометей» — вовсе не страшилка, а притча о… — и здесь безграничный потенциал для интерпретации: Боге и человеке, создателе и творимом, природном и научном, относительности добра и зла. Ткань произведения хорошо сидит на любой идее, а уж какую из них предусмотрела юная писательница — вопрос открытый, но второстепенный, ибо великие книги любят за получаемые эмоции, а не за нравоучения и проповеди.

Нельзя отрицать — произведение Шелли вобрало множество черт своей эпохи, что отразилось и на персонажах, и на стиле, и на подаче. Модный тогда эпистолярный стиль даёт обрамление роману: всё начинается с письма некого путешественника и заканчивается тем же, отчего на первый взгляд кажется, будто книга состоит из писем, кои неистово, упряжками белых медведей, шлёт рассказчик сестрице в Лондон — но с пятого заголовка повествование меняет форму, раскрываясь по принципу шкатулочной литературы, — и перед читателем уже история, излагаемая главным героем, учёным Виктором Франкеншейном, в юности вознамерившимся укротить смерть.

Изнеженного торопливой беллетристикой любителя хорроров введёт в ступор длинная биографическая экскурсия в прошлое протагониста — но это именно то, что издавалось во времена Шелли, а потому только так и никак иначе мог выглядеть «Франкеншейн, или Современный Прометей», заимствующий отдельные пассажи и приёмы у предшествующих и современных себе произведений.

Настоящая демоническая жилка проступает в описаниях опытов молодого исследователя: автор подробно, с отличной художественной силой, вырисовывает болезненное, почти одержимое состояние главного героя. Роман движется к кульминации — явлению чудовища, полного вопросов о своём месте в этом мире. Зыбка и неоднозначна грань плохого и хорошего: практически невозможно сказать, кто из главных героев злодей, а кто — жертва, роли меняются, каждый хоть раз ошибся.

Неожиданно вид собственного творения не вызывает у Франкенштейна отцовского трепета, и он, не попытавшись оценить широту души монстра, даёт стрекача в родные угодья. Но чудовище выслеживает незадачливого учёного с просьбой о конструктивной беседе. Отказать кладбищенскому ассорти с габаритами 2x2 метра — дело опасное, чем страшилище и пользуется, приседая на уши, судя по количеству страниц, на очень продолжительное время.

От лица монстра излагается самая интересная и интригующая часть романа, способная похвастать даже юмористическим эпизодом со стариком, бродившим по лесу. Ход с обучением чудовища — изящное решение, отличающее произведение от многих линейных и неизобретательных работ любой эпохи. Нарастает драма, изгой вызывает сострадание, Шелли входит в кураж, а на смену вопроса о человеке в роли Творца приходит трагедия «чужого» в мире людей — речь, конечно, не о любимце Гигера.

Увы, писательница совершает непростительный промах: чудовище просит Франкенштейна сделать ему пассию, но тот в последний момент отказывается, опасаясь, что тварюги начнут размножаться, — нелепым и неубедительным выглядит учёный, не подумавший создать бесплодную женщину.

Конфликт сказывается на близких Виктора: чудовище проводит фатально-воспитательные работы с невежливым юнцом, братом учёного, одаривает лебединой шеей его невесту, но, когда родственники заканчиваются, полагает за лучшее, по доброй русской традиции, отправиться в ссылку под ледяную шапку планеты.

«Надо гнать, раз бежит», — думает Франкенштейн и мчит по следу беглеца. Так они и петляют в снегах, до инфаркта пугая белых медведей, пока учёный не отдаёт концы на экспедиционном судне, а чудовище, раздосадованное такой оказией, сообщает путешественнику, чьи письма открывали роман, что намерено уйти дальше в северные земли, чтобы умереть, как подобает мужчине.

Этот сюжет нельзя назвать захватывающим по современным меркам. В своё время он тоже не служил эталоном, но тематическая новизна, открытость для трактовок, ряд сильных эпизодов и пара архетипичных образов заложили пласт мрачных мотивов, откуда уже более полутора веков мастера разных мастей выкапывают всё более глубокие идеи и образы.

«Франкенштейн, или Современный Прометей» — роман, не интересный современному читателю. Лучший эффект произведёт опосредованное знакомство через производные работы режиссёров и поздних писателей. Но огрехи и несовременность — то, что нужно простить молодой писательнице, подарившей миру культовую историю, ознакомиться с которой стоит хотя бы, чтобы узнать её оригинальную версию.

«WE3» — просто ошеломляющее произведение. Давно не приходилось читать что-то столь же сильное, жестокое и невыразимо грустное. Как сказано в русской аннотации, эта коротая история посвящена трём домашним любимцам, похищенным и превращённым в киборгов-убийц в рамках секретного военного эксперимента. Деконструкция жанра детских фильмов о милых животных, ищущих дорогу домой. Здешние зверушки также бегут домой, но при этом кромсают на куски тех, кто пытается им помешать, и в то же время помогают тем, кто относится к ним по-человечески.

Кто бы мог вообразить, что за столь интригующей характеристикой скрывается нечто в сто крат превышающее все возможные ожидания от прочтения. В комиксе всё соответствует описанию, но он далеко не столь позитивнен, как может показаться из обещания кромсать на куски злодеев. Напротив, всё предельно мрачно, безжалостно и эмоционально.

Главные герои, закованные в броню пёс, кошка и кролик, обозначенные сухими номерами «1», «2» и «3», общаются на примитивном подобии человеческого языка, используя очень ограниченный словарный запас, применяемый в любых ситуациях. Они больны, ранены, измученны, но в их скудных фразах проскальзывает главная идея: где-то там, вдали есть дом, хорошие люди, покой — туда и стремятся несчастные беглецы. Известно, что жить зверям осталось недолго, и если преследующие их военные не успеют, то вместо них в могилу животных сведёт отсутствие необходимых лекарств. Обречённые с самого начала, спутники, тем не менее, движутся к конечной цели, стремятся к свободе и проявляют самые благородные качества по отношению к адекватным людям и друг другу.

Помимо возвращения домой, обыгран и более глубокий мотив возвращения в природу, выполненный весьма своеобразным образом. Самое поразительный эффект при этом получается, если держать в голове тот факт, что животные не помнят ничего о своей прошлой жизни.

Отдельно нужно сказать о рисовке и подаче: очень интересная манера раскадровки, присущая этому комиксу, создаёт необычный объём действиям, позволяя буквально до доли секунды проследить некоторые сцены.

Следует оговориться: читать строго не рекомендуется впечатлительным людям, так как история очень тяжёлая.

Не смотря на малый объём, в три выпуска укладывается множество мотивов: правительственный и военный произвол, безжалостность к животным, людям, окружающей среде, потребительское отношение человека ко всему, от чего он способен извлечь выгоду. Использование зверей в военных целях, к сожалению — суровая действительность, и комикс раскрывает подноготную этого механизма, демонстрируя изнутри самые неприглядные стороны таких разработок.

Сюжет интересен и драматичен, концовка одновременно печальна и утешительна. Одно из самых необычных, ни на что не похожих произведений, которое можно настоятельно рекомендовать к прочтению.

«Дракула» — самый известный роман Брэма Стокера, намного переплюнувший славу автора. Чего стоит лишь тот факт, что почти в каждой уездной библиотеке в три полки, хоть на одной из них есть перевод данной работы, а на весь русскоязычный Интернет не сыскать более десяти абзацев биографии писателя.

Печальная участь постигла другие произведения Стокера: их либо не читают, либо читают и мечтают поскорее забыть, поскольку те не удовлетворяют взыскательным вкусам наших современников. Это отношение несправедливо хотя бы потому, что автор «Дракулы» достаточно изобретателен в своём творчестве и действительно умеет удивлять смелыми идеями и оригинальными ходами. Подводит подача, причём вина в том не писателя, а его преемников, давно до костей разобравших творения классика на цитаты и тропы, а также существенно доработавших манеру повествования, сделав её устаревшей.

Вот и выходит, что все сильные стороны наследия Стокера продолжают жить в современной литературе и кинематографе, а недочёты сглаживаются, отутюживаются, шлифуются, оставаясь уделом прошлого. Вот только автор «Дракулы» не способен идти в ногу со временем, дописывать, переосмыслять, подсматривать приёмы, так что и его восприятие должно быть соответствующее — как писателя иной эпохи. Но, увы, если к роману о самом известном вампире и приходят, то чаще всего слишком поздно, когда уже посмотрены Блэйды, прочитан «Жребий», оплёваны «Сумерки».

Ещё одно популярное заблуждение — Стокера считают отцом вампирской тематики в искусстве. Те, кто к истине ближе, уточняют — мол, кровных связей у писателя с клыкастыми нет, но работу стилиста он выполнил: приодел, напудрил добела, проложил трассу, вдоль которой уже более ста лет катают страницы на эту тематику. Но упыри заглядывали в литературу и раньше, а если говорить об их популярном в культуре облике, то толчок здесь дал Джон Полидори — английский Айболит, умевший творить в промежутках между измерением температуры у Байрона и уколами в талантливые ягодицы этого великого барона.

К счастью, почерк врача удалось разобрать, так что рассказ «Вампир» дошёл до предприимчивых рук Стокера, откуда вампирская зараза хлынула по всей Европе и миру. Вложился ирландский писатель в своё творение основательно, проведя богатое исследование, включая параллели с собственной жизнью, делая оглядку на историю, — что, как может подтвердить опыт Джойса, вообще является национальной чертой уроженцев самого пьюще-поющего острова.

Подача романа отдаёт дань уже затухавшей в те дни литературной моде эпистолярного повествования: письма, дневники, записи, заметки, формуляры, рецепты врачей — впрочем, это уже утрирование — всё идёт в ход, чтобы рассказать целостную историю о том, как румынский граф в Англию плавал, был гоним в три шеи, аки Цербер, и таки сильно пожалел за гостеприимство, оказанное им неблагодарному лондонскому юристу. В целом роман демонстрирует столкновение двух культур: наивной хлебосольности европейской провинции и враждебности островной аристократии.

Стиль изложения мало меняется в зависимости от того, от чьего лица ведётся повествование. За каждой строчкой ясно просвечивает педант Стокер с весьма любопытной манерой письма — регулярным огораживанием точкой запятой — автор будто говорит себе, что всякой мысли надо знать свою меру, но, тем не менее, современные читатели всё равно сетуют на чрезмерную затянутость «Дракулы».

Пусть автору так и не удалось как-то индивидуализировать слог писем, зато характеры персонажей местами прописаны с убедительным рельефом, хотя нельзя закрыть глаза на их размытую архетипичность: Стокер будто осознаёт, что лишь готовит почву для тысяч интерпретаций, а потому пишет скорее вечный миф, нежели конкретную историю. И едва матёрый ирландский прозаик встанет из-за стола, чтобы отдохнуть, на его место тут же, толкаясь, юркнут писаки помельче, расхватывая умелые находки, продолжая естественный круговорот идей в литературе, звеньями которого в своё время выступали Байрон и Полидори.

Самая сильная сторона «Дракулы» — это атмосфера, поскольку она не смогла устареть или стереться сотнями подражателей. Талантливый писатель остаётся таковым, не смотря ни на что, и никакой сюжет, идея или персонаж не смогут сохранить чье-либо имя в вечности, если его обладатель не смог достойно исполнить замысел. Как ни крути, а первостепенные задачи литератора — это форма и эмоциональное воздействие. И в том и в другом Стокер преуспел, благодаря чему отдельные эпизоды романа до сих пор пробирают до дрожи впечатлительных читателей.

«Дракула» — в первую очередь эстетичный роман, причём эстетика проявляется в силе воздействия, непревзойдённости впечатления, мощи, благодаря которой ледокол Стокера пронзает айсберги лет, давно потопившие «Титаники» всяких Полидори и других авторов, пытавшихся прославиться на теме вампиров. Нельзя сказать, что это то произведение, которое стоит читать всякому. Оно давно вышло на пенсию, и знакомиться с ним лучше рано. Но неоценимый вклад в современную культуру даёт право поставить данную работу в число лучших произведений ужасов.

«Культ» — третий роман Константина Образцова, автора «Красных цепей» и «Молота ведьм». Новая работа — всегда риск для писателя: на первых парах легко, подобно старому знакомому, блеснуть новостями да казусами, задать форсу, но едва багаж впечатлений выгрузится, остаётся ментальный Герасим с извечным: «А вот это я вам тоже уже рассказывал?» — и возводятся в книжных бастионы из циклов, где том второй зачат копиркой от первого.

К счастью, Образцов — из числа добросовестных писателей, адептов светлой стороны литературы, ставящих качество на вершину пирамиды приоритетов, а потому и романы автор создаёт разные: мрачная сказка «Красные цепи», «Молот ведьм», вестник средневековья, «Культ» — современная притча о расплате за попытку подчинить реальность.

По сути, каждая книга Образцова художественно оформляет авторские размышления: первая исследовала цену бессмертия, демонстрируя, что лучше остаться человеком и умереть, чем пасть на дно и прозябать на окраинах в канавах нескончаемой жизни; вторая показала, сколь значимо думать самостоятельно, не покоряясь чужим мнениям и идеологиям; третья посвящена культам в самом широком понимании этого понятия.

Каждый герой романа слеп к чужим мировоззрениям, потребностям, мнениям, и покорён современным идолам, культам: карьере, распутству, пьянству, горделивости, страху, компьютерным играм — тем сферам, достижения в коих считаются персонажами чем-то наиболее значимым в жизни. Каждый здесь говорит на своём языке и точно знает «как правильно», а потому невосприимчив к воззрениям других, зато смог бы решить все беды, появись достаточная для этого сила.

И вот — сила появляется. Восстают из прошлого архетипичные образы джинов или обезьяньей лапы, облачённые в промозглую, сумрачную мантию прозы Образцова. Что преподнесёт могущество людям? Хватит ли предусмотрительности и дальновидности, чтобы диктовать реальности собственный сценарий, или она, как безупречная многогранная структура, ответит на любое вмешательство — хоть научное, хоть мистическое — ужасающими последствиями, выбрав самые кровавые пути для исполнения чужих желаний?

Автор позволяет заглянуть в голову каждого героя, чей внутренний мир детально раскрывает перед читателем, но эта чуткость к чужим настроениям отнюдь не равна принятию воззрений персонажей. Образцов чётко разграничивает симпатию к действующим лицам романа, как личностям, с негативной оценкой их личных культов, устремлений и способов, которыми жаждущие справедливости пытаются этой самой справедливости добиться. Будь ты хоть на 100% хорошим человеком, в роковой момент, следует поступить правильно, поскольку судьба не прощает потворства слабостям, сделок с совестью и поверенными дьявола.

Особенно ироничным в связи с этим выглядит двоякое преподнесение мистики — её присутствие не аксиома, а вероятность, принятие или отвержение коей предоставляется читателю — так вот, интересным выглядит следующий ход: герои, возомнившие использовать некую консоль жизни, по сути, обладают не большими возможностями, чем у остальных людей. То есть убеждённость в присутствии внешней могущественной силы лишь вселяет уверенность, играя роль плацебо. Действия людей, пусть и совершённые во славу идола оказываются единственным движущим механизмом реальности. Тут обнаруживается та самая грустная ирония: выбор для персонажей — пустышка, и, переступая на тёмную сторону, человек гарантирует себе не внешние, как ожидалось, а внутренние изменения, причём исключительно деструктивного характера.

Контрастом к участникам основной фабулы выступают уже знакомые по «Молоту ведьм» персонажи, чей выбор произошёл обратным образом — от тёмного к светлому, и им, как более зрелым личностям, предстоит вступить в схватку с могущественным соперником — собственным прошлым. Примечательно, что действующие лица здесь, сохраняя преемственность, взрослеют психологически, меняются в характере и избирают иные жизненные приоритеты. Отсюда ясно — герои Образцова — это сотканные из букв организмы, наделённые душой, способные развиваться, достраивая составляющие характера, как может сделать любое реальное существо.

Именно из-за этой глубины мысли на обложке книги находится непонятная скромным на ум людям надпись «Интеллектуальный триллер», заставляющая недалёкого человека горько выть, аки вампир от распятья или тот его незадачливый сородич, которого со страху угораздило перекреститься, завидев фото Уэсли Снайпса.

«Культ» одаряет читателя множеством любопытных персонажей, без акцентирования на том, расположены они на стороне тёмных или светлых фигур доски художественного произведения. Образцов учитывает, что каждый может ходить по воде в глазах одного человека, в то время как другой назовёт это мытьём ног в грязной луже. Все здесь борются за счастье в рамках своего понимания, со скидкой на личные моральные установки, и никто не позиционирует себя, как злодея — так происходит в жизни, а потому правильно отражать это явление в литературе.

Сюжет выстроен вокруг последствий находки древнего капища и несколько раз удивит читателя лихими поворотами. Образцов — мастер сплетать различные нити повествования, а потом, ловко их развязывать одним финальным рывком. Читателю стоит рассчитывать на увлекательное и захватывающее повествование. Причём, любопытно, что перебивающие друг друга эпизоды становятся всё интереснее, и каждая предыдущая интрига буквально меркнет перед новыми лавинами событий, откуда уже торчат лыжные палки кошмара, поджидающего на пике, в кульминации произведения.

Язык на этот раз намного динамичнее, чем в ранних работах, хотя мрачная тональность сохранена. Благодаря стилистическим нововведениям, роман читается быстро — книгу можно без труда осилить за пару дней. Однако автор по-прежнему узнаётся своими красивыми метафорами и изящностью слога. Текст набрал обороты, но остался качественным, образным, ажурным. Особенно подкупают описания бури и морские пассажи, которые вызывают желание увидеть нечто более объёмное о штормах, плесках, парусах, грозах из-под того же пера.

Уже упомянутая мистическая составляющая раскрыта в достаточной мере, причём с потрясающей бережностью и достоверностью. Образцов — тот автор, у которого следует учиться создавать чудовищ. И всё же сверхъестественное здесь — средство для выражения более значимых и сильных идей, чем обычно ожидают от триллера, а потому «Культ» — удачная попытка возвести данное художественное направление в нечто выходящее за рамки представлений о развлекательной литературе.

Тем не менее, роман не пытается утомить излишней серьёзностью или интеллектуальностью. Формально он следует нормам отличного триллера, щедро разбавляя его первоклассным юмором и самоиронией произведения. Так что читать можно двумя способами: напрямую, наслаждаясь историей и подачей, либо углубляясь в авторские мысли, намёки и посылы — и если избрать второй путь, будет повод поразмыслить над поднимаемыми писателем вопросами, соотнести свою и его точки зрения, дать оценку поступкам героев, исходя из собственных соображений.

Нельзя также пройти мимо того, как блестяще описал Питерский автор небольшой городок: наличие общих знакомств, альтернативных названий популярных мест, некой местной культурной оболочки, менталитета. Не каждый провинциальный писатель смог бы столь же убедительно передать атмосферу родной глубинки.

«Культ» — отличное произведение, демонстрирующее высокий уровень писательского мастерства. Роман можно рекомендовать, как искушённым читателям, ищущим книгу с наличием художественных достоинств, так и тем, кто просто хочет скрасить время интересной историей.

«Лолита» — самый популярный роман Владимира Набокова. Этот труд более полувека исследуется литераторами и поклонниками, до сих пор преподнося ошеломляющие открытия. Самая известная аналитическая работа — «Ключи к “Лолите”», где Карл Проффер продемонстрировал, что смысловая насыщенность произведения числом этажей глубже любой подземки из наиболее фантастических диггерских небылиц.

Выдающийся мировой классик не просто вплёл в это творение бесчисленные отсылки, языковые игры, цитаты, подсмыслы и аллюзии, а буквально соткал из них самостоятельное интеллектуальное пространство, насытив его потрясающей гаммой оттенков, чьи тончайшие нити связаны хитрейшими хирургическими узлами. Роман напоминает прозрачный лабиринт с множеством ходов, лестниц и лифтов, невидимых для глаз слабого калибра: сколько ими не стреляй — всё вхолостую, если нет убойного заряда эрудиции.

Для начитанного читателя всё тоже не просто: Набоков расставил изощрённые капканы, выстроив вдоль них узнаваемые сюжетные конструкции, как бы намекающие на знакомый исход, играющие на узнавании, ввергающие в искушение предугадать дальнейшие события, но неизбежно уводящие прочь от истины.

На одном из смысловых этажей «Лолита» — это произведение о тексте, его возможностях, недоступных рядовому писателю, силе слова, понятии литературы, как магического акта и метода постижения красоты. Также данный роман — история искусства, но избирательная, вычленяющая любимые Набоковым работы, обыгрывающая, переиначивающая, но отдающая им дань уважения летопись художественных узоров — ход, ранее использованный в «Подлинной жизни Себастьяна Найта».

Есть в произведении черты и других работ Владимира Владимировича. Не смотря на разнообразие тем, он оставался верным себе — писал о том, что ценил более всего, о вещах, вызывавших восхищение, содрогание, трепет: женщинах, доме, детстве, бабочках, литературе, любви — эти элементы наследуются работами Набокова, как гены, мутируя, но сохраняя узнаваемость, и сосредотачиваясь в главном мотиве автора — утрате. Из книги в книгу она представляется смертью («Соглядатай»), предательством («Камера обскура»), иммиграцией («Дар»), разлукой с возлюбленной («Машенька»), арестом («Приглашение на казнь»), ностальгией («Подвиг»), безумием («Защита Лужина»), но всегда сохраняются главные акценты: нечто осталось в прошлом, безвозвратно.

Сама Лолита — такой же наследуемый вектор Набоковского творчества. Нимфетка прошла долгий путь становления и развития образа, плавно перетекшего из реальной утерянной любви в недостижимый художественный призрак Машеньки («Машенька»), а затем в — неверную Марту («Король, дама, валет»), предающую влюблённого в неё мужчину, что обрело ещё большую рельефность в персонаже Магды («Камера обскура»). Юная соблазнительница по кусочкам вбирала в себя черты героинь не только Набоковских, но и мировых произведений. Её черты восходят к Матильде — соблазнительнице из «Монаха» М.Г. Льюиса, но ещё более ранний, вероятно, старейший, источник подсказывает стихотворение Владимира Владимировича — «Лилит», рассматривающее первородную женщину, как молодую искусительницу — это найдёт отражение в сочетании детской наивности и дьявольского расчёта объекта обожания Гумберта Гумберта, хотя и оставит открытым вопрос, была ли девочка такой сама по себе или сформировала эти качества с подачи Куильти.

В Лолите слилось несколько литературных потоков, и выше приведён лишь один. Неоспоримо, что героиня и сама фабула романа взяты из двух редакций повести «Волшебник». В «Даре» также фигурирует краткое отступление, описывающее сюжет грядущего произведения. Та же наивная девочка присутствует и в «Приглашении на казнь», где ей отведено не так уж много внимания.

Лолита — уникальный персонаж, живой, энергичный, достоверный. Её характер, повадки, привычки, фразы, трансформации психологии — всё создано с ювелирной тщательностью, заставляющей восхищаться гениальностью автора. В литературе с большим трудом можно разыскать сопоставимых по уровню проработки героев — и это притом, что нимфетка даже не является протагонистом произведения. Фактически, получить представление о девочке можно ещё до первой встречи, при помощи бытовых мелочей, да и сами мелочи в романе живут своей жизнью, иногда предвосхищая события, — незримо для первого прочтения.

Нимфетка вернётся в творчество Набокова ещё несколько раз. Её отголосок промелькнёт в «Прозрачных вещах», ну а «Ада» отведёт девочке центральную роль, существенно дополнив образ — однако, это уже будут новые истории, не имеющие достаточно общих признаков с тем вектором, чья цель и апогей — «Лолита».

Помимо самой героини, в романе достаточно ярких персонажей с индивидуальными чертами, двумя-трёмя штрихами обрисовывающими всю жизнь человека. Идеальный пример — парикмахер, исчерпывающие сведения о котором сообщаются в двух предложениях: «В Касбиме очень старый парикмахер очень плохо постриг меня: он всё болтал о каком-то своём сыне-бейсболисте и при каждой губной согласной плевал мне в шею. Время от времени он вытирал очки об моё покрывало или прерывал работу дряхло-стрекотавших ножниц, чтобы демонстрировать пожелтевшие газетные вырезки; я обращал на это так мало внимания, что меня просто потрясло, когда он наконец указал на обрамлённую фотографию посреди старых посеревших бутылочек, и я понял, что изображённый на ней усатый молодой спортсмен вот уже тридцать лет как помер».

Отдельного рассмотрения заслуживает протагонист. К сожалению, современные писатели усердно демонстрируют, как трудно придумать интересного главного героя с индивидуальными чертами, но вот Набокову это удалось в вышей степени искусно. Гумберт Гумберт — харизматичная личность, имеющая прекрасное чувство юмора и поэтический взгляд на мир, а также ощущаемое при чтении обаяние. Многое здесь унаследовано от Германа Карловича — центрального персонажа «Отчаяния», — но в «Лолите» всё восходит на принципиально иной, несопоставимый ни с чем уровень.

Трагедия Гумберта Гумберта базируется на стихотворении Эдгара По «Аннабель Ли» и личных переживаниях Набокова, вызванных разлукой с первой любовью, а возможно, и некой Полинкой из далёкого прошлого, но не ограничивается ими. Литературный первоисточник и субъективный опыт используются для художественного оформления страданий, в то время как фактологическая база взята из трудов по психологии. Владимир Владимирович не пишет наобум, не пытается заполнить отсутствие знаний фантазией, а действительно исследует вопросы сексуальных девиаций с научной точки зрения. Жизнь главного героя иллюстрирует идеальную картину для формирования педофильских наклонностей, учитывая все стадии: от борьбы до оправдания, от отторжения до принятия порицаемых обществом склонностей.

Однако «Лолита» никогда не была, и быть не могла сухим изложением фактов: Набоков, как настоящий писатель, пропускал через себя все эмоции, наделял каждый пассаж ноткой понимания, прочувствовал переживание персонажа, потому роман получился настолько убедительным и искренним. Произведение психологически безупречно, поскольку написано с усердной, сосредоточенной работой над каждым словом.

Впору упомянуть о главном и часто не понимаемом мотиве романа. Лолита — не просто причина вожделения главного героя, не смотря на то, что и в этом есть доля правды. Для него она — объект воздыхания, та самая, отобранная болезнью первая возлюбленная, утрата которой не давала покою всю жизнь. В лице нимфетки Гумберт Гумберт обрёл шанс вернуться назад, подарить второй половинке всё тепло, некогда недоданное Аннабелле Ли, и протагонист искренен в своём порыве, как бы это не противоречило социальным условностям.

Любовь и страсть идут неразрывно. Было бы ханжеством обвинять Гумберта Гумберта в том, что в его случае не произошло иначе, и следует отметить — именно Лолита в итоге соблазнила воздыхателя. Он же боролся за её счастье, старался совместить в себе роль заботливого отца и очарованного поклонника, возносящего любимую на пьедестал, но, увы, такое стремление слишком сложно реализовать.

Набоков приводит читателя к потрясающей по глубине драме, где оба — жертвы, и они же — угнетатели друг друга. Все хотят счастья, но причиняют лишь боль. И как бы ни хотел Губмерт Гумберт обеспечить Лолите здоровое, радостное и полноценное существование — не выйдет. Она утратила детство, не нашла цель в жизни, лишилась рационального представления о действительности. Нимфетка — демон, но кем или чем созданный? Неправильным воспитанием? Ранним сексом? Куильти? Обстоятельствами? А может, это естественная склонность особой породы людей? Ответа нет, и каждый волен найти его самостоятельно.

Сложно и неправильно обвинять Гумберта Гумберта, сделавшего всё для Лолиты. Он — пострадавший не в меньшей степени. Его любовь, ради которой герой готов пожертвовать всем — свободой, временем, статусом, жизнью — достойна восхищения, и именно она — главная тема романа — чувство, не видящее перед собой никаких преград, управляющее человеком даже после смерти объекта воздыхания. Страсть, как таковая, уходит на второй план, и финальные главы произведения доказывают — дело не в похоти, девиациях или психологических расстройствах, а тех невероятной силы преданности, теплоте и нежности, что может испытать человек.

Сюжет в двух словах выстроен следующим образом: главный герой, страдающий от утраты первой любви, встречает в доме, где снимает жилплощадь, девочку, напоминающую ему ту самую, давно утерянную девушку. Обстоятельства приходят к тому, что протагонист становится единственным опекуном ребёнка, и они вдвоём отправляются странствовать по США, с целью начать всё сначала. За всем этим скрыты десятки побочных мотивов, значительно усложняющих историю и превращающих роман в настоящее детективное расследование.

Язык и стиль «Лолиты» — образцы высшего искусства, независимо, читаете Вы роман на английском или русском — автор у обоих текстов один — Набоков. Он проявил непревзойдённое мастерство, по праву создав работу, наголову превзошедшую практически всё, что есть в мировой литературе. Пожалуй, тягаться с данным произведением смогут лишь лучшие творения Джойса и главный труд Пруста — но все они слишком непохожи, чтобы выявить явного лидера.

Что выделяет «Лолиту» — это тщательный отбор каждого слова, так, чтобы оно уместнее всего смотрелось в предложении, благозвучно укладывалось в общий тембр, искрилось аллитерациями и языковыми играми. Весь роман необычайно музыкален, благодаря изумительному чутью автора. Образность просто зашкаливает. Красота метафор выходит на недостижимый для других писателей уровень, создавая действительно уникально произведение, заслуживающее верхних строчек всех литературных рейтингов.

Ну а всякому, кто не увидит хоть толики перечисленного и возопит, дескать, «Лолита» — грязь, остаётся лишь пожелать отправить в свою бесполезную голову поезд из красных колёс крысиного яда или чего-нибудь поубойнее, ибо, если человек делает столь бездумные заявления, не в состоянии прочесть и оценить роман, к жизни он явно не приспособлен.

Необходимо отметить, что у «Лолиты» есть две экранизации:

– Чёрно-белый фильм 1962 года, в основу которого лёг фоторобот обглоданных костей сценария, написанного Набоковым. От оригинального произведения — практически ничего, но картина получилась интересной и смешной. Хорошо воспринимается, как приложение к роману;

– «Лолита» 1997 года, едва ли не дословно воспроизводящая оригинальный сюжет. Кино во всех отношениях потрясающее и дающее правильное представление о романе, хотя, по объективным причинам, не способное продемонстрировать всю красоту языка.

«Лолита» — то редкое произведение, относительно которых действительно справедливо использовать характеристику «шедевр». Шедевр на всех уровнях: сюжета, персонажей, проработки текста, новизны для литературы и прочих аспектов, учитываемых в оценке художественной работы. Набоков лишний раз подтвердил свою гениальность, подарив миру один из лучших романов в истории человечества.

«Бушующая стихия» — четвёртый роман из первого цикла «Воители» серии «Коты-воители». Мощный старт первых трёх крупных произведений задал такой уверенный импульс, что эта работа, в начале, без каких-либо существенных нововведений в сюжет, успешно развивает старые темы.

«Развивает» — правильное слово: серия не топчется на месте, персонажи эволюционируют. События никого не оставляют прежним. Кто-то становится сильнее, ответственнее, другие, напротив, падают духом. Даже не самые приятные личности здесь открываются с новой стороны. «Коты-воители» дают возможность проследить, как формируется и меняется характер в течение жизни. Тут нет статичных героев — и это правильное решение с точки зрения художественной правды.

Претерпевает изменения и язык. Безусловно, «Бушующая стихия» не достигает высокого эстетического уровня, но образный вектор серии стремительно идёт вверх, увеличивая количество неожиданных сравнений и пёстрых лингвистических украшений. Объективно — по уровню насыщенности ещё слабо, но по части динамики и красоты слога — уже очень хорошо.

Особое внимание уделяется внутреннему миру героев: страхи, сомнения, стремления, страсти — писательское перо учитывает множество аспектов эмоционального состояния. Исполнено это если не виртуозно, то, по крайней мере, очень убедительно и всегда к месту: действительно приходится согласиться, что в описанных обстоятельствах, проходя именно по той местности, персонаж может быть погружён именно в такие размышления, какие воспроизводит автор.

Появление некоторых героев окажется для читателя приятной неожиданностью: как всегда «Коты-воители» демонстрируют скрупулёзно продуманную структуру сюжета и дарят нежные ностальгические веяния.

Последние главы романа — о той самой бушующей стихии, лесном пожаре, вызванном людьми. Разразится настоящая трагедия, способная выдавить слёзу даже у самой чёрствой аудитории. Здесь нет приукрашиваний и неуместного оптимизма: катастрофа — всегда катастрофа: никто не застрахован от смерти. Чтобы проникнуться описанными событиями, следует воздержаться от чтения статей и отзывов: они полны спойлеров, отчего теряется шокирующий эффект неожиданности.

«Бушующая стихия» любопытна и тем, как по-новому автор преподносит котов племени Теней, что лишний раз показывает, насколько «Коты-воители» умеют проиллюстрировать разницу между субъективными и объективными мировоззрениями. К сожалению, в некоторых русских переводах часть персонажей пострадала: Пёрышко и Белогрудый часто перенимают имена друг друга.

Как и в предыдущем романе, финал играет на элементе неожиданности, хотя на этот раз предсказать его значительно проще. Тем не менее, с сюжетной точки зрения, ход безупречен.

«Бушующая стихия» — сильное, драматическое произведение с яркими героями. Оно выдерживает уровень, заданный «Лесом секретов», но требует от читателя знаний содержания приквелов.

«Лес секретов» — третий роман из первого цикла «Воители» серии «Коты-воители». По тону он мрачнее, чем приквелы, а спектр затронутых тем значительно шире. Не в последнюю очередь это связано со сменой автора — это произведение написано Черит Болдри.

Сюжетных линий, как всегда много: разлив реки, политические распри племён, любовь Крутобока и Серебрянки, наводнение, расследование дела о причастности Когтя к убийству Ярохвоста и многое другое — что удивительно для столь небольшого объёма романа. Прослеживается чёткая преемственность произведений, грамотность проработки, и до самой последней главы эхом откликаются мотивы, заложенные ещё в «Стань диким!».

Одно из главных достоинств «Котов-воителей» в целом и «Леса секретов» в частности — ориентация на ценности: что бы ни происходило в жизни персонажей, они всегда мыслят в первую очередь о благе окружающих, проявляют героизм, заботу и сострадание. Даже перед лицом угрозы здесь не теряют лицо, храбро вставая на защиту слабых.

В то же время деструктивный аспект тоже проработан на славу: тут нет непреклонного зла, и каждый злодей способен проявить себя с хорошей стороны, если потребуется, а его мотив, если не самый достойный, то, по крайней мере, всегда понятный и обоснованный. Как правило, основные негативные воздействия на жизнь племён оказывают обстоятельства: политика, где все отстаивают свои интересы, стихийные бедствия и люди. Конечно, есть и полноценные персонажи-антагонисты, но они ловко водят читателя за нос, представляясь то хорошими, то плохими, то безобидными, отчего смешиваются с толпой, и до самой последней страницы сохраняется риск подозревать не того, не замечая причастности к злодеяниям настоящего виновника.

Изящно вкраплена в повествование мистическая составляющая: она ненавязчивая, но придаёт книгам серии тонкий налёт потустороннего. Сны, общение с духами, пророчества, целительство — всё это есть, хотя и не тянет на себя оделяло. В центре остаются более значимые вещи: внутренний мир, взаимоотношения, сила воли.

«Лес секретов» выводит серию на новый уровень: в нём есть настоящая трагедия. Автор пока ещё щадит читателя и затрагивает не самых центральных персонажей, но уже сейчас понятно, что история становится жёстче и напряжённей.

Кстати, об анонсированных в названии секретах: их раскроют предостаточно. Кто-то из героев предстанет в новом свете, что может даже шокировать. История органично находит всё новые, самые неожиданные ответвления.

Особого внимания заслуживает линия Звёздолома, прошедшего путь от верха до низа, вызвавшего у читателя весь спектр эмоций от ненависти до сострадания. Который раз, «Коты-воители» доказывают, что не бывает абсолютного зла или добра, и все могут поменяться ролями, едва получат власть над другими. Но самой ужасающая, шокирующая и сильная, конечно — финальная сцена со Щербатой.

Также нельзя не отметить баталии в последних главах — яркое и достойное завершение для первой половины цикла. И хотя «Воители» официально не делятся пополам, из текста явно следует, что завершён полноценный сюжетный период из трёх книг.

Учитывая, что у романа два приквела, заметен существенный недостаток. Автор явно ориентируется на то, что за «Лес секретов» возьмётся читатель, незнакомый с первыми частями. Поэтому Черит Болдри без конца пытается всё объяснить и пересказать, особенно в начале. Без преувеличения 1/5 книги — справка о событиях «Стань диким!» и «Огня и льда», но, не смотря на это, данное произведение — намного лучше и качественнее. Даже стиль, хоть и не выдаёт высокохудожественной образности, всё же обладает завидным словарём и немалым метафорическим арсеналом.

«Лес секретов» — лучшая из первых трёх частей «Котов-воителей», и её можно рекомендовать к чтению, с оговоркой, что полноценного удовольствия стоит ожидать лишь, ознакомившись с приквелами.

«Огонь и лёд» — второй роман из серии «Коты-воители». Хронологически он имеет около десятка произведений-предшественников, но начинать чтение с них не стоит: работы о более ранних временах содержат чудовищные спойлеры, так как рассчитаны на тех, кто уже знаком с первым циклом «Воители» и интересуется подробностями из прошлого полюбившихся персонажей. Правильным решением будет сперва взяться за «Стань диким!», затем — за пять книг-продолжений, и только потом обратить внимание на приквелы.

Под псевдонимом Эрин Хантер скрывается всё та же Кэрри Кейт, но текст на голову выше первой части: исчезла львиная доля повторов, фразы постройнели, приукрасились, оживились. Весомой вклад — на совести новой переводчицы, Вероники Максимовой. Но и сама писательница явно нацелилась на более зрелое произведение: проза взрослеет вместе с героями, сюжет становится запутаннее, за каждым именем раскрывается полноценная личность с обязательным внутренним конфликтом.

В самом деле, если в «Стань диким!» статус интересного и неоднозначного персонажа заслуживала одна Щербатая, то здесь ситуация меняется, и многие второстепенные герои обретают глубину и индивидуальность. Проработанные мотивы, внимательность к психологии — всё это приводит к столкновению характеров, интересов, моральных оценок и идеологий. На первый план выходят вопросы взаимоотношений в обществе, подверженных воздействию стереотипов происхождения и племенной принадлежности, а так же акцентированы внутренние конфликты любви и долга, дружбы и воинских обязательств.

Примечательно — автору удаётся подать разные точки зрения, используя единственного фокального персонажа — Огнезвёзда, и хотя этот герой действительно пытается всех понять, нельзя сказать, что он всегда непредвзят в оценках, поскольку и сам часто принимает решения, за которые осуждает других.

Сюжет делится на несколько частей: о поисках племени Ветра, об оруженосцах, о нескольких битвах. Безусловно, это примитивное описание событий произведения, и, на самом деле, в нём куда больше хитросплетений. «Огонь и лёд» ловко подхватывает нити романа «Стань диким!» и связывает цепочку неожиданностей, явно дающую понять — в «Котах-воителях» случайностей нет, а каждый второстепенный персонаж либо сыграл, либо сыграет свою роль во взаимоотношениях четырёх племён.

«Огонь и лёд» способен интриговать и удивлять. Захватывающий роман, он всё больше накручивает напряжение, доращивает сюжетные линии, ведёт к ужасающей сцене в финале и не менее шокирующему откровению. Всё это делает данное произведение более зрелым и серьёзным, чем приквел. Налицо прогресс в серии.

Тем, кого не оставил равнодушным роман «Стань диким!», можно смело рекомендовать и это произведение. Для не знакомых с серией в книге предусмотрены краткие пояснения, в стиле «что, зачем и почему», но они не эквивалентны полноценному чтению.

«Пенни за штуку» и другие, более поздние, редкие, просто неизданные творения Джойса уже не содержат целостной истории, и приобретают ту самую манеру ирландского классика — туманность смысла. Вне контекста биографии писателя, стихотворения лишаются конкретики, превращаясь в абстрактные образы. Их можно трактовать по-своему, но всё же ясно — без знания жизни писателя мы мало что поймём. Таково всё его наследие — привязанное к творцу, отдающее дань и первостепенную роль демиургу-мастеру.

Нельзя однозначно сказать, эффектнее ли поэзия Джойса сама по себе или в связке с комментариями. Наверняка, всё зависит от силы воображения конкретного читателя, по-своему воспринимающего каждое стихотворение. В любом случае, узнать, что же за смысл вложен в то или иное произведение, отнюдь не лишнее.

«Камерная музыка» — первый стихотворный сборник ирландского классика. Для данной работы характерен лирический тон произведений классических поэтов, что очень неожиданно ввиду новаторской роли прозы Джойса. Тем не менее, именно таким, романтичным, воодушевлённым, чутким, предстаёт он в каждой строфе. Слова чётко подобраны, организованны с соблюдением красивой симметрии, и кажется, автор вложил в них колоссальный массив переживаний.

Однако впечатление ложно. «Камерная музыка» — не биографический сборник, а именно работа — качественная, сильная, искренняя, но не почерпнутая из жизни, а рождённая творческим гением писателя. Джойсу удаётся не просто передать какие-то реальные эпизоды, а буквально создать их силой воображения — в итоге получается намного убедительнее, чем у большинства авторов-романтиков. Играет свою роль и нюанс, некогда описанный Хорхе Луисом Борхесом в рассказе «Пьер Менар — автор Дон Кихота»: одинаковые тексты могут быть оценены по-разному, в зависимости от того, кто их сочинил.

Получилась трогательная история любви, переходящая ряд метаморфоз от радости до боли, от гнева до всеобъемлющего счастья. Нужно отметить вклад брата Джеймса, Станислава, который и придумал порядок стихотворений, организовав последовательное повествование.

«Кошка и чёрт» — образец не столько позднего Джойса, ушедшего в трансцендентальные филологические сферы, сколько взгляд на него, как на доброго дедушку, балующего внука короткой сказкой в письме.

Дьявол построил горожанам мост, но предупредил, что в качестве оплаты заберёт любого, кто первым пройдёт по нему.

Как же решить эту проблему? Люди находят крайнего — кота, и тут открывается любопытный посыл — и дьявол может быть человечнее, чем многие из нас.

В произведении много иронии, критики и первоклассного юмора. Видно, что Джойс умел писать легко, весело и непринуждённо. Действительно — автор, который мог всё.

«Изгнанники» — единственная пьеса Джеймса Джойса, сохранившаяся до наших дней. В центре повествования — семейная пара, чья спокойная жизнь пошатнулась из-за необычного философского подхода мужа к вопросу измены.

Дело не в том, что главный герой решил позволить себе лишнего. Всё намного сложнее, и его взгляды действительно нетривиальны. Они основаны на культивировании свободы, как высшего проявления любви — иначе говоря, супруг готов отправить жену домой к воздыхателю, только чтобы доказать себе собственную нетребовательность, заботливость и независимость от стереотипов.

Убедительно прописаны мотивы и рассуждения персонажей — даже не соглашаясь с героем, ему действительно легко поверить: это принуждение жены к свободе для мужа — настоящий акт проявления любви.

Другие герои проработаны так же детально, а диалоги носят черту индивидуальности и звучат достоверно.

Развязку истории описывать не стоит, чтобы не портить впечатление от прочтения. Лучше обратиться к идейному наполнению пьесы, её значимости для самого Джойса, как известно, ярого ревнивца. Неверность — один из лейтмотивов в его творчестве, всё плотней оформляющийся в поздних произведениях, и хотя интрижки Молли Блум — весомый аспект в архитектуре «Улисса», справедливо сказать, что именно «Изгнанники» — квинтэссенция данной темы.

Пьесу часто рассматривают обособленно от основного творческого вектора Джойса, что неверно. Формально соблюдены стандартные конструкции: герой-писатель, любовные муки, мотив одиночества и непризнанности. Собственно, «Изгнанники» — именно потому, что героям пришлось бежать из родной страны, как когда-то сделал их автор, а следом — Стивен Дедал. Да и более глубоких уровней сходств можно насчитать с десяток, пусть они не так ярко выражены — не там расставлены акценты, — но величайший модернист XX века всегда следовал одному курсу.

Стоит ли читать «Изгнанников»? Пожалуй, да. Это прозрачное произведение с запоминающимися персонажами и отлично поставленным конфликтом. Пожалуй, это одно из самых открытых для читателя произведений Джойса.

«Пан» — одно из наиболее известных произведений Кнута Гамсуна. Часто называется романом, хотя русская литературная традиция работы такого рода причисляет к повестям.

В этой небольшой истории прослеживается множество характерных для автора мотивов: умиротворение, злая любовь, отчуждённость.

Как никто другой, Гамсун умеет рисовать не пейзажи, а их воздействие на человека. На страницах не бросаются в глаза липы да одуванчики, но задним числом прорисовывается зелёное лиственное дребезжание, лесная неспешность, растительные запахи — и всё это движется с неспешным лиризмом, всюду рассеивая убаюкивающие читателя зёрна слов: «уют», «покой», «гладь», «легко», «счастлив», «красота»… Тут писатель может потягаться с матёрым прерафаэлитистом, отстаивая свой обширный взгляд на окружающий мир, отличный от другого, дробящего наблюдаемое на составляющие. Восприятие — внутри. Там же, от впечатления, рождается искусство.

В описаниях любви Гамсун не так позитивен, как в своих пейзажах. Нисколько не отрицая красоты самого чувства, его силы и очарования, автор, тем не менее, часто указывает на беспочвенность людских воздыханий, являющихся следствием самообмана, наития, направленных к совершенно недостойному объекту, не способному оценить, понять, ответить взаимностью. «Пан» — не исключение, и описанные здесь сердечные дела исполнены того же духа обречённости и обманутых надежд.

Отчуждённость — ещё один неизменный гость произведений Гамсуна, овивающий протагониста ежовым пальто, колючками внутрь и наружу, так что не найти герою, пленённому красотами природы, красот в мире людском, не декодировать язык окружающих в свой, не поболтать с кем-то на равных, оттого, что нет никого, способного чувствовать, как он.

О сюжете. В «Пане» рассказывается об охотнике из уютного мирка, куда внезапно вторгается чувство к девушке. Собственно, на этом спокойное бытие протагониста кончается. Следом уже спешат: ревность, социализация, насмешки, вражда, горе, беды. Медленно, но неуклонно медитативный флёр уединения перерастает в грубое разочарование в жизни, людях, себе. И тут честно поставить вопрос, кто виноват: окружение, не желающее принимать человека таким, какой он есть, либо сам человек, не знакомый с общественными порядками. Впору упомянуть о взаимной терпимости, но так же и привести пословицу «всяк сверчок знай свой шесток». В сущности, почти все главные персонажи романа хоть раз ведут себя чёрство и несправедливо к другим.

Протагонист — не исключение: иногда он туп, иногда жесток, иногда отвратителен. Гамсун не пытается расположить читателя к герою. Разве что открытым для обсуждения остаётся вопрос — сделало ли общество человека плохим, либо он сам, имея к тому задатки, лишь нуждался в поводе, чтобы проявить себя с худшей стороны. Как бы то ни было, показушничество до добра не доводит, и к концу романа грянут два ужасающих по драматизму события.

«А где “Пан”?» — справедливо возмутятся искатели мистики. Пан встретится, правда в виде статуэтки и побочной беседы, коей могло бы в произведении даже не быть — сюжет ничего бы не потерял, так что можно смело заявить — название тут для поверхностной увязки с тематикой лесов и влюблённости.

Среди положительных черт «Пана» — красота атмосферы, изящнейший слог, безукоризненный стиль. Поэтому роман в первую очередь — притягательная форма, услада для глаз и эстетических запросов. Сюжет нетривиален — но ради него читать не стоит, потому что если искать от данного произведения именно историю, пренебрегая другими сторонами работы Гамсуна, легко упустить ослепительный фейерверк достоинств прозы норвежского автора.

Стоит ли с «Пана» начинать знакомство с Гамсуном? Да. Вместе с тем, следует оговориться, что работы такого рода в первую очередь ориентированы на людей, чувственных к поэтичному описанию и имеющих сколько-нибудь развитый литературный вкус. Желающим просто что-то почитать, коротая время, с такими произведениями не по пути.

«Мара» — потрясающая повесть Атеева. К слову, сам автор называл её своим любимым произведением.

В центре повествования — герой, собирающий разного рода антикварные редкости. В погоне за очередной добычей, он держит путь в малоизвестную деревню, но поездка прерывается встречей со странной девушкой, чей образ впоследствии преследует путешественника.

Начинаясь как простой ужастик, повесть всё больше усложняется, насыщаясь мистическим элементом, закручиваясь, зацикливаясь, завораживая. Реальность, грёзы, сны — всё сплетается в неразрывную интеллектуальную среду, где уже ни протагонисту, ни читателю не отличить одно от другого.

Атмосферу произведения можно назвать не то, что сильной, а даже чрезвычайно сильной — погружает оно в себя как болото, но вместе с тем, не скатывается в серьёзные депрессивные тона, а охотно указывает, что где-то поблизости происходит она, настоящая жизнь со всеми обиходными нелепостями, людьми, дивящимися состоянию героя, повседневными заботами. Правда остаётся вопросом: насколько эта жизнь настоящая?

Заинтересовавшимся Атеевым, безусловно, стоит обратить на «Мару» первостепенное внимание.

«Ада» (оригинальное название «Ada or Ardor: A Family Chronicle», варианты перевода: «Ада, или Страсть», «Ада, или Эротиада», «Ада, или Радости страсти») — одна из двух масштабных, подытоживающих работ Набокова. Другое произведение, с подобной характеристикой — роман «Дар», подводящий черту под русскоязычным наследием автора. В обоих случаях за грандиозным творением имелись последующие, но ничего сопоставимого Владимир Владимирович уже не сочинил, оставив либо незавершённые, либо, неприметные вещи.

Если «Дар» уместно определить, как проекцию внутреннего мира автора, его интересов, взглядов, переложение жизненных событий и, в конечном итоге, личности писателя в ткань произведения, то «Ада» — кульминация творческого пути, уходящая корнями скорее в художественное наследие Набокова, нежели в биографию.

Прежде чем охарактеризовать роман, следует, изъять из самого текста подсказку, освещающую сверхзадачу произведения: «повествование в виде трактата о Ткани Времени, исследование его туманной субстанции, проиллюстрированное множащимися метафорами, что исподволь выстраивало бы логику любовного сюжета, от прошлого к настоящему, расцветая живым рассказом, исподволь же переворачивая аналогии, чтобы мягко кануть вновь в абстракцию». Иными словами, «Ада», как и многие работы Набокова, не просто голый сюжет, а сокрытая за его телом идея, воплощённая под видом традиционной литературной формы. Читателю следует делать на это скидку, сталкиваясь с кажущейся алогичностью некоторых сцен, а так же методов их исполнения, поскольку те вполне могут служить неочевидным, но возложенным на них функциям.

Итак, о чём «Ада»? Технически это семейная хроника с ярко выраженным главным героем Иваном Вином и его ещё более примечательной во всех отношениях возлюбленной Адой. Персонажи приходятся друг другу кузеном и кузиной (по крайней мере, такое впечатление стремится создать автор. В действительности всё намного интересней. Подробности в работе «Ада Набокова. Место сознания» Б. Бойда), что не мешает зародившемуся влечению, приводящему к инцесту в детском возрасте.

И здесь впору сделать отступление, сказав о первых двух слабых сторонах романа. Во-первых, любовная линия прописана неубедительно: из текста никак не формируется образ сколько-нибудь сильных чувств, а так же оснований для взаимности от сперва холодной Ады. То, что Набоков мог исполнить этот момент лучше и достоверней, неоспоримо: «Лолита», «Камера Обскура» и даже «Машенька» имеют куда более вескую романтическую завязку. Во-вторых, произведение не интригует. В нём нет стержня, психологического или сюжетного, подобного той притягательной целеустремлённости Гумберта, его настойчивости в достижении желанной и вожделенной Лолиты, или хотя бы напряжённой атмосферы «Приглашения на казнь», отсутствует минимальная сколько-нибудь любопытная деталь, вроде предвкушения ответа на вопрос, кто же написал рецензию, упомянутую на первых страницах «Дара».

В «Аде» всё намного прозаичней: отношения у главных героев складываются беспрепятственно, спонтанно и долгое время не встречают каких-либо сложностей. Однако роман не превращается в перечень эротических эпизодов, напротив, упоминая их вскользь, он движется по иной линии, делая ставку на аллюзии, шифры, отсылки и прочего разного рода игры, ориентированные на подкованного в литературе и истории, наблюдательного читателя. Справедливо мнение любого, кто предположит, что для того, чтобы в достаточной степени проникнуться данным произведением, необходимо прочесть то, что читал сам Набоков. В противном случае, остаются комментарии переводчиков, увы, далеко не исчерпывающие тайников текста и несопоставимые с радостью самостоятельного распознавания.

Прежде чем разобрать вопросы формы, ещё немного о сюжете. Что же происходит дальше? Чем заполнены страницы одного из самых объёмных романов Владимира Владимировича? Ровно до середины — сюжетно ничем, по крайней мере для ознакомительного чтения, не открывающего припрятанные хитросплетения. Мелькают имена, факты, эпизоды из рутины семьи, намёки, что «потом будет что-то неожиданное», но читателю придётся терпеливо наслаждаться слогом, образами и литературными играми, поскольку, в противном случае, есть вероятность зевать от скуки, путешествуя от одного эротического фрагмента к другому, вчитываясь в диалоги и истории о том, как очередной раз Ван и Ада заперли в шкаф или куда-то ещё спровадили докучливую младшую сестру.

В середине романа, после сцены, описывать которую нельзя, дабы не раскрывать один из немногих ярких поворотов истории, повествование обретает динамику, формируя действительно увлекательную, лишённую инертности часть. Любопытно, что, лишь стоит обременительной любовной линии уйти на второй план, роман оживает и буквально бежит компенсировать размеренность первой половины. В конечном итоге, всё возвращается туда же, откуда пришло: героев ждёт ряд расставаний и возобновлений отношений, не лишённых драматизма, но представляющих собой далеко не самое выдающееся звено в творчестве Набокова.

В четвёртой части книга прерывается уже ранее мелькавшим в ней внутренним произведением о времени — глубочайшим философским путешествием писателя. Здесь проглядывает и сюрреализм «Соглядатая» и размышления из «Дара», но всё намного размашистей, сильней, интересней. К слову, выбор темы не случаен, поскольку «Ада» во многом перекликается с циклом Пруста «В поисках утраченного времени», так что интерес протагониста к данной сфере закономерен.

К концу романа уже стареющие герои оглядываются на жизнь, дописывают работу о времени и внезапно, как бы невзначай, автор намекает, что в «Аде» не всё так просто, и произведение — грандиозная составная метафора, иллюстрирующая философскую линию о несопоставимости времени и пространства, а так же неприменимости к будущему термина «время».

Что касается персонажей, то, безусловно, примечательны главные герои, а так же их младшая сестра, чья сюжетная линия и образ к развязке становятся всё интересней.

Протагонист, Иван Вин импульсивен, храбр, эгоистичен, вместе с тем рассудителен и начитан. Безумно влюблён в Аду. Каких-либо индивидуализирующих черт, делающих его неповторимым, нет. Да: умён, ко всему прочему, физически хорошо развит, весьма похотлив, но как-либо охарактеризовать личность двумя-тремя выдающимися, исключительными качествами не выйдет.

Другое дело — Ада, персонаж, прошедший долгий творческий путь, бок о бок с писателем, кочуя между произведениями, набираясь составляющих своей многогранной самости. Наверняка, первые штрихи героини взяты из воспоминаний юности автора и позднее воплотились в утерянную возлюбленную из «Машеньки». Ещё лишённый самобытности, образ позже дополнился качествами коварной изменницы из романа «Король, Дама, Валет», получил новую жизнь и иной возраст в «Камере Обскура», слился с девочкой из сюжета «Волшебника», а своего апогея достиг в «Лолите». Безусловно, Лолита — взращенная путём долгих творческих поисков героиня, вобравшая в себя всё: коварность Магды, предприимчивость Марты, недосягаемость Машеньки, сюжетную линию безымянной девочки из «Волшебника». С этой точки зрения, Ада — продолжение трансформаций нимфетки, попытка компенсировать (или лишь сымитировать эту компенсацию) её былые злодеяния, приручить, приструнить, выстроить сказку, где Анабелла не умирает, и они с возлюбленным, могут в полной мере предаться излияниям страсти. Получается своего рода мужской роман о воплощённых подростковых фантазиях, но Набоков, в свойственной себе манере вновь обращается к неизменному мотиву ревности, кажущихся, а, быть может, реальных измен, отчего угадываются в Аде отголоски предшественниц. И как-то особенно странно и неуместно выглядит попытка сделать из неё интеллектуалку, зачастую использующую слишком вычурные и высокопарные выражения.

К слову, излишне возвышенный и литературный слог из уст не то, что детей, но даже повзрослевших героев, смотрится почти везде чуждо. Уже само по себе дико, что люди общаются подобным образом, будто читая с листа трижды переисправленную и много раз усложнённую фразу, но вдвойне нелепо смотрятся литературные выкрутасы в письме, извещающем о смерти близкого человека.

Уместно сказать о слоге «Ады». Стараясь стилизовать роман под Пруста, Набоков избрал громоздкие, переусложнённые предложения, трудные для восприятия и составляющие длинные абзацы с полстраницы или страницу в зависимости от шрифта. Нельзя исключать, что читается тяжело исключительно по вине переводчиков, но в то время как язык Пруста, при любом количестве слов от заглавной буквы до точки, лёгок и прозрачен, «Ада» вынуждает неизбежно возвращаться в начало фразы, с целью понять суть написанного. Например, типична ситуация, когда два, три, четыре причастных и деепричастных оборота предваряют подлежащие, так что сперва подробно описано «что сделал», а потом уже «кто». Остаётся либо вбирать сложную конструкцию в память до формирования картинки, либо, бегло пробежав текст до существительного, браться за предложение заново, дабы иметь в голове образ.

Говоря о переводах, необходимо их сравнить. Помимо старого, общепризнанного неудачным, существует два приемлемых:

1) «Ада, или Эротиада» О. Кириченко — лучший на сегодня

2) «Ада, или Радости страсти» С. Ильина — посредственный, с отсебятиной. (На текущий момент вышел в обновлённой версии)

Ильин, к примеру, оставил слово «Дарк» без перевода, а у Кириченко «Мрак» — вполне логичный, верный и даже созвучный аналог.

Далее, для иллюстрации, отрывок:

Ильин: «(“Зачем уже не Тофана?” – со сдержанным утробным смешком дивился добрейший, ветвисторогатый генерал – и тут же слегка откашливался с напускной отрешенностью, — страшился жениных вспышек)».

Кириченко: «(«Почему бы не Тофана? « — вопрошал с боязливо-утробным смешком милейший и щедрейше орогаченный генерал, завершая вопрос легким, выражавшим нарочитое безразличие, покашливанием, — из опасения навлечь со стороны супруги вспышку недовольства)».

У Кириченко явно Набоковский «Шедрейше орогачённый» — чувствуется вязкость прозы Владимира Владимировича. И тут у Ильина — неуклюжий гибрид «ветвирогастый», кочкообразное дёрганное выражение. «Боязливо-утробный» — снова таки у Кириченко звучит прямо по-Набоковски, а Ильин не в состоянии состыковать слова в одно гладкое выражение оставляет их обычным прозаическим текстом: «со сдержанным утробным смешком», где все слова стоят обособленно — конечно, это перевод, но это перевод без правильной стилизации. Опять-таки, слово «отрешённость» у Ильина неудачно, ведь «отрешённость» предполагает «не принадлежность к чему-то», «погружение в себя»; а по контексту именно безучастность, то есть созерцательное безразличие — человек здесь, но как бы не уделяет своему вопросу излишне важное значение. В противном случае, как бы он мог общаться, являясь «отрешённым»? В состоянии медитации или опьянения? Неудачный выбор слова. Ещё пример из той же фразы: «Зачем уже не Тофана» — что это? На вид, так либо фраза из XIX века, либо просто кривой слог, не идущий ни в какое сравнение с прямым и понятным «Почему бы не Тофана» у Кириченко.

Ещё отрывок для сравнения:

Ильин: «включавшее и эту обширную, странно прямоугольную, хоть и вполне натуральную водную пустошь (да собственно из нее и состоявшую), которую окунь (Дан как-то замерил время) перерезал наискось за полчаса и которой он владел на пару с...»

Кириченко: «естественного водоема, проплыть который по диагонали окуню, что было однажды захронометрировано Дэниелом, потребовалось полчаса».

Во-первых, как говорилось ранее, у Кириченко слог идёт яснее и глаже, во-вторых, он ближе к оригиналу. Что за нелепые скобочки у Ильина? В оригинале-то их нет:

«oddly rectangular though quite natural body of water which a perch he had once clocked took half an hour to cross diagonally and which he owned»

К чему вставлять в текст отсебятину, которая тормозит чтение, если можно гладко выстроить фразу по Набоковскому образцу? Дальнейшие тексты выдержаны в том же духе.

Возвращаясь к роману, следует так же упомянуть об иных качествах формы, помимо слога. Одна из главных задач автора в «Аде» — вкрапление аллюзий и обыгрывание мотивов других произведений: своего рода «Улисс» от Набокова, правда, поскоромнее, относительно источников материала, но зато с интереснейшими стихами и фразами, комбинирующими до трёх языков, причём, не только по написательной, но и по фонетической части. Однако это достоинство становится и недостатком, поскольку писатель весь роман сочетает английский, французский и русский. Читателям, знающим все три языка, безусловно, такой приём может показаться любопытным, но по сути, что это даёт? Раскритикованные Владимиром Владимировичем «Поминки по Финнегану» включали около 70 языков, что являлось действительно масштабной сверхзадачей романа. Трёхъязычие «Ады» на этом фоне меркнет, выглядит вторично и объективно смотрится немотивированным усложнением, интересным писателю, но непривлекательным для остальных.

Ещё о форме: произведение включает разного рода ремарки и примечания, будто бы вставленные в рукопись персонажами, что придаёт изложению оттенок достоверности.

Немаловажной, хоть и не первостепенной чертой романа является место разворачивающихся событий — своего рода иная планета, либо реальность, где наша привычная действительность известна как миф, а так же иногда проскальзывающая галлюцинация у людей с расстройством психики. При этом, различия затрагивают далеко не все сферы жизни: флора и фауна нисколько не изменены, зато достаточно отличий в истории, культуре, географических названиях. Видно, что автора интересовало построение исключительно информационной среды, а не альтернативного мира. Действие слегка запаздывает от земного времени, а окружающие предметы технического характера порой заменены вымышленными аналогами, ввиду запрета электричества, что приближает «Аду» к фантастике, но, по всей вероятности, служит составной частью одной из сверхзадач романа. К примеру, упомянутые телефоны, работающие на воде, вполне могут являться физическим проявлением иллюстрации времени, представленным, как течение этой самой воды по метафорическим часам.

Кроме того, «Ада» может похвастать красивыми образными сравнениями, интересными языковыми находками, искромётным юмором и ошеломляющей детализацией. К примеру, если характер главной героини не бесспорен, ввиду не сочетаемости образа зазнайки с её легкомыслием, то подробности повадок, движений, составляющих гардероба и прочего — образец потрясающей работы. Чего стоит один только внезапно примеченный след комариного укуса и прочие, всем знакомые, но редко вспоминаемые писателями штрихи.

Хотя «Ада» — труд внушительный, подводящий черту под английским и общемировым наследием Набокова, вбирающий, подобно «Дару», множество тем и интересов автора — тех же бабочек, литературу, шахматы — тем не менее, назвать этот роман лучшим сложно. Против этого — и слабый сюжет, даже при учёте припрятанных линий вроде «психологической дефлорации» младшей сестры, и значительный объём, не оправданный идейно-событийной насыщенностью(впрочем, здесь можно спорить, ибо не исключено, что даже каждое предложение оправданно и перегружено ещё не обнаруженными смыслами). Тем не менее, очевидны плюсы, присущие всем произведениям Набокова, возводящие роман на вершины литературного Олимпа, но на ступень ниже, чем, к примеру, можно отвести «Защите Лужина», «Лолите», «Приглашению на казнь».

Безусловно, с «Ады» не стоит начинать знакомство с Набоковым. Эту книгу следует открывать в числе последних, когда уже прочитаны не только известнейшие работы автора, но и «Лекции по зарубежной литературе», дабы, имея возможность оглядываться на наследие, интересы, воззрения писателя, в достаточной мере проникнуться столь многоуровневым произведением.

«Забытый человек» — сборник Дарьи Бобылёвой, яркий пример того, что проза малоизвестного автора может оказаться неожиданно яркой и глубоко литературной. Под неприметной обложкой, робко затесавшейся в одну из столь же непримечательных серий, уместились 13 мистических историй различного уровня: есть и откровенно слабые вещи, вроде лишённых мотивов и логики «Бус», есть сильные работы, но конкретика — позже, в начале — о произведениях в общем.

В первую очередь рассказы интересны небанальностью мотивов сверхъестественного. Бобылёва не ограничивается трафаретными пугалами из «проходных» ужастиков. Её бестиарий, по большей части, взращивает либо никому до сих пор неизвестных, авторских созданий, либо избирает далеко не самые популярные злые силы фольклора, чтобы, выйдя за стены привычного и стандартизированного, где поют старые песни на новый лад, пофантазировать над действительно свежими образами. В то же время, ясно, что вычурный монстр здесь не самоцель, и если нужды в таковом нет, можно обойтись и примитивным призраком, правда, не всегда человечьим, и если уж в одном произведении всплывёт таковой мертвец, то даже не на поверхность, а так — едва пустит слабый окрик из-под глубины литературного замысла, чтобы подкрутить механизм повествования.

И всё же преобладают в работах Бобылёвой явления причудливые, но оттого не менее жуткие. При этом примечательно, что герои рассказов оценить всю необычность авторских находок не в состоянии. Для них сверхъестественное — непонятный и чаще всего деструктивный фактор, разрушающий покой, счастье, жизнь. И тут становится очевидно — пренебрежение вампирами, оборотнями, зомби — не только попытка написать нечто оригинальное, но и борьба за художественную правду произведения. Сталкиваясь с неведомым, персонажи оказываются озадаченными тем, что не могут, опознав тварь, применить какой-нибудь заезженный метод противостояния. А потому потустороннее здесь сохраняет один из главных своих признаков — полную непроглядную непонятность для человека. Соответственно, и о равносильной борьбе нет и речи. Люди беззащитны перед аномалиями, и лишь внезапное проявление человечности, осознания разумности чужеродного — есть путь к освобождению. Никакие иные меры физического устранения, даже обращение к религии, не работают. Исключительно общение, прямой контакт, искренность, возвращение к первобытным истокам взаимодействия с духами позволяет вздохнуть с облегчением. Единственное исключение — «Бусы», где, тем не менее, отпор приводит лишь к капитуляции, но не исчезновению мистического.

Немаловажно отметить — у Бобылёвой сверхъестественные силы сосредотачиваются, как правило, вокруг старух, что логично, поскольку именно старейшие женщины в большинстве культур связываются с древними знаниями. Безусловно, тут прослеживается тесная связь с образом ведьмы, но не всё так просто, поскольку в данных рассказах любая старуха — есть носительница силы, если не сверхъестественной, то, как минимум, духовной. Все пожилые женщины здесь — либо несгибаемые личности, лидеры, либо хранители некой тайны, либо, конечно же, колдуньи. При этом их образы, зачастую глубже, противоречивей и интереснее, нежели у молодых персонажей. В этом справедливо проследить не столько даже авторскую мифологию, сколько призму восприятия мира, при которой пожилой возраст приближает женщину к дремучей древности, её секретам и обитателям.

Безусловно, мифология данного сборника не исчерпывается погрязшими в мистике старухами. Нечисть тут в разы интересней. Нельзя не упомянуть об авторской изобретательности, наделившей её не только привязанностью к различным местам, но и способностью переезжать и даже страдать от этого переезда. В большинстве рассказов Бобылёвой, причина таких казусов — деятельность человека, соответственно он и расплачивается за последствия. Главная и чуть ли не единственная вина людей — отсутствие чуткости к ближним, природе и старине, страсть к разрушению, уничтожению.

Примечательно, что такая агрессивность от человека к окружающему не просто наказывается защитными механизмами мира, но ещё и страдает от некой другой, «второй» силы — не такой дружелюбной, и совсем не сговорчивой, представленной в рассказах «Благоустройство города» и «Розарий». Действует это явление по-разному, но сюжетная канва схожа: масштабность действий, вроде бы «облагораживающих», но в то же время устраняющих всё человеческое, будь то индивидуальность, способность чувствовать или свободно мыслить. Впрочем, до конца не раскрыты окончательные намерения подобных явлений, потому и об итоговом замысле получится строить только догадки. В любом случае, обращает на себя внимание зеркальность: человечество, усмиряющее всё вокруг; и «нечто», усмиряющее человечество.

Ещё одной важной чертой творчества Бобылёвой является замечательный стиль. Он лёгок, но в то же время литературен. Особенно отличаются три лучших произведения автора — «Тот, кто водится в метро», «Забытый человек» и «Белое, длинное». При этом нельзя сказать, что образность прямо пронизывает каждое предложение — вовсе нет, но там, где она присутствует, это всегда выглядит ярким и красивым писательским приёмом.

Вместе с тем, сам текст почти не вызывает нареканий. Видно, что автор старается. В то время как у недобросовестных писателей легко встретить строчку вроде: «Был день, стояла жара, и стоял на опушке дом, где был человек», то Бобылёва кропотливо подходит к каждому абзацу, и встретить не то, что два одинаковых слова, но даже два одинаковых местоимения на коротком промежутке текста не получится. И всё же есть исключения — увы, без них не обошлось, но они не часты. Нет-нет — мелькнёт абзац с тремя «был» — но это редкость. В остальном видно: писательница уважает и себя и читателя, создаёт качественную вещь, а не занимается абы-какерством.

Упрекнуть Бобылёву можно разве что в шаблонности сюжетов. Не смотря на уникальную нечисть и интересных не картонных персонажей, фабулы рассказов преимущественно являются стандартными для жанра, укладывающиеся в привычные схемы. Конечно, достоинства большинства произведений искупают этот огрех, тем более, что некоторые работы, как, например, «Бабайка» долго не позволяет определить канву истории, но когда та обрисовывается, снова становится очевидно — и это где-то встречалось.

Но интрига держится здесь не сюжетом, а новизной сверхъестественного явления. Читатель осознаёт, что оно существует по своим правилам, но неосведомлённость в них, держит в напряжённом ожидании развязки.

Теперь обещанная конкретика. Тут коротко. Наиболее примечательные работы сборника: «Тот, кто водится в метро», «Забытый человек», «Длинное, белое», «Место жительства», «Сынок», «Бабайка», «Четвероногий друг». Первые четыре так и вовсе заслуживают эпитета «потрясающие». Яркие герои сами по себе уже хороший повод, чтобы о них написали, плюс нарастающая интрига, пробирающая атмосфера и удивительные мистические создания.

Неким сумбуром отличаются в принципе любопытные вещи: «Благоустройство города», «Розарий» и «Петрушкин лог». При этом, в двух из них внушительный масштаб, уступающий разве что не входящему в сборник рассказу «Супруги Сивоконь». Когда речь заходит о глобальных событиях и большом количестве персонажей, Бобылёвой явно не хватает объёма, поскольку здесь герои получаются очень условными и скомканными. Любое подобное произведение скорее идейно, нежели о внутреннем мире, а оттого нет того чувства участия и сопереживания. Герои просто не интересны. Есть лишь явление — и точка. Впрочем, в «Благоустройстве города» это компенсируется отличным авторским юмором и посылом, в «Розарии» — красотой образа, а «Петрушкин лог» может похвастать интересным ходом мысли.

Произведения «Крики внизу» и «Отдых» — то, что можно назвать средними текстами, а вот лишённые логики «Бусы» выглядят наиболее слабым звеном сборника. «Ночной взгляд» так же оставляет много вопросов в духе: «Почему её парень тянул, чего он ждал, к чему делал подарки?».

Ниже краткие описания рассказов.

«Тот, кто водится в метро»

Удивительная бабуля, пережившая войну, навсегда осталась загадкой для близких. Во всём она человек неординарный. Посмотреть — не то ведьма, не то сумасшедшая, но вместе с тем самая человечная и понимающая на фоне большинства людей. Увы, ей не найти общий язык с другими, и свои силы и знания, по всей видимости, придётся унести с собой, ибо в новом мире старушка хоть временами и полезная, но чужая и непонятая. И каким же будет окончательный вердикт от родственников. Кем осталась она для них? Кто она?

«Забытый человек»

Как много таится в старых домах? Не скрывают ли жуткие секреты примыкающие к нашим квартирам стены? Мать с дочкой, переехавшие в унаследованную комнату общежития, прежде не задавались подобными вопросами, но дом всё плотнее внедряется в их жизнь, а миловидные пожилые соседки не спешат делиться правдой.

«Петрушкин лог»

Школьники едут возложить венки на место боевых действий. Гордый взгляд учительницы, смешки, беседы. Кажется, все знают, как и чем обернётся этот день. Но нет, на фоне официальных событий проступает нечто, не входящее в планы и расписания. Уж не стоило ли послушать умного человека, отдать прошлому должное и жить дальше? Увы, думать об этом поздно.

«Крики внизу»

Даже самого тихого человека могут довести семейные разборки соседей. Не хватит ли им шуметь по ночам? Увы, попытке навести в подъезде дисциплину не суждено состояться. Только лишь вывод, что ничего не происходит зря, станет утешением и едва ли не спасительным советом для героини.

«Бабайка»

На людей часто вешают ярлыки, и, к сожалению, наиболее тяжёлые приходятся на детство. Чаще это беда одного человека, не столько действительно тупого и злого, столько ставшего жертвой предвзятого мнения. Но иногда неожиданный поворот событий способен отразить на угнетателей весь излитый ими негатив, и тогда вопрос «Кто здесь монстр?» останется без однозначного ответа. В этой истории нет хороших и плохих, все правы и нет. А что до бабайки — он так же персонаж, действующий в рамках своего понимания мира.

«Отдых»

Писатель в потугах найти новую идею исчерпывает себя до дна и только тогда, наконец, решается на отдых. Всё вроде бы идёт, как запланировано. Но, приехав на новое место, герой понимает — что-то не так. Постепенно он приближается к ужасной догадке о причине замеченных странностей.

«Ночной взгляд»

Всё вроде бы сложилось хорошо: появился заботливый внимательный парень. Но кое-что напрягает молодую особу. Внимание любовника чрезмерно. Просыпаясь среди ночи, девушка регулярно застаёт его, смотрящего на неё пустыми стеклянными глазами.

«Розарий»

Странное строение возникло рядом с садовым товариществом. И всюду начали обильно расти розы. Вроде и красиво, и пахнет хорошо, и небо по ночам окрашивается красными огнями. Но уж больно странно ведут себя местные. Кажется, вот-вот что-то случится.

«Четвероногий друг»

Парня тревожат странные события, сопровождающие его днём и ночью. Что бы это могло значить? Друг, увлекающийся аномальным, берётся помочь разобраться, но оба ещё не представляют, кто и почему стал зловещим преследователем.

«Белое, длинное»

Молодые люди затеяли шашлыки. Ничто не предвещало… Но вот начались первые тревожные звоночки, кто-то замечает что-то «длинное, белое», затем о том же говорит другой. Жуткое существо всё уверенней проявляет признаки своего присутствия, и деревенский покой перерастает в настоящий ужас.

«Бусы»

Средь бела дня из двора исчезают дети. В то время как взрослые не в силах найти объяснение, девочка-подросток сталкивается с сверхъестественным и понимает — она обречена. Единственное, что остаётся в данном случае — самостоятельно дать отпор нечисти.

«Сынок»

Мальчик-соцработник приходит помочь полоумной бабушке. Её бредни особо не беспокоят, но на фоне происходящего всплывает странная догадка — что-то не так то ли со старушкой, то ли с самой квартирой.

«Благоустройство города»

Ремонт… Может ли это слово таить в себе угрозу? Есть ли нечто устрашающее в вездесущей чистоте и порядке? Да, если всё происходит по сценарию данного рассказа. Мы видим беспощадную, стирающую индивидуальность систему, чем-то напоминающую коммунистические режимы, а чем-то муравейник.

«Место жительства»

Описание нескольких десятилетий деревенской жизни. Точнее сожительства, ведь речь о близости человека со сверхъестественным. Меняются поколения, режимы, мир, но скромный закуток около леса продолжает своё обособленное существование.

Удивительная бабуля, пережившая войну, навсегда осталась загадкой для близких. Во всём она человек неординарный. Посмотреть — не то ведьма, не то сумасшедшая, но вместе с тем самая человечная и понимающая на фоне большинства людей. Увы, ей не найти общий язык с другими, и свои силы и знания, по всей видимости, придётся унести с собой, ибо в новом мире старушка хоть временами и полезная, но чужая и непонятая. И каким же будет окончательный вердикт от родственников? Кем осталась она для них? Кто она?

«Молот ведьм» — второй роман Константина Образцова, автора многопланового произведения «Красные цепи». Как и в прошлый раз, работа писателя не принадлежит одному литературному направлению: это сразу и триллер, и ужасы, и мистика, и сатира, и детектив — смесь, но смесь выдержанная, гармонично сплётенная, способная не расползтись на составляющие, а, примирив непримиримое, предстать гармоничным целым.

Так повелось, — прося, охарактеризовать произведение незнакомого писателя, люди спрашивают: «На что похоже?». Те же, кто с творением уже знаком, услужливо отвечают, сравнивают. Увы, круг интересов большинства сводится к двум-трём авторам, а потому в отзывах на творчество Константина Образцова звучат лишь имена Булгакова да Кинга, что далеко от истины. Конечно, выбирая между «Махабхаратой» и «Собачьим сердцем», рецензент будет прав, остановившись на кандидатуре Михаила Афанасьевича — это ближе, но всё ещё крайне далеко.

В первую очередь, нужно отметить сочетание «свежих» литературных веяний XX века с традициями хорошей стилистической школы, что уже в корне не вяжется с большинством приткнутых сюда параллелей. Найти хорошего автора, дружащего с языком и метафорами в рядах изданий «популярных ужастиков» далеко не просто, так что справедливо рассуждать если не об уникальности и исключительности, то, по крайней мере, редкости работ подобного рода. Даже вне рамок «триллеров» и «страшилок», «Молот ведьм», как и «Красные цепи», представляет собой образец качественного, а не конвейерного произведения, что, увы, для современного русского книжного рынка нечастая диковинка.

Тем приятнее за добросовестной формой найти небанальное содержание, хоть и имеющее элемент узнаваемости в виду специфики жанра. Здесь действительно больше всего, чем обычно принято включать в стандартный роман: историческая линия, богатый юмор, любопытные отступления с размышлением главного героя, детализированные сцены эротики и насилия — что хоть многим и не по нутру, уместно и оправданно в контексте выбранной истории.

Из текста видно — автор понимает о чём пишет, будь то инквизиция, социология, анатомия, рутина занюханного борделя или полицейского участка, внутренний мир каждого из героев, дела минувших веков, чёрные ритуалы — всё на месте, убедительно и грамотно подано. В эту историю не то, что хочется верить — в неё невозможно не верить.

В общих чертах фабула проста: некий человек, возомнивший себя продолжателем дел инквизиции, взялся расправиться с группой, как он полагает, ведьм. Дальше — самое интересное, потому что изрядную долю романа читателя будут водить за нос, попеременно убеждая то в безумии главного героя, то, наоборот, в адекватности, подбрасывая ловушки, намекая на причастность тёмных сил. Самое в этом приёме, пожалуй, приятное, что в итоге события романа можно трактовать двояко, отдав предпочтение как мистической, так и реалистической интерпретации, поскольку сверхъестественное здесь — антураж, позволяющий проявиться истинно людским драмам, зачастую внутренним, невидимым другим. И тут уже начинается сфера психологических истолкований романа…

Мы видим, что далеко не в мистике дело, и каждый человек, в той или иной степени заклеймённый обществом, может подвергнуться влиянию какой-нибудь секты или группы по интересам, вовлечённость в которую, а равно и её взгляды — не есть самоцель данного субъекта. Скорее это отдушина или инструмент для достижения целей, компенсации комплексов, попытки уйти от одиночества или просто почувствовать свою значимость. Каждая из ведьм — лишь затравленная неудовлетворённая чем-то женщина, злой инквизитор — вполне рассудительный и даже скромный мужчина, но всех их вбирает в себя система, механизм, придуманный много веков назад, но до сих пор налаженный, заставляющий играть роли, где разменной монетой выступают целые жизни. Тут и проявляется в высшей степени авторский талант, позволяющий переступить границы антагонистов и протагонистов, героев и злодеев, окунувшись в мир людей, поступающих не по-своему, живущих по чужим наставлениям. И вот уже «Молот ведьм», казалось бы, изжившая свой век, устаревшая книга, становится руководством для действий, так же, как могла бы, к примеру, стать литература духовная или политическая — и за идеей теряются судьбы, жизни, чувства, так и не разрешив ни чью проблему. Тут не может быть симпатий или предпочтений, каждый — жертва, и если есть в мире дьявол, то его имя — невежество, ведомость и равнодушие.

«Кысь» — роман-антиутопия о жизни в России через пару сотен лет после некого Взрыва. Будущее обрисовано так: захолустная деревня без связи с миром и культурного наследия; население и природа — сплошь мутанты; новый фольклор в отголосках старого; особый диалект; о прошлом — слухи, догадки, домыслы.

В центре сюжета — Бенедикт, переписчик книг для их продажи в пользу государства. Ведёт ничем не примечательное существование, и на первых парах роман строится на введении читателя в реалии художественного мира: политический строй, досуг, кулинарные предпочтения людей нового времени. Постепенно, ближе к середине, когда обрисовывается основной пласт героев и мотивов произведения, бытописание перемежается промежуточными целями, сперва простыми — подготовка к празднику, любовная интрижка; позже серьёзней — свадьба, знакомство с тёстем и тёщей; а ближе к концу проявляется основная фабула. О ней подробней.

Роман затрагивает множество тем, но одна из ведущих — государство довлеет над индивидуум, даже не столько над самим человеком, сколько над его духовностью, культурными интересами, мировоззрением — словом: что можно царю, червю не полагается. Хотя формулировка эта универсальная, она, тем не менее, описывает не абстрактную, а конкретную ситуацию, имевшуюся в СССР — и трудно не заметить в красных одеждах и образе Генерального Санитара знакомую атрибутику. Тут и выходит на первый план сатира, коей в романе предостаточно, причём юмор отличный, действительно способный смешить, и зиждется он вовсе не на банальном желании «осмеять», а на по-настоящему качественных авторских находках.

Тем не менее, «Кысь» не скатывается в пародию, сохраняет самобытность и независимость фабулы, способной не подвергнуться вторичности по отношению к прототипу. То есть, перед читателем — именно роман; увлекательный, яркий, необычный. А уже потом, довеском для желающих — аллюзия, сатира, иллюстрация. Исходя из этого, затрагивать дальнейший сюжет не стоит, дабы не раскрывать неожиданных поворотов. Он есть, оправдан желаниями героя, ведёт к кульминации, развязке, сохраняет художественную целостность — и достаточно.

Антураж произведения выписан с необычайным талантом. Жизнь деревушки наполнена колоритными деталями, зачастую неожиданными, но всегда уместными, оправданными, сообразными созданному мироустройству. По началу может отдалённо напомнить «100 лет одиночества» Маркеса — так же всё необычно, присутствуют долгожители, общий контекст первых частей будто бы не предвещает внятного сюжета, но ситуация меняется — «Кысь» даёт сотни ярких побегов, всерьёз задавая новый тон повествованию. Немаловажно, атмосфера — пусть это и звучит коряво — очень русская, знакомая отечественному читателю по всему, что окружает в течение жизни. Тот же досуг, те же взгляды, то же отношение к власти, и конечно, духовность, мистицизм лесов, красота природы — куда без этого.

Словарь произведения ошеломляет. Толстая — мастер литературного разговорного стиля, но здесь он не просто разговорный, а ещё насыщен диалектизмами, благодаря чему выходит стройный, уникальный в своём роде язык, коим изложен весь роман. Причём, важно понимать — дело не только в нашпигованности текста красочными словами с деревенским уклоном, а, что важнее — строение предложений, их смысловое наполнение, синонимические решения — всё это, как нельзя точнее передаёт образ мышления героев «Кыси».

Персонажи разнообразны. Проработаны интересы, взгляды, поведение и даже особенности речи — это притом, что текст заключён в узкие рамки диалектной стилизации. Особенно любопытен внутренний мир протагониста, не смотря на скудоумие героя. Тут уместно вспомнить «ружья» — если в обычном романе эти самые «ружья» — детали повествования, вроде предмета, коим затем воспользуются, то в «Кыси» — это брошенные вскользь слова и фраза, чьи неверные интерпретации имеют катастрофические последствия в формировании мировоззрения Бенедикта, а стало быть — влияют на внешние события.

Особо стоит отметить, что «Кысь» — то редкое произведение, которое не восхваляет книги, не создаёт лишнего пафоса вокруг людей читающих, а разделяет простую истину — плохому уму и мудрая книга — во вред. Идея не уникальная, но в смуте всеобщей истерии и благоговения перед чтением, слепой вере в его безусловную пользу, по сей день свежая.

К слову, если возник вопрос, что же такое Кысь, — это легендарный зверь, якобы тоскливо воющий в лесах и наводящий ужас на округу. В романе всплывает редко, почти всегда в ассоциациях протагониста. Символизм тут глубже, нежели просто созвучие «рысь — брысь — кыш — кис». В описании Кыси регулярно присутствует «вытянув шею», иногда действие сопровождается прижатыми ушами. Те же ужимки приписываются и герою, а так же тестю когда те лишают народ книг (иначе говоря, «рвут жилку»), ту единственную, что соединяет тело с головой. Кысь — вымышленное обобщение Санитаров, прерывающих культурную жилу, что ведёт общество к безумию. Их крюки — когти, не спроста же ощущаются как части тела! Однако даже как часть суеверий среди жителей деревни — картина живописная, если не сказать, сильная.

Из достоинств романа: стиль, герои, проработка мира, юмор, здоровые мысли, яркая образность, приятная подача и увлекательный сюжет.

Недостатки так же имеются. Среди прочих — отдельные места, где с сатирой явный перегиб, и художественная ткань рвётся, обнажая едва ли не назидательное авторское: вот тут я ругаю этих, а здесь — вот тех. И вроде как уже не книгу читаешь, а проповедь.Концовка, точнее последние несколько абзацев, начиная с «воспарим», роман так же не красят: нет почвы для трактовок, нет предпосылок для заключительной сцены.

Таким образом, «Кысь» — роман с множеством достоинств: автор явно дружит и с языком и с головой. Можно смело сказать, что не только в русской, но и вообще в литературе не легко найти соответствующие по качеству работы: чтобы и стиль хороший, и развитие героев, да при этом смешно, да ещё и с хорошими мыслями. Если опять говорить о параллелях, то фабульно напоминает «Скотный двор», по подаче с идеей — «Собачьей сердце», но всё не то; всё по-своему. Тем не менее, читать или не читать? — советовать сложно, всё-таки история специфичная: не всем по нутру книга, где ядовитые чёрные зайцы гнездятся на дереве; варят суп из мышей; запрягают в сани гопников. Да и юмор — вещь тоже, сугубо индивидуальная: у кого-то данное произведение может вызвать недоумение. И всё же — это литература, причём, в лучшем своём проявлении, ибо талант Толстой очевиден. Но если начинать знакомство с автором, то лучше предпочесть рассказы. Из лучшего:

«Свидание с птицей» — сильный рассказ, с привлечением детской мифологии. Устрашающий мир взрослых через мировоззрение ребёнка. Много лирики, блестящий стиль, эмоциональная проза.

«Окошко» — ярчайший юмористический рассказ с весомым фантастическим допущением. Остроумно, лёгко, если не сказать задорно.

«Соня» — трогательная жизненная картина с интересными героинями. Из разряда «может случиться с каждым», от того ещё грустнее.

«Милая Шура» — короткий рассказ, а внутри — целая жизнь одной старушки.

«Ночь» — невероятно точное проникновение в голову не совсем обычного человека.

«Город теней» — последний роман из цикла, включающего произведения «Загадка старого кладбища» и «Новая загадка старого кладбища». К удивлению, данная работа практически не имеет положительных отзывов, что совершенно незаслуженно. В этой связи, прежде чем выделить сильные стороны и недостатки Атеевского творения, следует заострить внимание на том, что недобросовестные рецензенты сочли «неудачами» автора.

Люди, критикующие «Город теней», в основном привязываются к несущественным мелочам, вроде банальных опечаток, даже не догадываясь, что рукопись любого автора, прочтённая даже десятки раз, всегда будет содержать ошибки, кои впоследствии вычитываются редакторами, что так же не гарантирует чистоты текста, поэтому банальное «обеих» вместо «обоих» — вовсе не означает, что писатель не знал, какое слово поставить, а скорее говорит лишь о том, что, поставив все остальные 633 тыс. слов на свои места, он одно два просто не заметил.

Отсылку к событиям прошлой книги рецензенты со всей «широтой» ума называют «саморекламой». Так-то, уважаемые Кинг, Толкиен, Лавкрафт, писали вы, да не знали, чем занимаетесь, выстраивая единые вселенные для произведений.

Ироничную манеру изложения, присущую всей Атеевской прозе, обозвали недостатком. Видать, хотели что-то высокопарное, чтобы «леденящие пальцы скользили по дрожащему от страха плечу», а тут, кошмар — всё так с юмором непринуждённо! Озорник старый колдун развлекается, натравляя на людей покойников с плакатами. Ужас-то какой! Оказывается, не все авторы пишут одинаково серьёзно! У рецензента порвался шаблон, и потекло, полилось, хлынуло, возмущение с гнильцой.

Не преминули критики охаять использование народной мифологии — Кощей, Василиса — на их, самый верный взгляд, всё должно быть традиционно, по-западному: пафосно да без леших и водяных: только мутанты с привидениями.

А больше всего охов и вздохов удостоилось применяемое к протагонисту словосочетание «наш герой». Возопили угнетенные «не наш он герой, не наш!» — а чего читаете, если не можете на два вечера разделить с автором одну реальность?

Как бы то ни было, как раз шутки и отечественный колорит, славянская мифология, самоирония — всё это является традиционными достоинствами Атеевской прозы, к коим в «Городе теней» добавилось ещё несколько. Начнём по порядку.

Сюжет интригует и захватывает. Главный герой, работник музея, узнаёт от пришедшей гостьи о древнем кладе, зарытом вблизи деревни Лиходеека. В процессе поиска, протагонист вычисляет, что там давно разбит город, однако, отступать поздно — за сокровищами уже охотятся конкуренты, да и сам персонаж вовлёкся в некие непонятные события, отдающие мистикой древних славянских капищ.

Постепенно, шаг за шагом, перед читателем раскрываются события и факты, дополняющие уже известные из предыдущих романов истории. Вновь предстоит побывать в деревушке Лиходеевке, забрести на старое кладбище, с иных ракурсов взглянуть на знакомых героев. Тем не менее, «Город теней» не требует от читателя ознакомления с предшествующими произведениями — всё понятно и так.

Внимательный читатель уловит новые для данного цикла веяния: философские нотки, рассуждения о природе добра и зла, исторические факты, причём весьма познавательные, не известные широкой аудитории. Видно, что автор хорошо знал материал.

Особой похвалы заслуживает стиль, причём не только тот, разговорный, коим в совершенстве владеет Атеев, но и другой: в романе встречаются стилизации под исторические документы, причём исполненные блестяще, не просто талантливо — правдоподобно.

Персонажи уступают действующим лицам «Новой загадки старого кладбища» — всё же второй роман в серии имел более ярких героев. Юмор хорош, но, опять-таки, в предыдущей книге получилось лучше.

А вот мистические эпизоды даны с новым размахом — настоящий сюрреализм, отдающий немного повестью «Мара», хотя в ней этот приём реализован ярче. Но всё же и тут — далеко не банальность.

Славянская мифология смотрится органично, а отсутствие всякого рода серьёзности идеально дополняет сказочные образы: это игра, шутка, фольклор — всё задорно и сильно. Если читатель способен проникнуться весёлыми залихватскими эпизодами, где мертвецы разбрасывают «братков» — общий язык и полное взаимопонимание с автором гарантированы.

Из слабых сторон — сцена секса, точнее, её мотивация. С точки зрения сюжета — безусловно нужна. Однако, исходя из обстоятельств истории уместность этих действий сомнительна.

Рекомендовать «Город теней» к прочтению можно лишь делая скидку на то, что человек, взявший за роман, окажется готовым к бесшабашной отечественной мистике.

«Новая загадка старого кладбища» — продолжение «Загадки старого кладбища». Роман, более пёстрый в отношении персонажей и сюжетных линий, чем предшествующий. Тем не менее, многими данная работа признаётся недотягивающей до уровня первой, с чем, однако, сложно согласиться, ибо вторая часть более зрелая, проработанная и захватывающая.

Для начала о сюжете: старое кладбище, расположенное вблизи деревни Лиходеевки, снесли, поскольку оно мешало строительству города Светлого. Тем не менее, никто при работе не усердствовал, так что внизу, под жилыми домами и улицами сохранились туннели, забитые гробами, останками и тайнами. Дальше начинается мистика, столь разнообразная, что уже само лихое чередование авторских выдумок становится весомым аргументом к прочтению.

Раскрывать подробности истории нет смысла, ввиду того, что сюжетных линий много, пусть большинство из них носит второстепенный и развлекательный характер, но это тот случай, когда, что-то пересказав, можно всё испортить.

Следует отметить, что этих самых линий, к сожалению, легко лишиться, если скачать урезанную электронную книгу (а бумажную, ввиду редкости, найти вряд ли получится) недобросовестного составителя, поскольку во многих версиях отсутствует половина романа. В правильном варианте текста за вот этим предложением «Временами, когда она разглядывала в зеркале пятно в форме паука, ей казалось, что паук этот все больше расправляет скрюченные лапки» расположена часть восьмая, начинающая со слов: «Стас Недоспас – сын Татьяны, рос…». В сокращённых же файлах следует другой текст.

Чем же примечательна «Новая загадка старого кладбища»? Во-первых, роман сохранил все достоинства предшественника, за исключением ровной гладкой фабулы — в продолжение линий куда больше, причём они, хоть и задействованы в сюжете, всё же, зачастую выполняют иные функции, нежели простое развитие действий.

Отсюда прямо вытекает второе достоинство произведения — потрясающий искромётный юмор, близкий по духу Булгаковской «Мастеру и Маргарите». По сути, чтение данной работы позволяет, как и у русского классика, почувствовать себя не протагонистом, противоборствующим коварному злу, а «по ту сторону» — игривую, шалящую, чудаковатую.

Герои неподражаемы. Тут и молодой спортсмен-физрук, и зажиточные соседи, и харизматичный поп, очень и очень далёкий от церкви. Нечисть тоже богато представлена персонажами: мертвецы, колдуны, рассказывающие сказки коты, домовые — Атеев показывает, как без проблем можно выстроить увлекательный роман на отечественном материале.

Стиль автора лёгок как всегда. Это непринуждённый бытовой слог не только понятный, но и знакомый любому: так говорят друзья, так рассказывают слухи на кухнях, так шепчут страшилки в детских лагерях.

К концовке произведение явно сдаёт, особенно когда в повествование вкрапляется Некрономикон, что противоречит духу Атеевской прозы. Но неожиданный финал слегка компенсирует сей недостаток. В конечном итоге всё время, проведённое с книгой дороже и приятней пары последних, не самых удачных часов истории.

Роман можно рекомендовать к прочтению, причём даже тем, кто не знаком с первой частью, поскольку сюжеты связаны лишь локацией. Произведение с множеством достоинств и имеющее мало качественных аналогов среди отечественных авторов.

«Загадка старого кладбища» — самый известный и наиболее любимый среди поклонников роман Алексея Атеева. История возникновения произведения любопытна тем, что изначально автор задумал его как некий сериал, публикующийся в каждом последующем выпуске газеты, с целью привлечь к ней как можно больше читателей.

Вероятно этим, а так же, безусловным талантом писателя, обусловлена притягательность «Загадки старого кладбища» — текст способен зацепить с первых же страниц и накалять интригу в дальнейшем, поскольку автор строил роман не по стандартной схеме, а насыщал всеми достоинствами своего мастерства каждый короткий отрывок максимально. В итоге — немного похоже на манеру телевизионщиков, создателей сериалов, стремящихся постоянно подливать масла в огонь, дабы удержать внимание аудитории, но у Атеева куда качественнее и честнее — будет кульминация, развязка, есть общая идея, работа над формой — придраться трудно.

Так о чём же роман? Главная героиня, персонаж примечательный в первую очередь нетипичностью образа — не какой-нибудь усреднённый мужчина, не даровитый мальчик, не ворчливый пенсионер, не роковая красотка, а обычная взрослая библиотекарша, — отправляется в лес по грибы. И уже с первых страниц становится ясно, что ничем хорошим для женщины это не обернётся: предзнаменования, шёпоты за спиной — и уже сам читатель будто бы становится соучастником сомнительного лесного похода, выводящего протагонистку на заброшенное старинное кладбище. И тут кроется одна из приятных составляющих Атеевской прозы: мистика вползает в жизнь человека как бы невзначай, а не потому, что кто-то на свою дурную голову, к примеру, открыл гробницу египетского фараона — то есть, ситуации естественны и жутки тем, что в них мог попасть абсолютно каждый.

Развивать тему сюжета дальше не стоит, дабы не лишать роман важного преимущества — интереса, охватывающего читателя по мере прочтения. Разве что стоит намекнуть: мертвецы, колдуны, обряды — без этого никак. Скучать над «Загадкой старого кладбища» точно не придётся.

Куда важнее отметить другую составляющую произведения: неповторимый русский колорит — явление в среде ужасов практически исключительное, ввиду того, что подобные вещи, как правило, сочиняются с оглядкой на западные аналоги и не только несут в себе отпечаток европейско-американского фольклора, но и копируют саму подачу. В результате хоррор отечественного автора подчас отличается от перевода Стивена Кинга лишь именами.

У Атеева иначе: уже открывающей фразой становится ясно, что «Загадка старого кладбища» — роман русского автора, написанный о России, причём так, как это, вероятней всего произошло бы здесь, а не в новой зарубежной ленте о нашествии зомби. Нет ничего удивительного в том, чтобы встретить на следующем развороте страницы знакомого, соседа, родственника, совершенно реального, а не сошедшего с арбалетом из-под букв ближайшей афиши.

Есть ли в романе страшные эпизоды? Вполне вероятно, что пара сцен может вызвать озноб, особенно если читать в располагающей к боязни обстановке, но, объективно, нужно признать, что в литературе мало примеров, когда произведение действительно может напугать. «Загадка старого кладбища» — тут не исключение.

Главные качества этой работы — отказ от шаблонов, живые герои, индивидуальные манеры речи, блестящий, почти разговорный слог, дающийся писателям отнюдь не легко, правда не лишённый повторов-огрехов, развивающаяся интрига и достойно продуманная история, хоть и без крутых сюжетных виражей.

Кстати, произведение экранизировано, правда, на любительском уровне. За инициативу создателей похвалить можно, но просмотр вряд ли принесёт положительные впечатления.

«Загадку старого кладбища» можно рекомендовать для чтения, особенно любителям ужастиков: роман лёгкий, читающийся без запинок, прекрасно подходящий для тихого вечернего отдыха, однако, при всём этом, несомненно, художественно качественный с блестящей проработкой мелочей и, безусловно, отлично перенёсший в мистическую среду отечественные реалии.

«Ангел западного окна» — самый крупный и наиболее сложный роман Густова Майринка. Среди отзывов, особенно в пору первой публикации, встречаются полярные мнения: одни называют эту работу лучшим творением писателя, другие — его самой большой неудачей.

Характеризуя произведение, почти каждый начинает с того, что упоминает о сложном — даже по меркам произведений Майринка — эзотерическом символизме, досконально и неоспоримо расшифровать который не удалось ещё никому. На каждое утверждение или предположение находятся возражения, а на них — новые парирующие доводы, ввиду чего до сих пор нет однозначной и всеобъемлющей трактовки замыслов, вложенных в роман. Так или иначе, но любые сочинения пражского писателя отсылали к разным религиозно-мистическим школам, стараясь привести их к общему знаменателю, этакому философскому плюрализму, что позволяет допустить версию о верности только общей, комбинированной интерпретации, но не исключает податливость текста к субъективным истолкованиям. В конце концов, составляя часть общей духовно-художественной истины, любое учение частично может осветить и прокомментировать авторские идеи.

Вместе с тем, такая смысловая плотность романа не превращает его в эзотерический учебник, как стало с неимение удачным творением Майринка «Белым доминиканцем», где даже лирический настрой не искупал длинных назидательно-поучительных докучливых монологов, освещающих доносимую истину. Так же не пошёл «Ангел западного окна» по пути «Вальпургиевой ночи», чей сюжет откровенно вторичен и зависим от символической линии.

В лучших традициях «Голема» и «Зелёного лика» данное произведение имеет стройный последовательный сюжет с причинно-следственными связями, мотивами, интригами и кульминациями, хотя, как это всегда бывает у Майринка, ждать острых приключенческих мотивов и поразительных кульминаций не стоит, ибо большая часть текста инертна и откровенно затянута, что особенно чувствуется в начале, когда автор сочетает введение читателя в курс дела с аллюзивными предпосылками грядущих художественно-эзотерических мотивов. Но не справедливо сказать, что история «Ангела западного окна» слаба или нудна. Скучать местами придётся — от этого не уйти — но неповторимая мистическая атмосфера, к слову, уступающая некоторым другим работам автора, а так же захватывающие напряжённые места, вроде сцены с первым появлением ангела с лихвой компенсируют упомянутый недостаток. И в самом деле, некоторые эпизоды обладают прямо-таки обжигающим накалом.

В общих чертах повествование сводится к описанию жизни двух героев: алхимика Джона Ди и его потомка, читающего дневник своего предка. Это создаёт пару хронологических линий, имеющих множество перекличек, в том числе — персонажи двух сюжетов являются двойниками-инкарнациями друг друга, а так же креатурами высших сил, враждующих на протяжении описываемых событий. Из записей более старого рассказчика выстраивается история освобождённого узника, любимца королевы Елизаветы, безответно влюбленного, человека, в то же время фанатично жаждущего проникнуть в тайны алхимии — совсем не того явления, коим его принято считать сегодня. Здесь будут драмы, потери, встречи с сумасбродами-правителями. Что же касается второй фабулы, тут читателя ждёт потрясающая злодейка, сюрреалистические картины и мистическая развязка.

Вместе с тем, следует отметить, что роман вряд ли содержит лишние эпизоды, так как большая часть фраз и предложений здесь функциональна: она либо намекает на что-то, либо является предпосылкой или же иллюстрирует какую-нибудь эзотерическую идею, поэтому справедливо заметить: не воспринятый читателем отрывок не столько неудачен, сколько просто-напросто неверно понят.

Следующим пунктом необходимо отметить, что стиль и слог, как это всегда у Майринка, безупречны: точённые, образные фразы, красивые метафоры, однако, уступающие метафорам «Голема» и словарному запасу «Зелёного лика», но всё же сохраняющие исключительную авторскую красочную выразительность.

Персонажи — не только лучшие у автора, но и вообще одни из самых сильных героев в литературе. Особых похвал заслуживает образ княгини, что, впрочем, не отменяет успешности и двух других действующих лиц — императора Рудольфа II и узника Грина — наиболее запоминающихся личностей.

Кроме того, не безынтересно упомянуть тот факт, что Михаил Булгаков вдохновлялся произведениями Густава Майринка. В частности, в «Мастере и Маргарите» прослеживается влияние «Зелёного лика» и, в не меньшей, а даже больше степени — «Ангела западного окна». Перекличек много, чего стоит хотя бы то наблюдение, что фраза о том, что рукописи не горят, происходит как раз из этого романа. Персонажи-двойники, мотив искупления, ироничный эпилог — всё это изобретения пражского писателя, взятые и повторённые русским классиком.

Трудно однозначно оценить «Ангела западного окна», ввиду того, что исходя из критериев качества литературных произведений, данный роман может похвастать стилем и персонажами, в то время как сюжет не является выдающимся, да и эзотерические вкрапления хоть и масштабны, всё же реализованы столь витиевато, что их функционал призрачен, и лишь общие мотивы вроде соединения женского и мужского начал или огонь изнутри могут неоспоримо трактоваться в контексте Майринковского наследия.

Вместе с тем, нужно понимать, что «Ангел западного окна» — текст экспериментальный, действующий по иным, нежели основной литературный пласт, законам. И фабула здесь — средство, а не цель. А основные задачи романа затрагивают нехарактерную для художественной прозы нишу, действуя таким образом по самостоятельным принципам, соблюдение коих — есть основная авторская задача. Чего стоит хотя бы тот факт, что само произведение, согласно содержанию, не может существовать в природе, ибо в противном случае, исходя из сюжета, должен был бы возникнуть смысловой и хронологический парадокс. Яснее описать этот момент не получится — для понимания, необходимо читать это творение целиком. И всё же, осознание, что в данной работе всё взаимосвязано и функционирует иначе, чем в любой другой книге, даёт основания назвать «Ангела западного окна» сочинением безупречным, но будто бы не присущим миру привычных вещей.

Стоит ли на основании этого говорить о новаторстве? Безусловно! Есть ли основания назвать это произведение шедевром? С точки зрения новизны — да. Формы — вполне возможно. По остальным литературным критериям — вопрос, ведь до конца не ясно, что именно автор вкладывал в каждый образ и сцену, когда отходил от исторической правды, созданных характеров, сюжетных возможностей. Если всё это — осознанные шаги, имеющие веские основания, то конечно, к роману приложимы самые громкие эпитеты. Однако, не ведая об этих основаниях, следует оценить произведение более сдержанно, упомянув, что во всех отношениях, кроме разве что персонажей, «Голем» превосходит «Ангела западного окна».

Таким образом, «Ангел западного окна» — роман сильный и необычный, безусловно являющий некую изнанку литературы, испещрённую швами неизведанных художественных возможностей. Отдельные составляющие текста вроде некоторых напряжённых сцен, а так же образы многих персонажей — безусловные преимущества данной работы, что даёт основания рекомендовать её для прочтения, оговорившись, однако, что среди произведений Майринка первостепенное внимание лучше уделить «Голему» — его первоклассной работе.

«На границе с потусторонним» — нехудожественное произведение Майринка, посвящённое его любимой области знаний — эзотерическим наукам. По сути, здесь излагаются самые общие, но то же время фундаментальные, взгляды и выводы автора по части духовного пути человека.

С чем можно сравнить этот текст? Аналогов достаточно: сочинения Кастанеды, Блаватской, Кришамурти, Прабухпады, Ошо, Нами и многих других. Но, как и везде есть свои нюансы и отличия.

Первоочерёдно бросается в глаза, что не смотря на частые упоминания о принадлежности Майринка к буддизму, он придерживается отстранённого, сугубо практического изложения, без приоритетов и отсылок к учениям какой-либо школы, хотя и заостряет внимание на йоге, но йога, как известно — не прерогатива какого-то одного духовного направления, а обобщающее название прикладных практик любого из них.

Разумеется, такая позиция не делает сочинение Майринка исключительным, ввиду того, что подобных аналогов много, однако, характеризует его с выгодной стороны, поскольку в «На границе с потусторонним» отсутствует намерение куда-то завлечь и что-либо навязать читателю.

Подкупает Майринк именно сухим изложением фактов, кои подчёркнуто характеризует как личный опыт, без всякого фанатизма и намёков на превосходство.

К слову, более всего перекликается данный текст с романом «Белый доминиканец», где прямым образом иллюстрируются некоторые постулаты Майринковского мировоззрения.

Какова цель данного текста, кроме пресловутого намерения поделиться знанием? Пожалуй, главным её предназначением можно назвать стремление упорядочить и как-то обозначить основные векторы духовного развития человека. «На границе с потусторонним» — своего рода предисловие к любому эзотерическому пути, нужное, чтобы избежать ловушек и отделить зёрна от плевел, либо, напротив — некое резюме, фильтр после прочтения.

Читать можно рекомендовать только интересующимся сферой эзотерики, ну и, конечно, необходимо отметить, что Майринк не позиционирует себя каким-то учителем или наставником, в то время, как разбирается в данной теме намного лучше большинства самозваных пропагандистов.

«Истинная жизнь Себастьяна Найта» — первый англоязычный роман Набокова. Созданию этого произведения предшествовал переезд из Европы в Америку, заброшенные работы над одним, а возможно двумя романами, среди которых предполагалось продолжение «Дара». Однако реалии времени внесли коррективы в литературную деятельность Владимира Владимировича, давно помышлявшего, что участь остаться писателем, известным в узкой среде живущих в Европе русских эмигрантов, — не самый благоприятный исход для амбиций набравшего опыт мастера.

Смена языка, хоть и рассматривалась как необходимость, всё же принесла Набокову не мало страданий, ведь так он лишился ещё одной нити, связывающей с утраченной Родиной, а потому не удивительно, что первый американский роман имеет множество перекличек с биографией Владимира Владимировича и вскользь освещает трудности внедрения русскоязычного писателя на поле англоязычной литературы.

Тем не менее, «Истинная жизнь Себастьяна Найта» — роман неожиданно сильный, насыщенный не менее интересными языковыми изысками и каламбурами, чем прежние произведения автора. В самом деле, английский язык открыл новые грани для аллюзий и экспериментов, ну а очевидный недостаток знания американских реалий и возможных языковых корявостей автор удачно компенсировал тем, что наделил рассказчика схожей судьбой, а, стало быть, любая погрешность, с художественной точки зрения, могла трактоваться как оправданная биографией и лексикой героя.

В завершении разговора о языке, нужно лишь отметить, что обвинить Набокова не в чем, а вот поводов похвалить — предостаточно. Роман насыщен красивейшими оборотами, яркими фразами, прекрасно переплетёнными лингвистическими изысками, затрагивающими не только русский и английский, но так же французский и даже персидский.

В центре истории — рассказчик, младший брат известного американского писателя-эмигранта, Себастьяна Найта. Оба родственника мало общались в детстве, а в более солидном возрасте и вовсе жили в разных странах. Однако, после смерти старшего, протагонист решается на ответственную миссию — написать биографию Найта. И тут сюжет начинает балансировать между детективом-расследованием и биографией, то и дело, перемежаясь цитатами из произведений умершего писателя и рассуждениями о его творчестве. На первый взгляд, кажется, будто бы наследие Найта намного глубже, продуманней и интересней робких попыток родственника состряпать цельную историю из воспоминаний о чужой жизни, однако, внимательный читатель, несомненно, отметит, что эпизоды и герои книг вымышленного писателя неизбежно возникают в реальности рассказчика Набоковского романа.

Иными словами, если выразиться совсем просто, то выходит так, точно в то время, как рассказчик изучает биографию и творчество Найта, сам он, непостижимым образом является героем его произведения — прямым текстом об этом не говорится, но намёки и параллели очевидны. Чем дальше, тем сложнее и запутанней, ну а финальное заявление протагониста о том, что он и есть Себастьян Найт, оставляет плодотворнейшую почву для размышлений. Какова же действительная фабула романа? Весь ли роман — творение Найта, либо же брат решил сменить его, или дело только в сумасшествии, а может ни тот, ни другой не существовали вовсе, притом, что писал о них кто-то третий? И каждая версия имеет аргументы за и против, благодаря чему получается сложнейшая художественная структура.

Казалось бы, куда ещё больше, но Набоков на этом не останавливается, и внедряет в текст шахматные фигуры таким образом, чтобы каждый персонаж именем, описанием или какой-то иной характеристикой намекал на то, кем именно: конём, ферзём, ладьёй и т.д. он является. По задумке, есть все фигуры, но опознать последнюю предназначено читателю — вот такая головоломка от автора.

Для ещё большей сложности, Набоков приводит список литературных первоисточников из библиотеки Найта, перекликающихся с романом. Их влияние настолько многопланово, что оценить и описать его масштаб невероятно сложно.

За всеми этими тонкостями формы предстаёт роман с прямым, как уже говорилось, детективным сюжетом, яркими героями, причём, любой второстепенный здесь нисколько не уступает кому-либо из основных персонажей, да и самих-то главных персонажей, если разобраться, в «Истинной жизни Себастьяна Найта» нет. Люди всё время сменяются, а неизменная пара, рассказчик и его брат, неуловимы: первый — ничего не говорит о себе, оставаясь скорее скромным созерцателем, невидимкой, второй — угрюм, скрытен, скользок — то бишь почти так же прозрачен для читательского фокуса.

Таким образом, «Истинная жизнь Себастьяна Найта» — роман сложный для понимания, но лёгкий для чтения. Нельзя однозначно сказать, подойдёт ли он для первого знакомства с Набоковым, поскольку представляет из себя нечто среднее между его самыми сюжетно-увлекательными вещами и бессюжетными интеллектуальными творениями. Пожалуй, при наличии других, более приветливых произведений, стоит обратиться к ним, за неимением оных, вполне подойдёт и это.

«Отчаяние» — один из лучших, незаслуженно редко вспоминаемых, романов Набокова. Данное произведение написано в столь исключительной форме, что выгодно выделяется среди прочих крупных творений Владимира Владимировича.

В чём же оригинальность текста? Для ответа на вопрос, необходимо обрисовать сюжет. Рассказчик описывает в форме мемуаров необычный эпизод из жизни — встречу с двойником, а так же последовавший за нею план убить этого нового знакомого с целью выдать его за себя, получить страховку, обогатиться и продолжить жить под чужим именем. Большая часть романа — изложение этих событий, а заключительные главы — уже дневниковые записи о последовавшей развязке.

Таким образом, на первый взгляд может показаться, что речь идёт о банальном сюжете с двумя-тремя авторскими новшествами, однако, Набоков на то и является выдающимся мастером, чтобы ввергать читателя в неожиданные и часто обескураживающие игры. Одна, самая поверхностная из этих игр — ломка стереотипов, когда вроде бы знакомая детективная фабула внезапно ломается в таком непредсказуемом месте, что все события произведения переворачиваются кверху головой, и чёрное становится не то, что белым, а даже красным или зелёным, поскольку ожидать такого поворота даже искушённым любителям литературы явно не приходилось.

К сюжетным плюсам следовало бы присовокупить и другие достоинства, вроде той самой улики, заприметить которую при первом чтении не просто, а, узнав о ней, останется лишь хлопать себя по лбу, сетуя на невнимательность.

Но это — верхушка. Дальше — игры более сложные, ибо у Набокова почти никогда не бывает просто и любой роман — глубокая, многоуровневая структура, каждый пласт которой ориентирован на публику разной степени сосредоточенности и эрудиции. Итак, следующий пласт — аллюзии и пародии, пересказывающие, переигрывающие, парадирующие популярные произведения: известные и не очень, классические и популярные в момент написания «Отчаяния». Тут уже всё зависит от читательского багажа — если он велик и перекликается с тем, что вложил в данное творение Владимир Владимирович, есть вероятность, как приятного узнавания, так и удивления от того, что автору удалось «поймать на крючок», всеми возможными намёками пообещав некий стандартный, до боли знакомый ход или образ, но в последний момент всё кардинально перечеркнув введением до сель нежданного приёма.

За всем этим — ещё более глубокая линия символизма, возможно, их даже несколько. Но, по крайней мере одну из них Набоков прямым текстом обрисовывает в тексте, когда зачинает разговор о политике, соотнося известные строи и страны с сюжетом романа. И в этот момент остаётся лишь удивляться, как произведению, по всей видимости, зависящему от диктующего фабулу прообраза, удаётся сохранить убедительность истории и непринуждённость рассказа.

К слову, когда речь заходит о непринуждённости, нельзя не упомянуть о языке и стиле «Отчаяния» — прекрасном, практически безупречном в этом отношении романе (однако есть повторы, особенно притяжательных местоимений — это портит общий эффект). Рассказчик не просто выдаёт красивые обороты, но и делает их самыми живыми из возможных интонаций, именно играет, паясничает перед читателем, и каждый акцент главного героя звучит поразительно красноречиво. Это игра — словами, мыслями, рассуждениями, шутками. И почти с первых строк ясно, что в произведении всё пойдёт не так, как в любом другом, известном истории литературы. Автор мгновенно даёт понять, что читателю попалась не просто книга, а настоящее сознание, причём хитрое, изворотливое, способное лгать, запутывать, шутить и даже наглейшим образом одурачивать его самого — держащего книгу, привыкшего оставаться в стороне от событий художественного мира всезнайку. Протагонист войдёт в диалог с любым, кто преследует его по округлостям и прямым букв, дабы ставить ловушки быстро трансформирующихся мотивов, менять траектории затронутых тем, оставлять тупики недосказанности. В каждой главе личность рассказчика будет довлеть над историей, подходить к ней избирательно, сознательно отказываться от передачи того или иного эпизода, дразнить, ускользать, врать, навязывать свою точку зрения — и если это приведёт к мысли о психическом расстройстве протагониста, то и такое предположение конечно не лишено оснований.

Совершив столь внушительное отступление, можно вернуться к началу, и ответить на вопрос: «в чём же оригинальность текста?» — в самой манере изложения. Примечательно, что рассказчик раз от раза рушит и рвёт в клочья литературные и жанровые шаблоны, выдавая разные концовки, отрицая морализаторство, насмехаясь над мотивами героев, избегая развязки — буквально ничто в книге не является банальностью, и вместе с тем «Отчаяние» внешне будто бы сохраняет облик обычной детективной истории.

Персонажи примечательны — каждый. Конечно, всех вытесняет на задний план протагонист, но и его жена, двойник, друг семьи — все заслуживают читательских оваций, ибо пропущенные через призму протагониста, они представляют собой блестящие комичные, а пророй и трагичные образы, при своей абсолютной убедительности, реализме и индивидуальной манерой разговора.

«Отчаяние» — один из самых удачных романов Набокова, наряду с «Лолитой», «Защитой Лужина», «Приглашением на казнь» и другими, прекрасно подходящий для первого знакомства с автором.

«Портрет художника» (не путать с романом «Портрет художника в юности») — ранний рассказ Джойса, написанный по заказу, однако отвергнутый издателем, не решившимся печатать «то, что он сам не понимает». Этот случай не исключение, а досадная — или же напротив, выдающаяся (как посмотреть) — черта творчества ирландского и мирового классика, чьи произведения, от первого до последнего преследовали недоумевающие и зачастую негативные отзывы, проблемы с публикацией или же судебные разбирательства.

Подобные сложности случались с «Дублинцами», «Улиссом», «Поминками по Финнегану» и другими творениями — с каждым этот мотив судьбы обыгрывался по-своему, но всегда держал схожую тональность.

Возвращаясь к рассказу, сразу о главном: о чём он? И тут следует сделать отступление, дабы сказать, что «Потрет художника» — та самая работа, что своим появлением задала тенденцию всему творчеству Джойса, за небольшими исключениями. Исследование взаимоотношения художника с обществом, окружающим и внутренним мирами, культурным наследием, традицией, семьёй, искусством, красотой, литературой, страной и многими другими аспектами бытия — вот одна многогранная тема из множества других, сводящих в единую линию преемственности такие произведения как «Герой Стивен», «Портрет художника в юности», «Улисс» и это. Разумеется, всё намного глубже, размашистей: тут и одиночество, непонимание, философия эстетизма, обнажение изуродованных гангрен провинциальных реалий, что особенно усердно проиллюстрировано в «Дублинцах».

Не делая попытки охватить всю сложную паутину наследственности произведений — что было бы невозможно в рамках рецензии, да и невыполнимо ни для кого, кроме самого автора — нужно лишь отметить сам факт связи, как последовательного развития вектора, заданного данным рассказом.

Итак, о чём же «Потрет художника»? Это история противостояния художника — под «художником» здесь понимается не живописец, а творец художественного мира — всем тяготам творческого пути, рождённым аспектами сдерживающей его жизни. Но ещё важней здесь — мотив развития, созревания личности, уже подспудно, но всё же не столько интуитивно, сколько самонадеянно строящей представления о грядущей великой миссии в литературе, а так же сопровождающем её исследовании себя, эпохи, человечества… — перечислять можно долго, поскольку у Джойса всё сливается и пересекается под невообразимыми углами, и ни что неотъемлемо от другого, и если одно время казалось, что художник — человек с личными проблемами, то скоро в них просквозят трудности целой эпохи, а в ней, как в зеркале отразятся и литературные неурядицы, и вновь встанет вопрос, что — творчество или реальность — отражение, а что источник.

В этой связи довольно трудно, даже невозможно, вывести первостепенные элементы рассказа, поскольку он существует целостно, где каждый элемент на своём месте, том самом, что определён творческим порывом Джойса, как известно, написавшего «Портрет художника» залпом, за день — так, одной случайностью, чьим-то заказом, родилась тропа для последующих романов, в том числе «Улисса», и всей вытекшей из него литературы XX – XXI вв.

Можно лишь примерно дать представление, человеку, рассказ не читавшему, что же его ждёт: тяжёлый слог с множеством изворотов, терминов, скачущими смыслами, подсмыслами и отсылками, предъявляющими высокие требования к тому, кто желает данное произведение понять. И на фоне этого мелькает герой, пока ещё безымянный Стивен Дедал, персонаж будущих романов, который здесь впервые вслед за Джойсом вынужден покинуть загнивающую Ирландию, где не может найти путей реализации своего великого творческого замысла.

В дальнейшем, манера и название «Портрета художника» будут повторно использованы в романе «Потрет художника в юности», но это потом, а впереди, между этими двумя работами, ещё предстоит незавершённый «Герой Стивен».

Следует отметить, что текст довольно занимательный, и его, пожалуй, можно рекомендовать желающим испытать эрудицию и способность ума воспринимать сложные, перегруженные смыслами предложения, дабы ощутить на себе уже проявившуюся многоплановость прозы ещё совсем молодого Джойса.

«Герой Стивен» — незавершённый роман Джойса, взявшего за основу идею рассказа «Потрет художника», дабы развить её в полноценное крупное произведение. И с задачей этой автор справлялся, однако, в определённый момент решил, что традиционная форма повествования не соответствует духу задуманного произведения, вследствие чего, охладев к созданию данного творения, писатель воплотил тот же замысел в «Портрете художника в юности», где ядром изложения оказались внутренние переживания протагониста.

Формой и сюжетом «Герой Стивен» — обычный роман, что даёт читателю уникальную возможность почитать единственное крупное произведение Джойса, лишённое каких-либо языковых и стилистических экспериментов, делающих произведение недоступным для многих, не способных воспринять подобного рода изыски в литературе.

В центре повествования — Стивен Дедал, проекция юного Джойса в собственное произведение, двойник писателя, страдающий от тех проблем внутреннего порядка, сталкивающийся со схожими жизненными ситуациями, повторяющий интереснейший творческий путь, полный исканий, разочарований и воодушевлений. Герой молод и талантлив, однако, талантлив по-своему, совершенно иначе, как то привычно для окружающих. Его язык сложен, а взгляды нетрадиционны особенно на столь неблагодарной почве, как культурное захолустье Дублина — места, где ненависть ко всему прогрессивному миру граничит с бездумным и запоздалым копированием уже устаревших тенденций более развитых стран.

В эту неповоротливую, противящуюся каким-либо переменам массу Стивен Дедал пытается нести весть о собственном даре, поделиться любопытной эстетической философией, более широким взглядом на литературу, не как на развлекательное или нравоучительное подспорье, а как на «искусство ради искусства», лишённое любых ограничений и условностей, чьей заключительной и глобальнейшей целью является не просто малозначительное чтиво опционально с религиозным уклоном, но произведение, создающее эпоху, заменяющее её в глазах потомков, составляющее единую неразрывную взаимосвязанную и взаимозависимую цепочку со всеми прочими творениями человеческой мысли.

Увы, но общество остаётся глухо к воззрениям Стивена. Студенты его института ищут не знаний, а лишь диплома об образовании, священники бьются не за истину, а за формальную составляющую религии, родители требуют от сына устроится на рутинную должность, и лишь он один, оставшийся в меньшинстве, продолжает бороться за право творить искусство без поправок на общественные заблуждения, без гнёта цензуры, без оков традиции, смысла, морали, религиозности и т.д.

В то же время в самом герое проходят битвы не менее внушительные, чем в мире внешнем: кто он сам? Утративший веру юноша без общего языка с окружающими, либо единственный здравомыслящий человек среди прочих? Где и как пустить корабль своих действий, чтобы не поступиться с принципами, не дать запятнать паруса своих эстетических ценностей, но доплыть, не разбившись о колючие рифы всюду влезающих доброжелателей, до таинственного острова признания, которого может и не существует вовсе.

По части персонажей, автор поработал хорошо: есть тут индивидуальные фразы, манеры речи, привычки, отстаиваемые взгляды. Описательные же части встречаются разные: от сильных и неожиданных находок — до банальностей. Слог в основном лёгок, но в местах, где затрагивается внутренний мир героев, он заметно утяжеляется, в традициях, заданных рассказом «Потрет художника», что сильно усложняет чтение, превращая отдельные предложения в настоящий ребус.

Особого внимания заслуживают места, где Джойс, устами Стивена Дедала разъясняет свои взгляды о красоте, искусстве, феминизме, религии и многих других аспектах жизни. Логика писателя потрясающая, диалоги — захватывающи, охват тем — самый, что ни на есть впечатляющий.

Читателю, решившемуся начать знакомство с Джойсом с данного романа, следует знать, что «Герой Стивен» частично уничтожен, кроме того, неописан, так что для полноты охвата жизни героя, желательно прочтение произведения о его внутреннем мире — «Портрет художника в юности». О последующих событиях можно узнать из «Улисса». Кроме того, небезынтересно перед чтением взяться за «Эпифании», ввиду того, что автор богато использует их в данной работе, и наблюдать уже знакомые фрагменты, органично встроенными в текст — дело занятное.

«Эпифании» — образец раннего творчества Джойса, сборник зарисовок, созданных автором на протяжении продолжительного времени.

У неподготовленного читателя данные тексты способны вызвать недоумение, поскольку для понимания назначения эпифаний необходимо не только проследить их влияние на последующие произведения писателя, но и иметь представления об его личном, отличном от религиозного, определении этого понятия: «эпифания — ускользающий, самый тонкий момент, моментальное духовное проявление, возможно, в резкой вульгарности речи или жеста, возможно, в ярко отпечатлевшемся движении самого ума». Такое видение богословского термина в эстетической философии Джойса тесно перекликается с измышлениями Фомы Аквинского о трёх качествах красоты, часто упоминаемых дублинским классиком.

Таким образом, «эпифания» в творчестве Джойса — некое неуловимое событие, овеянное для автора особым духовным началом, зачастую незаметное для читателя, но несущее особую ценность для художника, чей долг — фиксировать эти откровения в творчестве.

Совершенно не правильно подходить к сборнику с какими-либо критериями литературного или эстетического анализа, ввиду того, что «Эпифании» являлись даже не черновиком, а вспомогательным материалом к последующей работе, скрупулёзно собираемым молодым Джойсом перед серьёзной писательской деятельностью. При этом нельзя игнорировать впечатление, будто автор с самого начала чётко наметил грядущий творческий вектор, пронзающий основной массив наследия дублинского классика. Темы эпифаний богато цитируются и переиначиваются в дальнейших произведениях.

Что же представляют собой эти миниатюры? С художественной стороны большая их часть довольно слаба: лишена изящности, изысканности и даже оттенка завершённости. Здесь — и обрывки разговоров, и бездейственные мизансцены, и эмоциональный ряд к ситуациям, лишённым какой-либо пусть бы и поверхностной обрисовки, из чего ясна из без того очевидная истина: «эпифании» задуманы как творческий ингредиент без претензий на полноценную публикацию, хотя позднее Джойс, иронизируя над собой, упоминал намерение в случае смерти разослать во все библиотеки мира ранние черновики — разумеется, это шутка, лишь голос одного из персонажей писателя, но примерно так и сложилось с данным сборником — он дошёл до читателя.

Но не стоит относиться к «Эпифаниям» пренебрежительно. Хотя большая часть этих фрагментов не сильно выразительна, ибо автор ещё только набирает обороты — а разгонялся Джойс долго, — отдельные миниатюры сильны, проникнуты крепкими философскими прожилками и заправлены жгучей, по-болотному топкой атмосферой. В первую очередь это относится к тем отрывкам, что напоминают сновидение — столь колоритными они получились. Кроме того, нельзя не отметить, что местами встречаются богатейшие описательные пассажи, что свидетельствует об уже тогда зачинавшемся таланте ирландского писателя.

Имеются так же в «Эпифаниях» и сильные образные отголоски и чёткие чувственные линии, пускай короткие, но, несомненно, интересные поклонникам писателя, желающим проследить его творческий путь от вдохновенного энтузиаста до мирового классика.

Таким образом, этот сборник — возможность взглянуть в колыбель величайших произведений двадцатого века, обратиться к истокам, попытаться соприкоснуться с сознанием автора, его формирующимися воззрениями и интересами, а так же, быть может, при должном чутье, уловить то ускользающее откровение, ту самую заветную эпифанию — кто знает?

«Solus Rex» — недописанный роман Владимира Набокова, одно из его последних творений на русском языке.

Прежде чем охарактеризовать само произведение, следует уделить внимание примечательной во всех отношениях истории его создания. Время написания «Solus Rex» совпало с несколькими сложными периодами, как в судьбе писателя, так и в жизни Европейских государств. Вынужденное бегство в США, отсутствие читателей, перенос внимания горстки русских эмигрантов на тревожные предвоенные признаки — всё это, а так же многое другое, внесло сумбур в источники информации о творчестве упомянутых лет, ввиду чего восстановить хронологию, а так же количество задумок Владимира Владимировича на сегодняшний день затруднительно.

По перечисленным причинам роман заброшен автором — ведь для заграничной публики русскоязычное творение не представляло интереса, да и сам Набоков, по всей видимости, в определённый момент решил использовать зачатки новых идей в последующих работах.

Примечательней всего — вопрос, сколько именно крупных русскоязычных произведений забросил Владимир Владимирович. Исследователям известно, что примерно в один и тот же период автор работал над рукописью продолжения «Дара», о чём свидетельствуют найденные черновики и сохранённые письма, а так же сочинил несколько глав «Solus Rex». За исключением «Приглашения на казнь», за писателем не водилось привычки писать две объёмных вещи одновременно, а потому не безосновательно мнение, что «Дар 2» и «Solus Rex» — один и тот же роман. На эту мысль наталкивает так же и то, что оба включают персонажа Фальтера. Следовательно, намечалось что-то грандиозное, способное отзеркалить, перевернуть, углубить первую часть, разбавить её метафизическими внутренними текстами, организовать плотную, беспрецедентную для отечественной литературы книгу, затрагивающую десятки тем и включающую гармонично переплетённые смысловые и сюжетные уровни.

Однако существует и альтернативное мнение, согласно которому, «Solus Rex» писался немногим раньше, не получил продолжения, а «Дар 2», в свою очередь, должен перенять ряд идей и персонажей, как впоследствии случилось с англоязычными произведениями, например, та же «Лолита» заимствует линию смерти супруги под автомобилем, изначально сочинённую для последнего русскоязычного романа.

Так одно или два произведения имели место в предвоенные годы? На сегодняшний день, однозначного ответа нет, и каждый исследователь, оперируя сохранившимися фактами, логично обосновывает собственную версию. Масла в огонь поливают и заверения Набокова о том, что часть «Solus Rex» он сжёг, что глава, опубликованная первой, на самом деле идёт в романе — второй; тут — плодородная почва для спекуляций, а сама история последнего русскоязычного романа смахивает на мистическое предание, отсылающая к аналогичным эпизодам в литературе — как не вспомнить второй том «Мёртвых душ» или недописанную Пушкинскую «Русалку», которой в «Даре 2» предназначалось существенное место. К слову, вся окружающая данное творение Владимира Владимировича аура недосказанности наталкивает на ещё одну любопытную мысль — о преднамеренной или случайной мистификации, вплетающей текст в полотно легенды, ведь ничто не мешало уже впоследствии оставить пояснения, касательно недоработанных идей. Автор пренебрёг такой возможностью, и это даёт основания утверждать, что вдохновившая писателя своей оборванностью поэма Александра Сергеевича стала образцом для книги, чьи художественные достоинства неотрывны от читательских домыслов, составляющий здесь, как нигде более, единую взаимную художественную совокупность.

Что касается самого романа «Solus Rex», то он содержит всего две главы, чьё правильное расположение однозначно не установлено. Напрашивается перекличка с недописанным произведением «Лаура и её оригинал» — там схожая ситуация. Как бы ни было, порядок вторичен, поскольку никакой связи, кроме истории загадочного острова, нет. В начале читателя знакомят с героем, страдающим от потери возлюбленной — тема утраты, лейтмотивом проходящее через всё творчество Набокова. Как всегда уместно упомянуть, что так писатель выражал тоску по отнятой у него родине, что иногда сообщалось в тексте напрямую, а в других случаях — иносказательно, путём её персонификации в умершей или изменившей возлюбленной. И да: «Лолита» в этом случае не исключение.

Между делом сообщается, что герою поручили нарисовать ряд иллюстраций к произведению о далёком островном государстве. Фрагмент этого текста, по всей видимости, представлен во второй главе.

Самым примечательным местом произведения можно назвать беседу с Фальтером — человеком, утверждающим, что он познал саму суть всего. Данный диалог насыщен потрясающими софизмами и представлен в форме живого спора, что выгодно отличает «Solus Rex» от околоэзотерической художественной литературы, где один, умный, без конца наставляет, другой, глупый — безропотно соглашаясь, слушает. Как нельзя лучше подходит аналогия с произведениями Платона: атмосфера схожая, построение фраз, гибкость и глубина мысли — без сомнения, данный роман имел все шансы превратиться в самое яркое и сильное творение Набокова, если бы сохранил тот же уровень от начала до конца, при условии, что Владимир Владимирович его бы дописал.

Вторая глава носит более повествовательный характер, причём, повествование это не сиюминутное, а как бы скользящее, беглое, для представления о котором уместно сравнение с прозой Маркеса, в частности: «Сто лет одиночества» и «Осень патриарха». Остаётся открытым вопрос о размахе «островной» истории и её назначении. Что это: зачаток внутреннего романа, либо один крошечный эпизод, чьё назначение — перекличка и сочетание с другими составляющими всей работы? Тут остаются только догадки, а так же попытки анализа аналогичных произведений, так как некоторым исследователем удалось обнаружить творение другого автора, вдохновившее Набокова, и на основании найденного сюжета, разработаны предположении о развитии истории в «Solus Rex».

К сожалению, роман слишком мал, чтобы дать объективные оценки образам персонажей. На основании написанного интересным выглядит лишь Фальтер.

Отдельного внимания заслуживает стиль. На первых страницах Набоков добился высокого уровня сложности и структуры предложений, вместе с точностью слов и метафор, ввиду чего справедливо предположить о достижении новой вершины русскоязычной прозы, а так же пожалеть, что автору пришлось перейти на английский, тем самым остановив оттачивание искусства родного слога. Вместе с тем, есть и корявости: в «Solus Rex» можно обнаружить пару предложений, где встречаются сразу три однокоренных слова — чувствуется, что вводные страницы первой главы выглажены и проработаны лучше, чем последующие и особенно это заметно во второй главе, не идущей ни в какое сравнение с началом.

Таким образом, «Solus Rex» — роман интересный, с захватывающей, почти детективной судьбой, чья форма и замысел — объект для безграничной фантазии исследователей и читателей. Безусловно поклонникам Набокова это произведение прочитать стоит, а вот людям со стороны, конечно, данная затея покажется бессмысленной. Для них у автора есть завершённые и более лёгкие работы.

«Голем» — самый известный и самый лучший роман Густава Майринка, сильный во многих отношениях, как сильны, в принципе, все работы именитого пражца. Описать происходящее в произведении сложно, поскольку любая попытка пересказа окажется поверхностной, ввиду многоуровневой структуры, свойственной прозе автора.

Тем не менее, не стоит ожидать, что «Голем» — это неприступная заумь, ничего не дающая неподготовленному читателю. Напротив: слог дружелюбен и лёгок, действия героев ясны и понятны, а самой впечатляющей стороной романа является мастерски выписанная атмосфера. Два-три случайно выбранных предложения глубоко и неотвратимо погружают в текст, дают проникнуться неповторимой аурой Майринковского мира.

И всё же, о чём эта история? О человеке, живущем в начале XX века в гетто. Его посещают странные, похожие на сон видения, полунамёки и призраки, в то время как вокруг, в мире обыденном, люди плетут интриги. Оба этих наиболее заметных пласта «Голема» в равной степени сосуществуют в каждой главе, что отражает уникальное, комбинированное мировосприятие героя, исполненное потрясающих воображение химерических образов. При этом акцент делается на ассоциативно-эмоциональной нише сознания.

По ходу повествования герою предстоит оказаться в подземелье, потайной комнате, темнице и других необычных местах и состояниях, а его ни на что не похожая призма восприятия только подчёркивает готический антураж происходящего. Кресты, могильные плиты, фонари, тени, алхимия, магия — всё это только кожа произведения.

За красивой оболочкой скрывается ещё более примечательная картина, но способность различить её не зависит от интеллекта читателя, а определятся исключительно эрудицией. Знакомые с оккультизмом, буддизмом, индуизмом, книгами Кастанеды, Блаватской или кого-то другого из видных эзотериков, несомненно, найдут в романе намного больше, чем простую художественную прозу. «Голем» — иллюстрация духовного пути, и каждый персонаж здесь — олицетворение какого-либо явления, а все события обусловлены этапами саморазвития, упоминаемые в таких учениях, как, например, хатха-йога.

Можно ожидать, что такой подход сделает повествование зависимым и натянутым, но Майринк блестяще избежал подобного эффекта. Поступки героев мотивированы, переход между локациями логичен, да и вообще вся структура произведения выглядит цельной и продуманной, что удивительно, поскольку подобный уровень недостижим для многих именитых авторов, даже не пытающихся ставить какие-либо сверхзадачи для своей прозы.

Возвращаясь к художественным достоинствам, нужно сказать пару слов о персонажах: они интересны, живы, индивидуальны. Следует оговориться, что это не лучшие герои в творчестве Майринка, и та же «Вальпургиева ночь» или «Зелёный лик» включают более яркие типажи.

Разумеется, стиль автора, как всегда, непревзойдён: точно найденные слова, предложения без излишков, захватывающие образные находки — пример настоящего искусства, порождённого неоспоримым гением.

Приступать к чтению следует без определённых ожиданий, так как в любом случае «Голем», как и все работы Майрника, — роман не похожий на остальную мировую литературу. Это трансполяция эзотерики на художественное полотно, вытканное красивым метафорическим языком, звучащим где-то на границе сна и яви.

«Вальпургиева ночь» — второй по популярности роман Густова Майринка. Работа эта значительно уступает известнейшему произведению пражского мистика. Вероятно, причина, по которой не удалось повторить успех «Голема» кроется в том, что в данном произведении отсутствует та самая монументальная серьёзность, то мистическое напряжение, надрывные, болезненные нотки художественного мира.

Фабула «Вальпургиевой ночи» текуча и едва уловима, поскольку в маленьком романе автор попытался уместить и связать несколько сюжетных линий, ввиду чего читатель имеет мало шансов запомнить всех, и тем более проникнуться переживаниями героев. Вместе с тем, события обуславливаются символизмом, требующим стремительно приближаться к концу, что приводит к некому сумбуру и нелогичности происходящего.

Но роман нельзя назвать плохим или даже средним. Как и всякое творение Майринка, это сильная работа, заслуживающая внимания и имеющая ряд уникальных достоинств.

Из числа персонажей выделяется в первую очередь Пингвин — герой яркий, запоминающийся и многогранный. Автору удалось превратить непримечательную личность в жемчужину «Вальпургиевой ночи». Один и тот же человек успевает показаться и пустым, и глубоким, и комичным и трагичным — словом, в короткий срок пройти ряд интереснейших метаморфоз поведения. Вряд ли это связанно с изменениями характера героя, а скорее раскрытие, дальнейшая трансформация и конечный результат.

С Пингвином так же связана потрясающая комичная сцена упаковки чемоданов, где Майринк демонстрирует себя, как непревзойдённый юморист — и это всё при мистическом антураже, но без ущерба для атмосферы.

Так о чём же этот роман? Вопреки названию, в нём не будет сражений с нечистой силой, историй о христианских святых и даже оттенка демонологии. Напротив, преобладающая часть произведения — о людях. Автор демонстрирует судьбы нескольких человек в декорациях народного волнения. Далее присовокупляется немного о проповедниках, слепом фанатизме, штришок вампирской темы, ну а для более эрудированных в эзотерике читателей, Майринк, по-обыкновению, приготовил мистические аллюзии и оккультный символизм.

Как пример художественной литературы, «Вальпургиева ночь» — работа самодостаточная, имеющая завязку, кульминацию, финал, проработанных персонажей и живой, образный язык. Для духовной литературы — опять-таки всё на месте: реализовано в соответствии с философией западных и восточных учений. Но само сочетание того и другого, притормозило эффект от каждой из сторон. Объективно, роман всё же склоняется к стандартам классической прозы, в то время, как в других творениях Майрника, например, в «Последнем доминиканце», имеется уклон к мистическому трактату. А «Голем» и Зелёный лик» уютно расположились посередине.

Для читателей, неравнодушных к «Голему», данное произведение будет приятным продолжением знакомства с автором, а тем, кто не читал самый известный роман Майринка, лучше начать с него, нежели с «Вальпургиевой ночи».

«Страх» — примитивная история, выдержанная в духе реализма, но абсурдная с точки зрения сюжета, поскольку описанные в ней события, точнее приводящие к ним мотивации, а так же вытекающие впоследствии реакции персонажей, не выдерживают никакой, даже самой поверхностной критики.

Перед читателем странная завязка: один из героев предлагает другим, чтобы доказать непонятно что, поучаствовать в эксперименте, где он примется издеваться над психикой подопытных способами, якобы способными оказать сильнейшее разрушительное воздействие. Почему? Ради каких-то теорий, а-ля «всё исходит из страха» и что-то в том же духе. Все безропотно, чуть-чуть помявшись, соглашаются.

Что в итоге? Небольшой поклон «Колодцу и маятнику», традиционный «модный» мотив страшных людей в костюме игрушек и избитая тема пугающих клоунов. Почему именно их выбирает для запугивания антагонист произведения? Наверное, потому, что автор просто поленился искать что-то новое и натыкал в текст пучок клише, так как с точки зрения сюжета это ничем не обосновано.

Так будет ли страшно? Нисколько. Просто перечислят: «Боитесь этого? Нет? Может, этого? Нет? Давайте, напугаю этим?» — халтура, но не хоррор.

Попытка к заданию атмосферы — снова промах. «Тьма» и «тишина» упоминаются только раз, сколько автору кажется достаточным, для достаточного нагнетания. На выходе же — пустышка.

Остроты про задницу — куда же без них: в рассказе всем смешно.

Типажи героев: тупая фанатичка, злой циничный гений и невротик с тонкой душевной организацией. Все как один без толики чувства самосохранения.

Стиль лёгкий, приятный, но тут заслуга не писателя, а просто дань современным американским традициям, исповедуемым сегодня всеми западными авторами: от Кинга до строчащего в стол дилетанта. Диалоги избыточны и поверхностны, как и их оформление. Философия и задумка — на уровне любительского фанфика.

«Яр» — повесть Сергея Есенина, являющаяся его наилучшим прозаическим произведением.

Когда речь заходит об этом авторе, разговор почему-то неизбежно ограничивается поэзией, и даже те немногие критические работы, посвящённые другой грани наследия писателя, высказываются о данной нише снисходительно, старясь рассматривать её исключительно как малозначительную веху в развитии жанра или рядовой пример литературы революционного периода.

Такая оценка не просто умаляет, но и невежественно перевирает внушительную область творчества Есенина. Стараясь увидеть в повести вторичное, не сильно обременённые умом критики в своёй напыщенной снисходительности не углядели главного: «Яр» — не простое произведение, а вершина русской стилистической мысли.

Довольно странно, что за дифирамбами, пропетыми слогу Бунина или Чехова, затерялся язык «Яра» — повести, переполненной свежими и сильными приёмами, превращающими изложение истории в настоящее искусство построения слов.

Особенно здесь стоит отметить авторские ремарки в диалогах, где напрочь отсутствуют пресные и бессмысленные «сказал», «ответил», поскольку их вытесняют действия и описания, плавно ложащиеся в контекст событий, но уплотняющие текст до каждой мелочи. В «Яре» функционально практически каждое слово — и это своего рода явление, пусть не уникальное, но исключительное: на сотни авторов сыщется один, способный не просто рассказывать, но ещё и организовывать слог. В этой сфере — Есенин вне конкуренции.

При такой насыщенности текста, произведение читается на удивление легко, чему способствует воздушный есенинский язык с его короткими предложениями, чётко, быстро по существу успевающими выхватить как важные события, так и точными мазками дать глубину второстепенными деталями.

События, изложенные в «Яре», вращаются вокруг небольшой деревни, расположенной соответственно в окрестностях яра — то бишь, высокого берега реки. Здесь царит особая, хорошо поданная автором, атмосфера запустенения и глубинки: относительно изолированная территория, где каждый человек знаком с остальными, а чиновники, тыча бумагами, захапывают владения местных, усиливая впечатления безысходности и подогревая взаимную ненависть.

В этой, на первый взгляд, отталкивающей ауре, выдержан тон по-домашнему уютный и располагающий, а сами герои повести воспринимаются не иначе, как старые знакомые и добрые соседи, что наделяет историю своеобразным медитативным убаюкивающим звучанием, заставляющим погружаться в страницы и существовать на их недолгом протяжении, полностью отождествляя себя с участниками действий.

Довершают впечатление роскошные поэтически красивые, не смотря на всю лаконичность, описания зимней природы, исполненные красочных находок и не приевшихся сравнений.

Вместе с тем, высокопарные отступления разбавляются словарём повести, не создающим контраста с ними, но раскрывающим перед читателем убедительные человеческие типажи, широко использующие диалектизмы. Впрочем, необычные слова выходят далеко за грани диалогов и обильно усеивают текст: здесь и особые названия предметов, известные исключительно жителям деревни, и просто архаизмы, ну и, разумеется, окказионализмы — как же без этого.

Возвращаясь к фабуле произведения, следует сказать, что чёткой прямой истории в ней не изложено: точнее этих историй несколько, и все они тесно переплетаются, выстраивая интересные пересечения судеб с неожиданными развязками — конструкция, вполне соответствующая серьёзному роману, но уложенная в рамки относительно небольшой повести.

Жизнь героев — это житейские, охотничие, любовные, социальные трудности, не в малой степени обусловленные бытом, суевериями и общими устоями деревенской обстановки, но значительно выходящие за эти рамки. В целом, читатель может проследить, как увядает прошлое, пустеют дома, молодые гибнут, старики уходят в монастыри и т.д. Деревня выдыхается, как лишённый сил человек, и каждое новое событие, внезапная драма — новая морщина на её поношенном лице.

Чего не отнять у «Яра» — это особого русского колорита: такой повести не написать ни о какой другой стране, и всё, что в ней есть, по большей части, понятно лишь отечественному читателю. Тут и бравада мужиков, и трусость перед чиновниками, и ненависть к ним же, и суеверия и религиозность, и та самая «загадочная русская душа», которая сама не знает, чего же хочет, — и много всего другого, создающего многогранную картину.

Чудовищные стечения обстоятельств, суровые реалии жизни героев — ещё одна сильная сторона «Яра», подчёркнутая за счёт непредсказуемости: в повести нет стандартных приёмов, вроде дуэли со злодеем, трагичной или счастливой любовной линии и прочих знакомых читателю шаблонов развития сюжета. В этом смысле, произведение максимально близко к действительности: где-то и поныне здравствуют подобные провинции, ломаются судьбы и надежды на будущее.

И всё же в данной работе нет того тёмного беспросветного настроения, как может показаться. Напротив — это очень даже ярко окрашенное произведение, чему способствует не только использование фольклора, но и непревзойдённый авторский юмор.

Говоря о юморе, трудно его переоценить, и особенно необходимо отметить положительно историю о говорящей собаке.

К слову, животные, как и растения, предметы быта, лесные закоулки и тонкости человеческого поведения выписаны в «Яре» тщательно, и две-три точно подмеченных детали заставляют воображение воспроизвести самый, что ни на есть завершённый образ. Примеров тому полно на каждой странице: и описание чистки рыбы, и просто отдельно взятая лесная дорожка, облик утреннего или ночного снега и многое другое.

Динамика у текста потрясающая: в нужных местах автор непринуждённо перескакивает через часы или даже дни, делая остановки только на заслуживающих того обстоятельствах.

Одна из важнейших находок Есенина — подход к описанию смерти, где непосредственно сам процесс вытесняется за рамки обозримого: лишь намёк, вроде обрывка одежды в траве — и вот, «с горы, гремя бадьей и бочкой, спускался водовоз», демонстрируя безразличие мироздания к этому незначительному в его глазах происшествию.

Минусов у повести немного. Справедливости ради, нужно сказать, что стиль Есенина хоть и хорош, но это свойственно процентам 96% текста: в остальных есть и повторы, как, например, трижды упомянутое в описании драки слово «удар» — но это исключение, так как, по большей части, Есенин прекрасно обходит подобные места. Кроме того, сами герои иногда теряются в веренице происходящего, превращаясь в один типаж, вроде «пьяница» или «несчастная влюблённая», в то время, как в других эпизодах, эти действующие лица представлены намного глубже.

Таким образом, «Яр», как говорилось ранее, — образец вершины русской стилистической мысли, не дающий интересного сюжета, но берущий атмосферой и лёгкостью красивого слога. К слову, данная повесть, будучи самой ранней художественной прозой Есенина, тем не менее, является единственным его достойным проявлением: остальные рассказы исполнены посредственно.

«В сторону Сванна» — первый том романа-реки Марселя Пруста «В поисках утраченного времени».

Поскольку названия произведения и самого цикла нисколько не дают представления о содержании, в первую очередь следует рассказать о том, что же собственно происходит на тысячах страниц этого внушительного труда.

Это повествование, выдержанное в духе семейной саги, однако отличающееся тем, что охватывает не несколько поколений героев, а исключительно жизнь рассказчика. Это полуавтобиографический цикл, содержащий изрядную долю художественного вымысла, но опирающийся на реальные прототипы.

Чтобы представить себе сюжет, в первую очередь, необходимо обратиться к тому факту, что Пруст задумывал работу всей жизни как способ самоисследования — глубокий, последовательный сбор, фиксация воспоминаний и ассоциаций, — не упорядоченный ни в какую структуру, поданный исключительно в той форме, в которой он всплывает из сознания. Иными словами, это проекция самой сущности писателя в художественный мир произведения.

Имея такую задачу, «В поисках утраченного времени» просто не мог быть выражен в стандартной литературной форме, а потому его внутренняя архитектура выражается в примерно следующем виде: герой видит предмет, вызывающий память о каком-либо дне, где первый же встречный персонаж обязывает автора рассказать предысторию о себе, а затем уйти в сторону, разъясняя некоторые нюансы, необходимые для понимания контекста этой предыстории, для чего придётся внедрить в текст ещё пару отступлений. Затем, разобравшись с одним действующим лицом, Пруст переходит к описанию следующего, вновь углубляясь в вереницу подробностей, иногда увиливая на вовсе неожиданные и, казалось бы, ненужные закоулки хронологических и размышленчиских линий. В итоге изначально маленькое событие, протянувшееся не более чем на секунду, может возрасти до внушительных объёмов, как, к примеру, то представлено в первой части романа «В сторону Сванна».

Получается своего рода гармошка, очень уплотняющая художественный мир, приобретающий благодаря этому особую убедительность. Любой стол, в работе другого автора являющийся не более чем словом, у Пруста возрастает до хрупкого информационно-ассоциативного хранилища, прикосновение к которому способно выплеснуть на читателя поток воспоминаний, подобно тому, как малейшее колебание одуванчика способно разметать его поседевшую вершину. Вместе с тем, и сам предмет в романе окажется представлен с необычайной скрупулёзностью в исчерпывающих деталях, с красками литературных приёмов, словно в момент написания автор долго и тщательно созерцал перед собой данный объект.

Все эти подробности в той же мере отражены в структуре предложений, насыщенных до предела всевозможными придаточными частями, вроде причастных и деепричастных оборотов, дополнений, уточнений, сложноподчинённых и сложноcочинённых гусениц. При этом у Пруста свой стиль, не похожий на многих других, пишущих громоздко авторов, так что провести параллель с тем же Маркесом не удастся. Слог здесь — текуч и изящен, а чёткая последовательность мысли, развивающейся исключительно вперёд, не заставляя читателя возвращаться к началу предложения, дабы понять, что в нём подлежащее, ни в коем разе не даст заплутать в авторской мысли.

Во многом данный цикл уникален, что делает его обособленным, не поддающимся стандартам оценки, применимым для других литературных произведений. Безусловно, это настоящее явление. Причём, явление того рода, который заведомо не оставляет шансов для подражания. Иными словами, кто-то однажды должен был написать столь размеренную, протяжную и инертную прозу. Так или иначе, но эта очевидная ниша дотошного художника всех — и физических, и ментальных — процессов и образов, не могла пустовать вечно. В то же время, пройдя по этому пути, Пруст лишил всяческих перспектив гипотетических подражателей, поскольку только он отныне может похвастать свежестью и оригинальностью этого подхода.

Найденные и описанные оттенки процессов, вещей, мыслей и полупрозрачных недосказанностей — следствие невероятно глубокой рефлексии автора, позволяющей отметить тончайшие реакции и внутренние веяния, многие из которых окажутся для читателей знакомыми, но по необъяснимым причинам до встречи с романом ещё не оформившимися в ясное о себе представление.

Яркий, живой, образный язык, исполненный блестящих находок, не оставит равнодушными эстетов, и, пожалуй, форма и подача в данном случае — есть одна из главных причин взяться хотя бы за одну книгу цикла, поскольку в прочей литературе не найти ничего, сопоставимого с творчеством Пруста.

Философские размышления, авторские воззрения и просто житейские замечания — ещё одна сильная сторона романа.

Также в произведении потрясает словарный запас, демонстрирующий огромную пёстроту в деталях и богатую авторскую эрудицию.

Персонажи пылают жизнью. Их образы, характеры, непредсказуемое поведение, тем не менее, отсылающее к внутренним кодексам и убеждениям, — всё это безусловный выигрыш Пруста у большинства мировых авторов. Потрясающие диалоги, яркие ситуации, а главное — способность действующих лиц не только по-разному воспринимать окружающих, но и менять точку зрения по ходу течения жизненного опыта, что в принципе остаётся недостижимой вершиной для самых признанных писателей.

Среди прочих достоинств необходимо отметить способность автора не только точно прочувствовать, но и без утерь передать настроения и внутреннюю составляющую эмоций, что особенно хорошо отмечено в части «Любовь Сванна», где формирование и метаморфозы чувства поданы с потрясающей достоверностью, наделяя «В сторону Сванна» одной из самых реалистичных историй любви в литературе.

К слову, название «В сторону Сванна» отсылает к другу семьи рассказчика — Сванну, а «сторона» подразумевает одно из двух направлений их прогулок, сформировавших, наряду с прочими мелочами из детства, мировоззрение автора.

Помимо достоинств, роман имеет ряд недостатков, самым серьёзным из которых является избыточность в описаниях и разъяснениях. Стараясь выдержать индивидуальную манеру повествования, соткать одной нитью каждое предложение, Пруст порой чрезмерно увлекается, делая бессмысленные акценты на вещах, того не заслуживающих, стремясь раздуть и насытить деталями каждую частность. Местами это столь неоправданно и скучно, что даже завораживающая манера рассказчика изъясняться, не окупает затраченных на бесполезный текст страниц. В иных эпизодах и вовсе одно и то же действие или помысел разжёваны со всех сторон и несколько раз пересказаны, что придаёт лишний объём и ещё больше замедляет повествование.

Таким образом, роман «В сторону Сванна» — уникальное явление в мировой литературе, наделённое рядом неоспоримых художественных достоинств, делающих его одним из самых ярких произведений XX века. Вместе с тем, ввиду необычной формы и размеренной манеры изложения, есть вероятность, что текст окажется слишком сложным для восприятия большинством читателей.

«Хазарский роман» — произведение, примечательное во многих отношениях. В первую очередь, необходимо отметить, что это эталонный образец так называемой «нелинейной прозы». В данном направлении писать пытались многие, чего только стоят безрезультатные потуги Кортасара, не сумевшего не то, что сочинить подобный текст, но и обепечить ему смысловое наполнение. У Павича иначе: «Хазарский словарь» действительно можно читать с любого места, и от выбора ни сколько не зависит общее впечатление: всё настолько проработано, что, даже взявшись за книгу с конца, можно без проблем собрать воедино общую картину, образы персонажей и сюжет.

К слову, сюжет имеется, причём продуманный до мелочей и полный неожиданностей, что так же составляет весомый плюс, учитывая необычную форму «Хазарского словаря». Если попытаться провести параллели, дабы дать какое-то представление о романе, то на память в первую очередь приходит «Сто лет одиночества» Маркеса: произведения пронизаны единым духом эпоса, исполнены мифотворчества и описывают солидный временной промежуток. И там и здесь значительную роль в композиции играют приёмы магического реализма, но у Павича всё представлено гораздо масштабней, с размахом, что не мешает ему проявлять внимание к мелочам, в коих кроются значительные для описываемых событий элементы.

Итак, о чём же эта книга? В некотором роде, это действительно словарь: статьи, поданные с позиции трёх культур, — греков, евреев и арабов — перекликаются, дополняя друг друга в попытке дать полную картину о хазарах, их истории, мировоззрении, основных событиях становления нации, причинах, приведших к краху, и нынешнего состояния. И в то же время, всё сложней. «Хазарский словарь», по большей части, — это повествование о книге, о судьбе оригинальной рукописи, где содержались магические и философские откровения, описывающие фундаментальные принципы человеческого бытия с точки зрения божественных и демонических сущностей. Но и подобное описание слишком скудно, потому как сам оригинал словаря — лишь способ выражения более масштабного явления, общечеловеческого целого начала, взаимодействие с коим есть едва ли не первоочерёдная задача для людской природы.

Все попытки как-то обозначить общую фабулу произведения, в любом случае несопоставимы с впечатлением от целого произведения, чей пересказ практически невозможен. Более того, невозможна и подача его как произведения линейного: только гипертекстовая форма является приемлемым способом воплощения авторской задумки, а потому здесь она, как никогда оправдана.

Количество затронутых тем в «Хазарском словаре» колоссально, и каждый читатель найдёт здесь что-то для себя: любовную линию, философию, захватывающий сюжет, эзотерический трактат, исторический опус, легенды, религиозные предания, анализ языка, пересмотр некоторых каббалистических положений, социальную критику, историю нации и десятки фраз, заведомо обречённых стать обиходными афоризмами.

Стилистически автор лёгок для чтения, но далеко не примитивен по части языка, что демонстрирует в выразительных ярких образных эпизодах, где необходимо задать соответствующий задумке тон.

Персонажи исключительны по своей харизме: они обладают индивидуальными особенностями, привычками, внешними признаками. Воззрение каждого на любого другого здесь уникально, и герой, представляющийся одному праведником, для прочих может выглядеть негодяем. Ни о какой информационной целостности, как и в реальном мире, речи не идёт: факт, известный кому-то, вероятней всего, окажется чем-то незнакомым большинству персонажей. Не малое влияние на личности, их убеждения и мировоззрение имеют культура и географическое положение, причём, если таковые в романе прописаны, то многие из них сыграют свою роль, а внешний хаос, творящийся в произведении, к последним страницам срастётся в целостную завершённую картину, где всё окажется на причитающимся ему месте.

Мифотворчество Павича поразительно по своей глубине: каждый герой или событие в мире «Хазарского словаря» имеет полулегендарную атрибутику, продуманную историю и неразрывную связь с остальными элементами книги. Вместе с тем, эрудиция автора и объём проделанной работы, ставит вопрос о том, что в романе является художественным вымыслом, а что реальным историческим событием и эзотерическим положением, взятым из реального духовного наследия. По всей видимости, чтобы объективно ответить, необходимо обладать тем же багажом знаний, что и автор. Без этого, остаётся лишь интуитивно принимать к сведению пищу для ума, что, быть может, послужит для кого-то толчком к самостоятельному исследованию.

Таким образом, «Хазарский словарь» — яркое, нестандартное произведение, ознакомление с коим окажется интересным опытом даже для самого искушённого читателя.

«Портрет художника в юности» — одно из самых значимых произведений литературы XX века. Такой статус обусловлен новаторством автора: сменой акцента художественного произведения с внешнего на внутренний мир главного героя. Разумеется, ничего однозначно нового не существует, и предшественники Джойса тоже прощупывали ранимую ткань человеческой души, но именно он впервые сменил полярность настолько, что создал целый роман, где окружение играет второстепенную роль, а фокус смещён на переживания протагониста, его становление, связанные с этим трудности и смятения.

Персонажами здесь в равной степени можно назвать как обычных людей, так и влияющие на мировоззрение и чувственные фибры героя явления: религию, политику, семью, дружбу — как в частных, так и наиболее общих представлениях этих понятий. Любую из двух реальностей — к слову, неразрывно связанных — автор представляет во всей полноте, с убедительными подробностями, присущими перу Джойса. Детали едва заметно очерчивают человека или идею, внезапно вырисовывая их во всей полноте за счёт верно подобранных характерных мелочей.

И всё же, не смотря на это, как уже было сказано, «Портрет художника в юности» — это книга не об эпохе, не столкновении убеждений, не о какой-то занятной ситуации, как то случалось до Джойса. Этот роман иной: он — проекция на страницы самого автора, что роднит данное произведение с «Даром» Набокова. Параллель чёткая: писатель так же последовательными штрихами врисовывает свою сущность в текст, благодаря чему читатель может нить за нитью смотать обратно клубок его личность.

Такое представление себя, как структуры описывается в самом романе, где красота, по мнению главного героя романа, формируется из трёх составляющих: отделённости от остального мира, внутренней гармонии, предполагающей восприятие раннее целостного объекта, как совокупности элементов, и третьего фактора, чья природа в произведении не представлена однозначно. Из этого следует, что писатель, чтобы познать самого себя, вынужден сначала осознаться как единое, не связанное с окружением явление, а потом, пусть и умозрительно, рассредоточить нутро, жизнь, взгляды и убеждения до примитивных элементов, чтобы, рассмотрев их взаимодействие, найти в себе природу прекрасного и, возможно, выйти к завершающему третьему фактору красоты — свету Божественного.

Следуя этой задаче, Джойс перепросматривает в романе собственную жизнь, поскольку главный герой, Стивен Дедал — это фантом самого автора, один из его литературных двойников, позволяющих взглянуть на себя не столько со стороны, сколько изнутри, пройти через опыт минувшего, используя при этом холодный анализ и художественное чутьё, способное проследить в веренице хаотичных событий чёткую последовательность, ведущую к глобальной, высшей цели, сверхзадаче, вопрос о коей, по всей видимости, в равной степени мучил как протагониста, так и его создателя.

Возвращаясь к параллели с «Даром», нельзя не признать, что Джойс справился с романом в разы лучше Набокова: если опустить вопросы стиля, который у каждого автора на высоте, то «Портрет художника в юности» намного динамичней, благодаря чему он не оставляет возможности читателю заскучать, а по информативной насыщенности и количеству поднятых тем он сильно превосходит своего молодого собрата. Автору удаётся провести читателя через целую жизнь, расставляя акценты, делая остановки, выбирая главное и совершенно не создавая впечатление «беглости» повествования.

Так что же происходит в этом романе? О чём он? Сюжет незамысловат: мальчик, учащийся в религиозном учреждении, взращенный на догматах о всесилии Бога, безграничности Его любви и непоколебимости авторитета священнослужителей, раз за разом испытывает сокрушительные удары по вере. Не малый вклад в это вносят и сами преподаватели, да и дома далеко не всё в порядке: актуальный в те годы конфликт религиозных партий не оставил в стороне и церковь, принявшую позицию, противоположную той, что избрал отец главного героя. Как следствие, в семье, где мать очень набожна, возникают конфликты политики и религии. Мировоззрение сына даёт трещину, всё разрастающуюся по мере взросления. А впереди ждут новые испытания: семейные проблемы, искушения, споры на религиозные и искусствоведческие темы.

В итоге подобных событий, Стивен Дедал отказывается от сана, вырастает в очень эрудированного образованного молодого человека, имеющего все шансы на успех в любой деятельности, но вот проблема: из-за падения всех авторитетов, он не знает, чего хочет от жизни, к чему стремиться, внутренние конфликты изъедают душу, в связи с чем он даже не способен ответить на простой вопрос о своих религиозных взглядах. Герой Джойса способен пошатнуть и разбить в пух и прах любую теорию, убеждение, мировоззрение, но это — один из главных источников несчастья, его сила и главная слабость. В своей свободе юноша одинок, не понят, не признан. Он понимает, что мир внешний давно прогнил и только тяготит душу, жаждущую свершений и хоть каких-то ориентиров в жизни, что толкает Стивена на решительный поступок — навсегда покинуть родину.

Очевидна связь всех описанных событий с биографией Джойса. Прежде автор уже делал попытку изложить её в незаконченном романе «Герой Стивен», но только в «Потрете художника в юности» достиг поставленной цели. Это произведение не похоже на его раннюю прозу. Топорный неуклюжий язык «Дублинцов» теряется перед художественной мощью, яркостью описаний, точностью сравнений и обтекаемости языка этого творения. Данная книга демонстрирует, что Джойс мог и умел писать прозрачные литературные вещи, и сложность следующей его работы, «Улисс», намеренная, а не от неумения изъясняться понятней. К слову, один роман продолжает предыдущий, заимствует персонажей, но вовсе не является сюжетно связанным. И хотя чтение «Портрета художника в юности» ответит на некоторые вопросы читателей главного сочинения автора, нет никакой необходимости предварять «Улисса» этим романом или «Дублинцами».

Таким образом, «Портрет художника в юности» — сильная, яркая, новаторская работа, заслуживающая высокой оценки и читательского внимания.

«Зелёный лик» — один из двух незаслуженно непопулярных романов Майринка, объективно способный потягаться по художественным достоинствам с самым известным произведением автора — «Големом».

В отличие от другого мало читаемого произведения, «Белого доминиканца», «Зелёный лик» обладает внятным последовательным сюжетом и самобытными жизнеспособными персонажами, среди которых центральное место отведено герою по имени Фортунат Хаубериссер. Первоначально повествование не открывает чёткой фабулы, предпочитая последовательно вырисовывать детализированный мир полный цирковых представлений, торговых лавок, околорелигиозных бесед, карточных игр и прочего.

Такой зачин создаёт впечатление сумбура и хаотичности подачи романа, но впоследствии каждый элемент будет вмешён в стройную логико-философскую систему, а основная история сведётся к следующему: протагонист ищет таинственным образом исчезнувшую возлюбленную, при этом по рекомендации сведущих, используя для поиска духовную практику. На главный сюжет наматываются побочные нити, раскрывающие символическую сторону произведения, а так же уплотняющие его взаимопроникающими петлями событий. Читатель встретит на страницах и чернокожего африканского колдуна, и зеленоликого призрака, и человека, воскресшего из мёртвых.

Касательно персонажей — всё исполнено на достойном уровне. Каждый здесь — личность, причём с одной только ему присущей манерой изъясняться. В образах учтены различия в жизненном опыте, национальности, мировоззрении.

Стилистически — блестяще. Майринк всегда скрупулёзно относился к оформлению текста, но в «Зелёном лике» превзошёл себя. Помимо лёгкого и приятного слога, насыщенного потрясающими метафорами, роман может похвастать ошеломляюще большим словарным запасом.

Сюжет не лишён интриг и приятно удивит внезапными кровавыми и экшн-сценами с погонями, поединками и убийствами. Финальный эпизод, возможно, является самой масштабной из иллюстраций Майринка. В целом здесь всего понемногу: ужасы, детектив, мелодрама, социальная критика, философия, оккультизм. Следует оговориться, что сколько-нибудь стройной, держащей в напряжении истории в «Зелёном лике» всё же нет, равно как и в прочих крупных вещах автора. Берут они атмосферой и философией.

Не смотря на политематичность и многожанровость, роман сохраняет баланс, и таких многостраничных лекций как в «Белом доминиканце» в «Зелёном лике» не найти, хотя по информационной насыщенности данный роман намного весомей. Майринку удалось подать материал дозировано, разбавив его повествованием и описаниями, благодаря чему получилась логическая зависимость происходящего с эзотерическими вставками. Лишь пару раз в тексте всё же возникают масштабные объяснения, но они представлены как своевременно попавшая к главному герою рукопись о саморазвитии, что сюжетно оправдывает объёмное изложение идей.

Само название «Зеленый лик» связано с абстрактным персонажем романа — Вечным Жидом. Здесь он не столько действующее лицо, как это было, например, в романе «Монах» М.Г.Льюиса, а аллегория и символ, задействованный сразу в нескольких значениях, сводящихся к единому множителю.

Основная мысль произведения связана с обращением человека к «Сверх-Я», себе истинному, неповторимой индивидуальной вечной душе. Налаживанию этих взаимоотношений и просвещенна большая часть оккультных практик, описанных в романе необычайно прозрачно и подробно, что делает «Зелёный лик» самым практически применимым для эзотерика крупным произведением Майринка. По сути, представленная методология — полноценный путеводитель для ищущего духовного развития.

Разумеется, роман затрагивает намного больше тем: предупреждает о подводных камнях практика-эзотерика, описывает необходимые шаги, философию, рассуждает о дисбалансе в понятиях «вера» и «религия», расшифровывает библейские символы, высказывается по поводу индивидуальности и общедоступности знаний, полученных опытным путём, затрагивает вопрос рая, ада и жизни после смерти, а так же единого информационного поля и единосущного «Я». Есть в «Зелёном лике» и более рутинные измышления, к примеру, диалоги о нацизме и религиозном фанатизме или короткая, но запоминающаяся история о судьбе полудикого африканца, отражающая реалии времени.

Единственный объективный минус романа в его кажущейся непоследовательности. Следить за событиями местами сложно.

В остальном, «Зелёный лик» — одно из лучших произведений Майринка, щедро наполненное оккультным материалом, яркими персонажами, красочными метафорами, и рассказанное приятным доступным языком, превращающим чтение в удовольствие. Роман заслуживает самой высокой оценки.

«Дар» — последний изначально написанный на русском языке роман Набокова. Уточнение «изначально» необходимо, так как впоследствии писатель занимался переводом с английского на русский как минимум одной работы — «Лолиты». Возможно, имеются и другие.

Технически «Дар» резюмирует русскоязычное наследие автора, подчёркивает свойственные Набокову мотивы, углубляя и расширяя привычные для него потоки мысли, вновь иллюстрируя представление классика о цикличности событий в мире в целом и в литературном произведении, как его отражении, в частности.

В первую очередь необходимо дать представление, о чём данный роман. Необычайное множество мотивов переливчатыми волнами отходит от центрального катализатора — истории главного героя, чей образ во многом биографичен для автора. Малоизвестный русский писатель, проживающий в Берлине, ищет способы вынести в мир свой талант, получить отдачу, оценку, быть может, признание. Его ожидания до определённого времени не оправдываются, пока протагонисту не приходит в голову написать биографию Чернышевского, что выходит уж очень своеобразно и делает до этого малоизвестного поэта фигурой заметной, увесистой и едва ли не вхожей в влиятельные круги писателей-эмигрантов.

Данная характеристика практически исчерпывает сюжет, с оговоркой, что в ней не раскрыта концовка, ряд косвенных историй, а так же внутреннего произведения. Основной объём романа набран на счёт экскурсов в прошлое, рассуждений, примечаний, замечаний, добавлений, справок, уточнений и прочего. Вся эта вереница ветвится всё дальше и гуще, что и придаёт толщину. В «Даре» Набоков как никогда напоминает Пруста, стремлением начинить текст побочными деталями, раскрывающими и формирующими целостную протяжённую в пространстве и времени реальность. И если в более ранней работе «Камера Обскура» имелась стилистическая пародия на Пруста, то здесь именно осознанное подражание не форме, а насыщенности текста.

Такой подход может оказаться утомительным для читателей начинающих, а потому «Дар» не рекомендуется для знакомства с писателем — тут лучше подойдёт «Лолита», «Приглашение на казнь» или «Защита Лужина». И всё же данный роман — своего рода метаморфоза интересов Набокова в литературную плоскость. Все его увлечения и ключевые творческие мысли — будь это энтомология, проблема русских эмигрантов, шахматы, анализ отечественных литературных традиций, взгляды на политику, суждения об устройстве вселенной, разграничение хорошей и плохой литературы, прочее — всё это нашло место в гостеприимном и гибком тексте произведения.

Как результат — очень инертное, затянутое и местами лишённое сюжета повествование, где уместны многостраничные экскурсы во внезапно выскочившую как бы между прочим тему, а эту манеру выдержит далеко не каждый. Особенно чуждой она окажется для людей с наследием Набокова незнакомых: скажем, понять, причём тут бабочки или линия отца, вряд ли удастся читателю со стороны. Разумеется, это не умаляет достоинств романа, но значительно сужает его потенциальную аудиторию.

Верно будет охарактеризовать «Дар» как произведение, предназначенное не столько для читателей, сколько для писателей, так как творческим переживаниям, мыслям о ремесле, о художественности, идейности, сочинительских нюансах, вопросах издания, актуальности и наследия каждой отдельной книги уделена немалая часть романа. Только люди, близко знакомые с процессом создания различных литературных форм, способны оценить и воспринять то, что хочет сказать автор, чем делится, о чём переживает. Причём, главный адресат данного труда — сам Набоков, поскольку по факту он создал грандиозное вместилище собственных измышлений, интересов, исследований, практически трансформировал в текст отпечаток своей личности, с размахом вложив туда всё. Это своего рода справочник самоанализа, перепросмотр и инвентаризация уже ушедшей в прошлое жизни.

Учитывая это, ничуть не удивительно, что «Дар» вновь выводит читателя на уже известные закоулки Набоковского творчества. Мелькают знакомые элементы его произведений: смерть от тифа, таксомотор, макинтош, многое другое. Неожиданное, но всё же логичное упоминание мотива «Лолиты», до этого уже зарисованное в «Волшебнике», отсылки к прежним работам, вроде вскользь вставленных знакомых фамилий — например, Лужин. Антология авторской мысли — характеристика, походящая этому роману, но вместе с тем вовсе не означающая, что данная работа является лучшей в творчестве.

Если оценивать и сравнивать, то кое в чём «Дар» действительно превосходит предыдущие романы — стилистически он очень и очень силён. Наконец автору удалось изжить прежние проблемы, выдав максимум, недостигнутый в работах вроде «Камера обскура» или «Король, дама, валет». Хотя, справедливости ради, те же «Защита Лужина» или же «Приглашение на казнь» вполне сопоставимы с этой книгой автора.

Нельзя пройти мимо линии о Чернышевском — ему отведена целая глава, а главы в «Даре» весьма объёмные. Вопросы оценки его личности Набоковым следует оставить людям, имеющим богатый багаж биографических и исторических знаний о соответствующей эпохе. Ясно одно: автор выбрал этого человека для насмешек потому, что Чернышевский — один из тех, кто стоял у истоков процесса, приведшего семью классика к вынужденной эмиграции. Наверняка, многие из фактов в книге, а быть может и все являются правдой, вряд ли бы Владимир Владимирович проделал бы столь колоссальный труд, не имея на то веских оснований. Как бы то ни было, но с литературной точки зрения персонаж вышел очень живой и убедительный, что вновь показывает непревзойденное мастерство писателя.

Если резюмировать сказанное, скомпоновав выводы о столь многоплановом труде, вырисовывается следующая картина: «Дар» — политематический роман, затрагивающий ряд вопросов от биологии, до социально-нравственных, и далее до пространственно-временных философствований. Стилистически — это очень сильная работа, фабульно она приближенна к почти бессюжетной истории, а объём наращивается за счёт экскурсов в прошлое, выстраивания побочных сюжетных линий и информативного наполнения произведения. Охарактеризовать работу можно как книгу для писателей, в первую очередь предназначенную для самоанализа Набокова Набоковым. Рекомендуется к прочтению поклонникам автора, исследователям его жизни и взглядам. Стороннему читателю крайне нежелательна, поскольку будет не интересно и не понятно.

«Король, дама, валет» — ранний роман Набокова. Возможно, даже первый, поскольку малый объём предыдущего, «Машеньки», формально приближает её к повести, хотя, гибкость литературных определений позволяет оставить последнее слово в этих вопросах за автором. Отбросив лишние рассуждения, следует рассказать о сюжете произведения.

Фабула необычайно проста — любовный треугольник, измена, нерадивая возлюбленная. Впоследствии данная форма, очевидно очень значимая для Набокова, имела развитие разной степени рельефности в произведениях «Соглядатай», «Камера обскура», «Лолита», «Пнин» и даже слегка была затронута в «Приглашении на казнь». Таким образом, «Король, дама, валет» заложил некий фундамент для последующих внутрисюжетных перипетий Набоковских персонажей. И всё же, даже этот факт не мешает трезво оценить историю, изложенную в этом романе, как тривиальную, примитивную и скучную. Единственное яркое пятно в ней — несколько нестандартная концовка, но даже она не является чем-то экстраординарным, делающим работу сколько-нибудь интересной.

Другое дело стиль. Он почти на высоте. На счёт «почти» — причина для него та же, что и в более позднем романе «Камера обскура», а именно — злоупотребление глаголом «был», который Набоков вставляет едва ли не через предложение, как только дело доходит до необходимости о чём-то рассказать или что-то описать. Благо, в будущем, автор смог изжить эту дурную привычку, но раннее его творчество сильно подпорчено этим сорняком. Если же забыть об этих неуклюжих фразах, в остальном всё — замечательно. Уровень метафор, наблюдательность, авторская самоотдача произведению потрясающи. Талант и старание автора ощущаются даже в каждом второстепенном персонаже, случайно мелькнувшем отражении в окне — во всём, что встретится на страницах.

Нельзя не упомянуть о параллели с карточной игрой. К сожалению, оценить её адекватно, без знакомства с правилами, затруднительно, но даже это не мешает точно сказать, что привязка здесь поверхностна, а вот воистину непревзойдённый уровень подобная идея получит в «Защите Лужина», где шахматный метафоризм растянется спектральной сеткой сквозь все главы романа.

Так же следует сказать, что зачаток линии о механических манекенах мог бы развиться в интересную сюжетную линию, однако, остался не оформившимся придатком.

Безусловно, «Король, дама, валет» — это не то произведение, с которого следует начинать знакомство с Набоковым. Оно — для ценителей, для уже прочитавших «Лолиту», «Защиту Лужина», «Приглашение на казнь», для тех, кто уже влюбился в слог писателя и может делать скидку его ранним произведениям. Остальным лучше данного романа избегать, поскольку он явно не отражает всей мощи и таланта великого классика.

«Пнин» — роман, написанный Набоковым на английском языке. Благо, мастерство переводчиков дало в полной мере насладиться неповторимым авторским стилем, благодаря чему можно смело утверждать, что смена кириллицы на латиницу не смогла умалить таланта великого классика.

Данное произведение рассказывает о жизни преподавателя по фамилии Пнин. В первую очередь, следует рассказать о персонаже. Он необычен в первую очередь своей заурядностью. Он не герой, не страдалец, не злодей, не псих, но всё же не совсем обычная личность. Прелесть его образа раскрывается автором в мелочах, точно подмеченных и тщательными мазками собранных в одну из самых ярчайших личностей в литературе. Этот пожилой мужчина чудаковат, у него есть своя история, привычки, уникальная манера общаться. Набоков здесь грамотно копирует жизнь: есть человек, и множество самых полярных мнений о нём у окружающих, чьи точки зрения разняться в зависимости от личной истории персонажа, степени их близости к протагонисту и многих других нюансов, формирующих общую картину. В итоге на страницах не столько протагонист, сколько реальный человек.

А почему собственно не протагонист? А потому, что в «Пнине» Набоков постарался показать жизнь, как она есть: чреда событий, иногда являющихся причинами и следствиями, иногда нет. Реализм в данном романе вытеснил типичную цепочку: «Цель — средства её достижения», сотворив из произведения своего рода биографию русского эмигранта. К слову, сама тема эмигранства, не единственная из регулярных и присущих здесь автору. Имеется и традиционный тиф, и измена — не менее частый гость на страницах классика.

Возвращаясь к сюжету: его, как чёткой событийной линии в романе нет. Нечто подобное было и в «Подвиге», но если в последнем такой подход придавал тексту невнятную аморфность, то в «Пнине» это выглядит более чем уместно. Автор не то, чтобы не знал, что хочет рассказать, а намеренно завязкой продемонстрировал читателю свою способность построить последовательную событийную историю, а потом резко её отчленил от общей линии событий, как нечто ненужное и неубедительное в реалистичном мире данного художественного произведения.

И хотя Пнин номинально является протагонистом и даже борется с некоторыми жизненными трудностями, его образ не обрисовывается как нечто центральное, аккумулирующее происходящее вокруг. Стареющий преподаватель ничего толком не совершает, а провоцирует действия побочно, своей неуёмной харизмой. Ему подражают, его передразнивают, о нём говорят. Сам того, не ведая, он никогда не обделён вниманием, и данные события играют с ним злую шутку: образ шута идёт впереди человека, самим Пнином, как личностью, никто не интересуется, а он, почти до самого конца остаётся в неведении относительно посредственности своей личности для окружающих.

Необходимо отметить, что помимо восхитительного стиля, убедительности и детализированности, произведение обладает ещё одним уникальным свойством: его звуковая направленность. В творчестве Набокова уже встречался «визуальный» роман «Камера обскура». «Пнин» продолжает намеченную линию работ о восприятии, концентрируясь на сей раз на звуках. Слышимое, недослышанное, услышанное и ещё не оформившееся в звуки — всё преломляется через авторскую метафорическую призму. Звукоподражания, исследования в акустике — всего это встретится в «Пнине», с присущей автору глубиной.

Таким образом, «Пнин» не сюжетный роман о жизни. Он оформлен как биография и обладает яркой стилистической формой. Особого внимания заслуживает главный герой, только одно присутствие которого в данном произведении, является отличным поводом рекомендовать его к прочтению.

«Замок» — роман Франца Кафки, повествующий о герое по имени К., желающем, по неупомянутым причинам проникнуть в замок на горе, близ деревни, с весьма необычными с точки зрения поведения и взглядов поселенцами.

Сразу следует отметить, что чем закончится роман, неизвестно, поскольку Кафка его оборвал на полуслове, но, ориентируясь на прочее творчество писателя, можно предположить, что К. так и не добрался бы до замка. Вполне в духе автора было бы принести протагонисту разочарование или смерть, хотя, справедливости ради, необходимо отметить, что герой здесь — очень яркая личность, с сильным характером и иронично-надменным взглядом на окружающих, что выделяет его среди прочих персонажей иных работ великого пражца. И хотя это не самый сильный аргумент, но всё же такая исключительность, возможно, могла бы послужить поводом для нестандартного финала. И кто знает, не это ли несоответствие стало причиной оборванности романа — что если он своей самобытностью просто не уложился в типичную для остального творчества формулу.

Чтобы дать представление о том, что же происходит в романе, пару слов о сюжете. Протагонист шатается по деревне, пытаясь найти повод заглянуть в возвышающееся на горе поселение, называемое остальными «замком». Живут в этом притягательном для К. месте некие полулегендарные люди. С одной стороны — это просто правительство, с другой — нечто большее, обросшее слухами, подпитываемыми человеческим благоговением. Тема эта обрисована хорошо, хотя она не является центровой, как например, в «Осени патриарха» Г.Г. Маркеса. Люди примитивного склада конечно же видят в «Замке» только связку «власть — общество», но у Кафки почти всегда глубже, и здесь речь не о метафоризации объективных явлений, а о выражении авторского видения реальности. Иными словами, с точки зрения обывателя, персонажи произведения не имеют названий. Правительство деревни здесь — не религия, не государство, не управители и не чиновники. И в то же время они конгломерат всего этого — плюс нечто большее, неосязаемое для тех, кто слеп к мироощущению автора.

Что же иллюстрирует автор, и что происходит в романе? К. заходит в дома, общается с людьми, налаживает связи и выясняет подробности о живущих на вершине горы. Здесь автор отражает различные сферы жизни общества, высмеивая и бюрократию, и пресмыкательство перед властью, и многое другое. Но куда интересней для читателя сами поселенцы, чьи реакции, поступки и слова столь не похожи на привычное для нормального течения событий. В «Замке» всё столь необычно утрировано и гиперболизировано, что получается не просто подобие сна или бреда, а целый самостоятельный мир с иными законами, но законами не спонтанными, а текущими по собственным причинно-следственным механизмам. И здесь неповторимое очарование этого романа. Вовлекаясь в быт этого неординарного общества, читатель проводит время с интересом, что выгодно отличает данную работу от того же монотонного «Процесса».

Сюжет преподносит удивительные повороты. Они непредсказуемы, а их абсурдность через время объясняется с точки зрения логики. Получается всё очень продумано, проработано и взаимосвязано. Роман то и дело выворачивается наизнанку, переставляя местами чёрное и белое, напрочь уничтожая какие-либо попытки предугадать развитие событий и мотивы персонажей. В этом отражена потрясающая манера Кафки видеть в обычном — исключительное, причём не просто нечто одно, а неожиданную многослойность. Метафорически это можно представить так: под кучей мусора внезапно обнаруживается сундук с кладом, но всё золото оказывается фальшивым, однако, как выясняется вскоре, сам сундук представляет особую стоимость, но продать его не получится, потому что… и т.д. и т.п., роман вновь и вновь будет оборачивать казалось бы уже исчерпанные ситуации новыми гранями, стремящихся своим многообразием к какой-то почти идеально сферической форме.

Нельзя не отметить и диалоги. Это отдельное достоинство «Замка». Не смотря на свою многословность, звучат реплики героев до очарования убедительно и реалистично.

В этой связи остаётся только пожалеть, что данный роман остался незавершённым, потому что нащупанные в нём манера и стиль выражения являются действительно выигрышным для Кафки способом творить крупные произведения.

«Процесс» — одно из самых крупных произведений Кафки. Вместе с тем, данный роман относится к наиболее известным трудам автора. Такая популярность обусловлена большим количеством критических работ, включением «Процесса» в обязательную образовательную базу литераторов, списки вроде «100 лучших книг, которые должен прочесть каждый», а так же неизменное участие его в рядах текстов, оказавших влияние на развитие жанра абсурда и литературы в целом.

К сожалению, такая помпезная оболочка умаляет объективные читательские оценки, наделяя «Процесс» некой культовой значимостью, при этом о романе считают, якобы он едва ли не отражает самые сильные стороны гения Кафки. Такая точка зрения — огромное заблуждение, так как по отношению к наследию автора, это произведение поверхностно. Если в коротких работах великого пражца чётко прослеживается страх индивидуальности перед абстрактным социально-бюрократическим безымянным мотивом бытия, то в данной работе эта фобия сводится к банальной критике чиновников и делопроизводственных структур. На выходе получаем купированное отражение взглядов писателя, которое, к сожалению, большинством воспринимаются как единственный посыл его работ. А потому многим читателям — особенно тем, кого взрастили в университетских оранжереях — трудно объяснить, что мысль Кафки шире и ёмче, чем повествуют в учебниках и рассказывают преподаватели. А потому новатор мирового масштаба так и остаётся для интеллектуального большинства ещё одним заурядным хулителем, марающим бумагу на злобу дня.

Сделав такую оговорку, заключающуюся в том, что у Кафки есть вещи и интересней и глубже, — причём, работы эти, как правило, короткие — можно перейти к анализу самого романа. Сюжет здесь не насыщен событиями, но сама завязка оформлена потрясающе. Главный герой, проснувшись с утра, обнаруживает у себя дома представителей таинственной организации. Ведут себя гости вызывающе, а на вопросы протагониста сообщают ему, что тот арестован, однако подробности дела они освещать не уполномочены. В этом коротком отрывке, протянувшемся примерно до окончания сцены слушания всё идеально: есть и неповторимая авторская интонация, и интригующая с первого же предложения атмосфера, яркие персонажи, чьи поступки припудрены ядрёным абсурдом. Каждым действием начало романа вспахивает благодатную почву для развития излюбленных автором тем: человек и общество, не похожесть на других, преследование, безысходность, одиночество, беспокойность, необъяснимость и неизвестность. Однако эти темы не получают должного воплощения, а сам роман впадает в чудовищную цикличность, повторяя один и тот же мотив, повествующий о том, что на каждое новое действие героя есть определённый нюанс в законе, всё усложняющий. И цепочки этих законов, раздутые до непомерных размеров с одной стороны иллюстрируют всю бессмысленную мудрёность реальной бюрократической системы, с другой — вытесняют из романа все иные потенциально сильные стороны литературного произведения.

Такая циклопичность служит единственной задаче, но за её громадами уже не остаётся ничего. Идея быстро исчерпывает себя, и произведение ничем не может удивить уже после четверти своего объёма. Повторения одного и того же наделяют текст монотонной интонацией, чья однообразность, разумеется, является критической линией творчества Кафки, но однобокость её реализации говорит лишь об одном: Кафке следовало либо уложиться на три четверти в меньший объём, либо наделить «Процесс» и иными решениями, дабы сотворить многогранную работу, действительно заслуживающую своего нынешнего статуса.

Нельзя не упомянуть о «Приглашении на казнь» Набокова — работе, напоминающей «Процесс», но реализованной в разы изящней и ярче. В ней как раз учтены те интонации и средства, которых не хватило Кафке.

Таким образом, «Процесс» — роман особый, но в первую очередь, за счёт имени автора. Что до самого текста, то он пал жертвой избыточного объёма. Уложись Кафка в количество слов «Превращения», и вышло бы безупречно. С другой стороны, если бы вся работа оказалась выдержана в духе своей завязки, удивляющей, неожиданной, яркой и притягательной, произведение вышло бы просто фантастическим.

«Лаура и её оригинал» — последний и вместе с тем незавершённый роман Набокова, где автору удалось реализовать ранее не задействованные стороны своего потенциала.

Звучит странно, ведь речь идёт о Набокове — человеке, чьё писательское мастерство не оспаривают даже люди, не проникающиеся его творчеством. Что же такое есть в «Лауре и её оригинале», чего не встречалось в предыдущих работах?

Объективно, ничего. В той или иной степени, данный роман наследует и развивает стандартные достоинства Набоковской прозы: тут и непревзойдённый стиль, и меткая художественная образность, и изящный неназойливый эротизм, и вместе с тем располагающая убедительность, проявленная как во внимании к деталям, так и в раскрытии подсознательной стороны героев. Но кое-какие намёки из прежних произведений в этой работе, наконец, сплетаются в ещё один прочный столб некого абстрактного музея сильных сторон творчества писателя.

Речь здесь о мистицизме, но не таком, как некогда обрисовывался в рассказе «Ужас», а ещё более глубоком, эзотерическом, причём выраженном в идеях далеко не тривиальных, а неких заоблачных, выходящих далеко за рамки того, что размещено в 9/10 оккультной литературы. В «Лауре и её оригинале» Набоков размышляет о смерти — но это не плачь умирающего, не построение грёз о загробной жизни, не последовательная фиксация болезненных симптомов. Перечисленное было бы слишком просто. Нет: роман повествует о сознательном умирании, осуществляемом постепенно при помощи ментальной деятельности испытуемого. О некой гипотетической возможности одной только верно направленной мыслью воздействовать на своё тело, скажем, чтобы удалить пальцы на ноге — и эта самая возможность используется для полного растворения себя под непроглядным покровом черноты обратной стороны век. Вопросы «Для чего?» здесь неуместны, равно как и оценки общей фабулы, персонажей и иных качеств произведения, ведь оно не дописано.

В этой связи, единственное, что можно отметить в «Лауре и её оригинале» — это уход Набокова в мир трансцендентного, некая очередная писательская эволюция, проявленная на коротком фрагменте романа с прежним талантом. Не стоит даже упоминать, как далеки от подобных размышлений и общей эстетики другие авторы. Безусловно, намечалось грандиозное произведение, и стоит порадоваться, что данный отрывок дошёл до читателей, не смотря на распоряжение классика его уничтожить.

«Защита Лужина» — один из лучших романов Набокова, несмотря на то, что сюжет здесь можно пересказать простым коротким предложением: «успешный шахматист помешался на шахматах». Но за этой скромной формулировкой открывается живописнейший мир произведения.

Кратко о стандартных литературных характеристиках: персонажи оригинальны, интересны, живы и неповторимы. Это личности, имеющие не только характеры, но и собственные способы выражаться, мыслить и действовать, в их описаниях не чувствуется присутствия автора — перед читателем самостоятельные подвижные сознания. Кроме того, отдельные герои прекрасно передают искромётный авторский юмор, органично смотрящийся в рамках произведения.

Не малую роль играет язык. И здесь Набоков демонстрирует вершины мастерства — придраться действительно не к чему. Все слова на причитающихся им местах, некоторые — на неожиданных, но оттого ещё более точных. Обороты и находки метафорического плана порой ошеломляющи. Видно, что к роману автор подошёл с особым прилежанием, создав произведение такого уровня, до которого далеко почти всем: и современным, и классическим авторам.

В этом писательском интеллектуальном пространстве восхитительным образом оживают шахматные фигуры и правила, влекущие за собой не только героя, но так же читательское внимание и сам сюжет произведения. Профессиональный игрок, Набоков смог спроецировать трёхмерную игру в многомерность художественного произведения, затронув все доступные и часто непредсказуемые ложбинки и выемки ассоциативного ряда, связанного с 64 квадратами. То богатство форм, мыслей и параллелей, которое воплощено в романе для другого автора оказалось бы недостижимым.

Набокову удаётся через призму только одного предмета рассмотреть весь мир, его законы, следствия, событийные циклы и даже людей. Это глубокое погружение в суть предмета, раскрывающее через него абсолютно всё, отражает не просто какую-то художественную фантазию, а реальные оттенки чувств человека, продолжительное время увлечённого какой-либо ментальной деятельностью.

«Защита Лужина» — не роман о безумии, как это может показаться на первый взгляд. Это описание мироощущения, выход за грань человеческого восприятия, его переоценка и построение ранее не существовавшей художественной призмы. Такой подход делает это произведение уникальным, что уже является достойной причиной его прочесть для любого, интересующегося литературой человека.

«Подвиг» — тот редкий случай, когда произведение Набокова слабо. И дело здесь не форме, художественности или персонажах — на этом плане в романе всё почти безупречно. Проблема здесь — в сюжете.

Повествование вращается вокруг жизни взрослеющего молодого человека, немного неуверенного, считающего необходимым доказать каждому, а в первую очередь себе, что он не трус, а храбрец, способный на поступок, героизм и, как следует из названия, подвиг. Впрочем, малодушным главного героя никто и не считает, но, тем не менее, это стремление является превалирующем в поведении протагониста.

Данной сюжетообразующей линии просвещенны периодические отступления, точнее истории о поиске героем своей роли в жизни — мотив, напрочь губящий фабулу, которая исчерпывается первой главой, несколькими вкраплениями в повествование и последним, заключительным эпизодом. Иными словами, самой идее, задумке «подвига» и его свершению уделено предельно мало времени романа, в то время как основной увесистый объём набран за счёт описания перипетий жизни героя, его попыток найти себя в спорте, в любви и прочих закоулках человеческой жизнедеятельности. Поскольку сами эти события в конечном итоге не имеют воздействия на общую картину, они остаются ненужным довеском, который мог бы быть и в два раза короче, а мог бы удлиниться и раз, скажем, в восемьдесят — общая картина не изменилась бы.

Описанный нюанс портит роман, делая его неконкурентоспособным с более «фабульными» историями автора, где отчётливо прослеживаются мотивы героев, а сюжет укладывается в формулу «цель — средства для её достижения». «Подвиг» идёт по иной схеме: «цель — 200 страниц воды — реализация цели». Из-за этого произведение не интригует и позволяет легко и без сожаления в любой момент отказаться от прочтения.

Сама история о подрастающем эмигранте, колесящем по городам Европы, подана талантливым Набоковским языком — как всегда красочным, почти лишённым огрехов. «Почти» — лишь потому, что автор, столь щепетильно относящийся к вычитке и правке своих произведений, к концу «Подвига» будто устал, и последние две главы написаны очень небрежно.

Герои ярки. Ситуации — комичны. Талант Набокова, как всегда, проявляется и в малом и крупном, ежеминутно предоставляя всё новые неожиданности: где-то точное, но удивляющее сравнение, в другой раз — персонажа, словно пришедшего в роман из реальной жизни, порой — шутку, разящую наповал. Интересны и параллели с «Гамлетом», а так же рыцарскими романами. Но для всех этих достоинств нет благодатной почвы, пригодной для укоренения на долгий срок в ней читательского интереса.

Для интересующихся: в двух словах, сам злополучный подвиг протагониста — это рискованная попытка забрести на территорию СССР, не имея на то визы. Эпизоду этому уделено не более, чем 1/100 произведения, причём концовка по-Набоковски туманна, точно с пера писателя на текст упала чёрная клякса.

«Подвиг» — это роман, наделённый массой достоинств, среди которых и стиль, и художественная глубина, и оригинальные авторские мысли, и красочные описания европейских городов, и интересные персонажи. Такое произведение могло бы поднять иного на вершину славы. Но для Набокова — это шаг назад. Сюжет слишком слаб, практически отсутствует интрига. Это не та работа, с которой следовало бы начинать знакомство с талантливым писателем. Рекомендуется исключительно тем, кто уже ознакомился с его лучшим творческим наследием.

«Камера обскура» — яркое произведение в творчестве Набокова, впрочем, не сильно жалуемое самим автором.

В центре повествования — история о состоятельном человеке, внезапно брошенном семьёй из-за сильного увлечения шестнадцатилетней искусительницей. Но жизнь героя с этими событиями только начинает разваливаться, и последующее развитие ситуации станет для него ещё большим всесокрушающим ужасом.

В первую очередь о языке: он, как всегда у Набокова, отточен до мелочей, слова укладываются в гладкий пёстрый поток, скользящий по самым неожиданным метафорическим руслам и избегающий попадания в неуклюжие заводи. Но всё же общее впечатление портит возвратившаяся к автору манера злоупотреблять глаголом «был», временно искоренившимся в предыдущих работах. Только закрыв на этот досадный факт глаза, можно признать стиль романа безупречным. Чего стоит только блестящее описание купания в море и яркая пародия на Пруста.

Отдельного обсуждения заслуживает название произведения. Трудно разыскать какую-либо достоверную информацию о нём из первоисточника — по всей видимости, таковой просто нет. Поразмыслив, можно прийти к ряду выводов, но у каждого они окажутся своими, а потому вопрос о причине такого заглавия останется неразрешённым. Вероятно, «Камера обскура» — намёк на какое-либо качество данного устройства: визуальность, способность переворачивать изображение и размытие.

Визуальная составляющая произведения нарочно подчёркнута автором: все герои так или иначе вращаются в сферах, поставляющих продукцию зрительного порядка: кинематограф, карикатуры, живопись. Да и метафорический ряд намеренно выстраивается вокруг зрительных образов. И тем яснее решение автора о внезапной слепоте героя — его полное выключение из условной художественной реальности.

Переворот — тоже не редко участвует в фабуле. Тут и рокировка, в которой герой, утратив жену, дочь и роскошный дом, уходит не в самое роскошное место — жилище любовницы. И аналогичная линия с самой девушкой, мечущейся между «официальным» любовником и утаиваемым. Логично заключить, что обе эти ситуации отражают друг друга, подобно тому, как камера обскура переворачивает изображение. Может, всё проще — жизнь перевернулась вверх дном. Так же вполне вероятно, что камера обскура — это гостиничная комната, точнее ванная, расположенная между двумя номерами, проход в которую, подобно узкой щели упомянутого устройства, перевоплощает верную любовницу в хищную изменницу. Но ещё вероятней, что Набоков не был бы собой, если бы не вложил в название комплексный смысл, включающий не только всё этого, но и много больше.

Возвращаясь к сюжету, нужно сказать, что он хоть и в целом прямолинеен и даже в некотором роде предсказуем, всё же драма в нём имеется, причём не малая. Участь главного героя достойна сострадания и ужасна при попытке её прочувствовать, если конечно читатель не займёт порицающее-выжидательную позицию, при которой любое горе в жизни протагониста будет расценено как долгожданное воздаяние.

Разумеется, нельзя не упомянуть об отголосках романа «Камера обскура» в «Лолите». Так или иначе, но сам мотив мужчины, одержимого молодой женщиной, пусть даже подростком, присутствует в обоих произведениях. Однако он уходит глубже, и идейным предшественником «Лолиты» следует считать повесть «Волшебник», в то время как «Камера обскура» дала самому известному роману Набокова исключительно образ коварной искусительницы, разрушающей жизнь мужчины, но никак не фабулу.

Но ошибкой было бы полагать, будто образ этот родился в одном романе Набокова и перекочевал в другой. Данный женский персонаж древнее, и его литературные истоки можно найти ещё у М.Г.Люьиса в «Монахе», где Матильда постепенно дробит в руины жизнь праведника Амбросио. Является ли Магда прямой наследницей Матильды? Даже если нет, то косвенной, безусловно, или, как минимум, вытекающей из одного и того же сюжета, например, истории впадения в язычество царя Соломона, где безымянной жене-язычнице, по всей видимости, перешло имя царицы Савской — Македа. Вполне возможно, что дальнейшая линия литературных сюжетов предполагала последовательное заимствование и преобразование легенды, а так же имени соблазнительницы: Македа — Матильда — Магда.

При этом взгляде на творчество Набокова, становится очевидна пропасть, разделяющая два романа. «Камера обскура» — идейный продолжатель архетипичного сюжета о разрушении жизни мужчины женщиной, за спиной которой стоит другой мужчина (Горн у Набокова, Люцифер у Люьиса, языческий бог в ветхозаветной истории). «Лолита» же предлагает деконструкцию мотива, где вместо коварной, изначально задумавшей зло обольстительницы, выступает жертва обстоятельств и чужой похоти, ребёнок, даже не пытающийся заведомо что-либо планировать. Она просто живёт и наслаждается этим, и лишь впоследствии поведение героя формирует у неё стойкую неприязнь и желание не столько навредить мучителю, сколько избавиться от него. Весь же крах Гумберта — в данном случае, исключительно эмоциональное угнетение — есть не столько коварство со стороны Лолиты, как это происходит, например, в случае Магды и Кречмара, а его бесконтрольное самобичевание.

Разграничив таким образом два романа, подчеркнув их непохожесть и революционность одного по отношению к другому, следует в двух словах охарактеризовать само произведение, не рассматривая его через призму схожести и наследственности.

«Камера обскура» — это мощный сгусток метафор, художественной образности, ярких персонажей и увлекательного сюжета. Он динамичен и увлекателен. Это произведение, хоть и не является лучшим у Набокова, но определённо заслуживает рекомендацию к прочтению, как роман очень высокого уровня.

«Белый доминиканец» — не популярный роман Густава Майринка. Судя по распространённости отзывов, с творчеством автора в основном знакомятся по трём произведениям: «Голем», «Вальпургиева ночь» и «Ангел западного окна». А вот две менее известных работы: «Белый доминиканец» и «Зелёный лик» обычно остаются за бортом стремительно бороздящего литературные океаны фрегата читательских интересов. Почему так вышло конкретно с этим сочинением?

Причины две: вялое начало и настойчивая авторская назидательность. Касательно первого — роман раскачается с середины. На счёт второго — это неотъемлемая черта автора, пишущего не просто литературу, а литературу с эзотерическим смыслом. Эрудиция Майринка в данной сфере намного превышает осведомлённость большинства читателей, и для многих такие тексты оказываются просто непроглядным нагромождением образов, о принадлежности которых к разного рода религиям и философско-оккультным учениям можно лишь догадываться. И если «Голем» или «Вальпургиева ночь» могут компенсировать свою сложность увлекательным сюжетом, то «Белого доминиканца», скорее всего, придётся себя заставлять читать.

Хотя, это зависит исключительно от вовлечённости читателя в тему произведения. При знакомстве с такими авторами как К.Кастанеда, можно без труда узнать в воззрениях Майринка мотивы двух реальностей, одна из которых, настоящая, на самом деле сниться той, что все привыкли воспринимать как иллюзорную. Державшие в руках «Разоблачённую Изиду» Блаватской найдут в «Белом доминиканце» темы магнетизма и спиритуализма.

Кроме того, понимание содержания романа, если не достигается, то существенно приближается при прочтении трактата Майринка об эзотерике. В общем, ничего сложного в знакомстве с «Белым доминиканцем» нет, а сюжет, как говорилось, наращивается, начиная с середины, и даже имеет зрелищную развязку, как это происходит в более популярных произведениях автора.

Вместе с тем заметно, что Майринк здесь не стал размениваться на то, чтобы вкраплять знания по чуть-чуть, а предпочёл выбрасывать информацию стеной, лекциями, листами фраз от персонажей-учителей. Такой подход, безусловно, убил в романе и увлекательность и художественность, сделав его интересным, в первую очередь, для эзотериков и ценителей, но никак не для тех, кто читает литературу только ради удовольствия.

«Белый доминиканец» не может похвастать яркими персонажами. Из общего числа разве что слегка выделится сумасшедший, да кого-то ранимого тронет история любви. В остальном, это произведение в первую очередь — интересные мысли и информация, пусть и оформленные художественно. Подача тут хороша — стиль Майринка в принципе не может вызвать нареканий, но вот красочные метафоры практически отсутствуют, не идя ни в какое сравнение с образами из «Голема» или «Вальпургиевой ночи».

Сюжет сводится к следующему: приёмный сын некого барона видит странные сны, трактовать которые и помогает ему отец. Кроме того, главный герой влюбляется в Офелию, дочь полоумного мастера, мечтающего обеспечить ей роль в пьесе «Король Дании», причём, изменив концовку. В моменты между свиданиями, герой переживает внетелесные опыты, а так же становится свидетелем и участником философских бесед о школе, религии, саморазвитии, цели живого существа. Смерть возлюбленной открывает перед ним потусторонний мир с неоднозначными обитателями, дружественность или враждебность которых временами составляет большой вопрос. Итоговый вывод из всего постигнутого определит судьбу протагониста.

Таким образом, произведение не плохое, но совсем не литературное. Для читателей со стороны — малоинтересно. Для своей аудитории — потрясающе.

«Сын Казана», а в правильном переводе «Бари, сын Казана» — произведение Джеймса Кервуда, продолжающее историю семьи Казана — пса, с четвертью волчьей крови.

Будучи сыном Казана и Серой Волчицы, Бари больше походит на собаку, как внешне, так и мироощущением. Его взрослению и сопутствующим этому процессу приключениям посвящён данный роман.

Разумеется, прежде чем давать оценку самому произведению, логично рассудить, что «Бари, сын Казана» в первую очередь интересен людям, знающим предысторию, а потому стоит ответить на естественные читательские вопросы:

1) Насколько данный роман похож на предыдущий, не является ли он новой песней на старый лад?

Не похож, а точнее похож не более чем любая другая работа данного автора. «Бари, сын Казана» — совсем иное произведение, уже без любовной линии; взрослый протагонист приквела здесь — по крайней мере большую часть романа — вытеснен ещё только набирающим опыт щенком. Кардинальные отличия сюжета и персонажей не позволяют говорить о вторичности — её здесь нет.

2) Можно ли за него браться, не ознакомившись с «Казаном»?

Можно. «Бари, сын Казана» — самостоятельное произведение, но предпочтительней читать по порядку, так как хронологический подход придаст нужный эффект, создающий очень сильное ностальгическое впечатление по ходу, а так же оказывающий мощное воздействие в финале. Без знакомства с первой частью, это пройдёт мимо читателя, не дав воспринять всю полноту художественной насыщенности дилогии.

Возвращаясь к роману, нужно ещё раз подчеркнуть его отличие от «Казана»: другой персонаж, во многом противоположный фигурам родителей, уже не стремящийся к дикости, а нуждающийся в дружбе, терзается совсем иными заботами, нежели его предки. Сюжет здесь не менее увлекательный, причём, включающий как старые, так и новые локации, вырисовывающие ещё более проработанную карту художественного мира произведений.

Умеренный, но располагающий юмор — свежее и удачное новаторство в истории семьи Казана.

Многие положительные характеристики, присущие первому роману, применимы и здесь. С непревзойдённым мастерством Кервуд воссоздаёт убедительную паутину природного мира — насыщенного, живого и подвижного, — где взаимодействие с какой-то одной нитью, приводит в движение всю сложную систему взаимосвязей флоры и фауны, как это происходит в реальности. Снова перед читателем открываются малоизвестные сведения о дикой природе, почерпнуть которые самостоятельно довольно сложно ввиду малораспространённости информации такого рода.

Каждое животное здесь — отдельный персонаж, со своей историей, взглядом, характерами, причём это существо всегда воспринимается как настоящий зверь, а не некий художественный суррогат, по той причине, что Кервуд вкладывает в образы лишь то, что действительно присуще их реальным прототипам. На страницах романа живут — в самом прямом смысле этого слова — не только обитатели леса и северных пустынь, но даже растительность, реки, ветра и погодные явления — всё подано с потрясающим реализмом и знанием материала, а так же скрупулёзно, в подробностях обрисовано метким и острым пером писателя.

О слоге Кервуда отдельно: в каждом слове, выдержанной длине предложений, живописнейших метафорах — во всём этом проявляются разносторонние таланты Кервуда, выделяющего его не только среди авторов-анималистов, но и в ряду прочих писателей. Внимательно, точно, красочно — и даже более того, сочно — он густыми масляными красками создаёт живые панорамы, выбирающие в себя читателя.

Отдельно нужно отметить персонажей-людей. В отличие от «Казана», здесь почти нет разноплановых героев: добряк тут добр, а злодей зол, что сильно контрастирует с миром проработанных характеров животных. Выделятся только образ авантюриста, появляющегося к концу произведения. Но такая однородность не сильно влияет на общее впечатление по той простой причине, что сами взаимоотношения героев проработаны с глубоким драматизмом. Если в первом романе протагониста неудержимо рвало в две стороны, то Бари — всё же пёс, а потому с обществом человека связана ведущая линия повествования, где особого внимания заслуживает злодей — настолько отталкивающий, что по уровню «гадкости» и «низменности» ему трудно найти достойные художественные соответствия.

Кроме того, нельзя не сказать несколько слов о мире произведения: здесь Кервуд идёт намного дальше, чем реализовано в «Казане». Если в первом романе ключевую роль играли подробности делающие каждую местность индивидуальной, то в «Бари, сын Казана» эти местности стали ещё и узнаваемы — это внушительный шаг в анималистической литературе, значимо выделяющийся на общем фоне произведений, авторы которых не способны даже по-разному описать два дерева — да они и не ставят перед собой таковую задачу. А вот у Кервуда подобные вещи получаются будто играючи.

Ну и конечно финал этой истории заслуживает того, чтобы оставить о нём положительный отзыв: это сильная перекличка с «Казаном», замыкающая некую трансцендентную событийную спираль, нанизавшую на себя дилогию.

И всё бы ничего, если бы к творчеству великого писателя не приложил левую ногу не просто посредственный, а откровенно бездарный переводчик — Михаил Чехов, брат Петра Ильича. Нужно отдать ему должное: настолько изуродовать безупречный текст — это тоже нужно уметь! Если неприхотливому читателю подобное изложение и не покажется плохим, то человек, имеющий сколько-нибудь, хоть самую толику вкуса, будет плеваться от слога Чехова дальше, чем видеть. Для примера вот этот отрывок:

«Когда ОН вернулся к НЕМУ назад, то кролик был уже мертв, но ОН все еще продолжал кусать ЕГО и ворчать, пока наконец Серая Волчица не вонзила в кролика свои острые клыки и не разорвала ЕГО на части»,

где пять раз повторено одно и тоже слово. Для сравнения изящный и лишённый повторений тот же отрывок в оригинале:

«When he returned to the attack, Wapoos was quite dead, and Baree continued to bite and snarl until Gray Wolf came with her sharp fangs and tore the rabbit to pieces».

И это не один, намеренно выхваченный из текста огрех. Это настоящая тенденция, встречающаяся чуть-чуть реже, чем в каждом предложении. Варианты вроде «И Бари понял, что СКОРО у него СКОРО будут друзья» — на каждом шагу. Что уж говорить о таких мелочах, как: «поднять голову кверху». Может, М.Чехов и представлял себе, как голову поднимают книзу или вбок, а потому счёл значимым уточнить, что делают это в данном случае именно вверх, но проблема в том, что эти уточнения подобно сорной траве покрывают все аккуратно вспаханные дорожки Кервудского романа. Немаловажно, что в оригинале главы неименованные, а в русском издании их названия местами раскрывают сюжет и убивают интригу.

Увы, другого перевода на русский, найти не удалось, и оттого обидно, что это блестящее произведение приходится читать в таком до убогости жалком варианте. Но если сделать скидку на горе-переводчика, абстрагироваться и оценить роман адекватно, то он заслуживает самых положительных и восторженных отзывов.

Таким образом, «Бари, сын Казана» — сильное, яркое произведение, написанное в лучших традициях «Казана», при этом имеющее самостоятельный сюжет и индивидуальные художественные достоинства. Заслуживает высший балл, а так же рекомендацию для всех, кто на это способен: читать на языке оригинала.

P.S. Роман экранизирован в 1995 году: «Глаз волка 2: переход на север».

«Джакомо Джойс» — произведение Джеймса Джойса, не писавшееся для широкого читателя. Этим сказано многое: ни в бессюжетности, ни в замысловатости причин обвинять его нет, так как единственная задача подобной работы — это быть понятной своей целевой аудитории, а в данном случае, одному единственному человеку — её автору.

И всё же произведение не столь замысловато, чтобы не оставить возможности читателю воспринять его. В центре условного повествования — мысли Джойса о своей ученице, сопряжённые в потоке сознания со многими фактами, перекличками и аллюзиями, связанными как с личной жизнью автора, так и с общеизвестными цитатами из Библии и многими другими мотивами.

Главной интересной для читателя стороной и особенностью данной работы является богатая художественная образность: два слова рисуют картинку, причём не статичную — они рождают движение. Если автора здесь ещё нельзя назвать зрелым, то уж точно «созревающим», потому как едва ли не в каждом абзаце этого произведения содержатся фразы, кричащие о непревзойдённости его таланта.

«Дублинцы» — неоднородный сборник рассказов Джеймса Джойса, где наряду с произведениями хорошего уровня, встречаются и откровенно слабые работы.

Одной из примечательных черт почти всех рассказов в «Дублинцах» является бессюжетность, подобная той, что присуща прозе Бунина и Чехова — причём, аналогии с произведениями последнего напрашиваются в первую очередь. В этом особенность и проблема сборника — такая компиляция историй осталась продуктом своего времени, затрагивающим злободневные вопросы уже минувшей сегодня вехи в истории Дублина.

Между тем, актуальность — главная ударная сила «Дублинцев», ведь они не являются фабульным, художественно организованным сборником и в то же время не могут похвастаться стилем или прогрессивностью «Улисса», что сужает роль данных рассказов до исключительно сатирическо-ироничных произведений, не претендующих ни на ярко выраженную литературность, ни на какое-либо новаторство. Постепенно время умаляет значимость этой ведущей особенности книги Джойса, заставляя оценивать её уже по иным критериям.

И здесь всё неоднозначно. Ярко начатый произведением «Сёстры» сборник задаёт мрачный тон: некая вырванная из вереницы событий ситуация, подобно всему в жизни, не имеющая чётко выраженного начала и конца, отражает бессмысленность и глупость, как процесса умирания, так и деятельности тех, кто сопровождает покойника в последний путь. Всё здесь преподносится тусклым, пустым, до безобразия рутинным и автоматическим. И хотя рассказ не может похвастать какими бы то ни было выдающимися качествами, без сомнения, его идея приложима и современной эпохе, а мрачная атмосфера — уже сама собой является достойным аргументом к прочтению.

Дальше Джойс явно сбавляет обороты, и последующие рассказы, до определенного момента, оказываются не менее пустыми, безынтересными и почти безыдейными произведениями. Та лаконичность, которая не даёт Чехову и Бунину превратиться в зануду, в «Дублинцах» сыграла против автора, трансформировав имевшиеся у автора замыслы в пересказы. Стиль здесь слишком беглый, и говорить о какой-то художественности или увлекательности, не приходится. Нет ни ярких метафор, ни цепляющих образов, а лишь поспешный отчёт о неких событиях, суть которых ни сводится ни к чему другому, кроме как намерению косвенно поддеть какую-либо черту современников, выставив её в негативном свете. Это и рассказ «Встреча», и не более содержательная «Аравия», и чуть более яркая история «После гонок». Увы, всё это — не уровень: ни формы, ни содержания, ни идеи. Одна лишь голая критика в посредственном антураже.

Затем, будто следуя некой внутренней логике сборника, Джойс вставляет уже более проработанные рассказы, имеющие сколько-нибудь прослеживающую фабулу, выраженную в чётко обозначенной концовке. Примером такого произведения могут служить «Два рыцаря» — здесь есть не только рельефная повествовательная линия, но и сами события обрели форму, обзаведясь действиями и описаниями, создавшими динамичную картинку. Это ещё не уровень, по крайней мере, для Джойса, но уже и совсем не та графомания, что предшествовала данному рассказу.

Из последующих произведений внимания заслуживает «Облачко» — одна из лучших работ в сборнике. Помимо уже обрисовавшейся формы, в ней есть не только идейность, но и настоящий эмоциональный накал. Безысходность высокой пробы — так можно охарактеризовать настрой, присущий этой истории.

«Личины» — не менее депрессивный рассказ, насыщенный динамикой и подробными блужданиями по лабиринтам внутреннего мира героя. Вместе с предыдущей и ещё несколькими работами составляет самое лучшее, что есть в сборнике.

Среди прочих ничем не выделяющихся рассказов затерялся яркий и длинный повествовательный эпизод «Мать». Отметить в нём можно главную героиню, наделённую харизмой и индивидуальностью, которые и вытягивают произведение на уровень выше многих других в «Дублинцах».

Ну и главным светлым пятном сборника является рассказ «Мёртвые», отметить который можно сразу по многим причинам. Немаловажно, что художественная образность, уже зачинавшаяся в близких к финальной работах в данном произведении получила свою максимальную выразительность. Конечно, до более зрелого Джойса, данному рассказу недостижимо далеко — подводит и стиль и переизбыток повторов, — но, безусловно, уровень «Мёртвых» — это максимум, достигнутый в «Дублинцах». Кроме того, эта история чётко и внятно выражает заключённую в себе идею — идею не просто на злобу дня, а вневременную, затрагивающую тему взаимоотношений, жизни, смерти. К слову, примечательно, что концовка рассказа, перекликается с началом «Сёстер» — пусть эта перекличка и весьма условна, но её наличие необходимо отметить, так как случайностей в творчестве Джойса не бывает.

Подводя итог, нужно признать, что «Дублицы» — это произведение своего времени, которое мало что способно дать современному читателю. Оно во многом слабо и может сильно испортить впечатление об авторе, при условии, если начинать знакомство с его творчеством с данного сборника. Так же нужно отметить, что читать данное произведение непосредственно перед «Улиссом» совсем не нужно, так как общие герои и переклички, настолько побочны, что знание содержания рассказов нисколько не раскрывает и не расширяет понимание романа.

«Варджак Лап» — одно из слабейших произведений анималистической литературы. Точнее, правильнее охарактеризовать жанр данного романа как ксенофантастика.

Сюжет прост, даже примитивен: изгой среди своих, вовремя почуявший неладное, не смог убедить остальных в опасности, сбежал, стал избранным, нашёл друзей и всех спас, приобретя статус самого уважаемого члена своего исстрадавшегося семейства, после чего ушёл на встречу новым приключениям. Увы, это набор клише, оправдать который не сможет даже попытка охарактеризовать роман как детскую литературу, ввиду того, что и произведения для дошкольного возраста так или иначе должны обладать хотя бы намёком на старание автора, чем «Варджак Лап» похвастать не может. Такую историю лепят в любой дешёвый фильм или проходную книгу, и, пожалуй, даже малый ребёнок, при необходимости, в первую очередь способен выдать что-то в духе данного произведения.

Очевидно, осознавая всю вторичность и невыразительность фабулы, автор попытался обогатить произведение псевдо-философской линией, более всего напоминающей историю обучения Люка Скайуокера у двух его учителей-джедаев. В «Варджаке Лапе» это выглядит так: дух старого кота, являющийся во снах, растолковывает новичку нюансы некого Пути, в основном касающегося вопросов выживания и тактики в сражениях. Подобные отступления всегда подаются одинаково: протагонист погрузился в сон, поболтал и проснулся — и так три или четыре раза на протяжении и без того небольшого романа, что выглядит уж очень однородно.

Обсуждать стилистические особенности произведения и вовсе бессмысленно — их нет. По сути, «Вардажак Лап» — это набор диалогов, как в сценарии или пьесе, разбавленный незначительными действиями и описаниями. Лишь однажды на протяжении романа возникает действительно красочная зарисовка, будто написанная и вставленная туда другим автором. Что же касается действий — они и вовсе не создают впечатления, что речь идёт о мире животных: ни повадок, ни характерной зверям особенности движений в данном произведении не обрисовано. Изредка заметавшийся хвост — вот и всё, что может говорить о причастности героев к животному царству.

Из плюсов две сюжетные находки: дружба с собакой и коты-роботы — вот это действительно оригинальные ходы, вносящие нечто новое в жанр. И всё же, даже такая особенность не может как-то компенсировать халтурную реализацию и набор штампов.

Персонажи — ещё одно клише. Главный герой — типичный амбициозный лузер, который в конце добьётся уважения, с ним — традиционная боевая подруга и стандартный друг-дурачок-силач, говорящий о себе в третьем лице. Есть ещё и мудрый наставник, глупые братья — всё, как и везде во второсортном продукте.

Таким образом, «Варджак Лап» нельзя назвать заслуживающим внимания произведением. В данном жанре намного лучше зарекомендовала себя серия «Коты-воители», где встречается множество неожиданных сюжетных поворотов и ярких неоднозначных персонажей.

«Приглашение на казнь» — произведение, нехарактерное для русской классической литературы. Если попытаться провести аналогию, то более всего данный роман похож на «Процесс» Франца Кафки, с одной оговоркой: если у пражского писателя в творчестве преобладает минорная интонация, то Набоков насыщает свою работу гораздо более богатым спектром эмоциональной окраски, допуская откровенно юмористические пассажи, разбавляющие общий депрессивный мотив истории.

Первое, что нужно отметить в данном произведении — атмосферу, настолько густую и вязкую, что ей будто пропитываются страницы, получающие таким образом возможность передавать холодок тюремной камеры в осторожно касающиеся бумаги пальцы. Каждый стук, шорох, вздох, мимолётные смены оттенков в зловещих декорациях — всё представлено с неповторимой, траурной торжественностью.

Особого внимания заслуживает внутренний мир героя — томимый неизвестностью, абсурдностью и зыбкостью своего заведомо обречённого на смерть существования, Цинциннат Ц., оказывается чужаком в странном, соновиденном мире, где как всегда сильно звучат присущие творчеству Набокова нотки утраты минувшего счастья. Размышления, грёзы и чаяния протагониста переданы с выразительнейшей искренностью, достигающей и охватывающей такие глубины и широты душевного состояния человека, что их можно сравнить с детализированным снимком, способным запечатлеть подобное абстрактное явление.

Персонажи интересны и ярки. Они, а равно и их поведенческие особенности, запоминаются мгновенно, в то время как абсурдные поступки, суждения и фразы дополняют впечатление ирреальности происходящего, что так же нагнетает ситуацию и без того напряжённую, благодаря убедительно обрисованному настроению замкнутости, безысходности, даже психоделии.

Глупо и странно пытаться найти в «Приглашении на казнь» символизм или аллюзивную ноту, а вот оценка с лирической точки зрения, напрашивается сама собой, ведь данное произведение часто приобретает нотки поэтической окраски, раскрывая живописные картины как внешнего, так и внутреннего естества.

Как всегда у Набокова, по части стиля нареканий практически нет — роман продуман, гармоничен, выровнен и огранён как алмаз. Что касается образно-метафорической линии, то она здесь находится на уровне не только сопоставимом с «Лолитой», но даже порой значительно превышает его, что даёт право для вопроса, какое же произведение данного автора можно считать лучшим по этому критерию.

Безусловно, «Приглашение на казнь» — сильная, яркая и глубокая работа, заслуживающая первостепенного читательского интереса.

«Осень патриарха» — произведение о жизни диктатора. В центре повествования — безымянный герой, проходящий через все ступени, извилистые коридоры и чёрные ходы метафорической цитадели политической жизни. В этой истории практически нет персонажей, а те, что всё же встречаются, чаще всего остаются анонимами, подчёркивая идею обобщённости событий и действующих лиц романа. Как и в более ранней работе, «Сто лет одиночества», Маркес стремится к эпосу, мифологичности прозы, представляя глобальную протяжённую во времени картину реальности.

На этом параллели со «Сто лет одиночества» не исчерпываются. По сути, автор вновь реализует всё ту же манеру изложения, дорабатывая и углубляя уже знакомые читателям художественные приёмы: «Осень патриарха» охватывает более чем вековой промежуток, выстраивая сложную паутину хронологический перекличек, ретроспективных и перспективных экскурсов. Всё это создаёт продуманный, скользящий сюжет, более всего по форме напоминающий разноголосицу толпы — и именно этот эффект являлся для Маркеса одной из главных сверхзадач романа. При чтении авторская речь, внезапно, часто незаметно, перетекает в прямую речь самого диктатора, а так же анонимов, выступающих как олицетворение толпы. Это одновременно и эхо истории, и случайные выкрики, слухи и домыслы, официальные отчёты и горькие излияния души единственному близкому для тирана человеку — матери.

В «Осени патриарха» собранны и сбалансированы все биографические черты как реальных, так и художественных диктаторов. Таким образом, главный герой является наиболее полной, многогранной и противоречивой фигурой политика в литературе. Но эта противоречивость не столько художественная условность, сколько отражение реальности — процесса, когда не личность, а сам народ в своей безвольности и раболепстве наделяет власть самыми разными мифологическими чертами. Диктатор в их глазах — не просто человек, а сверхъестественное существо, полубог, способный исцелять умирающих, управлять погодой, одним возгласом останавливать бунты и т.д. Народ зависим от собой же созданного бога, существующего не столько в действительности, сколько в умах масс, лишь подбрасывающих хворост домыслов в костёр всеобщего благоговения.

При этом массовом преклонении перед великой личностью контрастно выглядит сам образ диктатора — стареющего, страдающего от десятков заболеваний, безынициативного и слабого, вверившего всю власть обманувшим его приближённым. Персонаж многогранно меняется, течёт как вода, переживая подъёмы и крушения, моменты решительности и апатии. Он балансирует между созданным вокруг себя мифом и тем, что видит в действительности, не в силах уже сам отличить правду от вымысла, уверенный в святости умершей матери, а так же в присущих себе сверхъестественных способностях, безграничной власти, и тем чудовищней выглядят удары жизни, изредка приоткрывающие перед героем реалии окружающего мира и иллюзорность собственных представлений о нём.

«Осень патриарха» — это глубокий экскурс, изучающий тонкую взаимосвязь двух неразрывных элементов: народа и власти, их взаимозависимость, неотрывность существования, подобную отношениям света и тени.

Следует отметить, что данная работа имеет тяжеловесный стиль, сочетающий длинные сложносочинённые предложения и крупные абзацы, чтение которых, тем не менее, даётся относительно легко, благодаря гладкой, последовательно раскрывающейся мысли Маркеса.

Это произведение сложно судить по стандартным меркам, применимым к художественной литературе, в силу того, что это не столько история о героях, сколько размышление о явлениях, пусть и поданное в увлекательной форме с неожиданными поворотами сюжета, образными иллюстрациями и подробным описанием внутреннего мира героя.

«62. Модель для сборки» — сильно переоценённое произведение Кортасара. Многочисленные статьи, аннотации и отзывы обещают продуманный мир, насыщенный аллюзиями, глубокой символикой, и просто ошеломляющий эффект погружения в особую интеллектуальную реальность. Кроме того, о романе не раз сказано, что его название отражает любопытные свойство данной работы: поделённая на отрывки, практически главы, она позволяет перемешивать их хаотичным образом, давая возможность читателю самостоятельно собрать цельную картину. Иначе говоря, окунаться в данный мир можно в любой последовательности.

Увы, на самом деле всё это не так. За громкими заявлениями автора, издательства и непритязательных поклонников скрывается нечто куда более прозаическое, имеющее намного больше недостатков, чем достоинств.

Во-первых, действительно ли можно читать этот роман в произвольной последовательности? Нет. И те аннотации, где об этом говорится, нагло лгут. Сюжет в романе хоть и нелинеен, но нарастание подробностей, кульминация, раскрытие некоторых тайн и финальная фраза — всё это находится на своих местах. Перетасовав условные главы, читатель рискует не понять вообще ничего в этом и без того не самом дружелюбном тексте.

Во-вторых, о глубине произведения не может быть и речи. Все пропетые ему дифирамбы не имеют ничего общего с реальностью. Есть масса разнородной интеллектуальной литературы: Борхес, Джойс, Маркес, а так же не мало выдающихся символистов вроде Майринка, но Кортасар невероятно далёк от этих авторов. «62. Модель для сборки» — это нестройный сумбур, где само наличие аллюзий не прочитывается. К примеру, романы того же Павича безусловно содержат подтекст — его можно не понимать, но то, что таковой имеется, неоспоримо для любого, осилившего хоть одно произведение этого автора: библейские имена, афоризмы, каббалистические образы, стройно и последовательно развивающиеся метафоры — вот признак произведения, несущего скрытый за сюжетом и героями авторский посыл.

У Кортасара иначе: есть лёгкий акцент на ожерелье с василиском, куклу, героиню, неуловимую для героя, но из этого не выстраивается не только цельной картины, но даже не вырисовывается лёгкого мазка ясности о том, что же хотел сказать автор, кому и для чего. Если это аллюзии — то на что? Если это иносказание — то чего? По всей видимости, Кортасар не понимает, что читатель не находится в его голове, а потому не может догадаться о вещах, очевидных для автора. В этом его провал, как символиста, ну а то, что в Интернете нет ни одной рецензии, где кто-то бы сказал: «Я понял что-то из этого романа», и все ограничиваются тривиальным: «Мне понравилось», только подтверждает, что статус интеллектуальности заставляет робких читателей покорно кивать, соглашаясь, будто в произведении есть что-то глубокое, избегая вопросов о том, что же именно такого удалось уловить умом или подсознанием.

Кроме того, сама попытка автора увязать все имевшиеся в романе символические мотивы вроде статуи, картины, замка, василиска, куклы, пакета, в единую линию, оказывается невнятной и лишённой какого-либо обоснования.

Этого же обоснования лишён и сам сюжет. Что происходит на страницах романа и почему? Ответ один: происходит лишь то, что хотелось написать автору в тот самый момент времени: герои свободно перемещаются между городами, выходят из образов, теряют мотивы, трансформируются — эта Кортасаровская «свобода» упраздняет читательский интерес, поскольку роман лишается каких-либо законов и превращается в фарс: «Творю, что хочу, когда хочу» — такой посыл был бы наиболее честным предисловием к «62. Модели для сборки». Если кратко описать события романа, то это — перипетии отношений компании друзей, по-видимому, не сильно обременённых интеллектом, поступающих абсурдно и пытающихся попутно реализовать себя в различных сферах. Одна героиня, художник, рисует гномиков для детской книжки; другой — ожидает прибытия материала, чтобы сделать скульптуру; третья — уходит из дому к подруге, у которой будет висеть на шее, чтобы начать «самостоятельную жизнь»; четвёртый бегает по гостинице, выслеживая вампиршу; пятый при помощи электробритвы разбрасывает кашу по комнате, вынашивая идею двигателя — и т.д. Все эти герои регулярно встречаются друг с другом, что-то обсуждают, делятся впечатлениями и являются разносчиками авторских мыслей.

И хотя временами Кортасар вовлекает в повествование сильные образы, красивые находки, интеллектуальность и атмосферность, это не играет на руку, поскольку читателю, будто дразня, тем самым показывают, какой действительно роман мог бы получиться у автора, если бы тот постарался. Но тот не утруждал себя. Едва поговорив о «звуках, пробивающих дыры в пространстве, навевающих странные, необъяснимые состояния», Кортасар внезапно показывает читателю дулю и выдаёт исключительные по своей тупости диалоги, вроде «ути-пути»/«ах-ах-ах». Вот пример, одной из «блестящих» авторских находок, коих в романе не мало:

“«Ути, ути, ути», – сказал мой сосед. «Ата-та по попке», – сказала Телль. «Буки-буки-бук», – сказал Поланко. «Вот я вам зададу», – сказал Марраст, которому, разумеется, полагалось защищать статую. «Бисбис, бисбис», – сказала Сухой Листик. «Ути, ути», – сказал мой сосед. «Бух», – сказал Калак, надеясь, что это односложное словечко закроет дискуссию. «Гоп, гоп», – сказал Марраст, желавший, напротив, ее подогреть. «Бисбис, бисбис», – сказала Сухой Листик, которую слегка обеспокоило направление спора. «Гоп, гоп, гоп», – настаивал Марраст, который никогда бы не дал наступить себе на мозоль. «Бух», – сказал Калак».

Ко всему прочему герои-имбецилы называют друг друга «финтихлюпиками», а одна из персонажей, носящая имя Сухой Листик, всегда и везде оперирует исключительно одной фразой: «бисбис-бисбис».

Вся эта какофония сводится к нескольким сюжетным линиями, лишённым логики, последовательности и внятного для читателя авторского замысла. Справедливости ради стоит отметить, что пару раз Кортасару всё же удаётся выдать не плохую шутку и сделать несколько любопытных умозаключений о природе абстрактного, но всё это — щепка в костёр графомании — иначе охарактеризовать происходящее в романе нельзя, ведь тот же Павич легко возводил сновидческую реальность, да и Маркес создавал стройные миры магического реализма, но вот Кортасар слишком увлёкся собой, напрочь забыв о читателе.

Стилистически так же — провал. Регулярно меняя фокальных персонажей, повествование перетекает из одной головы в другую, превращаясь в монолитные кирпичи двадцатистрочных предложений, читать которые просто невозможно. Таким авторам как Маркес или Пруст удавалось реализовывать подобные вещи — у них текст течёт подобно уверенной стремительной реке, а вот у Кортасара каждое второе предложение вымученно, так как ощущается, что автор просто, эффекта ради, перегружал его придаточными частями, «впихивая невпихиваемое», дабы удивить читателя своей особенностью. В итоге — ужасный, тяжёлый для восприятия слог, чтение которого напоминает тряску при езде по камням.

Из незначительных плюсов можно отметить цепляющее начало, где есть и глубина и атмосфера, но это — ничтожный процент от общего массива. К тому же, удачные начальные отрывки быстро наскучивают оттого, что Кортасар зачем-то начинает без конца повторять одно и тоже, но разными словами, до тех пор, пока, не исчерпывает напористый пыл своей «специфичности».

В целом, ничего выдающегося в данном произведении нет. Оно рассчитано на помпезное сопровождение аннотаций и отзывов, позиционирующих «62. Модель для сборки» как что-то глубокое и продуманное. Кроме того, не последнюю роль играет то, что читатели, боясь показаться глупыми, как попугаи, восторгаются романом, являющимся, на самом деле, пустышкой, и всячески избегают вопросов из разряда: «О чём он», «Что хотел сказать автор», «Что значат символы» и т.д. Многие с упоением, дабы доказать свою сопричастность к «творческому гению», называют других финтихлюпиками и сколопендрами, как бы тем самым демонстрируя, что они — в теме. В теме чего? Пожалуй, кроме Кортасара, не знает никто, если только сам автор вообще что-то туда вкладывал — а это сомнительно. Как честно признался сам писатель, закончив роман, он испытал не удовлетворение, а облечение — по-видимому, столь отягощал его текст, и теперь весь набор несуразицы он с радостью вываливает на читательские плечи.

Определённо, читать «62. Модель для сборки» стоит только тем, кому некуда деть своё время. Если же хочется приобщиться к интеллектуальной литературе, где действительно что-то есть, кроме фарса, лучше взяться за добросовестных авторов вроде Борхеса, Маркеса и Павича.

«Храмовый тигр» — последняя книга из творчества Джима Корбетта, где основной темой становятся животные-людоеды. Мы снова видим автора — уже более пожилого, оставившего позади увлекательную жизнь. Последний раз он принимает вызов и старый, больной, вымотанный недугом, отправляется на битву, понимая, сколь велика вероятность никогда не возвратиться обратно.

Книге свойственны черты предыдущих работ: прекрасный стиль, восторженные нотки в подробном описании природы, глубокое понимание поведения животных, а так же блестящий анализ происходящего, не оставляющий никакой возможности для критики итоговых умозаключений.

В некоторой мере «Храмового тигра» можно назвать исповедью, ведь здесь, как нигде ранее проскальзывает мотив сожаления перед убитыми животными, Корбетт слегка приоткрывает перед читателями внутренний мир, уставший от бесконечного противостояния самому драгоценному в своей жизни подарку — дикому миру джунглей.

«Храмовый тигр» — это книга итогов: итогов жизни, итогов деятельности, итогов размышлений. Это финал, подводящий черту в литературных трудах этого многогранного человека, охотника, сменившего ружьё на фотоаппарат, вынужденного убийцу, сыгравшего ключевую роль в создании национального парка дикой природы, непримиримого соперника, восхищавшегося врагами, защитника окружающей среды, человека-легенды.

«Казан» — одно из самых ярких и качественных произведений анималистической литературы. К сожалению, её автор, Джеймс Кервуд, не известен широкому кругу читателей, и подавляющее большинство людей, соприкоснувшихся с его творчеством, сделали это не через книги, а через фильм «Медведь» — экранизацию романа «Гризли».

Между тем, Кервуд заслуживает несоизмеримо большего читательского внимания, так как уровень его произведений намного выше, чем у многих других писателей той же жанровой ниши. Говоря о «Казане», нельзя не упомянуть, что это произведение на первый взгляд похоже на «Белый Клык» Джека Лондона, за той лишь разницей, что если у Лондона описывалась история волка, являвшегося на четверть собакой, то Казан — пёс, с четвертью волчьей крови.

Впрочем, соответствий у произведений мало, и, не смотря на поверхностную похожесть, «Казан» практически по всем параметрам превосходит произведение Джека Лондона. Язык Кервуда намного живописней и изящней — он напоминает самые атмосферные, первые абзацы «Белого Клыка» — та самая поэтическая выразительность в «Казане» сохраняется на протяжении всего текста: в нём много метафор, красивых образных находок, тонких чувственных фраз. Кервуд проявляет себя как талантливый художник, умеющий выражать самые яркие задумки.

Автор «Казана» известен как защитник природы, положивший много времени на её изучение и защиту. Его знания и наблюдения наделили писательские работы необычайным богатством деталей, чья убедительность оказалась недостижимой для прочих авторов анималистов. Природа в произведениях Кервуда — это природа настоящая, наполненная всеми нюансами и явлениями мира реального. Здесь, на страницах романа, протекает подлинная жизнь так, как она есть. В «Казане» не найти просто «леса с деревьями» или «просто речки» — каждая локация щепетильно вырисовывается автором, приобретая неповторимость и разнообразие. Если деревья, то автор сообщит какие, если речка — у неё будут очертания берегов, островки, глубины и отмели.

Аналогично и с миром животных. Природа у Кервуда населена множеством зверей, чьи повадки, привычки и реакции автор знает досконально: он легко, парой движений ушами и хвостом приводит статичный у других авторов ярлык «бобр» в реальное, подвижное, видимое для читателя существо. Подробности деятельности каждого вида довершают образ, а так же наделяют текст способностью рассказать что-то новое, до сих пор неизвестное или не самое известное об окружающем мире. И в этом подвижном пространстве всюду кипит жизнь: в каждом дуновении ветра, плеске воды, ночном шорохе — роман не оставляет пустых мест, что выгодно выделяет его среди прочих произведений писателей-анималистов.

Сюжетно «Казан» может удивить, причём не раз. Произведение непредсказуемо, что является существенным отходом от стандартных для жанра клише, которые, если и встречаются на страницах, то обыгрываются Кервудом по-иному, оставляя впечатление свежести в событийном плане романа. Кроме того, произведение выгодно отличает наличие красивой, чувственной любовной линии, что для анималистической литературы можно расценивать как жанровую веху.

Те эпизоды произведения, где встречаются люди, проскальзывают быстро — хотя, в принципе, динамика присущая всему произведению. Кто-то из персонажей-людей представлен неоднозначно — и это большой плюс, другие же — напротив, преподносятся как злодеи и благодетели. Но и тут у Кервуда не всё просто: даже самый положительный персонаж, поступающий благородно, сам того не ведая, может нарушить хрупкое бытие природного мира — и это позволяет по-новому оценивать казалось бы положительный поступок.

Нужно так же упомянуть, что произведение не только красочно, но ещё и достаточно эмоционально: оно не оставит равнодушным углубившегося в историю читателя.

Безусловно, «Казан» — выдающееся произведение, не только в анималистической, но и во всей литературе в целом. Оно заслуживает читательского внимания и компенсирует потраченное время массой положительных эмоций. Один из лучших романов о животных.

Примечание: роман следует читать только в переводе Н. Дехтеревой, так как перевод М. Чехова содержит значительные сокращения.

Кстати, роман экранизирован в 1994 -- «Eye Of The Wolf» («Глаз волка»).

«Леопард из Рудрапраяга» — вторая книга Джима Корбетта, рассказывающая об одном из самых известных людоедов в истории — индийском леопарде, в течение восьми лет убившем более 125 человек.

Описываемый случай настолько уникален и необычен, что автор выделил целую книгу, чтобы поделиться своими заметками — ещё бы, ведь на то, чтобы выследить и убить животное, потребовалось колоссальное количество усилий и времени. Ещё никогда известный охотник не сталкивался со столь сложной головоломкой, заставившей его даже разувериться в собственных силах.

История леопарда из Рудрапраяга наполнена мистическим ореолом. Необычайный ум и удачливость зверя внушала перепуганным до смерти жителям нескольких деревень суеверный ужас и трепетную покорность перед жутким хищником, способным бесшумно проникать в дома и, не оставляя следов, не потревожив десятки спящих на полу людей, утаскивать не успевшую даже пикнуть жертву в беспросветную глубину ночи.

Как и в предыдущей работе, Корбетт изъясняется лёгким, чётким и в меру художественным слогом, чтение которого доставляет удовольствие. Понятным языком автор разъясняет нюансы долговременной охоты и особенности поведения диких зверей, превращая повествование в атмосферное расследование, наполненное неожиданностями и потрясениями — и это притом, что в книге описываются реальные события.

Повествование держит в напряжении от первой до последней страницы, позволяя читателю прикоснуться к ярчайшему эпизоду из жизни великого натуралиста.

«Кумаонские людоеды» — работа выдающегося автора, натуралиста и защитника природы Джима Корбетта, успевшего проявить себя в самых разных сферах деятельности и получить признательность и уважение многих людей, не только в Индии, где проживал писатель, но и далеко за её пределами. В первую очередь Корбетт известен большинству как охотник, застреливший известнейших людоедов из числа тигров и леопардов, в связи с чем, у людей, поверхностно знакомых с его жизнью и творчеством, складывается ошибочное представление о его взглядах и роли в истреблении диких хищников.

На самом деле Корбетт никогда не стремился к этим убийствам. Знакомый с тончайшими природными процессами, способный уловить оттенки настроения в выкриках птиц, мастер построения гармоничного отношения с природой, этот человек первым серьёзно исследовал причину превращения обычного зверя в людоеда: таковыми становились старые, больные и раненые животные, идущие на крайний шаг — нападение на человека — в силу неспособности поймать более вёрткую добычу. Охота на таких зверей являлась для Корбетта актом сострадания, но ни сколько не предметом интереса. Каждый раз, решаясь на схватку со зверем, автор переступал через себя, собираясь сразиться с восхищавшим его существом. И «схватка» здесь — наиболее точное понятие, ведь писатель категорически отказывался от помощников, предпочитая вести противостояние на равных, один на один с животным, как то заведено в природе.

Книга «Кумаонские людоеды» является сборником, где автор делится самыми яркими эпизодами своих встреч с хищниками-людоедами. Писатель раскрывает истории во всех подробностях, не забывая проанализировать причину каждого конкретного случая, заставившего зверя отказаться от привычной добычи — и, что характерно, почти всегда таковой причиной оказывается деятельность человека, покалечившего дикого зверя.

Таким образом, перед читателем оказывается не книга, где охотник хвалится количеством убитых особей, а весьма грустное и честное повествование, лишённое какой-либо бравады, но наполненное состраданием к диким зверям и восхищением их ни с чем не сравнимой сущностью.

Как истинный поклонник природы, а так же её наибольший знаток, Корбетт делится с читателем фактами до сих пор неизвестными, сокрытыми, тайными для человека. Он находит интересное в простом, по новому раскрывая особенности самых неприметных сторон жизни в джунглях.

Стиль автора идеально отточен, что характеризует его ещё и как сильного писателя, а высокая наблюдательность и глубокое знание материала наделяет «Кумаонских людоедов» особой художественной выразительностью. Переоценить эту книгу сложно, так как написал её феноменальный человек, внёсший значительный вклад в исследование дикой природы. Это произведение — редкий шанс услышать подобную «информацию» из первых рук: от исследователя, являвшегося ко всему прочему писателем, искренне восхищавшимся объектом своих наблюдений.

«Белый Клык» — одно из самых известных анималистических произведений, повествующее о длинном периоде жизни полудикого волка, являющегося на четверть собакой.

В первую очередь повесть примечательна детальной проработкой развития Белого Клыка: всё, от бойцовских и охотничьих навыков, до перемен в характере и отношения к людям, постоянно находится под пристальным взором читателя. В этой связи, сам главный герой является больше литературным персонажем, нежели достоверным художественным аналогом реального животного. Но это вовсе не означает, что повесть лишена убедительности, ведь Джек Лондон скрупулёзно подошёл к изучению жизни волков и собак, снабдив произведение самыми точными сведениями об этих зверях.

И всё же, сам Белый Клык сосредоточивает в своём образе достаточную долю вымысла, когда дело касается его внутреннего мира — ещё бы, ведь кто может знать, что на самом деле происходит в голове у волка. Некоторые писатели-анималисты принципиально не допускают описания мироощущения зверя, ограничиваясь внешними проявлениями поведения животного, но вот Лондон предпочёл слегка пофантазировать в данном направлении — получилось достойно и, как говорилось выше, убедительно.

Повествование начинается с атмосферного эпизода сражения двух человек со стаей, где и находятся будущие родители Белого Клыка. Чуть позже история сосредотачивается вокруг самого волчонка. Дальнейшие события вполне характерны и предсказуемы для жанра: побег, заключения, голод, добрые и злые хозяева, периоды адаптации и прочее, что так свойственно анималистическим произведениям. Подан данный сюжет увлекательно, благодаря чему повесть поддерживает интерес читателя до последней страницы, ни на минуту не давая скучать.

Природа в «Белом Клыке» подана не самым ярким образом. В этой сфере Джек Лондон скуп на подробности и сильно уступает таким авторам, как Шейла Барнфорд, Кэйу Алан или Николай Никонов — однако, не смотря на отсутствие деталей в построении художественно убедительного образа флоры и фауны, Лондон насыщает события малоизвестными фактами из жизни животных, что создаёт иллюзию проработанности и продуманности мира природы в произведении. В целом, повесть не страдает поверхностью и вполне гармонична в соотношении «события — описания — действия».

Персонажи-животные получились у Лондона запоминающимися, а вот герои-люди, напротив, почти все до единого однобоки: либо категорично положительны, либо полностью отрицательны. Единственное исключение — индеец Серый Бобр, вышедший очень неоднозначным и оттого особенно достоверным.

Язык произведения замечательный, точный и лёгкий. Он блестяще сочетает и сочленяет как яркие метафорические эпизоды, так и увлекательную сюжетную динамику, чередующиеся с атмосферными описаниями и интересными фактами о далёком мире Северной глуши.

Объективно получилась сильная, захватывающая история, наделённая проработанным сюжетом, трагичными и весёлыми эпизодами и запоминающимися героями, которую, безусловно, можно рекомендовать любому. Это восхитительная, сильная и яркая повесть.

«Кот внутри» — новелла, которую, не смотря на малый объём, заслуженно можно назвать одним из лучших произведений о животных.

В первую очередь «Кота внутри» выделяет необычная форма: автор реализовал текст единым массивом, выполненным в форме потока сознания, где Уильям Берроуз хаотично вспоминает различные эпизоды из своей жизни, попутно делясь любопытными размышлениями. По началу такая подача может напугать, но уже через пару страниц читатель, уже к тому времени привыкший к манере изложения, имеет все шансы насладиться колоссальными достоинствами произведения.

Одним из таких достоинств является та невероятная глубина и точность, с которой автор исследует тончайшие нюансы взаимоотношений человека и животного — явление, в принципе неприсущее литературе. Те оттенки, что отражены в данной новелле, оставались невидимыми для большинства писателей, создававших прозу о животных. Для Берроуза домашний любимец — это даже не друг, а важнейшая составляющая жизни. Лаконичный слог ёмкими предложениями с обезоруживающей и проникновенной искренностью отражает всю задействованную в этих отношениях палитру чувств и эмоций.

Берроуз — это даже не художник, а настоящий мыслитель, наполнивший почти дневниковое содержание блестящими по форме и содержанию афоризмами, чуткими к тончайшим эмоциональным проявлениям и наделёнными пронзительной философской глубиной. Двумя, тремя, пятью словами автор способен переосмыслить, казалось бы, самые очевидные и распространённые взгляды на общение человека с животным.

В своей искренности автор жесток, потому что сам факт любви или привязанности между существами является гарантом боли, разлуки, душевных терзаний. Берроуз не снабжает произведение излишне пёстрыми красками, стараясь написать наиболее честный биографический очерк, лишённый цензуры и сочувствия к реакции читателя. При этом писатель не пытается раздуть трагедию, сгустить краски или спекулировать на жестоких подробностях — информация о событиях у него напоминает скорее беглый отчёт, и лишь в описании своего нежного отношения к животным рассказчик позволяет проявиться некоторой сентиментальности.

При всём перечисленном, новелла не выглядит черновиком или зачатком произведения: она воспринимается целостной и проработанной, но функционирующей по иным законам, нежели более традиционные и привычные художественные формы.

«Кот внутри» можно охарактеризовать как трогательную, умную и искреннюю новеллу — это наиболее точные и ёмкие эпитеты, приложимые к данному произведению. Даже не стоит упоминать, что это не только что-то личное для писателя, но так же в равной степени личное для любого, кто когда-либо испытывал тёплые чувства к животному. Читателю стоит ожидать сильнейших потрясений, улыбок и грусти, тяжёлых и милых историй, а так же правды о нашем мире — от первой до последней строчки.

Можно порекомендовать любому читателю — необычайная вещь.

Печальная и очень личная история Кинга. Реализм, повествующий о потере близкого, причем, потере более чем осознанной... Но раскрытие этого момента было бы спойлером. В целом, можно охарактеризовать произведение, как рассказ, исследующий мотив утраты близкого человека. Достаточно необычный для прозы Кинга эпизод, наиболее похожим на который является рассказ «Протока».

«В исправительной колонии» — относительно большое произведение для творчества Кафки, хотя размер всё ещё не превышает рамки длинного рассказа или небольшой повести. Данную работу нельзя назвать особо успешной или идейной. Примечательна одна разве что подробностями описания пытки, но даже та же финальная сцена «Превращения» у Кафки получилось более жесткой и эмоциональной. И хотя объём данного произведения доходит практически до авторского листа, сказать, что он оправдан нельзя. По сути, мы имеем всё тот же свойственный Кафке непонятный мир, законы и правила которого поражают главного героя-наблюдателя. Кафка снова показывает, сколь мало в этом социуме значит жизнь человека, и как слепы люди даже к столь внушительным поступкам как аскетизм и самопожертвование. В принципе, жертва в его мировосприятии всегда оставалась бессмысленным и бесполезным действием — криком в пустоту безликих бюрократическо-социальных реалий. Не самая лучшая работа автора, лишённая самых сильных сторон его таланта: лаконичности, абсурда и безупречной логики. Читать желательно, уже имея опыт знакомства с его манерой и более удачными работами.

«Машенька» — раннее произведение Набокова. Это ощущается на первых же страницах, в силу того, что писательский стиль здесь заметно слабее, чем в остальном творчестве автора. Непомерно растянутые абзацы сложносочинённых и сложноподчинённых предложений чередуются с изящными по форме вставками, что наглядно демонстрирует многообещающие задатки пока что ещё формирующегося писателя.

Особо необходимо отметить первые строки произведения. Многие неопытные авторы, не умеющие придумать сильное вводное предложение, избегают его, начиная историю с вступительной фразы и развивающегося за ней диалога. Так же поступил и Набоков, но «Машенька» при этом приобрела уникальную особенность: её диалоги — это не абстрактные висящие в воздухе возгласы, характерные для творчества дилетантов. Диалоги данного романа мастерски, практически каждым словом вырисовывают экспозицию, описывают действия, знакомят читателя с персонажами — и это всё притом, что реализован данный момент совершенно ненавязчиво, и вместе с тем искусно, ведь в литературе не часто можно встретить столь многофункциональную сцену, выстроенную при помощи диалога из нескольких фраз.

Далее произведение сбавляет уровень, открывая самую слабую на то время черту Набокова, как писателя: разъяснения. Здесь автор крайне слаб — заметно, что он не представляет, что делает, ввиду чего формирует просто циклопический абзац, где в каждом предложении пестрят повторы «был» и «стоял» — паразиты, которыми страдает всё произведение, что намного ухудшает общее впечатление. В последующем, повествовании возникнут и новые, замыливающие глаз слова, но эти — самые характерные и ненужные. К слову, сами описания, вроде скрупулёзного перечисления мебели и мест её расположения, появляющиеся, начиная с данного фрагмента, неоправданно избыточны и так же вредят роману.

Сюжетно «Машенька» не интригует, а примерно первую половину произведения и вовсе предоставляет читателю все основания задать вопрос, есть ли в ней хоть какая-то последовательная история. Затем ситуация проясняется: русский эмигрант Ганин узнал, что его сосед по Берлинскому пансиону, ждёт приезда жены, в чьей фотографии, к своему ужасу, главный герой узнаёт бывшую возлюбленную, с которой, как оказывается, до сих пор испытывает чувства. Он винит во всём обстоятельства, и понимает, что не может жить без неё. Эта, а так же интересные побочные сюжетные линии выдержаны в красивой минорной ноте, и тут, как всегда, следует отдать Набокову должное — с неподражаемым изяществом и убедительностью он раскрывает внутренний мир героев, совсем не похожий на те, что представлялись им в «Лолите» или «Волшебнике». Утрата и недосягаемость — пожалуй, так можно охарактеризовать настрой произведения, характерный для каждого из немногих персонажей, каждый из которых располагает к формированию к нему искреннего сочувствия.

Сами персонажи весьма интересны и разнообразны, тут и старик, мечтающий попасть к родным, и протагонист, страдающий от несбывшейся любви, да и сама Машенька, с настойчивым отчаянием отсылающая в никуда не получающие ответа письма. Но всё же самой сильной стороной «Машеньки» является эмоциональный фон, перекрывающий и диалоги, где автор даже несколько раз удачно шутит, и политическую критику, и короткие мысли о любви к родине.

Не смотря на то, что произведение раннее, а стиль шероховат и переменчив, образность выдержана с типичным для Набокова высоким уровнем: яркие метафоры, точно подмеченные соответствия, зорко выверенные оттенки чувств и явлений — всё мастерски перенесено на бумагу.

Можно сказать, что «Машенька» не лучшее произведение Набокова, которое скорее подойдёт читателям, желающим углубить знакомство с его творчеством, нежели тем, кто решил взяться за его книги впервые.

Франц Кафка — один из самых непонятых писателей XIX – XX веков. К сожалению, понять всю глубину его наследия удаётся далеко не каждому, так как читательские оценки произведений этого автора зачастую сводятся к тривиальным критическим моделям и стандартам. В работах писателя ищут знакомое, понятное и привычное. Чаще всего в творчестве Кафки выделяют мотивы политики, религии и символизма. Это поверхностный взгляд, уничижающий действительно выдающееся наследие автора.

Кафка не был бы собой, если бы ограничился критикой политических реформ, социальной роли человека и тирании. Чтобы действительно понять посыл его произведений, необходимо смотреть на мир через призму, схожую с восприятием автора. Его герои сталкиваются с чужеродной всепроникающей энергетикой: нечто могущественное довлеет над ними, навязывая свои правила, требуя подчинения, вводя в тяжёлое угнетённое состояние и погружающее в вязкую беспросветную безвыходность.

Это не политика, это не религия, это не социум. Писатель всегда чувствовал себя чужим, неуместным, лишнем в этом мире, будто попал сюда по ошибке, а потому не мыслил общепризнанными категориями. Абсурдно видеть в нём философа, социолога, психолога или политолога. Кафка оперировал иными понятиями, и представленное в его произведениях зло, мучащее протагонистов — это не просто законы или бюрократия, а глобальная общечеловеческая безымянная структура взаимоотношений, существующая не официально, но очевидная для абстрагированного от социума индивида.

Именно таким пленником чужой грубой и абсурдной системы ощущал себя Кафка. Он поражался заведённым в мире людей порядкам, и это недоумение разделяет большинство его героев, пытающихся в рамках собственного понимания как-то структурировать и исследовать окружающую их реальность, что не получается никогда — протагонисты Кафки не могут влиться в поток массы, так как существуют на иной частоте вибраций.

Именно в виду изложенных причин герои автора не имеют имён, ведь имя — ярлык, характеризующий причастность того или иного объекта к элементам общей системы, но Кафка и его герои, даже находясь внутри чужеродной структуры, сохраняли отрешённость — некий порог, переступать за который, писатель не стал ни в своей жизни, ни в её отражении в творчестве.

Экскурсы в абсурдность окружающего мира у него подобны снам, да собственно всё наследие Кафки напоминает дневники сновидений — работы, не характерные для литературных стандартов, словно изъятые из иной реальности, в которой единственным средством познания, защиты и реакции остаётся холодная логика. И оттого ясна предсмертная воля автора — сжечь всё написанное, дабы не оставить от себя ничего в этом враждебно настроенном окружении.

Кафке удалось остаться уникальным во всём, и его произведения настолько соответствуют этим правилам, что им затруднительно дать литературную характеристику. Они абсурдны, как абсурдны сны, как абсурден мир. Настрой их всегда минорный — ибо один, противостоящий слепой толпе, заведомо сокрушается её волей, а потому нет смысла бороться: лишь покорно принять глупую, ничем не заслуженную участь, будто бы агрессивное окружение имеет право вмешиваться в существование индивида. И вместе с тем, самое ценное — свои убеждения — жертва не меняет никогда. И хотя мы говорим о «жертве», Кафка, нагнетая атмосферу, никогда не даёт оценок, не делает из происходящего трагедию. Его сухая подача походит на отчёт, что одновременно можно трактовать как некую дань бюрократическим условностям этого мира, а с другой стороны позволяет увидеть в ней безразличие.

Но почему Кафка безразличен к своей судьбе и судьбе своих персонажей? Возможно, он просто не верит в альтернативный исход описываемых событий, а потому, предопределённость вытесняет какое-либо желание к оценочному мировосприятию, а может, что вероятней, автор не верит, что участь героев действительно кого-то беспокоит в этой непонятной до мозга костей бюрократической реальности. Он пишет посыл на её обезличенном языке — единственном универсальном средстве передачи информации, мостом между двумя Вселенными, понимая, что его собственный эмоциональный спектр останется неясным рядовому читателю.

Но, вместе с тем, произведения Кафки эмоциональны — они пробуждают чувства, погружая читателя в авторское видение мира.

Говоря о форме, нужно отметить, что присущие литературе стандарты игнорируются Кафкой, ведь он оставляет на бумаге не сюжет или идею, а эмоции и впечатления, потому истории его могут не иметь начала, конца, сюжета, героев, последовательности или смысла — они обрывочны и содержат лишь то, что автор считает нужным сказать.

Для каждой работы автора присущ уникальный почерк — писатель узнаваем и не похож ни на кого из предшественников. Его произведения являются качественно и идейно новыми, настоящей вехой и эволюцией в литературе, что позволяет охарактеризовать Кафку как гения.

«Превращение» — наиболее известный рассказ Кафки. Его справедливо называют одной из лучших работ автора. Завязка строится на фантастическом допущении: юноша по имени Грегор Замза с утра обнаружил, что превратился в гигантское насекомое. Это становится причиной его стыда и проблем с окружающими. Здесь, как и во всём творчестве писателя ощущается не только враждебность мира, по отношению к главному герою. И хотя можно увидеть в образе жука и символические, и мировоззренческие, и автобиографические нотки, ценно «Превращение» прежде всего именно своей «литературностью», столь не присущей основному творческому массиву Кафки. Этот рассказ последователен от завязки до финала, в нём есть мотивы, драма, характеры и полноценная история, идущая по присущей для автора чётко выстроенной логической линии. В этом преимущество «Превращения» — с него можно начинать знакомство со странным сюрреалистическим миром автора.

«Пигмалион» — ироничная пьеса, где автор отражает и высмеивает социальные проблемы, иллюстрируя их простой и лаконичной историей: профессор фонетики Хиггинс, заключив пари с другом, берётся обучить великосветским манерам Эльзу — хабалистого склада цветочницу. Собственно, произведение и строится из нескольких сцен, протекающих от знакомства персонажей, до драматичных последствий их авантюры.

Само название «Пигмалион» отсылает к греческому мифу о скульпторе, полюбившем своё творение. И хотя Хиггинс рассматривает новую Эльзу исключительно как предмет искусства и торжества собственных знаний, никакой иной переклички с античным преданием в пьесе нет — скорее наоборот, ведь профессор не видит в цветочнице женщину.

Невозможно выделить какую-либо сильнейшую сторону произведения. Здесь есть немного драмы, комедии, аллегории и острых афоризмов — но всё это в дозированных порциях, благодаря чему пьесу нельзя охарактеризовать как философскую или юмористическую. Правильней было бы сказать, что в ней всего понемногу.

Вместе с тем, ничто из элементов «Пигмалиона» не является непревзойдённым. Упомянутый юмор порой посредственен, порой исключительный, а сюжет, хоть и подарит пару неожиданных поворотов, на проверку окажется предсказуемым. И всё же следует отметить, что даже эта самая «предсказуемость» имеет некие свежие оттенки, и то, что у другого автора скатилось бы в банальную мелодраму, у Шоу получает совсем иную форму. Кроме того, в пьесе нет лишних сцен, и все мотивы постепенно получают развитие.

Персонажи интересны, ярки и харизматичны. Особенно необходимо отметить Эльзу, её отца и Хиггинса. Что особенно интересно, мужчины у Шоу действуют и рассуждают именно по-мужски, а женщины проявляют качества женской натуры. То есть «Пигмалион», в отличие от большинства романов, содержит не мужской взгляд на противоположный пол, а действительно отражает и подчёркивает психологические и поведенческие различия.

Взаимоотношения, социальные роли, политика — одним-тремя предложениями Шоу ёмко и точно высказывается о любой из этих тем, при этом в тексте не чувствуется назидательных авторский отступлений — всё гармонично вплетено в контекст ситуаций и диалогов.

Подводя итог, можно сказать, что «Пигмалион» заслуживает первостепенного читательского внимания, хотя не стоит иметь к пьесе грандиозных ожиданий. Это любопытная история с интересными мыслями и героями.

«Возрождение» — роман, написанный в традициях «позднего» Кинга, содержащий, при всём этом отсылки к произведениям жанра ужаса, начиная от современных авторов, заканчивая сказками. Разумеется, не все отсылки следует оценивать как осознанные, ввиду того, что многие параллели могут напрашиваться благодаря тривиальности сюжета, но всё же нельзя не отметить, что общая фабула произведения напоминает рассказ «Герберт Уэст — реаниматор» Говарда Лавкрафта, ну а кульминационная сцена есть ничто иное, как очередная реинкарнация эпизода оживления из старой экранизации романа Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей». Искать соответствия можно до бесконечности, но лучше ограничиться оговоркой, что их с избытком.

По неясным причинам многие читатели этого произведения характеризуют его как глубоко религиозное, едва ли не философское, что странно, ведь Кинг никогда не отличался эрудицией в данной области знаний. Все его попытки исследовать вопрос веры и различных конфессий ограничиваются стократным повторением банальностей, как это реализовано в «Безнадёге», либо попыткой разработать вероучение, на проверку оказывающегося упрощённой аллюзией на христианство, вроде культа Иисуса-человека в «Тёмной башне». Исключение составляет разве что мировоззрение, звучащее как «на всё воля Ка», по сути являющееся иносказанием фразы «что будет, то будет».

Никаких фундаментальных религиозных вопросов «Возрождение» не рассматривает. Данная линия представлена очень скудно: рассказчик сообщает, что преподобный Джейкобс провёл какую-то «жуткую проповедь»; читатель заинтригован; но по факту в речи Чарльза не звучит ничего страшного. Он просто повествует об убийствах, жертвах религиозных войн, страдающих людях, причём считает, что это весьма убедительный аргумент в противопоставление слепой вере — и тут напрашивается вопрос: неужели американский священник не имеет достаточно знаний, чтобы рассеивать подобные заблуждения? К примеру, в России, любой православный поп с самой семинарии подкован в подобных вопросах и на зубок знает отточенные временем и опытом ответы, дабы часами вести полемику. А преподобный Джейкобс первый день в церкви? Очевидно да, ведь дальше он признаётся: «Елки-палки, друзья, я и не подозревал, что их так много! Целая Башня догматов! Католики, епископалы, методисты, баптисты — общие и частные, англикане, лютеране, пресвитериане, унитарии, свидетели Иеговы, адвентисты Седьмого дня, квакеры, шейкеры, православные, древне-православные, силомиты — не стоит их забывать — и еще полсотни других» — потрясающе, священник не разбирающийся даже в разновидностях христианских ветвей, в то время, как ему кроме того полагается иметь представления о школах и течениях ислама, индуизма, буддизма, чтобы вести межрелигиозные беседы. Таким образом, священник вырисовывается неубедительный: скорее прохожий с улицы или сварщик Данилыч — перед читателем кто угодно, но точно не христианский проповедник.

Итак, церковный невежа сетует на то, что верующим не воздалось, забывая о преданиях, о святых, которым таки воздавалось. Он странным образом не помнит о христианских догматах, призывающих к смирению и прочему, а так же заявляет, что существование различных конфессий низводит к нулю всю религиозную деятельность человечества. Проповедник будто никогда не слышал о плюралистическом подходе — а ведь ему по должности следует знать такие нюансы религиозных взглядов верующих.

Но что же в этой пламенной тираде жуткого? Да ничего. Он не зарезал на аналое кролика, не вознёс молитву сатане, даже не пнул младенца: просто начал проповедь с нагнетания, перечисляя трудности людей на текущий момент времени. Священники часто заводят речи таким образом, формулируя их по структуре «проблема — решение», но даже до того, как радикальность взглядов проповедника становится очевидна, в церкви уже во всю поднимается ропот. Преподобный Джейкобс ещё не произнёс ничего кроме вступительной информации, а помещение уже покидают ранимыми американские граждане. Они плачут! На полном серьёзе, эти ежедневно встречающиеся банальности атеистического мировоззрения заставляют рыдать прихожан! Да что с ними не так? Что за заячий трепет перед патриотизмом и религиозной слепотой? В этой сцене драма раздута из ничего, что является первым тревожным звонком «Возрождения».

Но религию в сторону, ведь далее в романе ей не будет уделено никакого внимания. Банальности, сказанные преподобным, лишают веры главного героя, Джейми. Неужели он до этого момента не знал и никогда не слышал, что люди страдают, а руки, поднятые к небу за подарком, не наполняются щедрыми дарами? Возникает лишь один вопрос, в каком вакууме живут все эти люди, если они настолько слабые, ведомые и беспомощные? Сказали «верь» — верит, сказали «не верь» — не верит. И всё: нет никаких духовных метаний, поиска истины — данная линия романа обрывается в зачатке. Где же та анонсированная религиозно-философская жила? А нет её.

Теперь о художественных характеристиках романа. Язык сух: образности нет, основной упор — на диалоги.

Герои, к сожалению, внимания не заслуживают. Это стандартный «Кинговский набор»: усреднённый во всех отношениях герой, мучимый демонами зависимости (на сей раз — снова наркотики), друг, заинтересованный в проблемах героя более чем в своих, ну и бравая боевая подруга — трио, начавшее своё формирование ещё со времён «Жребия», откуда персонажи перекочевали в половину произведений автора. Увы, придумывать действительно ярких протагонистов Кингу удаётся крайне редко. Ну не выходят из-под пера Кинга сопоставимые Шерлоку Холмсу и Графу Монте-Кристо персонажи. Удачные исключения: Кэрри, Чарли Декер, Бартон Джордж Доус, Долорес Клейборн ну и, разумеется, Роланд.

Самым сильным образом в «Возрождении» является упомянутый выше проповедник — потрясающим не назовёшь, но следить за его действиями интересно… интересно было бы, если бы роман повествовал о них. Но эта возможность безвозвратно упущена Кингом: вместо увлекательной истории о странствующем экспериментаторе-целителе, читателю предоставляется выдержка событий и подробности быта из жизни Джейми — и здесь автор уже не щадит бумагу, превращая повествование в смесь мотивов романов «Страна радости» и «Доктор Сон» — из последнего взят сюжет «падения» героя на самое дно.

Изредка Кинг подогревает интерес, скупыми вкраплениями, вставляя в эту историю кусочки той самой, ради которой якобы и писался роман, но это не окупает переизбытка бытовщины и семейных перипетий главного героя, к середине превращающих роман в унылую тягомотину.

На протяжении сюжета на себя обращает внимание «музыкальный» мотив — вот здесь Кинг оказывается в своей нише и, в отличие от религиозной тематики, уже не допускает ошибок, скрупулёзно сообщая читателю какие аккорды необходимы для исполнения той или иной песни — и это не плохо. Вопрос лишь в том, зачем это всё нужно в «Возрождении»?

Наконец, сюжет вновь возвращается к тому, из чего вышел, и среди финальных эпизодов особенно хочется отметить встречу Джейми и Астрид — получилось эмоционально, на фоне общего, довольно слабого психологизма произведения.

Последние страницы подытоживают разбросанные по роману намёки к единому выводу — некой теории, о тайном электричестве. Не смотря на то, что идея описана поверхностно, ей легко можно найти параллель. Например, в теософии Натальи Петровны Блаватской. В «Разоблачённой Изиде» она схожими эпитетами, но с несопоставимо большими подробностями описывает «природный магнетизм», влияющий на объекты и явления нашего мира. Вряд ли Кинг читал «Изиду», ведь если бы это было так, его теория приобрела бы рельеф, выразительность и железобетонный первоисточник. Жаль, что этого не случилось. Кроме того, «тайное электричество» по функциям походит на описанную в течениях индуизма и буддизма прану. Работа с этими материалами могла бы внести большую завершённость в космологию «Возрождения», но увы…

Увы, Кинг предпочёл не заморачиваться в объяснениях и приплёл в свою историю «Мистерии червя» — вымышленную книгу, неоднократно упоминаемую в произведениях Лавкрафта. Никакого сюжетного влияния эта параллель не оказывает, но всё больше делает «Возрождение» фанфиком на классика жанра, нежели самостоятельным произведением.

К концу роман набирает динамику и погружается в мистику — нельзя сказать, что такой финал столь же контрастен, как финалы «Страны радости» или «Дьюма-Ки» — в контексте происходящего он смотрится не плохо и хоть как-то разбавляет скуку, навеянную серединой произведения. И всё же вышло слишком наляписто: нагромождение мотивов, особенно из творчества Лавкрафта, явно лишнее. Древние «Возрождению» совершенно не нужны, тем более, что они нарушают космологию «Тёмной башни», где существовала иная точка зрения на процесс умирания. Хотя, кто знает, быть может, Кингу удастся уравновесить две противоположные картины в будущих произведениях — это возможно, но, исходя из тенденций в его творчестве, маловероятно.

Одним из завещающих образов является роль человека в круговороте мироздания. Здесь Кинг снова банален: люди у него, как всегда, насекомые. Подобное встречалось в «Под Куполом», так же можно припомнить «Стрелка», где мир — травинка. Это, разумеется, тенденция — мировоззрение, если угодно, но до жути клишированное, несвежее до крайней степени затхлости, а в совокупности с Лавкрафтовским: «ужасы, которые знать человеку нельзя», вовсе неудобоваримо.

Подводя итоги, следует сказать, что «Возрождение», роман, хоть и предсказуемый, но имеющий в творчестве Кинга не последнее значение. По форме и содержанию он продолжает эксплуатировать старые мотивы и героев автора, но попытка (пока только попытка) препарировать реальность похвальна, так как Кинг на такие эксперименты решается с неохотой. И данный шаг следует расценивать, как намерение автора писать глубже и интересней. К огромному сожалению, Кингу не хватает осведомлённости о религиозных традициях, помимо известного ему в самой примитивной форме христианства. Так же приходится отметить, что эту информационную пропасть автор не стремится преодолеть. Ощущается, что писатель впервые за долгое время пытается нащупать нечто новое в своей жанровой нише, но пока движется не туда.

В «Возрождении» имеются зачатки глубины, но это не выход, и даже не дорога к нему, а лишь указатель, непродолжительное время направляющий в нужную сторону. В этой связи вспоминаются удачные опыты Кинга вроде «Лангольеров», «Короткой дороги Мисс Тодд», «УРа» — автор стремится преодолеть предел реального мира, но не сможет сделать это убедительно, пока сам для себя не найдёт убедительные ответы на вопросы: 1) при помощи чего этого сделать? 2) куда выбираться? Но пока эксплуатируются чужие литературные идеи, а новые остаются в эмбриональном состоянии, как это реализовано в «Возрождении», приходится признать эксперимент неудачным.

«Волшебник» — относительно раннее произведение Набокова. Оно часто и справедливо называется первым вариантом «Лолиты». Такая характеристика верна, так как, не издав изначальную повесть, автор действительно использовал старую фабулу в своём самом известном романе.

И всё же ошибочно полагать, что «Волшебник» является черновиком, либо незрелым плодом труда начинающего автора. Эта небольшая повесть зрела во всех отношениях. Набоков здесь сопоставим с собою более поздним: всё тот же изящный язык, сильные глубокие образы, мощный красочный поток точно найденных эпитетов. Слог автора настолько обтекаем и необычен, что трудно найти тождественную параллель его гению.

Метафоры — о них нужно сказать отдельно — идут намного дальше общеизвестных средств выразительности, вроде очевидных сравнений и зрительных ассоциаций, распространённых в литературе. У Набокова иначе: его приёмы неожиданны, они словно создают новое писательское измерение, куда уже вовлекаются синестезия и своеобразный леттризм, исследующие недоступные большинству писателей ювелирные ниши и вымки художественной палитры. В этих руслах движется только Набоков — другие тонут, либо просто не могут протиснуться в рамки игры, где действительно играючи проявляет мастерство автор «Волшебника».

Не смотря на то, что с точки зрения формы, повесть ничем не уступает поздним произведениям Набокова, сюжетно она проигрывает «Лолите», ведь автор с той поры нашёл достаточно новых решений для старой истории, чтобы сделать её захватывающей и неожиданной. Робкая и тихая девочка превратилась в чертовку Лолиту, да и умирающая больная мама обзавелась ярким характером и не менее ярким финалом своей, в общем-то, ничем не примечательной жизни. После «Волшебника» в «Лолите» Набоков сменил все полярности, сделав из неприятного героя, вдохновлённого влюблённого страдальца и романтика, практически жертву, а из несчастного ребёнка — расчётливую дьяволицу.

Но всё же провальными события и героев повести назвать нельзя. Они просто другие — иллюстрация ситуации, имеющей иные ответвления и перипетии. Она может оказаться интересной и как альтертанитва, и как дополнение к «Лолите» для уже знакомых с романом читателей, а так же как «разогрев» для тех, кто ещё решается к нему подступиться. В отрыве же от основного Набоковского произведения, повесть читается замечательно — ведь не с чем сравнивать, и кажется, что добавить даже нечего — ну кому в самом деле, кроме самого автора, могла прийти в голову идея полностью перетасовать добро и зло в произведении, основанном на столь щекотливой для многих теме?

«Волшебник» заслуживает высокой оценки и является отличным выбором для желающих начать знакомство с произведениями Набокова с чего-нибудь короткого, но характерного для основных веяний творчества автора.

«За ягуаром через сельву» (в оригинале «Бишу-ягуар») — образец качественного и колоритного литературного произведения, достойного исключительно оценки «отлично».

К сожалению, узнать что-либо об авторе не удалось, но есть подозрения, что он коренной житель бескрайней Амазонии — столь живописно и подробно изображены в повести эти регионы. Пожалуй, ни один из так называемых «певцов русской природы» не смог столь же скрупулёзно, в деталях и оттенках, изобразить флору и фауну родной местности, описать повадки и взаимоотношения животных, связанных с ними наблюдений и фактов. По сути, «За ягуаром через сельву» содержит любопытной информации не менее чем любая из познавательных телевизионных передач — и это притом, что достоинства произведения на этом только начинаются.

Упомянув о животных, следует отметить, что мир повести не перекошен исключительно в сторону зверей, а сбалансирован, и охотно изображает вторую линию — жизнь индейцев, обитающих неподалёку. Используя лишь двух персонажей — отца и дочь — автор успевает легко и ненавязчиво просветить читателя не только в вопросах семейных дел, но и в трудностях коренного населения, вызванных потребительским к нему отношением белых людей. Кроме того, становится очевидно, что не столько вторженцы повинны в происходящем, сколько сами местные, с охотой пляшущие под дудку финансовых воротил. В двух абзацах раскрывается ужасающая картина, из которой ясно: безграмотный человек сам распродаст окружающие его природные ресурсы и родной дом, ради сомнительного статуса «самого богатого жителя деревни», притом, что куда можно потратить такие деньги, индеец даже не представляет.

В центре повествования, казалось бы, банальный сюжет: зрелый охотник нападает на след раненой самки ягуара, в связи с чем начинается погоня, насыщенная перекликающими злоключениями персонажей, в том числе героям приходится пережить нападение ядовитых змей, наводнение, пожар и т.д. И если в начале такая конструкция кажется тривиальной, то к финалу повесть набирает столь сильное напряжение, что это с лихвой компенсирует избитость фабулы. Развязка потрясает — она эмоциональна, разумеется, при условии, что читатель не остался равнодушным к самой истории и её персонажам.

И снова хочется отметить сколь насытил автор текст всевозможными животными, растениями и фактами — это не выглядит чрезмерностью, но вдыхает в повесть глубину и реализм, благодаря чему буквально ощущается, как где-то фоном, за текстом, над журчащей рекой покачиваются густые сплетения лиан. Благодаря такому подробному миру, получается столь сильный эффект погружения, что история превращается в настоящее путешествие — увлекательное и захватывающее.

Из спорных моментов можно отметить разве что упоминание мыслей животного — как-никак, думают звери не человеческими словами, а потому некоторые авторы успешно избегают буквальную передачу мыслей животных при помощи слов, используя косвенные замечания — иногда даже предположения, вроде: «а может, в тот момент думал он об…». Но это мелочи, тем более, что на протяжении повести мысли ягуара встречаются раза два, и вместе с тем, их дословная передача — не есть ошибка, а лишь акт авторской воли, поэтому строго судить этот момент совершенно не хочется.

Стилистически — к повести не придраться. Она написана блестяще: почти нет повторов и плеоназмов. Разумеется, тут следует предполагать немалый вклад переводчиков, но логично заключить, что и оригинал такому языку поспособствовал не мало. Длина предложений и абзацев просто идеально ложиться в ритм, благодаря чему практически не приходится возвращаться, чтобы перечитать сложный отрывок, либо, напротив, огорчаться из-за внезапно встречающихся в тексте банальностей — их в повести нет.

Художественная образность в тексте не особо богата: влажный лес, золотистый закат, золотистые глаза — сила произведения в ином. Мелочи, вроде узора на спине питона, вращающегося в воде ствола упавшего дерева, покачивающейся острой змеиной головы — подобные тончайшие штрихи вырисовывают красивую картину, где именно они являются главным средством выразительности.

В виду сказанного, остаётся лишь сожалеть, что Кэйу Алан, равно как и его произведение, практически неизвестны русскому читателю, и недоумевать об отсутствии какой-либо информации об этом авторе в Интернете. Было бы здорово оценить другие вышедшие из-под его пера истории, если они существуют.

«За ягуаром через сельву» заслуживает высшей оценки и рекомендации к прочтению.

P.S. Личность автора, благодаря помощи друга, всё же удалось установить. В оригинале его имя пишется Alan Caillou, ну а на русскоязычных ресурсах о нём можно прочесть следующее: «Алан Кэйу (которого по-настоящему звали Алан Лайл-Смити, а этот псевдоним, ставший вторым его именем, был одной из его подпольных кличек) родился в 1914 году в Великобритании. Получил актерское образование. В 1930-х четыре года прослужил в полиции в Палестине.

Во время Второй Мировой войны участвовал в боях с фашистами, выполнял разведывательные миссии за линией фронта в Ливии и Тунисе; спасшись от расстрела, воевал в рядах югославских и итальянских партизан. После войны он был начальником полиции в Эфиопии и Сомали. Кроме того, он немало путешествовал по Южной Америке и Юго-Восточной Азии как охотник, участвовал в различных экспедициях. В 1950-х годах он вернулся к актерскому ремеслу — начал сниматься на канадском телевидении, а затем и в Голливуде — в США он перебрался в 1957 году. Алан Кэйу снялся более чем в 70 фильмах и сериалах, написал множество киносценариев, более полусотни пьес для телевидения. Алан Кэйу — автор нескольких приключенческих повестей, а также книг о путешествиях по экзотическим уголкам планеты».

«Ящик для письменный принадлежностей» — произведение нестандартное, умеющее удивлять и переносить читателя в иную плоскость восприятия: слишком ирреальную для того, чтобы называться обычной, но насквозь логичную и последовательную, что не позволяет соотнести её с миром сновидений.

Повесть буквально кричит о своей необычности: всё в ней, от подачи до содержания, до того не походит на прочую литературу, что затруднительным кажется найти соответствия. У автора своеобразная манера изложения — история развивается из описания предметов, найденных в ящике для письменных принадлежностей, купленном автором. Читатель становится свидетелем некой описи, вбирающей в себя нечто большее, чем просто сюжет: есть здесь и многочисленные рассуждения о жизни, яркие философские зарисовки и иллюстрации, ряд аллюзий, из которых наиболее узнаваемыми кажутся переклички с каббалой.

Между тем, роман не утопает в смысловых пластах, сохраняя ясность последовательного повествования и неожиданные, захватывающие сюжетные повороты, мгновенно переосмысляющие всё, происходящее в повести раньше. Особо эти качества присущи первой половине произведения, где очень ярко раскрыт женский персонаж — удивительная находка автора.

К слову, находок у автора не мало: тут и удивительно точные метафоры, и интуитивно понятные образы, проецирующиеся на всё человечество.

Спорной представляется лишь сама реальность произведения: она мечется между реализмом и показательным символизмом, благодаря чему герои часто произносят фразы, значительно выпадающие и из контекста истории, и из логического развития диалога. В итоге в речах персонажей чувствуется оттенок шизофазии, что тяжело назвать плюсом. Случись кому-то в действительности произнести нечто подобное в диалоге, собеседники бы покрутили пальцем у виска — не более. И хотя можно сделать ссылку на то, что произведение всё же ирреальное, почти сновидческое, следует признать, что в повести либо недостаточно подчёркнута линия абсурда, позволяющая делать подобные допущения, либо автор слишком пренебрёг реализмом. Если позволить себе пуститься в сравнения, то «Старуха» Хармса и первая половина «Голода» Гамсуна гораздо изящней справились с задачей сочленения логики с химерическим миром видений.

И всё же, читая блестящее начало, где рассказывается о покупке девушкой шубы, концовку, где эта же девушка оказывается камнем преткновения двух призрачных барышень, трудно не восхититься мастерством автора.

Повесть размеренно переживает весь ряд метаморфоз, перетекающих между от одного чувства восприятия к другому: она начинается с запахов, переживает палитру вкусовых оттенков, цветов, ощущений. Аналогичные трансформации можно проследить и в эмоциональном спектре отдельных сцен.

Язык произведения не вызывает нареканий и читается с удовольствием. Он наполнен красивыми образными иллюстрациями, не затянут и понятен. Есть свежие и неожиданные решения, как например глава, где повествование от первого лица героя, описывает мир глазами его подруги, в духе: «Она не знала, что чувствую я, но, вернувшись домой, подумала».

От «Ящика для письменных принадлежностей» безусловно принесёт удовольствие, и это произведение охотно можно рекомендовать тем, кто в чтении не ограничивается стандартными литературными формами.

«Улисс» — уникальное явление в мировой литературе. Искать в нём недостатки бессмысленно, перечислить все достоинства невозможно. Джойс включил в своё произведение такую палитру стилей, мотивов, сюжетов и загадок, что любой иной автор оказывается не в состоянии конкурировать с богатством внутренней архитектуры одного из величайших романов XX века. В то время как одни писатели окрашивали тексты яркими изысканными метафорами, а другие внедряли в работы глубокий философский подтекст, амбициозный изгнанник из Дублина оказался единственным, кто нашёл в себе достаточно таланта и трудолюбия, чтобы в рамках одного произведения не только раскрыть все известные формы и способы художественного изложения текста, но и разработать новые приёмы, как гибридные, так и абсолютно новаторские.

По мере того, как читатель движется от главы к главе, роман заметно усложняется, заставляя неподготовленных разочарованно закрыть его на середине или раньше. Между тем, более настойчивые и вдумчивые люди, дошедшие до заключительных эпизодов, могут обнаружить, что к концу, роман заметно проясняется, а сюжетные, метафорические и философские линии не просто пересекаются, а образуют неповторимый художественный космос, достигающий своей кульминации в медитативной главе, повествующей о разговоре Стивена Делала и Леопольда Блума в доме последнего.

Трудно и не нужно пытаться оценивать «Улисса» по известным литературным критериям, так как Джойс на много опередил своё время. И даже сегодня, спустя почти век, человечество не в состоянии правильно воспринять не только его самую сложную работу — «Поминки по Финнегану», — но и более ясного для понимания «Улисса».

Чтобы ощутить литературный талант Джойса, достаточно ознакомиться хотя бы с первым эпизодом его самого известного романа, где писатель создаёт настолько сильные, убедительные, глубокие и реалистичные образы, что рядом с ними меркнут самые выдающиеся персонажи, когда-либо появлявшиеся в художественных произведениях.

Отдельно следует отметить потрясающий баланс, где реализм перетекает в иррациональную мистику, психология перекликается с эзотерикой, а сам мир романа, внезапно, становится миром текста, где уже не Блум следует домой, не Улисс движется к Итаке, а буквы и предложения устремляются к единственному и неизменному финалу — точке.

Любовь, страдания, усталость, ревность, боль, предательство, лирика, возбуждение и даже опьянение — всё это непревзойдённым образом, с чуткостью и скрупулёзностью воплощено в «Улиссе», причём, одним из главных выразительных средств здесь играет язык, стиль, манера изложения. Джойс пишет смело, так, как «этого делать нельзя». Но делает это настолько искусно, что остаётся неуязвимым для всякой критики — ведь он прекрасно знает, какие правила в каждом конкретном случае можно нарушить, и для каких художественных целей это необходимо.

Разумеется, как и всякое произведение, «Улисс» не лишён недостатков. Комментаторы не редко обнаруживают некоторые ошибки писателя, к примеру, его попытка стилизации под отдельных авторов, оказалась не реализованной, за счёт того, что Джойс пользовался сокращёнными изданиями, где манера письма первоисточника передавалась не верно, в связи с чем, подражание выполнялось отлично, но вот основывалось на заведомо неправильном тексте.

Но стоит ли обращать внимание на подобные мелочи, когда решены главные сверхзадачи: мир получил непревзойдённый по охватываемым ментальным масштабам роман, вобравший в себя всё, что существовало в литературе до него, и определивший, а так же предвосхитивший её дальнейшее развитие.

К «Улиссу» можно относиться по-разному, но объективно ему нельзя отказать лишь в одном: он может не быть любимым романом, он может не нравиться и вызывать отторжение, но, тем не менее, от этого не перестанет является самым лучшим художественным произведением в мире.

«Воротник» — прошедшая без шума, но всё же необычайно сильная повесть Никонова. По уровню языка и образности сопоставима со «Следом рыси». По мнению некоторых литературоведов, даже превосходит известнейшее произведение автора. На этот раз в центре повествования — жизнь лисёнка, последнего выжившего из своей семьи. Оторванный от дикой природы, он оказывается не нужным в мире людей. Его скитания напоминают и историю Бима и историю Мурзука, но ни та, ни другая не могут сравниться с силой и яркостью слога Никонова. Разумеется, снова будет драма, будут слёзы, будет отчаяние. Если человек вмешался в природу — хорошего тут уже не жди.

«Горькая луна» — роман, известный в России, в первую очередь, благодаря одноимённой экранизации, входящей во многие списки лучших эротических фильмов мира. О самой книге, к сожалению, говорят мало, а жаль.

В этом коротком произведении, населённом лишь четырьмя персонажами, — помимо статистов — содержится настолько сильная драматическая составляющая, что перед ней меркнут набившие оскомину слащавые сюжеты о подвигах, изменах, самопожертвованиях и прочих, призванных брать за душу, ситуациях. Необычайно выразительная, наполненная художественной пестротой и изящным слогом книга мгновенно погружает в себя, скрупулёзно изучая и препарируя тончайшие волокна человеческих взаимоотношений.

Вместе с героем, читателю предстоит престать перед покоряющим очарованием женской природы, исследовать подноготную порабощения мужчины собственно воздвигнутым идолом, на самом деле являющимся лишь фантазмом — утопией, пресыщение которой трансформирует обожание в отвращение, желание обладать — в ненависть, а любовь — в ярость.

Паскаль Брюкнер с дьявольским мастерством обрисовал зыбкость тончайшей кромки, отделяющей две крайности человеческих взаимоотношений. Его живые и убедительные герои — настолько яркие, индивидуализированные личности, что легко подвергнуться иллюзии, будто перед глазами не просто текст, а целая картинка, наполненная не только звуками, запахами и физической плотностью — даже метафоричная часть книги словно материализуется, эмоции персонажей передаются и чувствуются, они понятны и достоверны, не смотря на всю кошмарность того низа, к которому скатывается их существование.

Данное произведение — не для слабонервных. Не смотря на то, что подробности секса описаны поэтично и пропущены через призму восхищения, отдельные эпизоды могут оттолкнуть особо брезгливых и ранимых читателей.

Сюжет преподнесёт не мало сюрпризов: жертвы будут становиться угнетателями, мучители — мучениками; этот роман — тасующаяся колода самой жизни, во всём её очаровании и в её же отталкивающей черноте, но черноте не являющейся банальным нагромождением ужасов, а скорее изысканной, напоминающей эстетическое упоение страдальца, этакий мазохистский экстаз.

Слушая очередную историю, герой садится в кресло калеки, как бы предвосхищая смену ролей — и проведение запускает разрушительный механизм, единственным исходом которого станет шокирующий финал, обыгрывающий ужасающую кармическую симметрию — воздаяние, уравнивающее судьбы.

«Мурзук» — небольшая повесть, рассказывающая о судьбе одомашненной рыси и её хозяина, лесника Андреича. Произведение это имеет блестящую экранизацию «Тропой бескорыстной любви», которая намного превосходит первоисточник. Но обо всём по порядку.

Язык повести плох. В нём нет ни поэтической образности, ни богатого словарного запаса, ни красивых стилистических находок. Это сухое повествование, местами переходящее не в изложение, а поверхностных пересказ событий, заслуживающих того, чтобы написать о них подробней. И хотя общая динамика произведения не позволяет заскучать при чтении, всё же она чрезмерна. Произведение не имеет художественности. Пишет автор с многочисленными повторами, бесконечные «был/была» мелькают то через предложение, то по два таких слова в одном. Поэтому, говорить о каких-то существенных стилистических достоинствах текста не приходится.

Рысь описана бегло и скупо. Наиболее яркими эпизодами оказались места, где зверь приходит в ярость и проявляет агрессию. В остальных же случаях он совсем плоских персонаж, не наделённый какими-то яркими особенностями, за исключением моментов, где автор обращается к внутреннему миру животного. Тут есть уже и размышление, и сожаление и опасения — но всё равно этот персонаж будто остаётся в стороне от читателя. Да, зверю сопереживаешь, но так, как если бы услышать историю мельком и издалека. Пожалуй, скорость повествования и бедная проработка персонажа не дают прочувствовать всю глубину трагедии.

Лесник Андреич — и вовсе персонаж неудачный. Начать следует с того, что он просто несопоставим с аналогом из экранизации — Михалычем. Если последний — человек твёрдый, но мягкий в душе, любящий природу так, что готов умереть за сохранение гармонии в лесу, то Андреич, напротив — человек чёрствый, трусливый и нерешительный, не брезгующий и пострелять в лесу в приходящийся для этого сезон. Собственно в этом и проблема убедительности этого персонажа. Зачем лесник, призванный охранять природу леса, на первой же странице вмешивается в естественный отбор, убивая: рысь, её детёнышей и добычу зверя. Причём, судя по всему, делает он это хладнокровно, с полным пониманием происходящего. С чего вдруг лесник должен был расчувствоваться к маленькому котёнку рыси? Зачем взял его домой? Если хотел спасти — мог спасти всех, отдать в зоопарк, на худой конец. Если хищники ему так неприятны, почему не убил всех? Ответов автор не даёт, а преподносит как данность: Андреич, убивший братьев и мать рысёнка теперь его заботливый опекун. И этому старику нужно сопереживать? Трудно представить себе большее лицемерие. Уж, не для того ли, чтобы утихомирить голос совести, Андреич приютил рысёнка?

В контрасте с этим лесником, выгодно выглядит лесник из фильма — Михалыч, который спас рысёнка из капкана. Который никогда бы не отдал друга в зверинец, который, не смотря на свою внешнюю суровость, никогда бы не пошёл в лес стрелять и убивать прихоти ради. А что Андреич? Ничтожное, сентиментальное существо, не способное даже избавиться от простреленной шкуры. И хотя, в конце концов, Андреич и совершает хоть какой-то поступок, вряд ли это можно назвать сдвигом в характере. Скорее лёгкой шалостью исподтишка, о которой лесник потом ещё долго будет вспоминать со страхом, размышляя, придут за ним или нет. Пожалуй, это странно, что автор предпочёл использовать в повести именно такого персонажа. Логичней было бы придумать человека, способного послужить примером, смерть которого, хотя бы вызовет жалость у читателя.

Сюжет местами интересен, местами даже увлекателен. Финальные сцены погони написаны очень интересно. Концовка — странная. Её не назовёшь ни драматичной, ни жизнеутверждающей. Что-то, склоняющееся сразу и в обе стороны, и, в то же время, никуда. Одним словом — невнятная, хотя, в ней можно и усмотреть идею воздаяния, и просто посопереживать горю героев.

В общем и целом, произведение о Мурзуке — слабое, хоть и наметившее интересную сюжетную линию. Благо, экранизации на неё не похожи. И хотя повесть я читать не советовала бы, фильмы о рыси Кунаке посмотреть настоятельно рекомендую. Всего их четыре: «Тропой бескорыстной любви», «Рысь выходит на тропу», «Рысь возвращается» и «Рысь идёт по следу». Первые три фильма — замечательные, глубокие и добрые фильмы, с действительно качественно проработанными персонажами, уютной атмосферой и сильной сюжетной линией. Последний фильм, «Рысь идёт по следу», к сожалению, снят в формате стереофильма и не существует в других вариантах, из-за чего, его не видел практически никто, а с халатным отношениям работников культуры к подобного рода малоизвестному наследию, вероятно, ситуация с мёртвой точки не сдвинется никогда.

«Невероятное путешествие» — блестящая повесть, насыщенная увлекательными событиями, сильной драматической составляющей и объёмно прорисованными образами персонажей.

Не смотря на то, что главные герои этого произведения — два пса, старый английский бультерьер Боджер и молодой лабрадор Люас, а так же сиамский кот Тао — животные, данная повесть не является образцом ксенофантастики. Зверей здесь не очеловечивают — они не разговаривают, ничего не известно о мыслях или мотивах животных. Читатель наблюдает со стороны, так, как если бы следил за событиями повести в реальной жизни. Это предаёт убедительности, но вместе с тем, не лишает персонажей характеров. Их поведение, взгляды, движения — всё показано столь необычайно точно, что создаётся иллюзия, будто действия переходят прямо перед твоим взглядом, а не где-то в глубинах воображения. Пожалуй, «Невероятное путешествие» — одно из самых достоверных произведений о животных.

Язык автора красив и лёгок, но вместе с тем необычайно богат. Книга читается без запинки, но картины, запечатлённые на её страницах, достоверны и детализированы. Стиль писательницы прекрасен — ни одного лишнего слова, ни одной затянутой сцены. А вместе с тем, в повести есть всё: размышления, действия, описания, чувства радости, утраты, трагедии и волнения. А то, как преподнесена в книге природа, может служить эталоном для многих авторов, которых преподносят, как якобы признанных певцов красот нашего мира.

Все персонажи разные. Не смотря на то, что никто из животных не произнёс ни слова, их характеры настолько живые и запоминающиеся, что смело можно сказать: многим классикам литературы впору поучиться так продумывать образы людей, как Шейла Барнфорд умудрилась сделать со зверьми. Бождер — полуслепой, потрёпанный жизнью пёс, так же слепо верящий людям, тоскующий по годам, когда силы ещё не оставили ныне иссеченного шрамами тела, а зубы не затупились. Он уже не может охотиться, почти не видит, куда идёт, но его вера и преданность хозяину и друзьям, ведёт старика вперёд, не смотря на голод, усталость и множество испытаний. Тао — сиамец, лучший друг Бождера. Кот, считающий себя скорее псом, нежели представителем кошачьих. Он — самый приспособленный их троицы к жизни в диких условиях, от чего на долю усатого выпадает забота о старшей собаке, не способной самой ловить добычу. И, хотя Тао своенравен и независим, в нём всё больше по ходу книги проявляется желание стать частью целого — не столько стаи, сколько компании друзей, способных жертвовать и рисковать жизнью, чтобы остаться рядом. И хотя кот, казалось бы, по началу, не испытывает трудностей в походе, скоро ему предстоит два самых труднопреодолимых испытания: встреча с главным кошачьим страхом и противником, более сильным, ловким и свирепым, нежели он сам. Последний член компании, Люас — молодой пёс, с самого рождения неприученный ни драться, ни охотиться. Его инстинкты подавлены и заменены на привычки. Это приносит массу трудностей лабрадору, взявшему на себя большую ответственность — стать вожаком самой необычной стаи в округе — трёх домашних животных, бредущих многие мили по дикому лесу. И тем сложнее псу поддерживать и подталкивать товарищей, чем сильнее он испытывать голод и истощение. Всё осложняется ещё и оттого, что Люас не верит людям, а потому избегает населённых мест, отказываясь просить пропитание у человека.

Можно ещё долго и много рассуждать о достоинствах данной повести, рассказывая о захватывающем сюжете, красивом слоге, жизнеутверждающем посыле и многих других достоинствах произведения. Следует так же отметить, что «Невероятное путешествие» дважды экранизировали. Более поздний фильм должен быть хорошо знаком российскому зрителю — это блестящая «Дорога домой: невероятное путешествие», имеющая, кстати, не менее достойное продолжение. Фильм отличается от книги. Другие персонажи, по-иному показан сюжет. И всё же и литературное и кинопроизведения заслуживают первостепенного внимания. Моя оценка десять. Рекомендую всем.

«После выпускного» — рассказ-зарисовка или, точнее, рассказ-картина. Цель произведения — запечатлеть один яркий, выразительный образ. Однако то, что для автора имеет внутреннее потрясающее значение, для читателя может быть не более чем констатацией очевидного. Передать всю палитру разрывающих его эмоций Кинг не смог. Да и смотрелся бы этот эпизод лучше в теле какого-нибудь рассказа или романа, но не как самостоятельное произведение. По сути, нечто подобное, но в меньших масштабах у Кинга есть в завязке романа «Под Куполом».

«Аяна» — рассказ, напоминающий лёгкую наивную сказку, призванную передать читателю немного хорошего настроения, веры в лучшее, в добро. Вместе с тем, не стоит забывать, что это произведение выполнено в традиционной для Кинга форме реалистичного повествования. Из-за этого ощущается диссонанс, намекающий на недоработанность рассказа. Ему критически не хватает сюжета, который мог бы сделать «Аяну» увлекательным произведением. А так — это лишь растянутая зарисовка с положительным посылом.

«Стоянка» — ничем не примечательный рассказ, отсылающий к мотивам произведения «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» Стивенсона, а так же к «Тёмной половине» Кинга. В принципе, «Стоянку» можно считать альтернативной «Тёмной половины» — как выглядела бы эта история, примирись протагонист с антагонистом в одном теле. В рассказе есть клишированные персонажи: жертва, злодей и антигерой — ничего выдающегося или неожиданного. Каждый может с ходу сказать, чем закончится эта игровая история.

«Немой» — блестящий рассказ, наполненный рельефными характерами, живыми диалогами и динамикой повествования. Идея произведения оригинальна и свежа. Развязка сильная. Немного омрачает общую картину совершенно лишнее объяснение героем, что же случилось на самом деле, кем был тот немой и тому подобные подробности. Без них вышло бы лучше и загадочней. В целом — одно из лучших произведений Кинга.

«Уилла» — рассказ, использующий старый как мир мотив. Трудно избежать спойлеров. И всё же попробую. Мы снова обращаемся к теме смерти и загробной жизни. Посмотреть на неё в таком ракурсе, как показывает данный рассказ, дают сотни фильмов и произведений. И некоторые справляются просто блестяще. Самую идеальную интерпретацию этого мотива можно увидеть в третьем эпизоде фильма «Фобии» — вот, где действительно свежо и атмосферно подошли к избитому штампу. «Уилла» же идёт по другому направлению — рассказ клонится к лирике, однако он — далеко не столь красив, как «Протока» и, в целом, сух, не смотря на все попытки автора создать соответствующую ауру. Кроме того, рассказ затянут. Да, он мал, но с имеющимся посылом, мог быть ещё меньше. Слишком уж много деталей, ничего не вносящих в сюжет, занимают лишние страницы. Глубокомыслящие читатели могут найти в рассказе аллюзии и философские мысли, но вряд ли Кинг действительно их подразумевал — не в его духе. Скорее, сама по себе простота и размеренность рассказа поддакивает на размышления и поиск смысла там, где есть только развлекательная история. Ну и, конечно, нельзя не отметить: рассказ про любовь, о вечном, о добром.

«Вещи, которые остались после них» — переоценённый рассказ. Начать стоит с того, что вся суть повествования раскрыта уже после половины произведения. Буквально 60% процентов текста перед этим не представляют собой ни завязки, ни какой-то истории, которая могла бы получить дополнительную глубину, после расставляющего всё по местам эпизода произведения. Более того — мистика здесь не имеет объясненния но сделано это не в духе сюрреалистического «Скребущего пальца», а с американским пафосом. Так всегда — как только речь заходит о бейсболе, любимых президентах, жертвах одиннадцатого сентября, Кинг перестаёт быть писателем, превращаясь в певца Гана, где Ган — американский патриотизм, до жути вычурный и безобразно гротескный. Фактически, «Вещи, которые остались после них» — это история ни о чём, и ни про что. Её трезвая оценка позволяет характеризовать это произведение, как слабое, растянутое и напоминающее рассказ «Ради чего мы во Вьетнаме».

«Очень тесное место» — рассказ, оценивая который, его справедливо можно разделить на две половины. Первая — совершенно ненужная, избыточная, затянутая завязка. Вторая — один из самых необычных Кинговских сюжетов. Его простота подкупает. Детали, которые должны вызывать отторжение, блестяще описаны. С задачей своей Кинг справился — впечатлительные читатели плюются. Жаль, автор не пошёл дальше, ведь можно было развить сюжет в яркую, живописную содомию, совмещающую гастрономические особенности главного мотива данного произведения. В конце концов, многие авторы, например, Баркер, описывают отвратительное куда живописней и оригинальней. В целом, рассказ хороший, если отбросить первую часть. С её учётом — оценка не высока.

«”Нью-Йорк Таймс” с особыми скидками» — интересный рассказ. Тема звонка/письма с того света — действительно беспроигрышная, хотя лучше всего её обыграла сама жизнь, однажды распорядившись письмом от некого туриста жене, доставив его из жаркой страны к ничего не ведающей и незнакомой ему новоиспечённой вдове, у которой случился припадок от слов: «Дорогая, только что прибыл, здесь невыносимо жарко». И всё же каждый раз, когда писатели затрагивают эту тематику, можно надеяться на хорошее произведение. Так и получилось — 70% рассказа — отличные. Зачем понадобились ещё 30% в конце — вопрос. Вместе с тем, это трогательный и имеет жизнеутверждающий рассказ.

«Сон Харви» — рассказ, где главными выразительными средствами становятся саспенс и недосказанность. Очень живо прорисованы герои, присутствует атмосфера. Рецензировать в данном произведении практически нечего: оно коротко и статично. Не плохо передаёт мысли героини, чувства которой давно уже далеки от страсти. Сереющий брак, наполненный иррациональными страхами.

«Кот из ада» — один из лучших рассказов Кинга. Это продуманный, сильный и запоминающийся ужастик, наполненный саспенсом и моралью, где хорошо раскрыта тема возмездия за человеческие пороки, пренебрежение интересами слабых и безразличие к чужому гору. Возмездие от существа, такого же, как пострадавшие от руки безумца. Следует отметить шикарную развязку.

Всё бы ничего, но так же, как и «Побег из Шоушенка» является плагиатом фильма «Побег из Алькатраса», рассказ «Кот из ада» сворован с «Тени кота» 1961 г.

«Н.» — одно из самых ярких произведений в творчестве Кинга. Это необычайная атмосферная, интригующая с первых строк повесть, наполненная живописными и образными описаниями, почти уникальных для творчества Кинга. Описания психических проблем героев очень убедительны и достоверны. Развитие событий — типичная сюжетная линия ужастика, не представляющая ничего выдающегося. Следует отметить, что круг камней, описанный в «Н.», вероятно, является отсылкой к кругам с демонами в цикле «Тёмная башня», проявленным в нашем мире. На это в тексте есть несколько призрачных намёков. В целом, «Н.» — одно из самых ярких и красочных произведений в творчестве Кинга.

«Гретель» — повесть с неровной сюжетной линией, в которой растянутое начало является излишним эпизодом для основной фабулы, кстати, имеющей схожий мотив с «Громилой». Местами произведение написано действительно хорошо, но кое-где оно скатывается в совсем бесполезные подробности, о чём говорит объём, который можно и нужно было сократить до размера рассказа. Один из главных эпизодов повести — связанная женщина — напоминает события романа «Игра Джеральда», а сам мотив пленника можно встретить в «Мизери» — однако, оба произведения очень далеки от «Гретель», а потому ассоциации здесь скорее случайные, нежели напрашивающиеся. Повторюсь, гораздо больше общего повесть имеет с «Громилой», и так же страдает от переизбытка лишних сцен. Чего стоит хотя бы сама история жены, убежавшей от мужа, необходимая лишь для того, чтобы обосновать переезд и увлечение бегом — ход слишком грубый, явно несоразмерный и в такой форме уместный разве что в завязке романа, но не в начале короткой повести. «Гретель» — не представляет из себя ничего выдающегося — набор Кинговких приёмов, перетасованных в новом порядке — не более.

«Велотренажёр» — рассказ с интересной задумкой, и если рассматривать его как самостоятельное произведение, — то он, безусловно, является ярким и оригинальным образцом бытовой фантастики. Однако авторство Кинга заставляет оглянуться на другие его произведения, где без труда удастся отыскать аналоги. Тема того, что человек, посредством какой-либо деятельности (в основном, творческой), способен заглянуть в другую реальность, широко раскрыта в творчестве Кинга. Сразу же вспоминаются «Короткая дорога короткая дорога миссис Тодд», «Несущий смерть» (он же «Солнечный пёс») и «Дьюма-Ки». Напрашивается и очевидная параллель с «Розой Мареной», а за очень длинные уши, к ряду таких произведений можно притянуть и «Историю Лизи». Таким образом, «Велотренажёр» — старая песня на новый лад. Хороша ли эта история? В принципе, да. Она не заставляет скучать, содержит ряд не то, чтобы философских, но весьма рассудительных идее, а так же толику юмора. Все эти качества делают данный рассказ интересным для чтения. К тому же, события в нём развиваются быстро, благодаря чему чтение не успевает наскучить или утомить. Не лучшее, что есть у Кинга, не самое оригинальное, но, несомненно, заслуживающее внимания.

«Стань диким!» сперва выглядит как заурядная история о новичке, который, изучив все перипетии ранее неведомого мира, достигает высот, уважения и признания. Но есть в романе кое-что свежее и оригинальное — он рассказывает о кошках. И уже сама по себе идея сделать эпопею в фэнтезийном духе о кошачьем племени заслуживает уважения, как ход смелый, тем более, учитывая, что это произведение ориентировано далеко не на детский читательский возраст.

Учитывая сложность задачи, от автора следовало бы ожидать серьёзного подхода к работе, но не стоит переоценивать роман. Автор — далеко не писатель, а, скорее, хороший рассказчик. Да — произведение написано динамичным, не заставляющим скучать языком, но слог в нём примитивен, лишён образности и выразительной красоты. К тому же, текст изобилует повторами, что вряд ли можно отнести к одной лишь ошибке переводчиков, которые, к слову, тоже многое перевернули в тексте вверх дном, путая персонажей и забывая правила пунктуации в оформлении диалогов.

Собственно, по тексту видно, что автор не тратил время на изучение кошек, их повадок и особенностей. Герои произведения лишь номинально могут причисляться к животным, в силу некоторых привычек и деятельности в среде обитая. Больший упор создатели сделали на постройку кошачьего общества, их мифологии, традиций — получилось слегка поверхностно, бегло, но, вместе с тем интригующе и атмосферно. Образы дороги, места совета, святыни, кота-отшельника, эпических сражений крепко оседают в памяти.

Роман сильно провисает в начале и, кажется, что ничего хорошего ожидать не следует. Герою клишировано и нудно разжёвывают кто есть кто, обучают. В нём, регулярно сомневаются. Как всегда имеется некий отрицательный персонаж, недовольный всегда и везде, даже когда героя следует хвалить — штамп, увы, набивший оскомину.

Однако в один момент повествование оживает. И этим роман обязан появлению просто блистательного персонажа — старой кошки Щербатой. Она — непревзойдённый герой, которого я бы хотела поставить в один ряд с любимейшими литературными и киногероями. Такого яркого, неоднозначного и живого персонажа не ожидаешь встретить даже на страницах признанных шедевров, не говоря о литературе, которая позиционируется как развлекательный роман.

Кроме старой кошки есть целый ряд запоминающихся, интригующих и просто разных персонажей. Увы, хватает и плоских. Общее количество действующих лиц (морд) не даёт сразу запомнить, кто есть кто, но следить за сюжетной линией это не мешает, а к концу книги уже, безусловно, читатель будет отличать одного кота от другого, знать его окрас, чин, мировозрение и политические взгляды. К слову, о героях — пара смертей в книге получились выразительными — впечатлительный читатель может даже всплакнуть по погибшим.

С момента встречи протагониста Огонька с кошкой Щербатой роман набирает глубину и продуманность — по большей части это ходы, распространённые во многих других произведениях о власти, войнах, понятии чести и доблести, но кое-что выделяет «Стань диким!» из однотипных работ — это кошачья тематика. Здесь она существует не номинально, а оказывает весомое влияние на развитие действий.

Сюжет прямой, во многом предсказуемый, хотя поведение некоторых персонажей предугадать трудно, благодаря чему, интерес при чтении сохраняется. Примечательно, что все, имеющиеся в романе ружья стреляют.

Отдельного нарекания вызывает поведение главного героя, никак не решающегося доложить Синей Звезде о предательстве — слишком уж несопоставимы страхи Огонька с риском молчания.

Также стоит отметить, что «Стань диким!» является первой книгой цикла «Коты-воители», где, на сегодняшний день, со всеми сиквелами и спин-оффами я насчитвывается сорок восемь книг — масштаб внушающий.

Общая оценка романа, не смотря на претензии к языку и сюжетную вторичность, высока.

«Воспламеняющая взглядом» — роман-эксперимент в творчестве Кинга. И эксперимент этот удачный. Касается он стилистики: в произведении использованы короткие, рубленные предложения. Подобного в творчестве Кинга практически нет, кроме разве что «Бегущего человека», где автор использовал короткие абзацы. Когда Кинг пишет так, получается почти всегда отлично: теряется занудность, поднимается динамика и увлекательность. Уже один этот факт позволяет причислить «Воспламеняющую взглядом» к удачным произведениям Кинга, а ведь достоинства романа на том не исчерпываются. Здесь имеются своеобразные персонажи, о которых нужно поговорить отдельно. Девочка, выходящая на первый план, — герой, встречающийся у Кинга редко. На память приходят лишь Кэрри и Абра, но они — капля в море, относительно других, столь привычных героев-писателей-жертвенников, фигурирующих в большинстве романов Кинга. Поэтому, Чарли, если и не уникальный тип, то, по крайней мере, редкий в его творчестве. Да и отец девочки — личность своеобразная, хотя и тоже встречающаяся впоследствии во многих романах, и в чём-то, уже сама оглядывающаяся на героя «Мёртвой зоны». И всё же есть в них, а особенно в их взаимоотношениях свежесть, которая ощущается даже сегодня. В конце концов, где ещё в произведениях Кинга можно встретить персонажей, функционально похожих одновременно на Кэрри и Джонни Смита? Разве что получивший множество негативных отзывов «Доктор Сон»? Ну, только если он. А вот «Воспламеняющая взглядом» — роман другой, насыщенный убедительной драмой и критикой вседозволенности, которую позволяют себе те или иные исследовательские структуры, и, вероятно, власть в целом, изображённая в книге в виде неустанных преследователей.

К сожалению, следует признать, что «Воспламеняющая взглядом» очень много позаимствовала у «Кэрри». Фактически, этот роман — совокупность мотивов «Кэрри» и более позднего «Бегущего человека», но форма и драма делают книгу образцом действительно качественной литературы и выдающимся произведением в творчестве Кинга.

Резюмирую: «Воспламеняющая взглядом» — интересный роман, написанный отличным языком, не имеющим аналогов среди романов Кинга. Он несколько вторичен по отношению к «Кэрри», но успешен как самостоятельное произведение.

«Кристина» — удачный роман, в котором почти нет лишних элементов. Я говорю «почти» т.к. некоторые эпизоды всё же являются ненужными для развития сюжета — это столь излюбленный Кингом приём с использованием сна-предвестника, служащего для нагнетания атмосферы и создания интриги. Справедливости ради нужно отметить, что приём этот, как правило, не работает и является бумагомаранием. «Кристина» не исключение.

Кроме того, есть в романе и ещё один весомый недочёт: на некоторые сцены уходит уж слишком много текста. Тот же эпизод с покупкой автомобиля занял внушающее количество страниц, притом, что в своих лучших произведениях Кинг показывал, что в аналогичных эпизодах можно обойтись вдвое меньшим объёмом.

Из недостатков всё. Теперь — о романе в целом. По-сути, это типичная хоррор история, вновь отсылающая к извечной для жанра тематике призраков. Исполнена она хорошо: здесь и проработанные персонажи (не лучшие у Кинга, но живее преобладающего числа), и чёткая неразрывная нить сюжетной линии, и даже экскурсы в прошлое не превращаются в утомительные пятидесятиабзацные отступления. Есть весьма харизматичный и проработанный старик, напоминающий своей функцией Саурона, заточившего зло в кольце (машине), благодаря чему он может покорять разум нового владельца. Отдельно нужно отметить, что тема помешательства в «Кристине» раскрыта лучше, чем, например в «Сияние». Почему-то многие читатели уверены, что в «Сиянии» Джек выживал из ума постепенно, хотя, он всегда был безумен. А то, что «Сиянию» приписывается — постепенная деградация персонажа — это как раз является сюжетной линией «Кристины».

Ещё пару слов о персонажах: герой-повествователь, как всегда, вышел архитипичным Кинговским рубахой-парнем, страдальцем и жертвенником, девушка — от всех зависимой плаксой. Центральный герой повествования, Арни, получился куда ярче и своеобразнее, благодаря тому, что его характеру удалось вырваться из шаблона затюканного неудачника. Пожалуй, он и ещё старик — могли бы стать главным украшением романа, если бы не сама Кристина — образу машины удалось перекрыть всех своей яркостью. И это оставило вопрос: а нужно ли было вообще вмешивать в эту историю призраков? Лично мне куда более понравился ход экранизации, где абсолютным злом была представлена сама Кристина, причём, чем меньше в этой истории объяснялось бы, тем атмосферной и загадочней бы она вышла. Впрочем, это уже вопрос вкуса. Это лично я всегда приветствую в литературе нечто оригинальное, своеобразное, вроде той же «81-ой мили» Кинга. Кого-то, может, наоборот, способны заинтересовать лишь вампиры, оборотни и призраки.

И, тем не менее, не смотря на то, что по большей части, речь шла о каких-то шероховатостях романа, он — проработанная книга, где перипетии характеров и сюжетных линией, создают стройную и интересную фабулу.

Резюмирую: «Кристина» — отличный роман, содержащий, в основном, лучшие качества произведений Кинга. Минусы здесь несущественные, и лишь отсутствие столь же сильной драмы, не даёт поставить «Кристину» в один ряд с «Кладбищем домашних животных».

«Мобильник» — роман, к которому не столько применимо слово «плохой», сколько слово «неудачный». И неудача эта восходит корнями к задумке данного произведения. Сама идея написать о зомби-апокалипсисе — большой риск, ведь со времён Руссо и его «Ночи живых мертвецов» сказано и написано не мало, но всё, что выходило в данном жанре, обязательно сталкивалось с проблемой вторичности. Вряд ли кто-то будет спорить, что роман стоит писать, если соблюдён хотя бы один из двух факторов: произведение имеет что-то новое, либо оно блестяще исполнено. Касательно исполнения, даже обсуждать нечего. Кинг давно избрал планку, выше которой не пытается прыгать. Времена экспериментов остались где-то в годах написания «Воспламеняющей взглядом» и «Бегущего человека», а все новые произведения написаны примерно одинаково, с использованием стандартных стилистических приёмов, например, столь навязчивого риторического вопроса в его книгах, а как иначе? Да, Кинг писатель, но то, КАК он пишет — это не что-то выдающееся, поэтому говорить о том, что «Мобильник» выделяется на фоне прочих произведений о нашествии зобми, благодаря поразительному языку, не приходится. Здесь всё те же вставки пьес-диалогов, всё те же по-кинговски затянутые фрагменты. Поэтому, перейдём к задумке. Насколько вторична она? На первый взгляд — нет. Здесь люди становятся зомби через мобильники, но особо свежо выглядит использование мотива о сверхъестественных способностях зомби. И всё это создаёт ощущение новизны, говорящее «роману быть», на фоне чего, трудно вспомнить о том, что за мишурой мобильников и орд зомби, притаился первоисточник — серия «Лёд» из «Секретных материалов». Разумеется, защитники Кинга тут же начнут цепляться к деталям — мол, ни Малдера, ни Скалли в «Мобильнике» нет. Но всё это атрибутика, а если вглядеться в суть? И там и здесь — заражение, заставляющее людей нападать друг на друга, которое лечится при помощи повторного заражения, уничтожающего предыдущее. Параллель очевидна, и сколько бы париков и масок поверх романа не накладывалось, вторичность содержится в самом его ДНК.

Но ведь вторичность и использование риторических вопросов, не единственное, за что оценивается художественное произведение, верно? Да, но разве я могла не упомянуть о риторических вопросах?

У романа хорошая завязка — она динамична, она погружает в суть, переводит к действиям. Но это не столько заслуга Кинга, сколько дань жанру — большинство фильмов о зомби, начинаются именно с экшена. В то же время, существовали и более притягательные, атмосферные завязки. Например, начало «Ночи живых мертвецов», как экранизаций, так и книги, куда более будоражащий эпизод, чем та истерия, что творилась в «Мобильнике». И все же, за завязку — плюс.

Об исполнении и стиле я уже сказала — ничего яркого, ничего удивительного. Типичные для Кинга приёмы и ещё более типичные огрехи.

Персонажи вышли не запоминающимся, хоть Кинг и пытался дать им характеры. Вышло никак — не плохо, не хорошо.

Сюжет, если исключить из него заимствование из «Льда», превращается в клишированный экшен из фильмов про зомби. К сожалению, это удел большинства авторов, пробующих себя на данной стезе. Интересное исключение здесь составляли первые два сезона «Ходячих мертвецов», ставшие действительно событием для жанра. Как там в комиксе — не знаю, но то, что показали на экране — золотая жилка, которой так не хватает «Мобильнику».

Так же роману не хватает масштаба, свойственного «Противостоянию». Всё же речь идёт о событиях глобальных, а ощущение локальности происходящего просто кричит.

Так же стремление Кинга быть «актуальным», описывая нюансы связи и телефонную подноготную, выглядит уж очень топорно из-за сильного акцента на данных фактах. Человек, лишённый фобии перед техникой, написал бы иначе. Текст же «Мобильника» сдаёт с потрохами факт, что автору данная информация в новинку, а потому он подробно, с энтузиазмом рассказывает читателю вполне очевидные вещи. Это похоже на удивление ребёнка, вещающего о том, что коридор-то в конце сужается. Мы можем снисходительно улыбаться, но когда дело касается литературы, то мы просто теряем доверие — мир книги рушится, на первый план выходит автор, а история уже выглядит выдуманной, ненастоящей.

Кроме того, отмечу, что «Мобильник» сам по себе не пытается брать глубину и образность обычных книг Кинга. Это именно повествование о событиях — скорее сценарий, чем ему и следовало быть.

Резюмирую: «Мобильник» — произведение, которому место в стопке сценариев, но не на книжной полке. Оно вторично и сильно уступает как жанровым аналогам, так и большинству произведений Кинга.

«Полковнику никто не пишет» — очень атмосферное произведение, способное передать свою ауру читателю. В этом, пожалуй, главная особенность данной повести. Было бы странно хвалить сюжет — его здесь просто нет. Мы имеем лишь срез жизни — срез весьма убедительный, но одновременно лишённый художественности в архитектуре сюжета. Маркес поступает разумно, не вдаваясь в подробности событий, а динамично описывая лишь основное и самое существенное. Это подводит ко второму плюсу повести — стилю. Он действительно хорош: нет ни затянутых описаний, ни чрезмерных диалогов, а те, что есть, весьма убедительны и вполне художественны. Отдельные места можно брать на цитаты, а повторяющийся мотив с почтой отдаёт особой, своеобразной поэтикой.

Персонажи живые, яркие. У каждого свои мировоззрения, взгляды на жизнь, отношение к окружающим. Мы имеем действительно щепетильный подход к снимку реальной жизни, охудожественному в мере, достаточной для того, чтобы не быть скучным и вести за собой читательское внимание.

В то же время интересным рассказ назвать можно с натяжкой. Главная интрига — победит ли петух — раскрыта не будет, так как события повести прерываются до даты боя. Не удивительно, что многие читатели просто-напросто остались с ощущением, будто их обманули, подсунув недоделанную работу или, если точнее, повесть без финала.

И здесь нужно вспомнить, что не всё так просто в данном произведении. Оно автобиографично, а следовательно, ответы на возникшие при чтении повести вопросы следует искать в жизнеописании самого Маркеса. Петух, которого откармливал полковник — это роман, который должен был вытянуть семью писателя из нищеты. Разумеется, речь о «Ста годах одиночества». Продажа вещей из дома — ещё один мотив из жизни автора. Долгожданная победа — публикация и признание. Так победил ли петух полковника? Разуется, да, ведь его создатель и прототип, Маркес, сделал это.

На момент написания повести, Маркес ещё сам находился в том состоянии, в котором он оставляет своего персонажа, а потому дать честный ответ на вопрос чем всё закончится, он не мог. В этой связи, автор остаётся искренним с читателем, оставляя в открытом финале единственное, что оставить возможно — надежду.

«История Лизи» — произведение, говоря о котором, как никогда раньше, хочется начать с иронии, сравнивая процесс написания книги с кулинарным рецептом. Итак, как приготовить «Историю Лизи»? Берём щепотку страниц трагической завязки с привкусом «Мешка с костями», разбавляем нудной сотней страниц в духе «Бессонницы», добавим прослойку с негодяем вымогателем из «Секретное окно, секретный сад» и укрываем всё это уже готовым куском сюжетно необоснованной мистики в худших традициях «Розы Марены». Для финального штриха не хватает разве что рекомендации отправить рукопись в печь на пару часов, что стало бы самым благоприятным исходом этих литературных заимствований.

Роман вторичен по отношению ко многим произведениям Кинга. Ещё более ухудшают впечатление бесконечные флешбеки и флешбеки в флешбеках, из-за которых, в один момент становится непонятно: роман написан о прошлом героини или её настоящем? Целостная картина из этих двух реальностей выстраивается весьма шатко, будто кто-то, особо не стараясь, связал два разных произведения.

Окончательно провальным роман делают очень большие, буквально выедающие глаза абзацы, которые можно было бы простить античному автору, но никак не современному.

Есть ли в «Истории Лизи» плюсы? Безусловно, но незначительные. К примеру, середина романа, где описаны жуткие, атмосферные метаморфозы в семье главного героя. Фактически, если вынести скукоту романа до этих событий, дальше чтение пойдёт легко, что часто отмечается читателями. Но, опять же — всё это вторично. Несчастное, трудное детство — приём, до того избитый Кингом, что он не просто приелся, он выглядит как пародия на самого себя.

Резюмирую: «История Лизи» — слабый, вторичный роман, практически лишённый положительных качеств. Трудно найти в творчестве Кинга произведения слабей. На ум приходят разве что «Бессонница» и «Билли Блокада».

«Нужные вещи» — тот редкий случай, когда положительные стороны романа настолько существенны, что они способны затмить его недостатки. Говоря об этом произведении, к нему нельзя не применить эпитет, отражающий масштабность, практически колоссальность, задумки. Разумеется, здесь неприменимы слова вроде «эпос», но именно такое сравнение приходит на ум, при попытке дать исчерпывающую краткую характеристику данному произведению. Именно во времена, когда наши предки писали эпические произведения, в литературе сохранялся подход, при котором события из жизни таракана и, например, Бога, описывались одинаково, без учёта различий и значимости для полной картины. С этой точки зрения, «Нужные вещи» — эпос, где главные герои не тянут на себя одеяло, здесь, как в настоящей жизни, есть разные люди, чья роль, судьба и деятельность равнозначны между собой. Здесь, в романе, одинаково исчерпывающе описаны собака, человек, попугай — каждый существует не номинально, а фактически. Люди в романе имеют прошлое, настоящее, мечты и планы на будущее. У всех есть характер, проблемы, страхи и желания. В этом контексте следует говорить о внутренней гармонии произведения, даже целой вселенной, реализованной внутри одного романа. Безусловно, «Нужные вещи», к тому же, поводят некий итог, вбирая в себя персонажей из многих других произведений о Касл-Роке. Но речь не об этом, а о том, что роман, без учёта связей, сам по себе уже является настоящей вселенной, а не выдержкой, где реальность была бы перекошена в сторону пары персонажей, а другие являлись мебелью и антуражем для их деятельности. Это произведение, твёрдо стоящее на ногах, в отличие от многих других, хромых и одноногих романов того же автора.

Нельзя не отметить архитектуру, слаженность и изящно выстроенные цепочки перипетий персонажей книги. Это тот редкий дар, который столь редко проскальзывал в лишь в некоторых произведениях Кинга: «Жребий», «Под Куполом», «Способный ученик».

Яркий метафоризм и образность языка «Нужных вещей», всплывающая в тексте время от времени, выполнена в лучших традициях «Лангольеров» — очевидно, что данный этап творчества Кинга отличался своеобразной поэтической ноткой, достигшей пика в «Нужных вещах», после чего это качество внезапно исчезло, вместе с масштабными историями о злополучном городе.

Разумеется, недостатки есть и о них говорить можно и нужно.

Во-первых, главный герой — всё та же личность, что кочует из романа в роман, оставаясь на ведущей роли. Это правильный рубаха-парень, способный на самое критическое мышление среди окружающих его остолопов. Разумеется, его волнуют более глобальные проблемы, чем те, что беспокоят большинство второстепенных персонажей. «Кто-то хочет абажур, либо злиться на соседскую собаку. Ну что за ерунда? Вот протагонист действительно страдает. У него погибли жена и ребёнок. Вот это уже не шутки!» — настойчиво показывает автор. И в этом подходе проскальзывает дешёвый оттенок, чувствуется, что проблемы других людей намеренно занижены, с целью возвысить главного героя, едва ли не в статус святого-мученика, спасающего серый сброд. Но дело даже не в этом, ведь мы всегда можем ссылаться на то, что «Нужные вещи» являются социальной комедией, нацеленной на гиперболизацию образов, либо на волю Ка, — дело в том, что такой приём Кинг использует регулярно. Его произведения сами напоминают загадочный магазин Гонга, где товары разные, но прилавки и торговая полтика всегда одинаковы. И вот, как чаще всего у Кинга, мы имеем героя, страдающего по исчезнувшей жене, доброго, смелого, умного — красавца, спортсмена, комсомольца. Приём затасканный, набивший оскомину.

Во-вторых, есть затянутые места. Как правило, это диалоги — точнее, трёп ни о чём. Они позволяют роману набрать страницы за счёт частоты новых строк, но информации и развития в сюжет не несут. Вместе с тем, следует подчеркнуть, что для «Нужных вещей» это не такой уж и минус. В отличие от многих других романов Кинга, «Нужные вещи» — тот случай, когда объём как раз нужен и важен, ведь данная книга показывает глубину, точнее перспективу перипетий и отношений героев, выходящих за пределы повествования. Автор демонстрирует, что помимо того, что рассказано, многое ещё замолчалось, и город с его населением выходит далеко за область обзора, видимого в калейдоскопе романа. И всё же, лишнее всегда останется лишним. Представить его можно было как составляющую сюжета, либо заставить работать на характеры. А пустой трёп языками он на то и пустой, чтобы его изъяли из книги.

Следует упомянуть об экранизации. Она хороша, но с романом несопоставима. Создатели фильма бережно отнеслись к книге в начале, но чем дальше развивался сюжет, тем сильнее они отступили от первоисточника, опустили множество сюжетных линий, кое-чего переиначили. Но в экранизации есть один существенный плюс — концовка. Она превосходит то, что показано в романе. Финал книги выглядит надуманным, слишком лёгким и диссонирует с образом необоримого всезнающего антагониста, формировавшийся на всём протяжении повествования. Нельзя сказать, что он так же провален как, например, финал «Под Куполом», но то, что показали в фильме — ярче, сильнее, убедительней и намного достоверней.

В конце хочется сказать, что идея «Тёмной башни» как наиболее продуманного и центрального произведения в творчестве Кинга, кажется совершенно нелепой, при наличии такого серьёзного труда как «Нужные вещи», превосходящего данный цикл по всем параметрам.

Резюмирую: «Нужные вещи» — отличный роман, имеющий сложную архитектуру, живой, красивый образный язык, ярких персонажей первого и второго плана. Его самые существенные недостатки проявляются в клишированности главных героев, но роман имеет столько достоинств, что на это можно смело закрыть глаза.

«Красные цепи» — роман, стоящий особняком в современной русской прозе. Причина тому — высокое качество данного произведения, ставшее, увы, редким исключением в числе новинок на полках книжных магазинов.

В первую очередь достоинство романа — это яркий, красивый, витиеватый слог, описывающий зрелищные узоры при помощи эстетически приятных словосочетаний. Отдельные фрагменты можно смело брать на цитаты. Есть в них немного от По, ещё больше от Лавкрафта. Вероятно, есть веяния и авторов, с которыми мне сталкиваться ещё не приходилось.

Нельзя умолчать и о продуманности романа: в нём нет лишних сцен. Каждое действие ведёт за собой следующее, провоцирует всё новые события, развития которых приводят к кульминации, завершающей и подытоживающей мотивы книги.

Кроме того, в книге есть динамика, благодаря чему нет ощущения затянутости, избыточности и многословности. Видно, что автор пишет не на объём, а на качество и увлекательность — явление сегодня не менее редкое, чем красивый язык.

Все персонажи не похожи друг на друга. Их имена запоминаются столь же легко, как и сами образы, что напоминает впечатления от Булгаковского романа «Мастер и Маргарита».

Ещё одна причина, по которой вспоминается это великое произведение русской классики — это политематичность «Красных цепей», а так же наличие в нём внутреннего произведения о событиях средневековья. При этом нет ощущения шероховатости и нестройности романа — он воспринимается как целостное произведение.

Сюжетно нареканий нет. Особо хочу отметить, как изящно текст подстраивается под события: описания секса, страха, гипнотической зачарованности — всё это подаётся разными выразительными средствами, всегда приходящимися под стать происходящим событиям.

«Красные цепи» — книга, которую не стоит пропускать любителям ужасов и качественной современной литературы. Это пример того, как должно выглядеть произведение настоящего писателя.

Данный сборник — попытка объёдинить под одной обложкой мрачные, наполненные атмосферой произведения, по большей части лишённые мистики. За общей идеей, как это всегда бывает у Кинга, находятся работы самого разного качества и увлекательности. Если точнее, в сборнике есть лишь одна повесть, ради которой его следовало написать — «1922». Это работа в лучших традициях старого Кинга. Остальные три повести можно кратко охарактеризовать так: «Громила» — банальная, ничем не примечательная история, «На выгодных условиях» — невнятное произведение, которое не обладает художественной завершённостью. «Счастливый брак» — из плюсов — только психологизм, в остальном же представляет собой переизложение старых мотивов. «Нездоровье» — слишком предсказуемый рассказ, из плюсов — атмосферное начало.

«Хороший брак» — ничем не примечательная история, подкупающая разве что описанием размышлений главной героини. Подобных историй у Кинга много, и, по сути, «Хороший брак» — это видоизменённая «Долорес Клейборн», лишённая всех своих выдающихся качеств. Кроме того, «Хороший брак» ещё перекликается с «Блейзом», вновь воскрешая мотив умершего друга, до сих пор беспокоящего маньяка. Но и до «Блейза» «Хорошему браку» далеко. Сказать об этой истории ещё что-то хорошее нельзя. Она тривиальна, предсказуема и, безусловно, теряется на фоне хороших работ автора.

«Громила» — типичная история возмездия. Справедливо замечание тех, кто утверждает, что каждая история когда-либо уже была придумана, рассказана и записана. С одной стороны это верно. С другой — нет. Ежегодно появляются сюжеты, которые хоть и построены по всем известным шаблонам, имеют нечто новое: неожиданный поворот, блестящее исполнение, ярких персонажей, гибридизированную структуру и т.д. В «Громиле» нет ничего этого. Он не написан блестящим стилем, он не содержит интересных персонажей, он не несёт какой-то особый скрытый посыл, он даже не вносит ничего нового в общую Кинговскую вселенную. Это банальнейшая история в духе фильма «Я плюю на ваши могилы» (причём, недотягивающая до него ни ужасом сцены изнасилования, ни изобретательностью расправы). Кроме того, «Громила» чудовищно затянут. Он пестрит совершенно ненужными подробностями вроде: «хотела подумать, но не подумала», «её марка компьютера такая-то» и прочее. Здесь как нельзя лучше вспомнить высказывание Микеланджело, говорившего: «Я просто беру камень и отсекаю всё лишнее». Да и сам Кинг в «Как писать книги» советовал несколько раз пройтись по тексту, вычёркивая от 10% написанного. «Громила» просто кричит от того, как нуждается в этом.

«На выгодных условиях» — рассказ, характеризуя который, лучше всего подобрать слово «невнятный». Идея, поставленная автором, не нова — рассказать историю, где зло осталось бы безнаказанным. Существует много произведений с подобной фабулой. Многие весьма успешны. Чего стоит замечательная экранизация «Американского психопата», где серийный убийца, убив достаточно людей, благополучно продолжает жить на свободе. Иными словами, идея эта вполне подъёмная, при условии, её правильной реализации. Проблема лишь в том, что существуют два качественных архетипа сюжета в подобном русле. Первый: антигерой ступает на стезю зла, достигает дна и получает справедливое возмездие — это произведение с моралью. Второй: мы глубоко проникаемся к антигерою, ступившему на стезю зла, фактически симпатизируем ему, а не жертвам, благодаря чему благополучный для антигероя финал нам кажется самым приемлемым — это произведение о личности. В рассказе «На выгодных условиях» нет ни того, ни другого. Здесь нет ни морали, ни яркого героя. Фактически, читателю предоставляется сырая, невнятная зарисовка, ни к чему не приводящая. В ней отсутствует художественная завершённость. Кроме того, порядком портят впечатление затянутые подробности у кого в какое историческое время что случилось.

«Хранители» — тот редкий случай, когда не хочется вдаваться в детали, ограничившись исключительно коротким высказыванием: «потрясающе» или «шедевр», но очевидно, что выдавая такую оценку, необходимо её обосновать фактами.

Итак, наверняка многим известно, что «Хранители» — это графический роман. И, вероятно, по этой причине он не читается широкой публикой. Люди часто отмахиваются от комиксов, полагая, что это лишь «какие-то картинки для детей». Но нет. Комикс — это лишь очередной способ рассказать историю, отличный от кино и прозы. И, в первую очередь, его особенностью является возможность разбиения истории на стоп-кадры, рассматривая которые, читатель сам может задавать темп повествования, а так же, замечать нюансы, намёки и лейтмотивы истории, которых в «Хранителях» предостаточно.

По сути, «Хранители» — это даже не просто комикс. Это настоящий феномен данного жанра, такой же, каким в своё время стал «Улисс» для литературы.

«Хранители» — это глубокая, проникновенная и яркая история, насыщенная глубокими философскими мыслями, десятками отсылок и аллюзий, часто недоступных неподготовленному взгляду. Буквально первые же сцены имеют фундаментальное значение для всего сюжета, но едва ли их возможно уловить при первом прочтении. Подобным образом многое происходит на втором, третьем и даже четвёртом плане: где-то позади основных действий развиваются драмы, переплетаются и разрушаются судьбы, но, как это часто бывает в мире, беглый взгляд упускает их, и лишь внимательный читатель способен уловить, насколько же многогранен данный роман. Это целая самобытная вселенная, способная в рамках 12 глав рассказать историю нескольких десятилетий, страны, отдельных судеб, нескольких издательств и политических событий.

Роман выстраивает вокруг себя убедительный мир, наполненный газетами, книгами, фильмами. Отрывки из вымышленной книги сами по себе являются едва ли не эталоном безупречной прозы — слаженные, продуманные рассказы, способные увлечь даже предвзятого читателя.

Персонажи очаровывают. Кроме того, что у каждого из них прописана история, вплоть до того, что мы узнаём судьбу их родителей, — мы имеем нечто большее: харизматичных, запоминающихся, объёмных героев, имеющих собственные проблемы, взгляды, желания, часто идущие вразрез с мнением окружающих, что рождает массу увлекательных драматических ситуаций.

Нельзя не упомянуть экранизацию Зака Снайдера. Это фильм, отлично передающий сюжет и атмосферу графического романа. К первоисточнику отнеслись очень бережно. Кино атмосферное, яркое, ни на что не похожее. Кое-где оно идёт даже дальше комикса, набирая обороты, юмор, экшен. Картинка в экранизации ярче, живее. Однако посредством фильма невозможно передать всю глубину и многоуровневость графического романа. Кроме того, у этих двух произведений разные концовки. В этой связи, считаю, что для того, чтобы в полной мере прочувствовать эту историю, следует и посмотреть фильм (не обычную, не режиссёрскую, а максимальную версию) и прочесть книгу.

Высший балл.

«1922» — ещё одно подтверждение того, что когда Кинг пишет повести, они получаются превосходно. Здесь есть всё, что необходимо качественному произведению: интригующая завязка, столь редкая для Кинга динамика, отсутствие отступлений и флэшбеков. Персонажи живые — они обладают настоящими характерами: сын главного героя ведёт себя как настоящий, живой подросток, а его отец — реалистичный деревенский мужик. Мотивы персонажей в «1922» убедительны, поступки оправданы. Действия героев действительно двигают сюжет, все ружья стреляют, порой в неожиданных моментах. Проблемы движутся последовательно, нагнетая атмосферу, продвигая историю. Одним словом, блестяще.

Следует отметить перекличку мотивов «1922» и «Долорес Клейборн» — это произведения антиподы. Каждое построено вокруг смерти в колодце, но если в «Долорес Клейборн» это событие приносит счастье и избавление, то в «1922» оно становится катализатором несчастий. Кроме того, полярность событий проявлена в том, что в одном из произведений, рассказчик является мужчиной, а в другом — женщиной. Мы видим, как по-разному одна и та же ситуация может развиться в жизни разных людей — и это интересный, разносторонний взгляд на судьбу человека.

Так же напрашивается аналогия с рассказом «Скребущий палец» — сюжет избавления от тела схож с попыткой устранить незваного гостя из раковины. И здесь и там описаны последовательные действия героев, связанные с этим трудности и мысли, приводящие в конечном итоге, к драматической развязке. Хотя и сходство это просматривается довольно глубоко, как фоновый мотив.

Так же интересно наличие в произведении двух, вытекающих друг из друга сюжетов, продвигающих друг друга, ни сколько не входящих в диссонанс.

Резюмирую: «1922» — хорошо проработанная повесть, написанная хорошим языком, обладающая продуманной архитектурой, наполненная убедительным драматизмом и реалистичными персонажами.

«Тёмная половина» — произведение из числа романов о писателях, занимающих предостаточно места в творчестве Кинга. Среди прочих работ того же типа: «Мешок с костями», «Секретное окно, секретный сад», отчасти «Жребий» и «Сияние», а так же, с сохранением мотива произведения о творческой личности, «Дьюма-Ки». Следует признать, что из наиболее близких идейных романов «Мешка…» и «Секретного окна…» Тёмная половина выгодно выделяется. Это наиболее мрачный, атмосферный роман, наполненный сценами, способными нагнать страху на впечатлительного читателя. Оригинальность идеи несопоставима с конвейерными произведениями, выходящими в рамках жанра ужасов. Здесь нет типичных вампиров и оборотней: антагонист является совершенно иным по происхождению персонажем.

Завязка интригует и подкупает. Однако в связи с этим, шок момента, где главные герои раскрывают подробности рождения Тэда, слит — читатель и так всё это знает, а следить за удивлением второстепенных героев, не интересно, ведь речь о факте, известном с первых страниц романа.

Герои типичны для Кинга: шаблонный писатель, кочующий из романа в роман, столь же привычная любимая жена, всплывающая во множестве произведений. Стандартный маньяк, интригующий лишь в начале своим невероятным происхождением.

Вместе с тем, все клише с лихвой окупаются благодаря мастерскому противопоставлению личностей протагониста и антагониста — насколько они разные, и в то же время похожие, как зависят друг от друга, и в то же время жаждут разрушить жизнь друг другу, как ненавидят врага, но в то же время, внезапно проникаются друг к другу — непревзойдённые взаимоотношения противоборствующих сторон для творчества Кинга.

Концовка романа спорна. С одной стороны, это очередной «Бог из машины», вроде жвачки в «Библиотечном полицейском» или финала «Под Куполом». С другой, в данном эпизоде можно увидеть отсылку к мифологическому сюжету о психопомпах, а точнее, психофорах, таких, как славянские гуси-лебеди в их исконном значении. Параллель с греческими воробьями, уносящими души, очевидна. Данная интерпретация, напротив, позиционирует «Тёмную половину» как один из наиболее глубоких романов Кинга.

Отдельно стоит отметить, что герои данного произведения очень реалистичны, и ведут себя как настоящие люди могли бы действовать, встретив сверхъестественное — это очередной плюс книги.

Резюмирую: «Тёмная половина» — атмосферное, интригующее произведение, использующее типичные для Кинга ходы и мотивы, однако, доводящее их до высокого уровня, несопоставимого с рядом аналогичных работ. К минусам книги следует отнести разве что клишированных героев.

«Недомогание» — достаточно средний рассказ, играющий на элементе неожиданности. Точнее, задуманный, как играющий на элементе неожиданности. Его проблема — в предсказуемом финале. Пожалуй, сюжет этот стар как мир и восходит к «Психо», если даже не более ранним произведениям. Ничего свежего, оригинального здесь нет. Стоит отметить разве что интригующее, атмосферное начало.

«Тени спускаются с неба» — совершенно не самостоятельный рассказ, целью которого является упорядочить предыдущие составляющие «Сердец в Атлантиде» в единую картину. Со своей функцией «Тени…» справляются блестяще: все точки над «i» расставлены, история получила логичное завершение. Совершенно ясно, что «Тени…» пытаются играть на ностальгическом чувстве, но сильно уступают в этом таким произведениям как «Низкие люди в жёлтых плащах», «Оно» и «Тело». Разумеется, говорить о сюжете, характерах героев и завязке в «Тенях…» не приходится — всё это содержится в первой повести «Сердец в Атлантиде». Что остаётся? Оценить концовку? О ней можно сказать лишь то, что она могла быть лучше. Обидно за героев, разлучённых жизнью, которые даже в художественном произведении не смогли прожить рядом счастливую жизнь или хотя бы сойтись к старости. Судя по всему, их это не сильно беспокоит — оба прибывают в гармонии. Но, полагаю, с точки зрения сюжета, финал, возвращающий всё на исходные места, выглядел бы эффектней. Впрочем, это вкусовщина, а не

«Ради чего мы во Вьетнаме» — рассказ без смысла, пытающийся создать иллюзию глубины. Несколько мотивов, звучащих в жизни главного героя, вперемешку вращаются в его голове: прошлое, настоящее, призрак старухи, убитой даже не им. Нет чётко прослеживающейся логичной мысли. Рассказ никак не хочет вязаться воедино, разрастаясь в объёме. Посыл автора очевиден: война это плохо, она будет звучать в головах участников и после своего окончания. Но передан ли он в рассказе? Нет. Он скорее угадывается. Призрак старухи — исполненный бездарно персонаж, развить которого можно было в действительно сильный, вызывающий сочувствие образ. Но рассказ реализован лишь как намёток, причём, достаточно крупный, относительно его содержания. В итоге — нечто недоработанное, незвучное и поверхностное.

Есть произведения о героях, попавших в определённые ситуации, а есть произведения о ситуациях, где герои нужны лишь потому, что так полагается. И не столь важно, что мы назовём ситуацией: бешенного пса, загнавшего мать с сыном в автомобиль; особый дух времени; трудности внутреннего мира героя — всё это должно служить фоном, где основное внимание уделяется восприятию героем этих ситуаций. Увы, есть произведения не о героях, а о чём-то. Как правило, они свойственны начинающим авторам: «рассказ о том, как ожил лифт» или «рассказ о машине времени» — читать такие произведения скучно, так как в них нет сопереживания, такие истории не почувствуются. Повесть «Сердца в Атлантиде» — это история о ситуации: о картах, о Вьетнаме, об определённом времени. В ней не чувствуется героев. Они существуют будто «для галочки» — и это главный промах этого произведения. Читателю всё время напоминают, что идёт война и как здорово затягивает игра «червы». На фоне этого теряются судьбы, характеры (кстати, прорисованные в начале весьма рельефно, этакие обалдуи) и сюжет. Следует отметить, что произведение написано весьма не плохо, с богатым юмором , но с первой повестью сборника оно несопоставимо.

«Слепой Уилли» — рассказ не плохой, и не хороший. Сильно затянут, но по-своему интересен в силу того, что в рассказе использован редкий мотив — человека, притворяющегося слепым, пытаются разоблачить. Впрочем, всё интересное может наскучить, если увеличивать его до неоправданно большого объёма. История подана вполне тривиально, герои скучны, привязка к первым повестям совсем призрачная.

«Ловец снов» — роман, который, не смотря на затасканную тему, на самых первых страницах смог выглядеть оригинально. Завязка сформирована мастерски: переплетение снега, неожиданного гостя, намёков на огни в небе — всё это блестяще формирует атмосферу. В то же время уже с самых первых строк видно: автор нацелился на объёмное произведение, а потому, повествование всё больше обрастает лишним текстом, пустыми диалогами и никому не нужными подробностями. И всё же атмосфера позволяет закрыть на это глаза, равно как и на то, что все главные герои — сборище имбицилов, чьё поведение не состыковывается с поведением людей со здоровым рассудком. Чего стоит только одна попытка ломиться в туалет к больному человеку? Всё бы ничего, если бы он молчал. В таком случае, можно было бы сказать, что главные герои испугались, что тот потерял сознание, либо находится при смерти. Но когда человек, сидя на унитазе, буквально умоляет: «Люди, дайте мне посрать», а те продолжают выбивать дверь — это уже клиника. Аналогично и решение посадить Бобра на унитаз, дабы тот придержал ужасную невидаль, от которой неизвестно чего ожидать, чтобы можно было примотать крышку скотчем. Любые люди, даже обделённые умом, бросились бы прочь из злополучного помещения, а назад вернулись бы с оружием, в сопровождении дюжины знакомых. Но герои книги не такие, ведь их поступки не укладываются в логику. Полагаю, если бы им удалось оставить тварь запертой в унитазе, ничего бы — даже труп — не помешало продолжить чаепитие и дружеские посиделки. Но кульминацией безумия является решение Бобра поднять с окровавленного пола сортира зубочистку, чтобы отправить её в рот. Это кем нужно быть, чтобы так поступить, когда под твоей жопой пытается вырваться на свободу нечто, возможно опасное, а по полу растекается кровь человека, который однозначно заразен? Из всего этого складывается две догадки: либо герои ведут себя так, как нужно автору — а значит, они не живые, а картонные, либо описывается сабантуй, устроенный выпускниками-медалистами мэнской психиатрической клиники.

Наверняка, не мало людей, осуждающих «Ловец снов» за сортирно-жопную тематику. Но это субъективизм, ведь автор имеет право выбрать любую тему, созданную из предпочтительных для него элементов. А вот то, как он этими элементами распорядится — уже потенциальный объект для анализа. Увы, распорядился Кинг ими плохо. После более-менее удачной завязки, роман мечется от одного к другому: то мы наблюдаем военных, то следим за бедствиями главных героев, то попадаем в прошлое, то в голову, то ещё куда-то. По-хорошему, «Ловца снов» следовало вовремя оборвать, ограничившись историей вторжения, рассмотренной через призму четырёх друзей. Вовлечение в это дело военных, книгу не красит и не углубляет, а делит её на две диссонирующие части. Кроме того, нельзя не отметить, что далее происходит реверанс «Ловца снов» к двум старым произведениям — и это скучно и слабо.

Во-первых, безусловно, ощущается связь с «Оно». И дело даже не Дэрри, инопланетянах и водонапорной башне, а в попытках сыграть на перекличках темы детей и их же, ставших взрослыми, но той ностальгической атмосферы «Ловец снов» воссоздать не способен. В итоге тема детства остаётся невыразительной, даже рудиментарной.

Во-вторых, вся вторая половина «Ловца снов» — перекличка с «Извлечением троих». Мотив, Роланда, попавшего в голову маньяка — именно это воспроизводит Кинг в «Ловце снов», причём делает это намного хуже и скучней.

Так же, справедливости ради следует отметить, что и сама тема с ловцом снов высосана из пальца, и лучше бы её в романе не было вовсе. Вероятно, она вставлена уже позже написания, с одной единственной целью — оправдать новое название, пришедшее на смену прежнему — «Рак».

Резюмирую: «Ловец снов» — роман, всё очарование которого уничтожилось лишним объёмом и побочными сюжетными линиями. В итоге увлекательная страшилка разрослась сборник мотивов из нескольких предшествующих работ Кинга, загубив потенциально неплохую идею.

«Ветер сквозь замочную скважину» — нестандартный роман в творчестве Кинга. Правильнее будет говорить об этой работе как произведении, неподдающимся классификации. Во-первых, нельзя категорично сказать, что это роман — скорее сборник повестей, как «Четыре сезона», но имеющих при этом сквозной сюжет. Во-вторых, он хоть и относится к циклу «Тёмная башня», но может влиться во временной промежуток между «Колдуном и кристаллом» и «Волками Кальи» лишь номинально, ведь рассказывается в «Ветре…» о совсем других событиях и персонажах. Данный подход напоминает предыдущий по хронологии роман, «Колдун и кристалл», так же отсылающий в прошлое, в ущерб развитию сюжета. Это недостаток, если рассматривать «Ветер…» как составляющую цикла: два романа-флэшбека подряд между столь разными произведениями как «Бесплотные земли» и «Волки Кальи» нарушают архитектуру цикла, которая, к слову, утеряла своё очарование ещё в начале четвёртного тома «Тёмной башни».

Если рассматривать «Ветер…» как самостоятельно произведение, нельзя не отметить, что выдержанно оно в лучших традициях таких произведений как «Глаза дракона» и «Талисман», что не удивительно, ведь с первым оно имеет общий мир, а со вторым стандартный архетип Кинга — умного, храброго и не по годам развитого ребёнка, точнее целых трёх таких детей: Джейка, Билла и Тома. Таких мальчиков в произведениях Кинга целый батальон: «Талисман», «Чёрный дом», «Сияние», «Жребий», «Безнадёга», «Страна радости», «Низкие люди в жёлтых плащах» и т.д. Действительно оригинальные детские персонажи получались у Кинга лишь в редких произведениях: «Оно», «Труп».

Что касается других персонажей, то здесь в «Ветре…» всё выполнено без старания и проработки: хорошие и плохие, первые придумывают гадости, вторые страдают и выручают друг друга — ничего, что могло бы как-то положительно выделить «Ветер…».

Спутник Роланда — совершенно лишний персонаж. Едва ли была причина его вводить. Куда интересней было бы использовать какого-то более харизматичного персонажа, способного освежить стандартный антураж. В комиксе «ТБ» уже проскользнул яркий персонаж — женщина-стрелок. «Ветру…» не хватает подобных новаторств как воздуха.

Старые персонажи «Тёмной башни» так же придерживаются старых амплуа, никак по-новому не обыгрывая свои образы.

Сюжетно «Ветер…» так же не несёт ничего оригинального. Идея об оборотне, способным превращаться во что угодно — бледня тень клоуна из «Оно» — персонажа так же не захватывающего воображение потому, что абстрактное существо не может быть интересным. Все эпизоды с расследованием обставлены скупо и сухо — здесь Кингу не мешало бы почитать книги об охоте на настоящих людоедов, где он бы мог почерпнуть достаточно знаний и поразительных деталей для «Ветра…», но увы.

Избитые темы так же не вносят ничего нового: несчастное детство, пьянство и т.д. Даже столь не любимый многими «Талисман» выглядит куда более интересной и увлекательной сказкой на фоне «Ветра…».

Из положительных сторон «Ветра…» можно отметить пару располагающих добрых персонажей, создающих некий сказочный уют в книге: люди на болоте, тигр. Но и здесь старые клише перебегают дорогу начавшейся формироваться атмосфере: девайс с батареей, заряженной на семьдесят лет, Мэрлин, наржавшийся в неудачное время — и сказка лопнула как мыльный пузырь.

Резюмирую «Ветер сквозь замочную скважину» — произведение, страдающее от недостатка новых и изобилия старых идей. Главной проблемой романа является отсутствие чёткой направленности: сказка или нет, часть цикла или самостоятельное произведение и т.д. В отдельных эпизодах намечаются хорошие, интересные моменты, но их губят штампы и порой абсурдные сюжетные решения.

«Долорес Клейборн» — один из лучших романов Кинга. Данное произведение очередной раз подтверждает правило, что у этого автора лучше всего получаются работы средней длины. Этот роман написан в лучших традициях «Мизери», «Способного ученика» и «Низких людей в жёлтых плащах» — минимум персонажей, но максимум хитросплетений их взаимоотношений. Книга продумана до мелочей, благодаря чему её сюжетную целостность можно сопоставить с такими гармоничными историями как «Бегущий человек» и «Кладбище домашних животных». Образ самой Долорес прорисован очень рельефно и достоверно, за исключением шероховатого начала, где сортирный жаргон приобретает излишне вычурный, даже гротескный оттенок. Второстепенные персонажи тоже убедительны: Джо, Вера и отчасти Селена — запоминающиеся герои, обладающие яркими индивидуальными чертами, а так же, безусловно, отсылающие к реальным типажам, встречающимся в жизни. Следует отметить привязку событий «Долорес Клейборн» к «Игре Джеральда», а так же ассоциативный параллелизм этих романов: в первом источником проблем героини является живой муж, во втором — мёртвый, причём, как в первом случае смерть мужа является избавлением от сложностей, в «Игре Джеральда» она же становится причиной их возникновения.

Резюмирую: «Долорес Клейборн» — увлекательный, продуманный роман, заслуживающий первоочерёдного читательского интереса среди произведений Кинга.

«Мистер Мерседес» — проходной роман, с присущим позднему Кингу многословием, а так же рядом неинтересных персонажей не только второго, но и первого плана. Исключение здесь составляет разве что антагонист, но на одном негодяе книги не сделаешь. Любовная линия диссонирует с общим сюжетом романа, в котором выглядит неуместно. Роман «Мистер Мерседес» не является ни чем-то выдающимся в творчестве самого Кинга, ни в соответствующей жанру нише. Тот самый случай, когда имя работает на автора. Напиши Кинг подобное в годы своей неизвестности, никто данный роман даже не заметил бы. Пугает перспектива трилогии. Невольно возникает вопрос о недостатке идей у Кинга.

К немногим художественным достоинствам романа можно отнести разве что интригующую завязку, после которой произведение выдыхается.

«Доктор Сон» — роман, который справедливо можно назвать танцем на костях «Сияния». Являясь продолжением упомянутого произведения, «Доктор Сон» всячески пытается подчеркнуть связь с оригиналом. Доходит до абсурда: мёртвая леди из номера вдруг оказывается преследующим Дэнни кошмаром. Она едва ли не выходит на первый план в начале романа, а затем всё новые и новые параллели с «Сиянием» мешают книге начаться. Текст будто кричит: «Меня пишет автор “Сияния”, а не penis canis est». Когда же все почести розданы и автор переходит к делу, возникает вопрос: что же случилось с Дэнни? Разумно ли считать, что мальчик с выдающимися умственными способностями, сильнейшим образом сияющий, видавший все страшные последствия алкоголя, находящийся под надзором матери и старого друга-повара, осознанно докатится до жизни такой? Такая судьба уместна для обитателя трущоб с тремя классами образования, но для Дэнни она кажется надуманной. Автор и сам это понимает, начиная тут же возвращать героя к нормальной жизни. И вот здесь проявляется небывалый для Кинга случай — скомканность и недосказанность. Описание новой жизни проносится столь стремительно, что кажется, будто это либо писал не Кинг, либо издатели потеряли листов 80 изначальной рукописи.

Как можно охарактеризовать «Доктор Сон»? Это книга без достоинств — самая ёмкая и точная характеристика романа. В нём нет ничего, что могло бы выделить из числа других произведений, как-то запомниться читателю, вдохновить или заинтриговать. Настоящая пустышка. Но вот минусы в ней есть: опять тяжёлое детство с сексуальными домогательствами, опять смакование-повтор одного и того же («мама, сахав») — всё это не только затасканный Кинговский штамп, но и просто не интересный авторский ход.

Кроме того, здесь, как и во многих других новых произведениях Кинга, есть намёки на связь с циклом «Тёмная башня» — намёки ненужные, особенно в силу того, что «Доктор Сон» и без этого не является самостоятельным произведением.

«Доктор Сон» — книга без достоинств. Она пуста, не интересна и всячески пытается неудачно надавить на свою связь с «Сиянием».

«11/22/63» — один из успешных романов Кинга в относительно недавнем его творчестве. Начало данного произведения довольно оригинально: содержит цепочку последовательных фактов, затем — их оспаривания, которое постепенно выводит к цепочке событий, открывающих роман — изящный приём, который нельзя не отметить. Далее следуют факты из прошлого героя, значимость которых станет очевидной впоследствии и, наконец, начинается завязка — весьма интригующая: Кинг смог предоставить идею путешествия во времени в приятном ключе личностного восприятия героями этого феномена, что выгодно отличает «11/22/63» от сонма произведений научной фантастики (не всей) с её холодными фактами, лишающими произведение одного из главных его «оружий» — вовлечения читательских эмоций. И именно здесь проявляется нелепое качество, присущее многим персонажам этой книги — гиперболизированный патриотизм. Для примера можно противопоставить «11/22/63» похожему произведению — фильму «День сурка», имеющему схожий мотив о повторяющемся дне. «День сурка» в этом плане достоверней: как должен реагировать герой на встречу с подобным явлением? Разумеется: испугаться, отрицать, смириться и начать получать выгоду из своего положения. Как мы узнаем в конце книги, Эл отправлялся в прошлое множество раз, и, вероятно, мы можем только предполагать о его похождениях, однако, две идеи, к которым он пришёл, после стольких лет использования портала, абсурдны: продавать купленное в прошлом мясо и спасти президента. В уже упомянутом «Дне сурка» (будь он неладен) герой вёл себя умнее, действительно использовав открытый феномен с пользой. С трудом верится, что Эл не смог придумать ничего умнее, чем перепродажа мяса, а точнее мясных изделий, ведь перед ним было открыто практически безграничное поле для деятельности. Ещё абсурдней выглядит идея о спасении Кеннеди. Покушение на него произошло почти за полвека до событий романа. Последствия уже десятки раз имели влияние других событий: войны закончены, начаты новые, одни кризисы сменяют другие — чего ради полагать, будто одна личность может превратить мир в рай? История знает много великих политиков, доживших до старости, но правление каждого имело свои проблемы: внешняя, внутренняя политика, терроризм — идеальных времён не было. И президентство Кеннеди так же было омрачено сложностями в отношениях, скажем, с Кубой. До какой степени можно слепо идеализировать человека, чтобы верить в столь нелепую утопию? Эл или глупец, или фанатик. Мир пережил смерть Кеннеди, жизнь продолжается. Почему бы не выжать из неё пользу для себя, раз уж выпала такая возможность? Поступи Эл как Фил из «Дня сурка» (пусть ситуации и несколько разные), его персонаж получился бы достоверней, а так — какой-то одержимый, который, не смотря на то, что знает об эффекте бабочки, стремится глобально изменить прошлое, словно не понимая, что всегда мир состоял из проблем и радостей — смерть/жизнь Кеннеди на это никак не повлияет. Так же удивляет его пассивность, равно как и пассивность его последователя к судьбе здания закусочной. «Ну, это ж столько волокиты, чтобы её спасти» — объясняет Эл, почему не хочет спасать уникальнейшее волшебное место на Земле, и главный герой с ним безропотно соглашается.

Но Бог с ним, с Элом, благо книга не о нём, а о Джейке. Джейк — типичный, шаблонный Кинговский персонаж — начинающий писатель, герой, всехвыручака, отхватывающий от врагов и судьбы свою нелёгкую участь. Удивляет, что он, так же как и его пожилой наставник, легко проникается убеждением, что Кеннеди необходимо спасти — это особый американский менталитет или что? Миссия, возложенная на него, очень напоминает тяготы Джона Смита, персонажа «Мёртвой зоны» — роман имеет много сюжетных перекличек с «11/22/63». Нужно отметить так же избитый приём Кинга — особую проницательность положительных героев: Джейк, дети из «Оно» на поляне, Сейди — все как-то по-особому ощущают мир: чувствуют, кто добрый, кто хороший; догадываются о вещах, которых знать не могут; а главное, совершенно спокойно принимают паранормальное, едва то проникнет в их жизнь. Все положительные герои Кинга, что — «сияющие»? Ведь такие проницательные личности — гости едва ли не каждой его книги, но никогда такими не бывают у Кинга злодеи — все они тупы и недальновидны, кроме тех, кому по статусу это не положено (например, антагонисты «Нужных вещей» и «Бури столетия»).

Но, следует вернуться к сюжету. Интригующее начало неплохо обставлено: этот странный мистер Зелёня Карточка с его необъяснимыми фразами, люди, каждый раз говорящие одно и то же — книга обещает быть многоуровневой и запутанной. Забегая вперёд, нужно признать, что это не вышло, хотя роман, безусловно, удачный. Выжать из него можно было больше, благо и задумка глобальная и объём намечался большой. Однако объём ушёл не в то русло. Уже с первых страниц было видно, что Кинг нацелен лить воду, растягивая эпизоды, мусоля диалоги, вставляя лишние эпизоды. К слову, о «лишних эпизодах» — их необходимость спорна. С одной стороны, следует признать, что когда автор хочет описать восприятие героем целого незнакомого мира, очевидно, что придётся описывать множество деталей, людей, событий, которые просто случаются хаотичным образом, как это всегда происходит в мире. С другой стороны, «11/22/63» — художественное произведение, где всё должно идти на развитие персонажей, сюжета или стимулирование эмоций. Пусть это роман, где речь идёт о реализме, но он должен оставаться срезом реальности, где всё взаимосвязано и зачем-то необходимо. А Кинг писать так может, если старается. Например, в «Кладбище домашних животных» он смог вычленить из реальности именно то, что породило слаженный механизм, подобный часам, где каждый винтик за что-то отвечает. «11/22/63» — не такой. Он как часы, в которые насыпали лишних болтов и гаек: те стучат, позвякивают, мешая механизму исполнять свою главную цель: двигать сюжет и развивать характеры. В этом данный роман напоминает «Оно», отсылки к которому в нём встречаются.

Итак, после завязки роман начинает обрастать лишними фактами, персонажами-однодневками, событиями, паразитирующими на основном сюжете. В целом, с ними можно смириться, но куда эффектней было бы, если бы эти эпизоды исчезли, расчистив дорогу многослойности романа, и перипетиям, основанным на временных парадоксах. Как эффектно Кинг справляется с фантастикой можно судить по удачным произведениям «Бегущий человек» и «Долгий Джонт».

Сейди — один из главных персонажей книги, заражённый, подобно другим, патриотическим поражением мозговой коры. Вспомним, после чего она падает в обморок. После того, как приходит к выводу, что её возлюбленный — гость из будущего? Нет! Сейди это выдерживает, но, узнав, что будет покушение на Кеннеди, грохается мгновенно. И выглядит это так же нелепо, как и эпизод, когда она, умирая на руках любимого, произносит не «Прощай», не «Я люблю тебя», а, как образцовый избиратель, интересуется: «Где президент?» — агитационные службы были бы в восторге, имей возможность так креативить.

К слову, любовная линия в книге хороша. Кого-то даже возможно разжалобит.

Да и сама книга, не смотря на ряд к ней замечаний, достаточно удачная — не из числа лучших, к которым претензий меньше, но, безусловно, читать её интересно, в отличие от некоторых других произведений Кинга того же периода. А интересно за счёт того, что буквально вживаешься в состояние героя, попавшего в прошлое. Немалый вклад сюда вносят мелкие детали, вроде: «Я потянулся к мобильнику, забыв, что их ещё не изобрели». Ловишь себя на мысли, что именно так мог реагировать практически любой на месте протагониста.

Так же хочется сказать пару слов относительно связи «11/22/63» с циклом «Тёмная башна». Почему-то Кинг вновь ударился в старую тему: своей аварии, освящение которой загубило последние три книги цикла. Радует, что в «11/22/63» он обошёлся лишь косвенным упоминанием даты 19 июня 1999, как страшного события в истории, однако, нельзя не отметить, что эта тема уже достаточно избита, и затаскана во многих других его произведениях, и вставлять её в «11/22/63» объективной надобности не было. А вот что смотрелось бы удачно, так это встреча на странницах данного романа старых знакомых — низких людях в жёлтых плащах. В повести «УР» они эффектно преподнесли себя как неких стражей, следящих за порядком во Вселенной. Было бы логично, чтобы на окончательное исчезновение главного героя из 1963 года повлияли именно они, а не человек по фамилии Гости. Такой ход являлся бы более сильной привязкой романа «11/22/63» к общей Кинговской вселенной.

В заключении нужно отметить, что концовка Стивена Кинга хороша, а вот альтернативная, написанная его сыном, весьма странна.

Резюмирую: «11/22/63» — интересный роман, интригующе описывающий путешествия во времени, который, однако, имеет ряд недостатков: затянутость, лишние сцены, излишний патриотизм героев в совокупности с абсурдностью их некоторых фраз и поступков. Можно смело утверждать, что потенциал данного произведения не раскрыт в полной мере в связи со смещением внимания автора на побочные сюжетные линии, что, однако, не мешает произведению «11/22/63» оставаться увлекательным погружающим в себя произведением.

«Мизери» — удачный роман Кинга. Энни — один из самых ярких и живых персонажей в его творчестве. Фабула романа проста. Она, а так же отсутствие второстепенных персонажей, позволяют читателю сосредоточиться на главной сюжетной линии, почти не мельтеша лишними деталями, но без них не обошлось. И хотя в романе действительно нет ненужных персонажей, почти отсутствуют бесполезные флэшбеки, всё же его целостность страдает — на этот раз в связи с вкраплениями из вымышленного романа «Возвращение Мизери». Эти вставки не нужны, так как ничего не вносят в сюжет, и автор мог бы ограничиться лишь обсуждением персонажами эпизодов данного произведения. Это сыграло бы на руку ещё и в том ключе, что читатель смог бы сам домысливать и фантазировать насколько хорошо и увлекательно пишет главный герой, потому как отрывки из «Возвращения Мизери» ничего поразительного не содержат, а скорее даже характеризуют протагониста как посредственного писателя. Однако «Мизери» — сильное произведение. Не смотря на то, что интрига исчезает уже на первых страницах, отдельные эпизоды держат читателя в напряжении — напряжении, которое способны вызывать лишь некоторые романы Кинга. Вместе с тем, «Мизери» — произведение жуткое, не в том смысле, что оно содержит что-то потустороннее или пугающее, а в том, что здесь Кингу, как никогда, удалось передать атмосферу отчаяния и безысходности. Из минусов можно отметить, например, что «Сын Мизери» и сожжённая рукопись — разные романы, хотя их вполне можно было соединить в один неизданный роман о смерти Мизери. Следует отметить, что в экранизации исправили некоторые эпизоды, например, заставив главного героя соврать, что у него существуют копии рукописи — озвучить является куда более интересным ходом, чем впоследствии подумать: «А ведь я мог сказать». Кроме того, странным выглядит сравнение тучной Энни с кошкой: «как кошка, изогнулась, как кошка, и попыталась выскользнуть из-под него, как кошка», ей подошло бы сравнение с неповоротливым буйволом, но не с таким изящным животным как кошка. И, наконец, почему Пол не кричал, когда в дом третий раз наведались полицейские? Положить их всех Энни уж точно бы не успела, тем более, если бы Пол крикнул не, например: «Спасите», а «У неё пистолет».

Резюмирую: «Мизери» — в целом удачный роман с ярким женским персонажем, гармоничной фабулой и вовлекающими напряжёнными моментами, однако, местами в нём ощущается недоработанность эпизодов, а так же встречаются ненужные вставки из вымышленного произведения.

По интересной иронии книга «Болельщик» была переведена и издана на русском языке даже раньше, чем некоторые художественные работы Кинга. Это тем более удивительно, что для большинства русскоязычных читателей данная книга не интереса в силу другого менталитета. И ещё бы, как относиться нашему читателю, когда он прочтёт в «Болельщике» (которому более бы подошло название «Одержимый» или «Помешанный») эпизод, где на похоронах старика люди считают необходимым упомянуть, что он был фанатом такой-то бейсбольной команды — ничего не скажешь, стоило жить, если это является самым существенным фактом в твоей жизни. Тематика фанатизма проходит сквозь всю книгу, выставляясь как некое хвастовство, в ключе данной цитаты: «я в этом смысле счастливчик. За женщинами не бегаю, в карты-кости не играю, к еде, правда, питаю слабость, но без особых излишеств. Но зависимость у меня есть, очень серьезная, я подсел на “Бостон ред Сокс”». Как-то даже странно читать о том, сколь колоссальное значение для успешного автора современности — урвать вымпел любимой команды. Впрочем, это дело каждого, и осуждать Кинга за это никто не имеет права, скорее следовало бы задать вопрос российским издателям: почему они на тот момент пренебрегли переводами «Растения», «Парня из Колорадо» и неизданных рассказов на целых две книги, но выпустили на отечественный рынок никому не нужного «Болельщика»? А впрочем, столь ли он плох? Сказать сложно. Он просто «не наш», скучен. Кинг как может, пытается развлечь читателя, даже приводит цитаты известных авторов, в весьма неожиданном и, честно говоря, ужасном контексте: «Как и счастливые семьи, все упущенные клоузером выигрыши одинаковы». Признаться, ни один любитель творчества Кинга ничего не потеряет, если пройдёт мимо этой книги.

«Секретное окно, секретный сад» — произведение из тех, что называют «сырыми». Чувствуется недоработанность текста, сюжета, идеи. По словам Кинга, данный роман должен был стать «последним произведением о писателе», но не стал, как после вышел «Мешок с костями», но суть не в этом, а в том, что, вопреки уверениям Кинга, что «Секретное окно, секретный сад» — произведение о творчестве, о том, как вымысел становится реальностью, выглядит всё как банальная история о душевных расстройствах, где творчество является исключительно фоном, которым могло послужить что угодно другое. Возвращаясь к «сырости» романа, можно привести много примеров, одним из которых служит диалог Морта и Шутера: Морт спрашивает, когда Шутер написал свой рассказ, после чего льётся пара литров воды, и лишь через страницу Шутер отвечает по сути. Таких отступлений, лишних фраз, увиливаний от повествования в книге масса в связи с чем получилась ничем не примечательная история с предсказуемым финалом, единственным достоинством которой является её лёгкий слог. Следует отметить, что экранизация сделала добрый десяток шагов вперёд произведения, снабдив героя актёрской харизмой, историю драматизмом и существенными деталями, блестящей концовкой, и разумеется, следует отметить: увлекательный сценарий и яркие декорации.

Резюмирую: «Секретное окно, секретный сад» — слабое произведение, которое вряд ли запомнится с положительной стороны, а вот его экранизация, «Тайное окно», заслуживает внимания зрителя.

«Лангольеры» — роман, который незаслуженно редко упоминается в списке лучших произведений Кинга. Вместе с тем, это одна из самых безупречных его работ. Здесь есть и живописные поэтические описания, и несколько запоминающихся персонажей, и чётко прослеживаемая фабула. Говоря о «Лангольерах», нельзя не отметить, что так, как написано это произведение, Кинг давно уже не пишет. Кинг нынешний уместил бы эту историю на страницах в три-четыре большего объёма, чем сделал Кинг тех лет. Роман получился динамичным, увлекательным и интригующим. Буквально с первых страниц, без лишних вступлений автор переходит к завязке, которая имеет три интересные функции: с одной стороны она позволяет показать характеры героев в действии, последовательно вводя героев, с другой, благодаря внезапному исчезновению большей части пассажиров, избавляет читателя от утомительных второстепенных персонажей, а автора — от необходимости о них писать, а так же, данный эпизод даёт автору интересное преимущество: люди, оставшиеся на борту, друг с другом незнакомы, а значит, они могут знакомиться, избавляя писателя от разъяснений кто кому кем приходится и в каких отношениях с кем состоял, кем является сейчас и тому подобное.

Следует так же отметить, что «Лангольеры» написаны лёгким стилем, о который не спотыкается глаз, что выгодно отличает данный роман от тяжёлых вязких произведений того же автора.

В сюжете практически нет провисаний, благодаря выдержанной интриге, а взаимоотношения героев позволяют держать напряжение до первой кульминационной части романа (а кульминации в нём две).

«Лангольеры» выдержаны в духе старого творчества Кинга, тех самых ужастиков, за которые автор получил звание «короля ужасов», и хотя этот роман не содержит ничего пугающего, он всё же описывает встречу людей с потусторонним явлением. Романов такого уровня у Кинга не много, а в данной жанровой нише наобум вспоминаются лишь «Томминокеры» — произведение столь же необычное и увлекательное, но более затянутое, а потому несопоставимое с «Лангольерами» по качеству исполнения. Но определяющим различием является даже не это, а глубина мысли «Лангольеров». Образ и функция необычных существ, размышления о том, куда же всё уходит, и как этот процесс выглядит — одна из самых ёмких и необычных мыслей в творчестве Кинга. Справедливо можно сказать, что весь эпичный цикл «Тёмная башня» не содержал столь же потрясающей воображение, но в то же время поданной так легко идеи.

К недостаткам «Лангольеров» можно было бы причислить отдалённость конца от кульминации. После взлёта самолёта остаётся ещё много страниц, в то время как всё самое интересное уже осталось позади. И это замечание было бы справедливо, если бы Кинг не проявил здесь особую поэтичность в описаниях, а так же не вставил в книгу вторую кульминацию, благодаря чему вполне оправдал лишние страницы. Можно так же рассуждать о том, что в «Лангольерах» нет того личного и межличностного драматизма, что есть, например в «Кладбище домашних животных» или «Способном ученике» и, отчасти, это справедливо, однако, следует учитывать, что «Лангольеры» берут не этим: они — произведение, построенное на напряжении и размышлениях об устройстве реальности и времени, а персонажи, пусть не столь раскрытые, здесь всё же — личности со своими взглядами, желаниями и конфликтами. И если в чём-то «Лангольеры» отстают, то с лихвой покрывают это в своих самых сильных сторонах.

Резюмирую: «Лангольеры» — сильное, динамичное, интригующее произведение, посвящённое нетрадиционной для жанра ужасов тематике и включающее ряд интересных мыслей, а так же живописных поэтических образов. Стоит отметить существование экранизации этого романа — достойной, едва ли не дословно воспроизводящей действия художественного произведения, благодаря чему её просмотр может заменить чтение книги.

«Худеющий» — роман с оригинальной идеей, исполненной не самой удачной форме. И прежде чем перечислить недостатки, следует остановиться на идее. Сам по себе источник мистики в данном романе необычен, так как цыгане — не частый гость в литературе ужасов. Куда популярней сюжеты о пришельцах, зомби, оборотнях, призраках и маньяках. В этой связи, «Худеющий» — роман необычный, как необычен и источник опасности, представленный в данном произведении — похудение, точнее, истощение, что так же весьма оригинальный ход. Кроме того, следует отметить драматичную развязку романа. На этом очевидные плюсы «Худеющего» заканчиваются, уступая дорогу недостатком. Их не много, но они существенны. Первое: стилистика, точнее, изобилие повторов, портящих впечатление от книги. Иногда это повторы одного и того же слова в каждом предложении, а иногда без конца возникающая на строках романа фраза: «”Худеющий”, сказал цыган», которая быстро приедается, так как не существует ни одной причины описывать этот эпизод более одного раза. Кинг зачем-то пытается заострить внимание, показать зацикленность мыслей главного героя на данном эпизоде, однако, никакого впечатления на читателя такой намеренный повтор произвести не в состоянии. Кроме того, следует отметить провисание середины романа: есть завязка, развязка, а вот наполнения центровой части произведения не существует. События, описанные там, не интересны, и могут свестись к простому «герой ищет цыган». Вся информация, что могла бы герою даться в мучительных поисках, обнаруживается с самого начала книги, всё, что решает проблему героя, происходит в конце. Середина же присутствует будто бы для объёма, не интригуя, не увлекая, не развивая сюжет. Ещё одним недостатком можно считать однообразность проклятий друзей главного героя. Если проклятие последнего отличается оригинальностью, то проклятие двух других — это кожные заболевания, пусть имеющие разные вариации, но всё же однотипные по своей сути. Автор мог бы попытаться придумать три непохожие друг на друга болезни, чтобы разнообразить спектр обрушившихся на героев несчастий.

Резюмирую: «Худеющий» — роман, которому, не смотря на оригинальную идею, не хватает действий в середине, а так же стилистического и сюжетного разнообразия. Он идеально смотрелся бы в рамках повести объёма «Побега из Шоушенка», но в имеющемся объёме наполнен избыточными сценами и разговорами.

«Бегущий человек» — один из лучших романов Кинга. Это произведение во многом уникально в творчестве автора. Отличительной чертой «Бегущего человека» является особый «лёгкий», динамичный стиль, лишённый излишеств и затянутых эпизодов. Подобный уровень Кинг показывает редко, что уже делает «Бегущего человека» особым романов в творчестве автора. Кроме того, данному произведению удаётся постоять сохранять напряжение, нагнетать, увлекать читателя. От некоторых эпизодов книги трудно оторваться — она вовлекает, пробуждая желания читать книгу всё дальше и дальше. Ещё одним плюсом является находка автора с кассетами: помимо обычного для триллеров сюжета преследования, здесь присутствует интересный ход, заключающийся в том, что герой вынужден сам себя подставлять, регулярно сообщая своё местонахождения преследователям. Так же следует отметить и то, что в «Бегущем человеке» практически нет «ружей, которые не выстрели» — возможности книги раскрыты в полной мере, что так же является уникальным явлением в творчестве Кинга, которое встречается не более чем в десятке крупных произведений из всего творчества автора. Последним существенным плюсом книги следует упомянуть постоянные сюжетные находки, этакие козыри в рукавах у главного героя и его преследователей, что говорит о хорошей проработке данной истории, не смотря на то, что Кинг, по его словам, затратил на написание «Бегущего человека» кратчайшие сроки. Столь продуманные и неожиданные сюжетные ходы не встречаются более в творчестве Кинга нигде, но их аналоги, при желании можно найти в приключенческой литературе — подобный приём, широко представлен, например, в «Одиссее капитана Блада» Сабатини. Из недостатков «Бегущего человека» можно перечислить два очевидный. Первый — ребёнок, с которым встречается главный герой. Этот семилетний мальчуган выражается то как настоящий имбицил, то как взрослый рассудительный мужчина. И дело не в том, что у него какой-то особый менталитет будущего. Дело лишь в том, что Кинг пытается при помощи мальчика пошутить, начисто убивая достоверность данного персонажа, произнося его устами фразы чудовищной глупости, не сочетающиеся с дальнейшим образом смышлёного ребёнка. Второй недостаток: некая наивность, сквозящая в некоторых эпизодах книги: люди, вызывающиеся помогать главному герою, косорукость полицейских, немотивированное рвение и знания, присущие юнцу, помогающему протагонисту, а так же магическая формула, оказывающая гипнотическое воздействие на изначально озлобленных персонажей: «У меня больная дочь», после которой все проникаются к герою, вызываясь ему помочь.

Резюмирую: «Бегущий человек» — одно из лучших произведений Кинга, увлекательное, динамичное, цепляющее и не имеющее провисающих эпизодов. Оно содержит ряд устаревших представлений о будущем, а так же некоторую наивность в сюжете, что, в целом, не лишает книгу её очарования, делая не только сильной работой по отношению исключительно к творчеству Кинга, но и сильным романом в принципе.

«Дорожные работы» — весьма колоритный роман Кинга. Достоинств у данного произведения много: это и харизматичный главный герой, и достоверные диалоги, убедительная сюжетная линия, интересные рассуждения о социальных взаимоотношениях, прогрессе, государстве, роли индивидуальности. Следует отметить не плохой юмор и хорошую работу с метафорами — и то и другое в «Дорожных работах» идёт дальше столь распространенного в творчестве Кинга сортирного словотворчества, показывая самые лучшие стороны писательского таланта данного автора. Вместе с тем, роман не лишён недостатков. Два наиболее существенных из них находятся в начале и конце произведения. Первый — это затянутое, подробное перечисление и разъяснение автора об оружии, калибрах и марках — всём том, что приобрёл главный герой. Сюжетно данная смета не является необходимой, а потому напоминает утомительное описание бура в «Хребтах безумия» Лавкрафта, где классик точно так же слишком увлёкся деталями, будто позабыв, что пишет увлекательное художественное произведение. Нужно учитывать, что, вставляя подобный эпизод, необходимо его художественно обыграть, как, например, реализовано в двух фильмах: «Армия тьмы» (эпизод, где Эш рассказывает о ружье) и «Меня зовут Брюс» (где главный герой выбирает оружие в магазине). Второй недостаток «Дорожных работ» — концовка, на чём следует остановиться подробней. Ведь сюжет книги невероятно похож на историю Марвина Джона Химейера. Разумеется, Кинг её знать не мог, ведь произошла она почти спустя два десятилетия, после написания книги, однако, сама жизнь показала, как мог поступить человек, попавший в ситуацию, подобную той, в которой находился главный герой произведения. И следует признать, что история Химейера имеет гораздо более внушительную развязку, чем та, которую сочинил Кинг. Если бы автору пришла в голову столь же масштабная идея, как та, что преподнесла сама жизнь, можно было бы назвать «Дорожные работы» если не лучшим романом, то произведением, входящим в тройку самых удачных произведений Кинга. Но, к сожалению, финал в «Дорожных работах» намного слабей имевшихся сюжетных ходов и отдаёт дешевизной голливудских блокбастеров.

Резюмирую: «Дорожные работы» — хороший, сильный роман, с яркими, запоминающимися персонажами, живыми диалогами и интересными мыслями, однако, не достаточно развивший возможности сюжетной линии.

«Мёртвая зона» — очень драматичное произведение, позволяющее буквально ощутить проблемы главного героя, к которому очень быстро проникаешься сочувствием. Это редкий случай в произведениях Кинга: таких протагонистов не встретить ни в «Жребии» ни в «Под Куполом». Кроме того, в «Мёртвой зоне» убедительные и запоминающиеся второстепенные персонажи: доктор, бывшая девушка главного героя, его мать и прочие. Несколько смазанным и клишированным выглядит злодей: излишне, до гиперболизации злой, в то время как главный герой книги — личность противоречивая, глубокая, склонная к самокопанию и терзаниям. К недостаткам «Мёртвой зоны» можно отнести ряд побочных сцен, а так же скучноватое жизнеописание злодея. В то же время, это не позиционирует «Мёртвую зону» как слабый роман. Это произведение, безусловно удачное, хотя и не лучшее. Многих любителей Кинга может разочаровать отсутствие в книге чудовищ и призраков, в «Мёртвой зоне» больше сентиментальностей, умопостроений, предположений, а так же сожалений о прошлом. Но вместе с тем, книгу выгодно отличает отсутствие флэшбеков. В целом роман на любителя, однако, предполагаю, что таких «любителей» среди фанатов Кинга окажется большинство. Хотя, многим роман может наскучить дополнительными сюжетными линями и ожиданием очевидной развязки.

«Зелёная миля» — произведение, говоря о котором, необходимо оценить его с трёх позиций: художественные достоинства, сравнение с экранизацией, а так же параллель с преданием об Иисусе Христе.

Художественно «Зелёная миля» — одно из лучших произведений Кинга, выполненное отличным (на фоне многих других произведений Кинга, но не литературы в целом) стилем, подобие которому можно найти лишь в нескольких работах того же автора, например — в «Способном ученике». Однако «Зелёная миля» кое в чём уступает лучшим произведениям Кинга: персонажи в книге слишком однозначны. Хороший здесь — однозначный герой (например Брут), а негодяй вроде Перси всегда остаётся негодяем. Справедливости ради нужно признать, что такая однозначность вообще присуща 90% художественных произведений мира, и встретить злодея, преследующего благую цель или положительного персонажа, чья окончательная цель — зло, не просто. Хотя, неоднозначные персонажи встречаются в самых удачных произведениях Кинга: «Кладбище домашних животных», «Способный ученик», «Ярость» и т.д. Нужно отметить, что «Зелёная миля» имеет сильную драматическую составляющую, которая оттеняет всё прочее содержание книги. В этой связи нужно вспомнить экранизацию, создатели которой поняли, что вторая сюжетная линия в книге дохлая, а её проблема является избыточной, потому поступили правильно, вычеркнув из «Зелёной мили» линию с Доланом. И этот факт открывает дорогу многим другим примерам, где экранизация смогла переработать слабые стороны книги. Первые же минуты фильма, где показывался тюремный блок глубоко обрисовали характер Перси, перенеся эпизод с дубинкой из флешбека в динамику повествования, что пошло бы на пользу и книге. Кроме того, киношники осознали, что Полу совсем не обязательно открывать камеру, а тем более входить в неё, чтобы Джон Коффи смог его вылечить. Особо книге не достаёт напряжённости финального эпизода, где Буйный Билл находится в сознании в отличие от мирно дремлющего персонажа книги. Таким образом, экранизация «Зелёной мили», как и в случае «Способного ученика», идёт дальше романа, убирая провисания, углубляя персонажей, а так же добавляя уютную и располагающую атмосферу дома престарелых, отлично играющей на контрасте с тюремным антуражем, в отличие от отталкивающей атмосферы, преподнесенной в книге — совсем неуместной и излишне напряжённой.

Особо следует заострить внимание на задумке Кинга соотнести Джона Коффи с Иисусом Христом. Идея, реализация которой выглядит спорно. К примеру, мы чётко можем проследить в «Библии», что второе пришествие Иисуса Христа произойдёт только после Восхищения церкви. Более чем очевидно, что никакого «Восхищения» в мире «Зелёной мили» не произошло, равно, как и не произошло событий, предсказанных в апокрифических преданиях. Кроме того, Коффи совсем не похож на Иисуса характером: если Иисус был непреклонным проповедником, чудотворцем и активным религиозным деятелем, то Коффи совсем другой — он труслив, морально подавлен и податлив чужому давлению. Спорным так же представляется эпизод, когда Коффи намерено передаёт болезнь от одного человека другому. Совершал ли подобное Иисус? В «Библии» и околобиблейских преданиях он трижды проявлял гнев: на торговцев в храме, на бесплодную смоковницу и еврея, ставшего впоследствии Вечным Жидом. Однако, последний напоминает скорее Пола, нежели Перси. И тем не менее, эпизод с Перси можно соотнести с одержимым, демон в котором говорит «Моё имя легион» — Иисус изгнал нечисть из человека, заставив переселиться в свиней. Если рассматривать данный эпизод в таком контексте, то параллель можно нащупать, но весьма условную. Подобных нареканий можно привести ещё не мало, придя к единственному выводу: параллель с Иисусом крайне условна, и лучшим выходом будет проигнорировать её в силу неубедительности последней.

Резюмирую: «Зелёная миля» — хороший роман, один из лучших в творчестве Кинга. Произведение имеет глубину, увлекательный сюжет, яркие эпизоды. Однако экранизация перекрыла книгу по всем параметрам: персонажи глубже, сюжет лишён шероховатостей, гармоничней выстроена атмосфера, а актёры в некоторых местах ведут себя лучше Кинговских, способных в неуместный момент огрызаться или непонятно зачем совершать подряд одинаковые действия. Безусловно, «Зелёная миля» — книга, знаковая в творчестве Кинга, но нет ни одной убедительной причины предпочесть её экранизации.

«Блейз» — яркий пример того, что когда Кинг пишет небольшие романы, уровень их подачи, как правило, намного выше произведений малой и крупной формы. Стилистически роман «Блейз» очень хорош, намного лучше чем, например, «Дьюма-Ки». Ещё одна положительная черта данного произведения — два ярких персонажа, которые могут вызвать если не симпатию, то, хотя бы сочувствие у читателя. И если говорить о самом Блейзе, то в нём не сложно проследить влияние классического образа — монстра Франкенштейна: огромный, сильный, изуродованный (пусть и не так сильно физически, сколько морально), имеющий проблемы с коммуникацией. Кроме того, развязка обоих романов происходит в снегах. Вместе с тем, психические проблемы Блейза отсылают к другим классическим персонажам, упомянуть которых не возможно, не дав намёк на сюжет «Блейза». Сюжетно это очень простой роман. Он легко и быстро читается. В то же время в этом произведении нет ничего выдающегося — ничего такого, что бы выделяло его из общей массы и ставило бы его в список «прочесть у Кинга в первую очередь». Из недостатков можно отметить излишнее сюсюканье с младенцем, изобилие подробностей о том, как Блейз с ним нянькался — без всего этого можно было обойтись, обрисовав картину общими словами. В целом, «Блейз» — средний, проходной роман, где самой сильной стороной является образ главного персонажа, добродушного, но ведомого обстоятельствами и личными призраками громилы.

Роман «Дьюма-Ки» (А точнее «Дума-Ки», заведомо неправильно переданный в русском переводе) написан Кингом после случившегося с ним несчастного случая. И хотя эти события разделяют несколько лет и романов, в «Дьюма-Ки» особо ощущается влияние несчастного случая на творчество автора. Но обо всём по порядку. Начать следует с того, что Кинг уже обращался к тематике изобразительного искусства: рассказ «Дорожный ужас прёт на Север», романы «Тёмная башня» и «Роза Марена». В одном интервью Кинг признался, что более всего после несчастного случая опасается самоповторов в творчестве. Следует признать, что «Дьюма-Ки» — именно такой повтор. Но это не повтор перечисленных выше произведений. Как раз с ними схожесть поверхностна. Дело в том, что «Дьюма-Ки» повторяет фабулу другого произведения — повести «Несущий смерть». На первый взгляд, это незаметно, но если присмотреться, схожесть очевидна: и там и здесь последовательное появление объектов творческой деятельности (фотографий и картин) приближает некий мистический ужас, становящийся всё ближе, чтобы окончательно материализоваться в финале. Произведения одинокого играют на саспенсе, схоже передают увлечённость персонажей. Подобие двух произведений — несомненный минус роману «Дюьма-Ки», одному из самых крупных романов в творчестве Кинга. К слову, объём, в данном случае, играет не в пользу данного произведения. Если в «Противостоянии» и «Оно» объём диктовался огромным количеством персонажей, то в «Дьюма-Ки» есть три-четыре основных действующих лица, которые, даже если бы лезли из кожи вон, не смогли бы оправдать столь крупную форму по той простой причине, что они быстро наскучивают читателю не только благодаря своей малочисленности, но и в силу того, что в романе долгие страницы ничего не происходит. Точнее, не происходит ничего именно в первой части романа, которая посвящена описанию бытовухи. Очевидно, что Кинг передавал посредством романа свои переживания, но это не плохо смотрелось в форме рассказа «Память», а в «Дьюма-Ки» раздулось до космических масштабов, столь же космической скуки. Читатель слишком долго и часто присутствует в рутине главного героя, слишком долго выслушивает его нытья о жизни, о его проблемах, семейных сложностях. И в то же время, не смотря на колоссальный объём произведения, автор не удосужился вместить в него столь необходимые объяснения. К примеру, что же особого в Дьюма-Ки? Почему именно это место обладает такой мистикой? Ранее, в крупных произведениях, Кинг давал исчерпывающие объяснения. Недосказанность — удел рассказов, но не романов. В «Дьюма-Ки» автор потратил страницы не на то, оставив читателя без ответов, но с переизбытком ненужных подробностей о снах, болях, еде, сексуальных фантазиях главных героев. Вторая, условная, часть романа несколько динамичней. В ней появляется антагонист, но прорисованный слабо, тускло и неубедительно. Единственный вопрос, который может он оставить у читателя: зачем он нужен? И правда, призрачная Персе будто сама не понимает, куда её занесло, и починяется воли автора, лишённая характера и личности. К слову, о характерах. С ними в романе тоже трудности. Есть главный герой с его родными, но претензии не к ним, а к двум спутникам главного героя: более клишированных героев и представить сложно. Они — лишённые личной жизни персонажи, словно сошедшие из Голливудского фильма. Призваны тупить, шутить и всячески выделять на своём фоне протагониста. Ещё один промах книги: стиль. И здесь нужно признать, что хорошо написанный рассказ «Память» получил продолжение в виде плохо написанного романа. Здесь на несколько страниц будут растягиваться абстрактные диалоги, которые будто зависли в воздухе: ни описаний, ни действий — ничего. А затем, будто из ниоткуда, внезапно, появится сплошной массив текста одним абзацем, где автор по-быстрому ознакомит читателя с несколькими деталями антуража, чтобы вновь окунуться в затянутую пьесу из пустых реплик. Кроме того, необходимо отметить, что вопреки часто встречающемуся мнению, «Дьюма-Ки» — книга не о творчестве. Она многогранна — это верно. Не то о приближающейся старости, не то об одержимости картинами, не то о внезапной мистике, но только не о творчестве, так как вопрос творчества в ней раскрывается только клишированными фразами вроде: «художник должен быть голодным». Если искать книгу о творчестве, то такая у Кинга, конечно есть, но называется она не «Дьюма-Ки», а «Как писать книги».

Так же следует отметить просто огромную промашку Кинга. Некогда он поступил некрасиво по отношению к поклонникам цикла «Тёмная башня», когда забил на то, чтобы рассказать о том, как Патрик Денвилл обрёл мистические способности, как научился рисовать, как попал в Срединный мир в конце концов. В романе «Дьюма-Ки» Кингу представилась возможность написать о художнике, способности которого, стремились к тому, чем обладал Патрик Денвилл. Ведь стоило изменить имя персонажа, немного добавить деталей в историю и мы бы получили один из пропавших кусочков в мозаике мира «Тёмной башни». Однако Кинг отмахнулся и провалил такую возможность, оставив читателей без ответов.

Резюмирую: из рассказа «Память», где ощущалась недосказанность, «Дьюма-Ки» превратился в роман, где ощущается избыточность. Роман имеет внутренний диссонанс двух не стыкующихся половин. Стиль написания плох, от переизбытка бытовых подробностей книгу просто невозможно читать, а якобы глубокие мысли, на самом деле, тривиальны и поверхностны. Единственный плюс романа — размеренное повествование, которое может погрузить в себя читателя, но это не оправдывает столь крупный объём. Для произведения с таким содержанием как «Дьюма-Ки» вполне бы хватило того же объёма, что и в повести «Побег из Шоушенка».

Одна из лучших повестей Кинга. Хороший стиль и подача выгодно отличают «Способного ученика» из общей массы произведений Кинга. Динамичное начало легко вовлекает в сюжет — лёгкий, понятный и захватывающий, лишённый многих шероховатостей других произведений автора. Плюсов у «Способного ученика» изобилие: динамика, живые персонажи (особенно старик), хитросплетения взаимоотношений главных героев, убедительная мотивация. Кроме того, ощущается работа Кинга с материалом для книги. Не смотря на внушительный объём, «Способный ученик» не заставит читателя скучать. По-сути статичная история, подана необычайно ярко и образно. Многие другие произведения, где Кинг пытался повторить нечто подобное закачивались провалом (например, статичная повесть «Дитя Колорадо»). Из удачных аналогов вспоминается повесть «Люди в жёлтых плащах», где точно так же представлены взаимоотношения поколений в лице мальчика и старика. И большой вопрос, где эти отношения показаны ярче: в «Людях…» или «Способном ученике». Говоря о последнем нельзя не вспомнить об одноимённой экранизации, сравнение с которой, выдаёт слабые стороны этого произведения. Первым минусом повести можно назвать ряд лишних сцен: разговоры родителей, разговоры полицейских, мысли старика, опознавшего в главном герое военного преступника — все эти эпизоды благополучно изъяты из истории при переносе её на экран, и здесь чутьё не подвело создателей фильма — действительно, единственное, на чём следовало сосредоточиться в «Способном ученике» — это взаимоотношения двух главных героев. Второй минус — затянутость некоторых сцен. Однако они не сильно портят общую картину, а в сравнении с другими произведениями Кинга выглядят и вовсе незначительными. Главным же, самым существенным минусом повести стал финал, который ни по напряжению, ни по замыслу не может сравниться с экранизацией. То, что в фильме выглядит логическим финалом, этаким окончанием инициации отбредшего навыки логики и хитрости «ученика», в повести превращено в бездарный поверхностный трэш, диссонирующий с продуманностью всего произведения. Это не первый раз, когда киношники идут дальше, улучшая детища Кинга. Но это тот самый случай, когда экранизация вбирает в себя всё лучшее из произведения без остатка, а затем освежает его находками, превращающими историю в шедевр. Таким образом, можно сказать, что не смотря на то, что «Способный ученик» — одно из лучших произведений Кинга, ознакомиться с ним лучше в экранизации, а к книге обратиться стоит лишь тем, кто желает насладиться одним из лучших со стилистической точки зрения произведений Кинга, что, безусловно, не передаст ни один фильм.

Форма этого произведения заимствована у Э.По. Вероятно, и сам таинственный клуб обязан своим существованием этому американскому классику. Центральная история посвящена сильной одинокой женщиной, борющейся за то, чтобы родить здорового, полноценного ребёнка не смотря на сложности, сформированные общественным порицанием женщин, зачавших вне брака. Образ женщины описан блестяще. Он располагает, а сам персонаж очень реалистичен. «Метод дыхания» — жизнеутверждающая повесть, которая, не смотря на трагичный финал, несёт в себе заряд оптимизма, передавая идею о том, что все старания, в конечном итоге приведут к нужному результату. Не обошлось без минусов. Как и во многих других произведениях, Кинг слишком затягивает повествование, уделяя незначительным эпизодам целые страницы, вместо того, чтобы сосредоточится на основном. Безусловно, «Метод дыхания» — не лучшее произведение Кинга, но, тем не менее, его можно смело причислить к разряду «выше средних», при этом, оговорившись, что положительная составляющая повести — именно внутренний рассказ, в то время как внешняя история о клубе — излишняя зарисовка, которая, хоть и заслуживает право на существование, но совсем не нужна данному произведению.

Отличная повесть. Обычно Кинг выжимает из таких историй два-три раза больше, но здесь обошёлся средним объёмом, благодаря чему история обрела динамизм. Тем не менее, она выглядела бы ещё лучше, будь короче на четверть, однако, даже в нынешнем положении она остаётся одним из самых лучших сюжетов Кинга. Не обошлось без чернухи — Кинг без этого не был бы верен себе, однако, здесь, всё, подкреплено сюжетом, да и сама история убедительная, неожиданная и захватывающая. Стоит упомянуть об экранизации: она не сильно отличается от книги, и хотя не может полностью заменить чтение, тем не менее, является достойной альтернативой повести.

Очень слабое произведение. Его структура схожа с романом «Почти как бьюик», где персонажи пересказывают некую загадочную историю. Однако то, что в «Бьюике» подавалось органично и интересно, в «Парне из Колорадо» реализовано провально. На протяжении всей повести — одни диалоги. Причём, диалоги, в которых много лишнего. При всём уважении, Кинг всегда был мастером лить воду, но в этой повести он превзошёл сам себя. История, для которой хватило бы и пяти страниц, разрослась в произведение среднего объёма, что никак не обоснованно с точки зрения сюжета либо художественного замысла. Всю повесть ничего не происходит: нам рассказывают, рассказывают, шутят, и снова пересказывают простую историю о парне, труп которого обнаружили на пляже. И эта история могла бы быть хорошей, постарайся Кинг покапать в этом направлении и подкрепить сырой замысел фактами из известного дела Таман Шуд, которое, как нельзя кстати уложилось бы в имеющуюся фабулу. Но Кинг не стал перетруждаться в работе над повестью, и предпочёл этому написать в конце оправдательную статью, суть которой сводится к: «Если вы считаете, что в повести что-то не так, то там всё так, а что-то не так с вами».

Резюмирую: слабое, безжизненное, сырое и скучно пережёвывающее само себя произведение.

Этот рассказ использует старый, избитый мотив о человеке, внезапно оказавшемся оборотнем. И это ни в коей мере не спойлер, т.к. как этот факт вынесен в аннотацию данного произведения. Написано оно с рядом погрешностей. И главное здесь — незнание материала. Описывая животных, Кинг не только не в силах передать их повадки, но и даже как следует описать. Автор даже делает оплошность, выводя пантеру как отдельное животное, наряду со львом и тигром. Существенный же плюс рассказа — нестандартный подход к оборотням: волки, свиньи, медведи — это приелось, но вот тигры — оригинально. К слову, Кинг часто использует тигров в произведениях.

Рассказ для детей Кинга, что, собственно, заведомо делает это произведение нацеленным исключительно на детскую аудиторию. Романом назвать несколько сохранившихся страниц, разумеется, нельзя. Равно как и нельзя дать объективную оценку прочитанному. По всей видимости, планировалось нечто тривиальное, вроде тех небольших рассказов о семье Кингов, что сохранились и даже существуют в русском переводе.

Короткая, мрачная, поэтическая зарисовка, навевающая ассоциации с произведением «Собака» Тургенева. Один из редких примеров удачного использования Кингом поэтической формы.

Набор зарифомованного мата, лишённый художественной составляющей. Очередная иллюстрация того, что Кинг не в состоянии выразить свой талант средствами поэзии.

Наверное, едва ли не единственное поэтическое произведение Кинга, к написанию которого автор подошёл со всей серьёзностью. Как следствие — удачный текст, наполненный яркими, поэтическими образами, хотя, в стихоплётстве Кинг остаётся неконкурентоспособным автором, проигрывающим и По, и Лавкрафту.

Не смотря на малый объём, этот рассказ способен вызывать напряжение. В нём есть фабула, намечены характеры, а так же внутренний посыл. Всё это делает «Прыгающего» гармоничным и правильным с художественной точки зрения рассказом. Непонятно решение разделить его на три части, но, тем не менее, это удачное произведение.

Попытка Кинга написать жизнеутверждающий рассказ. Вышло бегло, поверхностно. Ничего непредвиденного, отсутствие сюжета, исключительно позитивный посыл. С точки зрения художественности — пусто.

Особый, уникальный рассказ в творчестве Кинга. Есть здесь что-то от Кафки, глубина, своя философия. Нечто, столь необычное для Кинга, что может быть непонятно большинству его читателей. Яркий, динамичный, впечатляющий рассказ.

Отличный, чётко выстроенный рассказ с интересной задумкой. Размеренное, почти поэтическое начало. Замечательная концовка, хотя, вдумчивый читатель, сможет её предугадать. Безусловно, одно из самых интересных произведений Кинга.

Странный стих, который мечется между несколькими красивыми поэтическими образами и откровенно отталкивающим сортирным жаргоном. Сыграть на контрасте не получается, даже если Кинг и ставил перед собой такую задачу. В целом, произведение, внимания не заслуживающее.

Рассказ-фанфик на «Сердце-обличитель» Эдгара По. С оригиналом тягаться не может. Подача отвратная — мол, «слышал, чё я те толдычу, парниш». Изобилие сленга и явной грубости рассказчика никак не соотносится с тем шоком, который тот якобы должен испытывать, повествуя о случившемся. Интриги, разумеется, тоже нет, ведь финал известен заранее. Одно из самых бездарных произведений Кинга. Не удивительно, что ему отказывали в публикации этого рассказа.

Сказать что-то об этом рассказе сложно, но не в силу его уникальности, а наоборот: любая попытка как-то охарактеризовать сюжет, тут же раскроет главную интригу произведения, уничтожив весь смысл от его чтения. Не вдаваясь в подробности, можно сказать, что «Реплоиды» используют избитую в кино и литературе тему, не принося в неё ничего нового. Рассказ скушен, затянут и предсказуем.

Вопреки названию, этот рассказ — вовсе не фанфик с известным персонажем «DC». Напротив, эта история о самых обычных людях, о сыне, заботящемся о престарелом отце, и об отце, едва ли способном вспомнить что-то из своей жизни, но тем не менее, ещё нашедшим достаточно сил, разума и отваги, чтобы бороться за свою семью. Безусловно, удачный рассказ. В нём нет мистики, фантастики или триллера, но тем не менее, это интересное и сильное произведение.

Это рассказ очень личный для Кинга, а вместе с тем чуждый большинству читателей. Дело в том, что переживания, которыми делится автор, для многих незнакомы, а потому по-настоящему проникнуться этой историей, без должного опыта, не выйдет. Вместе с тем, увлекательной или развлекательной данная история так же не является, философских идей так же не содержит. Единственное, что можно получить от чтения этого рассказа — прикоснуться к атмосфере отчаяния. Разумеется, не каждый прочувствует этот рассказ. Но, вместе с тем, нужно отдать должное — написан он на очень хорошем уровне, и хоть не является чем-то знаменательным в творчестве Кинга, плохим, его однозначно назвать нельзя.

Один из лучших рассказов Кинга. Чётко прослеживается фабула, убедительно прописаны мотивы персонажей, фантастическая составляющая гармонично вписывается в реалии мира. Этот рассказ можно считать эталоном Кинговского хоррора. Единственное, с чем рассказ не сможет сравниться — его экранизация, которая обладает углублённой атмосферой, способной впечатлить зрителя.

Своеобразный рассказ, отличающийся от многого, написанного Кингом. Оригинальная идея — главное достоинство данного произведения. К минусам можно причислить разве что излишнюю затянутость. В целом, оригинальность компенсирует чрезмерный объём этого рассказа, посвящённого боли.

Проблема этого рассказа в его предсказуемости. Уже после первой страницы читать неинтересно. Кроме того, аналогичные сюжеты с преследованием уже всплывали в творчестве Кинга, чему примером может служить более удачный рассказ «И пришёл бука».

Рассказ с претензией на глубину, однако, глубина здесь скорее надуманная, нежели объективная. По-сути, никакой философской идеи здесь не доносится: просто внезапная смерть — не более. Нечто подобное у Кинга уже встречалось в «Первосортной гармонии». Фабулы в «Германе Вуке» нет. Это неровное произведение, в целом, ни о чём не повествующее. Из плюсов можно отметить разве что ярких персонажей.

Рассказ «Лицо в толпе» посвящён одиночеству. И это вполне удачная тема. Однако в этом же произведении затрагивается тема бейсбола, а всегда, когда она всплывает, у Кинга выходит не очень. Примеров тому достаточно: «Билли блокада», «Девочка, которая любила Тома Годрона» и данный рассказ в том числе. Нельзя сказать, что он очень уж плох, но, в то же время, «Лицо в толпе» не вносит ничего нового в творчество автора. Рассказ вторичен, и очень напоминает произведение «Рок-н-ролл никогда не умрет». «Лицо в толпе» даже не справляется с тем, чтобы по-новому обыграть старый мотив.

Посредственный, схематичный рассказ, который вполне бы сгодился для начинающего подростка, пишущего под впечатлением от просмотренного боевика, но никак не для двух взрослых авторов, один из которых — опытный Стивен Кинг. Плоская, одномерная история о грузовике, преследующим на дороге «реальных пацанов». Знатокам кино вполне может напомнить начало «Джиперса Криперса» или менее известный фильм «Дорожное чудовище». Произведение не пытается донести даже темы возмездия, оно существует как нечто одномерное и пустое. Слабый, ничем не примечательный рассказ.

Рассказ о том, как внезапные деньги могут разрушить семейное счастье. Хотя такая характеристика несколько поверхностна, и в отношениях главного героя и героини можно проследить ряд тем, затрагивающих человеческие взаимоотношения. Старик, выступающий в рассказе в роли искусителя, напоминает Лиланда Гонта из «Нужных вещей». У рассказа нет ни явных достоинств, ни существенных недостатков. Герои ведут себя не последовательно. Чувствуется, что в жизни всё могло произойти иначе, и это «падение» мотивированно лишь волей автора, а не обстоятельствами их жизни.

Не рассказ, а эссе, то есть оценивать его с художественной точки зрения нет смысла. Можно лишь согласиться или не согласиться с мнением автора. Тематика данного рассуждения: насилие в художественных произведениях, точнее, его влияние на психику читателей.

Небольшой рассказ, где Кинг иронизирует над штампами. Ничего выдающегося — даже довольно посредственный юмор уступает другим произведениям, где автор пытается вызывать смешок (например, «Молочник 2»). Скорее всего, «Слейд» куда интересней читать людям с американским менталитетом, которым едва ли не с пелёнок близко всё то, о чём Кинг пишет в этом рассказе. Русскоязычного читателя, «Слейд», вероятней всего, оставит в состоянии лёгкого недоумения на тему того, для кого и зачем написано столь гротескное и самоироничное произведение.

«В высокой траве/Бурьян» — рассказ, более всего напоминающий произведение «Дети кукурузы». Начало у «Высокой травы» шикарное, пожалуй, одно из лучших в творчестве Кинга. Если бы он смог вовремя остановиться, не вводя персонажей, обитающих в траве, не впадая в объяснения, и не растягивая повествование, получился бы добротный рассказ в духе старых: «Плот», «Скребущий палец», «Клацающие зубы», но, увы, Кинг решил развить тему, уничтожив в рассказе интригу в пользу надуманного объяснения. В итоге: завязка и концовка несоизмеримы. Хорошая идея была загублена.

«Билли Блокада» — одна из историй Кинга, затрагивающих бейсбол. Как всегда в таких случаях, сюжету автор отводит второстепенное значение, выдвигая вперёд данный вид спорта. Большая часть повести — совершенно ненужные описания игр, связанных с ними нюансов и разговоров. Читать это произведение скучно, и можно ничего не испустить, если пропустить 80% текста в середине повествования. Развязка, а точнее, нудное объяснение в «Билли Блокада» надуманная, притянутая за уши и совершенно не убедительная. Эта история могла бы не плохо соперничать с произведениями тринадцатилетних подростков, но для автора, написавшего такие шедевры как «Туман» и «Кладбище домашних животных», подобные бездарные повести чести не делают. Данная повесть оказалась даже хуже и скучней, чем «Девочка, которая любила Тома Гордона».

«УР» — удивительная повесть, которая, увы, прошла практически незамеченной для русскоязычных читателей. Это одно из самых глубоких произведений Кинга, затрагивающее тематику параллельных реальностей, альтернативной истории, тайн, скрывающихся за техническим прогрессом, и не утихающего спора: электронная книга против бумажной. К слову, именно описание этого спора, послужившего расставанию главного героя с его девушкой, выглядит самым абсурдным эпизодом повести. В остальном «УР» занимает уникальное место в творчестве Кинга. Он выделяется на фоне других произведений писателя. Из того, с чем эту повесть можно сравнить, на память приходят: «Почти как бьюик» и «Короткая дорожка мисс Тодд», хотя «УР» глубже и многогранней обоих произведений вместе взятых. Кроме того, «УР» привязан к циклу «Тёмная башня», и читать данную повесть следует лишь ознакомившись с такими произведениями как: «Сердца в Атлантиде» и пятая книга цикла «ТБ»: «Песнь Сюзанны». Без знакомства с этими произведениями, картина, описываемая «УРом», будет не полной. Читать его отдельно не рекомендую, так как останется много вопросов относительно людей в жёлтых плащах, иных миров, Тёмной башни и розы, а без этого теряется часть удовольствия.

«81-ая миля» — рассказ, оригинальный тем, что не базируется на стереотипной мифологии ужасов, предпочитая поиск нового. Знатоки творчества Кинга найдут параллели с романами «Почти как бьюик» и «Сердца в Атлантиде». Кто-то другой посчитает, что рассказ родственен «Кристине», «Грузовикам» и «Грузовику дяди Отто». Однако, это мнение в корне неправильно, так как речь в «81-ой миле» не о вышедшей из-под контроля машине, а о том, что только ВЫГЛЯДИТ как машина. В этой связи, очевидно, что далеко не каждое произведение Кинга, рассказывающее о живом автотранспорте, взаимосвязано с «81-ой милей». Этот рассказ — самобытная страшилка, оригинальная, яркая, запоминающаяся. Главный её недостаток — чрезмерный объём, включающий ненужные действия, лишние биографии — всё то, что можно смело отбросить, оставив действительно хорошее произведение.

Данный рассказ может быть примечателен лишь тем, что является ранним творчеством Кинга. С художественной стороны он является пересказом того, что юный Стивен читал в комиксах и смотрел в кино. Почему рассказ «Я должен выбраться отсюда» переименовали в «Убийцу» и имеет более позднюю дату написания, остаётся загадкой.

«Первосортная гармония» — рассказ об утрате. Размеренный срез жизни, содержащий тяжёлый момент потери близкого человека. История показывает, как ничего не меняется, после смерти родных. Есть тут немного и от «Худеющего» и от «Корпорации Бросайте курить» и в особенности от «Мешка с костями». Самостоятельно рассказ ничем не примечателен.

«Полоса неба» — один из самых ярких рассказов Кинга. Здесь автор обращается к описанию парка аттракционов. И делает это шедеврально. Именно так должен был выглядеть «Джойленд». В короткой «Полосе неба» сосредоточенны многие грани мастерства Кинга. Здесь предстаёт в полной красе его способность применять живые и красивые метафоры. Этот рассказ тот случай, когда отчётливо видно, что написал его профессиональный писатель. Недостатком этого произведения является изобилие одномерных персонажей, что, однако, покрывается безупречной стилистикой, делающей «Полосу неба» одним из лучших Кинговских рассказов. К сожалению, всё это не может в полной мере являться заслугой Кинга, так как его вклад здесь составляет пять абзацев, а остальное написано другими авторами.

«Томминокеры» — удачный роман в творчестве Кинга. Не смотря на то, что сам автор утверждает, что даже не помнит, как написал это произведение, достоинств здесь намного больше, чем у многих иных книг, сочинённых при трезвом уме. Первое, о чём нужно сказать, — это чёткая фабула. История завязывается на первых страницах, продолжая ту же линию на протяжении всего произведения, вплоть до логического конца. Нет ни неуместных отступлений, ни проваленных сюжетных ходов: каждое ружьё тут выстрелит, независимо от того, крупный у него калибр, либо самый малый. Также «Томминокеры» могут похвастать тем, что имеют одно значительное преимущество перед другими романами, затрагивающими жизнь целого города или нескольких поселений («Противостояние», «Под Куполом», «Нужные вещи», «Жребий»). Речь о том, что в отличие от этих произведений, «Томминокеры» не требуют от читателя запоминания пяти десятков фамилий, родственных связей, взаимоотношений и иных бытовых нюансов населения романа. Благодаря этому роман читается легко, динамично, не заставляя раз в пять страниц листать назад в попытке восстановить в памяти кто же тот персонаж, что только что вошёл в двери. Достаточно запомнить двух-четырёх героев, для чего в начале романа уделено достаточно страниц. Что касается остальных: тут действует правило, гласящее, что с большой вероятностью новая личность, которая появилась в начале главы, исчезнет к её окончанию, что превращает «Томминокеров» в набор разрозненных историй-страшилок, скреплённых, однако, устойчивой неразрывной фабулой, благодаря чему не создаётся впечатления неровности романа. Ещё одним достоинством этой книги является отличная концовка, что для Кинга редкость. Кроме того, стоит отметить, что большинство персонажей романа (в том числе, второстепенных) имеют характеры. Последний существенных плюс «Томминокеров» — хороший стиль, выделяющийся на фоне других произведений как крупной, так и малой формы.

Из минусов нужно отметить затянутость, особенно в самом начале, где на читателя вываливается уж слишком много подробностей из жизней главный героев, подробностей, без которых, роман ничего бы не потерял. Однако если пересилить эти нудные вступления, роман оживает, благо, сюжет завязывается уже на первых страницах. Подобные излишества есть и в конце книги, в виде побочных сюжетных линий о персонажах, на которых читателю наплевать. Плюс ко всему, эти герои ничего не вносят в роман, а значит, являются избыточными. Относительно персонажей следует отметить ещё один нюанс: если в том же «Кладбище домашних животных» существовала драма, читая которую, нельзя не согласиться, что каждый из героев поступал так, как был вынужден, что всё происходящее — неизбежная, убедительная и достоверная чреда событий, то в «Томминокерах» поступки персонажей приходится принимать на веру. «Да, мог так поступить, а мог поступить иначе. Кто его знает» — такие мысли приходят в голову при чтении книги. Иными словами, здесь сюжет управляет мотивами, а не мотивы сюжетом, что добавляет натянутости и лишает повествование реализма.

В завершении нужно отметить, что «Томминокеры» напоминают по некоторым признакам более поздний роман «Под Куполом». Здесь так же фигурируют пришельцы, некий инопланетный объект на отшибе — причина произошедшего, а так же город — жертва чужого влияния. И то, что в «Под Куполом» провалилось с треском, когда дело дошло до концовки, в «Томминокерах» закончилось убедительным финалом. Тот случай, когда Кинг действительно проявил талант.

«Томминокеры» — хороший, продуманный и гармоничный роман, не лишённый, однако, недостатков. Он поверхностен, как многие произведения этого жанра, однако, вместе с тем и увлекателен. Сопоставлять его с романами-титанами («Кладбище домашних животных», «Оно»), вышедшими из-под пера Кинга нельзя, но также нельзя и закрыть глаза на то, что «Томминокеры» — это произведение, способное твёрдо держаться в середине шкалы оценок произведений данного автора. Безусловно, оно заслуживает внимания, хотя и не в первую очередь.

Главная проблема «Страны радости» — необычайная затянутость при малом количестве событий. Сюжет романа не плохо бы смотрелся в рамках рассказа или небольшой повести, но при том объёме, который он имеет в окончательном варианте, многие сцены ощущаются лишними, а диалоги — и подавно. Вся первая половина «Страны радости» — чрезвычайно затянутое вступление, с объяснениями кто есть кто, и что где в парке развлечений находится, притом, что на общую фабулу этот никак не влияет, а значит, является излишеством. Фактически, роман следовало бы ужать втрое, а первую его половину — вчетверо. Но даже если закрыть глаза на это, всё равно получится посредственное произведение, единственным положительным моментом которого является кульминация — не убедительная, клишированная, но, тем не менее, драматичная и напряжённая. Кроме того, явным минусом книги является тон, в котором ведётся повествование: «Читатель, задумайся, мог ли я в двадцать один год поступить иначе?». Такой поход напоминает манеру изложения в «Чёрном доме» — ещё одном слабом произведении Кинга. Что касается персонажей, то одни вышли убедительные, другие же картонные. Главный герой относится к последним, однако, к его образу Кинг смог умело приплести два стереотипа о жизни подростка: неразделённую любовь и проблему трудоустройства, благодаря чему, герой немного ожил, хотя, черты его характера вряд ли можно отличить от большинства других однотипных протагонистов Кинговских произведений. Так же портит роман и регулярное упоминание о том, как же здорово быть молодым. Упомянув эту тему в начале «Страны радости», Кинг не смог остановиться, вставляя её везде, где только получится. При этом, тема не получает какого-либо развития, а остаётся неизменным монолитом, кочующим между страницами.

Тема призраков так же не развита в книге, и носит здесь исключительно вспомогательную функцию, а-ля «Бог из лимузина».

Вторая основная проблема романа, помимо неоправданного объёма — отсутствие интригующей завязки. Отмахав половину книги, вдумчивый читатель обнаружит, что перед протагонистом до сих пор не поставлено ни одной задачи, разрешение которой является краеугольным камнем, двигающим сюжет. Выходит, обычное жизнеописание.

Кроме того, подпортить впечатление может пара грубых, неоправданно вычурных метафор про жизнь, сравненную с клизмой, и историей, которую автор приравнял к куче дерьма. Кинг всегда любил крепкие выражения, но здесь они взяты исключительно для красного словца и сами по себе не являются ни лучшей иллюстрацией, ни ярким художественным образом. Этот тот случай, когда Кинг заигрался в «чернуху», забыв о понятии целесообразности.

В «Стране радости» чувствуется попытка выжать из читателя слезу, однако, весьма слабая, способная разжалобить разве что самого сентиментального читателя.

Резюмирую: роман «Страна радости» является слабой, неоправданно объёмной работой, где акцент поставлен на развитие диалогов и цен бытовухи, в ущерб провалившимся сюжетным линиям и развитию образов персонажей.

«Туман» можно смело назвать одним из трёх лучших произведений Кинга. Здесь видна вся многогранность его таланта: оригинальная идея, психологизм, критика, сатира и, конечно же, прекрасное нагнетание. Повесть интригует с первых страниц и читается на одном дыхании. В нём редко встретишь столь свойственную Кингу манеру углубляться в прошлое персонажей, откапывая скелеты в шкафу и детские травмы. Здесь есть только здесь и сейчас, исполненное неопределённости, драматизма и отчаяния. В то же время «Туман» вселяет надежду, оставляя приятное чувство недосказанности.

Кингу, прозванному «Королём ужасов» не часто удавалось написать действительно пугающую вещь. Рассказ «И пришёл бука» является в этой связи знаменательным исключением. Это лаконичный, прямой и необычайно атмосферный рассказ, способный пронять до дрожи особо впечатлительных читателей.

Лучший лирический рассказ Кинга. Очень добрая, печальная и красивая история о жизни, о старости. Некий итог, резюмирующий прожитые годы. Что будет значимо для старика на пороге смерти? Способен ли тот, кто едва ходит, совершить ещё один финальный поступок? Несколько страниц, в которые укладывается целая жизнь.

Удачная история! Прекрасная экранизация. Книга читается на одном дыхании. Стоит отметить динамику повествования, обычно не свойственную Кингу, а так же сильную финальную сцену. Не смотря на то, что главным монстром по задумке должен был выглядеть пёс, из персонажей он вызывает больше всего сострадания.

Один из самых жутких рассказов Кинга, действительно способный напугать читателя. Немного портят ненужные отсылки к творчеству Лавкрафта, но всё равно, Кинг здесь на высоте! Жаль, что таких ужастиков, в его творчестве невероятно мало.

Размеренное, глубокое повествование. Оставляет богатую почву для размышлений о том, что же это было и о чём. Но в отличие от многих рассказов без объяснений, этот обладает цепляющей, затягивающей атмосферой.

Кинг размышляет о силе литературы, слова, мистических возможностях техники. Как всегда это облачено в яркую сюжетную линию. Прекрасная работа.

Один из лучших рассказов Кинга. Ёмко, зрелищно, без лишнего и с жутким финалом. Чем-то напоминает По. Запомниться надолго.

Кингу часто удаётся быть оригинальным, как, например, в этом рассказе. Идея, найти соответствие которой проблематично. Сколько всего затронуто! Компания, которая под благим мотивом совершает ужасные вещи. Зависимость, противопоставленная здоровью и жизни близких. И всё взаимосвязано, движется от малейшего толчка.

Не сказать, что это рассказ удачный. Он слаб, не проработан и мог бы быть зрелищнее, глубже и содержательнее. Киношники это прочувствовали, породив аж десять экранизаций, включая малоизвестную короткометражку «Апостолы ворона».

«Не плохо» — самоё ёмкое и исчерпывающее, что можно сказать об этом произведении. В нём показано как Кинг умеет растягивать короткие сцены на несколько страниц, что иногда играет на руку, иногда нет. Здесь это выглядит уместно.

Рассказ запомниться на всю жизнь, но назвать его хорошим невозможно. Только бредом.

Атмосферный, пленящий мотив, исполненный лирикой. Оставляет приятное послевкусие и чувство недосказанности.

Тема, послужившая мотивом для аж двух экранизаций. Восстание машин, конечно, мотив избитый, но достойный для рассказа.

Оригинальный, старый Кинг. Одно из тех произведений, за которых Кинга называют мастером ужаса. Не сказать, что рассказ страшный — это было бы не правдой. Однако, он не похожий на многие другие.

Похожие рассказы существуют у других авторов. Не знаю, кто был первым, однако, всё же стоит признать, что идея оригинальная, и даже не смотря на то, что Кинг не первый, всё равно рассказ замечательный.

В этом рассказе Кингу удалось написать нечто мерзкое, пробирающее и отталкивающее. Рассказ может огорчить впечатлительных людей, а потому нужно признать — достойная реализация.

Нечто похожее есть у Стокера. Причём, у классика оно реализовано лучше. Однако, Кинг отдал должное литературе ужаса — написал рассказ о крысах, чуть ранее вырезанный им из романа «Жребий».

Попытка Кинга создать глубокое произведение. Увы, пока только попытка. Чуть позже он значительно лучше реализует похожую идею в «Долгом Джонте».

Назвать этот рассказ можно разве что глупым. Понятно, что он ранний, что все с чего-то начинают, но ничем не подкреплённая ТАКАЯ концовка — это из ряда вон. Тем не менее, стоит отдать должное — помниться спустя многие годы.

Один из ранних рассказов Кинга, а потому не стоит относиться к нему слишком требовательно. Прочитать можно, но назвать его выдающимся нельзя. В сравнении с нынешним творчеством автора выглядит необычно, чувствуется попытка быть оригинальным, хотя рассказ лишён мистической составляющей.

«Как писать книги» — полкниги — биография, полкниги — советы начинающим писателям. Много любопытного, как о Кинге, так и о писательском ремесле. Однако, для человека, пишущего на русском языке, многие советы неприемлемы, например те, что касаются наречий. В целях самообразования продуктивней читать аналогичные книги русскоязычных авторов.

Это не художественное произведение, а исследование Кинга в области кино и литературы ужасов. Чтение — на любителя. Лично мне было интересно. Главная проблема этого произведения в том, что оно, по крайней мере, по части кино, невозвратимо устарело. Фильмы, к которым отсылал Кинг, по большей части, сегодня не интересны. Современный читатель нуждается в реставрированной «Пляске смерти». По части литературы — все не так плохо, хотя, некоторые утверждения, а, в особенности, классификации Кинга, весьма спорны. Можно упрекнуть автора в поверхностном взгляде на проблематику ужаса. У Лавкрафта было подобное исследование. Получилось лучше, чем у Кинга.

Самый невыразительный сборник Кинга. Рассказы, представленные в нем выглядят тусклыми тенями прошлого. В память не врезается ни один. А некоторые — откровенный скучный бред, например «комната вскрытия №4»

Очень интересный и, как всегда, разнообразный сборник. Увы, в отличие от предыдущих сборников, он первый, не содержит страшных рассказов, хотя, название, предполагает. Как всегда есть рассказы слабые. Есть даже философские: «мой милый пони». Много экспериментов, вроде рассказа-сценария «извините, номер верный» и «конец всей этой мерзости». Наиболее интересными считаю: «клацающие зубы» и «палец».

Неоднозначный сборник. Он содержит как лучшие, так и худшие рассказы Кинга. Судя по количеству произведений, Кинг вместил туда весь багаж произведений, датируемых от 1969 до 1985 года написания. Одни рассказы лучше вообще не открывать, например «Оуэну» или «Восставший Каин», другие поражают оригинальными идеями: «Короткий путь для миссис Тодд»,«Долгий Джонт», «Плот». Рассказ «Бабуля» — один из самых страшных рассказов Кинга. Так же есть очень лиричная и добрая «Протока», и отдельно стоит подчеркнуть повесть «Туман» — это нужно просто читать, а не обсуждать! Великолепный сюжет, сильные образы. Одно из лучших произведений Кинга.

Очень разношерстный сборник. Здесь можно нарваться как на откровенный шлак, так и на очень внушающие произведения. Разнообразие тем впечатляет. Пересказывать не имеет смысла. Некоторые рассказы — это откровенные провалы, где по сути, пересказываются какие-то детские страшилки, в то время как другие — сильнейшие произведения Кинга и поныне. Лучший рассказ сборника — «И пришел бука» — действительно страшное произведение.

Один из самых сильных рассказов Кинга. Кинг не часто пишет фантастику, но в этот раз ему удалось больше, чем матёрым фантастам. Это действительно жуткая и в то же время потрясающая идея!

Один из типичных рассказов-страшилок своего времени. Читается легко, быстро. Цепляет оригинальностью и самобытностью.

Из всего произведения можно отметить разве что авторский юмор. В остальном оно бестолковое.

Трешевый ужастик. Ничего интересного: ни персонажей, ни какой-либо истории. Но, в целом, для такого жанра вполне сносно.

Яркая сцена изнасилования запомнится на всю жизнь. Остальная книга — вряд ли. Хорошая идея провалена, как и её финал. Убогая, слабая и невыразительная развязка.

Оригинальная идея, но через полгода даже не вспомниться ничего, кроме финала и фабулы. Нет яркой развязки. Книга на один раз.

Неимоверно затянутый рассказ для такой простой идеи. Много страниц потрачено на объяснения, чтобы «накрутить» достоверность. Того не стоит.

Слабый, предсказуемый не страшный ужастик. Линейный сюжет, клишированные сцены.

Прекрасная ностальгическая повесть. Одно из лучших, а, возможно, лучшее произведение Кинга. Оно вобрало в себя все лучшее, что есть в «Оно», отбросив все лишнее. Это безупречное произведение Кинга — ни больше, ни меньше.

Интересная задумка, не плохая реализация. Много персонажей. Все здорово, интересно, пока дело не приближается к концу. Концовка ужасна. Портит все.

Надежды не оправдываются. Книга слабая. Оба злодея тупо слиты. Красный король также слит. Концовка слита. Сплошное разочарование. Кстати, клоун из «Оно» присутствует, но ситуацию не спасает.

Откровенный бред в мире Темной башни. Никаких волков не будет, кроме механических джедаев-роботов. Все больше лишнего и ненужного поваляется в романе. Бредовые сцены, вроде тех, где герои выходят на подиум и представляются: «я Джейк, ка-тет девяносто девяти» — «а почему ты сказал девяносто девяти?» — «я не знаю», от которых тошнит. Пафос в квадрате, упоминания грёбанных шаров. Про Темную башню вроде бы все забыли.

Очень интересная идея про то, что только выглядит как машина. Очень интересные детали, но, увы, плохое воплощение. И дело даже не в повествовании, построенном как последовательный рассказ нескольких человек, разговаривающих как под копирку. Проблема в отсутствии кульминации. Произведение выглядит как половина незаконченного романа.

Продолжение «Талисмана». Оставляет два вопроса: о чем и зачем. Исполнено идиотской интонацией, а-ля: дружок, сейчас я расскажу тебе сказку, малыш. Роман метается от упоминаний о Темной башне до маньяка, потом к заброшенному дому, загадочному чудищу, подросшему Джеку из «Талисмана» и т.д. Никакой конкретики, ничего интересного. Слабая книга.

«Люди в желтых плащах» — отличная повесть. Когда Кинг пишет о детстве — это бесподобно.

Слабая повесть. Такую тему можно было бы осветить интересней, но, что есть, то есть.

В аннотации сказано, что это лучшая книга Кинга. Сильно сомневаюсь. Я искренне пыталась найти в «Мешке» что-то цепляющее, особое, сильное, но нет. Это проходной роман, запоминающийся лишь колоритной сценой изнасилования.

Первая провальная книга «Темной башни». Читать стоит только начало и конец книги. Вся середина, составляющая большую часть книги — огромный флешбек, рассказывающий о событиях минувших дней Гилеада, на которые всем давно пофиг. К истории дороги ка-тета к Темной башни не прибавляет ничего. Цикл утратил обороты. Отдельные эпизоды в книге — последнее, что есть хорошего в цикле. Введение кристаллов в историю и вовсе делит сюжет на ноль. Он начинает трещать от сюжетных излишков, подобно тому, как это происходило в «Оно» и «Регуляторах», но если там, произведения еще оставались цельными, то здесь можно сказать наверняка: четвертая книга похоронила Темную башню.

С одной стороны «Оно» — очень красивое и сильное ностальгическое произведение о детстве, чем оно и цепляет. Слабая же его сторона заключается в том, что Кинг не смог остановиться, включая в роман все больше деталей. Ощущение, что он, встав с утра, смотрел или читал, впечатлялся, а после переносил впечатления в книгу, откуда возникла ее хаотичность: оборотень, мертвец, гигантская птица, голоса из канализации, колун, большой паук, маньяк, инопланетянин, мумия, больной сифилисом — что только не выступает в роли объекта устрашения в данном романе. Выглядит это слишком пестро, нагромождено и вычурно. Сама концепция монстра без определенного внешнего вида — ход спорный, по той причине, что бояться абстрактного сложно. По сути, в «Оно» слишком много лишнего. Все лучшее, что есть в этом романе, присутствует в короткой повести «Труп», где лишнего нет.

Клон Безнадеги, в то же время являющийся чем-то совершенно иным. Глубины в книге нет, но наблюдать как мир трещит по швам, очень интересно. Одна из главных проблем «Ругуляторов» — та же, что и в «Оно»: слишком много всего нагородили в одной книге.

Яркое, живое, лишенное флешбеков произведение Кинга. Нечто оригинальное, с освещением темы веры, религиозности, жертвенности. Книга, которую стоит читать.

Самый средняк из возможных. Не такая плохая, как часто пишут, мол, «Роза Марена» — худшее, что есть у Кинга. Конечно же нет. Книга более-менее читабельная, но у Кинга есть вещи и куда интересней. В чём можно справедливо упрекнуть «Розу Марену» так это в финале, где отражён литературный прием «Бог из лимузина». Не люблю такие концовки, ибо они не вызваны действиями персонажа, а являются делом случая. Это как если бы в «Сиянии» обезумевшего Джека случайно шарахнуло молнией. В жизни такое может случиться, но в художественном произведение это непростительно, так как теряется логика и целостность. В «Розе Марене» примерно такая же история. Фортануло — так можно описать ряд сцен этой книги. В связи с чем теряется главное достоинство произведений Кинга — реализм. Перестаешь верить, что действия действительно могли произойти, а просто ловишь себя на мысли, что читаешь книжку, вымысел. Кстати, для любителей «Темной башни» в книге есть отсылка к циклу: момент, когда «Роза Марена» упоминает, что видела город Луд. Это единственное, что связывает книгу с «Темной башней», так что ко вселенной Кинга она практически ничего не добавляет. Стоит упомянуть также, что и сам Кинг считает «Розу Марену» и «Бессонницу» — книгами неудачными. Но всё же «Бессонница» хуже, скучнее, ещё нелогичней и затянутей. «Розу Марену» хотя бы можно читать. Главное её достоинство — книга короткая и динамичная. Если сюжет увлечёт, то будет не скучно. Однако, стоит отметить, что в принципе, в таком романе как «Роза Марена», где жена убегает от плохого мужа, мистическая составляющая и не нужна. Безусловно, следить за ней интересно, хотя, честно сказать, она так и не раскрывается в достаточной мере. Однако, роман ничего бы не утратил в своей сути, если бы мистику из него полностью исключить. Остался бы тот же сюжет, те же персонажи, да и финал мог бы получиться убедительней. Проблема «Розы Марены» — в отсутствии сочленений мистической составляющей и реализма. Они как две грани, неспособные замкнуться в друг друге. В других, более удачных произведениях Кинга, такой проблемы нет. Взять хотя бы «Кладбище домашних животных» — если из этого романа изъять индейское кладбище, способное воскрешать мертвых, то роман не состоится: там будет не о чем рассказывать, так как его фабула построена на мистике, а реализм придает ей убедительности. В «Розе Марене» же исключение сверхъестественной составляющей не исчерпало бы сюжет, благодаря чему напрашивается логичный вывод: мистика там либо не нужна, либо должна быть подана иначе, чтобы играть более существенную роль в повествовании и двигать сюжет.

Худшее произведение Кинга. Унылое, тягомотное, нелогичное, лишенное динамики и рассуждений. 800 страниц ни о чём, с внедрением каких-то неубедительных персонажей, довольно нелепого представления процесса смерти с героями-колобками из советского мультфильма, и совершенно не связанных между собой событий. Единственное, чем может похвастать данный рома,н — множество параллелей с «Тёмной башней», однако, есть ряд противоречий циклу. К слову, сам Кинг считает «Бессонницу» провалом, в то время как неугомонные поклонники ищут там 100 скрытых смыслов.

Интересная задумка. Автор хорошо справился с тем, чтобы весь роман описывать девушку, лежащую в кровати, и не навеять на читателю скуку, хотя, есть очевидные минусы: всё же флешбеки — слабая сторона произведений Кинга, а уже избитая история о изнасилованиях/домогательствах в детстве, просто смешит из-за заезженности.

В романе есть пара весьма жутких моментов и выбивающаяся из общей картинки динамическая концовка. В целом, произведение чуть выше среднего.

Третья книга цикла «Темная башня» содержит очень много подробностей и интересных описаний Срединного мира. В ней учтены многие ошибки «Стрелка», например, перечислено множество локаций, раскрывающих мир Роланда с все новых сторон. Заявка на расширение цикла. Самая эпичная из книг. Удачное произведение, жаль, что дальше цикл пошел на убыль.

Лучшая книга цикла «Темная башня». В ней косвенно упоминаются герои романа «Глаза дракона». Главный плюс книги — динамика, легкость подачи, четкая фабула. Написано очень хорошо. Одно из лучших произведений Кинга.

Нетипичное для Кинга произведение. Уровень довольно средний. Есть интересные ходы, вроде способа освобождения из тюрьмы, однако, в целом, довольно сложно назвать этот роман успешным. Во-первых, дракона в книге не будет, в связи с чем читателю уже можно чувствовать себя обманутым. Во-вторых, антураж средневековья передан весьма слабо, очевидно в связи отсутствия знаний в этой области знаний у Кинга. В то же время для поклонников «Темной башни» тут есть значительный плюс — в книге присутствует Флэгг. Финал открытый. Судьба главных героев остается не освященной и сегодня.

Первая попытка Кинга и Страуба писать вместе. Книга приятная. История, уютно напоминающая о детстве. Есть очень харизматичный персонаж — Волк. Минусы книги — это клише про «попаданца» и тот бред, который происходит в конце, когда на героев начинает валиться всё, что им необходимо. Вообще, проблема «Талисмана» — это то, что персонажам то и дело даются всякие вспомогательные предметы, встречаются нужные люди, удачно складываются обстоятельства. Героев ведёт сюжет, а не воля, в связи с чем не скрывается присутствие авторов, ленящихся придумать, как герой добивается всего своими силами, а лишь просто бросающих ему подарки с неба. Это убивает реализм и достоверность. Да и вообще, «Талисман» — это не привычный нам Кинг, а детская сказка. Подходит для раннего подросткового возраста.

Сильный, слаженный, гармоничный ужастик. Одно из немногих произведений Кинга, которое может действительно напугать при правильно выбранной атмосфере для чтения. Сюжет увлекательный, герои убедительны. Мистика неразрывно связана с реальностью, буквально неотделима в самом гармоничном симбиозе из возможных. Сюжет тянет сам себя, течет без препятствий. Ни разу не возникнет вопрос: почему он поступил так, а не иначе. Каждый поступок мотивирован, и буквально веришь: окажись такое кладбище в мэнской глубинке, и все произошло бы точно так, как написал Кинг. Это книга, которую ни в коем случае нельзя пропустить. Есть в ней и стилистические огрехи, и немного лишних сцен, но все это окупается великолепной, продуманной историей.

Первый том «темной башни». Довольно сухое повествование, которое мечется между жанрами фэнтази и вестерна, по сути не являясь ничем. Кто-то говорил о нуаре — им здесь и не пахнет. Хватит смотреть тупые рецензии в Интернете. «Стелок», как он есть, — это описание дороги по пустыне, несколько утомительное, безыдейное, слегка скучноватое. Я не могу назвать эту книгу увлекательной, но ее несомненный плюс в малом размере. Это далеко не шедевр, но что-то довольно среднее, без налета эпичности, которой ожидаешь от цикла. В конце книги будет намек на философию. Она довольно поверхностна, и человек, который хоть раз брал в руки хотя бы что-то вроде Коэльо, не увидит в этих рассуждениях ничего выдающегося.

Переоцененная повесть. Плоские, картонные персонажи, пустые диалоги, предсказуемый сюжет, статичность, очевидный финал. История, для которой хватило бы и двух страниц, растянулась на сто, что совершенно не оправдано и не мотивированно.

Крупное произведение Кинга. Одним из главных плюсов «Противостояния» является постоянная способность автора удивлять читателя. Перед нами вырисовывается мир, но как только появляется намек, что ничего кроме рутины мы не увидим, мир исчезает и открывается постапокалиптическая картина. Что ждем? Роман о выживании? Как бы не так! К повествованию прибавляется мистический персонаж Флэгг. Теперь то всё, удивить нечем? Ан нет! Удивит еще и как! С каждой главой «Противостояние» становится всё интересней, за счет чего, осилить этот «кирпич» оказывается не сложно. Единственным минусом этой книги отмечу главную героиню — мерзкая, назойливая, сующая нос во все дела. Она безумно раздражала всю книгу. Жалею, что она так и не сдохла. Так же обращу внимание, что «Противостояние» есть в сокращенном и полном издании.

Сильное, динамичное произведение. К главному герою проникаешься почти сразу, а мастерски написанный диалог с психологом — один из самых лучших эпизодов, написанных Кингом.

Удачный роман. Здесь сформировалась добрая часть всех клише Кинга: приезд в новый город, главный герой — писатель, главный злодей — приезжий незнакомец, а так же множество персонажей, фокус между которыми переключается в подглавах различной длины. Главным преимуществом «Жребия» является то, что начав читать о вампирах, читатель настолько погружается в быт и атмосферу городка, что увлеченный этим, перестает ждать пришествия кровососов. Когда же те объявляются, персонажи уже видятся как родные, а пришествие нечисти (которое состоится где-то на 200 странице) оказывается столь же неожиданным для читателя, как и для горожан. Мистика подана убедительно. Роман не провисает и не выглядит аллюзией на прочие вампирские произведения. Он самобытен, увлекателен и даже местами пугает. Одно из немногих произведений Кинга, которое можно назвать хоть немного страшным.

Роман, принёсший успех Кингу. Одной из главных проблем этого произведения является отсутствие положительных персонажей. Здесь мы впервые видим мир, к которому Кинг часто будет возвращаться: «вокруг дерьмо, и мы в нем плаваем». Автор стремиться к нагнетанию реализма единственным используемым на тот момент способом: показом сцен секса, откровенными разговорами, использованием мата. Безусловно, как прием, это возможно, но проблема «Кэрри» в том, что весь роман держится исключительно на этом. Есть намек на психологизм: Кинг пытается копаться в сознании несчастной, всеми обижаемой девочки. Однако в конце романа образ девочки неожиданно перечеркивается совершенно не свойственным ей поведением — это не импульс гнева, не постепенное развитие, а прямая подмена одного персонажа другим. В этой связи теряется целостность. «Срыв» не выглядит срывом, а скорее эволюцией, принципиально не возможной с точки зрения логики. К тому же, для наращивания романа использован глупейший из приемов: вставки всевозможных статей, документации, прочего, что можно с успехом пролистывать, не теряя ничего от сюжета.

Азатот — красивая, лиричная сказка. В неё раскрывается один из любимых мотивов Лакврафта — тоска по далёким, недостигнутым реальностям, противопоставленным сухому и невыразительному миру повседневности. Это сильное, цепляющее произведение, не смотря на малый объём.

Монах — вершина литературы ужаса, покорить которую не удалось никому, а причина тому необычайная слаженность сюжетных линий. Эта книга не содержит ни одной лишней сцены. Всё складывается в единую картину, и упомянутый между делом предмет вдруг всплывает, давая истории неожиданный оборот. Книга непредсказуемая, её сцены выполнены безупречно. Готическая атмосфера, регулярные потрясения, падение праведника — всё это и много больше есть в лучшем мистическом романе своего времени.

Одно из самых живописных и сильных произведений в русской литературе, прошедшее, к сожалению, без должного внимания. Никонов блестяще владеет языком, а описываемая им природа предстаёт как живая.

Это драматическое произведение намного шире и глубже, чем просто история о рыси. В сравнительно небольшом произведении Н.Г. Никонов смог затронуть множество тем: будущее человечества и планеты, защита окружающей среды, последствия карьеризма и подхалимства, пьянство, вред спонтанных решений, и, наконец, трагедия существа, чья жизнь в одночасье рушиться в угоду процессам, которые оно даже не осознаёт.

«След рыси» восхищает поэтичностью, трогает до слёз, пронзает до глубины души. Это необычайно многогранное и политематическое произведение, наполненное живописными и убедительными образами, найти аналоги которым почти невозможно.