«Лолита» — самый популярный роман Владимира Набокова. Этот труд более полувека исследуется литераторами и поклонниками, до сих пор преподнося ошеломляющие открытия. Самая известная аналитическая работа — «Ключи к “Лолите”», где Карл Проффер продемонстрировал, что смысловая насыщенность произведения числом этажей глубже любой подземки из наиболее фантастических диггерских небылиц.

Выдающийся мировой классик не просто вплёл в это творение бесчисленные отсылки, языковые игры, цитаты, подсмыслы и аллюзии, а буквально соткал из них самостоятельное интеллектуальное пространство, насытив его потрясающей гаммой оттенков, чьи тончайшие нити связаны хитрейшими хирургическими узлами. Роман напоминает прозрачный лабиринт с множеством ходов, лестниц и лифтов, невидимых для глаз слабого калибра: сколько ими не стреляй — всё вхолостую, если нет убойного заряда эрудиции.

Для начитанного читателя всё тоже не просто: Набоков расставил изощрённые капканы, выстроив вдоль них узнаваемые сюжетные конструкции, как бы намекающие на знакомый исход, играющие на узнавании, ввергающие в искушение предугадать дальнейшие события, но неизбежно уводящие прочь от истины.

На одном из смысловых этажей «Лолита» — это произведение о тексте, его возможностях, недоступных рядовому писателю, силе слова, понятии литературы, как магического акта и метода постижения красоты. Также данный роман — история искусства, но избирательная, вычленяющая любимые Набоковым работы, обыгрывающая, переиначивающая, но отдающая им дань уважения летопись художественных узоров — ход, ранее использованный в «Подлинной жизни Себастьяна Найта».

Есть в произведении черты и других работ Владимира Владимировича. Не смотря на разнообразие тем, он оставался верным себе — писал о том, что ценил более всего, о вещах, вызывавших восхищение, содрогание, трепет: женщинах, доме, детстве, бабочках, литературе, любви — эти элементы наследуются работами Набокова, как гены, мутируя, но сохраняя узнаваемость, и сосредотачиваясь в главном мотиве автора — утрате. Из книги в книгу она представляется смертью («Соглядатай»), предательством («Камера обскура»), иммиграцией («Дар»), разлукой с возлюбленной («Машенька»), арестом («Приглашение на казнь»), ностальгией («Подвиг»), безумием («Защита Лужина»), но всегда сохраняются главные акценты: нечто осталось в прошлом, безвозвратно.

Сама Лолита — такой же наследуемый вектор Набоковского творчества. Нимфетка прошла долгий путь становления и развития образа, плавно перетекшего из реальной утерянной любви в недостижимый художественный призрак Машеньки («Машенька»), а затем в — неверную Марту («Король, дама, валет»), предающую влюблённого в неё мужчину, что обрело ещё большую рельефность в персонаже Магды («Камера обскура»). Юная соблазнительница по кусочкам вбирала в себя черты героинь не только Набоковских, но и мировых произведений. Её черты восходят к Матильде — соблазнительнице из «Монаха» М.Г. Льюиса, но ещё более ранний, вероятно, старейший, источник подсказывает стихотворение Владимира Владимировича — «Лилит», рассматривающее первородную женщину, как молодую искусительницу — это найдёт отражение в сочетании детской наивности и дьявольского расчёта объекта обожания Гумберта Гумберта, хотя и оставит открытым вопрос, была ли девочка такой сама по себе или сформировала эти качества с подачи Куильти.

В Лолите слилось несколько литературных потоков, и выше приведён лишь один. Неоспоримо, что героиня и сама фабула романа взяты из двух редакций повести «Волшебник». В «Даре» также фигурирует краткое отступление, описывающее сюжет грядущего произведения. Та же наивная девочка присутствует и в «Приглашении на казнь», где ей отведено не так уж много внимания.

Лолита — уникальный персонаж, живой, энергичный, достоверный. Её характер, повадки, привычки, фразы, трансформации психологии — всё создано с ювелирной тщательностью, заставляющей восхищаться гениальностью автора. В литературе с большим трудом можно разыскать сопоставимых по уровню проработки героев — и это притом, что нимфетка даже не является протагонистом произведения. Фактически, получить представление о девочке можно ещё до первой встречи, при помощи бытовых мелочей, да и сами мелочи в романе живут своей жизнью, иногда предвосхищая события, — незримо для первого прочтения.

Нимфетка вернётся в творчество Набокова ещё несколько раз. Её отголосок промелькнёт в «Прозрачных вещах», ну а «Ада» отведёт девочке центральную роль, существенно дополнив образ — однако, это уже будут новые истории, не имеющие достаточно общих признаков с тем вектором, чья цель и апогей — «Лолита».

Помимо самой героини, в романе достаточно ярких персонажей с индивидуальными чертами, двумя-трёмя штрихами обрисовывающими всю жизнь человека. Идеальный пример — парикмахер, исчерпывающие сведения о котором сообщаются в двух предложениях: «В Касбиме очень старый парикмахер очень плохо постриг меня: он всё болтал о каком-то своём сыне-бейсболисте и при каждой губной согласной плевал мне в шею. Время от времени он вытирал очки об моё покрывало или прерывал работу дряхло-стрекотавших ножниц, чтобы демонстрировать пожелтевшие газетные вырезки; я обращал на это так мало внимания, что меня просто потрясло, когда он наконец указал на обрамлённую фотографию посреди старых посеревших бутылочек, и я понял, что изображённый на ней усатый молодой спортсмен вот уже тридцать лет как помер».

Отдельного рассмотрения заслуживает протагонист. К сожалению, современные писатели усердно демонстрируют, как трудно придумать интересного главного героя с индивидуальными чертами, но вот Набокову это удалось в вышей степени искусно. Гумберт Гумберт — харизматичная личность, имеющая прекрасное чувство юмора и поэтический взгляд на мир, а также ощущаемое при чтении обаяние. Многое здесь унаследовано от Германа Карловича — центрального персонажа «Отчаяния», — но в «Лолите» всё восходит на принципиально иной, несопоставимый ни с чем уровень.

Трагедия Гумберта Гумберта базируется на стихотворении Эдгара По «Аннабель Ли» и личных переживаниях Набокова, вызванных разлукой с первой любовью, а возможно, и некой Полинкой из далёкого прошлого, но не ограничивается ими. Литературный первоисточник и субъективный опыт используются для художественного оформления страданий, в то время как фактологическая база взята из трудов по психологии. Владимир Владимирович не пишет наобум, не пытается заполнить отсутствие знаний фантазией, а действительно исследует вопросы сексуальных девиаций с научной точки зрения. Жизнь главного героя иллюстрирует идеальную картину для формирования педофильских наклонностей, учитывая все стадии: от борьбы до оправдания, от отторжения до принятия порицаемых обществом склонностей.

Однако «Лолита» никогда не была, и быть не могла сухим изложением фактов: Набоков, как настоящий писатель, пропускал через себя все эмоции, наделял каждый пассаж ноткой понимания, прочувствовал переживание персонажа, потому роман получился настолько убедительным и искренним. Произведение психологически безупречно, поскольку написано с усердной, сосредоточенной работой над каждым словом.

Впору упомянуть о главном и часто не понимаемом мотиве романа. Лолита — не просто причина вожделения главного героя, не смотря на то, что и в этом есть доля правды. Для него она — объект воздыхания, та самая, отобранная болезнью первая возлюбленная, утрата которой не давала покою всю жизнь. В лице нимфетки Гумберт Гумберт обрёл шанс вернуться назад, подарить второй половинке всё тепло, некогда недоданное Аннабелле Ли, и протагонист искренен в своём порыве, как бы это не противоречило социальным условностям.

Любовь и страсть идут неразрывно. Было бы ханжеством обвинять Гумберта Гумберта в том, что в его случае не произошло иначе, и следует отметить — именно Лолита в итоге соблазнила воздыхателя. Он же боролся за её счастье, старался совместить в себе роль заботливого отца и очарованного поклонника, возносящего любимую на пьедестал, но, увы, такое стремление слишком сложно реализовать.

Набоков приводит читателя к потрясающей по глубине драме, где оба — жертвы, и они же — угнетатели друг друга. Все хотят счастья, но причиняют лишь боль. И как бы ни хотел Губмерт Гумберт обеспечить Лолите здоровое, радостное и полноценное существование — не выйдет. Она утратила детство, не нашла цель в жизни, лишилась рационального представления о действительности. Нимфетка — демон, но кем или чем созданный? Неправильным воспитанием? Ранним сексом? Куильти? Обстоятельствами? А может, это естественная склонность особой породы людей? Ответа нет, и каждый волен найти его самостоятельно.

Сложно и неправильно обвинять Гумберта Гумберта, сделавшего всё для Лолиты. Он — пострадавший не в меньшей степени. Его любовь, ради которой герой готов пожертвовать всем — свободой, временем, статусом, жизнью — достойна восхищения, и именно она — главная тема романа — чувство, не видящее перед собой никаких преград, управляющее человеком даже после смерти объекта воздыхания. Страсть, как таковая, уходит на второй план, и финальные главы произведения доказывают — дело не в похоти, девиациях или психологических расстройствах, а тех невероятной силы преданности, теплоте и нежности, что может испытать человек.

Сюжет в двух словах выстроен следующим образом: главный герой, страдающий от утраты первой любви, встречает в доме, где снимает жилплощадь, девочку, напоминающую ему ту самую, давно утерянную девушку. Обстоятельства приходят к тому, что протагонист становится единственным опекуном ребёнка, и они вдвоём отправляются странствовать по США, с целью начать всё сначала. За всем этим скрыты десятки побочных мотивов, значительно усложняющих историю и превращающих роман в настоящее детективное расследование.

Язык и стиль «Лолиты» — образцы высшего искусства, независимо, читаете Вы роман на английском или русском — автор у обоих текстов один — Набоков. Он проявил непревзойдённое мастерство, по праву создав работу, наголову превзошедшую практически всё, что есть в мировой литературе. Пожалуй, тягаться с данным произведением смогут лишь лучшие творения Джойса и главный труд Пруста — но все они слишком непохожи, чтобы выявить явного лидера.

Что выделяет «Лолиту» — это тщательный отбор каждого слова, так, чтобы оно уместнее всего смотрелось в предложении, благозвучно укладывалось в общий тембр, искрилось аллитерациями и языковыми играми. Весь роман необычайно музыкален, благодаря изумительному чутью автора. Образность просто зашкаливает. Красота метафор выходит на недостижимый для других писателей уровень, создавая действительно уникально произведение, заслуживающее верхних строчек всех литературных рейтингов.

Ну а всякому, кто не увидит хоть толики перечисленного и возопит, дескать, «Лолита» — грязь, остаётся лишь пожелать отправить в свою бесполезную голову поезд из красных колёс крысиного яда или чего-нибудь поубойнее, ибо, если человек делает столь бездумные заявления, не в состоянии прочесть и оценить роман, к жизни он явно не приспособлен.

Необходимо отметить, что у «Лолиты» есть две экранизации:

– Чёрно-белый фильм 1962 года, в основу которого лёг фоторобот обглоданных костей сценария, написанного Набоковым. От оригинального произведения — практически ничего, но картина получилась интересной и смешной. Хорошо воспринимается, как приложение к роману;

– «Лолита» 1997 года, едва ли не дословно воспроизводящая оригинальный сюжет. Кино во всех отношениях потрясающее и дающее правильное представление о романе, хотя, по объективным причинам, не способное продемонстрировать всю красоту языка.

«Лолита» — то редкое произведение, относительно которых действительно справедливо использовать характеристику «шедевр». Шедевр на всех уровнях: сюжета, персонажей, проработки текста, новизны для литературы и прочих аспектов, учитываемых в оценке художественной работы. Набоков лишний раз подтвердил свою гениальность, подарив миру один из лучших романов в истории человечества.

«Молот ведьм» — второй роман Константина Образцова, автора многопланового произведения «Красные цепи». Как и в прошлый раз, работа писателя не принадлежит одному литературному направлению: это сразу и триллер, и ужасы, и мистика, и сатира, и детектив — смесь, но смесь выдержанная, гармонично сплётенная, способная не расползтись на составляющие, а, примирив непримиримое, предстать гармоничным целым.

Так повелось, — прося, охарактеризовать произведение незнакомого писателя, люди спрашивают: «На что похоже?». Те же, кто с творением уже знаком, услужливо отвечают, сравнивают. Увы, круг интересов большинства сводится к двум-трём авторам, а потому в отзывах на творчество Константина Образцова звучат лишь имена Булгакова да Кинга, что далеко от истины. Конечно, выбирая между «Махабхаратой» и «Собачьим сердцем», рецензент будет прав, остановившись на кандидатуре Михаила Афанасьевича — это ближе, но всё ещё крайне далеко.

В первую очередь, нужно отметить сочетание «свежих» литературных веяний XX века с традициями хорошей стилистической школы, что уже в корне не вяжется с большинством приткнутых сюда параллелей. Найти хорошего автора, дружащего с языком и метафорами в рядах изданий «популярных ужастиков» далеко не просто, так что справедливо рассуждать если не об уникальности и исключительности, то, по крайней мере, редкости работ подобного рода. Даже вне рамок «триллеров» и «страшилок», «Молот ведьм», как и «Красные цепи», представляет собой образец качественного, а не конвейерного произведения, что, увы, для современного русского книжного рынка нечастая диковинка.

Тем приятнее за добросовестной формой найти небанальное содержание, хоть и имеющее элемент узнаваемости в виду специфики жанра. Здесь действительно больше всего, чем обычно принято включать в стандартный роман: историческая линия, богатый юмор, любопытные отступления с размышлением главного героя, детализированные сцены эротики и насилия — что хоть многим и не по нутру, уместно и оправданно в контексте выбранной истории.

Из текста видно — автор понимает о чём пишет, будь то инквизиция, социология, анатомия, рутина занюханного борделя или полицейского участка, внутренний мир каждого из героев, дела минувших веков, чёрные ритуалы — всё на месте, убедительно и грамотно подано. В эту историю не то, что хочется верить — в неё невозможно не верить.

В общих чертах фабула проста: некий человек, возомнивший себя продолжателем дел инквизиции, взялся расправиться с группой, как он полагает, ведьм. Дальше — самое интересное, потому что изрядную долю романа читателя будут водить за нос, попеременно убеждая то в безумии главного героя, то, наоборот, в адекватности, подбрасывая ловушки, намекая на причастность тёмных сил. Самое в этом приёме, пожалуй, приятное, что в итоге события романа можно трактовать двояко, отдав предпочтение как мистической, так и реалистической интерпретации, поскольку сверхъестественное здесь — антураж, позволяющий проявиться истинно людским драмам, зачастую внутренним, невидимым другим. И тут уже начинается сфера психологических истолкований романа…

Мы видим, что далеко не в мистике дело, и каждый человек, в той или иной степени заклеймённый обществом, может подвергнуться влиянию какой-нибудь секты или группы по интересам, вовлечённость в которую, а равно и её взгляды — не есть самоцель данного субъекта. Скорее это отдушина или инструмент для достижения целей, компенсации комплексов, попытки уйти от одиночества или просто почувствовать свою значимость. Каждая из ведьм — лишь затравленная неудовлетворённая чем-то женщина, злой инквизитор — вполне рассудительный и даже скромный мужчина, но всех их вбирает в себя система, механизм, придуманный много веков назад, но до сих пор налаженный, заставляющий играть роли, где разменной монетой выступают целые жизни. Тут и проявляется в высшей степени авторский талант, позволяющий переступить границы антагонистов и протагонистов, героев и злодеев, окунувшись в мир людей, поступающих не по-своему, живущих по чужим наставлениям. И вот уже «Молот ведьм», казалось бы, изжившая свой век, устаревшая книга, становится руководством для действий, так же, как могла бы, к примеру, стать литература духовная или политическая — и за идеей теряются судьбы, жизни, чувства, так и не разрешив ни чью проблему. Тут не может быть симпатий или предпочтений, каждый — жертва, и если есть в мире дьявол, то его имя — невежество, ведомость и равнодушие.

«Радуга тяготения» — третий и главный роман Томаса Пинчона, одно из лучших детищ постмодернизма, на чьём фоне меркнут почти все звёзды литературы из обязательной программы читателя-интеллектуала.

Более всего эта книга похожа на «V» того же автора: чередующиеся эпизоды с разными персонажами, скачки во времени, чудаковатые герои, лихое сюжетное макраме, убойный юмор и эпически-энциклопедические масштабы.

Вторая Мировая, затем альтернативная пост-военная история, а в фокусе — простые и не очень люди: никаких баталий да беллетризаций школьной макулатуры. Пинчону интересны не склоки государств, а отдельные — трогательные и смешные — судьбы, кои, даже вспыхнув на полстраницы, продолжат пламенеть в сердце читателя, ибо «Радугу тяготения» создал настоящий писатель, чья пара фраз способна раскрыть, казалось бы, невыразимый внутренний мир.

Книга заставит хохотать и заливаться слезами, причём здешние беды — это не грустные смерти, не требующие от автора усилий, а искусно найденные трагедии в деталях: прыщ на спине, сжигаемая кукла, потерянный домашний питомец и т.д.

Название «Радуга тяготения» отсылает к инверсионной дуге — следу, оставляемому в небе ракетой «Фау-2», с коей произведение начинается и ей же завершается. Это боевое орудие важно в повествовании, метафорах, символике книги. Тут вам и фаллос, и мандала, и рассуждения о предопределенности.

Вопреки заявлениям «знатоков», в романе есть главный герой с центральной сюжетной линией — это американский лейтенант Эния Ленитроп, скрывающийся от могущественных преследователей в некой Зоне на территории Европы, где водятся те ещё маргиналы, потрёпанные войной. Он всё больше увязает в местном безумии, но пути назад нет, ибо всю прежнюю жизнь, как выяснилось, контролировали извне. И здесь возникает важная для Пинчона тема свободы, впрочем, не единственная, их там — десятки.

Часто в творчестве этого автора и рецензиях на него всплывает «паранойя». В книге её мусолят тоже нарочито много, но вряд ли персонажей, исходя из реалий романа, справедливо обвинять в бредовых идеях. Кое-где — да, а чаще — это вполне трезвая оценка ситуации, когда за ширмой происходящего есть некие Они, кои, признаться, не особо-то концы в воду: бояться же некого.

Ещё самозваные «специалисты» любят рассусоливать и причитать, какая «Радуга тяготения» тяжёлая да непонятная для чтения, мол, смотрю в книгу — вижу фигу. Это чушь. Роман — не из простых, бывает, приходится вернуться на десять страниц назад, чтобы прочесть заново, а потом — ещё раз. Причина тому — ёмкость текста. Пинчон, как настоящий писатель, знает цену и вес слова, а потому лишних не ставит. Пропустили одно — не поймёте всё, что будет дальше, — читайте, друзья, недоумевайте, ведь мы, между делом, из прямого повествования перескочили в воспоминания героя, но вы, невнимательные, это проворонили, так то.

Напоминает «Улисса»: 1) непонятная фраза, 2) три страницы текста, 3) ключ к сложному моменту в начале. Читая внимательно и запоминая факты, легко сопоставлять трудные места и находить их верные интерпретации. А вот пробегать глазами — мухлёж, к чему тогда вообще браться за книгу, для галочки? Пинчон даже мягче Джойса: не требует от аудитории знакомства с историей Ирландии, биографией автора, картой Дублина и т.д. Зато обойма технических знаний неподъёмна ни для одной души, взявшейся за книгу: если «апикального Бога» можно расшифровать, заглянув в биологический справочник, то в пространных анализах узкопрофильных вопросов придётся плыть, но такие эпизоды не в критичном количестве.

Поэтому заявления «Я понял 5% книги» — это признание лени и глупости, хотя 100% недостижимы. Вряд ли сам Пинчон помнит, что и зачем вложил в текст. Ближе к концу он постарался нагнать мути, намеренно усложнить роман. Всё явно не так безнадёжно для расшифровки, как в случае невнятного «Плюса» Макэлроя, где бред собачий; а с Джойсом сравнивать некорректно: всё же у нас есть богатейшие путеводители от Хоружия и Набокова по «Улиссу», да и по «Поминкам по Финнегану» Андрей Рене постарался перевести максимум информации. А вот материалов по «Радуге тяготения» на русском нет, американцам проще — у них целая вики-энциклопедия.

«Радуга тяготения» вышла у нас в двух вариантах: в лаконичном сером оформлении «Большой книги» и белой иллюстрированной обложке «Интеллектуального бестселлера», с более приятной бумагой, причём книга толще страниц на 150. Тексты одинаковы.

Перевод от Макса Немцова потрясающ. Чего стоят хотя бы оригинальные манеры речи: «это ж сума спятить», «этим шишкам хотца подлюк», «знашь, я ж када суда приперся, совсем детка был». Русский текст стильно отполирован, лишён избыточности, динамичен за счёт правильно выбранных коротких слов. Титаническая работа позволяет наслаждаться прекрасным творением, превосходящим язык почти любого русского автора — хоть классика, хоть современного.

В отечественных изданиях присутствует спорная запятая и одно странное согласование, но это шикарный результат для книги в 900 страниц, в стране, где в печать всё выходит с ошибками, а издательство «Просвещение», выпускающее «Котов-воителей», вообще после первого тиража просит 12-летних девочек присылать на форум список найденных опечаток.

Кстати, о детях. «Радуга тяготения» — не для ханжей: сцены педофилии, копрофилии, зоофилии и т.д. с азартом расписаны автором. Пинчону повезло творить в годы, когда в работы художников не лезли толерасты да цензоры, и писал он, как и полагается это делать, о чём душа просила, без купюр, компромиссов, реверансов общественному мнению. «Есть в жизни — значит, есть в книге», почему нет? Негры названы неграми, а то и нигерами, чернокожего мальчугана окучивает взрослый белый дядька — задор в этом всём невероятный. Тут нет стремления начерпать в текст ушаты грязи, напротив, всё к месту, с юмором и бесспорным мастерством.

Оргий не так уж и много для такого объёма, но все они — ярчайшие эпизоды. Один из них можно смело назвать самой лучшей сексуальной сценой в литературе. Куда там «Эммануэль» с перепихоном в самолёте или «Горькой луне» с её гастрономическими какашечными изысками. Пинчон ловит самую верную грань между физиологией и эмоциями, создавая возвышенную художественную порнографию. Есть миф, что он учился у Набокова. И, если подумать, тут немало общего с «Адой», а на «Лолиту» даже отсылки встречаются.

Эквивалент «Радуге тяготения» за пределами творчества Пинчона найти невозможно. Получилось масштабнее Барта, веселее Джойса, сложнее Павича, динамичнее Пруста и т.д., но это не значит, что бесспорно лучше. В чём-то один автор сильнее, в чём-то другой. Скажем, по стилю очень-очень-очень близко к Набокову, однако козырные тузы прозы всё равно у Владимира Владимировича, кстати, не осилившего сию книгу (Cheking In with Vladimir Nabokov, Esquire. 1975. Vol. 84. № 1. P. 131). А если сравнить с Переком, то француз, кажется, побогаче на словарный запас, зато не способен строить из специальных терминов метафоры, как реализовано в этом произведении.

Любимая смысловая единица в романе — абзац со страницу, включающий красивый стиль, армаду запятых, отсылки к мифологии, биологии, культуре, непроницаемую мутотень, нечто важное для сюжета, пару ассоциаций, тропы, упоминание двух-трёх персонажей, о коих читатель забыл, и т.д.

Из-за густоты населения романа, его невозможно удерживать в голове при первом чтении. Лучший выход — конспект и наличие электронной версии для быстрого поиска. Но даже это не обеспечит полное понимание содержания. Ряд сцен, фраз и фактов — намеренные мистификации, к коим нет ключа, — скажем, выражение Киргизский Свет или бессмысленные песенки (хотя таковые не все). С этим можно смириться и идти не по смыслу текста, а по ассоциациям, получая уже свою «Радугу тяготения». Кое-где сложность по уровню подскочит до знаменитой главы о перерождении языка из «Улисса», но, увы, в случае «Радуги тяготения» однозначной интерпретации нет.

Роман очень кинематографичен, причём исполнен этот фильм в духе сегодняшних захватывающих лент, будто книга написана сейчас и направлена в 70-е на машине времени, но попутно, по просчёту Шурика, посетила древнюю Москву, где сорвала с катушек Ивана Грозного.

В «Радуге тяготения» действительного много всего крышесносного: гигантский Аденоид, говорящая собака, мальчик, меняющий цвет кожи, дуэль на тортах, заплыв в канализацию, супергерои и много чего ещё — не предугадать. Автор наслаждается тем, что создаёт, и азарт заражает читателя. Синусоида тем скачет от порнографии и сальных шуток до богословия, проблем экологии, эсхатологии и тьмы философских вопросов. Выходит это гладко, хотя неподготовленный ум явно упрекнул бы Пинчона за калейдоскопичность. Но это от зашоренности, нужна мощная работа мысли, чтобы «вытягивать» такие тексты.

Ближе к концу Пинчон делится подсказками, упоминая таро, каббалу и приводя некоторые факты о книге, способные дать дополнительную плоскость прочтённому. Но потребуется заново пропустить через себя весь текст, ведь эта книга из тех, что предназначены для многократного перечитывания.

Привлекательность романа — в том, что здесь каждый найдёт что-то для себя. Обязательно в душу западёт красивая сцена, что-то романтическое, горькое или героическое. Живописные пейзажи, особые состояния души, потоки авторской мысли никого не оставят равнодушным, а ведь в этом одна из главных задач литературы.

Любопытное наблюдение: многие события из текста загадочным образом проецируются в реальность: возникают цепочки удивительных совпадений, отчего произведение приобретает дополнительный ореол мистики.

«Радуга тяготения» — это та редкая книга, которую справедливо назвать шедевром. Она имеет все шансы попасть если не на вершину, то в первые три позиции любимых произведений думающего читателя. С ней однозначно стоит познакомиться, хотя начинать лучше с другого романа Томаса Пинчона — «V».

«Голем» — самый известный и самый лучший роман Густава Майринка, сильный во многих отношениях, как сильны, в принципе, все работы именитого пражца. Описать происходящее в произведении сложно, поскольку любая попытка пересказа окажется поверхностной, ввиду многоуровневой структуры, свойственной прозе автора.

Тем не менее, не стоит ожидать, что «Голем» — это неприступная заумь, ничего не дающая неподготовленному читателю. Напротив: слог дружелюбен и лёгок, действия героев ясны и понятны, а самой впечатляющей стороной романа является мастерски выписанная атмосфера. Два-три случайно выбранных предложения глубоко и неотвратимо погружают в текст, дают проникнуться неповторимой аурой Майринковского мира.

И всё же, о чём эта история? О человеке, живущем в начале XX века в гетто. Его посещают странные, похожие на сон видения, полунамёки и призраки, в то время как вокруг, в мире обыденном, люди плетут интриги. Оба этих наиболее заметных пласта «Голема» в равной степени сосуществуют в каждой главе, что отражает уникальное, комбинированное мировосприятие героя, исполненное потрясающих воображение химерических образов. При этом акцент делается на ассоциативно-эмоциональной нише сознания.

По ходу повествования герою предстоит оказаться в подземелье, потайной комнате, темнице и других необычных местах и состояниях, а его ни на что не похожая призма восприятия только подчёркивает готический антураж происходящего. Кресты, могильные плиты, фонари, тени, алхимия, магия — всё это только кожа произведения.

За красивой оболочкой скрывается ещё более примечательная картина, но способность различить её не зависит от интеллекта читателя, а определятся исключительно эрудицией. Знакомые с оккультизмом, буддизмом, индуизмом, книгами Кастанеды, Блаватской или кого-то другого из видных эзотериков, несомненно, найдут в романе намного больше, чем простую художественную прозу. «Голем» — иллюстрация духовного пути, и каждый персонаж здесь — олицетворение какого-либо явления, а все события обусловлены этапами саморазвития, упоминаемые в таких учениях, как, например, хатха-йога.

Можно ожидать, что такой подход сделает повествование зависимым и натянутым, но Майринк блестяще избежал подобного эффекта. Поступки героев мотивированы, переход между локациями логичен, да и вообще вся структура произведения выглядит цельной и продуманной, что удивительно, поскольку подобный уровень недостижим для многих именитых авторов, даже не пытающихся ставить какие-либо сверхзадачи для своей прозы.

Возвращаясь к художественным достоинствам, нужно сказать пару слов о персонажах: они интересны, живы, индивидуальны. Следует оговориться, что это не лучшие герои в творчестве Майринка, и та же «Вальпургиева ночь» или «Зелёный лик» включают более яркие типажи.

Разумеется, стиль автора, как всегда, непревзойдён: точно найденные слова, предложения без излишков, захватывающие образные находки — пример настоящего искусства, порождённого неоспоримым гением.

Приступать к чтению следует без определённых ожиданий, так как в любом случае «Голем», как и все работы Майрника, — роман не похожий на остальную мировую литературу. Это трансполяция эзотерики на художественное полотно, вытканное красивым метафорическим языком, звучащим где-то на границе сна и яви.

«Белый Клык» — одно из самых известных анималистических произведений, повествующее о длинном периоде жизни полудикого волка, являющегося на четверть собакой.

В первую очередь повесть примечательна детальной проработкой развития Белого Клыка: всё, от бойцовских и охотничьих навыков, до перемен в характере и отношения к людям, постоянно находится под пристальным взором читателя. В этой связи, сам главный герой является больше литературным персонажем, нежели достоверным художественным аналогом реального животного. Но это вовсе не означает, что повесть лишена убедительности, ведь Джек Лондон скрупулёзно подошёл к изучению жизни волков и собак, снабдив произведение самыми точными сведениями об этих зверях.

И всё же, сам Белый Клык сосредоточивает в своём образе достаточную долю вымысла, когда дело касается его внутреннего мира — ещё бы, ведь кто может знать, что на самом деле происходит в голове у волка. Некоторые писатели-анималисты принципиально не допускают описания мироощущения зверя, ограничиваясь внешними проявлениями поведения животного, но вот Лондон предпочёл слегка пофантазировать в данном направлении — получилось достойно и, как говорилось выше, убедительно.

Повествование начинается с атмосферного эпизода сражения двух человек со стаей, где и находятся будущие родители Белого Клыка. Чуть позже история сосредотачивается вокруг самого волчонка. Дальнейшие события вполне характерны и предсказуемы для жанра: побег, заключения, голод, добрые и злые хозяева, периоды адаптации и прочее, что так свойственно анималистическим произведениям. Подан данный сюжет увлекательно, благодаря чему повесть поддерживает интерес читателя до последней страницы, ни на минуту не давая скучать.

Природа в «Белом Клыке» подана не самым ярким образом. В этой сфере Джек Лондон скуп на подробности и сильно уступает таким авторам, как Шейла Барнфорд, Кэйу Алан или Николай Никонов — однако, не смотря на отсутствие деталей в построении художественно убедительного образа флоры и фауны, Лондон насыщает события малоизвестными фактами из жизни животных, что создаёт иллюзию проработанности и продуманности мира природы в произведении. В целом, повесть не страдает поверхностью и вполне гармонична в соотношении «события — описания — действия».

Персонажи-животные получились у Лондона запоминающимися, а вот герои-люди, напротив, почти все до единого однобоки: либо категорично положительны, либо полностью отрицательны. Единственное исключение — индеец Серый Бобр, вышедший очень неоднозначным и оттого особенно достоверным.

Язык произведения замечательный, точный и лёгкий. Он блестяще сочетает и сочленяет как яркие метафорические эпизоды, так и увлекательную сюжетную динамику, чередующиеся с атмосферными описаниями и интересными фактами о далёком мире Северной глуши.

Объективно получилась сильная, захватывающая история, наделённая проработанным сюжетом, трагичными и весёлыми эпизодами и запоминающимися героями, которую, безусловно, можно рекомендовать любому. Это восхитительная, сильная и яркая повесть.

«Улисс» — уникальное явление в мировой литературе. Искать в нём недостатки бессмысленно, перечислить все достоинства невозможно. Джойс включил в своё произведение такую палитру стилей, мотивов, сюжетов и загадок, что любой иной автор оказывается не в состоянии конкурировать с богатством внутренней архитектуры одного из величайших романов XX века. В то время как одни писатели окрашивали тексты яркими изысканными метафорами, а другие внедряли в работы глубокий философский подтекст, амбициозный изгнанник из Дублина оказался единственным, кто нашёл в себе достаточно таланта и трудолюбия, чтобы в рамках одного произведения не только раскрыть все известные формы и способы художественного изложения текста, но и разработать новые приёмы, как гибридные, так и абсолютно новаторские.

По мере того, как читатель движется от главы к главе, роман заметно усложняется, заставляя неподготовленных разочарованно закрыть его на середине или раньше. Между тем, более настойчивые и вдумчивые люди, дошедшие до заключительных эпизодов, могут обнаружить, что к концу, роман заметно проясняется, а сюжетные, метафорические и философские линии не просто пересекаются, а образуют неповторимый художественный космос, достигающий своей кульминации в медитативной главе, повествующей о разговоре Стивена Делала и Леопольда Блума в доме последнего.

Трудно и не нужно пытаться оценивать «Улисса» по известным литературным критериям, так как Джойс на много опередил своё время. И даже сегодня, спустя почти век, человечество не в состоянии правильно воспринять не только его самую сложную работу — «Поминки по Финнегану», — но и более ясного для понимания «Улисса».

Чтобы ощутить литературный талант Джойса, достаточно ознакомиться хотя бы с первым эпизодом его самого известного романа, где писатель создаёт настолько сильные, убедительные, глубокие и реалистичные образы, что рядом с ними меркнут самые выдающиеся персонажи, когда-либо появлявшиеся в художественных произведениях.

Отдельно следует отметить потрясающий баланс, где реализм перетекает в иррациональную мистику, психология перекликается с эзотерикой, а сам мир романа, внезапно, становится миром текста, где уже не Блум следует домой, не Улисс движется к Итаке, а буквы и предложения устремляются к единственному и неизменному финалу — точке.

Любовь, страдания, усталость, ревность, боль, предательство, лирика, возбуждение и даже опьянение — всё это непревзойдённым образом, с чуткостью и скрупулёзностью воплощено в «Улиссе», причём, одним из главных выразительных средств здесь играет язык, стиль, манера изложения. Джойс пишет смело, так, как «этого делать нельзя». Но делает это настолько искусно, что остаётся неуязвимым для всякой критики — ведь он прекрасно знает, какие правила в каждом конкретном случае можно нарушить, и для каких художественных целей это необходимо.

Разумеется, как и всякое произведение, «Улисс» не лишён недостатков. Комментаторы не редко обнаруживают некоторые ошибки писателя, к примеру, его попытка стилизации под отдельных авторов, оказалась не реализованной, за счёт того, что Джойс пользовался сокращёнными изданиями, где манера письма первоисточника передавалась не верно, в связи с чем, подражание выполнялось отлично, но вот основывалось на заведомо неправильном тексте.

Но стоит ли обращать внимание на подобные мелочи, когда решены главные сверхзадачи: мир получил непревзойдённый по охватываемым ментальным масштабам роман, вобравший в себя всё, что существовало в литературе до него, и определивший, а так же предвосхитивший её дальнейшее развитие.

К «Улиссу» можно относиться по-разному, но объективно ему нельзя отказать лишь в одном: он может не быть любимым романом, он может не нравиться и вызывать отторжение, но, тем не менее, от этого не перестанет является самым лучшим художественным произведением в мире.

«Жизнь, способ употребления» — один из ярчайших текстов XX века, трусливо проигнорированный отечественным литературоведением, как и большинство новаторских работ западного мира. Пока современные русские щелкопёры тщетно доказывают, что способны потягаться в писательском мастерстве с наскальными рисунками, прогрессивные авторы американских и европейских школ выстраивают вот такие махины — энциклопедические романы с босховской детализацией.

Автор, Жорж Перек, похожий то ли на бородатого Фроддо с опциональным котом наперевес, то ли на Семёныча из «Убойной силы», состоял в группе УЛИПО — писателей, достаточно талантливых, чтобы отличаться от советских футуристов, умевших лишь складывать пропаганду из навоза. Французские экспериментаторы внедряли в изящную словесность математические принципы, находя в ограничениях стимул их обойти, используя творческую смекалку. Создатель произведения «Жизнь, способ употребления» прославился дивными опытами, например — липограммическое «Исчезание», где отсутствовала самая употребительная в окрестностях Эйфелевой башни буква «е», а не «эррр», как могло подуматься.

Писатель называл этот роман — романами, намекая на насыщенность тем и сюжетов, хотя это сборник коротких историй, кои лучше охарактеризовать как «рассказы» или «новеллы», — ибо их крохотность, уединённая сюжетная линия и фокус на конкретном персонаже противоречат желанию Перека.

Идею произведения отлично иллюстрируют два образа: пазл и дом со снятым фасадом, где видно все помещения сразу. Время — на паузе, и читатель волен рассмотреть каждую комнату с предметами и людьми в ней. Здесь нет действия — лишь статическая картинка со скрупулёзно описываемыми предметами и деталями. И если Перек и подхватил шозизм от Роб-Грийе, то явно приобрёл более обострённую форму: цвет обоев, материалы одежды, биографии диванов, перепись посуды, шныряние по кладовым, ковыряние в чужих тарелках — любые радости КГБ-шника автору не чужды, а случись бытовому летописцу наткнуться на фото, обложку или гравюру — пиши пропало: последует тщательный отчёт об изображении, композиции, тонкостях, оттенках и т.д. Войдя в кураж, щедрый на описания француз переключится на предысторию героя — в хорошем случае, — или предмета — в нехорошем. Впрочем, углубление — эффект, уступающий по частотности более популярному приёму, — перечислению. Списков в книге с лихвой, причём словарный запас невероятен: жардиньерка, фумарола, ефод, эвридика, имярек, несессер. На страницах не встретить просто «трещину на картине», тут — кракелюр кракелюром погоняет.

Автор любит вставлять меж абзацев какую-нибудь формулу, логотип, чертёж и прочие, несвойственные заурядной прозе выкрутасы. Такой подход не обогащает текст, но зато сильно разрежает, создавая контрастные графические островки среди информационной гущи.

Перек отлично владеет словом. Он без труда сочиняет двадцатиэтажные предложения и играючи переключается на лаконичное повествование. Жонглирование слогом совмещается с перебором литературных направлений: пьеса, письма, детектив, археологическая авантюра, ирреальный ужастик — и чаще всего получается блестяще. Пересказывая жизни застывших героев, автор не прочь нырнуть в историю, написанную лягушатником-подростком, и на этом двойном уровне вымысла утвердить сильный рассказ — украшение подразумеваемой беллетристической ниши.

Сюжетных линий много. Все они связаны с жильцами дома — как нынешними, так и бывшими, разных профессий, возрастов, судеб. Центральный герой — богатей, возжелавший научиться акварельной живописи, написать во всех концах света морские пейзажи с натуры, разрезать их на пазлы и собрать в старости. Это упрощёно. В книге — сложнее и запутанней. Жизнь протагониста спаяна с его соседями и помощниками, а те — с другими знакомыми и прочими круасанами, что создаёт единое художественное полотно, где далеко не каждая цепочка значима для фабулы, но такова иллюзия реализма.

Перек удивительно достоверно описывает непредсказуемость, нелогичность и несистемность бытия, оставаясь в рамках собственной математической системы, ведь каждую деталь интерьера, историю и даже порядок повествования он выбрал по формулам. Например, помещения идут в последовательности ходов шахматного коня, стремящегося заполнить доску. Правда, клеток больше чем 64.

Кстати, пока бездарная каналья Кортасар хвастал, якобы сочинил роман, который можно читать в любом порядке («62. Модель для сборки»), что в итоге не удаётся, Перек, ничего не утверждая, действительно написал книгу, допускающую произвольное путешествие по главам.

Радует немалое, но и не чрезмерное количество отсылок. В частности, упоминаются оба деда из первой главы «Лолиты».

В русском издании «Жизнь, способ употребления» выглядит монументально. Но размер книги иллюзорен: огромный шрифт, вставки схем и логотипов, главы с новой страницы и циклопической длины приложение, составляющее 1/6 от толщины издания. То, что мнилось сопоставимым по размаху с «Улиссом» и «Радугой тяготения» оказывается намного скромнее: по доброй французской традиции делает реверанс объёму «Трёх мушкетёров».

Справочник в приложении бесполезен. У него нет художественной задачи — как, для сравнения, в «Бледном огне», где статьи не только дополняли роман, но ещё и позволяли по-новому интерпретировать сюжет.

Картинка с домом, признавая помочь понять расположение комнат, довольно слабо соответствует содержанию романа и чаще мешает.

«Жизнь, способ употребления» — это потрясающий в своей очевидности и неповторимости эксперимент, описывающий свыше 80 лет, хотя повествует о застывшем мгновении, и 400 персонажей, прямо или косвенно относящихся к дому, самому близкому и родному для каждого символу, способному служить иллюстрацией как отдельно взятой души, так и целой Вселенной. Щепетильность, эрудированность, талант — присущие Жоржу Переку качества, позволившие написать грандиозный труд, блестяще синтезирующий математику и литературу. Произведение научно, художественно и очень реалистично. Оно достойно занять уникальную нишу в истории прозы и сжигает любые мосты, обрекая последователей на звание жалких подражателей и эксплуататоров чужих идей. Работа заслуживает внимания, хотя не производит столь же могучего впечатления, как романы Джойса или Пруста.

«В сторону Сванна» — первый том романа-реки Марселя Пруста «В поисках утраченного времени».

Поскольку названия произведения и самого цикла нисколько не дают представления о содержании, в первую очередь следует рассказать о том, что же собственно происходит на тысячах страниц этого внушительного труда.

Это повествование, выдержанное в духе семейной саги, однако отличающееся тем, что охватывает не несколько поколений героев, а исключительно жизнь рассказчика. Это полуавтобиографический цикл, содержащий изрядную долю художественного вымысла, но опирающийся на реальные прототипы.

Чтобы представить себе сюжет, в первую очередь, необходимо обратиться к тому факту, что Пруст задумывал работу всей жизни как способ самоисследования — глубокий, последовательный сбор, фиксация воспоминаний и ассоциаций, — не упорядоченный ни в какую структуру, поданный исключительно в той форме, в которой он всплывает из сознания. Иными словами, это проекция самой сущности писателя в художественный мир произведения.

Имея такую задачу, «В поисках утраченного времени» просто не мог быть выражен в стандартной литературной форме, а потому его внутренняя архитектура выражается в примерно следующем виде: герой видит предмет, вызывающий память о каком-либо дне, где первый же встречный персонаж обязывает автора рассказать предысторию о себе, а затем уйти в сторону, разъясняя некоторые нюансы, необходимые для понимания контекста этой предыстории, для чего придётся внедрить в текст ещё пару отступлений. Затем, разобравшись с одним действующим лицом, Пруст переходит к описанию следующего, вновь углубляясь в вереницу подробностей, иногда увиливая на вовсе неожиданные и, казалось бы, ненужные закоулки хронологических и размышленчиских линий. В итоге изначально маленькое событие, протянувшееся не более чем на секунду, может возрасти до внушительных объёмов, как, к примеру, то представлено в первой части романа «В сторону Сванна».

Получается своего рода гармошка, очень уплотняющая художественный мир, приобретающий благодаря этому особую убедительность. Любой стол, в работе другого автора являющийся не более чем словом, у Пруста возрастает до хрупкого информационно-ассоциативного хранилища, прикосновение к которому способно выплеснуть на читателя поток воспоминаний, подобно тому, как малейшее колебание одуванчика способно разметать его поседевшую вершину. Вместе с тем, и сам предмет в романе окажется представлен с необычайной скрупулёзностью в исчерпывающих деталях, с красками литературных приёмов, словно в момент написания автор долго и тщательно созерцал перед собой данный объект.

Все эти подробности в той же мере отражены в структуре предложений, насыщенных до предела всевозможными придаточными частями, вроде причастных и деепричастных оборотов, дополнений, уточнений, сложноподчинённых и сложноcочинённых гусениц. При этом у Пруста свой стиль, не похожий на многих других, пишущих громоздко авторов, так что провести параллель с тем же Маркесом не удастся. Слог здесь — текуч и изящен, а чёткая последовательность мысли, развивающейся исключительно вперёд, не заставляя читателя возвращаться к началу предложения, дабы понять, что в нём подлежащее, ни в коем разе не даст заплутать в авторской мысли.

Во многом данный цикл уникален, что делает его обособленным, не поддающимся стандартам оценки, применимым для других литературных произведений. Безусловно, это настоящее явление. Причём, явление того рода, который заведомо не оставляет шансов для подражания. Иными словами, кто-то однажды должен был написать столь размеренную, протяжную и инертную прозу. Так или иначе, но эта очевидная ниша дотошного художника всех — и физических, и ментальных — процессов и образов, не могла пустовать вечно. В то же время, пройдя по этому пути, Пруст лишил всяческих перспектив гипотетических подражателей, поскольку только он отныне может похвастать свежестью и оригинальностью этого подхода.

Найденные и описанные оттенки процессов, вещей, мыслей и полупрозрачных недосказанностей — следствие невероятно глубокой рефлексии автора, позволяющей отметить тончайшие реакции и внутренние веяния, многие из которых окажутся для читателей знакомыми, но по необъяснимым причинам до встречи с романом ещё не оформившимися в ясное о себе представление.

Яркий, живой, образный язык, исполненный блестящих находок, не оставит равнодушными эстетов, и, пожалуй, форма и подача в данном случае — есть одна из главных причин взяться хотя бы за одну книгу цикла, поскольку в прочей литературе не найти ничего, сопоставимого с творчеством Пруста.

Философские размышления, авторские воззрения и просто житейские замечания — ещё одна сильная сторона романа.

Также в произведении потрясает словарный запас, демонстрирующий огромную пёстроту в деталях и богатую авторскую эрудицию.

Персонажи пылают жизнью. Их образы, характеры, непредсказуемое поведение, тем не менее, отсылающее к внутренним кодексам и убеждениям, — всё это безусловный выигрыш Пруста у большинства мировых авторов. Потрясающие диалоги, яркие ситуации, а главное — способность действующих лиц не только по-разному воспринимать окружающих, но и менять точку зрения по ходу течения жизненного опыта, что в принципе остаётся недостижимой вершиной для самых признанных писателей.

Среди прочих достоинств необходимо отметить способность автора не только точно прочувствовать, но и без утерь передать настроения и внутреннюю составляющую эмоций, что особенно хорошо отмечено в части «Любовь Сванна», где формирование и метаморфозы чувства поданы с потрясающей достоверностью, наделяя «В сторону Сванна» одной из самых реалистичных историй любви в литературе.

К слову, название «В сторону Сванна» отсылает к другу семьи рассказчика — Сванну, а «сторона» подразумевает одно из двух направлений их прогулок, сформировавших, наряду с прочими мелочами из детства, мировоззрение автора.

Помимо достоинств, роман имеет ряд недостатков, самым серьёзным из которых является избыточность в описаниях и разъяснениях. Стараясь выдержать индивидуальную манеру повествования, соткать одной нитью каждое предложение, Пруст порой чрезмерно увлекается, делая бессмысленные акценты на вещах, того не заслуживающих, стремясь раздуть и насытить деталями каждую частность. Местами это столь неоправданно и скучно, что даже завораживающая манера рассказчика изъясняться, не окупает затраченных на бесполезный текст страниц. В иных эпизодах и вовсе одно и то же действие или помысел разжёваны со всех сторон и несколько раз пересказаны, что придаёт лишний объём и ещё больше замедляет повествование.

Таким образом, роман «В сторону Сванна» — уникальное явление в мировой литературе, наделённое рядом неоспоримых художественных достоинств, делающих его одним из самых ярких произведений XX века. Вместе с тем, ввиду необычной формы и размеренной манеры изложения, есть вероятность, что текст окажется слишком сложным для восприятия большинством читателей.

«Зелёный лик» — один из двух незаслуженно непопулярных романов Майринка, объективно способный потягаться по художественным достоинствам с самым известным произведением автора — «Големом».

В отличие от другого мало читаемого произведения, «Белого доминиканца», «Зелёный лик» обладает внятным последовательным сюжетом и самобытными жизнеспособными персонажами, среди которых центральное место отведено герою по имени Фортунат Хаубериссер. Первоначально повествование не открывает чёткой фабулы, предпочитая последовательно вырисовывать детализированный мир полный цирковых представлений, торговых лавок, околорелигиозных бесед, карточных игр и прочего.

Такой зачин создаёт впечатление сумбура и хаотичности подачи романа, но впоследствии каждый элемент будет вмешён в стройную логико-философскую систему, а основная история сведётся к следующему: протагонист ищет таинственным образом исчезнувшую возлюбленную, при этом по рекомендации сведущих, используя для поиска духовную практику. На главный сюжет наматываются побочные нити, раскрывающие символическую сторону произведения, а так же уплотняющие его взаимопроникающими петлями событий. Читатель встретит на страницах и чернокожего африканского колдуна, и зеленоликого призрака, и человека, воскресшего из мёртвых.

Касательно персонажей — всё исполнено на достойном уровне. Каждый здесь — личность, причём с одной только ему присущей манерой изъясняться. В образах учтены различия в жизненном опыте, национальности, мировоззрении.

Стилистически — блестяще. Майринк всегда скрупулёзно относился к оформлению текста, но в «Зелёном лике» превзошёл себя. Помимо лёгкого и приятного слога, насыщенного потрясающими метафорами, роман может похвастать ошеломляюще большим словарным запасом.

Сюжет не лишён интриг и приятно удивит внезапными кровавыми и экшн-сценами с погонями, поединками и убийствами. Финальный эпизод, возможно, является самой масштабной из иллюстраций Майринка. В целом здесь всего понемногу: ужасы, детектив, мелодрама, социальная критика, философия, оккультизм. Следует оговориться, что сколько-нибудь стройной, держащей в напряжении истории в «Зелёном лике» всё же нет, равно как и в прочих крупных вещах автора. Берут они атмосферой и философией.

Не смотря на политематичность и многожанровость, роман сохраняет баланс, и таких многостраничных лекций как в «Белом доминиканце» в «Зелёном лике» не найти, хотя по информационной насыщенности данный роман намного весомей. Майринку удалось подать материал дозировано, разбавив его повествованием и описаниями, благодаря чему получилась логическая зависимость происходящего с эзотерическими вставками. Лишь пару раз в тексте всё же возникают масштабные объяснения, но они представлены как своевременно попавшая к главному герою рукопись о саморазвитии, что сюжетно оправдывает объёмное изложение идей.

Само название «Зеленый лик» связано с абстрактным персонажем романа — Вечным Жидом. Здесь он не столько действующее лицо, как это было, например, в романе «Монах» М.Г.Льюиса, а аллегория и символ, задействованный сразу в нескольких значениях, сводящихся к единому множителю.

Основная мысль произведения связана с обращением человека к «Сверх-Я», себе истинному, неповторимой индивидуальной вечной душе. Налаживанию этих взаимоотношений и просвещенна большая часть оккультных практик, описанных в романе необычайно прозрачно и подробно, что делает «Зелёный лик» самым практически применимым для эзотерика крупным произведением Майринка. По сути, представленная методология — полноценный путеводитель для ищущего духовного развития.

Разумеется, роман затрагивает намного больше тем: предупреждает о подводных камнях практика-эзотерика, описывает необходимые шаги, философию, рассуждает о дисбалансе в понятиях «вера» и «религия», расшифровывает библейские символы, высказывается по поводу индивидуальности и общедоступности знаний, полученных опытным путём, затрагивает вопрос рая, ада и жизни после смерти, а так же единого информационного поля и единосущного «Я». Есть в «Зелёном лике» и более рутинные измышления, к примеру, диалоги о нацизме и религиозном фанатизме или короткая, но запоминающаяся история о судьбе полудикого африканца, отражающая реалии времени.

Единственный объективный минус романа в его кажущейся непоследовательности. Следить за событиями местами сложно.

В остальном, «Зелёный лик» — одно из лучших произведений Майринка, щедро наполненное оккультным материалом, яркими персонажами, красочными метафорами, и рассказанное приятным доступным языком, превращающим чтение в удовольствие. Роман заслуживает самой высокой оценки.

«Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» — одно из самых красочных произведений Лавкрафта. Великий американский мистик, к сожалению, в широких кругах известен исключительно как автор ужасов, хотя сам он — блестящей силы поэт, чей талант в наибольшей мере раскрывается в сборнике стихотворений «Грибы с Юггота» и порой инкрустируется в прозу, как, например, в случае данного романа.

Стоит забыть о стереотипах: перед читателем — не хоррор, а нечто подобное фэнтези, хотя на классические работы о фламингоногих эльфах похоже не более чем потуги Достоевского — на литературу. А причина в том, что в годы, когда кишечник Лавкрафта, ещё не уморённый психосоматическими проблемами хозяина, воздерживался от харькания кровью и гноем, традиция повествования о Конанах и Сауронах, только формировалась. Писатели-новаторы вслепую прокладывали те направления, которые будут в последующем вскармливать паразитирующую на «Властелине колец» цепочку авторов-однодневок, в чьих книгах лучшее — иллюстрации четы Белл и Вальехо.

Фэнтази эпохи Лавкрафта — это доисторическая рыба, встающая на плавники, но ещё не решившая, быть ли трицератопсом, диплодоком или похожим на обезьяну человекообразным — Никитой Борисовичем Джигурдой; или же она — витязь на распутье, осторожно потыкивающий копьём кусты на потенциальных дорожках, дабы, якобы невзначай, угодить в глаз похотливого печенега. Совсем скоро жанр изберёт дорожку и двинется в путь — вперёд, к экранизациям Питера Джексона, но пока, на заре XX века, ещё возникают самобытные работы, не похожие на обнищалую коммерческую прозу будущего.

Впрочем, сам Говард Уинфилдович не стеснялся говорить о подражании Лорду Дансени — ещё одному предтече несостоявшегося направления литературы. То ли от мысли о вторичности написанного, то ли от страстной склонности к самоуничижению, Лавкрафт забраковал «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата», окрестив проведённый труд упражнением в написании длинных текстов. Друзья, как водится, возражать не стали — ибо торопились подсунуть для исправлений свои непотребства, — о романе, соответственно, забыли.

«Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» — невероятная по красоте работа, бесспорно, обладающая выдающимися художественными достоинствами. Текст пестрит изящными языковыми находками и, несмотря на тяжеловесность, течёт гладко за счёт приятно умиротворяющего ритма. Размеренный слог вызывает медитативные состояния, требуя от читателя чувственной отзывчивости к рисуемым автором образам. Настоящий художник, провиденский специалист по шогготам создаёт грандиозные пейзажи и сцены, изобразительной мощью способные заткнуть за пояс любого современного визионера.

Фантазия автора, не ведая границ и остановок, несётся галопом по Миру Сновидений, не переставая показывать всё более удивительных созданий, тесно сплетённых в общее взаимодействие. Невзирая на пестроту содержания, роман повествует о гармоничной реальности, слаженном механизме.

Сюжет интригует и подкидывает несколько поворотов, неожиданных даже для искушённого читателя. Тем не менее, «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» не тяготеет к прогрессивной подаче, а базируется на классических мифотворческих принципах, из-за чего кое-где содержание выцветает до архетипических элементов, обнажённых настолько, что даже стерильных, лишённых авторского вклада, а в других местах роман, напротив, демонстрирует просто Сизифово усердие в детализации сцен. Это объединяется в эпичное зрелище, умудряющееся гармонично уместить и глубины космоса, и уютную деревеньку на окраине Мира сновидений, и жуткий остров чудовищ, и подземелья упырей, и прочее добро, достойное внимания.

Роман рассказывает о Рэндольфе Картере — человеке, способном путешествовать по миру сновидений. Подробности о личности протагониста и его навыке опущены. Но известно: герой мечтает попасть в Кадат — таинственный город богов, чьё местонахождение — тайна. Впереди — много встреч, приключений, путешествий, описаний флоры и фауны, рассуждений и узорчатой Лавкрафтовской прозы.

Трудно выделить какой-либо эпизод в качестве иллюстрации изобразительности и изобретательности «Сомнамбулического поиска неведомого Кадата». Финальный полёт, космический водопад, кошачья армия — каждый элемент раскрыт в полную силу и демонстрирует исключительное мастерство непризнанного при жизни гения, к слову, любителя мурчащих комочков — что важно, ибо плохой человек так хорошо не напишет.

«Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» связан с другими произведениями Лавкрафта. В теории можно создать схему связей всех работ автора, но для понимания содержания данного текста эта лишнее. Достаточно будет ознакомиться с немногими. «Память», «Белый корабль», «Карающий Рок над Сарнатом» и «Селефаис» имеют общую географию с романом. «Кошки Ультхара» и «Модель для Пикмана» ещё теснее примыкают к нему. Сам Рэндольф Картер упоминается в двух приквелах («Показания Рэндольфа Катера», «Неименуемое»), одной повести, хронология которой туманна («Случай Чарльза Декстера Варда»), и паре продолжений («Серебряный ключ», «Врата серебряного ключа»). Примечательно, что в каждой новой истории персонаж словно заболевает лютой амнезией, из-за чего предшествующие обстоятельства практически не упоминаются. Поскольку приведённый список почти исчерпывает условный «Цикл снов», целесообразно перечислить оставшиеся творения: «По ту сторону сна», «Гипнос» и «Искания Иранона».

Интереснее вопрос: «Что же за существо обитало на плато Ленг»? Ответ пытаются найти в романе, сопоставляя жреца с лунными тварями, но не учитывая, что в наследии автора есть стихотворение «Старый маяк», где тоже встречается этот персонаж: «…Where the last Elder One lives on alone…». Именно так Некрономикон именует Старцев в романе «Хребты безумия».

«Сомнамбулический поиск неведомого Кадата» — возможно, лучшее произведение Лавкрафта, обладающее фантастической красотой слога и богатым художественным миром. К сожалению, не многие знают Лавкрафта таким. Кстати, на русском языке встречаются урезанные издания данного романа (например, «Библиотека всемирной литературы» от 2002 г. в «Эксмо»). Будьте внимательны к объёму.

«Хазарский роман» — произведение, примечательное во многих отношениях. В первую очередь, необходимо отметить, что это эталонный образец так называемой «нелинейной прозы». В данном направлении писать пытались многие, чего только стоят безрезультатные потуги Кортасара, не сумевшего не то, что сочинить подобный текст, но и обепечить ему смысловое наполнение. У Павича иначе: «Хазарский словарь» действительно можно читать с любого места, и от выбора ни сколько не зависит общее впечатление: всё настолько проработано, что, даже взявшись за книгу с конца, можно без проблем собрать воедино общую картину, образы персонажей и сюжет.

К слову, сюжет имеется, причём продуманный до мелочей и полный неожиданностей, что так же составляет весомый плюс, учитывая необычную форму «Хазарского словаря». Если попытаться провести параллели, дабы дать какое-то представление о романе, то на память в первую очередь приходит «Сто лет одиночества» Маркеса: произведения пронизаны единым духом эпоса, исполнены мифотворчества и описывают солидный временной промежуток. И там и здесь значительную роль в композиции играют приёмы магического реализма, но у Павича всё представлено гораздо масштабней, с размахом, что не мешает ему проявлять внимание к мелочам, в коих кроются значительные для описываемых событий элементы.

Итак, о чём же эта книга? В некотором роде, это действительно словарь: статьи, поданные с позиции трёх культур, — греков, евреев и арабов — перекликаются, дополняя друг друга в попытке дать полную картину о хазарах, их истории, мировоззрении, основных событиях становления нации, причинах, приведших к краху, и нынешнего состояния. И в то же время, всё сложней. «Хазарский словарь», по большей части, — это повествование о книге, о судьбе оригинальной рукописи, где содержались магические и философские откровения, описывающие фундаментальные принципы человеческого бытия с точки зрения божественных и демонических сущностей. Но и подобное описание слишком скудно, потому как сам оригинал словаря — лишь способ выражения более масштабного явления, общечеловеческого целого начала, взаимодействие с коим есть едва ли не первоочерёдная задача для людской природы.

Все попытки как-то обозначить общую фабулу произведения, в любом случае несопоставимы с впечатлением от целого произведения, чей пересказ практически невозможен. Более того, невозможна и подача его как произведения линейного: только гипертекстовая форма является приемлемым способом воплощения авторской задумки, а потому здесь она, как никогда оправдана.

Количество затронутых тем в «Хазарском словаре» колоссально, и каждый читатель найдёт здесь что-то для себя: любовную линию, философию, захватывающий сюжет, эзотерический трактат, исторический опус, легенды, религиозные предания, анализ языка, пересмотр некоторых каббалистических положений, социальную критику, историю нации и десятки фраз, заведомо обречённых стать обиходными афоризмами.

Стилистически автор лёгок для чтения, но далеко не примитивен по части языка, что демонстрирует в выразительных ярких образных эпизодах, где необходимо задать соответствующий задумке тон.

Персонажи исключительны по своей харизме: они обладают индивидуальными особенностями, привычками, внешними признаками. Воззрение каждого на любого другого здесь уникально, и герой, представляющийся одному праведником, для прочих может выглядеть негодяем. Ни о какой информационной целостности, как и в реальном мире, речи не идёт: факт, известный кому-то, вероятней всего, окажется чем-то незнакомым большинству персонажей. Не малое влияние на личности, их убеждения и мировоззрение имеют культура и географическое положение, причём, если таковые в романе прописаны, то многие из них сыграют свою роль, а внешний хаос, творящийся в произведении, к последним страницам срастётся в целостную завершённую картину, где всё окажется на причитающимся ему месте.

Мифотворчество Павича поразительно по своей глубине: каждый герой или событие в мире «Хазарского словаря» имеет полулегендарную атрибутику, продуманную историю и неразрывную связь с остальными элементами книги. Вместе с тем, эрудиция автора и объём проделанной работы, ставит вопрос о том, что в романе является художественным вымыслом, а что реальным историческим событием и эзотерическим положением, взятым из реального духовного наследия. По всей видимости, чтобы объективно ответить, необходимо обладать тем же багажом знаний, что и автор. Без этого, остаётся лишь интуитивно принимать к сведению пищу для ума, что, быть может, послужит для кого-то толчком к самостоятельному исследованию.

Таким образом, «Хазарский словарь» — яркое, нестандартное произведение, ознакомление с коим окажется интересным опытом даже для самого искушённого читателя.

«Защита Лужина» — один из лучших романов Набокова, несмотря на то, что сюжет здесь можно пересказать простым коротким предложением: «успешный шахматист помешался на шахматах». Но за этой скромной формулировкой открывается живописнейший мир произведения.

Кратко о стандартных литературных характеристиках: персонажи оригинальны, интересны, живы и неповторимы. Это личности, имеющие не только характеры, но и собственные способы выражаться, мыслить и действовать, в их описаниях не чувствуется присутствия автора — перед читателем самостоятельные подвижные сознания. Кроме того, отдельные герои прекрасно передают искромётный авторский юмор, органично смотрящийся в рамках произведения.

Не малую роль играет язык. И здесь Набоков демонстрирует вершины мастерства — придраться действительно не к чему. Все слова на причитающихся им местах, некоторые — на неожиданных, но оттого ещё более точных. Обороты и находки метафорического плана порой ошеломляющи. Видно, что к роману автор подошёл с особым прилежанием, создав произведение такого уровня, до которого далеко почти всем: и современным, и классическим авторам.

В этом писательском интеллектуальном пространстве восхитительным образом оживают шахматные фигуры и правила, влекущие за собой не только героя, но так же читательское внимание и сам сюжет произведения. Профессиональный игрок, Набоков смог спроецировать трёхмерную игру в многомерность художественного произведения, затронув все доступные и часто непредсказуемые ложбинки и выемки ассоциативного ряда, связанного с 64 квадратами. То богатство форм, мыслей и параллелей, которое воплощено в романе для другого автора оказалось бы недостижимым.

Набокову удаётся через призму только одного предмета рассмотреть весь мир, его законы, следствия, событийные циклы и даже людей. Это глубокое погружение в суть предмета, раскрывающее через него абсолютно всё, отражает не просто какую-то художественную фантазию, а реальные оттенки чувств человека, продолжительное время увлечённого какой-либо ментальной деятельностью.

«Защита Лужина» — не роман о безумии, как это может показаться на первый взгляд. Это описание мироощущения, выход за грань человеческого восприятия, его переоценка и построение ранее не существовавшей художественной призмы. Такой подход делает это произведение уникальным, что уже является достойной причиной его прочесть для любого, интересующегося литературой человека.

«Культ» — третий роман Константина Образцова, автора «Красных цепей» и «Молота ведьм». Новая работа — всегда риск для писателя: на первых парах легко, подобно старому знакомому, блеснуть новостями да казусами, задать форсу, но едва багаж впечатлений выгрузится, остаётся ментальный Герасим с извечным: «А вот это я вам тоже уже рассказывал?» — и возводятся в книжных бастионы из циклов, где том второй зачат копиркой от первого.

К счастью, Образцов — из числа добросовестных писателей, адептов светлой стороны литературы, ставящих качество на вершину пирамиды приоритетов, а потому и романы автор создаёт разные: мрачная сказка «Красные цепи», «Молот ведьм», вестник средневековья, «Культ» — современная притча о расплате за попытку подчинить реальность.

По сути, каждая книга Образцова художественно оформляет авторские размышления: первая исследовала цену бессмертия, демонстрируя, что лучше остаться человеком и умереть, чем пасть на дно и прозябать на окраинах в канавах нескончаемой жизни; вторая показала, сколь значимо думать самостоятельно, не покоряясь чужим мнениям и идеологиям; третья посвящена культам в самом широком понимании этого понятия.

Каждый герой романа слеп к чужим мировоззрениям, потребностям, мнениям, и покорён современным идолам, культам: карьере, распутству, пьянству, горделивости, страху, компьютерным играм — тем сферам, достижения в коих считаются персонажами чем-то наиболее значимым в жизни. Каждый здесь говорит на своём языке и точно знает «как правильно», а потому невосприимчив к воззрениям других, зато смог бы решить все беды, появись достаточная для этого сила.

И вот — сила появляется. Восстают из прошлого архетипичные образы джинов или обезьяньей лапы, облачённые в промозглую, сумрачную мантию прозы Образцова. Что преподнесёт могущество людям? Хватит ли предусмотрительности и дальновидности, чтобы диктовать реальности собственный сценарий, или она, как безупречная многогранная структура, ответит на любое вмешательство — хоть научное, хоть мистическое — ужасающими последствиями, выбрав самые кровавые пути для исполнения чужих желаний?

Автор позволяет заглянуть в голову каждого героя, чей внутренний мир детально раскрывает перед читателем, но эта чуткость к чужим настроениям отнюдь не равна принятию воззрений персонажей. Образцов чётко разграничивает симпатию к действующим лицам романа, как личностям, с негативной оценкой их личных культов, устремлений и способов, которыми жаждущие справедливости пытаются этой самой справедливости добиться. Будь ты хоть на 100% хорошим человеком, в роковой момент, следует поступить правильно, поскольку судьба не прощает потворства слабостям, сделок с совестью и поверенными дьявола.

Особенно ироничным в связи с этим выглядит двоякое преподнесение мистики — её присутствие не аксиома, а вероятность, принятие или отвержение коей предоставляется читателю — так вот, интересным выглядит следующий ход: герои, возомнившие использовать некую консоль жизни, по сути, обладают не большими возможностями, чем у остальных людей. То есть убеждённость в присутствии внешней могущественной силы лишь вселяет уверенность, играя роль плацебо. Действия людей, пусть и совершённые во славу идола оказываются единственным движущим механизмом реальности. Тут обнаруживается та самая грустная ирония: выбор для персонажей — пустышка, и, переступая на тёмную сторону, человек гарантирует себе не внешние, как ожидалось, а внутренние изменения, причём исключительно деструктивного характера.

Контрастом к участникам основной фабулы выступают уже знакомые по «Молоту ведьм» персонажи, чей выбор произошёл обратным образом — от тёмного к светлому, и им, как более зрелым личностям, предстоит вступить в схватку с могущественным соперником — собственным прошлым. Примечательно, что действующие лица здесь, сохраняя преемственность, взрослеют психологически, меняются в характере и избирают иные жизненные приоритеты. Отсюда ясно — герои Образцова — это сотканные из букв организмы, наделённые душой, способные развиваться, достраивая составляющие характера, как может сделать любое реальное существо.

Именно из-за этой глубины мысли на обложке книги находится непонятная скромным на ум людям надпись «Интеллектуальный триллер», заставляющая недалёкого человека горько выть, аки вампир от распятья или тот его незадачливый сородич, которого со страху угораздило перекреститься, завидев фото Уэсли Снайпса.

«Культ» одаряет читателя множеством любопытных персонажей, без акцентирования на том, расположены они на стороне тёмных или светлых фигур доски художественного произведения. Образцов учитывает, что каждый может ходить по воде в глазах одного человека, в то время как другой назовёт это мытьём ног в грязной луже. Все здесь борются за счастье в рамках своего понимания, со скидкой на личные моральные установки, и никто не позиционирует себя, как злодея — так происходит в жизни, а потому правильно отражать это явление в литературе.

Сюжет выстроен вокруг последствий находки древнего капища и несколько раз удивит читателя лихими поворотами. Образцов — мастер сплетать различные нити повествования, а потом, ловко их развязывать одним финальным рывком. Читателю стоит рассчитывать на увлекательное и захватывающее повествование. Причём, любопытно, что перебивающие друг друга эпизоды становятся всё интереснее, и каждая предыдущая интрига буквально меркнет перед новыми лавинами событий, откуда уже торчат лыжные палки кошмара, поджидающего на пике, в кульминации произведения.

Язык на этот раз намного динамичнее, чем в ранних работах, хотя мрачная тональность сохранена. Благодаря стилистическим нововведениям, роман читается быстро — книгу можно без труда осилить за пару дней. Однако автор по-прежнему узнаётся своими красивыми метафорами и изящностью слога. Текст набрал обороты, но остался качественным, образным, ажурным. Особенно подкупают описания бури и морские пассажи, которые вызывают желание увидеть нечто более объёмное о штормах, плесках, парусах, грозах из-под того же пера.

Уже упомянутая мистическая составляющая раскрыта в достаточной мере, причём с потрясающей бережностью и достоверностью. Образцов — тот автор, у которого следует учиться создавать чудовищ. И всё же сверхъестественное здесь — средство для выражения более значимых и сильных идей, чем обычно ожидают от триллера, а потому «Культ» — удачная попытка возвести данное художественное направление в нечто выходящее за рамки представлений о развлекательной литературе.

Тем не менее, роман не пытается утомить излишней серьёзностью или интеллектуальностью. Формально он следует нормам отличного триллера, щедро разбавляя его первоклассным юмором и самоиронией произведения. Так что читать можно двумя способами: напрямую, наслаждаясь историей и подачей, либо углубляясь в авторские мысли, намёки и посылы — и если избрать второй путь, будет повод поразмыслить над поднимаемыми писателем вопросами, соотнести свою и его точки зрения, дать оценку поступкам героев, исходя из собственных соображений.

Нельзя также пройти мимо того, как блестяще описал Питерский автор небольшой городок: наличие общих знакомств, альтернативных названий популярных мест, некой местной культурной оболочки, менталитета. Не каждый провинциальный писатель смог бы столь же убедительно передать атмосферу родной глубинки.

«Культ» — отличное произведение, демонстрирующее высокий уровень писательского мастерства. Роман можно рекомендовать, как искушённым читателям, ищущим книгу с наличием художественных достоинств, так и тем, кто просто хочет скрасить время интересной историей.

«Красные цепи» — роман, стоящий особняком в современной русской прозе. Причина тому — высокое качество данного произведения, ставшее, увы, редким исключением в числе новинок на полках книжных магазинов.

В первую очередь достоинство романа — это яркий, красивый, витиеватый слог, описывающий зрелищные узоры при помощи эстетически приятных словосочетаний. Отдельные фрагменты можно смело брать на цитаты. Есть в них немного от По, ещё больше от Лавкрафта. Вероятно, есть веяния и авторов, с которыми мне сталкиваться ещё не приходилось.

Нельзя умолчать и о продуманности романа: в нём нет лишних сцен. Каждое действие ведёт за собой следующее, провоцирует всё новые события, развития которых приводят к кульминации, завершающей и подытоживающей мотивы книги.

Кроме того, в книге есть динамика, благодаря чему нет ощущения затянутости, избыточности и многословности. Видно, что автор пишет не на объём, а на качество и увлекательность — явление сегодня не менее редкое, чем красивый язык.

Все персонажи не похожи друг на друга. Их имена запоминаются столь же легко, как и сами образы, что напоминает впечатления от Булгаковского романа «Мастер и Маргарита».

Ещё одна причина, по которой вспоминается это великое произведение русской классики — это политематичность «Красных цепей», а так же наличие в нём внутреннего произведения о событиях средневековья. При этом нет ощущения шероховатости и нестройности романа — он воспринимается как целостное произведение.

Сюжетно нареканий нет. Особо хочу отметить, как изящно текст подстраивается под события: описания секса, страха, гипнотической зачарованности — всё это подаётся разными выразительными средствами, всегда приходящимися под стать происходящим событиям.

«Красные цепи» — книга, которую не стоит пропускать любителям ужасов и качественной современной литературы. Это пример того, как должно выглядеть произведение настоящего писателя.

«Туман» можно смело назвать одним из трёх лучших произведений Кинга. Здесь видна вся многогранность его таланта: оригинальная идея, психологизм, критика, сатира и, конечно же, прекрасное нагнетание. Повесть интригует с первых страниц и читается на одном дыхании. В нём редко встретишь столь свойственную Кингу манеру углубляться в прошлое персонажей, откапывая скелеты в шкафу и детские травмы. Здесь есть только здесь и сейчас, исполненное неопределённости, драматизма и отчаяния. В то же время «Туман» вселяет надежду, оставляя приятное чувство недосказанности.

«Приглашение на казнь» — произведение, нехарактерное для русской классической литературы. Если попытаться провести аналогию, то более всего данный роман похож на «Процесс» Франца Кафки, с одной оговоркой: если у пражского писателя в творчестве преобладает минорная интонация, то Набоков насыщает свою работу гораздо более богатым спектром эмоциональной окраски, допуская откровенно юмористические пассажи, разбавляющие общий депрессивный мотив истории.

Первое, что нужно отметить в данном произведении — атмосферу, настолько густую и вязкую, что ей будто пропитываются страницы, получающие таким образом возможность передавать холодок тюремной камеры в осторожно касающиеся бумаги пальцы. Каждый стук, шорох, вздох, мимолётные смены оттенков в зловещих декорациях — всё представлено с неповторимой, траурной торжественностью.

Особого внимания заслуживает внутренний мир героя — томимый неизвестностью, абсурдностью и зыбкостью своего заведомо обречённого на смерть существования, Цинциннат Ц., оказывается чужаком в странном, соновиденном мире, где как всегда сильно звучат присущие творчеству Набокова нотки утраты минувшего счастья. Размышления, грёзы и чаяния протагониста переданы с выразительнейшей искренностью, достигающей и охватывающей такие глубины и широты душевного состояния человека, что их можно сравнить с детализированным снимком, способным запечатлеть подобное абстрактное явление.

Персонажи интересны и ярки. Они, а равно и их поведенческие особенности, запоминаются мгновенно, в то время как абсурдные поступки, суждения и фразы дополняют впечатление ирреальности происходящего, что так же нагнетает ситуацию и без того напряжённую, благодаря убедительно обрисованному настроению замкнутости, безысходности, даже психоделии.

Глупо и странно пытаться найти в «Приглашении на казнь» символизм или аллюзивную ноту, а вот оценка с лирической точки зрения, напрашивается сама собой, ведь данное произведение часто приобретает нотки поэтической окраски, раскрывая живописные картины как внешнего, так и внутреннего естества.

Как всегда у Набокова, по части стиля нареканий практически нет — роман продуман, гармоничен, выровнен и огранён как алмаз. Что касается образно-метафорической линии, то она здесь находится на уровне не только сопоставимом с «Лолитой», но даже порой значительно превышает его, что даёт право для вопроса, какое же произведение данного автора можно считать лучшим по этому критерию.

Безусловно, «Приглашение на казнь» — сильная, яркая и глубокая работа, заслуживающая первостепенного читательского интереса.

«Истинная жизнь Себастьяна Найта» — первый англоязычный роман Набокова. Созданию этого произведения предшествовал переезд из Европы в Америку, заброшенные работы над одним, а возможно двумя романами, среди которых предполагалось продолжение «Дара». Однако реалии времени внесли коррективы в литературную деятельность Владимира Владимировича, давно помышлявшего, что участь остаться писателем, известным в узкой среде живущих в Европе русских эмигрантов, — не самый благоприятный исход для амбиций набравшего опыт мастера.

Смена языка, хоть и рассматривалась как необходимость, всё же принесла Набокову не мало страданий, ведь так он лишился ещё одной нити, связывающей с утраченной Родиной, а потому не удивительно, что первый американский роман имеет множество перекличек с биографией Владимира Владимировича и вскользь освещает трудности внедрения русскоязычного писателя на поле англоязычной литературы.

Тем не менее, «Истинная жизнь Себастьяна Найта» — роман неожиданно сильный, насыщенный не менее интересными языковыми изысками и каламбурами, чем прежние произведения автора. В самом деле, английский язык открыл новые грани для аллюзий и экспериментов, ну а очевидный недостаток знания американских реалий и возможных языковых корявостей автор удачно компенсировал тем, что наделил рассказчика схожей судьбой, а, стало быть, любая погрешность, с художественной точки зрения, могла трактоваться как оправданная биографией и лексикой героя.

В завершении разговора о языке, нужно лишь отметить, что обвинить Набокова не в чем, а вот поводов похвалить — предостаточно. Роман насыщен красивейшими оборотами, яркими фразами, прекрасно переплетёнными лингвистическими изысками, затрагивающими не только русский и английский, но так же французский и даже персидский.

В центре истории — рассказчик, младший брат известного американского писателя-эмигранта, Себастьяна Найта. Оба родственника мало общались в детстве, а в более солидном возрасте и вовсе жили в разных странах. Однако, после смерти старшего, протагонист решается на ответственную миссию — написать биографию Найта. И тут сюжет начинает балансировать между детективом-расследованием и биографией, то и дело, перемежаясь цитатами из произведений умершего писателя и рассуждениями о его творчестве. На первый взгляд, кажется, будто бы наследие Найта намного глубже, продуманней и интересней робких попыток родственника состряпать цельную историю из воспоминаний о чужой жизни, однако, внимательный читатель, несомненно, отметит, что эпизоды и герои книг вымышленного писателя неизбежно возникают в реальности рассказчика Набоковского романа.

Иными словами, если выразиться совсем просто, то выходит так, точно в то время, как рассказчик изучает биографию и творчество Найта, сам он, непостижимым образом является героем его произведения — прямым текстом об этом не говорится, но намёки и параллели очевидны. Чем дальше, тем сложнее и запутанней, ну а финальное заявление протагониста о том, что он и есть Себастьян Найт, оставляет плодотворнейшую почву для размышлений. Какова же действительная фабула романа? Весь ли роман — творение Найта, либо же брат решил сменить его, или дело только в сумасшествии, а может ни тот, ни другой не существовали вовсе, притом, что писал о них кто-то третий? И каждая версия имеет аргументы за и против, благодаря чему получается сложнейшая художественная структура.

Казалось бы, куда ещё больше, но Набоков на этом не останавливается, и внедряет в текст шахматные фигуры таким образом, чтобы каждый персонаж именем, описанием или какой-то иной характеристикой намекал на то, кем именно: конём, ферзём, ладьёй и т.д. он является. По задумке, есть все фигуры, но опознать последнюю предназначено читателю — вот такая головоломка от автора.

Для ещё большей сложности, Набоков приводит список литературных первоисточников из библиотеки Найта, перекликающихся с романом. Их влияние настолько многопланово, что оценить и описать его масштаб невероятно сложно.

За всеми этими тонкостями формы предстаёт роман с прямым, как уже говорилось, детективным сюжетом, яркими героями, причём, любой второстепенный здесь нисколько не уступает кому-либо из основных персонажей, да и самих-то главных персонажей, если разобраться, в «Истинной жизни Себастьяна Найта» нет. Люди всё время сменяются, а неизменная пара, рассказчик и его брат, неуловимы: первый — ничего не говорит о себе, оставаясь скорее скромным созерцателем, невидимкой, второй — угрюм, скрытен, скользок — то бишь почти так же прозрачен для читательского фокуса.

Таким образом, «Истинная жизнь Себастьяна Найта» — роман сложный для понимания, но лёгкий для чтения. Нельзя однозначно сказать, подойдёт ли он для первого знакомства с Набоковым, поскольку представляет из себя нечто среднее между его самыми сюжетно-увлекательными вещами и бессюжетными интеллектуальными творениями. Пожалуй, при наличии других, более приветливых произведений, стоит обратиться к ним, за неимением оных, вполне подойдёт и это.

Монах — вершина литературы ужаса, покорить которую не удалось никому, а причина тому необычайная слаженность сюжетных линий. Эта книга не содержит ни одной лишней сцены. Всё складывается в единую картину, и упомянутый между делом предмет вдруг всплывает, давая истории неожиданный оборот. Книга непредсказуемая, её сцены выполнены безупречно. Готическая атмосфера, регулярные потрясения, падение праведника — всё это и много больше есть в лучшем мистическом романе своего времени.

«Содом и Гоморра» — четвёртая часть произведения Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». Хотя она стала последней, опубликованной при жизни писателя, что даёт надежды на устоявшееся содержание, на полках книжных водятся редакции с разными началами романа.

Начало «Я не спешил на вечер к Германтам, так как не был уверен, что приглашен, и бродил без цели по улицам; но и летний день словно тоже не торопился. Был уже десятый час, а он все еще придавал сходство Луксорскому обелиску на площади Согласия с розовой нугой…» — признак отсутствия аж целой части. А вот «Я уже упоминал, что в тот день (день приема у принцессы Германтской), задолго до моего посещения герцога и герцогини, о котором только что шла речь, я подкарауливал их и, стоя на страже, сделал открытие…» — свидетельство о наиболее полной версии.

Читатель «Содома и Гоморры» пересечёт экватор «Поисков» и снова побывает в курортном Бальбеке, где развернётся почти всё повествование книги. Сюжет вращается вокруг регулярных визитов в небольшой салон г-жи Вердюрен, а также ревности рассказчика, подозревающего измены Альбертины и с мужчинами, и с женщинами. Вдоволь накатавшись по гостям, главный герой решает увезти возлюбленную в Париж, от греха подальше, чем роман и заканчивается.

Центральный персонаж здесь однозначно — барон де Шарлю, сохнущий по скрипачу-альфонсу. Проработанностью и темпераментом он заткнул за пояс всю обойму прустовских героев, церквей и яблонь, перетянув на себя каждое бальбекское и парижское одеяло. В этом есть глубинный для автора смысл. Будучи представителем нетрадиционной ориентации, французский классик модернизма, уже втёршийся в доверие к читателю тремя увесистыми томами, решает излить свою распутную душу, но делает это с фантастическим, никем не превзойденным, изяществом. О гомосексуальности протагонист рассуждает извне, с явным осуждением, называя пороком, грехом и извращением. Здесь нет апологетики мужеложства и лесбиянства, а лишь скрупулёзный анализ наблюдений, пропущенный через неодобрительное восприятие рассказчика.

Зато сами события и персонажи преподнесены так, чтобы вызвать где-то умильную улыбку, где-то — сочувствие. Местами «распутные грешники» оказываются человечнее, понятнее и трогательнее прочих героев романа. Но надо отметить — натуралов отныне не много: едва протагонист стал замечать «извращенцев», их признаки проявились в каждом втором существе окружающего мира, начиная людьми и заканчивая цветами, в качествах коих Пруст находит подтверждение естественности однополых отношений. У автора особый взгляд на сей феномен: мужчина, которого романтически тянет к «своим», — есть лишь женщина, облачённая в плоть другого пола. А суть любви — та же, включая уже многократно повторённую идею о невозможности взаимного чувства: оно всегда — лишь в одну сторону, то к Свану, то, соответственно, от Свана. Никак не вместе.

Хозяин, конечно, барин, но с гомосексуальностью Пруст хватил лишнего. Даже ценительница и переводчица автора Елена Баевская, говоря о профессиональных планах, призналась: «Плохо понимаю, зачем мне нужны “Содом и Гоморра“, “Пленница“ и “Беглянка“» — что ещё раз подтверждает: Марселя Адриановича мы любим, но не за это. Уйма страниц ушла на подспудную реабилитацию однополых отношений, — и в романе, по сравнению с первыми, обеднела палитра тем. Не разгуляться!

Но Пруст всё тот же — с пёстрым ажуром образного письма. Где ещё найти сравнение: «Луна — как ломтик апельсина, аккуратно отрезанный, но уже надкушенный» или камни, синеющие на розовой от пыли дороге? А кто из нас встречал возвышенное «сапфизм» вместо порнушного тэга «лесбиянство»? Художник создаёт красоту, и уж коль гений решил вложить и описать в книге важные и близкие для себя проблемы, придётся мириться, что целый том отведён постельной аналитике. В конце концов, «В поисках утраченного времени» — сам по себе «постельный» роман, написанный увядающим, не вылезающим из кровати, болеющим человеком, желавшим запечатлеть в прозе всё то, что считал важным.

Порицающий тон сохраняется всё произведение, а вот библейские метафоры выветриваются в начале романа. «Содом и Гоморра» — яркое название, но обманываться не надо: оно могло быть любым. В сущности, это всё тот же текст, продолжающий «Германтов», перетекающий в «Пленницу», не знающий границ и не предрасположенный к дроблению на части. «Поиски» четвертовали на тома, но это лишь издательская необходимость, а не отражение анатомии художественного замысла.

Писатель по-прежнему прекрасно юморит. Особенно забавен эпизод про разрезание индейки, но «Германты» смешнее. С невероятной точностью переданы нюансы человеческих взаимоотношений, послевкусие от которых не позволяет верить в реальность чувств героев других авторов. История развивается так же непредсказуемо, как растёт дерево: ветвь — сюда, сучок — туда, хоба — висельник. И здесь примечательно сравнение Прустом своих работ с готическим собором, чей архитектурный стиль, к слову, всегда тяготел к передаче не скованных рамками природных узоров. Правда, сам автор подразумевал как раз чёткость и слаженность композиции. Но каждый видит своё, «кроме слепых, уж самой собой» (гр. «Странные игры»).

Занятны подлые потуги г-жи Вердюрен затянуть любой чем-либо приметный сброд в свой салон, да и всякий значительный её гость в той или иной мере в чём-то да гадок. Кстати, один из них имел в числе прототипов Сент-Бёва, на чьи критические методы Пруст всю недолгую жизнь точил зуб и даже разнёс их в сочинении «Против Сент-Бёва», доказывая, что книга — не отражение автора, а контролируемый акт фантазии.

Да и в целом персонажи в данном томе — самые яркие: любой второстепенный лифтёр тут имеет тщательно выписанные особенности: возрения, манеры, любимые фразы, за этим увлекательно наблюдать. Разумеется, нельзя пройти мимо Альбертины — девушки, чьё появление заставило увеличить объём «Поисков» где-то на треть. Собственно, «Содом и Гоморра» — это мостик-галерея от «сторон» (Свана и Германтов) к истории Пленницы. Возлюбленная протагониста мастерски, сама того не желая, сводит бедолагу с ума, в придачу воспроизводя любовь Свана и отзеркаливая отношения де Шарлю. При всей невероятной наблюдательности, рассказчик наступил на те же грабли, что и люди вокруг. Тут явно угадывается задуманная Прустом симметрия.

Важный эмоциональный момент в книге — параллелизм с прошлым. Старые чувства преследуют героя, особенно — осознание безвозвратной кончины бабушки. Комментаторы часто по глубине превозносят этот эпизод над переживаниями из «Германтов», но в действительности по весовой категории в плане грусти и художественности отрывки эквивалентны.

Вопреки теориям Сент-Бёва, Пруст сумел абстрагироваться от интимных предпочтений и писать с точки зрения человека традиционных вкусов, проявив себя подлинным художником, способным вживаться в любые личины и создавать самые притягательные женские образы в литературе. Его талант позволил не угробить книжную махину, выстроенную вокруг столь интимной и щекотливой темы, оставив «Поиски» произведением искусства, а не исповедью или орудием поборничества гомосексуализма.

Особой странностью романа стало упоминание о том, кто и что подумал. Ясно, что с позиции рассказчика знать об этом невозможно: «Вот было бы хорошо, если бы такой человек сопровождал меня во время путешествий и помогал мне в делах! — подумал де Шарлю. — Насколько легче мне было бы жить!».

Изъятое из общей канвы, произведение «Содом и Гоморра» явно уступает первым частям по многим параметрам, но легко нагоняет их в сильных поэтических отступлениях. Прекрасные концовки глав всё же компенсируют недостатки предшествующего текста, что даёт основания судить о книге, как о близкой по уровню своим предшественницам.

«Содом и Гоморра» — переходный роман, слишком зацикленный на одной теме, сохраняющий стиль и образность более ранних работ, сильно превосходящий их по проработанности персонажей.

«Новая загадка старого кладбища» — продолжение «Загадки старого кладбища». Роман, более пёстрый в отношении персонажей и сюжетных линий, чем предшествующий. Тем не менее, многими данная работа признаётся недотягивающей до уровня первой, с чем, однако, сложно согласиться, ибо вторая часть более зрелая, проработанная и захватывающая.

Для начала о сюжете: старое кладбище, расположенное вблизи деревни Лиходеевки, снесли, поскольку оно мешало строительству города Светлого. Тем не менее, никто при работе не усердствовал, так что внизу, под жилыми домами и улицами сохранились туннели, забитые гробами, останками и тайнами. Дальше начинается мистика, столь разнообразная, что уже само лихое чередование авторских выдумок становится весомым аргументом к прочтению.

Раскрывать подробности истории нет смысла, ввиду того, что сюжетных линий много, пусть большинство из них носит второстепенный и развлекательный характер, но это тот случай, когда, что-то пересказав, можно всё испортить.

Следует отметить, что этих самых линий, к сожалению, легко лишиться, если скачать урезанную электронную книгу (а бумажную, ввиду редкости, найти вряд ли получится) недобросовестного составителя, поскольку во многих версиях отсутствует половина романа. В правильном варианте текста за вот этим предложением «Временами, когда она разглядывала в зеркале пятно в форме паука, ей казалось, что паук этот все больше расправляет скрюченные лапки» расположена часть восьмая, начинающая со слов: «Стас Недоспас – сын Татьяны, рос…». В сокращённых же файлах следует другой текст.

Чем же примечательна «Новая загадка старого кладбища»? Во-первых, роман сохранил все достоинства предшественника, за исключением ровной гладкой фабулы — в продолжение линий куда больше, причём они, хоть и задействованы в сюжете, всё же, зачастую выполняют иные функции, нежели простое развитие действий.

Отсюда прямо вытекает второе достоинство произведения — потрясающий искромётный юмор, близкий по духу Булгаковской «Мастеру и Маргарите». По сути, чтение данной работы позволяет, как и у русского классика, почувствовать себя не протагонистом, противоборствующим коварному злу, а «по ту сторону» — игривую, шалящую, чудаковатую.

Герои неподражаемы. Тут и молодой спортсмен-физрук, и зажиточные соседи, и харизматичный поп, очень и очень далёкий от церкви. Нечисть тоже богато представлена персонажами: мертвецы, колдуны, рассказывающие сказки коты, домовые — Атеев показывает, как без проблем можно выстроить увлекательный роман на отечественном материале.

Стиль автора лёгок как всегда. Это непринуждённый бытовой слог не только понятный, но и знакомый любому: так говорят друзья, так рассказывают слухи на кухнях, так шепчут страшилки в детских лагерях.

К концовке произведение явно сдаёт, особенно когда в повествование вкрапляется Некрономикон, что противоречит духу Атеевской прозы. Но неожиданный финал слегка компенсирует сей недостаток. В конечном итоге всё время, проведённое с книгой дороже и приятней пары последних, не самых удачных часов истории.

Роман можно рекомендовать к прочтению, причём даже тем, кто не знаком с первой частью, поскольку сюжеты связаны лишь локацией. Произведение с множеством достоинств и имеющее мало качественных аналогов среди отечественных авторов.

«Ангел западного окна» — самый крупный и наиболее сложный роман Густова Майринка. Среди отзывов, особенно в пору первой публикации, встречаются полярные мнения: одни называют эту работу лучшим творением писателя, другие — его самой большой неудачей.

Характеризуя произведение, почти каждый начинает с того, что упоминает о сложном — даже по меркам произведений Майринка — эзотерическом символизме, досконально и неоспоримо расшифровать который не удалось ещё никому. На каждое утверждение или предположение находятся возражения, а на них — новые парирующие доводы, ввиду чего до сих пор нет однозначной и всеобъемлющей трактовки замыслов, вложенных в роман. Так или иначе, но любые сочинения пражского писателя отсылали к разным религиозно-мистическим школам, стараясь привести их к общему знаменателю, этакому философскому плюрализму, что позволяет допустить версию о верности только общей, комбинированной интерпретации, но не исключает податливость текста к субъективным истолкованиям. В конце концов, составляя часть общей духовно-художественной истины, любое учение частично может осветить и прокомментировать авторские идеи.

Вместе с тем, такая смысловая плотность романа не превращает его в эзотерический учебник, как стало с неимение удачным творением Майринка «Белым доминиканцем», где даже лирический настрой не искупал длинных назидательно-поучительных докучливых монологов, освещающих доносимую истину. Так же не пошёл «Ангел западного окна» по пути «Вальпургиевой ночи», чей сюжет откровенно вторичен и зависим от символической линии.

В лучших традициях «Голема» и «Зелёного лика» данное произведение имеет стройный последовательный сюжет с причинно-следственными связями, мотивами, интригами и кульминациями, хотя, как это всегда бывает у Майринка, ждать острых приключенческих мотивов и поразительных кульминаций не стоит, ибо большая часть текста инертна и откровенно затянута, что особенно чувствуется в начале, когда автор сочетает введение читателя в курс дела с аллюзивными предпосылками грядущих художественно-эзотерических мотивов. Но не справедливо сказать, что история «Ангела западного окна» слаба или нудна. Скучать местами придётся — от этого не уйти — но неповторимая мистическая атмосфера, к слову, уступающая некоторым другим работам автора, а так же захватывающие напряжённые места, вроде сцены с первым появлением ангела с лихвой компенсируют упомянутый недостаток. И в самом деле, некоторые эпизоды обладают прямо-таки обжигающим накалом.

В общих чертах повествование сводится к описанию жизни двух героев: алхимика Джона Ди и его потомка, читающего дневник своего предка. Это создаёт пару хронологических линий, имеющих множество перекличек, в том числе — персонажи двух сюжетов являются двойниками-инкарнациями друг друга, а так же креатурами высших сил, враждующих на протяжении описываемых событий. Из записей более старого рассказчика выстраивается история освобождённого узника, любимца королевы Елизаветы, безответно влюбленного, человека, в то же время фанатично жаждущего проникнуть в тайны алхимии — совсем не того явления, коим его принято считать сегодня. Здесь будут драмы, потери, встречи с сумасбродами-правителями. Что же касается второй фабулы, тут читателя ждёт потрясающая злодейка, сюрреалистические картины и мистическая развязка.

Вместе с тем, следует отметить, что роман вряд ли содержит лишние эпизоды, так как большая часть фраз и предложений здесь функциональна: она либо намекает на что-то, либо является предпосылкой или же иллюстрирует какую-нибудь эзотерическую идею, поэтому справедливо заметить: не воспринятый читателем отрывок не столько неудачен, сколько просто-напросто неверно понят.

Следующим пунктом необходимо отметить, что стиль и слог, как это всегда у Майринка, безупречны: точённые, образные фразы, красивые метафоры, однако, уступающие метафорам «Голема» и словарному запасу «Зелёного лика», но всё же сохраняющие исключительную авторскую красочную выразительность.

Персонажи — не только лучшие у автора, но и вообще одни из самых сильных героев в литературе. Особых похвал заслуживает образ княгини, что, впрочем, не отменяет успешности и двух других действующих лиц — императора Рудольфа II и узника Грина — наиболее запоминающихся личностей.

Кроме того, не безынтересно упомянуть тот факт, что Михаил Булгаков вдохновлялся произведениями Густава Майринка. В частности, в «Мастере и Маргарите» прослеживается влияние «Зелёного лика» и, в не меньшей, а даже больше степени — «Ангела западного окна». Перекличек много, чего стоит хотя бы то наблюдение, что фраза о том, что рукописи не горят, происходит как раз из этого романа. Персонажи-двойники, мотив искупления, ироничный эпилог — всё это изобретения пражского писателя, взятые и повторённые русским классиком.

Трудно однозначно оценить «Ангела западного окна», ввиду того, что исходя из критериев качества литературных произведений, данный роман может похвастать стилем и персонажами, в то время как сюжет не является выдающимся, да и эзотерические вкрапления хоть и масштабны, всё же реализованы столь витиевато, что их функционал призрачен, и лишь общие мотивы вроде соединения женского и мужского начал или огонь изнутри могут неоспоримо трактоваться в контексте Майринковского наследия.

Вместе с тем, нужно понимать, что «Ангел западного окна» — текст экспериментальный, действующий по иным, нежели основной литературный пласт, законам. И фабула здесь — средство, а не цель. А основные задачи романа затрагивают нехарактерную для художественной прозы нишу, действуя таким образом по самостоятельным принципам, соблюдение коих — есть основная авторская задача. Чего стоит хотя бы тот факт, что само произведение, согласно содержанию, не может существовать в природе, ибо в противном случае, исходя из сюжета, должен был бы возникнуть смысловой и хронологический парадокс. Яснее описать этот момент не получится — для понимания, необходимо читать это творение целиком. И всё же, осознание, что в данной работе всё взаимосвязано и функционирует иначе, чем в любой другой книге, даёт основания назвать «Ангела западного окна» сочинением безупречным, но будто бы не присущим миру привычных вещей.

Стоит ли на основании этого говорить о новаторстве? Безусловно! Есть ли основания назвать это произведение шедевром? С точки зрения новизны — да. Формы — вполне возможно. По остальным литературным критериям — вопрос, ведь до конца не ясно, что именно автор вкладывал в каждый образ и сцену, когда отходил от исторической правды, созданных характеров, сюжетных возможностей. Если всё это — осознанные шаги, имеющие веские основания, то конечно, к роману приложимы самые громкие эпитеты. Однако, не ведая об этих основаниях, следует оценить произведение более сдержанно, упомянув, что во всех отношениях, кроме разве что персонажей, «Голем» превосходит «Ангела западного окна».

Таким образом, «Ангел западного окна» — роман сильный и необычный, безусловно являющий некую изнанку литературы, испещрённую швами неизведанных художественных возможностей. Отдельные составляющие текста вроде некоторых напряжённых сцен, а так же образы многих персонажей — безусловные преимущества данной работы, что даёт основания рекомендовать её для прочтения, оговорившись, однако, что среди произведений Майринка первостепенное внимание лучше уделить «Голему» — его первоклассной работе.

«Портрет художника в юности» — одно из самых значимых произведений литературы XX века. Такой статус обусловлен новаторством автора: сменой акцента художественного произведения с внешнего на внутренний мир главного героя. Разумеется, ничего однозначно нового не существует, и предшественники Джойса тоже прощупывали ранимую ткань человеческой души, но именно он впервые сменил полярность настолько, что создал целый роман, где окружение играет второстепенную роль, а фокус смещён на переживания протагониста, его становление, связанные с этим трудности и смятения.

Персонажами здесь в равной степени можно назвать как обычных людей, так и влияющие на мировоззрение и чувственные фибры героя явления: религию, политику, семью, дружбу — как в частных, так и наиболее общих представлениях этих понятий. Любую из двух реальностей — к слову, неразрывно связанных — автор представляет во всей полноте, с убедительными подробностями, присущими перу Джойса. Детали едва заметно очерчивают человека или идею, внезапно вырисовывая их во всей полноте за счёт верно подобранных характерных мелочей.

И всё же, не смотря на это, как уже было сказано, «Портрет художника в юности» — это книга не об эпохе, не столкновении убеждений, не о какой-то занятной ситуации, как то случалось до Джойса. Этот роман иной: он — проекция на страницы самого автора, что роднит данное произведение с «Даром» Набокова. Параллель чёткая: писатель так же последовательными штрихами врисовывает свою сущность в текст, благодаря чему читатель может нить за нитью смотать обратно клубок его личность.

Такое представление себя, как структуры описывается в самом романе, где красота, по мнению главного героя романа, формируется из трёх составляющих: отделённости от остального мира, внутренней гармонии, предполагающей восприятие раннее целостного объекта, как совокупности элементов, и третьего фактора, чья природа в произведении не представлена однозначно. Из этого следует, что писатель, чтобы познать самого себя, вынужден сначала осознаться как единое, не связанное с окружением явление, а потом, пусть и умозрительно, рассредоточить нутро, жизнь, взгляды и убеждения до примитивных элементов, чтобы, рассмотрев их взаимодействие, найти в себе природу прекрасного и, возможно, выйти к завершающему третьему фактору красоты — свету Божественного.

Следуя этой задаче, Джойс перепросматривает в романе собственную жизнь, поскольку главный герой, Стивен Дедал — это фантом самого автора, один из его литературных двойников, позволяющих взглянуть на себя не столько со стороны, сколько изнутри, пройти через опыт минувшего, используя при этом холодный анализ и художественное чутьё, способное проследить в веренице хаотичных событий чёткую последовательность, ведущую к глобальной, высшей цели, сверхзадаче, вопрос о коей, по всей видимости, в равной степени мучил как протагониста, так и его создателя.

Возвращаясь к параллели с «Даром», нельзя не признать, что Джойс справился с романом в разы лучше Набокова: если опустить вопросы стиля, который у каждого автора на высоте, то «Портрет художника в юности» намного динамичней, благодаря чему он не оставляет возможности читателю заскучать, а по информативной насыщенности и количеству поднятых тем он сильно превосходит своего молодого собрата. Автору удаётся провести читателя через целую жизнь, расставляя акценты, делая остановки, выбирая главное и совершенно не создавая впечатление «беглости» повествования.

Так что же происходит в этом романе? О чём он? Сюжет незамысловат: мальчик, учащийся в религиозном учреждении, взращенный на догматах о всесилии Бога, безграничности Его любви и непоколебимости авторитета священнослужителей, раз за разом испытывает сокрушительные удары по вере. Не малый вклад в это вносят и сами преподаватели, да и дома далеко не всё в порядке: актуальный в те годы конфликт религиозных партий не оставил в стороне и церковь, принявшую позицию, противоположную той, что избрал отец главного героя. Как следствие, в семье, где мать очень набожна, возникают конфликты политики и религии. Мировоззрение сына даёт трещину, всё разрастающуюся по мере взросления. А впереди ждут новые испытания: семейные проблемы, искушения, споры на религиозные и искусствоведческие темы.

В итоге подобных событий, Стивен Дедал отказывается от сана, вырастает в очень эрудированного образованного молодого человека, имеющего все шансы на успех в любой деятельности, но вот проблема: из-за падения всех авторитетов, он не знает, чего хочет от жизни, к чему стремиться, внутренние конфликты изъедают душу, в связи с чем он даже не способен ответить на простой вопрос о своих религиозных взглядах. Герой Джойса способен пошатнуть и разбить в пух и прах любую теорию, убеждение, мировоззрение, но это — один из главных источников несчастья, его сила и главная слабость. В своей свободе юноша одинок, не понят, не признан. Он понимает, что мир внешний давно прогнил и только тяготит душу, жаждущую свершений и хоть каких-то ориентиров в жизни, что толкает Стивена на решительный поступок — навсегда покинуть родину.

Очевидна связь всех описанных событий с биографией Джойса. Прежде автор уже делал попытку изложить её в незаконченном романе «Герой Стивен», но только в «Потрете художника в юности» достиг поставленной цели. Это произведение не похоже на его раннюю прозу. Топорный неуклюжий язык «Дублинцов» теряется перед художественной мощью, яркостью описаний, точностью сравнений и обтекаемости языка этого творения. Данная книга демонстрирует, что Джойс мог и умел писать прозрачные литературные вещи, и сложность следующей его работы, «Улисс», намеренная, а не от неумения изъясняться понятней. К слову, один роман продолжает предыдущий, заимствует персонажей, но вовсе не является сюжетно связанным. И хотя чтение «Портрета художника в юности» ответит на некоторые вопросы читателей главного сочинения автора, нет никакой необходимости предварять «Улисса» этим романом или «Дублинцами».

Таким образом, «Портрет художника в юности» — сильная, яркая, новаторская работа, заслуживающая высокой оценки и читательского внимания.

«Казан» — одно из самых ярких и качественных произведений анималистической литературы. К сожалению, её автор, Джеймс Кервуд, не известен широкому кругу читателей, и подавляющее большинство людей, соприкоснувшихся с его творчеством, сделали это не через книги, а через фильм «Медведь» — экранизацию романа «Гризли».

Между тем, Кервуд заслуживает несоизмеримо большего читательского внимания, так как уровень его произведений намного выше, чем у многих других писателей той же жанровой ниши. Говоря о «Казане», нельзя не упомянуть, что это произведение на первый взгляд похоже на «Белый Клык» Джека Лондона, за той лишь разницей, что если у Лондона описывалась история волка, являвшегося на четверть собакой, то Казан — пёс, с четвертью волчьей крови.

Впрочем, соответствий у произведений мало, и, не смотря на поверхностную похожесть, «Казан» практически по всем параметрам превосходит произведение Джека Лондона. Язык Кервуда намного живописней и изящней — он напоминает самые атмосферные, первые абзацы «Белого Клыка» — та самая поэтическая выразительность в «Казане» сохраняется на протяжении всего текста: в нём много метафор, красивых образных находок, тонких чувственных фраз. Кервуд проявляет себя как талантливый художник, умеющий выражать самые яркие задумки.

Автор «Казана» известен как защитник природы, положивший много времени на её изучение и защиту. Его знания и наблюдения наделили писательские работы необычайным богатством деталей, чья убедительность оказалась недостижимой для прочих авторов анималистов. Природа в произведениях Кервуда — это природа настоящая, наполненная всеми нюансами и явлениями мира реального. Здесь, на страницах романа, протекает подлинная жизнь так, как она есть. В «Казане» не найти просто «леса с деревьями» или «просто речки» — каждая локация щепетильно вырисовывается автором, приобретая неповторимость и разнообразие. Если деревья, то автор сообщит какие, если речка — у неё будут очертания берегов, островки, глубины и отмели.

Аналогично и с миром животных. Природа у Кервуда населена множеством зверей, чьи повадки, привычки и реакции автор знает досконально: он легко, парой движений ушами и хвостом приводит статичный у других авторов ярлык «бобр» в реальное, подвижное, видимое для читателя существо. Подробности деятельности каждого вида довершают образ, а так же наделяют текст способностью рассказать что-то новое, до сих пор неизвестное или не самое известное об окружающем мире. И в этом подвижном пространстве всюду кипит жизнь: в каждом дуновении ветра, плеске воды, ночном шорохе — роман не оставляет пустых мест, что выгодно выделяет его среди прочих произведений писателей-анималистов.

Сюжетно «Казан» может удивить, причём не раз. Произведение непредсказуемо, что является существенным отходом от стандартных для жанра клише, которые, если и встречаются на страницах, то обыгрываются Кервудом по-иному, оставляя впечатление свежести в событийном плане романа. Кроме того, произведение выгодно отличает наличие красивой, чувственной любовной линии, что для анималистической литературы можно расценивать как жанровую веху.

Те эпизоды произведения, где встречаются люди, проскальзывают быстро — хотя, в принципе, динамика присущая всему произведению. Кто-то из персонажей-людей представлен неоднозначно — и это большой плюс, другие же — напротив, преподносятся как злодеи и благодетели. Но и тут у Кервуда не всё просто: даже самый положительный персонаж, поступающий благородно, сам того не ведая, может нарушить хрупкое бытие природного мира — и это позволяет по-новому оценивать казалось бы положительный поступок.

Нужно так же упомянуть, что произведение не только красочно, но ещё и достаточно эмоционально: оно не оставит равнодушным углубившегося в историю читателя.

Безусловно, «Казан» — выдающееся произведение, не только в анималистической, но и во всей литературе в целом. Оно заслуживает читательского внимания и компенсирует потраченное время массой положительных эмоций. Один из лучших романов о животных.

Примечание: роман следует читать только в переводе Н. Дехтеревой, так как перевод М. Чехова содержит значительные сокращения.

Кстати, роман экранизирован в 1994 -- «Eye Of The Wolf» («Глаз волка»).

«Леопард из Рудрапраяга» — вторая книга Джима Корбетта, рассказывающая об одном из самых известных людоедов в истории — индийском леопарде, в течение восьми лет убившем более 125 человек.

Описываемый случай настолько уникален и необычен, что автор выделил целую книгу, чтобы поделиться своими заметками — ещё бы, ведь на то, чтобы выследить и убить животное, потребовалось колоссальное количество усилий и времени. Ещё никогда известный охотник не сталкивался со столь сложной головоломкой, заставившей его даже разувериться в собственных силах.

История леопарда из Рудрапраяга наполнена мистическим ореолом. Необычайный ум и удачливость зверя внушала перепуганным до смерти жителям нескольких деревень суеверный ужас и трепетную покорность перед жутким хищником, способным бесшумно проникать в дома и, не оставляя следов, не потревожив десятки спящих на полу людей, утаскивать не успевшую даже пикнуть жертву в беспросветную глубину ночи.

Как и в предыдущей работе, Корбетт изъясняется лёгким, чётким и в меру художественным слогом, чтение которого доставляет удовольствие. Понятным языком автор разъясняет нюансы долговременной охоты и особенности поведения диких зверей, превращая повествование в атмосферное расследование, наполненное неожиданностями и потрясениями — и это притом, что в книге описываются реальные события.

Повествование держит в напряжении от первой до последней страницы, позволяя читателю прикоснуться к ярчайшему эпизоду из жизни великого натуралиста.

«Лес секретов» — третий роман из первого цикла «Воители» серии «Коты-воители». По тону он мрачнее, чем приквелы, а спектр затронутых тем значительно шире. Не в последнюю очередь это связано со сменой автора — это произведение написано Черит Болдри.

Сюжетных линий, как всегда много: разлив реки, политические распри племён, любовь Крутобока и Серебрянки, наводнение, расследование дела о причастности Когтя к убийству Ярохвоста и многое другое — что удивительно для столь небольшого объёма романа. Прослеживается чёткая преемственность произведений, грамотность проработки, и до самой последней главы эхом откликаются мотивы, заложенные ещё в «Стань диким!».

Одно из главных достоинств «Котов-воителей» в целом и «Леса секретов» в частности — ориентация на ценности: что бы ни происходило в жизни персонажей, они всегда мыслят в первую очередь о благе окружающих, проявляют героизм, заботу и сострадание. Даже перед лицом угрозы здесь не теряют лицо, храбро вставая на защиту слабых.

В то же время деструктивный аспект тоже проработан на славу: тут нет непреклонного зла, и каждый злодей способен проявить себя с хорошей стороны, если потребуется, а его мотив, если не самый достойный, то, по крайней мере, всегда понятный и обоснованный. Как правило, основные негативные воздействия на жизнь племён оказывают обстоятельства: политика, где все отстаивают свои интересы, стихийные бедствия и люди. Конечно, есть и полноценные персонажи-антагонисты, но они ловко водят читателя за нос, представляясь то хорошими, то плохими, то безобидными, отчего смешиваются с толпой, и до самой последней страницы сохраняется риск подозревать не того, не замечая причастности к злодеяниям настоящего виновника.

Изящно вкраплена в повествование мистическая составляющая: она ненавязчивая, но придаёт книгам серии тонкий налёт потустороннего. Сны, общение с духами, пророчества, целительство — всё это есть, хотя и не тянет на себя оделяло. В центре остаются более значимые вещи: внутренний мир, взаимоотношения, сила воли.

«Лес секретов» выводит серию на новый уровень: в нём есть настоящая трагедия. Автор пока ещё щадит читателя и затрагивает не самых центральных персонажей, но уже сейчас понятно, что история становится жёстче и напряжённей.

Кстати, об анонсированных в названии секретах: их раскроют предостаточно. Кто-то из героев предстанет в новом свете, что может даже шокировать. История органично находит всё новые, самые неожиданные ответвления.

Особого внимания заслуживает линия Звёздолома, прошедшего путь от верха до низа, вызвавшего у читателя весь спектр эмоций от ненависти до сострадания. Который раз, «Коты-воители» доказывают, что не бывает абсолютного зла или добра, и все могут поменяться ролями, едва получат власть над другими. Но самой ужасающая, шокирующая и сильная, конечно — финальная сцена со Щербатой.

Также нельзя не отметить баталии в последних главах — яркое и достойное завершение для первой половины цикла. И хотя «Воители» официально не делятся пополам, из текста явно следует, что завершён полноценный сюжетный период из трёх книг.

Учитывая, что у романа два приквела, заметен существенный недостаток. Автор явно ориентируется на то, что за «Лес секретов» возьмётся читатель, незнакомый с первыми частями. Поэтому Черит Болдри без конца пытается всё объяснить и пересказать, особенно в начале. Без преувеличения 1/5 книги — справка о событиях «Стань диким!» и «Огня и льда», но, не смотря на это, данное произведение — намного лучше и качественнее. Даже стиль, хоть и не выдаёт высокохудожественной образности, всё же обладает завидным словарём и немалым метафорическим арсеналом.

«Лес секретов» — лучшая из первых трёх частей «Котов-воителей», и её можно рекомендовать к чтению, с оговоркой, что полноценного удовольствия стоит ожидать лишь, ознакомившись с приквелами.

«Загадка старого кладбища» — самый известный и наиболее любимый среди поклонников роман Алексея Атеева. История возникновения произведения любопытна тем, что изначально автор задумал его как некий сериал, публикующийся в каждом последующем выпуске газеты, с целью привлечь к ней как можно больше читателей.

Вероятно этим, а так же, безусловным талантом писателя, обусловлена притягательность «Загадки старого кладбища» — текст способен зацепить с первых же страниц и накалять интригу в дальнейшем, поскольку автор строил роман не по стандартной схеме, а насыщал всеми достоинствами своего мастерства каждый короткий отрывок максимально. В итоге — немного похоже на манеру телевизионщиков, создателей сериалов, стремящихся постоянно подливать масла в огонь, дабы удержать внимание аудитории, но у Атеева куда качественнее и честнее — будет кульминация, развязка, есть общая идея, работа над формой — придраться трудно.

Так о чём же роман? Главная героиня, персонаж примечательный в первую очередь нетипичностью образа — не какой-нибудь усреднённый мужчина, не даровитый мальчик, не ворчливый пенсионер, не роковая красотка, а обычная взрослая библиотекарша, — отправляется в лес по грибы. И уже с первых страниц становится ясно, что ничем хорошим для женщины это не обернётся: предзнаменования, шёпоты за спиной — и уже сам читатель будто бы становится соучастником сомнительного лесного похода, выводящего протагонистку на заброшенное старинное кладбище. И тут кроется одна из приятных составляющих Атеевской прозы: мистика вползает в жизнь человека как бы невзначай, а не потому, что кто-то на свою дурную голову, к примеру, открыл гробницу египетского фараона — то есть, ситуации естественны и жутки тем, что в них мог попасть абсолютно каждый.

Развивать тему сюжета дальше не стоит, дабы не лишать роман важного преимущества — интереса, охватывающего читателя по мере прочтения. Разве что стоит намекнуть: мертвецы, колдуны, обряды — без этого никак. Скучать над «Загадкой старого кладбища» точно не придётся.

Куда важнее отметить другую составляющую произведения: неповторимый русский колорит — явление в среде ужасов практически исключительное, ввиду того, что подобные вещи, как правило, сочиняются с оглядкой на западные аналоги и не только несут в себе отпечаток европейско-американского фольклора, но и копируют саму подачу. В результате хоррор отечественного автора подчас отличается от перевода Стивена Кинга лишь именами.

У Атеева иначе: уже открывающей фразой становится ясно, что «Загадка старого кладбища» — роман русского автора, написанный о России, причём так, как это, вероятней всего произошло бы здесь, а не в новой зарубежной ленте о нашествии зомби. Нет ничего удивительного в том, чтобы встретить на следующем развороте страницы знакомого, соседа, родственника, совершенно реального, а не сошедшего с арбалетом из-под букв ближайшей афиши.

Есть ли в романе страшные эпизоды? Вполне вероятно, что пара сцен может вызвать озноб, особенно если читать в располагающей к боязни обстановке, но, объективно, нужно признать, что в литературе мало примеров, когда произведение действительно может напугать. «Загадка старого кладбища» — тут не исключение.

Главные качества этой работы — отказ от шаблонов, живые герои, индивидуальные манеры речи, блестящий, почти разговорный слог, дающийся писателям отнюдь не легко, правда не лишённый повторов-огрехов, развивающаяся интрига и достойно продуманная история, хоть и без крутых сюжетных виражей.

Кстати, произведение экранизировано, правда, на любительском уровне. За инициативу создателей похвалить можно, но просмотр вряд ли принесёт положительные впечатления.

«Загадку старого кладбища» можно рекомендовать для чтения, особенно любителям ужастиков: роман лёгкий, читающийся без запинок, прекрасно подходящий для тихого вечернего отдыха, однако, при всём этом, несомненно, художественно качественный с блестящей проработкой мелочей и, безусловно, отлично перенёсший в мистическую среду отечественные реалии.

«Отчаяние» — один из лучших, незаслуженно редко вспоминаемых, романов Набокова. Данное произведение написано в столь исключительной форме, что выгодно выделяется среди прочих крупных творений Владимира Владимировича.

В чём же оригинальность текста? Для ответа на вопрос, необходимо обрисовать сюжет. Рассказчик описывает в форме мемуаров необычный эпизод из жизни — встречу с двойником, а так же последовавший за нею план убить этого нового знакомого с целью выдать его за себя, получить страховку, обогатиться и продолжить жить под чужим именем. Большая часть романа — изложение этих событий, а заключительные главы — уже дневниковые записи о последовавшей развязке.

Таким образом, на первый взгляд может показаться, что речь идёт о банальном сюжете с двумя-тремя авторскими новшествами, однако, Набоков на то и является выдающимся мастером, чтобы ввергать читателя в неожиданные и часто обескураживающие игры. Одна, самая поверхностная из этих игр — ломка стереотипов, когда вроде бы знакомая детективная фабула внезапно ломается в таком непредсказуемом месте, что все события произведения переворачиваются кверху головой, и чёрное становится не то, что белым, а даже красным или зелёным, поскольку ожидать такого поворота даже искушённым любителям литературы явно не приходилось.

К сюжетным плюсам следовало бы присовокупить и другие достоинства, вроде той самой улики, заприметить которую при первом чтении не просто, а, узнав о ней, останется лишь хлопать себя по лбу, сетуя на невнимательность.

Но это — верхушка. Дальше — игры более сложные, ибо у Набокова почти никогда не бывает просто и любой роман — глубокая, многоуровневая структура, каждый пласт которой ориентирован на публику разной степени сосредоточенности и эрудиции. Итак, следующий пласт — аллюзии и пародии, пересказывающие, переигрывающие, парадирующие популярные произведения: известные и не очень, классические и популярные в момент написания «Отчаяния». Тут уже всё зависит от читательского багажа — если он велик и перекликается с тем, что вложил в данное творение Владимир Владимирович, есть вероятность, как приятного узнавания, так и удивления от того, что автору удалось «поймать на крючок», всеми возможными намёками пообещав некий стандартный, до боли знакомый ход или образ, но в последний момент всё кардинально перечеркнув введением до сель нежданного приёма.

За всем этим — ещё более глубокая линия символизма, возможно, их даже несколько. Но, по крайней мере одну из них Набоков прямым текстом обрисовывает в тексте, когда зачинает разговор о политике, соотнося известные строи и страны с сюжетом романа. И в этот момент остаётся лишь удивляться, как произведению, по всей видимости, зависящему от диктующего фабулу прообраза, удаётся сохранить убедительность истории и непринуждённость рассказа.

К слову, когда речь заходит о непринуждённости, нельзя не упомянуть о языке и стиле «Отчаяния» — прекрасном, практически безупречном в этом отношении романе (однако есть повторы, особенно притяжательных местоимений — это портит общий эффект). Рассказчик не просто выдаёт красивые обороты, но и делает их самыми живыми из возможных интонаций, именно играет, паясничает перед читателем, и каждый акцент главного героя звучит поразительно красноречиво. Это игра — словами, мыслями, рассуждениями, шутками. И почти с первых строк ясно, что в произведении всё пойдёт не так, как в любом другом, известном истории литературы. Автор мгновенно даёт понять, что читателю попалась не просто книга, а настоящее сознание, причём хитрое, изворотливое, способное лгать, запутывать, шутить и даже наглейшим образом одурачивать его самого — держащего книгу, привыкшего оставаться в стороне от событий художественного мира всезнайку. Протагонист войдёт в диалог с любым, кто преследует его по округлостям и прямым букв, дабы ставить ловушки быстро трансформирующихся мотивов, менять траектории затронутых тем, оставлять тупики недосказанности. В каждой главе личность рассказчика будет довлеть над историей, подходить к ней избирательно, сознательно отказываться от передачи того или иного эпизода, дразнить, ускользать, врать, навязывать свою точку зрения — и если это приведёт к мысли о психическом расстройстве протагониста, то и такое предположение конечно не лишено оснований.

Совершив столь внушительное отступление, можно вернуться к началу, и ответить на вопрос: «в чём же оригинальность текста?» — в самой манере изложения. Примечательно, что рассказчик раз от раза рушит и рвёт в клочья литературные и жанровые шаблоны, выдавая разные концовки, отрицая морализаторство, насмехаясь над мотивами героев, избегая развязки — буквально ничто в книге не является банальностью, и вместе с тем «Отчаяние» внешне будто бы сохраняет облик обычной детективной истории.

Персонажи примечательны — каждый. Конечно, всех вытесняет на задний план протагонист, но и его жена, двойник, друг семьи — все заслуживают читательских оваций, ибо пропущенные через призму протагониста, они представляют собой блестящие комичные, а пророй и трагичные образы, при своей абсолютной убедительности, реализме и индивидуальной манерой разговора.

«Отчаяние» — один из самых удачных романов Набокова, наряду с «Лолитой», «Защитой Лужина», «Приглашением на казнь» и другими, прекрасно подходящий для первого знакомства с автором.

«Сын Казана», а в правильном переводе «Бари, сын Казана» — произведение Джеймса Кервуда, продолжающее историю семьи Казана — пса, с четвертью волчьей крови.

Будучи сыном Казана и Серой Волчицы, Бари больше походит на собаку, как внешне, так и мироощущением. Его взрослению и сопутствующим этому процессу приключениям посвящён данный роман.

Разумеется, прежде чем давать оценку самому произведению, логично рассудить, что «Бари, сын Казана» в первую очередь интересен людям, знающим предысторию, а потому стоит ответить на естественные читательские вопросы:

1) Насколько данный роман похож на предыдущий, не является ли он новой песней на старый лад?

Не похож, а точнее похож не более чем любая другая работа данного автора. «Бари, сын Казана» — совсем иное произведение, уже без любовной линии; взрослый протагонист приквела здесь — по крайней мере большую часть романа — вытеснен ещё только набирающим опыт щенком. Кардинальные отличия сюжета и персонажей не позволяют говорить о вторичности — её здесь нет.

2) Можно ли за него браться, не ознакомившись с «Казаном»?

Можно. «Бари, сын Казана» — самостоятельное произведение, но предпочтительней читать по порядку, так как хронологический подход придаст нужный эффект, создающий очень сильное ностальгическое впечатление по ходу, а так же оказывающий мощное воздействие в финале. Без знакомства с первой частью, это пройдёт мимо читателя, не дав воспринять всю полноту художественной насыщенности дилогии.

Возвращаясь к роману, нужно ещё раз подчеркнуть его отличие от «Казана»: другой персонаж, во многом противоположный фигурам родителей, уже не стремящийся к дикости, а нуждающийся в дружбе, терзается совсем иными заботами, нежели его предки. Сюжет здесь не менее увлекательный, причём, включающий как старые, так и новые локации, вырисовывающие ещё более проработанную карту художественного мира произведений.

Умеренный, но располагающий юмор — свежее и удачное новаторство в истории семьи Казана.

Многие положительные характеристики, присущие первому роману, применимы и здесь. С непревзойдённым мастерством Кервуд воссоздаёт убедительную паутину природного мира — насыщенного, живого и подвижного, — где взаимодействие с какой-то одной нитью, приводит в движение всю сложную систему взаимосвязей флоры и фауны, как это происходит в реальности. Снова перед читателем открываются малоизвестные сведения о дикой природе, почерпнуть которые самостоятельно довольно сложно ввиду малораспространённости информации такого рода.

Каждое животное здесь — отдельный персонаж, со своей историей, взглядом, характерами, причём это существо всегда воспринимается как настоящий зверь, а не некий художественный суррогат, по той причине, что Кервуд вкладывает в образы лишь то, что действительно присуще их реальным прототипам. На страницах романа живут — в самом прямом смысле этого слова — не только обитатели леса и северных пустынь, но даже растительность, реки, ветра и погодные явления — всё подано с потрясающим реализмом и знанием материала, а так же скрупулёзно, в подробностях обрисовано метким и острым пером писателя.

О слоге Кервуда отдельно: в каждом слове, выдержанной длине предложений, живописнейших метафорах — во всём этом проявляются разносторонние таланты Кервуда, выделяющего его не только среди авторов-анималистов, но и в ряду прочих писателей. Внимательно, точно, красочно — и даже более того, сочно — он густыми масляными красками создаёт живые панорамы, выбирающие в себя читателя.

Отдельно нужно отметить персонажей-людей. В отличие от «Казана», здесь почти нет разноплановых героев: добряк тут добр, а злодей зол, что сильно контрастирует с миром проработанных характеров животных. Выделятся только образ авантюриста, появляющегося к концу произведения. Но такая однородность не сильно влияет на общее впечатление по той простой причине, что сами взаимоотношения героев проработаны с глубоким драматизмом. Если в первом романе протагониста неудержимо рвало в две стороны, то Бари — всё же пёс, а потому с обществом человека связана ведущая линия повествования, где особого внимания заслуживает злодей — настолько отталкивающий, что по уровню «гадкости» и «низменности» ему трудно найти достойные художественные соответствия.

Кроме того, нельзя не сказать несколько слов о мире произведения: здесь Кервуд идёт намного дальше, чем реализовано в «Казане». Если в первом романе ключевую роль играли подробности делающие каждую местность индивидуальной, то в «Бари, сын Казана» эти местности стали ещё и узнаваемы — это внушительный шаг в анималистической литературе, значимо выделяющийся на общем фоне произведений, авторы которых не способны даже по-разному описать два дерева — да они и не ставят перед собой таковую задачу. А вот у Кервуда подобные вещи получаются будто играючи.

Ну и конечно финал этой истории заслуживает того, чтобы оставить о нём положительный отзыв: это сильная перекличка с «Казаном», замыкающая некую трансцендентную событийную спираль, нанизавшую на себя дилогию.

И всё бы ничего, если бы к творчеству великого писателя не приложил левую ногу не просто посредственный, а откровенно бездарный переводчик — Михаил Чехов, брат Петра Ильича. Нужно отдать ему должное: настолько изуродовать безупречный текст — это тоже нужно уметь! Если неприхотливому читателю подобное изложение и не покажется плохим, то человек, имеющий сколько-нибудь, хоть самую толику вкуса, будет плеваться от слога Чехова дальше, чем видеть. Для примера вот этот отрывок:

«Когда ОН вернулся к НЕМУ назад, то кролик был уже мертв, но ОН все еще продолжал кусать ЕГО и ворчать, пока наконец Серая Волчица не вонзила в кролика свои острые клыки и не разорвала ЕГО на части»,

где пять раз повторено одно и тоже слово. Для сравнения изящный и лишённый повторений тот же отрывок в оригинале:

«When he returned to the attack, Wapoos was quite dead, and Baree continued to bite and snarl until Gray Wolf came with her sharp fangs and tore the rabbit to pieces».

И это не один, намеренно выхваченный из текста огрех. Это настоящая тенденция, встречающаяся чуть-чуть реже, чем в каждом предложении. Варианты вроде «И Бари понял, что СКОРО у него СКОРО будут друзья» — на каждом шагу. Что уж говорить о таких мелочах, как: «поднять голову кверху». Может, М.Чехов и представлял себе, как голову поднимают книзу или вбок, а потому счёл значимым уточнить, что делают это в данном случае именно вверх, но проблема в том, что эти уточнения подобно сорной траве покрывают все аккуратно вспаханные дорожки Кервудского романа. Немаловажно, что в оригинале главы неименованные, а в русском издании их названия местами раскрывают сюжет и убивают интригу.

Увы, другого перевода на русский, найти не удалось, и оттого обидно, что это блестящее произведение приходится читать в таком до убогости жалком варианте. Но если сделать скидку на горе-переводчика, абстрагироваться и оценить роман адекватно, то он заслуживает самых положительных и восторженных отзывов.

Таким образом, «Бари, сын Казана» — сильное, яркое произведение, написанное в лучших традициях «Казана», при этом имеющее самостоятельный сюжет и индивидуальные художественные достоинства. Заслуживает высший балл, а так же рекомендацию для всех, кто на это способен: читать на языке оригинала.

P.S. Роман экранизирован в 1995 году: «Глаз волка 2: переход на север».

«Храмовый тигр» — последняя книга из творчества Джима Корбетта, где основной темой становятся животные-людоеды. Мы снова видим автора — уже более пожилого, оставившего позади увлекательную жизнь. Последний раз он принимает вызов и старый, больной, вымотанный недугом, отправляется на битву, понимая, сколь велика вероятность никогда не возвратиться обратно.

Книге свойственны черты предыдущих работ: прекрасный стиль, восторженные нотки в подробном описании природы, глубокое понимание поведения животных, а так же блестящий анализ происходящего, не оставляющий никакой возможности для критики итоговых умозаключений.

В некоторой мере «Храмового тигра» можно назвать исповедью, ведь здесь, как нигде ранее проскальзывает мотив сожаления перед убитыми животными, Корбетт слегка приоткрывает перед читателями внутренний мир, уставший от бесконечного противостояния самому драгоценному в своей жизни подарку — дикому миру джунглей.

«Храмовый тигр» — это книга итогов: итогов жизни, итогов деятельности, итогов размышлений. Это финал, подводящий черту в литературных трудах этого многогранного человека, охотника, сменившего ружьё на фотоаппарат, вынужденного убийцу, сыгравшего ключевую роль в создании национального парка дикой природы, непримиримого соперника, восхищавшегося врагами, защитника окружающей среды, человека-легенды.

«Беглянка» — шестой, предпоследний том эпопеи «В поисках утраченного времени». Это самая короткая и наиболее сырая часть. Всё из-за того, что история Альбертины возникла сравнительно поздно и у Пруста просто не хватило жизни, чтобы как следует аранжировать пунктирно набросанные детали.

Хотя «Беглянка» — черновик, достоинств книги это не умаляет. Напротив — остаётся только восхищаться тем, что автор, написавший столь филигранный текст, рассматривал его лишь как основу, которую нужно будет исправлять, дополнять, улучшать.

Занятно, что между «Беглянкой» и «Обретённым временем» не проведена граница, а потому разные редакции жонглируют небольшим кусочком от «Я не рассказывал бы, впрочем, о своей жизни возле Комбре» до «…за которые я теперь виню себя больше всего», присобачивая его то к одной, то к другой части. А, например, в «Полном издании в двух томах» его и вовсе уронили мимо книги.

С точки зрения содержания, «Беглянка» — наиболее призрачный том «Поисков»: текст вроде бы есть, а пересказать практически нечего. При всём этом именно здесь присутствует главный «спойлер» романа-реки — причина невозвращения Альбертины к рассказчику. Дав дёру, девушка подарила главному герою щедрую почву для болезненных воспоминаний, ностальгии, отчаяния. Собственно, утрата у Пруста — двигатель творчества, катализатор идей.

Силясь преодолеть невыносимое горе, отчаявшийся влюблённый проводит основательную ревизию чувств и воспоминаний, приходя к неожиданным, но интересным выводам. Один из них — в том, что никто из людей не существует как постоянная данность. Все мы ежеминутно меняемся под воздействием опыта, возраста, настроения, окружения, местности и т.д. А потому нет некоторой конкретной Альбертины из палаты мер и весов. Зато есть множество её ипостасей, рассыпанных по эпизодам из жизней людей, взаимодействовавших с этой сердцеедкой. Рассказчику предстоит обнаружить в себе эти осколки и удалить из тех зон души, где они причиняют страдания. Ступая по воспоминаниям назад, главный герой позволяет прошлому рассосаться и усвоиться, стать фактом, а не источником боли.

Любовь умирает, развеивается, словно разматываемый моток ниток. За нею кроется всего лишь человек — девушка, обожаемая не сама по себе, а за счёт переживаемого воздыхателем чувства, которое, к слову, можно испытать и к кому-то другому. Так что красота — в глазах смотрящего, а вся поэзия, воспевающая дев, — лишь проекция чувств художника на живой объект, не более того.

Проза Пруста в «Беглянке» выглядит какой-то инопланетной. История без истории, длинный текст, не наполненный ничем материальным. Любой пересказ этого тома обречён быть уж слишком кратким, напоминая фокус, где в ящик влезает эротичная помощница факира, а удивлённый зритель, сунув за нею руку, огорчённо нащупывает всего-то какой-нибудь волосатый ананас. Лишь наш выдающийся французский модернист способен растянуть любое «ага» на двадцать четыре с половиной страницы, подобно тому, как виртуозный ложкарь в силах переиграть целый оркестр, раскрывая в малом красоту великого.

Ко всему прочему, «Беглянка» — это ещё и детектив. Герой здесь затевает эпистолярное расследование, а затем дополняет его опросом свидетелей. Цель одна — выяснить, изменяла ли Альбертина. Веет от этой одержимости чем-то нездоровым. Так и чудится, что ещё через полсотни страниц к сей некромантской инициативе привлекут медиумов, спиритов, Кашпировского, Вангу, Голдота Полумёртвого, Герберта Уэста-Реаниматора, Алистера Кроули, Амаяка Акопяна… Ляськи-масяськи, ахалай-махалай!

В книге присутствуют сюжетные баги, вызванные незавершённостью рукописи. Это лишь добавляет градус мистицизма, превращая «Беглянку» во что-то совершенно ирреальное, веющее уже кладбищенскими мотивами Ленор, воспетой По. Чего стоит один только оживший Бергот!

Под конец повествование начинает будто просыпаться: возвращаются персонажи, всё увереннее, всё больше, том наполняется событиями — столь стремительными, что не признать в них черновик невозможно. Особенно худ эпизод с описанием поездки в Венецию. Разговоров-то о ней велось! Такие чаяния имелись! А по сути получилось довольно смазано и невыразительно.

Однако украшает эти страницы встреча главного героя со старой бабушкиной подругой. Очень красиво выглядит образ, где престарелая аристократка сидит под древним орнаментом, практически стёртым — как и она сама, почти изглаженная из этого мира со своим поколением.

Это не единственные важные попадания Пруста. «Я забыл умершую бабушку и уже ничего не чувствую по отношению к ней», — способен признаться рассказчик. И за этим кроется жестокое, но точное откровение об устройстве человеческих эмоций. И таких поразительных наблюдений, редких для обычно всё романтизирующей литературы, в книге предостаточно.

На заключительных страницах «Поиски» всё ближе приобретают вид, присущий первым томам. Скоро финал. Здесь снова веет духом «Германтов». А какие интересные отношения возникнут у старых героев! История Альбертины, ставшая масштабным отступлением, подошла к концу. Былое чувство умерло, исчерпалось. Это неуклюжий ход с точки зрения композиции, но верный для отображения непредсказуемости жизни.

«Беглянка» — недоработанный, но очень глубокий том эпопеи. Его можно назвать инверсионным по отношению к «Любви Свана». Редкая тема и уникальный на неё взгляд делают эту книгу одним из самых интересных сочинений в мировой литературе.

«Под сенью девушек в цвету» — второй том из романа-потока Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». Изначально выход этой книги не планировался: автор рассчитывал уложить повествование в три произведения: «В сторону Свана», «В сторону Германтов» и «Обретённое время». Но творческий порыв и обстоятельства распорядились иначе, создав куда более длинную цепочку из примерно 7 работ, — окончательная разбивка спорна, всё дробится на усмотрение издателей.

Итак, как же возник 2 том одной из самых живописных эпопей в литературе? При издании «В сторону Свана», от романа, в силу большого объёма, оттяпали солидный фрагмент — «Вокруг госпожи Сван». Пытаясь найти ему место в продолжении, автор, вопреки изначальному намерению, создал внезапное звено между запланированными частями — то самое произведение — «Под сенью девушек в цвету».

Работа над книгой велась, когда у Пруста уже не только сформировалось видение общей картины «В поисках утраченного времени», но даже имелся черновой вариант всей работы. Появление незапланированного элемента резко пошатнуло трёхстопную конструкцию, и автор осознал, что вместо косметических работ приступает к масштабной перестройке. Новые персонажи потребовали места в общем повествовании, из-за чего для баланса пришлось расширить цикл уже по ту сторону «Германтов», соорудив там «Беглянку» и «Пленницу», оттеснивших «Обретённое время» в угнетающе несимметричную позицию.

И всё же Пруст не мог противостоять естественному росту «В поисках утраченного времени», сила, происходящая из второго тома, оказалась неодолимой, и он без конца правил, расширял, наполнял и украшал главную работу жизни. Конечно, он не успел закончить все штрихи — да и не смог бы из-за постоянных метаморфоз взгляда на произведение, желания дополнить и расписать тот или иной витраж романа-потока, часто сравниваемого автором с готическим собором.

Работа над «В поисках утраченного времени» — это нескончаемый труд, чей единственно возможный конец — смерть, так что неудивительно наличие нестыковок и шероховатостей, возникших в момент перевоплощения версии романа-реки №X в версию №X+1. Пруст успел издать лишь 3 части эпопеи: «В сторону Свана», «Под сенью девушек в цвету» и «У Германтов», но даже в этих работах есть нестыковки, выдающие нововведения, ещё не успевшие обжиться в общей структуре. Такова, например, Альбертина — девушка, чья важная роль во втором томе неоспорима, но чьё присутствие в следующей книге призрачно из-за поспешности правки, не давшей плотно втиснуть персонажа в предварительно написанные черновики.

Тем не менее, разногласия отдельных эпизодов ничтожны по сравнению с масштабом, глубиной и красотой Прустовской мысли. Так что не стоит уделять много внимания поискам ошибок в труде человека, лихорадочно, преодолевая болезнь, пытавшегося довершить куда более значимые поиски — «Поиски утраченного времени».

Не нужно верить тем, кто утверждает, будто Пруста можно читать в любом порядке, так как сюжета у него нет. На самом деле фабула, хоть она и затянута, всё же имеется, и «В поисках утраченного времени» позволяет посмотреть тягучую динамику состояний, развитие взаимоотношений и сложный метафорически-философский ряд — а с ним не стоит знакомиться с середины: утратится красивое вступление.

Что же происходит на страницах «Под сенью девушек в цвету»? В первую очередь, завершается предыдущая часть «Поисков» — «В сторону Свана». Этот элемент озаглавлен «Вокруг госпожи Сван». Много внимания уделено отношениям героя с их дочерью, описанием подростковых обид, но всё это меркнет перед другими, сильнейшими эпизодами повествования.

Первый из них посвящён литературе и включает много очаровательных, глубоких и проникновенных рассуждений о писательском искусстве. Образ Бергота — прекрасная иллюстрация растождествления рассказчика и автора — тема, кстати, личная для Пруста: его часто смешивали с протагонистом «Поисков», что, конечно, не отражало действительности и, кстати, лежало в основе философии будущего классика, уделившего вопросу различия писателя с написанным большое исследование «Против Сент-Бёва», изданное посмертно. Кстати, на этом отрезке романа очень интересно описание стремлений, страхов и срывов начинающего сочинителя.

Вторая любопытная тема — выступление в театре известной актрисы. Наверное, лишним будет сказать, сколь виртуозно описан этот эпизод, куда важнее — реакция рассказчика: он в недоумении и совершенно не понимает, чем же скучная, заурядная и ничем не примечательная Берма так очаровывает публику. Здесь нашёл отражение очень важный вопрос о влиянии мнения масс на индивидуума, ведь впоследствии авторитетный маркиз лихо вправляет мозги юноше, вздумавшему проявить культурное вольнодумство. Впрочем, чуть позже, в «Германтах», главный герой найдёт-таки в игре всё той же особы основания для искреннего восхищения.

Всех тем «Под сенью девушек в цвету» не перечислить. Стоит ограничиться упоминанием острого интереса Пруста к особенностям классовых и межклассовых отношений: показушности, заискиванию, подражанию и многим другим явлениям, заслужившим иронии автора. Немаловажно и то, как порой зависимы и непоследовательны люди в оценках и суждениях, от чего случайное замечание какого-нибудь маркиза может тут же переориентировать их ценности.

Основательно переворошив эти темы, Пруст спасает рассказчика от общества дочки четы Сванов и отправляет его вместе с бабушкой в вымышленный курортный городок, восстановить моральный дух и силы. Читатель вправе иронизировать по поводу излишней впечатлительности, инфантильности и откровенной слабости изнеженного главного героя, но необходимо понимать, что автор не стремился создать идеального персонажа: он создавал идеального наблюдателя. Жизнь в статусе холёного господина, нескончаемая болезнь, изолированность и отсутствие сестёр или братьев — всё это сформировало именно такой характер протагониста, нет смысла негодовать на сей счёт, требуя замены хрупкого юнца на венценосного Аполлона, мудрого Сократа, бесстрашного Гектора или кого-то ещё из идеализированной шайки эллинского наследия.

Читателю лишь остаётся смириться — герой и шагу не ступит без опеки бабули, удобной служанки и друзей, воздыхающих в похотливой двусмысленности. И хотя проблемы социальной адаптации рассказчика сравнимы с теми, какие испытал бы Фродо Бэггинс, если бы попытался через русскую сберкассу, изъясняясь на ширском, выплатить гусём Роханскому царю налог за вывоз мусора, необходимо понимать, что персонажи разного масштаба имеют разные проблемы, и повествователь Пруста правда в затруднении, куда ввели его обстоятельства, болезнь и нравы времени.

История медленно начинает распаковывать чемоданы на новом месте. Рассказчик в бездонной рефлексии вяло топчется за бабушкой, опасливо глазея на суровых служащих гостиницы, неприступных господ и, в довесок, на всякую сморкнувшуюся за углом молочницу, каждая из коих неизменно кажется красавицей, поскольку герой либо робеет, либо не успевает её как следует рассмотреть.

Пруст взял курс к ядру произведения — рассказу о девушках, но прежде он успеет ввести ряд новых персонажей, чуть лучше раскрыть личность бабушки и совершить потрясающий экскурс в секреты живописи, изложенные по поводу знакомства главного героя с талантливым художником, этаким рисующим эквивалентом Бергота.

Самая пленительная и поэтичная часть и дала название роману — «Под сенью девушек в цвету». Это потрясающая, проработанная до мелочей картина с одними из самых живых и поющих образов оживлённых морских панорам. Предвосхищая эту художественную идиллию, Пруст умудряется даже хмельное состояние передать как нечто космическое, напоминающее изящный мираж, но вместе с тем грандиозное, почти циклопическое, пронзительное состояние счастья, — первая, менее удачная попытка предпринята ещё в «Утехах и днях». И если бы не некая тень предчувствия по поводу столь дорогой рассказчику бабушки, ювелирно вписанная и служащая тревожным контрастом, читатель рисковал бы провалиться и утонуть где-то на побережье Бальбека — столь реален, детализирован и незыблем вымышленный город.

Нельзя умолчать о потрясающей способности Пруста, не смотря на личные пристрастия, отмечать и воспроизводить женскую красоту. Писать столь же хорошо умели от силы три писателя в истории. Писать точно так же не сможет уже никто.

«Под сенью девушек в цвету» — это ода красоте, молодости, морю, искусству и вдохновению. Книга достойная внимания самых придирчивых и искушённых любителей литературы.

«Смотри на арлекинов!» — последний завершённый роман Набокова, увы, многими непонятый, а потому воспринятый как громада самоиронии и ностальгии. Расхоже мнение, что это произведение — пародия на автобиографию, но такая характеристика неверна, ибо она подразумевает высмеивание традиций и законов жанра, а у нас имеется нечто иное — деконструкция. Автор создаёт очередного литературного гибрида, в коем вымышленные мемуары — лишь обрамление куда более глубоких идей.

Фабула романа, как и в предшествующей «Аде», вводит невнимательных читателей в заблуждение: со слов рассказчика кажется, что ключевая тема «Смотри на арлекинов!» — это история о том, как он последовательно женится на трёх женщинах (трёх, господа слепые, узревшие там четвёртую!), сочиняет произведения, страдает от некого недуга и в конце обретает истинную, но безымянную возлюбленную, к коей обращается по ходу текста на «ты». Увы, часто люди глубже не копают, думая, будто это и есть чистейшее содержание. Но нет.

На самом деле мы легко можем установить, что имеем дело с недостоверным рассказчиком, если обратим внимание на мелочи. Из разбросанных по произведению намёков выясняется любопытный факт — все три супруги главного героя являются ему сёстрами, хотя тот не подозревает об этом. Одна из самых туманных подсказок — общее сочетание букв в фамилиях — «bl» (ясно — «blood», кровь). И, казалось бы, только глубина начинает проясняться, а фабула усложняться, возникают нестыковки: где-то герой утверждает, якобы, родившись, уже не застал отца живым, но в другом месте себе противоречит.

Гений не совершает ошибок, как сказал Джойс, и Набоков здесь следует этому правилу, ибо путается в фактах не автор «Смотри на арлекинов!», а рассказчик, уверяющий, будто сия история — его подлинная биография. Но всё больше фактов-шурупов вывинчиваются из общей конструкции, диссонируют с нею, отчего та расшатывается, и становится ясно — мы имеем дело не с правдой, а с миражом, напоминающим «Истинную жизнь Себастьяна Найта». Как и в случае первого англоязычного романа, возможны несколько трактовок:

а) рассказчик психически болен и путает вымысел с действительностью. Изложенные события местами реальны, но кое-где описаны галлюцинации. В пользу версии говорит реакция людей, постоянно уверяющих протагониста в фактах, которые тот отметает (например, когда возмущается «неправильными» названиями своих романов). Вполне возможно, что окружающие — люди адекватные, пытающиеся донести до безумца истинное положение вещей;

б) рассказчик описывает до какой-то меры выдуманное прошлое, поскольку насытил воспоминания «арлекинами» — объектами, событиями или явлениями, реально не существовавшими, но вымышленными и занявшими твёрдую позицию в жизни главного героя. Он настолько тесно переплетает судьбу с этими фантазиями и так даёт им утвердиться, что в итоге даже заявляет, будто данной игре научен бабушкой — первым, кстати, призраком в цепочке взращённых фантазией мыслеформ. Важную роль играет недуг протагониста: Вадим Вадимович не способен мысленно обернуться на уже пройденную дорогу, и, как мы узнаём к концу романа, этот проделанный путь — не объект в пространстве, а аллегория минувших событий. Повествователь воссоздаёт и мистифицирует биографию потому, что подлинное содержание прожитых дней оказывается недоступным, а значит, и болезнь намного серьёзнее, чем могло показаться беглому читателю. Собственно, при желании, описанную интерпретацию можно изящно привить к первой;

в) рассказчик Вадим Вадимович является двойником некого Владимира Владимировича — жителя другой реальности, либо планеты, чьи чувства и воспоминания порой вклиниваются в разум повествователя. В пользу версии говорит содержание романа «Ада», где описывалось, что инопланетные сумасшедшие временами могут получать информацию с Земли. Вероятно, недуг главного героя способствует его восприимчивости, и факты путаются под влиянием этой метафизической причины.

Кстати, протагонист часто размышляет, будто он — лишь искажённое подобие некого оригинала. Это также добавляет весу данной версии, а ещё перекликается с аналогичной идеей из «Под знаком незаконнорождённых», где на копиях концентрируется фокус произведения. Есть мнение, что по замыслу Набокова роман «Лаура и её оригинал» должен был развить тему подлинников и повторений, чего не случилось, так что её финальный аккорд — безымянная возлюбленная главного героя, врывающаяся в палату и внезапно оказавшаяся «Реальностью», — некое просветление, подобное озарению несчастного Круга.

Чтобы прояснить развязку, следует упомянуть, что ещё со времён «Ады» Набоков интересовался взглядами Мартина Гарднера на пространство и время, а потому не упускал возможности вступить в полемику, облачая свои доводы в литературные кружева. Наиболее актуальный вопрос на момент написания «Смотри на арлекинов!» — проблема симметрии во Вселенной, соотношение левого и правого, относительность этих понятий. Таким образом, недуг главного героя, не дающий ему выполнить мысленную перестановку двух направлений, регулярно всплывающий мотив зеркал и описание парных точек на теле неподвижного Вадима Вадимовича — дань всепроникающему дуализму.

Причём же здесь возлюбленная рассказчика? Всё просто: его сознание разделёно на два несогласованных полушария, правое и левое, о коих так много твердят духовные гуру, учёные и любители-эзотерики. Безымянная «она» — объект противоположного мира, и только при объединении двух полярностей обретается истинная реальность. Как здесь не вспомнить Майринка, во всех романах высшей идеей ставящего соединение мужского и женского начал, — ведь именно они являют лучшую из антитез, придуманных природой, но лишь вместе составляют единое целое, гармонию и истину.

Как же космически далеки от этих выводов рецензенты, не способные узреть ни проблемы самоидентификации протагониста, ни явной нереальности его жён, ведущих себя до невозможности утрированно, ни авторские модуляции литературного разноголосья середины XX века. Всё, о чём пишут, — пародия, хотя ни о какой пародийности, как уже говорилось, речь не идёт. Просто Набоков, по обыкновению, избирает сырьём для романа свою жизнь, опыт и впечатления, из коих лепит нечто созвучное душе, близкое по настроению, но другое. Вопрос фабулы вторичен, а сама она — лишь чреда капканов для невнимательных читателей. Куда важнее красота и мысли (и, конечно, красота мысли), свозящие в произведении. Проживая в Европе, Набоков подвёл черту под творчеством с помощью «Дара» — работы, куда фактически проецировал себя. «Смотри на арлекинов!» несёт аналогичную функцию, подытоживая творческий путь, развивая старые темы, издеваясь над законами формы и сплетая жанровую химеру, у коей не сразу понять, где пасть, где хвост.

От вдумчивости читателя, как и в «Аде», зависит тон книги. Внешне радужные и весёлые арлекины, при близком с ними знакомстве, могут обернуться оскалившимся нагромождением чёрных с кровавыми пятен. Львиная доля информации будет понятна лишь тем, кто знаком с прочей прозой Набокова. Вадим Вадимович — упрощённая копия Владимира Владимировича, который, если и не настоящий, а литературный, то, как минимум, очень похож на оригинал. Рассказчик не только именем короче, но и библиография у него скромнее: 6 и 6 книг на двух языках у копии против 8 и 8 у подлинного — вроде бы именно такое соотношение можно высчитать в романе. К примеру, практически не найти отсылок к «Отчаянию» — кажется, в реальности повествователя этого произведения не существует, хотя, впрочем, не исключено, что есть и оно, но как-то хитро завуалировано.

Человек, прочитавший «Дар», «Приглашение на казнь» и «Истинную жизнь Себастьяна Найта», найдёт в «Смотри на арлекинов!» любопытнейшие факты о подробностях написания этих книг. Видимо, Набоков, уставший от недалёких критиков и поверхностных читателей, решил дать разъяснения о настоящей природе этих романов. Но Владимир Владимирович не был бы собой, если бы оставил нас без загадки, и, раскрывая карты из старой партии, он уже вынул запечатанную колоду — головоломку нового произведения.

В сущности, литературные рассуждения Набокова о романах, вопросах их написания, функции художника — всё это и многое другое будет интересно даже не столько читателям, сколько писателям, понимающим, о чём говорит автор, — что ещё больше роднит «Смотри на Арлекинов!» с «Даром».

Стилистически роман уступает лучшим творениям автора — «Лолите», «Защите Лужина» и «Приглашению на казнь», но ряд интересных находок имеется и здесь. Фабула строится на перечислении обстоятельств знакомств рассказчика с тремя жёнами, описания его отношений с дочерью, поездки в Россию и последней, но настоящей любви — чем произведение более всего напоминает «Подвиг», «Дар» и «Истинную жизнь Себастьяна Найта». Есть отсылки помельче, например, к «Лолите», кою не заметил бы только читатель рецензии на оглавление.

«Смотри на арлекинов!» — одно из самых сложных и многоуровневых произведений Набокова. Читать следует только после всех остальных романов, обзаведясь блокнотом и ручкой. Глубина романа потрясает, но различить её смогут немногие.

Удивительная бабуля, пережившая войну, навсегда осталась загадкой для близких. Во всём она человек неординарный. Посмотреть — не то ведьма, не то сумасшедшая, но вместе с тем самая человечная и понимающая на фоне большинства людей. Увы, ей не найти общий язык с другими, и свои силы и знания, по всей видимости, придётся унести с собой, ибо в новом мире старушка хоть временами и полезная, но чужая и непонятая. И каким же будет окончательный вердикт от родственников? Кем осталась она для них? Кто она?

«Кумаонские людоеды» — работа выдающегося автора, натуралиста и защитника природы Джима Корбетта, успевшего проявить себя в самых разных сферах деятельности и получить признательность и уважение многих людей, не только в Индии, где проживал писатель, но и далеко за её пределами. В первую очередь Корбетт известен большинству как охотник, застреливший известнейших людоедов из числа тигров и леопардов, в связи с чем, у людей, поверхностно знакомых с его жизнью и творчеством, складывается ошибочное представление о его взглядах и роли в истреблении диких хищников.

На самом деле Корбетт никогда не стремился к этим убийствам. Знакомый с тончайшими природными процессами, способный уловить оттенки настроения в выкриках птиц, мастер построения гармоничного отношения с природой, этот человек первым серьёзно исследовал причину превращения обычного зверя в людоеда: таковыми становились старые, больные и раненые животные, идущие на крайний шаг — нападение на человека — в силу неспособности поймать более вёрткую добычу. Охота на таких зверей являлась для Корбетта актом сострадания, но ни сколько не предметом интереса. Каждый раз, решаясь на схватку со зверем, автор переступал через себя, собираясь сразиться с восхищавшим его существом. И «схватка» здесь — наиболее точное понятие, ведь писатель категорически отказывался от помощников, предпочитая вести противостояние на равных, один на один с животным, как то заведено в природе.

Книга «Кумаонские людоеды» является сборником, где автор делится самыми яркими эпизодами своих встреч с хищниками-людоедами. Писатель раскрывает истории во всех подробностях, не забывая проанализировать причину каждого конкретного случая, заставившего зверя отказаться от привычной добычи — и, что характерно, почти всегда таковой причиной оказывается деятельность человека, покалечившего дикого зверя.

Таким образом, перед читателем оказывается не книга, где охотник хвалится количеством убитых особей, а весьма грустное и честное повествование, лишённое какой-либо бравады, но наполненное состраданием к диким зверям и восхищением их ни с чем не сравнимой сущностью.

Как истинный поклонник природы, а так же её наибольший знаток, Корбетт делится с читателем фактами до сих пор неизвестными, сокрытыми, тайными для человека. Он находит интересное в простом, по новому раскрывая особенности самых неприметных сторон жизни в джунглях.

Стиль автора идеально отточен, что характеризует его ещё и как сильного писателя, а высокая наблюдательность и глубокое знание материала наделяет «Кумаонских людоедов» особой художественной выразительностью. Переоценить эту книгу сложно, так как написал её феноменальный человек, внёсший значительный вклад в исследование дикой природы. Это произведение — редкий шанс услышать подобную «информацию» из первых рук: от исследователя, являвшегося ко всему прочему писателем, искренне восхищавшимся объектом своих наблюдений.

«Кот внутри» — новелла, которую, не смотря на малый объём, заслуженно можно назвать одним из лучших произведений о животных.

В первую очередь «Кота внутри» выделяет необычная форма: автор реализовал текст единым массивом, выполненным в форме потока сознания, где Уильям Берроуз хаотично вспоминает различные эпизоды из своей жизни, попутно делясь любопытными размышлениями. По началу такая подача может напугать, но уже через пару страниц читатель, уже к тому времени привыкший к манере изложения, имеет все шансы насладиться колоссальными достоинствами произведения.

Одним из таких достоинств является та невероятная глубина и точность, с которой автор исследует тончайшие нюансы взаимоотношений человека и животного — явление, в принципе неприсущее литературе. Те оттенки, что отражены в данной новелле, оставались невидимыми для большинства писателей, создававших прозу о животных. Для Берроуза домашний любимец — это даже не друг, а важнейшая составляющая жизни. Лаконичный слог ёмкими предложениями с обезоруживающей и проникновенной искренностью отражает всю задействованную в этих отношениях палитру чувств и эмоций.

Берроуз — это даже не художник, а настоящий мыслитель, наполнивший почти дневниковое содержание блестящими по форме и содержанию афоризмами, чуткими к тончайшим эмоциональным проявлениям и наделёнными пронзительной философской глубиной. Двумя, тремя, пятью словами автор способен переосмыслить, казалось бы, самые очевидные и распространённые взгляды на общение человека с животным.

В своей искренности автор жесток, потому что сам факт любви или привязанности между существами является гарантом боли, разлуки, душевных терзаний. Берроуз не снабжает произведение излишне пёстрыми красками, стараясь написать наиболее честный биографический очерк, лишённый цензуры и сочувствия к реакции читателя. При этом писатель не пытается раздуть трагедию, сгустить краски или спекулировать на жестоких подробностях — информация о событиях у него напоминает скорее беглый отчёт, и лишь в описании своего нежного отношения к животным рассказчик позволяет проявиться некоторой сентиментальности.

При всём перечисленном, новелла не выглядит черновиком или зачатком произведения: она воспринимается целостной и проработанной, но функционирующей по иным законам, нежели более традиционные и привычные художественные формы.

«Кот внутри» можно охарактеризовать как трогательную, умную и искреннюю новеллу — это наиболее точные и ёмкие эпитеты, приложимые к данному произведению. Даже не стоит упоминать, что это не только что-то личное для писателя, но так же в равной степени личное для любого, кто когда-либо испытывал тёплые чувства к животному. Читателю стоит ожидать сильнейших потрясений, улыбок и грусти, тяжёлых и милых историй, а так же правды о нашем мире — от первой до последней строчки.

Можно порекомендовать любому читателю — необычайная вещь.

Прекрасная ностальгическая повесть. Одно из лучших, а, возможно, лучшее произведение Кинга. Оно вобрало в себя все лучшее, что есть в «Оно», отбросив все лишнее. Это безупречное произведение Кинга — ни больше, ни меньше.

«Бушующая стихия» — четвёртый роман из первого цикла «Воители» серии «Коты-воители». Мощный старт первых трёх крупных произведений задал такой уверенный импульс, что эта работа, в начале, без каких-либо существенных нововведений в сюжет, успешно развивает старые темы.

«Развивает» — правильное слово: серия не топчется на месте, персонажи эволюционируют. События никого не оставляют прежним. Кто-то становится сильнее, ответственнее, другие, напротив, падают духом. Даже не самые приятные личности здесь открываются с новой стороны. «Коты-воители» дают возможность проследить, как формируется и меняется характер в течение жизни. Тут нет статичных героев — и это правильное решение с точки зрения художественной правды.

Претерпевает изменения и язык. Безусловно, «Бушующая стихия» не достигает высокого эстетического уровня, но образный вектор серии стремительно идёт вверх, увеличивая количество неожиданных сравнений и пёстрых лингвистических украшений. Объективно — по уровню насыщенности ещё слабо, но по части динамики и красоты слога — уже очень хорошо.

Особое внимание уделяется внутреннему миру героев: страхи, сомнения, стремления, страсти — писательское перо учитывает множество аспектов эмоционального состояния. Исполнено это если не виртуозно, то, по крайней мере, очень убедительно и всегда к месту: действительно приходится согласиться, что в описанных обстоятельствах, проходя именно по той местности, персонаж может быть погружён именно в такие размышления, какие воспроизводит автор.

Появление некоторых героев окажется для читателя приятной неожиданностью: как всегда «Коты-воители» демонстрируют скрупулёзно продуманную структуру сюжета и дарят нежные ностальгические веяния.

Последние главы романа — о той самой бушующей стихии, лесном пожаре, вызванном людьми. Разразится настоящая трагедия, способная выдавить слёзу даже у самой чёрствой аудитории. Здесь нет приукрашиваний и неуместного оптимизма: катастрофа — всегда катастрофа: никто не застрахован от смерти. Чтобы проникнуться описанными событиями, следует воздержаться от чтения статей и отзывов: они полны спойлеров, отчего теряется шокирующий эффект неожиданности.

«Бушующая стихия» любопытна и тем, как по-новому автор преподносит котов племени Теней, что лишний раз показывает, насколько «Коты-воители» умеют проиллюстрировать разницу между субъективными и объективными мировоззрениями. К сожалению, в некоторых русских переводах часть персонажей пострадала: Пёрышко и Белогрудый часто перенимают имена друг друга.

Как и в предыдущем романе, финал играет на элементе неожиданности, хотя на этот раз предсказать его значительно проще. Тем не менее, с сюжетной точки зрения, ход безупречен.

«Бушующая стихия» — сильное, драматическое произведение с яркими героями. Оно выдерживает уровень, заданный «Лесом секретов», но требует от читателя знаний содержания приквелов.

«На границе с потусторонним» — нехудожественное произведение Майринка, посвящённое его любимой области знаний — эзотерическим наукам. По сути, здесь излагаются самые общие, но то же время фундаментальные, взгляды и выводы автора по части духовного пути человека.

С чем можно сравнить этот текст? Аналогов достаточно: сочинения Кастанеды, Блаватской, Кришамурти, Прабухпады, Ошо, Нами и многих других. Но, как и везде есть свои нюансы и отличия.

Первоочерёдно бросается в глаза, что не смотря на частые упоминания о принадлежности Майринка к буддизму, он придерживается отстранённого, сугубо практического изложения, без приоритетов и отсылок к учениям какой-либо школы, хотя и заостряет внимание на йоге, но йога, как известно — не прерогатива какого-то одного духовного направления, а обобщающее название прикладных практик любого из них.

Разумеется, такая позиция не делает сочинение Майринка исключительным, ввиду того, что подобных аналогов много, однако, характеризует его с выгодной стороны, поскольку в «На границе с потусторонним» отсутствует намерение куда-то завлечь и что-либо навязать читателю.

Подкупает Майринк именно сухим изложением фактов, кои подчёркнуто характеризует как личный опыт, без всякого фанатизма и намёков на превосходство.

К слову, более всего перекликается данный текст с романом «Белый доминиканец», где прямым образом иллюстрируются некоторые постулаты Майринковского мировоззрения.

Какова цель данного текста, кроме пресловутого намерения поделиться знанием? Пожалуй, главным её предназначением можно назвать стремление упорядочить и как-то обозначить основные векторы духовного развития человека. «На границе с потусторонним» — своего рода предисловие к любому эзотерическому пути, нужное, чтобы избежать ловушек и отделить зёрна от плевел, либо, напротив — некое резюме, фильтр после прочтения.

Читать можно рекомендовать только интересующимся сферой эзотерики, ну и, конечно, необходимо отметить, что Майринк не позиционирует себя каким-то учителем или наставником, в то время, как разбирается в данной теме намного лучше большинства самозваных пропагандистов.

«Портрет художника» (не путать с романом «Портрет художника в юности») — ранний рассказ Джойса, написанный по заказу, однако отвергнутый издателем, не решившимся печатать «то, что он сам не понимает». Этот случай не исключение, а досадная — или же напротив, выдающаяся (как посмотреть) — черта творчества ирландского и мирового классика, чьи произведения, от первого до последнего преследовали недоумевающие и зачастую негативные отзывы, проблемы с публикацией или же судебные разбирательства.

Подобные сложности случались с «Дублинцами», «Улиссом», «Поминками по Финнегану» и другими творениями — с каждым этот мотив судьбы обыгрывался по-своему, но всегда держал схожую тональность.

Возвращаясь к рассказу, сразу о главном: о чём он? И тут следует сделать отступление, дабы сказать, что «Потрет художника» — та самая работа, что своим появлением задала тенденцию всему творчеству Джойса, за небольшими исключениями. Исследование взаимоотношения художника с обществом, окружающим и внутренним мирами, культурным наследием, традицией, семьёй, искусством, красотой, литературой, страной и многими другими аспектами бытия — вот одна многогранная тема из множества других, сводящих в единую линию преемственности такие произведения как «Герой Стивен», «Портрет художника в юности», «Улисс» и это. Разумеется, всё намного глубже, размашистей: тут и одиночество, непонимание, философия эстетизма, обнажение изуродованных гангрен провинциальных реалий, что особенно усердно проиллюстрировано в «Дублинцах».

Не делая попытки охватить всю сложную паутину наследственности произведений — что было бы невозможно в рамках рецензии, да и невыполнимо ни для кого, кроме самого автора — нужно лишь отметить сам факт связи, как последовательного развития вектора, заданного данным рассказом.

Итак, о чём же «Потрет художника»? Это история противостояния художника — под «художником» здесь понимается не живописец, а творец художественного мира — всем тяготам творческого пути, рождённым аспектами сдерживающей его жизни. Но ещё важней здесь — мотив развития, созревания личности, уже подспудно, но всё же не столько интуитивно, сколько самонадеянно строящей представления о грядущей великой миссии в литературе, а так же сопровождающем её исследовании себя, эпохи, человечества… — перечислять можно долго, поскольку у Джойса всё сливается и пересекается под невообразимыми углами, и ни что неотъемлемо от другого, и если одно время казалось, что художник — человек с личными проблемами, то скоро в них просквозят трудности целой эпохи, а в ней, как в зеркале отразятся и литературные неурядицы, и вновь встанет вопрос, что — творчество или реальность — отражение, а что источник.

В этой связи довольно трудно, даже невозможно, вывести первостепенные элементы рассказа, поскольку он существует целостно, где каждый элемент на своём месте, том самом, что определён творческим порывом Джойса, как известно, написавшего «Портрет художника» залпом, за день — так, одной случайностью, чьим-то заказом, родилась тропа для последующих романов, в том числе «Улисса», и всей вытекшей из него литературы XX – XXI вв.

Можно лишь примерно дать представление, человеку, рассказ не читавшему, что же его ждёт: тяжёлый слог с множеством изворотов, терминов, скачущими смыслами, подсмыслами и отсылками, предъявляющими высокие требования к тому, кто желает данное произведение понять. И на фоне этого мелькает герой, пока ещё безымянный Стивен Дедал, персонаж будущих романов, который здесь впервые вслед за Джойсом вынужден покинуть загнивающую Ирландию, где не может найти путей реализации своего великого творческого замысла.

В дальнейшем, манера и название «Портрета художника» будут повторно использованы в романе «Потрет художника в юности», но это потом, а впереди, между этими двумя работами, ещё предстоит незавершённый «Герой Стивен».

Следует отметить, что текст довольно занимательный, и его, пожалуй, можно рекомендовать желающим испытать эрудицию и способность ума воспринимать сложные, перегруженные смыслами предложения, дабы ощутить на себе уже проявившуюся многоплановость прозы ещё совсем молодого Джойса.

«За ягуаром через сельву» (в оригинале «Бишу-ягуар») — образец качественного и колоритного литературного произведения, достойного исключительно оценки «отлично».

К сожалению, узнать что-либо об авторе не удалось, но есть подозрения, что он коренной житель бескрайней Амазонии — столь живописно и подробно изображены в повести эти регионы. Пожалуй, ни один из так называемых «певцов русской природы» не смог столь же скрупулёзно, в деталях и оттенках, изобразить флору и фауну родной местности, описать повадки и взаимоотношения животных, связанных с ними наблюдений и фактов. По сути, «За ягуаром через сельву» содержит любопытной информации не менее чем любая из познавательных телевизионных передач — и это притом, что достоинства произведения на этом только начинаются.

Упомянув о животных, следует отметить, что мир повести не перекошен исключительно в сторону зверей, а сбалансирован, и охотно изображает вторую линию — жизнь индейцев, обитающих неподалёку. Используя лишь двух персонажей — отца и дочь — автор успевает легко и ненавязчиво просветить читателя не только в вопросах семейных дел, но и в трудностях коренного населения, вызванных потребительским к нему отношением белых людей. Кроме того, становится очевидно, что не столько вторженцы повинны в происходящем, сколько сами местные, с охотой пляшущие под дудку финансовых воротил. В двух абзацах раскрывается ужасающая картина, из которой ясно: безграмотный человек сам распродаст окружающие его природные ресурсы и родной дом, ради сомнительного статуса «самого богатого жителя деревни», притом, что куда можно потратить такие деньги, индеец даже не представляет.

В центре повествования, казалось бы, банальный сюжет: зрелый охотник нападает на след раненой самки ягуара, в связи с чем начинается погоня, насыщенная перекликающими злоключениями персонажей, в том числе героям приходится пережить нападение ядовитых змей, наводнение, пожар и т.д. И если в начале такая конструкция кажется тривиальной, то к финалу повесть набирает столь сильное напряжение, что это с лихвой компенсирует избитость фабулы. Развязка потрясает — она эмоциональна, разумеется, при условии, что читатель не остался равнодушным к самой истории и её персонажам.

И снова хочется отметить сколь насытил автор текст всевозможными животными, растениями и фактами — это не выглядит чрезмерностью, но вдыхает в повесть глубину и реализм, благодаря чему буквально ощущается, как где-то фоном, за текстом, над журчащей рекой покачиваются густые сплетения лиан. Благодаря такому подробному миру, получается столь сильный эффект погружения, что история превращается в настоящее путешествие — увлекательное и захватывающее.

Из спорных моментов можно отметить разве что упоминание мыслей животного — как-никак, думают звери не человеческими словами, а потому некоторые авторы успешно избегают буквальную передачу мыслей животных при помощи слов, используя косвенные замечания — иногда даже предположения, вроде: «а может, в тот момент думал он об…». Но это мелочи, тем более, что на протяжении повести мысли ягуара встречаются раза два, и вместе с тем, их дословная передача — не есть ошибка, а лишь акт авторской воли, поэтому строго судить этот момент совершенно не хочется.

Стилистически — к повести не придраться. Она написана блестяще: почти нет повторов и плеоназмов. Разумеется, тут следует предполагать немалый вклад переводчиков, но логично заключить, что и оригинал такому языку поспособствовал не мало. Длина предложений и абзацев просто идеально ложиться в ритм, благодаря чему практически не приходится возвращаться, чтобы перечитать сложный отрывок, либо, напротив, огорчаться из-за внезапно встречающихся в тексте банальностей — их в повести нет.

Художественная образность в тексте не особо богата: влажный лес, золотистый закат, золотистые глаза — сила произведения в ином. Мелочи, вроде узора на спине питона, вращающегося в воде ствола упавшего дерева, покачивающейся острой змеиной головы — подобные тончайшие штрихи вырисовывают красивую картину, где именно они являются главным средством выразительности.

В виду сказанного, остаётся лишь сожалеть, что Кэйу Алан, равно как и его произведение, практически неизвестны русскому читателю, и недоумевать об отсутствии какой-либо информации об этом авторе в Интернете. Было бы здорово оценить другие вышедшие из-под его пера истории, если они существуют.

«За ягуаром через сельву» заслуживает высшей оценки и рекомендации к прочтению.

P.S. Личность автора, благодаря помощи друга, всё же удалось установить. В оригинале его имя пишется Alan Caillou, ну а на русскоязычных ресурсах о нём можно прочесть следующее: «Алан Кэйу (которого по-настоящему звали Алан Лайл-Смити, а этот псевдоним, ставший вторым его именем, был одной из его подпольных кличек) родился в 1914 году в Великобритании. Получил актерское образование. В 1930-х четыре года прослужил в полиции в Палестине.

Во время Второй Мировой войны участвовал в боях с фашистами, выполнял разведывательные миссии за линией фронта в Ливии и Тунисе; спасшись от расстрела, воевал в рядах югославских и итальянских партизан. После войны он был начальником полиции в Эфиопии и Сомали. Кроме того, он немало путешествовал по Южной Америке и Юго-Восточной Азии как охотник, участвовал в различных экспедициях. В 1950-х годах он вернулся к актерскому ремеслу — начал сниматься на канадском телевидении, а затем и в Голливуде — в США он перебрался в 1957 году. Алан Кэйу снялся более чем в 70 фильмах и сериалах, написал множество киносценариев, более полусотни пьес для телевидения. Алан Кэйу — автор нескольких приключенческих повестей, а также книг о путешествиях по экзотическим уголкам планеты».

«Невероятное путешествие» — блестящая повесть, насыщенная увлекательными событиями, сильной драматической составляющей и объёмно прорисованными образами персонажей.

Не смотря на то, что главные герои этого произведения — два пса, старый английский бультерьер Боджер и молодой лабрадор Люас, а так же сиамский кот Тао — животные, данная повесть не является образцом ксенофантастики. Зверей здесь не очеловечивают — они не разговаривают, ничего не известно о мыслях или мотивах животных. Читатель наблюдает со стороны, так, как если бы следил за событиями повести в реальной жизни. Это предаёт убедительности, но вместе с тем, не лишает персонажей характеров. Их поведение, взгляды, движения — всё показано столь необычайно точно, что создаётся иллюзия, будто действия переходят прямо перед твоим взглядом, а не где-то в глубинах воображения. Пожалуй, «Невероятное путешествие» — одно из самых достоверных произведений о животных.

Язык автора красив и лёгок, но вместе с тем необычайно богат. Книга читается без запинки, но картины, запечатлённые на её страницах, достоверны и детализированы. Стиль писательницы прекрасен — ни одного лишнего слова, ни одной затянутой сцены. А вместе с тем, в повести есть всё: размышления, действия, описания, чувства радости, утраты, трагедии и волнения. А то, как преподнесена в книге природа, может служить эталоном для многих авторов, которых преподносят, как якобы признанных певцов красот нашего мира.

Все персонажи разные. Не смотря на то, что никто из животных не произнёс ни слова, их характеры настолько живые и запоминающиеся, что смело можно сказать: многим классикам литературы впору поучиться так продумывать образы людей, как Шейла Барнфорд умудрилась сделать со зверьми. Бождер — полуслепой, потрёпанный жизнью пёс, так же слепо верящий людям, тоскующий по годам, когда силы ещё не оставили ныне иссеченного шрамами тела, а зубы не затупились. Он уже не может охотиться, почти не видит, куда идёт, но его вера и преданность хозяину и друзьям, ведёт старика вперёд, не смотря на голод, усталость и множество испытаний. Тао — сиамец, лучший друг Бождера. Кот, считающий себя скорее псом, нежели представителем кошачьих. Он — самый приспособленный их троицы к жизни в диких условиях, от чего на долю усатого выпадает забота о старшей собаке, не способной самой ловить добычу. И, хотя Тао своенравен и независим, в нём всё больше по ходу книги проявляется желание стать частью целого — не столько стаи, сколько компании друзей, способных жертвовать и рисковать жизнью, чтобы остаться рядом. И хотя кот, казалось бы, по началу, не испытывает трудностей в походе, скоро ему предстоит два самых труднопреодолимых испытания: встреча с главным кошачьим страхом и противником, более сильным, ловким и свирепым, нежели он сам. Последний член компании, Люас — молодой пёс, с самого рождения неприученный ни драться, ни охотиться. Его инстинкты подавлены и заменены на привычки. Это приносит массу трудностей лабрадору, взявшему на себя большую ответственность — стать вожаком самой необычной стаи в округе — трёх домашних животных, бредущих многие мили по дикому лесу. И тем сложнее псу поддерживать и подталкивать товарищей, чем сильнее он испытывать голод и истощение. Всё осложняется ещё и оттого, что Люас не верит людям, а потому избегает населённых мест, отказываясь просить пропитание у человека.

Можно ещё долго и много рассуждать о достоинствах данной повести, рассказывая о захватывающем сюжете, красивом слоге, жизнеутверждающем посыле и многих других достоинствах произведения. Следует так же отметить, что «Невероятное путешествие» дважды экранизировали. Более поздний фильм должен быть хорошо знаком российскому зрителю — это блестящая «Дорога домой: невероятное путешествие», имеющая, кстати, не менее достойное продолжение. Фильм отличается от книги. Другие персонажи, по-иному показан сюжет. И всё же и литературное и кинопроизведения заслуживают первостепенного внимания. Моя оценка десять. Рекомендую всем.

Азатот — красивая, лиричная сказка. В неё раскрывается один из любимых мотивов Лакврафта — тоска по далёким, недостигнутым реальностям, противопоставленным сухому и невыразительному миру повседневности. Это сильное, цепляющее произведение, не смотря на малый объём.

«Обретённое время» — заключительный том эпопеи «В поисках утраченного времени». По духу книга близка к первым трём частям, поскольку замысел и ранние черновики седьмой возникли ещё на ранних стадиях создания романа-реки.

В записях Пруста нет границы между «Беглянкой» и «Обретённым временем» из-за чего есть несколько плавающих страниц, кочующих из одного тома в другой. Начинается этот отрывок так: «Я не рассказывал бы, впрочем, о своей жизни возле Комбре, ведь в то время Комбре я вспоминал крайне редко…» и идёт вплоть до предложения: «Целый день в этой несколько захолустной тансонвильской усадьбе, казалось, более всего подходившей для послеполуденного отдыха между прогулками…». А, например, по халатности «Альфа-книги», сей кусочек и вовсе выпал из их двухкирпичного псевдо-«Полного издания».

Недобросовестные читатели хвастают, мол, обхитрили всяких зануд и автора, после первого тома принявшись сразу за седьмой, чем сэкономили недели на чтении аж пяти книг. Затем такие ловкачи, едва проснувшись, сразу засыпают, еду смывают в унитаз, а самый изобретательный хроноэкономист, как поговаривают, догадался по возвращении из детского садика хаять со скамейки наркош да проституток — «ишь, вырядились!». Собственно, всё это — свидетельство того, что не было пресловутого промежуточного звена в эволюции. Оное Пруст выдумал, дабы мы время теряли, а он — нашёл.

В действительности пропускать книги «Поисков» неразумно, ибо мысль в них сквозная, лавинообразная, а окончательные выводы и впечатления без правильного багажа, предоставленного автором, получатся куцыми, как после пересказа. Да и книги эти сами по себе устроены так, чтобы дарить удовольствие от языка и художественной образности. Тут не за чем спешить узнать развязку какой-то интриги. Конечно, неожиданные повороты в эпопее есть, но преимущественно они сводятся к тому, кто с кем начал спать и в чей салон его допустили.

Обойдя стороной (не Свана и не Германтов) промежуточные пять томов, листатель «Поисков» никогда не узнает, стала ли соседская собака оборотнем, полетела ли Француаза в космос и удалось ли барону де Шарлю вызвать зомби апокалипсис по телефону. Вот и кусайте локти теперь, господа скорострелы.

Но вернёмся к «Обретённому времени». Сюжет здесь свободно шагает через годы, не особо стремясь оповестить читателя о смене календаря. Это нужно для достижения эффекта утекающей жизни, когда, казалось бы, мы молоды, по ощущениям, уж точно, а половина друзей — в могиле, в зеркале — старик, в постели — никак, если только вы не похабник де Шарлю, само собой. Рассказчик сообщает о перипетиях судеб Сен-Лу и Жильберты, о шалостях уже почти неузнаваемого барона, о вырождении элитных салонов, заполненных челядью и евреями, коих до сих пор туда в силу антисемитский настроений не впускали.

Кому уделено мало внимания в книге — так это Альбертине, чья история буквально составила два предшествующих тома, «Пленницу» и «Беглянку», написанных позднее. Но там, где главный герой вспоминает о бывшей возлюбленной, возникает важный для «Обретённого времени» мотив предопределения. Хотя само повествование кажется столь же хаотичным, как и любая реальная жизнь, за ней прослеживается уверенная цепочка событий, ведущих к одному результату — правильному, глубокому осмыслению своих чувств, включая романтические. От Набоковской теории «узора судьбы» далеко, но не вспомнить о ней нельзя. Рассказчик «Поисков» задумывается, не получилось бы прийти к тому же результату более прямым жизненным путём. Как бы то ни было, именно текущий событийно-эмоциональный крюк пробуждает нужное для создания литературы сознание художника.

Творчество для Пруста — истинная цель существования человека, признак не даром потраченного времени, высшей из возможных жизненной установки. Но при этом автор оговаривается, что не только сам не вечен, но и его труд, как и прочие книги, однажды ждёт забвение. Потому произведение создаётся не на века, а в расчёте на внимание со стороны читателей из обозримого будущего.

Великий модернистский классик беспощаден к тем своим героям, которые не избрали путь творчества. Осуждающий тон в их сторону явен, и тут впору удивиться столь однобокому суждению автора при оценке жизни человека. Но, если учесть широту взглядов Пруста, разумно допустить, что здесь с нами говорит не сам писатель, а рассказчик — герой, взирающий на других лишь через призму собственной системы ценностей. Конечно, Марсель Адрианович считал для себя единственной задачей создать бессмертный шедевр, но вряд ли он бы с этой колокольни с сочувствием смотрел бы на учёных или работяг, столь симпатично изображённых в «Поисках».

Тут надо уточнить, что в эпопее есть три «Я». Первое — протагонист, с которым происходят события. Второе — он же, но старый, уже проживший все описанные в книге эпизоды и решивший их записать с комментариями, пропущенными через многолетнее осмысление. Рукой именно этого человека (в философии «Поисков» каждый из нас в разное время — немного новое существо, трансформирующееся за годы) создан данный литературный труд. А третье — сам Пруст, иногда возникающий из-под маски персонажа-рассказчика, дабы бросить какой-то важное замечание извне, вроде: «Кстати, только вот те два героя — реальные люди, а прочие выдуманы».

Наиболее слабая и скучная тема книги — война. Понятно, что для Пруста и его современников она представлялась чем-то грандиозным, требующим осмысления и соответствующей ниши в жизни человека. Но сегодня размах всех этих ратных теорий выглядит избыточным, а сами они — выпадающими из тонкой материи вечных тем «Поисков».

Очень колоритно в книге изображена старость — притом, что сам автор скончался в 51 год. Но, как и в случае с очаровательными девушками, сотворёнными дланью гомосексуалиста лучше, чем каким-либо сочинителем традиционной ориентации, Пруст, вероятно, прочувствовал ощущение бремени лет куда глубже, чем любой произвольный пожилой писатель. Удачно пришлись ошибки, унаследованные «Обретённым временем» от незавершённых черновиков. Мёртвые персонажи возникают на последнем приёме, а с некоторыми из героев рассказчик взаимодействует дважды, будто первого раза и не было. Это отличным образом, возможно, незапланированным, подчёркивает замутнённость разума дряхлого человека, путающего факты, людей, времена.

Без чёрного юмора, присущего автору, седьмой том не остался. Вот так, например, завершается встреча с одной кокоткой преклонных лет: «…когда она дошла до дверей, мне даже показалось, что сейчас она поскачет. Но на самом деле она спешила в могилу».

К кое-кому из героев читателю предстоит переосмыслить отношение. Сен-Лу и Жильберта проявят себя с худшей стороны, а вот увядающая Берма с большой вероятностью вызовет сострадание.

Внушительная заключительная часть книги посвящена выводам. Несмотря на то, что произведение Пруста вплоть до ДНК — художественное, лишённое системности, шаблонности, симметрии, всё равно последние страниц сто композиционно и функционально похожи на «заключение» из курсовой: подведены итоги, повторены важные тезисы, обозначена задача данного литературного труда и выражено намерение его воплотить, хотя читатель, включаясь в игру, всё же осознаёт — за рамками придуманной реальности книги замысел уже и так реализован, пусть отдельные тома — и на уровне черновиков.

Фундаментальная идея «Поисков» — человек проживает массу ярких, дорогих лично ему мгновений, кои заслуживают того, чтобы их зафиксировать в искусстве. Нечто подобное Джойс называл эпифаниями. Отличительное свойство этих эмоций — идентичность душевного отклика. Допустим, беря в руки книгу из детства, мы воскрешаем мысли и сердечный трепет, с каким прикасались к ней будучи ребёнком. Прошлое возрождается, щедро осыпая давно забытыми деталями с по-прежнему свежей ассоциативной окраской. Так, внутренние ощущения, метафизические отклики стирают грань между годами, позволяя одновременно быть и там, и здесь, и время перестаёт быть утраченным — оно возвращается. Велика опасность, регулярно обращаясь к подобным артефактам, — залапать и замылить сии предметы, превратив в хранилища уже нынешнего психического багажа. И задача, поставленная перед собой Прустом, — запечатлеть всё, как есть, в произведении искусства, сохранить, сберечь, дабы всякий читатель мог бы соприкоснуться с доверенными автором сокровищами, сверить со своими, совершить собственные открытия, обрести, в конце концов, то, что, казалось бы, ушло навсегда.

Хотя о намерении написать эпопею на основе своей жизни говорит вымышленный персонаж, через него просвечивается Пруст — их голоса сливаются, разжёвывая писательский метод, задумку и особенности текста «Поисков». Автор проецирует себя в книгу, фактически совершает перекодировку человека, точнее, опыта переживаний, в роман. И читатель получает объяснение, почему работа — не биография, а художественное сочинение: смысл не в самих событиях, людях, местах, а в том впечатлении, которое они способны вызвать. Так отчего бы не породить подобные реакции при помощи фантазии, создав воображаемых героев в вымышленных обстоятельствах?

При таком плане очень важно суметь оторваться от личного жизненного опыта. Здесь стержневая философская подноготная, сквозившая ещё в первом томе. Мы одним и тем же механизмом любим разных людей, ибо источник сего чувства не внешний, а внутренний. Стало быть, каждый акт восприятия — это не прямое точное познание объекта, а его субъективная интерпретация. Именно потому совершенно разным может казаться человек спустя пару лет. Сам он тот же, но «ощущение» при встрече новое — кого-то другого.

Пруст явно убеждён, что подобные ощущения присущи каждому из нас. Выявление их — одна из первостепенных задач эпопеи. Читая, мы можем грустить из-за смерти бабушки рассказчика, хотя никогда её не знали. Зато описываемое чувство всем известно — оно и объединяет людей, стирая не только временные, но и субъективные различия, обнажая тонкую, архетипичную структуру сознания во всей полноте и красоте, возможно, вложенных в человека некой запредельной творящей силой, коя сама по себе автора не интересовала, ибо не могла стать предметом исследования. Церковь, статуи богов и скульптуры святых — определённо искусство, но и точка за сим.

Эпопея повествует о времени и о людях в нём, растянутых, по словам писателя, как черви, через годы, где когда-то мы были кончиком хвоста, когда-то — серединой, когда-то — головой, всегда представляя собой что-то особое, новое, эксклюзивное, и собрать всё это воедино позволяют именно такие эпифанические мгновения, когда акт вспоминания помогает найти утраченное прошлое и стереть хронологические преграды, дав сознанию свободно находиться в нескольких жизненных вехах сразу.

Руководимый этими соображениями, рассказчик, а с ним и Пруст, берётся донести своё открытие при помощи литературного труда, на полную реализацию которого ему из-за болезни не хватит времени. Однако концовка предусмотрительно написана раньше середины, так что главная мысль, как и сам автор, спроецированный в сей монументальный труд, дошла до читателя.

Надо ли говорить, что эта книга — великая? Подобные ей можно пересчитать по пальцам: «Улисс», «Лолита», «Радуга тяготения»… И труд Пруста уникален, неповторим. Спародировать стиль — реально. Найти мысли заурядными — тоже. Но именно в том, что соображения автора кажутся очевидными, и кроется его гениальность: рассуждения, изложенные в «Поисках», — это снайперские попадания мастера, способного писать не о проблемах выдуманных героев, а о внутреннем мире каждого из нас.

Завершается роман намерением героя это всё записать. Вот-вот чернила набросают начало первого тома. Звонит колокольчик — уходит гостивший у родителей Сван. Он живой, настоящий, воскрешённый творчеством. Ностальгия! Слышно калитку. Рассказчик, ещё ребёнок, не может уснуть без маминого поцелуя. Произведение замыкается в кольцо, как уроборос, — тот редкий случай, когда такой подход не банален, а оправдан, ибо круг — символ времени, на сей раз найденного, пойманного за хвост.

«Обретённое время» — финальный аккорд одного из самых выдающихся романов в истории человечества. В контексте эпопеи книга приобретает особо сильное звучание, приобретающее ценность для каждого человека, стремящегося через литературу открыть для себя нечто новое и истинное.

«Горькая луна» — роман, известный в России, в первую очередь, благодаря одноимённой экранизации, входящей во многие списки лучших эротических фильмов мира. О самой книге, к сожалению, говорят мало, а жаль.

В этом коротком произведении, населённом лишь четырьмя персонажами, — помимо статистов — содержится настолько сильная драматическая составляющая, что перед ней меркнут набившие оскомину слащавые сюжеты о подвигах, изменах, самопожертвованиях и прочих, призванных брать за душу, ситуациях. Необычайно выразительная, наполненная художественной пестротой и изящным слогом книга мгновенно погружает в себя, скрупулёзно изучая и препарируя тончайшие волокна человеческих взаимоотношений.

Вместе с героем, читателю предстоит престать перед покоряющим очарованием женской природы, исследовать подноготную порабощения мужчины собственно воздвигнутым идолом, на самом деле являющимся лишь фантазмом — утопией, пресыщение которой трансформирует обожание в отвращение, желание обладать — в ненависть, а любовь — в ярость.

Паскаль Брюкнер с дьявольским мастерством обрисовал зыбкость тончайшей кромки, отделяющей две крайности человеческих взаимоотношений. Его живые и убедительные герои — настолько яркие, индивидуализированные личности, что легко подвергнуться иллюзии, будто перед глазами не просто текст, а целая картинка, наполненная не только звуками, запахами и физической плотностью — даже метафоричная часть книги словно материализуется, эмоции персонажей передаются и чувствуются, они понятны и достоверны, не смотря на всю кошмарность того низа, к которому скатывается их существование.

Данное произведение — не для слабонервных. Не смотря на то, что подробности секса описаны поэтично и пропущены через призму восхищения, отдельные эпизоды могут оттолкнуть особо брезгливых и ранимых читателей.

Сюжет преподнесёт не мало сюрпризов: жертвы будут становиться угнетателями, мучители — мучениками; этот роман — тасующаяся колода самой жизни, во всём её очаровании и в её же отталкивающей черноте, но черноте не являющейся банальным нагромождением ужасов, а скорее изысканной, напоминающей эстетическое упоение страдальца, этакий мазохистский экстаз.

Слушая очередную историю, герой садится в кресло калеки, как бы предвосхищая смену ролей — и проведение запускает разрушительный механизм, единственным исходом которого станет шокирующий финал, обыгрывающий ужасающую кармическую симметрию — воздаяние, уравнивающее судьбы.

Одно из самых живописных и сильных произведений в русской литературе, прошедшее, к сожалению, без должного внимания. Никонов блестяще владеет языком, а описываемая им природа предстаёт как живая.

Это драматическое произведение намного шире и глубже, чем просто история о рыси. В сравнительно небольшом произведении Н.Г. Никонов смог затронуть множество тем: будущее человечества и планеты, защита окружающей среды, последствия карьеризма и подхалимства, пьянство, вред спонтанных решений, и, наконец, трагедия существа, чья жизнь в одночасье рушиться в угоду процессам, которые оно даже не осознаёт.

«След рыси» восхищает поэтичностью, трогает до слёз, пронзает до глубины души. Это необычайно многогранное и политематическое произведение, наполненное живописными и убедительными образами, найти аналоги которым почти невозможно.

«Пленница» — пятый том романа-реки «В поисках утраченного времени». Отсюда эпопея приобретает новый вид: обойму тем вытесняют всего две линии. В первой, условно «гоморсской», рассказчик ревностью доводит до бегства проживающую у него шалавливую Альбертину. Во второй, соответственно содомской, барон де Шарлю тщетно борется за внимание своего фаворита скрипача, любимца многих персонажей Пруста.

Сим сюжет и исчерпывается. На то свои причины: история Альбертины возникла в «Поисках» сравнительно поздно, поэтому пара «Пленница»-«Беглянка» — сырая, малопановая и противоречивая. Эти части автор писал уже под занавес жизни и не успел дообработать. Черновики опубликовали посмертно — со всеми присущими им недостатками.

Однако рассматриваемый том даже в спарринге с самыми изысканными романами XX века преимущественно будет — что Шварценеггер против Хокинга: погоняться можно, а толку-то? Есть у Пруста вещи и позатейлевее, но даже такое, эскизное произведение на литературной арене — борец сумо на детсадовской потасовке. Пока прочие писатели совочками ковыряют в песочнице метафор, автор «Поисков» орудует экскаватором, извлекая невообразимую для простых смертных глубину образности.

Если фрагмент «Любовь Свана» справедливо окрестили лучшей и самой правдивой историей о любви, то «Пленница» — непревзойдённое произведение о ревности. Сложно найти специалиста в своей области, способного выдать столько же текста на увлекающую его тему. А вот Пруст, как одержимый, шпарит всё новыми деталями: чувства, подозрения, оправдания, ложь, лесбиянки, яблоньки... Безразличие и зависимость перетекает во внутреннем мире героя туда-обратно, как песок в кувыркающихся часах.

Что же так изводит главного героя? В грубой передаче дела худо: жить с Альбертиной ему в тягость, скучно, уныло… хочется в Венецию. Но отпустить девушку от себя страшно, ибо она тут же окажется в хищных лапах какой-нибудь распутной девицы — и тут начинает грызть ревность. Можно было бы смириться, посидеть, как собака на сене, да вот беда — гостья явно промышляет лесбиянством за спиной, а выкручивается не слишком умело, но ни одного вещдока, а лишь паранойя-матушка.

Лучший эпизод «Пленницы» — музыкальное выступление. Язык в этом месте эпилептически швыряет от одной яркой метафоры к другой. Мы видим не музыку, но её отражение во внутреннем мире рассказчика — важный акцент для выводов о литературном творчестве, ожидающих читателя в финальном томе.

Ярких персонажей, как и в прошлой части, два, и они — всё те же: барон де Шарлю и Альбертина. Изобретательный ум обнаружит и параллели, и зеркальность в обеих историях, но спекуляции — дело десятое. Куда интереснее просто понаблюдать за живыми характерами, чьи трансформации подчас неожиданны, но правдоподобны, учитывая довольно сложные романтические взаимоотношения и напряжённые социальные обстоятельства.

Немало ошибок, например, в цитатах, интересно объясняются тем, что Пруст намерено полагался именно на память, дабы отразить в прозе не сухие факты, а гибкое, субъективное, дающее сбои сознание отдельно взятого человека.

Под конец Пруст устами героев рассуждает о литературном творчестве на примере реальных писателей, чьи имена, если говорить начистоту, не достойны упоминания в работе сего великого автора, а потому загадка — как такой гений мог закрывать глаза на недостатки посредственных современников, уделяя им незаслуженное внимание. Часто его промахи оправдают плохим состоянием здоровья автора «Поисков», но более вероятно, что великий художник смотрел куда глубже, видя в работах «коллег» далеко не то, что те туда вкладывали.

«Пленница» — лучшее произведение на тему ревности. При выдающихся достоинствах языка роман значительно уступает предшествующим по количеству тем и выглядит не столь масштабным, как грандиозные, монументальные первые три части эпопеи.

«WE3» — просто ошеломляющее произведение. Давно не приходилось читать что-то столь же сильное, жестокое и невыразимо грустное. Как сказано в русской аннотации, эта коротая история посвящена трём домашним любимцам, похищенным и превращённым в киборгов-убийц в рамках секретного военного эксперимента. Деконструкция жанра детских фильмов о милых животных, ищущих дорогу домой. Здешние зверушки также бегут домой, но при этом кромсают на куски тех, кто пытается им помешать, и в то же время помогают тем, кто относится к ним по-человечески.

Кто бы мог вообразить, что за столь интригующей характеристикой скрывается нечто в сто крат превышающее все возможные ожидания от прочтения. В комиксе всё соответствует описанию, но он далеко не столь позитивнен, как может показаться из обещания кромсать на куски злодеев. Напротив, всё предельно мрачно, безжалостно и эмоционально.

Главные герои, закованные в броню пёс, кошка и кролик, обозначенные сухими номерами «1», «2» и «3», общаются на примитивном подобии человеческого языка, используя очень ограниченный словарный запас, применяемый в любых ситуациях. Они больны, ранены, измученны, но в их скудных фразах проскальзывает главная идея: где-то там, вдали есть дом, хорошие люди, покой — туда и стремятся несчастные беглецы. Известно, что жить зверям осталось недолго, и если преследующие их военные не успеют, то вместо них в могилу животных сведёт отсутствие необходимых лекарств. Обречённые с самого начала, спутники, тем не менее, движутся к конечной цели, стремятся к свободе и проявляют самые благородные качества по отношению к адекватным людям и друг другу.

Помимо возвращения домой, обыгран и более глубокий мотив возвращения в природу, выполненный весьма своеобразным образом. Самое поразительный эффект при этом получается, если держать в голове тот факт, что животные не помнят ничего о своей прошлой жизни.

Отдельно нужно сказать о рисовке и подаче: очень интересная манера раскадровки, присущая этому комиксу, создаёт необычный объём действиям, позволяя буквально до доли секунды проследить некоторые сцены.

Следует оговориться: читать строго не рекомендуется впечатлительным людям, так как история очень тяжёлая.

Не смотря на малый объём, в три выпуска укладывается множество мотивов: правительственный и военный произвол, безжалостность к животным, людям, окружающей среде, потребительское отношение человека ко всему, от чего он способен извлечь выгоду. Использование зверей в военных целях, к сожалению — суровая действительность, и комикс раскрывает подноготную этого механизма, демонстрируя изнутри самые неприглядные стороны таких разработок.

Сюжет интересен и драматичен, концовка одновременно печальна и утешительна. Одно из самых необычных, ни на что не похожих произведений, которое можно настоятельно рекомендовать к прочтению.

«Мара» — потрясающая повесть Атеева. К слову, сам автор называл её своим любимым произведением.

В центре повествования — герой, собирающий разного рода антикварные редкости. В погоне за очередной добычей, он держит путь в малоизвестную деревню, но поездка прерывается встречей со странной девушкой, чей образ впоследствии преследует путешественника.

Начинаясь как простой ужастик, повесть всё больше усложняется, насыщаясь мистическим элементом, закручиваясь, зацикливаясь, завораживая. Реальность, грёзы, сны — всё сплетается в неразрывную интеллектуальную среду, где уже ни протагонисту, ни читателю не отличить одно от другого.

Атмосферу произведения можно назвать не то, что сильной, а даже чрезвычайно сильной — погружает оно в себя как болото, но вместе с тем, не скатывается в серьёзные депрессивные тона, а охотно указывает, что где-то поблизости происходит она, настоящая жизнь со всеми обиходными нелепостями, людьми, дивящимися состоянию героя, повседневными заботами. Правда остаётся вопросом: насколько эта жизнь настоящая?

Заинтересовавшимся Атеевым, безусловно, стоит обратить на «Мару» первостепенное внимание.

«Яр» — повесть Сергея Есенина, являющаяся его наилучшим прозаическим произведением.

Когда речь заходит об этом авторе, разговор почему-то неизбежно ограничивается поэзией, и даже те немногие критические работы, посвящённые другой грани наследия писателя, высказываются о данной нише снисходительно, старясь рассматривать её исключительно как малозначительную веху в развитии жанра или рядовой пример литературы революционного периода.

Такая оценка не просто умаляет, но и невежественно перевирает внушительную область творчества Есенина. Стараясь увидеть в повести вторичное, не сильно обременённые умом критики в своёй напыщенной снисходительности не углядели главного: «Яр» — не простое произведение, а вершина русской стилистической мысли.

Довольно странно, что за дифирамбами, пропетыми слогу Бунина или Чехова, затерялся язык «Яра» — повести, переполненной свежими и сильными приёмами, превращающими изложение истории в настоящее искусство построения слов.

Особенно здесь стоит отметить авторские ремарки в диалогах, где напрочь отсутствуют пресные и бессмысленные «сказал», «ответил», поскольку их вытесняют действия и описания, плавно ложащиеся в контекст событий, но уплотняющие текст до каждой мелочи. В «Яре» функционально практически каждое слово — и это своего рода явление, пусть не уникальное, но исключительное: на сотни авторов сыщется один, способный не просто рассказывать, но ещё и организовывать слог. В этой сфере — Есенин вне конкуренции.

При такой насыщенности текста, произведение читается на удивление легко, чему способствует воздушный есенинский язык с его короткими предложениями, чётко, быстро по существу успевающими выхватить как важные события, так и точными мазками дать глубину второстепенными деталями.

События, изложенные в «Яре», вращаются вокруг небольшой деревни, расположенной соответственно в окрестностях яра — то бишь, высокого берега реки. Здесь царит особая, хорошо поданная автором, атмосфера запустенения и глубинки: относительно изолированная территория, где каждый человек знаком с остальными, а чиновники, тыча бумагами, захапывают владения местных, усиливая впечатления безысходности и подогревая взаимную ненависть.

В этой, на первый взгляд, отталкивающей ауре, выдержан тон по-домашнему уютный и располагающий, а сами герои повести воспринимаются не иначе, как старые знакомые и добрые соседи, что наделяет историю своеобразным медитативным убаюкивающим звучанием, заставляющим погружаться в страницы и существовать на их недолгом протяжении, полностью отождествляя себя с участниками действий.

Довершают впечатление роскошные поэтически красивые, не смотря на всю лаконичность, описания зимней природы, исполненные красочных находок и не приевшихся сравнений.

Вместе с тем, высокопарные отступления разбавляются словарём повести, не создающим контраста с ними, но раскрывающим перед читателем убедительные человеческие типажи, широко использующие диалектизмы. Впрочем, необычные слова выходят далеко за грани диалогов и обильно усеивают текст: здесь и особые названия предметов, известные исключительно жителям деревни, и просто архаизмы, ну и, разумеется, окказионализмы — как же без этого.

Возвращаясь к фабуле произведения, следует сказать, что чёткой прямой истории в ней не изложено: точнее этих историй несколько, и все они тесно переплетаются, выстраивая интересные пересечения судеб с неожиданными развязками — конструкция, вполне соответствующая серьёзному роману, но уложенная в рамки относительно небольшой повести.

Жизнь героев — это житейские, охотничие, любовные, социальные трудности, не в малой степени обусловленные бытом, суевериями и общими устоями деревенской обстановки, но значительно выходящие за эти рамки. В целом, читатель может проследить, как увядает прошлое, пустеют дома, молодые гибнут, старики уходят в монастыри и т.д. Деревня выдыхается, как лишённый сил человек, и каждое новое событие, внезапная драма — новая морщина на её поношенном лице.

Чего не отнять у «Яра» — это особого русского колорита: такой повести не написать ни о какой другой стране, и всё, что в ней есть, по большей части, понятно лишь отечественному читателю. Тут и бравада мужиков, и трусость перед чиновниками, и ненависть к ним же, и суеверия и религиозность, и та самая «загадочная русская душа», которая сама не знает, чего же хочет, — и много всего другого, создающего многогранную картину.

Чудовищные стечения обстоятельств, суровые реалии жизни героев — ещё одна сильная сторона «Яра», подчёркнутая за счёт непредсказуемости: в повести нет стандартных приёмов, вроде дуэли со злодеем, трагичной или счастливой любовной линии и прочих знакомых читателю шаблонов развития сюжета. В этом смысле, произведение максимально близко к действительности: где-то и поныне здравствуют подобные провинции, ломаются судьбы и надежды на будущее.

И всё же в данной работе нет того тёмного беспросветного настроения, как может показаться. Напротив — это очень даже ярко окрашенное произведение, чему способствует не только использование фольклора, но и непревзойдённый авторский юмор.

Говоря о юморе, трудно его переоценить, и особенно необходимо отметить положительно историю о говорящей собаке.

К слову, животные, как и растения, предметы быта, лесные закоулки и тонкости человеческого поведения выписаны в «Яре» тщательно, и две-три точно подмеченных детали заставляют воображение воспроизвести самый, что ни на есть завершённый образ. Примеров тому полно на каждой странице: и описание чистки рыбы, и просто отдельно взятая лесная дорожка, облик утреннего или ночного снега и многое другое.

Динамика у текста потрясающая: в нужных местах автор непринуждённо перескакивает через часы или даже дни, делая остановки только на заслуживающих того обстоятельствах.

Одна из важнейших находок Есенина — подход к описанию смерти, где непосредственно сам процесс вытесняется за рамки обозримого: лишь намёк, вроде обрывка одежды в траве — и вот, «с горы, гремя бадьей и бочкой, спускался водовоз», демонстрируя безразличие мироздания к этому незначительному в его глазах происшествию.

Минусов у повести немного. Справедливости ради, нужно сказать, что стиль Есенина хоть и хорош, но это свойственно процентам 96% текста: в остальных есть и повторы, как, например, трижды упомянутое в описании драки слово «удар» — но это исключение, так как, по большей части, Есенин прекрасно обходит подобные места. Кроме того, сами герои иногда теряются в веренице происходящего, превращаясь в один типаж, вроде «пьяница» или «несчастная влюблённая», в то время, как в других эпизодах, эти действующие лица представлены намного глубже.

Таким образом, «Яр», как говорилось ранее, — образец вершины русской стилистической мысли, не дающий интересного сюжета, но берущий атмосферой и лёгкостью красивого слога. К слову, данная повесть, будучи самой ранней художественной прозой Есенина, тем не менее, является единственным его достойным проявлением: остальные рассказы исполнены посредственно.

«Хранители» — тот редкий случай, когда не хочется вдаваться в детали, ограничившись исключительно коротким высказыванием: «потрясающе» или «шедевр», но очевидно, что выдавая такую оценку, необходимо её обосновать фактами.

Итак, наверняка многим известно, что «Хранители» — это графический роман. И, вероятно, по этой причине он не читается широкой публикой. Люди часто отмахиваются от комиксов, полагая, что это лишь «какие-то картинки для детей». Но нет. Комикс — это лишь очередной способ рассказать историю, отличный от кино и прозы. И, в первую очередь, его особенностью является возможность разбиения истории на стоп-кадры, рассматривая которые, читатель сам может задавать темп повествования, а так же, замечать нюансы, намёки и лейтмотивы истории, которых в «Хранителях» предостаточно.

По сути, «Хранители» — это даже не просто комикс. Это настоящий феномен данного жанра, такой же, каким в своё время стал «Улисс» для литературы.

«Хранители» — это глубокая, проникновенная и яркая история, насыщенная глубокими философскими мыслями, десятками отсылок и аллюзий, часто недоступных неподготовленному взгляду. Буквально первые же сцены имеют фундаментальное значение для всего сюжета, но едва ли их возможно уловить при первом прочтении. Подобным образом многое происходит на втором, третьем и даже четвёртом плане: где-то позади основных действий развиваются драмы, переплетаются и разрушаются судьбы, но, как это часто бывает в мире, беглый взгляд упускает их, и лишь внимательный читатель способен уловить, насколько же многогранен данный роман. Это целая самобытная вселенная, способная в рамках 12 глав рассказать историю нескольких десятилетий, страны, отдельных судеб, нескольких издательств и политических событий.

Роман выстраивает вокруг себя убедительный мир, наполненный газетами, книгами, фильмами. Отрывки из вымышленной книги сами по себе являются едва ли не эталоном безупречной прозы — слаженные, продуманные рассказы, способные увлечь даже предвзятого читателя.

Персонажи очаровывают. Кроме того, что у каждого из них прописана история, вплоть до того, что мы узнаём судьбу их родителей, — мы имеем нечто большее: харизматичных, запоминающихся, объёмных героев, имеющих собственные проблемы, взгляды, желания, часто идущие вразрез с мнением окружающих, что рождает массу увлекательных драматических ситуаций.

Нельзя не упомянуть экранизацию Зака Снайдера. Это фильм, отлично передающий сюжет и атмосферу графического романа. К первоисточнику отнеслись очень бережно. Кино атмосферное, яркое, ни на что не похожее. Кое-где оно идёт даже дальше комикса, набирая обороты, юмор, экшен. Картинка в экранизации ярче, живее. Однако посредством фильма невозможно передать всю глубину и многоуровневость графического романа. Кроме того, у этих двух произведений разные концовки. В этой связи, считаю, что для того, чтобы в полной мере прочувствовать эту историю, следует и посмотреть фильм (не обычную, не режиссёрскую, а максимальную версию) и прочесть книгу.

Высший балл.