Л. Т. Мид и Роберт Эустейс

из авторского сборника

A MASTER OF MYSTERIES

(1898)

Перевод: И. Волзуб (С) 2023

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Введение

Так получилось, что обстоятельства судьбы позволили мне следовать своей склонности в выборе профессии. С самой ранней юности всё странное и таинственное имело для меня непреодолимое очарование. Имея личные средства, я решил следовать своим уникальным наклонностям, и теперь я хорошо известен всем своим друзьям как профессиональный разоблачитель привидений, а также как человек, который может раскрыть тайны большинства одержимых домов. До настоящего времени у меня никогда не было причин сожалеть о своём выборе, но в то же время я не могу воздержаться от того, чтобы настоятельно не посоветовать любому, кто думает последовать моему примеру, как следует поразмыслить, прежде чем браться за подобные задачи. Задачи, требующие времени, затрат, неблагодарного труда, часто вызывающие насмешки и нередко сопряжённые с известной долей личной опасности. Объяснение с помощью науки явлений, приписываемых духовным силам, было делом всей моей жизни. Естественно, я не раз сталкивался со странными трудностями при выполнении своих изысканий. На этих страницах я хочу изложить истории некоторых странных событий, поначалу окутанных тайной и тёмными предзнаменованиями, но, тем не менее, когда они рассматриваются в истинном научном духе, поддающихся объяснению.

КАК ГОВОРИЛ ШИВА

Летом прошлого года мой друг-медик прислал мне приглашение отобедать с ним и двумя его коллегами в клубе Welcome на выставке Earl's Court. Одним из них был некий доктор Лорье, молодой человек значительных способностей, особое внимание которого уделялось психическим заболеваниям. Он действительно был известным авторитетом в этом вопросе и только что закончил приём в одном из крупных лондонских психодиспансеров. Во время обеда он развлекал нас некоторыми из своих последних случаев.

— Уверяю вас, мистер Белл, — начал Лорье, — нет абсолютно никаких пределов капризам человеческого разума. В этот раз я столкнулся с, пожалуй, наиболее поразительной и гротескной формой психического недуга. Причём пациент мой отнюдь не бедняк, но джентльмен с хорошей репутацией и со средствами. Он не женат и владеет прекрасным домом в сельской глубинке. Ранние годы своей жизни он провёл в Индии, там-то и началось его умопомешательство, которое теперь принимает масштабы мономании.

— Пожалуйста, расскажите же о нём подробнее, если ваш профессиональный этикет позволяет вам говорить на эту тему, — ответил я.

— Конечно, я расскажу вам, что смогу, — продолжил доктор. — Я знаю этого человека уже много лет, несколько раз встречал его в городе. На прошлой неделе ко мне пришёл его племянник и серьёзно рассказал о душевном состоянии его дяди. Изрядными увлечениями последнего в течение многих лет были спиритизм, теософия и махатмы со всеми сопутствующими им фокусами-покусами. Он твёрдо верит в свою способность вызывать духов из бескрайних глубин и проводит множество необычных сеансов.

— Но, разумеется, такого увлечения недостаточно, чтобы доказать безумие! — возразил ему я. — В такие проявления сегодня верят сотни людей.

— Мне это прекрасно известно, сэр, такие помешательства совершенно безобидны, пока жертвы ограничивают свои убеждения призрачными стуками, столоверчениями и тому подобным вздором. Но когда их убеждения толкают их на действия, компрометирующие серьёзные интересы, когда, как в этом случае, существует вероятность того, что сама их жизнь окажется в опасности, пора о них позаботиться.

— И какова же особая природа бреда вашего друга? – спросил я.

— Она такова. Он — практически брамин, глубоко проникшийся особыми доктринами брахманизма, когда жил в Индии. Среди его друзей на Востоке был брамин высокого ранга, в доме которого стояли три идола, представляющие индуистскую Троицу — Вишну, Брахма и Шива. Каким-то образом, который никогда не был мне объяснен, моему другу удалось завладеть Шивой и принести идола домой. Он поместил его в галерее своего особняка, с самого начала полагая, что статуя обладает мистическими свойствами, которые он должен был понять. Теперь племянник говорит мне, что его дядя довёл свое безумие до такой степени развития, что твердо верит, будто Шива говорит с ним на хинди. Несчастный каждую ночь преклоняет колени у алтаря перед идолом, получая, как он воображает, указания от него, в результате чего он совершает всевозможные безумные и необычайные поступки. Например, щедро тратит своё большое состояние на украшение этого отвратительного чудовища, покупая для этой цели жемчуг, рубины и даже бриллианты. Судя по всему, безумец этот действительно руководствуется, как он сам воображает, этим идолом в отношении своей жизни и имущества. С ним живёт молодая племянница, к которой он всегда был очень привязан; но в последнее время он был жесток к ней, изгоняя её из своего присутствия, отказывая ей в своём сочувствии, и даже дошел до того, что угрожал лишить её жизни, совершенно открыто говоря, что Шива ночь за ночью сообщает ему о её измене по отношению к нему. Теперь племянник помолвлен с этой девушкой и, естественно, беспокоится о ней; но, что бы он ни говорил, ничто не заставит её восстать против дяди, к которому она глубоко привязана. Она отрицает, что он угрожает её жизни, хотя племянник заявляет, что делал это в его собственном присутствии. При таких обстоятельствах её друзья, естественно, очень беспокоятся о ней и считают своим долгом получить медицинское заключение относительно дяди. Завтра я отправлюсь к нему домой и встречусь там с его лечащим врачом для консультации.

— И затем, полагаю, чтобы удостоверить его помешательство? – ответил я.

— Несомненно, то есть, если мы придём к выводу, что человек действительно безумен.

— Какая же страшная ответственность лежит на вас, врачах! – сказал я ему. – Подумайте, что значит приговорить человека к сумасшедшему дому. В руках недобросовестных людей такая власть ужасна.

Д-р Лорье нахмурил брови и внимательно посмотрел на меня.

— Что вы имеете в виду? – спросил он с любопытством в голосе. – Разумеется, ошибки случались и будут случаться, однако не часто, думается мне. Действовать добросовестно и проявлять разумную осмотрительность – вот два требования закона.

— Конечно, — ответил я, — существуют значительные сложности по обеим сторонам этого важного вопроса. Но если бы я принадлежал к вашей профессии, то могу честно сказать, что ничто не побудило бы меня подписать свидетельство о признании человека психом.

Сразу же после этого диалога мы все поднялись и отправились гулять по окрестностям. Когда мы расставались у входных ворот, я отозвал д-ра Лорье в сторону.

— Любовь к таинственному – моя главнейшая страсть. – сказал я. – Простите ли вы мне моё нескромное желание, если я попрошу вас дать мне знать о результате вашего завтрашнего посещения? Я исключительно заинтересован вашим пациентом-спиритуалистом.

Говоря это, я нацарапал мой адрес на карточке и вручил Лорье, наполовину ожидая, что он возмутится моей навязчивостью. По его умному лицу пробежала улыбка, и несколько мгновений он стоял, глядя на меня под ярким светом больших электрических фонарей.   

— Я непременно сообщу вам о результатах моего визита, если вы столь заинтересованы в этом. — ответил он. – Доброй ночи!

Мы сели каждый в свой экипаж и разъехались в разных направлениях.

У меня было много дел, и вскоре я уже забыл и о д-ре Лорье, и о его пациенте; поэтому, когда в следующий понедельник доктор пришёл ко мне, я был весьма удивлён.

— Я пришёл, чтобы выполнить своё обещание. – начал он. – Я здесь не только для того, чтобы удовлетворить ваше любопытство касаемо моего пациента, но также — чтобы испросить вашего совета. Дело в том, что этот вопрос перешёл теперь в область скорее вашей компетенции, чем моей.

— Прошу вас, расскажите же, что произошло. – ответил я.

— Именно это я и собираюсь сделать. Однако сперва я должен убедиться в вашей абсолютной конфиденциальности и секретности, так как моя профессиональная репутация может быть серьёзно скомпрометирована, если узнается, что я консультировался с вами.

Я дал ему заверения в этом, и он продолжал.

— Имя моего пациента – Эдвард Тэсиджер; он проживает в месте под названием Хайнд, в Сомересетшире. Я выехал к нему, как и было условлено, и на станции меня встретил его племянник, Джаспер Бэгвелл. Это худой, беспокойного вида человека примерно 35 лет. Он повёз меня в Хайнд, где я был представлен личному врачу Тэсиджера, д-ру Далтону. Мы с Далтоном произвели каждый по отдельности осмотр пациента и пришли к выводу, что тот был, вне сомнений, странным.

После полудня мы все вместе прогуливались по окрестностям, когда к нам присоединилась молодая девушка, с которой был помолвлен Бэгвелл. Когда она увидела меня, то одарила весьма нетерпеливым взглядом, и вскоре уже шла рядом со мной.

— Я хочу поговорить с вами, д-р Лорье, — сказала она приглушённым голосом.

Я постарался отстать от остальных, чтобы дать ей такую возможность.

— Мне известно, для чего вы здесь, — сказала тогда она мне. – Что вы думаете о случае моего дяди?

— Я не готов пока рисковать своим мнением, — ответил я.

— Что ж, тогда, пожалуйста, выслушайте меня. У Джаспера Бэгвелла есть свои собственные причины для того, что он поведал вам. Вам вовсе не следует слушать его. Дядя Эдвард странно себя ведёт, что касается идола Шивы, я согласна с этим, но это потому, что на самом деле он — брамин. Однако, если вы подпишите свидетельство о его невменяемости, то совершите ужасную ошибку.

Пока она говорила это, её губы тряслись, а глаза блестели от слёз.

— Я ужасно несчастна из-за всего этого. – продолжала она.

Я серьёзно посмотрел на неё, потом тихим голосом сказал:

— Простите меня, если отвечу вам столь же прямо, как и вы обратились ко мне. Вы меня весьма удивили, когда отозвались так о м-ре Бэгвелле. Разве вы с ним не помолвлены?

Она заметно вздрогнула.

— Именно так, — медленно ответила девушка. Затем она продолжила, говоря с большой эмфазой, — я выхожу замуж за своего кузена только потому, что это… это единственный шанс спасти дядю Эдварда.

— Что вы хотите этим сказать? – спросил я удивлённо.

— Я хотела бы рассказать вам, но не осмеливаюсь. Я очень несчастная девушка. Здесь что-то нечисто, я в этом уверена. О, поверьте мне! Разве вы не верите мне?

На эти исключительные слова я дал несколько сомнительный ответ, и вскоре она оставила меня, чтобы идти рядом со своим дядей.

Поздним вечером я был наедине с пациентом, и тогда он поделился со мной многим, что прежде скрывал. Он говорил о годах, проведённых им в Индии, и в особенности – о религии браминов. Тэсиджер также сообщил мне, что ныне владеет идолом Шивы, который он поместил в мраморную галерею, где и проводит свои спиритические сеансы. Наклонившись вперёд и устремив на меня свой интеллигентный и вместе с тем странный взгляд, сей джентльмен торжественно поведал, с выражением истинности на лице, что при помощи определённых благовоний и тайных заклинаний он способен заставить идола говорить с ним на хиндустани. Далее он сказал, что ощущает себя полностью подвластным ему и обязан выполнять все его приказания. Когда он произносил эти последние слова, его лицо сделалось бледным до самых губ.

— Шива непреклонен в своих требованиях, — сказал он медленно, — непреклонен и ужасен. Но пойдёмте же, я проведу вас в галерею, и вы сами увидите его.

Я с живостью согласился. Мы проследовали через длинную оранжерею, проход в которую открывался из столовой; оттуда мы вошли в комнату овальной формы. Тэсиджер подвёл меня прямо к идолу. Тот был помещён на пьедестал. Это было отвратительное страшилище с пятью головами, сделанное из дерева; в руке оно держало трезубец. Я едва смог сдержаться от улыбки, когда впервые увидел идола. Мне было сложно поверить, что любой человек, в своём уме или же нет, может почитать подобного монстра. Моим намерением, тем не менее, было выманить несчастного безумца наружу, и я умолял его предпринять те шаги, которые он считал необходимыми для того, чтобы заставить чудовище вещать. Тэсиджер охотно подчинился моему желанию и с превеликой торжественностью принялся исполнять замысловатые действия. Затем, почти полностью приглушив свет лампы, он преклонил колени у алтаря перед идолом и начал обращаться к нему. Он ждал ответов Шивы, которые были, конечно же, неслышимы, и затем продолжал говорить. Спустя какое-то время подобных церемоний Тэсиджер торжественно объявил, что идол ответил ему, и чуть ли не обозвал меня лжецом, когда я признался, что не услышал этого.

Когда Тэсиджер вновь выкрутил лампу в конце этой странной сцены, я обратил внимание, что идол Шивы был украшен драгоценными камнями исключительного качества. Оставлять подобные ценности в комнате с незапертой дверью было уже само по себе симптомом безумия. Когда я расстался с Тэсиджером на ночь, то ни минуты не сомневался, что мой несчастливый хозяин был и в самом деле безумен. Тем не менее, у меня было странное нежелание подписывать свидетельство. Бэгвелл в нетерпении спросил меня, буду ли я это делать. К его изумлению, я ответил отрицательно. Я сказал, что данный случай представляет собой нечто из ряда вон, и что мне необходимо будет совершить повторный визит к пациенту, прежде чем я смогу пойти на эту крайнюю меру. Я мог видеть, что это его сильно вывело из себя, однако я оставался твёрд в своём решении.

Лорье на этом закончил и взглянул мне прямо в лицо.

— Ну и? – спросил я его.

— Я пришёл к вам, чтобы проконсультироваться по данному вопросу. Вы помните, что сами говорили об ответственности подписания подобных свидетельств! Именно по причине тех ваших слов я и пришёл к вам.

— Что ж, д-р Лорье, — ответил я, — конечно же, я буду счастлив сделать что-либо, дабы помочь вам, однако должен честно признать, что не могу пока увидеть, в чём именно я могу вам быть полезен. Я мало что знаю о болезнях в целом, и практически ничего о психических расстройствах — в частности. Мисс Тэсиджер, по-видимому, считает, что тут замешана какая-то подлая афера. Однако, есть ли у вас собственные подозрения на этот счёт?

— У меня нет доказательств, тем не менее, я тоже предполагаю что-то нечистое, хотя, вероятно, у меня нет права говорить такое.

— Тогда что вы хотите от меня? – спросил я его.

— Этого, — ответил он. – Не будете ли вы так любезны поехать со мной в Сомерсетшир в качестве друга, и ещё в роли великого спиритуалиста? Тэсиджер будет только обрадован встретить кого-то, разделяющего его образ мыслей. Так что?

Я задумался на секунду; это была не та роль, которую я хотел бы принять, но случай был особенным и, возможно, мог относиться к области моей компетенции. Наконец я согласился сопровождать Лорье в Сомерсетшир и по факту отправился вместе с ним на следующий же день. Он телеграфировал о нашем прибытии в Хайнд, и нам ответили сердечным приглашением.

Когда следующим полуднем мы ехали по территории поместья, нас встретила высокая девушка, сопровождаемая двумя чистокровными ретриверами.

— Это мисс Тэсиджер, — сказал Лорье. Он кликнул водителю остановиться, спрыгнул вниз и подошёл к ней. Я проследовал за доктором.

— Мисс Тэсиджер, — начал Лорье, — позвольте мне представить вам моего друга, м-ра Джона Бэлла.

Девушка взглянула мне прямо в лицо, затем её серые глаза, кажется, просветлели от мгновенного удовольствия, и она протянула мне руку.

— И для чего же вы вернулись? – поинтересовалась она затем, повернувшись к Лорье.

— Чтобы увидеть вашего дядюшку.

— Вы собираетесь увидеться с д-ром Далтоном? – её губы затрепетали.

— Думаю, да. Я уверяю вас, мисс Тэсиджер, что я прибыл без какого-либо злого умысла. – Лорье улыбнулся, пока говорил. – Напротив, я сегодня здесь для того, чтобы, если возможно, докопаться до истины. И нет никого, кто мог бы помочь мне в этом деле лучше, чем сей джентльмен.

— Значит, вы подозреваете нечестную игру? – спросила она, и её глаза загорелись внезапной надеждой.

— У меня пока нет причин для этого. — ответил он.

— И всё же она имеет место быть, — ответила девушка. – Я знаю, что говорю. Вы мне не верите? – пока она говорила это, мисс Тэсиджер торопливо оглядывалась – послышались быстро приближающиеся шаги.

— Это мой кузен, — сказала она, — он следует за мной подобно тени. Д-р Лорье и м-р Бэлл, мне нужно увидеться с вами обоими, или с одним из вас, наедине. У меня есть кое-что очень важное, что вы должны знать.

Прежде, чем кто-либо из нас смог ей ответить, показался Джаспер Бэгвелл. Он оказал нам радушный приём и пронзительно взглянул на свою кузину, которая не удостоила его и взглядом, продолжив свой моцион.

— Бедняжка! – произнёс он с глубоким вздохом, когда мы втроём медленно брели к дому.

— Почему вы жалеете её? – не смог удержаться от вопроса я.

— Потому что она практически также заблуждается, как и мой дядя. Дело в том, что она находится в величайшей опасности, и всё же полностью не желает в это поверить. Чем более эксцентричным становится мой дядя, тем она сильнее цепляется за него. Она постоянно находится рядом с ним, хотя это совершенно для неё небезопасно. Я считаю своим абсолютным долгом присматривать за ней днём и ночью, и я уже практически изнемогаю от беспокойства. Всю прошедшую ночь я провёл в коридоре, который отделяет её комнату от спальни м-ра Тэсиджера. Трижды в течение ночи я видел, как несчастный безумец скользил по коридору, и если бы не моё своевременное вмешательство, у меня нет ни малейшего сомнения, что он вошёл бы в комнату Хелен с самыми низкими намерениями. Я вижу безумие в его глазах, когда он даже просто смотрит на неё. Он торжественно сообщил мне не далее, как вчера, что Шива возложил на него ответственность лишить её жизни, поскольку бедняжка всем своим сердцем и душой противостоит доктринам брахманизма и является серьёзным препятствием на пути великой работы, которую мой дядя должен предпринять по наущению идола. Я дословно пересказал Хелен его безумную тираду, однако она сделала вид, будто ничего особенного не происходит. Факт в том, Лорье, что, если вы не подпишите свидетельство, мне придётся вызвать другого доктора, который это сделает.

Сообщение Бэгвелла было, вне сомнений, тревожным, однако мы едва ли успели ему ответить что-либо, прежде чем достигли особняка. Когда мы вошли в холл, хмурость исчезла с его лица, будто по волшебству. Племянник стал сама доброжелательность и быстро провёл нас к хозяину поместья.

Эдвард Тэсиджер оказался довольно благообразным старцем, высоким и солидным. У него было возвышенное и интеллигентное лицо с орлиными чертами и серебряные волосы, которые спадали ему на плечи. Лицо было чисто выбрито, что позволяло видеть изысканные изгибы его подвижного рта. Его речь выдавала человека образованного, его слова были точно подобраны, его манера держаться была исключительно спокойной и тихой. С первого взгляда никто бы другой не мог выглядеть более здравомыслящим, чем он.

В тот вечер, во время ужина, мне посчастливилось занять место напротив мисс Тэсиджер. Она была очень молчалива и казалась ужасно подавленной. Я обратил внимание, что она часто бросает взгляды на своего дядю, и в дальнейшем заметил, что сам Тэсиджер тщательно избегает встречаться с ней глазами. Когда она вошла в комнату, то её дядя проявил явное беспокойство; когда же девушка удалилась в гостиную после приёма пищи, выражение облегчения наполнило его благообразное лицо. Тэсиджер пододвинул своё кресло к моему и начал речь.

— Я рад, что вы смогли приехать, — сказал он. – Отнюдь не часто выпадает честь встретить настолько родственную душу. Расскажите же мне, вы внимательно изучали брахманизм?

— Я делал это скорее поверхностно, — ответил я, — и ещё время от времени имел любопытные опыты взаимодействия со сверхъестественным.

Затем я добавил внезапно:

— Я был весьма заинтригован, когда узнал от Лорье, что вы, мистер Тэсиджер, владеете идолом Шивы в своём поместье.

— Тише! – сказал он, вздрогнув и заметно побледнев. – Не произносите его имя таким громким и безрассудным голосом.

Пока он это говорил, он склонился ко мне, и его голос перешёл почти в шёпот.

— М-р Бэлл, у меня исключительные секреты, которыми я могу постепенно делиться с вами.

— Был бы счастлив услышать их, — ответил я.

— Вам уже достаточно вина? Тогда, может быть, пройдём в галерею прямо сейчас?

Я немедленно поднялся с кресла. Мой хозяин провёл меня в оранжерею, а оттуда прямиком в мраморную галерею. Это было любопытно выглядящее место: большая овальная комната сорока футов длиной, со стенами, облицованными мрамором, и росписью дадо в египетском стиле, идущей вокруг всей залы. На полпути между центром комнаты и концом располагался фонтан причудливого дизайна. Он представлял собой бронзовую фигуру лебедя с распростёртыми крыльями. Из его клюва вытекала вода, падавшая в круглый бассейн. В двадцати футах от него, лицом к фонтану, высился идол с маленьким алтарём перед ним. Я подошёл к нему и изучил с напряжённым интересом. Пьедестал, на котором покоилось чудище, был около трёх футов высотой, сам идол был примерно такого же размера, так что пять его голов были практически на уровне с моим лицом. Вокруг шеи Шивы, а также каждой из его голов, свисали самоцветы невероятного великолепия. Рука, державшая трезубец, была увешана алмазными кольцами. Было практически невозможно описать зловещий эффект от этого гротескного и пугающего страшилища. И когда я увидел, что м-р Тэсиджер глядит на него с выражением особенного почтения, не без примеси страха, я ощутил уверенность, что Бэгвелл был прав, и сей джентльмен был опасно безумен.

Пока я обдумывал эти мысли, мой хозяин довольно громко застонал, а затем пристально посмотрел на меня.

— Я живу в очень страшное время, — сказал он тихим голосом. – Я – жертва странной и ужасной силы.

Тут его слова перешли в напряжённый шёпот.

— Годы тому назад, когда я был брамином, — продолжал Тэсиджер, — добровольно отказавшись от веры, в которой я был рождён, я мало знал о том, к чему может привести подобное решение. Я выкрал Шиву из дома моего индийского друга и принёс идола домой. С самого начала он начал оказывать на меня удивительное по своей силе воздействие. Я сколотил большое состояние в Индии; когда же я вернулся в Англию, то приобрёл это поместье, обнаружил здесь эту занятную галерею, облицовал её мрамором и установил Шиву в её центре. Изучение религии, которую я принял в Индии, проведение спиритических сеансов и прочие подобные занятия занимали моё время, и я всё более и более проникался странным мистицизмом моей новой веры. Годы шли, и я всё больше убеждался, что то, что выглядит просто как кусок резной древесины, в реальности наделено странными и внушающими ужас качествами. Я никогда не забуду того ужасного вечера, когда Шива впервые заговорил со мной.

— Как давно это было? – прервал его я.

— Несколько месяцев назад. Я стоял на коленях у алтаря и обращался к нему, как обычно, когда вдруг услышал слова, произносимые на хинди. Поначалу я едва ли мог поверить собственным ушам, но вскоре уже привык к тому, что Шива желает общаться со мной, и слушал его каждую ночь. В начале нашего удивительного взаимодействия он передавал мне определённые поручения, результатом коих стало, как вы можете видеть, украшение его этими драгоценными камнями. Я ощущал себя обязанным служить ему, что бы он не диктовал мне. Но в последнее время он стал говорить мне… он стал говорить… — старик начал содрогаться.

Пока Тэсиджер говорил со мной, взор его был устремлён на идола. Теперь же он сделал несколько шагов назад и повернулся к тому спиной.

— Рано или поздно мне надлежит повиноваться ему, — произнёс он угасшим голосом, — однако суть этого приказа сводит меня с ума…

— Что же это? – спросил я. – Расскажите мне, умоляю вас!

— Я не в силах, это слишком ужасно… Это относится к тому, кого я люблю больше всех в мире. Жертвоприношение слишком ужасно, и всё же меня тянет к этому – кошмарная сила заставляет меня исполнить ужасный поступок. Не спрашивайте меня более, м-р Бэлл. Я вижу по вашему лицу, что вы меня жалеете.

— Это так, правда. – ответил я.

Едва я сказал последние слова, как дверь галереи распахнулась, и на пороге возникли мисс Тэсиджер, Бэгвелл и Лорье. Мисс Тэсиджер подошла прямо к своему дяде и положила руку на его плечо.

— Вы опять планируете провести бессонную ночь? – спросила она мягким голосом. – Я слышала, как вы бродили прошлой ночью; вы были беспокойны и вообще не спали. Идите в постель прямо сейчас, вы выглядите слишком усталым. Я знаю, что эти джентльмены позволят вам это. – добавила она, переводя взгляд с Лорье на меня.

— Конечно. – ответил Лорье. – Я посоветовал бы м-ру Тэсиджеру немедленно удалиться на отдых, он выглядит совершенно измотанным.

— Я сейчас уже пойду… сейчас. – ответил Тэсиджер, несколько резковато. – Оставь нас, Хелен, будь хорошей девочкой. Иди же, моя дорогая.

— Иди, Хелен, не раздражай его. – услышал я реплику Бэгвелла.

Она окинула мужчин быстрым, отчаянным взглядом; затем, развернувшись, покинула комнату.

— Итак, м-р Тэсиджер, — сказал я, — не будете ли вы столь любезны провести для нас сеанс?

М-р Тэсиджер какое-то время хранил суровое молчание. Затем он ответил:

— Благодаря вашей способности как медиума, вы сможете услышать голос, и тем самым убедите д-ра Лорье в его реальности.

После этого Тэсиджер приступил к выполнению замысловатых ритуальных действий; наконец, он преклонил колени у алтаря и начал говорить на хиндустани.

Это была, вероятно, страннейшая сцена, какую я когда-либо лицезрел. И хотя я стоял почти что у его локтя, но не мог услышать никаких других звуков, помимо его собственного голоса.

— Шива не будет вещать этой ночью, — сказал Тэсиджер, поднимаясь. – Здесь находится кто-то, чьё влияние неблагоприятно. Я не могу услышать Шиву. Это странно!

Он выглядел озадаченным, и вместе с тем как будто испытывал облегчение.

— Вам надлежит теперь пойти в постель, сэр, — сказал Бэгвелл. – Вы выглядите очень устало.

— Так и есть, — ответил Тэсиджер. – Я оставлю моих друзей с вами, Джаспер. Позаботьтесь, чтобы у них было всё, что нужно.

После этого он вежливо пожелал Лорье и мне доброй ночи, кивнул племяннику и покинул комнату.

— Это самая экстраординарная фаза умственного заблуждения, какую я когда-либо встречал. – сказал я. – Если позволите, м-р Бэгвелл, я осмотрю этого идола более тщательно.

  — Вы можете сделать это, если желаете. – ответил он, однако в голосе его не слышалось особой теплоты.

— Исследуйте его, сколько вашей душе угодно, — продолжил он момент спустя, — только прошу вас, не меняйте ничего местами – кажется, мой дядя инстинктивно чувствует, если к идолу прикасались. Ба! Это нездорово. Может быть, нам пройти в другую комнату, джентльмены?

Внимательно изучив лицо Бэгвелла, я решил, что проведу свой осмотр без его участия, и последовал за ним в курительную. Мы оставались там недолгое время, ведя бессвязную беседу, и вскоре разошлись по комнатам.

На моём комоде лежала записка. Я быстро открыл её, и к своему удивлению увидел, что она от мисс Тэсиджер.

— Сегодня вечером у меня не было возможности, в которой я нуждалась, — писала она, — но сможете ли вы встретить меня завтра в пять утра на Лавровой аллее?

Я разорвал письмо, после того, как прочёл его, и вскоре после этого лёг в постель. Должен признаться, что я плохо спал той ночью. Я чувствовал себя удручённо и нервозно. Не было никаких сомнений, что Тэсиджер безумен. Было слишком очевидно, что его безумие час за часом и день за днём принимает всё более опасную форму. Нежную девушку, привязанную к нему, несомненно, следует удалить из его окружения.

В час, назначенный мисс Тэсиджер, я встал, оделся и прокрался вниз по лестнице сквозь безмолвный дом. Я обнаружил её, как и было условлено, на Лавровой аллее.

— Как хорошо, что вы пришли! – обрадовалась она. – Но нам не следует говорить здесь; это может быть небезопасно.

— Что вы имеете в виду? – вопросил я. – Никто не может наблюдать за нами в этот ранний час.

— Джаспер может, — ответила она. – Насколько могу судить, он, по-видимому, вообще никогда не спит. Я полагаю, что он ходит снаружи моей комнаты большую часть ночи.

— Вы едва ли можете осуждать его за это, — сказал я. – Он же делает это для обеспечения вашей безопасности.

Она бросила на меня насмешливый взгляд.

— Вижу, что он говорил с вами, — ответила мисс Тэсиджер, — однако сейчас вам необходимо услышать мою часть истории. Пойдёмте в этот летний домик; он ни за что не догадается, что мы здесь.

  Резко повернувшись, она направилась в небольшой, со вкусом обставленный летний домик. Закрыв за собой дверь, она тотчас повернулась ко мне лицом.

— Теперь, — сказала она нетерпеливо, — я расскажу вам всё. Во всём этом деле есть какая-то необъяснимая тайна, и я уверена, что Джаспер стоит за ней.

— Что вы хотите этим сказать? – спросил я.

— У меня нет ничего, помимо женской интуиции, которая направляет меня, однако, я убеждена в том, что говорю. Прежде, чем Джаспер приехал к нам домой, дядя Эдвард уже долгое время был, несомненно, брамином. Его ритуальные сеансы были неприятны мне, и я старалась никогда не наблюдать их, как и не поднимать в общении с ним внушающую страх тему Шивы. Тем не менее, помимо того факта, что он был брамином, глубоко поглощённым таинствами его так называемой религии, дядя мой был совершенно разумным, счастливым, умным и приятным человеком. Он любил меня преданно, как ребёнка его любимого брата, и сказал мне незадолго до прибытия Джаспера, что он сделал меня своей наследницей, оставив мне всё, чем обладал в этом мире. Ему никогда не нравился Джаспер, и дядя был раздражён, когда тот приехал и сделал этот дом своими апартаментами. Я не видела своего кузена со времени, когда была ребёнком, и когда он появился на сцене, почувствовала к нему великую неприязнь. Он тут же начал оказывать мне ненавистное внимание, и настойчиво расспрашивать меня касаемо дяди Эдварда и его жизни. По любопытному совпадению, ему был знаком этот дом до того, как он уехал в Индию, мой кузен бывал в нём ещё мальчишкой. Он проявил особый интерес к овальной галерее, и побуждал дядю Эдварда говорить о Шиве, хотя и видел, что предмет этот сильно того будоражил.

Джаспер прожил в доме около двух недель, когда мой бедный дядя совершил, как ему казалось, поразительное открытие: Шива может говорить с ним. Я никогда не забуду первый день, когда он сказал мне об этом, тот огонёк в его глазах, дрожание его рук, нервную энергию, которая будто оживила его. С того часа, день за днём, стало происходить постепенное уменьшение его сил, как умственных, так и телесных, потеря аппетита, лихорадочное состояние. Все эти вещи смущали и тревожили меня, но я не могла доверить свои страхи Джасперу.     

Всё это продолжалось больше месяца, и характер дяди Эдварда, безусловно, ухудшился во всех смыслах. Он проводил большую часть дня и ночи в своей галерее, умоляя меня пойти с ним туда, увещевая, чтобы я послушала тот голос. В том же месяце он потратил значительное состояние на драгоценные камни для Шивы, сначала показывая их мне, а после уже украшая ими ту омерзительную штуку. Я буквально потеряла голову от жалости к нему, и всё это время Джаспер был здесь, наблюдая за дядей и мной. В конце первого месяца произошло заметное изменение. Дядя Эдвард, который был предан мне ранее, стал выказывать новое отношение. Ему стало неприятно, когда я находилась в его присутствии, и он часто просил меня в качестве особой милости покинуть комнату. Однажды он спросил меня:

— Ты запираешь свою дверь на ночь?

Я рассмеялась, услышав это.

— Конечно же, нет! – ответила я.

— Я хочу, чтобы ты делала это, — сказал он весьма серьёзно, — в качестве личного одолжения для меня.

Джаспер был в это время в комнате. Я увидела странный блеск, вспыхнувший в его глазах, после чего он склонился над своей книгой, как если бы ничего не услышал.

— В качестве личного одолжения для меня, Хелен, пожалуйста, запирай свою дверь. – вновь произнёс дядя Эдвард.

Я дала ему успокоительный ответ и сделала вид, что соглашаюсь. Конечно же, я никогда не запирала дверь. Затем ко мне обратился Джаспер. Он говорил, что дядя Эдвард был не просто безумен, но что его мания принимала уже опасную форму, и это касалось меня самой. Джаспер говорил, что моя жизнь в опасности… он хотел напугать меня… мало же ему было известно!

Здесь отважная девушка выпрямилась, негодование захлестнуло её лицо и заполнило глаза.

— Я ответила ему, что не верю ни единому его слову! Я заявила ему, что дядя Эдвард не способен ненавидеть меня – разве это не единственный человек, которого я люблю больше всех на земле? Джаспера это сильно разозлило.

— Послушайте, Хелен, — сказал он, — мне известно достаточно, чтобы запереть его.

— Запереть его в доме для умалишённых? – воскликнула я.

— Да, — ответил он. – Мне лишь нужны два врача, чтобы они подтвердили факт его безумности, и дело сделано. Я решился на этот поступок.

— Ты не можешь быть столь жестоким, подумай о его сединах, Джаспер! – взмолилась я. – Он дороже мне всех на свете, ты не можешь забрать его свободу. Просто отнесись с уважением к его маленькому сумасбродству. Поверь мне, он на самом деле вовсе не душевнобольной. Уезжай, если ты боишься его, я же – нет. О, почему бы тебе просто не оставить нас в покое?

— Я не осмелюсь, — отвечал он. – Я люблю тебя, и твёрдо намерен взять тебя в жёны. Немедленно обручись со мной, и я не сделаю ничего, что могло бы лишить дядю Эдварда свободы хотя бы на месяц.

Я сопротивлялась этому мерзостному желанию моего кузена, но в конце концов уступила ему. Мы обручились с ним тайно, так как Джаспер не хотел, чтобы об этом узнал дядя Эдвард. Конечно, я знала, почему он желал жениться на мне: он слышал, что однажды я унаследую сбережения моего дяди. Сам Джаспер – довольно-таки бедный человек. Итак, м-р Белл, теперь вам известно всё. Дела становятся хуже с каждым днём, и по временам я практически уверяюсь в том, что моя жизнь в некой опасности. Дьявольский идол завладел разумом дяди, сердце которого столь тёплое и отзывчивое. Ох, это ужасно! Я не могу поверить, чтобы какой-либо девушке могло выпасть столь же горестное испытание; ведь так страшно ощущать, что тот, кого она любит больше всех в мире, изменил свои собственные чувства по отношению к ней. Меня беспокоит не столько то, что моя бедная жизнь может быть принесена в жертву, сколько ощущение, что мой дядя так сильно изменился. Джаспер предложил мне альтернативу прошлой ночью. Либо я выхожу за него замуж в течение недели, либо использую своё влияние, чтобы сподвигнуть д-ра Лорье подписать свидетельство. Если же я не приму ни один из этих вариантов, Джаспер пригласит двух других докторов из Лондона.

— И что же вы решили? – спросил я.

— Я выйду за Джаспера. Да, на этой неделе я стану его женой, если только не случится что-то такое, что откроет нам смысл всей этой внушающей страх тайны. Поскольку я не способна – никогда – лишить дядю Эдварда его свободы.

— Я рад, что вы доверились мне, — сказал я после небольшой паузы, — и я сделаю для вас всё, что в моих силах. Когда, вы говорите, ваш дядя впервые услышал, как идол вещает?

— Два или три месяца тому назад, вскоре после того, как приехал Джаспер. М-р Белл, есть ли хоть какой-то шанс, что вы сможете помочь мне?

— Я уже обещал сделать всё, что будет в моих силах, но прямо сейчас я не вижу какой-то особой ясности. Между прочим, вам не повредит, если вы на короткое время покинете Хайнд?

— Нет, ничего страшного. Я вполне могу позаботиться о себе. Дело тут даже не в моём дорогом дяде; Джаспер — вот кого я боюсь.

Вскоре после этого она оставила меня. И так как всё ещё было очень рано, и даже слуги ещё не проснулись, то я пришёл к идее, что имею ныне исключительно благоприятную возможность для исследования идола Шивы.

Я проделал путь до галереи и, тихо открыв дверь, прокрался внутрь. Яркий солнечный свет, в котором ныне купалось помещение, казалось, лишил гротескного старого идола половины его ауры страха, и я решил, что не оставлю здесь ни одного нетронутого камня, чтобы узнать, замешана ли здесь какая-нибудь бесчестная игра. Однако, по мере моего поиска, мне становилось всё более и более очевидна невозможность подобного решения проблемы. Только карлик мог бы спрятаться внутри идола. Не было тут и возможности вульгарной формы обмана в духе, к примеру, древних жрецов Помпеи, которые подводили «говорительную» трубку к устам идола. Шива даже не стоял у стены, тем самым исключая возможность распространения звуков по принципу «шепчущей галереи». Увы, против воли, я вынужден был полностью признать, что голос был галлюцинацией в расстроенном уме Эдварда Тэсиджера.

Я уже собирался прекратить свои поиски и вернуться к себе в комнату, когда, скорее случайно, нежели намеренно, я на секунду опустился на колени у маленького алтаря. Когда я уже хотел подняться обратно, то обратил внимание на нечто странное. Я внимательно вслушивался. Определённо, что-то в этом было. Стоя на коленях, я мог различать низкий, продолжительный шипящий звук. Как только я изменил положение тела, звук пропал. После того, как я попробовал сделать так ещё пару-тройку раз, с тем же неизменным результатом, то оказался серьёзно озадачен причиной данного явления. Что за дьявольщина была здесь замешана? Могло ли быть возможно, чтобы кто-то дурачил сейчас меня? И если так, то каким способом?

Я быстро оглянулся вокруг, и тут же безумная мысль поразила меня. Я бросился к фонтану и приложил ухо вплотную ко рту лебедя, из которого извергалась тоненькая струйка воды. Слабый, едва слышимый шум, производимый водой, когда та вытекала через клюв лебедя, был именно тем самым звуком, который я слышал примерно в двадцати шагах отсюда, у алтаря. Чудовищность данного открытия ошеломила меня на мгновение, затем постепенно, деталь за деталью, замысел открылся мне.

Форма галереи представляла собой настоящий овал, или геометрический эллипс, невероятные акустические качества которого мне были хорошо известны. Эта причудливой формы галерея имела два центра акустического фокуса – один напротив другого. Природа же изгиба стен была такова, что звук, исходящий из одного фокуса, направлялся отражением в разных точках к другому фокусу, и только лишь к нему. И даже в случае столь значительного расстояния между двумя фокусами. Рот лебедя был расположен, очевидно, в одном фокусном центре. Положение головы человека, стоящего на коленях у алтаря, находилось, в чём я нисколько теперь не сомневался, в пределах другого такого центра. Итак, могла ли труба использоваться для «чревовещания», когда воду выключали?

Я чувствовал себя столь приподнято по причине этого удивительного открытия, что лишь с некоторым усилием смог восстановить самоконтроль. Я знал, что присутствие трезвого рассудка абсолютно необходимо для того, чтобы разоблачить эту чудовищную схему. Я покинул галерею и прошёл через оранжерею. Здесь я нашёл садовника, расставлявшего горшки. Я поболтал с ним немного. Он выглядел удивлённым, увидев меня в столь ранний час на ногах.

— Можете сказать мне, как отключается напор воды в фонтане из галереи? – спросил я его.

— Да, могу, сэр. – ответил он. – Труба выходит за пределы этой стойки, а вот там — кран.

Я прошёл вдоль оранжереи и взглянул на указанный механизм. В свинцовой трубе, которая была приделана к стене, было две гайки. Их можно было повернуть маленьким гаечным ключом, а между ними был расположен медный колпачок, который подходил к круглому выходу из трубы.

— И для чего это используется? – спросил я, указывая на маленькое отверстие, скрытое сейчас колпачком.

— Мы прикручиваем к нему шланг, сэр, чтобы поливать цветы.

— Понятно. – ответил я. – Выходит, что когда вы используете шланг, то выключаете воду в фонтане в галерее?

— Именно так, сэр, и это избавляет нас от целого вороха проблем! Почему так не делалось раньше, я не могу понять.

— И когда же это стало делаться? – спросил я садовника. Моё сердце забилось чаще.

— Это была идея м-ра Бэгвелла, сэр. Он отремонтировал эту штуку вскоре после приезда. Ему требовалось много воды под рукой, чтобы поливать цветы, которые он привёз из Индии. Но, увы, сэр! Им никак не пережить зиму, даже если они будут под стеклом.

Я не стал долее слушать его причитания. Весь инфернальный план был прямо передо мной. Второй переключатель, который перекрывал воду как в фонтане, так и шланге, был, разумеется, довольно бесполезен, за исключением злобной цели Бэгвелла.

Я поспешил прямо к комнате Лорье. Он только собирался вставать. Его изумление, когда я рассказал ему о своём открытии, было за пределами слов.

— Значит, отключая воду и прикладываясь ртом к отверстию, куда крепится шланг, Джаспер может передавать свой голос через лебединый клюв, вроде обычной «говорящей» трубки? И этот «голос» лебедя, в свою очередь, благодаря необычной конструкции галереи, доносится через весь зал до другого акустического фокусного центра у алтаря? – резюмировал Лорье.

— Именно так. – ответил я. – А теперь, д-р Лорье, вы должны позволить мне обсудить наши будущие планы. Они весьма просты. Сперва вам нужно сообщить Бэгвеллу, что вы категорически не согласны подписывать свидетельство, если только Тэсиджер вновь не скажет, что слышит голос в вашем присутствии. Назначьте время очередного «сеанса» на девять часов этим вечером. Тем временем я сделаю вид, будто покидаю Хайнд, и тем самым освобожу пространство для Бэгвелла. Очевидно, что он остерегается меня. Мой мнимый отъезд должен будет полностью расслабить его нервы. Однако по факту я сойду с поезда на следующей станции и вернусь сюда после того, как стемнеет. Вам же нужно будет убедиться, что дверь в зимний сад, ведущая на террасу, оставлена незапертой. Я прокрадусь внутрь, спрячусь в оранжерее и буду ожидать Бэгвелла. Вы тем временем должны быть в галерее с Тэсиджером. Когда вы услышите, что я зову вас, не мешкайте. Наша единственная надежда – застать этого негодяя врасплох.

   Лорье тут же согласился с этим наспех придуманным планом, и в четыре пополудни я собрался уезжать. Мисс Тэсиджер, выглядящая бледной и несчастной, стояла на ступенях, провожая меня взглядом. Бэгвелл сам довёз меня до станции и пожелал мне счастливого пути с сердечностью, которая, как ни странно, выглядела искренней.

Я вновь вернулся в Хайнд к половине восьмого вечера. Лорье оставил дверь оранжереи незапертой, так что, проскользнув внутрь, где ныне царил густой сумрак, я спрятался позади больших цветочных кустов и стал ждать. Наконец, я услышал, что дверь оранжереи отворилась, и внутрь прокрался Бэгвелл. Я увидел, как он подходит к трубе, поворачивает рычаг, который перекрывает воду из фонтана и также из шланга, и прислоняется ртом к отверстию. Далее он начал говорить, и я тут же выпрыгнул из своего укрытия, схватил Бэгвелла и стал громко звать Лорье. Удивление и ужас Бэгвелла от моей неожиданной атаки совершенно лишили его дара речи, и он просто застыл, взирая на меня со смесью ярости и страха. В следующую минуту Лорье и Тэсиджер вдвоём влетели в галерею. Я по-прежнему крепко держал Бэгвелла. Когда Лорье дал мне знак, я подошёл к Тэсиджеру и в нескольких словах объяснил ему всю эту аферу. Однако, Тэсиджер не выглядел удовлетворённым этим объяснением, пока я не продемонстрировал трюк в овальной галерее. Тогда на его лице проступило выражение прямо-таки чудесного облегчения.

— Вы сейчас же покинете мой дом, — сказал он Бэгвеллу. – Ступайте же прочь, сэр, если вы не хотите оказаться в руках полиции. Где Хелен? Где же дитя моё?

Едва дядя Эдвард произнёс эти слова, а Бэгвелл начал красться с белым, как мел, лицом к двери, словно побитая дворняжка, когда на сцене возникла Хелен.

— Что случилось? – воскликнула она. – Что такое?

Старый джентльмен-брамин подошёл к ней и заключил в объятия.

— Всё хорошо, Хелен, — ответил он, — всё хорошо. Я не смогу объяснить тебе этого никогда, но, поверь моему слову, теперь всё будет хорошо. Я был дураком, даже хуже – я был безумцем, — но теперь я здоров. М-р Белл, я никогда не смогу в полной мере выразить вам мою признательность. Но не могли бы вы сделать ещё одну вещь?

— Что именно? Уверяю вас, что сделаю всё, что в моих силах. – ответил я.

— Тогда вернитесь сюда ночью и уничтожьте статую Шивы. Как мог я настолько увлечься, чтобы поверить в этот бесчувственный кусок дерева – то за пределами моего разумения. Но уничтожьте его, или увезите его, в общем, сделайте, что хотите, лишь бы я больше не мог лицезреть его.

Ранним утром следующего дня, когда я уже покидал дом, внезапно мне навстречу вышел Бэгвелл, который, очевидно, преследовал некую цель.

— Я хотел бы дать вам объяснение. — начал он. – Вы, м-р Белл, выиграли, а я проиграл. Я затеял большую игру по не менее значительной причине. Мне на ум не пришло, что у кого-либо имелась возможность раскрыть средства, которыми я заставлял Шиву вещать. Ныне я намерен покинуть Англию навсегда, но прежде, чем я это сделаю, вам может быть интересно узнать, что предложенное мне искушение было весьма своеобразным и сильным. Когда я вернулся в Хайнд, то не прошло и часа, как я внезапно вспомнил, что прожил в этом старом доме несколько месяцев, будучи мальчишкой. Мне вспомнилась овальная галерея. На её особенные акустические качества указал мне один учёный, который в то время тоже жил здесь. Желание заполучить, не Хелен, но имение моего дядюшки, было слишком велико, чтобы ему мог сопротивляться человек без гроша в кармане. Моей целью было запугать Тэсиджера, чей мозг уже был в состоянии дисбаланса, и довести его до полного умопомешательства, чтобы его упекли в лечебницу. Я же тем временем женился бы на Хелен. Насколько я преуспел в этом, и как потерпел крах в самом конце, вам хорошо известно!  

Конец

Шеймус Фрэзер / Shamus Frazer

Хорассим / Khorassim

из авторского сборника

Where the Human Pathways Ends (1965)

Перевод: И. Волзубъ (C) 2022

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

...Руины Хорассима лежали под нами в лунном свете подобно костям чудовищного животного, которое проползло через пустыню, чтобы издохнуть в этой долине. Поломанные стены и поваленные мраморные колонны были выбелены, словно кость, а сугробы из песка, что громоздились вокруг них, ребристые и неровные, напоминали разлагающуюся иссохшую шкуру, лохмотьями свисающую со скелета. Высокая скала на дальней стороне долины была заполнена раскопами (скальные гробницы, я предполагаю), подобно тому, как если бы некое мёртвое чудовище пыталось пробраться наверх из своей могилы.

Мне ещё не доводилось посещать какое-либо место, которое бы вызывало во мне безотчётную ненависть с первого же взгляда, как в случае с этим Хорассимом. Однако, возможно, что мои воспоминания затемнены тем, что я нашёл здесь, а именно, невероятную причину заброшенности города. В этот первый момент я представил, что должен ощущать некую гордость, некое воодушевление, после всех злоключений нашего путешествия в поисках Хорассима; легендарного Хорассима, в котором не бывала нога археолога со времени второй экспедиции Эдварда Монсела в 1881 году, пропавшей в пустыне без вести.

Теории Монсела были дискредитированы современными археологами, даже его добросовестность была поставлена под вопрос. Более чем одним компетентным учёным был выдвинут аргумент, что отчёт о его первом открытии Хорассима являлся чистейшей фальсификацией. По мнению учёных, там не могло быть никакого греческого полиса предполагаемого Монселом периода; греческого города, столь отдалённого от Греции. Монсел в своей красноречивой викторианской манере писал про аргонавтов и тех, кто плавал вместе с Одиссеем, как если бы они были британскими колониалистами 19-го века а-ля Раджа Брук из Саравака, охочими до морских авантюр и основавшими сомнительные царства в отдалённых уголках земли. Однако, исходя из его собственного описания, Хорассим лежал вдали от моря.

Он был один, когда впервые набрёл на руины в этой пустынной долине; посему даже некоторые из числа его современников предполагали, что и само ущелье, и мёртвый город в нём были миражами, иллюзией старого усталого учёного-отшельника, находившегося уже на самом краю своего жизненного срока. Когда Монселу и его компаньонам не удалось вернуться из организованной им экспедиции, идея о том, что Хорассим – это попросту миф, обрела под собой почву. Спасательные группы, прошерстившие пустыню в поисках выживших из числа экспедиции Монсела, не обнаружили каких-либо следов разрушенного города, как и никаких следов самой экспедиции. С тех пор бытовало мнение, что англичанин и те, что были с ним, скорее всего, были убиты пустынными племенами, чьи ранние пророчества авторства Махди из далёкого Кордофана* были доведены в том году до степени безумной ксенофобии.

Как я уже говорил, относительно существования Хорассима археологи были настроены весьма скептически. Однако Жюль и я никогда не сомневались в деталях, которыми поделился Эдвард Монсел в своей последней монографии, изданной посмертно, после того, как все надежды на то, что он всё-таки выжил, были исчерпаны. Книга называлась «Хорассим: призрачный город эллинов», и я подозреваю, что подзаголовок принадлежал не Монселу, а его издателю. Оставалась лишь одна неясная для нас деталь, а именно, точное месторасположение города, даваемое автором. Очевидно, что в случае столь значимой находки, какой был его Хорассим, Монсел вряд ли стал бы делать публичным её истинную геолокацию, так как это означало бы приглашение для конкурирующих экспедиций разделить добычу и, возможно, потерю самой пальмы первенства с его стороны, когда находки были бы обнародованы. Более того, в те времена вспыльчивого империализма и проблем с границами раскрытие того, где находится долина Хорассима, могло быть попросту неосмотрительным. У Жюля были свои теории относительно причин этого жульничества м-ра Монсела, однако те, что были даны мною выше, выглядят наиболее очевидными.

У нас была возможность пролететь несколько раз над одной из отдалённых и безлюдных областей юго-восточной Сахары, которая, как мы чувствовали, могла быть реальной целью экспедиции Монсела, и мы вернулись с фотографиями покрытого странными пятнами ущелья. Они подтверждали то, во что мы верили до сих пор.

И вот, наконец, Хорассим лежал у наших стоп, распластавшись под луной в своей мрачной и таинственной ложбине. Да, полагаю, я должен был испытывать гордость в этот первый момент.

И всё же это было, пожалуй, самое заброшенное и отвратительное место, какое мне доводилось видеть. Даже лёгкий викторианский оптимизм Монсела по поводу открывающихся перспектив, его здоровый и мужественный романтизм, были затемнены теми часами, которые он провёл в одиночестве в Хорассиме. К примеру, он использовал необычные слова, чтобы описать царившую там атмосферу: «гнетущая», «тягостная», «пустая, однако всё ещё населённая (кем?)», «каменная тишина». Английские фразы рассеянно роились в моей голове, пока я взирал на руины внизу. Я планировал обследовать их после того, как мы разобьём лагерь. И, разумеется, последний трактат Монсела путешествовал вместе с нами всегда.

Мы растянули наши тенты у основания узкой теснины, вниз по которой, быть может, некогда вилась дорога, вёдшая в город. Даже Жюль, пребывавший в энтузиазме от нашего открытия, считал, что исследовать развалины под убывающей луной вряд ли принесёт сколько-нибудь пользы. Нам следует дождаться рассвета, сказал он, и попытаться немного отдохнуть, так как утром нас ждёт ещё много дел и зрелищ.

Я просидел допоздна, конспектируя из книги Монсела при свете нашей керосиновой лампы, однако, когда я наконец отправился на покой, сон у меня был неспокойный. В теснине ощущался слабый бормочущий ветерок, тем не менее, его нашёптывания служили только лишь в качестве усиления тишины лежащего снаружи остова мёртвого города. И эту самую застылость, эту каменную тишину ощущал мой слух, и каждый мой нерв был натянут, как пружина. Бедняга Жюль лежал, растянувшись во сне на своём походном спальнике, в своей застылости похожий на мраморного крестоносца. Не слышалось никаких звуков со стороны стоянок наших арабов. Каждый раз, когда бы я ни садился, чтобы зажечь ещё одну сигарету, то мог видеть через вентиляционное отверстие в брезентовой стене нашей палатки отдыхающих на песке верблюдов, подобных деформированным сфинксам, и шатры арабов над устьем глубокого оврага, тёмные и своей кажущейся плотностью похожие на группу пирамид. Я желал разбить это затишье, нарушить его музыкой из граммофона, или же истошным воплем, брошенным в ущелье, и поднять по крайней мере эхо из руин. Конечно же, ничего такого я не сделал, помимо того, что растянулся на своей лежанке в тёмной палатке и курил сигарету за сигаретой.

Я заснул перед рассветом, однако почти тут же был разбужен, судя по всему, Жюлем, свежевыбритым, в шёлковой рубашке, новеньких бриджах и сверкающих ботинках.

— Но Жюль, — прорычал я ему, — здесь, в Хорассиме, вряд ли найдутся симпатичные девочки, да и вообще какое-либо социальное одобрение. Зачем ты решил заделаться таким красавцем?

— Есть повод, — ответствовал он, — и я люблю приодеться, если есть повод. Поразмысли как следует, это ведь практически уникальное событие.

— Сомневаюсь, что Монсел брился и начищал свои ботинки перед походом в руины. – отрезал я.

— Ах, Пьер, тогда вспомни, что он набрёл сюда случайно. Мы же – нет. Это всё меняет. И он не брился, потому что, по-любому, носил большую бороду, что было модно среди археологов его эпохи. А вот к своей второй экспедиции он, я уверен, приоделся самым тщательным образом, прежде чем овладеть своим городом.

— Если он вообще добрался сюда. – ответил я. – Откуда тебе известно, что он пришёл снова?

— Абдулла принёс мне это. Один из арабов нашёл сей предмет в скальной расщелине немного ниже по склону этой теснины.

Я взял объект, который Жюль передал мне, и исследовал его. Это была старинная бриаровая трубка с добротным мундштуком из янтаря, обёрнутым выцветшей серебряной полосой, на которой можно было прочесть выгравированные готическим шрифтом инициалы «Э. М.»

— Это же трубка Эдварда Монсела! – воскликнул я. – Но Жюль, он ведь мог обронить её во время своего первого визита.

— Возможно. Это мало что доказывает, я в курсе. Однако, мне нравится думать, что его наследники могут по-прежнему обитать в городе. Это было так похоже на старину Монсела, если бы он попытался высечь жизнь из старых камней, возвести антикварное царство в пустыне. Вообрази же это, Пьер, ахейское царство, новёхонько выстроенное в этой долине, и какую-нибудь сказочную блондинку вроде Елены, ждущую своего демонического возлюблённого.

— В экспедиции Монсела, — парировал я, — не было женщин.

— О, ну он же мог подобрать их по дороге. Он был вроде персонажей Райдера Хаггарда, этот Монсел, если таковые вообще существовали когда-либо. Ты можешь быть уверен, что он нашёл «Её» en route…

— Жюль, — заметил я, — ты, по ходу, изголодался по сексу и вообще неисправимый. Если мы и найдём какую-то женщину в этом мёртвом городе, она будет из камня.

Он пожал плечами.

— Разве не все они таковы? Предполагаю, ты имеешь в виду что-то вроде Венеры Милосской, лишённой рук, чтобы противостоять нашим чарам? Что ж, мой дорогой Пьер, я побрился и сделал себя презентабельным для моего первого свидания с правнучкой Эдварда Монсела, и не какой-то там невозможной «Ею». Поверь мне, дружище, одного взгляда её ясных голубых англосаксонских глаз будет достаточно, чтобы я стал навечно её преданным воздыхателем.

— Ты хотел сказать, её ваятелем-Парисом, — предположил я. – Тем, кто бы доставил её из Менелая-в-оккупации [?] в парижский Лувр. Мы бы поместили твою Елену Хорассимскую на пьедестал рядом с Венерой Милосской. Какая бы тогда развернулась троянская война среди эстетов?

— Что ж, давай поторопимся! Тебе бриться не обязательно, если нет желания. А мне просто нужно прибыть на Акрополь Монсела до восхода солнца, пока моя рубашка не пропиталась потом. Завтрак готов.

* * *

В своей книге Монсел писал:

«Акрополь Хорассима, некогда, несомненно, имевший длинные марши ступеней, ведущие к нему (теперь скрытых регулярными наносами песка), тыльной стороной расположен у могучего южного утёса, что замыкает собой ущелье. Здесь ровный слой песка указывает на то, что некогда широкая площадь раскинулась перед скальным храмом или гробницей, которую я уже описал как одновременно архитектурную и буквально – мастерскую работу в форме цитадели. Вероятно, что в этом храме-мавзолее покоится последний из правителей Хорассима. Внушительный дверной портал заблокирован камнями, скреплёнными известковым раствором. Однако отдельные камни растрескались и обвалились, оставив тут и там зазоры достаточной ширины и высоты. Через них я, при желании, мог бы пролезть внутрь. У меня нет с собой лампы, и, так как сохранение спичек весьма критично в моих уединённых обстоятельствах, я не делал таких попыток. Однако этот царский мавзолей будет моей первейшей целью, когда я вернусь сюда с должным образом снаряженной экспедиционной группой, чтобы исследовать тайны Хорассима.»

Жюль и я решили, что Акрополь и скальный храм, доминирующий на нём, должны стать и нашими собственными «первоочередными целями исследования». По направлению к огромному южному утёсу этой закрытой долины мы как раз и направились, двигаясь через затопленный песком остов города, среди выбеленных костей-колонн, на которые смотрели предыдущей ночью с высоты, мимо храмов, поглощённых по самую крышу пустыней, среди великих бесформенных дюн, скрывавших невесть какие архитектурные красоты, погребённые там подобно игрушкам в песочнице. Скала постепенно становилась всё выше, по мере того, как хребет её сменялся падением в вечно-изменчивую долину, пока, наконец, мы не поднялись по «регулярному песчаному склону» Монсела и не вышли к Акрополю.

Здесь было открытое ровное пространство с утёсом, закрывающим небо перед нами, и демонически огромным дорическим фасадом скального храма или мавзолея, чьи колонны словно бы поддерживали всю красную вселенную над ним. При первом взгляде на него я понял, что всё запустение, что поглотило долину, исходило из этого единственного источника. Казалось, что из него на широкую пустынную площадь веяло злом, подобным холодному ветру. Вероятно, что Жюль тоже ощутил это, ибо он сказал, как будто хотел отвлечь моё внимание от его единственного неотразимого фокуса, тоном менее восторженным, чем обычно:

— Песок здесь не такой глубокий, как внизу. Смотри, Пьер, на этой площади, должно быть, некогда стояли статуи.

Он указал туда, где из песка торчала белая мраморная рука, поднятая вверх, словно бы для отражения удара. Оглядевшись вокруг, мы заметили другие выступы в песочном ковре. Повернувшись, чтобы рассмотреть один из них как следует, мы обнаружили, что это – белая каменная голова молодой женщины, обращённая в сторону храма. Выражение, которым наделил её скульптор, было не самое приятное: неподвижные расширенные глаза, губы, оттянутые от дёсен, словно бы она зашлась в вечном крике, делали её образом панического ужаса в его древнем смысле. Это был страх не смерти, но бессмертного зла – того самого принципа, из которого исходит большая часть религии и всей магии.  

      — Не вполне Елена Хорассимская, — произнёс я и почувствовал, как по спине побежали мурашки, когда я наклонился, чтобы коснуться искусно уложенных и хитро взлохмаченных каменных локонов, — хотя и по-своему шедевр. Но, конечно, Жюль, это скорее барокко, чем древнегреческий канон – Бернини, а не Пракситель?

Он, казалось, даже не услышал.

— Какая-то нимфа, ожидающая изнасилования олимпийским богом. — сказал он печально. – Европа? Леда? Сиринкс? Посмотрим, когда откопаем её. Давай продолжим.

Мой взгляд вновь обратился к скальной гробнице, находящейся теперь менее, чем в двухстах ярдах от нас. Массивные рифлёные колонны, вырезанные целиком из красного песчаника, поддерживали фронтон, наклонный угол которого венчала скульптурная группа.

— Персей и Горгоны, — поправил я его, — вне сомнений. Видишь этого мужчину слева, в позе бегущего? Не можешь определить, что он там несёт? Вот, возьми мой бинокль.

Он поднёс прибор к глазам и настроил линзы.

— Корзина… — Жюль заколебался, после чего добавил, — что-то вроде сумки… полной змей.

— Это голова Медузы в мешке, Жюль. Змеи… ну, отчаяние растрепало её причёску… Забавно, – я продолжал, — что Монсел не описал эти скульптуры. Он упоминает дорические колонны и фронтон, да – но ни слова про статуи. Возможно, что он скрывал детали, пока не взял с собой камеру, чтобы подтвердить увиденное, однако это на него не очень похоже. Больше похоже на правду, что у него просто закончились чернила, когда он собрался написать про этих ребят. Они представляют довольно ужасную форму жизни-в-смерти, не находишь?

Но Жюль уже опустил бинокль и навёл его на дверной проём, пребывающий в глубокой тени под величественной аркой.

— Боже, — воскликнул он, — Монсел сделал это! Он проник внутрь! Смотри, Пьер, в камнях, закрывающих дверь храма, пробит лаз!

* * *

Его возбуждённая речь отразилась от скалы небольшой лавиной из эхо. Я же мог разглядеть тёмный продолговатый объект в правом нижнем углу заблокированного входа. Он казался крошечным в этом колоссальном портале. Но стоило мне выхватить мой полевой бинокль у Жюля и навести его на то место, я увидел, что в стене, закрывавшей вход в мавзолей, был вырублен прямоугольный проём, по меньшей мере семи футов высотой и четырёх — в поперечнике, и по обе стороны от щели были аккуратно сложены изъятые в ходе работы камни.

— Что ж, пойдём и посмотрим, куда он делся, — сказал Жюль, — нас ничто не остановит.

— Не лучше было бы подождать, пока арабы присоединятся к нам? Внутри нам понадобятся фонари, а ещё кирки и верёвки для подъёма, возможно.

— У меня есть фонарик. Давай, Пьер. Мы же можем, по крайней мере, заглянуть внутрь.

Я водил патрули в камбоджийских лесах и среди поросших кустарником алжирских холмов, однако никогда в жизни я не испытывал большего страха, чем следуя за Жюлем те несколько сотен ярдов по ровному слою песка в сторону скрытой тенью красной дорической арки. Патрулируя вражескую территорию, опасаешься засады, но в девяти случаях из десяти возвращаешься без единого выстрела. Здесь же я точно знал, что Враг, это лишённое возраста и олицетворённое Зло, выжидало в своей силе, чтобы завладеть нами.

Темень, похожая на занавес из чёрного бархата, лежала по ту сторону проёма. Жюль посветил фонариком внутрь: луч его высветил ещё одну стену, на этот раз из красного песчаника, находящуюся в двух шагах вглубь лаза.

— Жюль, — крикнул я, — к нам идут арабы. Нам понадобятся инструменты, чтобы разрушить вторую стену.

— Ерунда! – ответил он, — это проход. Мы просто резко повернём налево, когда пройдём через дыру Монсела. Давай, Пьер!

Спотыкаясь, я поплёлся за ним по узкому проходу. Время от времени он направлял луч фонарика вверх. Потолок, казалось, становился выше по мере того, как мы продвигались вперёд, или, возможно, спускались.

Через несколько минут мы подошли к месту, где проход разветвлялся в трёх направлениях.

— Это конкретный лабиринт, — сказал я. – Может быть, всё-таки стоит сходить за подмогой? Нам нужны нормальные фонари, чтобы исследовать это место.

— Нам сейчас нужно повернуть в левый проход, — сказал Жюль, — и если там начнётся настоящий лабиринт, мы вернёмся обратно, а потом уже возьмёмся заново с компанией рабочих.

Теперь мы как будто поднимались вверх по долгой змеящейся дуге. Я начал считать наши шаги. И насчитал уже девятьсот одиннадцать, прежде чем мы увидели впереди свет. Это было ослепительное сияние, вырывавшееся с левой стороны прохода.

— Ты видишь, — прошептал Жюль, — здесь есть обитатели…

Внезапно он позвал:

— Есть тут кто-нибудь?

— Мы все здесь, эфенди, в ожидании ваших приказов.

Голос принадлежал драгоману Абдулле. Мы сделали полный круг и вновь возвратились к дыре, через которую проникли внутрь. Я смеялся, пока у меня не начали слезиться глаза. Мы вернулись в лагерь, и Враг прекратил огонь. Я испытал огромное облегчение, однако бедный Жюль не насладился этой антикульминацией. Он весьма дорожил своим достоинством, а посему отдал приказ немедленно подготовить команду из семи человек: у них должны быть фонари, кирки и лопаты, стремянка и несколько кусков мела. Наши арабы стояли неловкой кучкой позади портика, оглядывая кругом широкую площадь Акрополя, вытягивая шеи, чтобы посмотреть за возвышающийся склон, который закрывал его, и почти не разговаривали. Однако, когда Абдулла начал передавать приказы Жюля, среди них разразилась болтовня самого меланхолического свойства, нестройная и пронзительная, как крики потревоженных морских птиц, на которых эти люди в своих белых и чёрных одеждах на самом деле немало походили.

— Предложи добровольцам стандартный бакшиш, Абдулла! – крикнул Жюль, — но не позволяй им драться из-за него.

Наш прораб оборвал свою резковатую тираду, с которой было начал, и сладкозвучно запел о золоте и великих сокровищах, ждущих смельчаков в гробнице, но всё равно лишь два-три выступили вперёд из толпы. Затем его голос вновь сделался резким, и ещё двое угрюмых мужчин вышли вперёд, чтобы встать рядом с первыми добровольцами.

— Собаки! – крикнул на остальных Абдулла. – Трусливые псы, боящиеся собственной тени…

Он сотрясал эту кучку испуганных людей, как человек мог бы трясти яблоню, пока седьмой доброволец не выпал на песок. Я прекрасно понимал их нежелание участвовать; я знал, каково это.

Свёртки были развязаны, нужные инструменты выданы, я же тем временем прислонился к основанию одной из высящихся колонн и машинально набил свою трубку табаком. Только когда я затянулся ею, и мои зубы и язык покрылись песком, я осознал, что положил в рот мундштук бриаровой трубки Монсела. Я почувствовал ужасный приступ тошноты. Я не мог объяснить этого. Во время войны никто не привередлив к вещам недавно погибших. Когда я сплюнул песчинки, то мне показалось, будто я смотрю с самого края пропасти, отделяющей время от Безвременья. Я почти что увидел у подножия этой огромной пропасти очертания Врага, что угрожал нам. Ещё секунда, и я, возможно, был бы полностью в курсе, но тут заговорил Жюль, и впечатление исчезло.

— Ты приболел, Пьер? Ты выглядишь ужасно.

— Я проглотил муху, — солгал я. – Со мной всё в порядке.

— Ну хорошо. Люди уже готовы. Абдулла будет помечать наш маршрут мелом.

Он шагнул в проём и исчез, я же снова демонстративно зажал трубку Монсела в зубах и последовал за ним.

— На этот раз мы двинемся по правой стороне развилки, — сказал Жюль, когда мы направились по этому узкому туннелю, — и посмотрим, куда она нас приведёт.

Туннель вывел нас в огромную пещеру с колоннадой, где наши голоса одиноко гремели в ответ нам из впадин крыши. Фонари арабов освещали едва ли больше, чем объёмы ближайших колонн, лучи же наших собственных лишь слабо ощупывали нависшую над нами тьму. Мы медленно продвигались вперёд по похожей на собор необъятности этой залы, и вот свет наших фонарей упал на другой дверной проём, перекрытый, как и внешний вход, известняковым камнем и тоже имеющим у своего подножия продолговатый участок темноты.

— Снова подпись Монсела, — заметил Жюль, освещая лучом фонарика новую щель и груду камней рядом с ней. – Он нашёл путь в саму гробницу.

— Гробница, или святилище, или Нечестивое из нечестивых, — сказал я. – Да, Монсел или другие были здесь до нас.

Что-то хлопнуло высоко на крыше, и мы посветили туда фонарями, силясь увидеть источник звука, однако ничего не смогли разглядеть.

— Совы или летучие мыши? — спросил Жюль, после чего попытался пошутить, — я же говорил, что это место будет обитаемым.

— Тебе незачем было мне это говорить, — ответил я. – Я уже знал.

За второй щелью открывался новый проход с низкой крышей, извивающийся, как умирающая змея. Во время продвижения мы наткнулись на статую обнажённого мужчины в натуральную величину, что лежала лицом вниз в пыли, по-видимому, сброшенная из какой-то ниши или одного из устьев туннеля, заваленных каменным мусором, которые мы проходили на нескольких поворотах этого прохода. Мы попытались перевернуть его, но он был слишком тяжёл для нас.

Теперь же крыша прохода стала несколько выше, а его стены выпирали наружу в виде своеобразного покатого изгиба, который напомнил мне голову гадюки в месте соединения с телом. Здесь наше продвижение вновь замедлилось у другой стены. По крайней мере, начиналась она как стена, однако кладка была завершена только на несколько футов. Сверху были навалены деревянные балки, нагромождения камней и разбитых статуй, образуя баррикаду, однако часть этого грубого заграждения была сдвинута в сторону, и перед нами появилась третья брешь, расчищенная теми, кто был там до нас. Под дебрисом мы могли смутно различить две коленопреклонённые статуи у основания стены. Судя по всему, они изображали каменотёсов, занимавшихся приготовлением цементирующего раствора. Мы не могли разглядеть их лиц, так как они были повёрнуты к барьеру. Однако что-то в их фигурах привело меня к идее, что они принадлежат тому же скульптору, чьи работы мы уже видели в Акрополе.

— Похоже на то, — начал Жюль, — что тот, кто строил эту стену, бросил её в ужасной спешке. Они, должно быть, замуровывали заживо заключённых здесь, а тем удалось вырваться на свободу?

— Не вижу никаких признаков борьбы, Жюль. И если это было дело рук группы Монсела…

— Нет, вон знак Монсела, — ответил Жюль, указывая на щель, — вон там.

Позади нас в коридоре раздались выкрики – это Абдулла подбадривал своих людей. Когда они подошли, там было двое арабов с фонарями, и сам прораб, и больше никого.

— Прочие псы остались в великом храме, — объяснил Абдулла. – Ни уговоры, ни удары не подтолкнули бы их дальше. Кроме того, эти две крысы тоже сделали бы ноги, если бы проход был пошире, и я не шёл бы позади них, и не уговорил бы их идти дальше своей ногой и прикладом пистолета… Идите вперёд и держите свет для эфенди. Вы не видите, что они намерены перелезть через баррикаду и проникнуть в сокровищницу?

Жюль перелез через стену первым, я нехотя стал вторым. Лучи фонарей отбрасывали наши искажённые тени на багровые стены и потолок следующего прохода. Он снова стал сужаться, и через несколько шагов Жюль остановился и посветил фонариком на какие-то предметы, свисающие с потолка туннеля. Это были летучие мыши, висящие вниз головой, как будто во сне, но они не улетели, когда мы подошли к ним. Это были скульптурные формы – чудесно вырезанные из какого-то блестящего тёмно-серого камня. Я поднял руку, чтобы дотронуться до одной фигурки, она покачнулась и тяжело упала в пыль к нашим ногам.

— Металл, — сказал Жюль, — с помощью которого они были подвешены к крыше, проржавел. Осторожнее, Пьер. Мы же не хотим, чтобы всё это добро свалилось нам на головы.

Мы прошли ещё совсем немного, когда наши фонари осветили дверной проём в форме пилона, вырубленный в скале из песчаника. Здесь вновь была предпринята попытка соорудить рудиментарную баррикаду. Ещё одна статуя была обращена лицом к дверному порталу и царящему за ним мраку, как будто бы те, кто возводил это заграждение, оставили её там, а затем отступили, прежде чем успели разбить её для переиспользования в качестве стройматериала.

Мне была видна искусно вырезанная мраморная спина, голова, слегка запрокинутая вверх, и наклонённые вперёд руки, так что создавалась иллюзия, будто фигура опирается локтями на сложенную каменную кладку.

Когда мы подошли ближе, я заметил некоторые любопытные детали. Например, вокруг талии статуи был застёгнут пояс, а к частям туловища и нижним конечностям прилипли лохмотья пыльной одежды. Скульптор изваял ноги наиболее реалистично – можно было разглядеть икроножные мышцы и вены над лодыжками, однако ступней не было видно, пока я не подошёл достаточно близко, чтобы понять, что статуя обута в пару пыльных измятых ботинок.

Жюль быстро шагнул вперёд и коснулся мускулистой сутулой спины.

— Бог мой! – воскликнул он. – Это же не статуя… это человек, Пьер… окаменевший человек!

Я был рядом с ним и теперь мог ясно видеть лохмотья рубашки и бриджей, всё ещё цеплявшиеся за мраморные конечности. Шёлковый шарф был повязан с узлом сзади вокруг нижней части головы, как если бы им пытались сделать кляп или завязать глаза этому каменному человеку. Ибо он был мраморным и таким же холодным, как я обнаружил, когда, содрогаясь, протянул руку, чтобы коснуться пыльных тряпок, наполовину скрывавших его левое плечо.

— Эй там, принесите-ка свои фонари! – крикнул Жюль на арабском, после чего добавил, — Нам в самом деле понадобится свет, чтобы прояснить эту тайну. Что это такое, Пьер, что может превратить человека в камень, как если бы его месяцами погружали в один из тех минерализующих колодцев, которые ты нашёл в Нижних Пиренеях, и при этом не окаменела бы его одежда?

— Возможно, они снова его одели после… после окаменения. – предположил я.

— Встаньте здесь и держите свои фонари вот так, — приказал Жюль арабам. – Я хочу обойти спереди и не поцарапать голени об эти обвалившиеся камни. Помоги мне, Пьер.

Я перегнулся через обломки каменной кладки и поддержал Жюля, пока он балансировал на ней под узким каменным проёмом и отрывал клочья шёлка от мраморного лица. Я уже догадывался, чьё же лицо мы должны будем узреть, однако, именно то выражение, которое на нём запечатлелось, в тот же миг вызвало у нас потрясённый возглас: «Великий Боже! Это не может быть… Эдвард Монсел!»

Это были те самые черты бородатого англичанина, с которыми мы уже давно были знакомы, лицо, которое в стиле помпезной фотографии девятнадцатого века выглядывает с фронтисписа последней монографии Монсела. Но здесь, выполненное в камне, оно было искажено выражением непристойной, пускающей слюни влюблённости. Глаза смотрели мутно, ухмылка сморщила бледные, покрытые бородой щёки, а мраморные губы приоткрылись словно бы в оскале похоти, обнаживши скривившийся язык, как при произнесении им последнего слова. Где-то в итальянском музее я видел скульптуру Пана или Силена с точно таким же выражением страстного эротизма, на которое мы ныне взирали.

— Он был безумен, Пьер! – начал Жюль. – Они свели его с ума раньше…

— Напротив, — ответил я, — он был дьявольски влюблён. Как герой-любовник, ты, конечно, узнаёшь этот взгляд, Жюль?

Что-то блеснуло среди камней у ног Жюля, внезапный тусклый проблеск огня. Я посветил фонариком между барьером и жалкими ботинками Монсела, и оно вспыхнуло вновь, и я увидел, что это был за предмет.

— Осторожнее, Жюль! – сказал я. – Не двигайся вперёд, минутку.

Я наклонился между коленями Монсела и баррикадой и поднял стеклянный объект. Это было овальное викторианское ручное зеркало для бритья, в оправе из слоновой кости, снабжённое короткой латунной подставкой. В тот момент, когда я вытирал пыль со стекла, я с ужасом распознал облик Врага; теперь я точно знал, почему Монсел завязал себе глаза, почему он носил с собой это зеркало для бритья и чем занимался, когда произошёл сей несчастный случай и он превратился в камень.

В темноте за дверью послышалось движение и клацанье, и я закричал:

— Жюль, ради всех святых, не оглядывайся назад! – и по-арабски для остальных:

— Бегите же, спасайте свои жизни!

Но Жюль услышал движение позади себя и обернулся.

— Разве мы не становимся… — начал он, посветив фонариком во мрак над баррикадой. Я закрыл глаза, когда он издал один ужасный каменеющий вопль: «Пьер!!» И я знал, что он выкрикивал не моё имя,** и что он тоже понял, в чём дело, но слишком поздно.

У меня в руке было зажато зеркало для бритья Монсела, и когда я посмотрел в него, то увидел Жюля, застывшего и неподвижного в проёме дверного пилона. Зажжённый фонарь, всё ещё зажатый в его окаменевших пальцах, освещал помещение за его пределами. И сквозь отражение я смутно мог разглядеть, что же содержалось в этой камере. Что-то, или кто-то было приковано там цепью к стене. Я видел скорчившуюся фигуру и блеск дымчато-жёлтых глаз. Существо пыталось спрятать своё лицо под вуалью из колышущегося чёрного вещества. Перья или же щупальца, я не мог сперва толком разобрать, что же это шевелилось и ниспадало на ужасающие глаза. Затем существо подняло голову, и я увидел мертвенно-белое прекрасное лицо и гадюк, извивающихся и шипящих над изогнутыми в отчаянии бровями.

И снова я закричал на арабском:

— Абдулла, быстро уводи своих людей отсюда и не оглядывайтесь. Вспомни о жене Лота и не оглядывайтесь назад, никто из вас.

Я услышал голос Абдуллы, доносящийся издалека:

— Мы не поворачиваем наши головы, эфенди. Вы заперты там, в пасти Ада?

— Пока ещё нет. Ждите меня в главном храме. Я скоро присоединюсь к вам. Профессор потерялся.

Я протиснулся мимо Монсела и вернулся в проход. Ужас заставил меня вновь взглянуть в зеркало, на мраморный профиль Жюля, разинувшего рот в проёме пилона, на то, что находилось за ним в луче его фонаря. Она снова опустила голову, и её жуткие жёлтые глаза скрылись из виду. Она была прикована многими цепями к полу и стенам своей темницы. Однако что-то ещё шевельнулось во мраке той камеры, и в свете неподвижного луча от фонаря появилась другая фигура: эта была лёгкой и стройной, и слепые глаза бледно-голубого цвета поблёскивали под шипящей копной её волос. У пленницы был ребёнок, а, возможно, что и целый выводок, колония горгон, которые, лишённые оков, могли свободно бродить по лабиринту переходов и разрушенному городу снаружи.

Я не стал задерживаться долее, и, спотыкаясь, побрёл прочь по туннелю. Там, где с потолка свисали окаменевшие летучие мыши, один из арабов терпеливо ждал меня со своей лампой. Когда я подошёл к нему, то осознал, что он ждал там всё это время, его керосиновая лампа догорала в холодной сцепленной руке. Я услышал позади себя неописуемое постанывающее хихиканье, и, вновь поднеся зеркало Монсела к глазам, я будто бы увидел две белые тонкие руки, обвившиеся вокруг шеи Жюля, и колышущуюся и извивающуюся темноту на его плече.

Я швырнул зеркало в пыль, а за ним и бриаровую трубку Монсела и, заткнув уши пальцами, с воплем побежал по коридору, вопя во всю мочь лёгких, чтобы больше не слышать этот адский любовный зов за спиной.

Мы взорвали динамитом вход в скальный храм и тщательным образом заделали брешь в портале. Я не желал оставаться здесь, чтобы выкапывать «статуи» на Акрополе. Какой царь Хорассима, спрашивал я себя, привёл сюда это существо, и зачем? Конечно, оно могло быть идеальным секретным оружием – один взгляд этих бессмертных жёлтых глаз, и его враги превращены в камень. Выводили ли её с мешком на голове под присмотром стражников с завязанными глазами в судные дни на Акрополь? Однако, подобно множеству других видов секретного оружия, размышлял я, и в этом случае рано или поздно всё должно было пойти ужасающе неправильным образом. Однажды бестия сбежала, в Хорассиме воцарилась паника, когда она, стеная, бродила по его улицам. Позже её поймали и заковали в цепи. Но насколько позже? Какова была судьба остальных членов отряда Монсела? Возможно ли, что он вступил с ней в сговор против них? Все эти вопросы и полуответы крутились у меня в голове, пока мы двигались в лучах заката над песчаными насыпями мёртвого города.

Я не думал о Жюле. Я не могу думать о нём с печалью или жалостью. Ему повезло больше, чем мне. Когда я посмотрел в зеркало Монсела, я думаю, что моё сердце окаменело. Я уже говорил вам, что никогда больше не смогу испытывать любовь к любой женщине. Я должен буду умереть холостяком. Ещё мне снятся кошмары до сих пор. Я снова иду по тем проходам, вырубленным в красном песчанике, и меня переполняет любопытство самого жалкого вида. Это нечто большее, чем любопытство археолога – я взволнован и ужасно напуган. Была уже ночь, когда мы добрались до устья ущелья. Руины Хорассима лежали под нами в лунном свете, подобно костям чудовищного ископаемого, которое проползло через пустыню, в эту долину, чтобы издохнуть здесь.    

Рецензия на Observer

Элиас Эрдлунг

***************************

...Автор статьи не так давно случайным образом наткнулся в торрент-раздачах (respect to Xatab-repack) на интереснейший киберпанковый квест “Наблюдатель” / “Observer”, вышедший ещё в 2017 году (вот ведь слоупок, такое пропустить!), от польской студии Bloober Team (Краков), также известной играми “Layers of Fear” 1 & 2. В отличие от последних, которые представляют собой классические психологические триллеры от первого лица в стандартном сеттинге “викторианского дома с привидениями, отягчённого плохой кармой главного героя”, “Observer” – это нечто особенное, неонуар-киберпанк-хоррор-детектив, сплав Уильяма Гибсона с Клайвом Баркером и Филиппом Диком. Игра вышла шикарная, атмосфера продумана и реализована на 10+, поэтому грех не черкануть реценз.

Что порадовало с первых минут игры – в главной роли Наблюдателя, или кибердетектива с расширенным функционалом, засветился сам покойный Рутгер Улсен Хауэр (1944-2019), вернее, его оцифрованный виртуальный двойник с авторской озвучкой на инглише. Рутгер Хауэр, кстати говоря, исполнял роль командира репликантов Роя Батти в классическом киберпанковом нуаре “Бегущий по Лезвию” по мотивам Филиппа Дика. В Observer'е его героя зовут Дэниел Лазарский, он – техномодифицированный коп из будущего. Лазарский служит в спецотделе Наблюдателей Кракова, аугментированных сыщиков, занимающихся киберпреступностью и способных внедряться в сознания чипированных граждан (даже мёртвых) через головные биопорты для выяснения подробностей того или иного дела. Сюжет начинается с того, что Лазарский прибывает на своём смарткаре в спальный район для маргиналов и нарколыг класса C по личному делу: с ним связался его блудный сын, этичный хакер Адам. Теперь вкратце о синопсисе.

Синопсис: на дворе 2084-ый, Восточная Европа, Польша, Краков, период “ренессанса” после т.н. нанофагии, сопровождавшейся Третьей мировой войной. Нанофагия — разновидность цифровой чумы, вызванная мутацией программного кода наноботов в модифицированных человеческих организмах. Данная мутация программного кода привела к появлению убийственного алгоритма AA Glitch, посредством которого бывшие нанослуги киборгизированных людей с разного рода полезными имплантами превратились в их злейших врагов и начали планомерно пожирать своих хозяев; своего рода цифровой гибрид аналогового рака и/или ВИЧ. Нанофагия имеет один уникальный аспект – она поддаётся одновременно биологическому и цифровому лечению. На ранних стадиях нанофагия передавалась через беспроводные сети, на поздних стала полностью физиологической. Внедрённые в биоорганизмы микроботы множатся на миллионы себе подобных, и если возникает малейшая ошибка в коде, этот баг репродуцируются ботами в геометрической прогрессии. Единственный способ выявить нанофагию на ранней стадии – сделать полное биометрическое сканирование, однако, это не доступно большинству населения районов класса С, в силу их бедности, многочисленности и обилию дешёвых китайских дефектных имплантов. Заражение нанофагией чаще всего выявляется на поздней стадии, когда на теле пациента появляются ранки в виде пунктурных сеток, обычно на местах вживления кибернетических гаджетов. Далее следуют: жестокие боли, лихорадка, делириум, неконтролируемая агрессия, необратимые мутации и летальный исход, когда легионы взбесившихся наноботов добираются до жизненно важных органов. Ко всему прочему, на поздних стадиях вирус нанофагии распространяется через открытые ранки тактильным и воздушно-капельным путями. Основное буйство нанофагии разразилось в 2047 году, когда погибло несколько миллионов людей по всей планете. В этот страшный период медико-айтишной мегакорпорацией “Хирон Inc.” были сформированы спецотряды “чистильщиков”, получившие недобрую славу. После Великой чумы 2047 года нанофагия всегда встречалась с крайней тревогой со стороны общественности, и неудивительно, учитывая, что средний процент кибернетически дополненных граждан не спускался ниже 86% за последние сорок лет. Особенно это верно для районов класса C, где при любом упоминании о нанофагии народ бунтует, так как люди достаточно наслышаны о карантинных методах “чистильщиков”, скорее, занимающихся исследованиями заражённых вирусом, чем их лечением. Лечение же может подразумевать под собой радикальную ампутацию аугментированных частей и органов тела, что совсем не айс в принципе, а то и вообще летальный исход. Блочные спальные многоэтажки класса C при малейшем намёке на нанофагию берутся под карантин и полностью отрезаются от внешнего мира, включая wi-fi связь.

Да, и после Великой чумы была основана Пятая Польская Республика, в которой и были санкционированы такие блюстители порядка, как Наблюдатели, киберсыщики, имеющие полное право хакнуть твой мозг и всё его содержимое для сбора информации.

Такие вот весёлые дела. Далее немного поспойлерим по сюжету.

Итак, наш киберсыщик Даниэл Лазарский (почти что Порфирий Петрович из “Ай-фака” Пелевина, только что не литературный алгоритм) с лицом и голосом Рутгера Хауэра прибывает на место действия в невзрачный многоэтажный хостел для маргиналов на задворках мегаполиса Кракова. Вид от первого лица, картинка очень приличная и мультидетальная, при движении мышью вниз виден стильный костюм, руки и ноги главгероя. Периодически всю зримую реальность Обсервера начинает нешуточно глитчить (на экране возникают разного рода компрессионные помехи/искажения текстур объектов), и бодрый цифровой женский голос сообщает Лазарскому о низком уровне синхразина (очевидно, антидот либо допинг, позволяющий киберкопам успешно бороться с штаммами вредоносного кода в их крови), который можно пополнить нажатием средней кнопки мыши. По этой команде наш детектив вытягивает свою правую аугментированную руку вперёд, сгибает её в локте, и на экран выводится глючная информационная панель героя, своего рода паспорт, с фотографией и кратким ID Лазарского, ходом расследования, потоком бегущих по консоли скриптов (непременный атрибут классического киберпанка) и клавишей-иконкой для ввода очередной дозы синхразина. Нажатие на иконку – и наш детектив получают свою ежечасную дозу синей капсулы синхразина, которая выводится откуда-то из запястья прямо в его проводные вены; Лазарский сопровождает это дело возгласом то ли облегчения, то ли прихода.

Поговорив со своей напарницей либо шефом через видеосвязь в смарткаре и бахнувшись синхразином, Лазарский получает неожиданный звонок от своего потерянного сына Адама, который ему удаётся отследить по Caller-ID. Поиски приводят его в злачный квартал класса C, в лучших традициях “Бегущего по лезвию”. На улице постоянно льёт дождь, вдали за заборами и стенами видны хайтековые небоскрёбы, окна и подъезды пестрят неоновыми надписями и голографической пост-модерновой рекламой. Лазарский заходит в дом и первым делом встречает робота Руди и его хозяина, консьержа Януша Юрковского, ветерана Третьей мировой, наполовину киборгизированного и слегка тронутого, но приятного в общении дядьку. Януш, по сути, единственный живой человек (интерактивный персонаж), с которым общается наш киберкоп. Остальные действующие лица пребывают либо в статике (мертвы), либо в виртуальности (Адам). После диалога о том о сём с Янушом Лазарский поднимается в подозрительные апартаменты (107), откуда поступил вызов с ID Адама, и находит там безголовый труп парня. От этого его чуть не хватает инфаркт, и наш герой падает на пол в судорогах. Реалистичности этой сцене не занимать. Однако, Лазарский – тёртый калач, так что он вскоре приходит в себя. Ввиду отсутствия головы невозможно идентифицировать личность молодого человека, а потому наш детектив в сомнениях – может, это и не его Адам, к тому же он недавно ему звонил, а тело уже несколько часов, как остыло. Тут-то и начинается расследование.

Все Наблюдатели (а может, и не все, а только Лазарский) обладают дополненными биологическим (инфракрасным) и электромагнитным зрением, и ещё прибором ночного видения. Биологический режим помогает идентифицировать органические объекты, электромагнитный – цифровую технику (биочипы, компы, серверы, прочие гаджеты). Таким образом, киберсыщик обладает весьма широким спектром сбора информации, это настоящий инспектор Гаджет. Просканировав труп всеми возможными способами, Лазарский обнаруживает имплант ComPass, с помощью которого получает следующую наводку: пропущенный вызов от <инициалы> H.N. Покопавшись в журнале регистрации на личном компе консьержа Януша (разрабы тут малость перестарались – некоторые тексты с компов читать практически невозможно из-за плохого качества и излишнего мерцания виртуального экрана), наш детектив узнаёт, что инициалы принадлежат Хелен Новак, проживающей в 104 хате. К этому времени по всему жилому дому происходит блокировка всех цифровых систем по неизвестным причинам (вирус нанофагии?) и ты-геймер понимаешь, что всё оставшееся игровое время тебе предстоит бродяжничать по этой невзрачной многоэтажке, похожей на наши советские хрущёвки с зелёными подъездами, и её окрестностям. Что ж, всё не так уж и плохо, с учётом фантастической детализации и смысловой проработанности каждого этажа и коридора. Кое-где можно даже выбраться на лестничный балкон и обозреть нуарно-техногенный пейзаж типового краковского дворового колодца с неоновой вывеской местного тату-салона внизу, анимированными баннерами японских красоток на стенах ближайших небоскрёбов, циклопическими руинами автомоста, как в “Джонни-Мнемонике”, и стаями сизокрылых голубей-стервятников на фоне нависающих свинцовым покрывалом туч. В общем, не будущее, а прямо мрачная сказка.

Так вот. Если не тратить время на разговоры по видеосвязи с каждым NPC-обитателем этих съёмных клоповников по дороге – а это занятие хоть и увлекательное, но в целом не очень продуктивное, местные неразговорчивы и подозрительны к Наблюдателям – то мы вместе с Лазарским приходим в 104 хату, где находим не Хелен, но её мужа, маргинала Амира, причём при смерти. Да, периодически кодовые замки на дверях приходится взламывать – но и тут Наблюдатель не даст слабину: можно выбрать опцию автовзлома пароля, инспектор Гаджет при хорошем раскладе вполне способен раскодировать все 4 цифры шифра, на худой конец – 2 цифры из 4-ёх. Бритоголовый экс-зек и нарк в завязке Амир Новак, с виду тот ещё киберпанкер, кажется, подвергся нападению какого-то психа – у него повреждён встроенный синтезатор речи и вдобавок глубокая рана брюшной полости, из-за чего внутренности выпали наружу. Лазарский находит его в тёмном помещении вроде душевой, прислонившегося сидя к квадратной ванне, полной крови. Недолго думая, киберсыщик извлекает из своей правой руки кабель с джеком, похожим на хирургическое сверло (по-умному называется “Пожиратель Грёз”) и вштыривает его в головной биопорт умирающего человека. Тут происходит наш первый выход в сновидческую область бессознательного другого персонажа – этим-то и славятся Наблюдатели, и слава эта недобрая, так как они лицензированно хакают даже не твои личные гаджеты, но твои воспоминания и саму твою личность. Здесь разрабы постарались просто на отлично, создав совершенно правдоподобные фантасмагории-калейдоскопы из фрагментов будничного мира социально-бытовой суеты и бредоподобных галлюцинаторных завихрений знакомых мест, ситуаций и предметов, как то мы с вами еженощно наблюдаем в сновидческом измерении. Однако даже Наблюдателю следует быть осторожным в этих санкционированных странствиях по чужой частной территории – там ему могут попасться крайне опасные вирусняки (они же демоны), и чувство реальности после такого трипа может нефигово исказиться, слившись с ирреальностью, так что будет непонятно, вышел Лазарский из головы подозреваемого или по-прежнему находится в ней. Тут наблюдается тот самый психеделический эффект, которым так любил поиграться с читателями Филлип К. Дик (и ещё Роберт Шекли), он же “спасбросок на проверку степени реальности твоей кажущейся реальности”. Помимо Амира, Лазарскому предстоит залезть в голову (или в душу) к его жене Хелен (тоже убиенной), к пластическому хирургу Джэку Карнасу (убиенному), к маньяку-вервульфу-сплайсеру Виктору Мадерскому (-//-), к своему сыну Адаму (-//-) и к некоей Пьете Саган (житель класса A, физически мертва, сознание находится в виртуальности и слито воедино с сознанием её подруги-девочки из семьи класса C), выполняя сайдквест.

Но не будем слишком уж спойлерить. Лазарский понимает, что ему нужно спуститься вниз и посетить тату-салон во дворике, что он и делает. Пройдя через загаженный и сырой от вечного дождя дворовый пустырь метров десять, наш киберкоп попадает в субкультурный оазис. Тату-салон выполнен в стиле ретровинтажа: приглушённое у/ф-освещение, кожаные диванчики, арт-постеры на стенах и в голографических рамках, приятный поскрипывающий нуар-джаз от композитора Przemek Laszczyk, льющийся из невидимых динамиков. На ПК можно посмотреть небольшую коллекцию раритетных татуировок конца XX-го века. Далее Лазарский проходит в операционную и находит лежащую на полу Хелен Новак, вернее, её мёртвое спортивное тело, одетое в стильный обтягивающий киберпанковый кэжуал образца 1990-ых гг. Эта девушка с дредлоками-проводами тоже убита каким-то психом, как и Амир, и у психа этого, судя по всему, ещё и вживлённые бионические когти, на что указывает зверский характер ранений. Лазарскому это нравится всё меньше и меньше. Тем не менее, он, несмотря на все предписания, производит несанкционированный некро-нейро-хакинг мозга Хелен и узнаёт много нового, в частности, что девица работала в мегакорпорации “Хирон” и промышляла там шпионажем данных для Адама. В дополнении к этому, Лазарский продирается через гротескный ландшафт разнородных воспоминаний мёртвого мозга Хелен, где в итоге встречается с некими отродьями Варпа, жуткими вирусами-демонами Хаоса (привет, Немезис и Тиран из Redisent Evil!), рыскающими по сновидческой версии офиса корпорации “Хирон”. Здесь начинается survival horror с элементами stealth (звуковая эмбиент-составляющая также на уровне), с этими образинами шутки плохи и на их паучьи окуляры им лучше не попадаться. На этом месте проходить Observer становится уже реально жутковато, потому что неизвестно, с чем ещё можно повстречаться в мёртвых сознаниях других людей. Любопытно, что разрабы заранее готовят игрока ко встрече с этими демонюгами, потому что чуть ли не на всех ПК-станциях в посещаемых офицером Лазарским апартаментах имеется встроенная 8-битная игрушка-аркада “Мечом и Огнём!”, где надо бегать фэнтезийным персом по лабиринтам, мочить сидящих по углам монстропауков огненным мечом, грести монеты и спасать принцесс. Апофеоз всего этого веселья с пауками и демонами Варпа произойдёт ближе к концу игры, в путешествии по голове Адама Лазарского, устроившего своему батьке знатную головомойку – аркада превратится в полноценное 3D, и сперва детективу Дэниелу придётся улепётывать от восьмибитных монстропауков, а после отключения от сознания Адама в логове убийцы-вервольфа, — уже от реальных материализованных демонов-охотников в канализациях. К этому моменту у вас уже должны окончательно съехать мозги набекрень, как и у самого Лазарского.

Но мы опять отвлеклись. Инспектор Дэниел расследует место преступления, в это время выходы из операционной кто-то блокирует, судя по звукам, это тот самый маньяк-вервольф, так что после нехитрых манипуляций с местными устройствами Лазарскому удаётся пролезть в напольный люк и спуститься в канализацию. Теперь ему нужен Джэк Карнас, пластический хирург. Помыкавшись по подвальным трущобам Нижнего мира, пообщавшись с местными обитателями и нахватавшись хоррорных галлюцинозов, наш бравый киберсыщик выбирается, в конце концов, на лестницу и поднимается в апартаменты хирурга под номером 210. Там он находит богатое голографическое убранство и тело убиенного медика-татуировщика. Инспектор Гаджет хакает его мозг, в очередной раз погружается в лютый сновидческий трип с трансформирующимся из кровати техно-манекеном и тюнингом радиочастот винтажной магнитолы, выныривает из него, как щука, и несётся на чердак, по пути запутываясь в голографической ловушке, расставленной на него маньяком-вервольфом. На чердаке-голубятне в полумраке происходит неравная схватка между Сплайсером и Наблюдателем – первый просто накидывается на Лазарского, и оба летят вниз головой с чердака в машинное отделение. Лазарский – крепкий орешек, он приходит в себя невредимым, отряхивается и видит висящего перед ним на оголённых проводах вервольфа-убийцу. Хакнув его несчастный мозг, Лазарский – и мы вместе с ним – понимаем, что у Сплайсера, он же Виктор Мадерский, было тяжёлое детство и не менее тяжёлое юношество, что вылилось в психотравму, или “хроническое недовольство своим телом”. Тот фанател от старинных кинолент про оборотней и решил модифицировать себя в соответствии с данным архетипом фильмов ужасов, чтобы наводить страх на проклятых соседей, смеющихся над его уродствами. Так Виктор Мадерский стал клиентом корпорации “Хирон” и техногенным фриком с протезированными бионическими суставами и когтями, что, однако, каким-то образом повысило его самооценку, хотя и снесло напрочь крышу. Так что в истории с Виктором Сплайсером Bloober Team мастерски обыграли ещё одну извечную проблематику философии киберпанка – этику взаимодействия человека и технологий, проблему телесности и бодимодификаций на фоне социальной адаптации.

Тем временем двери вокруг опять все позаклинивало на хрен, так что надо немного помудрить с пультом управления и выбитыми транзисторами. После успешного выполнения сей логической задачи Лазарский выбирается в коллекторы и спускается прямиком в логово Виктора Мадерского, техновервольфа. Здесь он находит дополнительные вещдоки вроде криповых самодельных масок а-ля Джейсон, личный ПК Виктора, постеры сисястых ретровервольш и голову своего физически мёртвого сына Адама, так что Лазарского опять плющит. Одновременно включается аудиосвязь, и голос его сына говорит ему не подключаться к голове (и найти ещё некий Санктуарий). Если же вы всё-таки решите провести очередной сеанс некронейрохакинга, то это будет именно то, что описано выше – Адам заготовил отцу сюрпрайз. Бедняга Лазарский на некоторое время нехило так повредится рассудком.

Далее Лазарский спасается по канализации от демонических охотников Варпа и выходит на свет неоновых вывесок в удалённом от многоэтажки месте, а именно, у входа в Святилище, расположенное под мостом. Внутри Святилища темно, грязно, безлюдно и гностично. Кажется, это реальный католический костел, переоборудованный под голографический VR-салон. Центральный неф-проспект с VR-капсульными отсеками по обеим сторонам, по бокам слева и справа – тёмные бездны с проводами, впереди – опутанный силовыми кабелями каменный архангел. На тёмных стенах видны фрески по мотивам Страстей Христовых. Лазарский входит в одну такую капсулу и погружается в голограммную реальность, где его встречает телевизор с лицом сына на нём, висящий на кабельно-проводном древе (вообще, в игре ужасное количество катодно-лучевых кинескопов, плазменных панелей, ЖК-дисплеев и видеокамер всех сортов, они буквально повсюду – эстетика киберпанка и намёк на глобальную вуйаропаранойю). Адам сообщает, что он выжил после атаки вервольфа и теперь обитает в цифровой среде, но он всё ещё не защищён от преследований “Хирона”, поэтому от его отца требуется отключить блокировку здания, дабы освободить сознание сына. Для этого старший Лазарский выходит из голограммы, поднимается на лифте на верхний этаж этого “Святилища”, который оказывается филиалом корпорации “Хирон”, вернее, его карантинником с заражёнными нанофагией людьми, сидящими в стеклянных клетках-отсеках. Тут происходит финальный прорыв Лазарского через огонь, воду и оптоволокно, реальность полностью дефрагментирует в ирреальность. После survival stealth horror-беготни от демонов Варпа в энный раз, бравый сыщик Лазарский проваливается в собственные хорошо забытые воспоминания. Это, наверное, главный момент истины в игре, потому что мы узнаём семейную подноготную самого главного героя, в частности, его непростые отношения со своим сыном-вундеркиндером, который возненавидел Лазарского-старшего за то, что тот якобы угробил свою жену и его мать, когда позволил ей умирать от тяжёлой болезни, не настояв на биоимплантах. Тем не менее, мать Адама сама приняла такое решение. Далее выясняется, что сам Дэниел Лазарский стал техномодифицированным вследствие какой-то суровой катастрофы, возможно, автоаварии (“От него мало что осталось, но попробуем собрать заново, будет как новенький”). В сознании его сына Адама чётко запечатлелся образ ненавистного отца-легавого как чудовища, убившего его мать (“Ты позволил ей вот так просто умереть, а что же до себя любимого, то тут ты оказался на редкость практичным”). Этот образ и проявляется в сознании бедняги Лазарского-старшего, когда нам показывают вставной видеоролик, где в разбитом зеркале попеременно появляется главный герой, проверяющий свой аугментированный протез правой руки, и чудовищная образина, однорукий демон Варпа, помесь мутировавшей плоти и ракетной установки. Также эта идея акцентируется в последующей сцене в аппаратной комнате карантинника “Хирона”, где за стеклянной панелью демон Варпа жестоко убивает некую женщину, в реальности или же в голографической иллюзии – не ясно. Так что можно придти к выводу, что эти самые порождения Варпа суть не что иное, как проекции подсознательного Адама либо самого Дэниела.

Далее – заключительная сцена гностического откровения: мы сталкиваемся с реальной версией Адама (вспоминается дилогия фильмов о Газонокосильщике) – это уже не его, детектива Лазарского, сын, а суперинтеллидженс-аватара, созданное его сыном цифровое чудовище – или божество – с некоторыми чертами личности его создателя. Однако, как и всегда в таких историях, создание оказалось недовольно создателем и грохнуло его, потому как Адам-творец пытался грохнуть, в свой черёд, Адама-создание, испугавшись его совершенности и вычислительной мощности и напустив на своё детище вирусняк. Новый Адам отвественен за блокировку здания на карантин, тем самым он заманил Лазарского в Святилище. Вот и вся история. Далее мы имеем два финала:

1. Адам предлагает Лазарскому стать его хостом – для этого он войдёт в сознание своего не-биологического отца и возьмёт его под контроль;

2. Лазарский отвергнет цифрового Адама; тогда этот гадёныш перенесёт сознание киберсыщика в служебного дрона, а сам попросту завладеет его телом. Лазарский попытается сопротивляться и нападёт на Адама в его теле, но будет застрелен своими же сослуживцами после разблокировки здания.

Вот такой вот сплав киберпанка, антиутопии, постапокалипсиса, нуарного детектива и психеделического саспенс-хоррора.

Помимо основного сюжета стоит упомянуть сайдквест о Пьете Саган, старушки-топкодера из "Хирон", гоа-трансерши и цифронаркоманки из зажиточного класса A, оставившей своё тело в спортивном бикини вечно отдыхать в ультрахайтековом VR-кресле с километрами проводов взамен на симбиоз с сознанием своей малолетней подруги в виртуальной среде. Но это уже отдельная тема. Другой запоминающийся эпизод в расследовании — жутковатые апартаменты генного инженера, торгующего выращенными из плавающей в его домашних аквариумах биомассы различными человеческими органами, например, сердцами. Ну и ещё много всего любопытного узнаётся о Кракове 2084-го года по мере продвижения сюжета, особенно в трагикомическом общении с местными жителями через внешние устройства видеосвязи, прикреплённые к бронированным дверям-шлюзам, в основном представляющие собой ЭЛТ-кинескопы с двигающимися на них низкопиксельными глазами. Чем не кривое зеркало нашей с вами актуальной современности многоэтажного существования, когда у каждого второго гражданина есть свой видео-домофон вдобавок ко всем прочим экранам и гаджетам? Тут невольно приходят на ум мысли об иллюзорности какой-либо частной жизни в условиях безумного мегаполисного медиа-муравейника, где каждый/-ая житель/-ница может стать объектом наблюдения другого/-их лиц, для сбора личных сведений либо просто ради развлечения. Как пишет Герд Леонгард в "Технологии VS Человека", "нахождение офф-лайн скоро может стать особой платной привилегий для богатых; для всех остальных мещан онлайн-статус будет необходим на постоянной основе, чтобы, по крайней мере, не быть уволенными с работы".

Отдельное внимание в игре заслуживают коллекционные карточки разработчиков, выполненные в форме персонажей-маргиналов, разбросанные по всему зданию. Автор статьи, к сожалению, собрал их далеко не все.

Вердикт: нынешние игры делаются как интерактивные фильмы, и это, с одной стороны, здорово и хорошо, потому как говорит о творческом потенциале независимых студий, состоящих из молодых и талантливых ребят-единомышленников, а с другой, заставляет, задуматься, насколько далеко может зайти цифровой прогресс, с учётом уже доступных любому геймеру VR-технологий. Игры, или интерактивные графические произведения, жанра cyberpunk ставят подобные вопросы наиболее остро, потому что, как пишут в своих книгах футурологи и исследователи медиакультуры, такие как Эрик Дэвис (“Техногнозис”), Майкл Дери (“Скорость Убегания”) и Герд Леонгард (“Технологии VS Человека”), где та грань, по которой мы сможем в будущем определить свою человечность и независимость от гаджетов, есть ли она вообще или она уже стёрлась? Киберпанк пытается понять, насколько этично использовать и развивать VR/AR, нейронные сети, машинное обучение, импланты, чипирование, пластическую хирургию, генную инженерию, биометрическое сканирование и т.д. Обретут ли в недалёком будущем облачные хранилища и поисковые системы собственное сознание? Ожидаются ли новые цифровые эпидемии, вызванные цифровыми вирусами? Какие новые цифровые наркотики нас ожидают? Возможен ли гармоничный симбиоз человека и созданных им технологий или же нет? Будут ли IT-мегакорпорации править балом в недалёком будущем? Станут ли роботы-андроиды и аугментированные индивиды замещать обычных людей на рынке труда? Станут ли люди киборгизированные счастливее обычных людей? Есть ли смысл развивать любые технологии, только потому, что это идёт в ногу со временем и с природой познания? На эти и многие другие парадоксальные этические дилеммы и пытается ответить эстетика и философия киберпанка.

P.S. У нас тоже есть даровитые разработчики – например, Сергей Носков, сделавший в одиночку (вернее, на пару с композитором Алексеем Трофимовым) не менее мрачный и любопытный дистопийный киберпанковый платформер 7th Sector. Та же атмосфера недалёкого хайтек-лоулайфного будущего, засилие японо-китайских корпораций и постеры с псевдо-советской IT-пропагандой. Рекомендую.

P.P.S. Саундтреком к Обсерверу занимался Аркадиуш Рейковский. Он вдохновлялся такими фильмами, как Акира (1988), Призрак в Доспехе (1995) и, конечно же, Blade Runner-ом. Дабы выдержать стиль, Аркадиуш сочинял свой атмосферный электронный нейроэмбиент на аналоговом синтезаторе, к тому же задействуя диегетную (источниковую) музыку псай-трансового артиста Mirror Me. Саундтрек можно найти и послушать на ютубе.

2019-10-14

Charlotte Bryson Taylor / Шарлотта Брайсон Тэйлор

(1880-1936)

In the Dwellings of the Wilderness / В обителях запустения

(1904)

Перевод, честь по чести: Элиас Эрдлунг, не без помощи Тота-Гермеса-Упуата, 2015 (C)

* * *

Перед вами первая проба пера мисс Шарлотты Брайсон Тэйлор, опубликованная в 1904 году Хенри Холтом и Компанией. Это классическая история об американских археологах в гипотетической восточной пустыне (Египет/Месопотамия), которые получают больше, чем могли рассчитывать, раскопав древнюю гробницу и взломав дверь с пометкой «Запретно» (не самая лучшая идея). Любопытная смесь антикварной истории о привидениях и викторианского романтического квеста. Тэйлор, очевидно, находилась под влиянием стокеровского «Алмаза Семизвездья» (1903), впрочем не факт, что и сам Брэм Стокер не находился под влиянием «Тэйи, Тени Нила» Малларда Хербертсона (1890), «Ирас, Мистерии» Тео Дуглас (1896), «Жука» Ричарда Марша (1897), «Фароса-Египтянина» Гая Бусби (1898), а также более ранних произведений на эту романтическую тему, вроде «Кольца Амасис, из документов немецкого физиолога» Э. Бульвер-Литтона (1863), «Азета-Египтянина» Элизы Линтон (1847), «Письма ожившей мумии» неизвестного автора (1832) или «Сфинкс, экстраваганза, высеченная в манере Калло» другого неизвестного автора (1821). На самом деле, это лишь верхушка айсберга, или вернее, обелиска, а истоки жанра восходят как минимум к XVII веку, когда Атанасиус Кирхер пытался дешифровать древнеегипетский язык. Основные фабулы поджанра археологического/антикварного/оккультного египетского вирда в целом сводятся к темам:

— реинкарнация древней души или аватаризация языческого нильского божества в современном мире,

— могущественное проклятие,

— зачарованный магический артефакт,

— странные происшествия при раскопках гробниц или при доставке экспонатов в музейные коллекции,

— путешествия во времени или в потусторонние измерения с помощью чтения магических папирусов, проведения ритуалов, воскурений специальных благовоний или просто случайным образом во время сна или экзальтации,

— вампиризм и, конечно же,

— случаи неожиданной магической/научной/спиритической реанимации мумий высших жрецов, принцесс и фараонов.

Представленная ниже повесть задействует не менее трёх мотивов из перечисленных.

«В Обителях Запустения» оказала соответствующее влияние на жанр "проклятия мумии" в целом, причём до такой степени, что многие последующие кино- и литературные постановки, направленные на достоверное изображение воскресшей мумии в египетской и/или европейской обстановке (и говоря в общем, любые фабулы в стиле "древнеегипетский мистический детектив/хоррор") были косвенным образом связаны с этой книгой. А написано было ещё очень много всего. Приведём лишь некоторые примеры: детективный роман «Око Осириса» Остина Фримэна (1911), новелла «Дугмар-Египтянин» Миссис Колсон (1927), романы Сакса Ромера «Выводок Царицы-Колдуньи» (1918) и «Зелёные Глаза Баст» (1920), его же сборник арабских приключений «Секретные Истории Египта» (1918), блестящие новеллы и повести Элджернона Блэквуда «Песок» (1904), «Огненная Немезида» (1908), «Крылья Хора» (1914), «Спуск в Египет» (1914), et cetera, а также целый цикл египетских ужасов Роберта Блоха и не менее внушительная подборка от Сибьюри Куинна и Фрэнка Бэлкнепа Лонга, публиковавшихся в «Weird Tales». Также стоит упомянуть четвёртую книгу приключений Джоркенса (1948), протагониста лорда Дансейни, где чуть ли не половина рассказов связана с Египтом, и квазиисторический опус «В Конце Ждёт Смерть…» Агаты Кристи (1944). Позже, в послевоенные 50-60-ые, египтологический хоррор начинает вырождаться, как всегда случается с чем-то достаточно избитым, и успешно ставится на поток киноконцернами вроде Hammer Horror и Universal.

Рассмотрим основные проблемы, возникшие при чтении данной повести молодой американской писательницы начала XX века Шарлотты Брайсон-Тэйлор.

В главных ролях трое персонажей археологического склада ума: Меррит («возлюбленный» с древнеегип.), Дин («справедливость» с араб.) и Холлуэй («пустая дорога» с англ.). Не удивительно, что юноша с самым незащищённым именем и огненным темпераментом («…гибкий и активный, с удивительно светлой шевелюрой, парой иронических голубых глаз, квадратной челюстью, лицом, густо окрашенным апоплексическим багрянцем…») получает солнечный удар и бесследно пропадает, а невредимым остаётся только глава экспедиции, сухой реалист-прагматик Меррит, одновременно «возлюбленный» и представляющий собой стихию Земли («…невысокий, жилистый и крепкий как дублёная кожа, сероволосый и остролицый…»). Дин же, имеющий смешанную огненно-земную натуру («…он был высок, широкогруд, подтянут, и было в нём что-то тяжеловесное <…> глаза у него были карие и спокойные, волосы — коричнево-красные, удивительно жёсткие и грубые…»), слепнет, страдает от навязчивых фобий, доходящих до помутнения рассудка, но по крайней мере, остаётся в живых.

Фигура начальника экспедиции, «англосакса чистой породы» Меррита, в одиночку усмиряющего бунт ста подчинённых ему феллахов только лишь силой своего характера, наводит на мысль о том, что каждый сколько-нибудь амбициозный и харизматичный лидер археологической группы имеет черты деспотического царя или царицы Древнего Востока. Либо здесь дело в метемпсихозисе, либо во влиянии древнеегипетской истории на умы, её изучающие.

Повествование разворачивается каскадом стремительных событий, не давая отдышаться и прийти в себя, и мы видим, как колоссальное тело Древнего Востока подминает под себя отдельные, хрупкие и самоуверенные крупицы западной культуры. Мы видим, как достойные джентльмены-археологи, рыцари научной мысли, последовательно расстаются со всеми своими представлениями, а их умы оказываются смяты и раздавлены под напором Неизвестного. Археологи находят себя в плену бредовых иллюзий, сражаясь с которыми, они превращаются в буквальном смысле в смятые бесформенные кучи.

«Была только смятая куча на земле, которая вскрикнула, когда Меррит коснулся её, и схватила его, вслепую шаря в отчаянии пальцами в поисках его горла.»

Действие происходит в архетипической Пустыне, где-то на Ближнем Востоке или в Северной Африке. Почему нельзя с точностью сказать, что это та или иная страна? Во-первых, нигде в тексте не упоминается название страны или хотя бы конкретной местности.

Во-вторых, при раскопках обнаруживаются письменные таблички (скорее всего, глиняные). Это может свидетельствовать о принадлежности данной археозоны к Междуречью, ведь, как известно, шумеры, аккадцы, вавилоняне и халдеи пользовались именно глиняными табличками для клинописи. Но в тексте нигде не упоминается про клинопись. Есть только таблички с «каббалистическими знаками». К тому же, древние египтяне, помимо знаменитого папируса, также пользовались глиняными табличками – это доказывают раскопки в отдалённых от русла Нила оазисах к западу от дельты, в тех местах люди не имели других письменных принадлежностей, кроме обожжённой глины, ведь папирус рос преимущественно вдоль великой реки. Другое опровержение теории о Междуречье заключается в том факте, что пресловутые «таблички» могли быть остраконами, или черепками от разбитой керамики, на которых обыкновенно тренировались в письме художники и писцы Нового Царства. Такие остраконы тысячами найдены в той же Дэйр эль-Медине, рабочем посёлке строителей фиванских гробниц, расположенном неподалёку от знаменитой Долины Царей. Третье опровержение: найденный в руинах города Ахетатона (резиденция знаменитого фараона-еретика Аменхотепа IV Эхнатона в Среднем Египте) телль-амарнский архив, состоящий из 382 табличек, написанных на аккадском, бывшим в то время международным языком, и представляющих деловую переписку между правительством Древнего Египта, его наместниками в Ханаане и Амурру, и царями Вавилонии, Хатти, Миттани и Ассирии. Архив был обнаружен местными жителями в 1886 году. Первое серьёзные раскопки в 1891-92 гг. произвёл английский археолог Уильям Флиндерс Питри, затем его дело в 1903 г. продолжил французский археолог, глава ИФАО в Каире Эмиль Шассина. Как мы знаем из мировой истории древнего мира, вскоре после смерти Эхнатона его резиденция была заброшена, разрушена и проклята фиванским институтом жрецов Амона-Ра. Сам фараон-еретик был лишён загробного существования, как и его жена Нефертити. Всё это может навести на мысль, что археологическая экспедиция под управлением Меррита работала на расчистке дворцовых руин Ахетатона, ибо это место было проклято самими египтянами задолго до пришествия белого человека. К тому же, в центре саспенса оказывается мумия погребённой заживо принцессы, склонная к исчезновениям и преследованиям возлюбленных. Архетип мумии как символа древнеегипетского мистицизма известен каждому дошкольнику. В Междуречье не было принято мумифицировать своих покойников. Ещё пруф – подробная фресочная биография принцессы, которую археологи прочитывают вроде комиксов на стенах замурованной комнаты. Древние египтяне были мастера по части рассказывания биографических историй в поминальных часовнях и гробницах, в отличие от жителей Междуречья. Отдельного внимания заслуживает оригинальная обложка первого издания «Обителей Запустения» — на ней красноречиво изображен популярный символ Древнего Египта Хор Бехдетский, в форме солнечного диска с распростёртыми крыльями и двумя змеями-уреями. Его изображения встречаются на порталах храмов чуть ли не по всему Египту. Легенда о нём высечена на стенах храма Хора в Эдфу, куда его культ был занесён ещё во времена Древнего Царства из второго нома под названием Бехдет, расположенного в Дельте. Цветовой символизм обложки также отсылает к Древнему Египту – светло-коричневая текстура имитирует лист папируса, название книги и имя автора выполнены золотыми буквами и заключены в картуш. Всё это должно навести вдумчивого читателя на позиционирование действия именно в Египте. Нигде в повести не упоминается конкретных месопотамских узнаваемых образов (статуи крылатых богов, изображения богов Бела, Мардука или Иштар), как нет здесь и древнеегипетской символики (крылатые солнечные диски, иероглифы, скарабеи, папирусы, анхи, саркофаги и т.д.). Мы встречаем только мумию принцессы и фрески в её погребальной камере. Из остальных археологических находок – только «тысячелетний» светильник, некие орнаменты, колонны, глиняные таблички и алтарь неизвестного божества. В общем, поле для догадок достаточно обширное. Такими достаточно скупыми средствами Шарлотте Брайсон-Тэйлор, тем не менее, весьма красочно удалось воспроизвести очарование древней великой цивилизации. Не имея чётких ориентиров, мы вправе представить себе как проклятый город Ахетатон, так и оазис Сива, древний шумерский Ур, сирийскую Пальмиру или один из городов Мероэ в Судане. Из всего этого мы можем заключить, что автор намеренно хотела создать некий собирательный образ Непознаваемого Востока, выражающийся в огромном древнем некрополисе посреди пустыни, при раскопках которого белый человек сталкивается со множеством странных и подчас жутких феноменов психического и физического свойства, будто бы приходит в действие некий скрытый механизм. «Восток – дело тонкое!» — восклицает всеми любимый персонаж советского фильма «Белое солнце пустыни». «Кэцэ!» — вторит ему другой любимый советским народом персонаж из «Кин-Дза-Дза».

Какие же феномены мы можем проследить по ходу повествования?

— Сюрреальные сны Дина про процессии коричневых существ (весьма напоминает иллюстрации к Книге Мёртвых);

— Горящий несколько тысячелетий светильник перед входом в запечатанную комнату;

— Находка Ибрагима касательно демонической сути замурованной принцессы;

— Неожиданный обвал в камере с мумией;

— Странный галлюциноз Дина наедине с мумией;

— Пропажа мумии и одного из работников;

— Видения и болезни среди других феллахинов, причём галлюцинации у всех примерно схожи и выражаются в потустороннем запахе жасмина, преображении пустынных дюн в благоухающий сад и появлении прекрасной женской фигуры;

— Сомнамбулическая мания Холлуэя, которую он объясняет солнечным ударом;

— Дальнейшие болезни и пропажи работников;

— Свечение по ночам найденного во дворце алтаря со следами жертвоприношений;

— Нервный срыв и пропажа Холлуэя;

— Бунт феллахинов в лагере вследствие пропажи людей и суеверных страхов;

— Странные видения в пустыне и последующая слепота Дина;

— Продолжение полубезумных видений ослепшего Дина;

— Псевдонахождение мумии одним из работников в курганах и дальнейший бессмысленный поиск её вместе с Мерритом; ощущение постороннего взгляда во время поисков;

— Безумная полуночная схватка Дина с невидимым противником на руинах дворца;

— Скользящая среди насыпей призрачная фигура, которую замечает даже реалист Меррит.

Такими вот колоритными сюжетными приманками автор насыщает свою достаточно короткую повесть (около 70 стр.), делая из неё добротную «ghost story».

<…> Тут есть всё необходимое, чтобы приготовить отменно леденящую ghost story; этот старый проклятый город; алтари неведомых богов, на которых приносились человеческие жертвы; эта мумифицированная принцесса, с её "дьявольской душой", и её самоцветами, и её биографией, изображённой прямо на стенах её же гробницы; а теперь ещё и исчезновения наших людей, одного за другим. <…>

Про вампиризм говорить здесь сложно, но можно, так как двойник (или жизненная энергия, как теперь принято в среде египтологов) ка проклятой принцессы явно высасывает силы из своих воздыхателей. Тут надо отдать должное древнеегипетскому погребальному мистицизму: ведь согласно их верованиям, тень усопшего, обитающая в каждой приличной гробнице, обычно — в мумии/статуе/ложных дверях, так же, как живой человек, требует для поддержания своего существования еды и питья. Соответственно, как должна была проголодаться проклятая демоническая Ка принцессы за три с полтиной тысячелетия, несложно вообразить. Исходя из данных теорий, описанных популярным образом хранителем древностей Британского музей Э. А. У. Баджем в его многочисленных трудах (в частности – «The Mummy» (1894)), нам думается, многие авторы «древнеегипетского мистического хоррора» рубежа XIX-XX вв. (в особенности же это прослеживается на позднейших публикациях мушкетёров пульп-фикшна вроде Weird Tales) пытались увязать воедино концепты вампиризма и мистического влияния неприкаянных древних мумий. Возможно, у юной Шарлотты это получилось не в пример лучше многих.

Тема оккультного наследия Древнего Египта, а также Месопотамии, Аравии и Персии, в начале XX-го века была необыкновенно востребована в литературе беспокойного присутствия (а также в периодических розенкрейцерских изданиях вроде «Изиды» под редакцией И. К. Антошевского и А. В. Трояновского (1909-1916) и оккультно-философских исследованиях вроде «Священной Книги Тота» Владимира Шмакова (1916)), что возможно было связано как с археологическим энтузиазмом учёных-ориенталистов, так и с общим эзотерическим духом на рубеже эпох. Ничего утверждать здесь мы не берёмся, лучше просто приведите свои нервы в созерцательное состояние, заварите чайник «эрл грея» с бергамотом и корицей, настройтесь на волну дореволюционной атмосферы приключений и приступайте к чтению. Чувство нарастающего ужаса и навязчивой неоднозначности финала делают этот небольшой роман по-настоящему тревожным чтением.

============================

«Есть много на земле и в небесах чудес таких,

Мой друг Горацио,

Что и не мнились нам с тобой

В самых диковинных мечтах.»

Гамлет, I, V.

Моей матушке

«- А где наш Холлуэй?»

Сквозная цитата

---------------------------------------------------

Часть I

В Тёмной Бездне Ушедших Времен

* * *

ДИН вышел из своего шатра, закуривая не слишком чистую бриаровую трубку, и направился в сторону, где лежал на спине Меррит, заложив руки за голову и глядя в окрашенное закатом небо, раскинувшееся над пустыней.

По правую руку были раскопки, зияющие как грубые раны в монотонности бурого песка; огромные курганы вывороченной земли, монструозные и гротескные, глубокие ямы и пропасти с изломанными хребтами и насыпями. В величественном холме, прозванном арабами Курганом Забытого Города, возвышающимся и господствующим надо всем окружением, были прорублены широкие рвы, длинные и глубокие, уходящие внутрь скрытого центра этого исполина; с их помощью люди поднимались и спускались в ту область, что лежала ниже. По левую руку находился небольшой отряд рабочих, разбивших лагерь на одном из меньших по размеру нетронутых курганов — люди были сосредоточены на своём нехитром ужине из сушёных зёрен. Голубоватый дымок костра поднимался из-за выступающего бруствера земли, где Ибрагим, прораб, варил густой, ароматный кофе своей страны. Одиночество наступающей ночи уже повисло над лагерем, солнце почти скатилось за обод пустыни, и насыщенный цвет неба стал исчезать. Далеко на востоке, за пределами лагеря, из-за края света, Пятно тьмы мчалось быстрыми, бесшумными скачками.

Дин сел рядом с распростёртой фигурой Меррита. Он был высок, широкогруд, подтянут, и было в нём что-то тяжеловесное, из-за чего он казался старше своих лет. Глаза у него были карие и спокойные, волосы — коричнево-красные, удивительно жёсткие и грубые, вокруг рта угадывались слабые линии, говорящие о чувстве юмора. Меррит, невысокий, жилистый и крепкий как дублёная кожа, сероволосый и остролицый, убрал руку из-под головы, сдвинул шляпу, скрывавшую лицо и взглянул на Дина.

– Где Холлуэй? — спросил он.

– Он взял свой фотоаппарат сразу после полудня и сказал, что собирается сделать несколько снимков в той части Северного храма, что мы откопали. — ответил Дин. – Мне кажется, мы должны обнаружить там ещё больше табличек с надписями — притом отличной сохранности. Здешнее место более позднего периода по сравнению с подобными дворцами в других найденных нами городах.

Дин окинул взглядом раскопки с нескрываемым интересом, будто в стремлении постигнуть их древние тайны. Также он гадал, когда Холлуэй намеревается вернуться. Холлуэй был молод и обладал пылким воображением, и с ним можно было поговорить и о волшебной притягательности, которой эта могучая гробница обладает для любого, её созерцающего, и о былом величии древнего народа, некогда возвысившегося и исчезнувшего навеки, мысли о котором возникают в этом месте. Нельзя было также легко говорить об этих вещах с Мерритом, ведь последний был матёрым бизнес-воротилой, в высшей степени практичным и твёрдым, как камень, материалистом до кончиков ногтей, склонным путать проявления чувств с сентиментальностью и, следовательно, презирать их.

Солнце, наконец, опустилось за горизонт, и мир стремительно потемнел. Из лагеря рабочих донеслось завораживающее, слышное будто издалека, скорбное монотонное песнопение и, вместе с ним, мерный стук барабана. В интервалах, осёл испускал свой протяжный крик, похожий на пилу, с визгом распиливающую дерево. Вместе с приходом тьмы высыпали на чёрный небосвод звёзды, прекрасные и бессчётные. Ночной ветер, мягко шурша песком среди руин, обратил дневную жару в неожиданную прохладу. Земляные насыпи, чьи контуры растушевала темнота, казались огромными тенями, растаяв в таинственном мраке ночи. Смешиваясь с пением аборигенов и случайными выкриками ослов, слышалось раздражительное блеяние козлов, предназначенных стать хозяйской пищей. Вокруг выступающих земляных отвалов сиял приглушённый отсвет от костра прораба. Всю ночь напролёт — нескончаемое движение и звуки глотания.

– Эти дикари пашут, как волы, весь день и горланят, как лягушки-быки, всю ночь. — сказал Меррит неожиданно. Он тяжело поднялся на локте и крикнул Ибрагима. Вскоре тот, похожий на пятно в ночи, крадучись подошёл от своего огня.

– Почему твои люди так шумны этой ночью? — спросил Меррит.

– Ани молиться за кхароший удача, саар. — сказал Ибрагим, отвечая на арабский Меррита гордым английским, бегло, отвратительно и с характерным акцентом. – Этха умерший город не кхарашо будет, чтобы беспокоили зазря. Гасподь Великхий, Он праклясть его давным-давно; люди печалитца и боятца… эм… призракхов. Призракхов, даа. Отшень невежественный люди.

– О, вот в чём дело, не так ли? — Меррит, теряя интерес, сел обратно на землю. – Ну что ж, скажи им, что не следует бояться призраков. Последний из них умер от старости добрую тысячу лет тому назад.

– Ошшень кхарашо, саар! — ответствовал Ибрагим, посчитав что подобный ответ на английском будет наиболее корректен.

. Меррит и его компания были первыми американцами, которых тот повстречал, в противном случае он бы сказал: "Всё ф парядхе." Он вновь растворился в тенях; и, постепенно, пение стало смолкать, превращаясь в хныканье и нытьё, после чего совсем прекратилось.

– Как думаешь, доберёмся мы завтра до восточного крыла дворца? — спросил Дин.

Меррит с комфортом растянулся на тёплой земле и отбросил свою шляпу в сторону.

– Я полагаю, так оно и будет.

Его голос стал медлительнее, приглушённый в соответствии с ночной тишью.

– Дворец, где эти древние люди жили и умерли две тысячи лет назад. Интересно, как это место должно было выглядеть в те дни, в центре и сердце цивилизации, которая пульсировала столь же мощно, как и наша. Знаешь что, Дин, у меня возникает странное ощущение в корнях волос, стоит мне подойти к закрытой двери или открыть гробницу. "Задумайся над этим, старик. Усвой это раз и навсегда! Твоя нога — первая, что переступает этот порог, твоя рука — первая, что поднимает эту табличку, или вазу, или черепок, с тех пор как эти древние оставили их." Это то, что я говорю себе каждый раз. Они умерли, или были истреблены, и они оставили свои города после себя в забвении.

Голос Меррита становился всё медленнее, прерываемый долгими паузами между умозаключениями. Казалось, он уже больше не обращается к Дину вообще.

– Итак, дворы заполняются пылью и песком, сначала лишь тонким слоем, цвета всё ещё ярки и сочны, и стены вполне себе стоят, знаешь ли. Затем сорняки начинают пробиваться сквозь камень, и сады превращаются в джунгли, и слой пыли становится глубже. Стена за стеной обрушаются... здесь, в одиночестве, мёртвый город оставлен на произвол судьбы... Дикие звери облюбовывают залы под свои логова, и обезьяны лепечут в этом самом дворце, который мы увидим завтра, и рептилии спят на ступенях в лучах солнца... И ещё больше рушится стен, и пески наползают на них со всех сторон, и нет более голоса, что нарушит тишину, и нет звука, кроме падения камня. Затем, постепенно, лик планеты меняется, и земля, как океанские валы, вздымается, пока не скрывает под собой город, и вот только бесформенные курганы свидетельствуют о некогда присутствовавшей здесь жизни. И город мёртв и погребён, и ожидает нас, только нас троих, явившихся с другого конца земли, чтобы извлечь его на свет ещё раз.

Внезапно его голос прервался. В темноте не видно было лица собеседника. Дин сидел и слушал в молчании, невероятно удивлённый. Меррит-практик, Меррит-расчётливый, Меррит-насмехающийся-над-сентиментальностью, и вдруг восторгается подобным образом? Дин знал, что его друг относится к тому типу людей, сдержанных и самодостаточных, которые, когда они вообще говорят, идут на гораздо большую близость, чем пристало для обычной беседы, и обнажают своё глубокое, застенчивое сердце до самых его корней. Дин также знал, что когда подобное настроение закрепляется за таким человеком, это должно быть следствием чего-то удивительного и сакрального; обыкновенно это означает какой-либо кризис в жизни человека, внешний признак стресса, о котором никто, кроме него самого, и не может знать. И оттого, что каждый нерв Дина дрожал в ответ на посыл, содержащийся в словах Меррита, и оттого, что это могло быть сказано только в темноте между двумя людьми, ибо дневной свет безжалостно овеществляет и делает обычным и тривиальным подобные вещи, Дин медленно произнёс, обратясь взглядом на великие звёзды, искрящиеся над ними:

– Я не знал, что и ты тоже чувствовал нечто подобное.

Ответ Меррита оказался стремительным.

– Ты серьёзно? Можешь ли ты поставить себя на место той старой истлевшей жизни, когда находишь её искалеченную оболочку и благоговеешь перед ней? Можешь ли ты заново выстроить эти разрушенные стены и узреть, вместо насыпей и траншей, город с башнями, и рощами деревьев, и садами, изобилующий человеческой жизнью, сам прах которой развеялся? Это то, что я делаю, каждый раз. Это началось ещё дома, когда я был мальчишкой у себя в городе. Из меня хотели сделать инженера, но я сказал, что лучше буду раскапывать вещи, которые были выстроены другими людьми, чем проведу свою жизнь, строя вещи, которые будут раскопаны другими. Это своего рода одержимость, которая держит меня в своей хватке — и никогда не отпускает.

Дин сочувственно кивнул в темноте.

– Я знаю, что ты имеешь в виду. Но, всё-таки я понятия не имел, что ты можешь это чувствовать подобным образом.

Меррит рассмеялся.

– Я не знаю, что побуждает меня к откровениям этой ночью. – признался он. – Но я много думал об этом всём. Это будет большое дело, Дин. Отличное дело для всех нас, если мы с этим справимся.

– А мы можем не справиться? — удивился Дин.

Меррит сел и ощупал себя в поисках спичек.

– Я не знаю! – ответил он несколько неуверенно. – Не вижу никаких причин. Но, откровенно говоря, почему-то не могу представить себе нас самих, заканчивающих всё это. Я могу с уверенностью спланировать ход нашей работы до определённого момента, соответственно, если только не произойдут несчастные случаи или не вмешается Божья воля, всё будет идти так, как мною задумано. Но за пределами этой точки, у меня создаётся подозрение, что может произойти что-либо неожиданное. Конечно же, это полнейшая ерунда. Между прочим, Холлуэй ещё не пожаловал?

– Я предполагаю, что уже. — ответил Дин. – Его носильщик оставил эти мотки плёнки, которые так были нужны ему, вчера на солнцепёке, и они расплавились. Я ведь говорил, что из-за плёнки может возникнуть масса неудобств в таком климате.

– Я думаю, он это переживёт. — сказал непринуждённо Меррит. – Это его первая поездка, и он ещё зелен, но парень он толковый и, конечно же, знает, как получить отменные фотографии.

Оба замолчали, тонко осознавая новую симпатию, возникшую между ними. Каждый проник в оболочку другого, коснувшись скрытой пружины ощущения, объединяющего двоих; и без лишних слов между ними установилась молчаливая связь. Они курили тихо, в мире с собой, друг с другом, со всем человечеством.

Чёрная фигура выросла в ночи и подошла к ним, слабое свечение сигареты словно прокалывало дыру во мраке.

– Как там аппарат? — поинтересовался Дин. – Есть новые снимки за прошедший день?

– Да. — ответил Холлуэй. – Я обошёл окрестности. Место отличное. Хотя ужасно одинокое чувство появляется, когда смотришь в выкопанные нами ямы и думаешь, чтобы могли бы сказать те древние, если бы тоже могли видеть нас.

Дин и Меррит, невидимые, одновременно усмехнулись.

– Этот тупица засветил все мои плёнки — четыре дюжины рулонов. Я не планировал использовать их целиком, но мне претит мысль не воспользоваться ими вообще. Уверен, я верну их в прежнее состояние. Доброй всем ночи.

– Взаимно! — сказали они торжественным хором.

Холлуэй исчез. Вскоре Дин последовал за ним, и Меррит остался сидеть в ночи один, с потрёпанным погодой лицом и своими сотканными из сна фантазиями.

* * *

Часть II

Дверь, Что Была Запретной

* * *

ПЕРЕД рассветом мужчины позавтракали и, когда окончательно рассвело, чтобы можно было видеть инструменты, приступили к работам. Холлуэй, волоча свой штатив-треногу за собой, в сопровождении мальчика-носильщика с ящиком пластинок, переходил от места к месту, делая снимки. Это был жизнерадостный молодой человек, гибкий и активный, с удивительно светлой шевелюрой, парой иронических голубых глаз, квадратной челюстью, лицом, густо окрашенным апоплексическим багрянцем, и руками, покрытыми пятнами от химикалий.

Меррит с нахлобученным по самые глаза пробковым шлемом, без устали карабкался вверх и вниз по траншеям с комком мятых чертежей в руке. Он был во всех местах сразу: резкий, проницательный, практичный, дальновидный, командующий; его помощь и указания требовались повсюду. Настроение ночи улетучилось, как его и не бывало; и вновь главный археолог был тем, кем его знал мир. Работники роились вокруг курганов, как трудолюбивые муравьи. С одной стороны холма, состоящего из земли и мусора, цепочка арабов поднималась по крутым ступеням из стоптанной глины, ведущих вниз в траншеи; бесконечная, непрерывная вереница людей, несущих вёдра с грязью. С другой стороны, много ступеней ниже, такая же процессия спускалась уже с пустыми вёдрами. Снизу раздавался стук киркой и лопатой, перемежающийся гортанными выкриками бригадиров. Над всеми ними расстилалось чистое утреннее небо, пока ещё не нагретое до цвета расплавленной латуни; вокруг них — пустыня, обширная и беззвучная; под ними — фрагменты старого мира, чья история затерялась в сумраке прошлых веков.

Ибрагим проворно взобрался на верх самой глубокой траншеи, прорытой в кургане, заметил Дина, рисующего каббалистические знаки на коленке в своём дневнике, и поспешил к нему.

– Саар, – объявил он, раздувшись от важности и гордости за своё открытие, – парни мои находить стена неразрушенный, с дверь и надпись на ней. Гидэ гаспадин Маррит?"

– У стены храма, вместе с мистером Холлуэем, — ответствовал Дин. – Ступай позови их скорее.

Ибрагим ретировался, двигаясь величавой рысью, а Дин сунул блокнот в карман и бросился вниз по траншее, где рабочие, крикливо переговариваясь, собрались вокруг кучи обломков. Это была не первая находка экспедиции, но каждое свежее открытие всегда вызывает такую же волнительную дрожь по всему телу. Ибо нет ничего более захватывающего, чем стоять у порога давно умершего мира, на границе входа, зная, что следующий удар заступом, следующий шаг вперёд могут либо раскрыть утерянные секреты мёртвых, проливающие новый свет на серые туманы веков — либо же нет; могут или перелистнуть новую страницу в запечатанной Книге Ушедших Вещей, или же раскрыть пустую.

Даже ведёрщики столпились посмотреть, вытягивая шеи над плечами работников с кирками.

Траншея была приблизительно в сто пятьдесят футов (45 метров -прим.пер.) шириной и огорожена с обеих сторон возвышающимися земляными стенами. Исходя из фрагментов кирпичной мостовой и выстроенных в линию оснований сломанных колонн, утопленных глубоко в грунт, здесь находилась секция древнего дворца. В той части раскопа, где сгрудились мужчины, взгляду представал кусок стены около десяти футов (3 метра – прим.пер.) высотой с запечатанным дверным проёмом. Меррит, со сбившимся дыханием, принял на себя командование, сдерживая излишне пламенное нетерпение со стороны рабочих. Земля была тщательно расчищена, и находка предстала обнажённой.

– Похоже на гробницу, – предположил Холлуэй, оставив свою камеру и подойдя ближе. – Кирпичи, промазанные битумом, как всегда. Эй! Поосторожнее, парни! Аккуратней здесь с вашими инструментами!

Там надпись над дверью, которую я бы не советовал вам повреждать. Дин, используй свою мудрость для решения этого дела.

– Кто-нибудь один, очистите от грязи, — приказал Меррит, и полуголый рабочий запрыгнул на плечи товарища и соскоблил забившуюся землю. Дин мельком ухватил облик Меррита, и это резко напомнило ему проявление чувств прошлой ночью. Лицо Меррита было белым от волнения, хотя руки были тверды, а голос спокоен. Тогда Дин, мгновенно оживившись при виде вырезанных слов, сделал бережную копию в своей записной книжке и поспешно отошёл, дабы расшифровать надпись. Холлуэй установил свой треножник, нашёл фокус и сделал экспозицию стены и низкого, заложенного кирпичами портала с таинственными знаками на перекрытии. Он весь пылал от волнения, как и всегда в подобных случаях, и настойчиво просил, чтобы дверь была как можно скорее разбита.

– У нас в запасе несколько часов, пока не стало слишком жарко, чтобы работать. — заметил Меррит. Он сдвинул свой шлем назад и сверился с часами. – Во всяком случае, мы сейчас же начнём и будем продолжать до упора. Учитывая появление этого места и план уже раскопанных развалин, я должен сказать, что эта гробница, или что это там такое, расположена несколькими футами ниже уровня земли того времени. Готово уже, Дин?

Дин с трубкой в зубах прогуливался вокруг двери, сдвинув на затылок шляпу, и пристально изучал надпись. Затем он сравнил её с копией, которую сделал, и с несколькими прочими страницами своего блокнота. Время от времени он неразборчиво бормотал. Наконец он повернулся к остальным.

– Я думаю, это гробница, — с удовлетворением отметил он. – Если я не ошибаюсь, ввиду краткого времени, потраченного на расшифровку, надпись означает: «Всякий вошедший — сейчас или в будущем? — да, всё верно — да не разбудит спящей внутри души.»

– Должно быть, он очень хотел спать, кем бы он ни был, — легкомысленно сказал Холлуэй. – Можем мы уже приступать? Если старик всё ещё внутри, мне бы хотелось забрать его, пока не слишком стемнело.

Вскоре мускульная сила мужчин была пущена в ход, роем любопытных муравьёв облепили они края запертой двери, над которой было оставлено древнее послание с предостережением. Дин обнаружил для себя, что не в состоянии отвести от него глаз. Вместе с Холлуэем обсуждали они значение этой надписи под аккомпанемент лязга опускающихся кирок и лопат. Холлуэй колебался между соблазнительной идеей зарытых сокровищ, коих владелец пытался застраховаться при помощи театрального предупреждения, и увитой драгоценностями мумией царской особы, которой фотограф бы пополнил свою коллекцию. Дин надеялся, что там найдутся таблички для расшифровки.

Меррит не сказал ничего. Когда Холлуэй поинтересовался о его теориях на сей счёт, Меррит ответил коротко:

– Я более не жду ничего от этих стран. Не важно, что ты там себе воображаешь, нечто неожиданное может в любой момент перевернуть и опрокинуть тебя."

– Вы абсолютно правы насчёт этих стран! — поддержал беседу Холлуэй с внезапным энтузиазмом. – Они не следуют правилам и предписаниям нашего Отечества. В конце концов, я полагаю, что нет такой причины, почему бы странным вещам не происходить в странных землях. Вы не понимаете их — вы не можете понять их — но, клянусь тёткой! не поджидают ли они вас там, где вы вынуждены иногда жить! Есть что-то в этих восточных землях, что выходит за рамки понимания западного человека. Что-то в самом местном воздухе, и даже в людях. Я странствовал по разным местам Индии и Египта и всё такое, но знаю немногим больше того, с чего начинал, разве что менее поверхностно. Нечто, что всё время ускользает от тебя; что-то, к чему нельзя подобраться достаточно близко для изучения; ты знаешь, что оно рядом, но не можешь дать этому названия. Даже простейшие вещи кажутся необычными. Часами стоял я снаружи буддистского храма, просто слушая женщину, распевающую их молитву: "Аум Мани Пэдмэ Хум!",

Но его уже прекратили слушать, и Холлуэй, воодушевление которого никоим образом не омрачилось игнорированием его воспоминаний, пошёл и стал помогать рабочим копать, и распевать странные трудовые песнопения вместе с ними, с режущим слух гремучим хором заступов и лопат, и заражать мужчин своим собственным бьющим через край энтузиазмом, так что работа понеслась галопом.

Солнце поднялось выше, и жара стала нестерпимой. Некоторые мужчины выказали признаки изнеможения.

– Нам придётся отложить затею на время. — пробурчал Меррит с неохотой. – Уже десять часов. Дин, лучше держи шляпу на голове, если собираешься продолжать. Солнце достаточно жарит, чтобы ты заработал удар через десять минут.

Дин присел на обломок разбитой колонны и стал обмахивать своё раскрасневшееся лицо серой походной шляпой.

– У меня уже голова трещит, – признался он. – Эй, Ибрагим! Будь так добр, сходи в мою палатку и достань синий бутылёк из моей аптечки. Синий бутылёк, запомни; там он один-единственный. Нацеди полную ложку в стакан с водой и принеси сюда.

Ибрагим ушёл.

– Лучше тебе попробовать что-то посильнее, — предложил Меррит.

Дин возразил.

– Нет; тут ничто иное, как предвестие мигрени. Бром справится с этим быстрее любых прочих средств

Ибрагим вскоре вернулся с чашкой. Дин выпил свою дозу, надел шляпу и затерялся среди рабочих, дабы следить за ходом дела.

Когда был объявлен перерыв, значительная часть мусора оказалась расчищена, и некоторые более мелкие кирпичи, блокировавшие вход, были убраны. Каждый человек по очереди подходил и торжественно заглядывал в проём, выражая разочарование, когда ему не открывалось ничего, кроме черноты. Холлуэй создал небольшую сенсацию, заявив с обычной для него энергией, что будто бы увидел крохотную точку света внутри. Над ним здорово потешались, но он мужественно стоял на своём, хотя и признался, что это "выглядит странно" и не имеет объяснения.

Мужчины дружно поднялись из раскопов наверх, чтобы растянуться в тени курганов.

Холлуэй, будучи молодым и неукротимым энтузиастом, отдался проявлению своих плёнок взамен отдыха. Дин тщательным образом развернул над собой москитную сетку, чтобы избавить себя от мародёрствующих мух, и удалился вздремнуть с подветренной стороны ближайшего кургана. Меррит, с трубкой во рту, сидел там же, где они с Дином говорили вчера ночью, и смотрел вдаль поверх равнины угрюмыми, задумчивыми глазами.

Вместе с клонящимся к вечеру обжигающим днём грубая болтовня туземцев постепенно затухала. Они безмятежно спали, используя для отдыха всё то время, пока их укрывала тень. Когда солнце, шагая по медному небу, касалось их там, где они лежали, они просыпались, вставали, двигали свои тела в сторону другого прохладного укрытия и засыпали вновь. С ними перемещались и белые люди; Дин, наполовину спящий, осоловелый, спотыкающийся в своей москитной сетке. Там, куда он падал, там он тут же и засыпал, тяжёло дыша и беспокойно ворочаясь. В его снах шествовали бессчётные процессии коричневоногих существ, бесконечно следующих вверх и вниз, приходящих из ниоткуда, уходящих в никуда, и каждое из них, проходя мимо него, высыпало на него ведёрко с сухой коричневой землёй, так что его придавливало этим тяжким весом вниз, к земле, и выкрикивало ему в ухо: "Всякий вошедший, ныне или в будущем, да не потревожит покой души здесь спящей!" Каждый голос становился всё более громким и угрожающим, хотя он не мог сообразить, отчего коричневые существа должны ему чем-то угрожать; и когда он пытался сбежать, они вываливали на него ещё больше земли; так что, когда он уже был готов задохнуться насмерть, то проснулся, с трудом ловя воздух, и обнаружил на своём плече крепкую хватку рук Холлуэя, кричавшего ему: "Вставай, нигга дружище! Вставай же, говорю я тебе! Они прорубили проход, и мы собираемся вниз, пока ещё светло."

Дин тут же вскочил на ноги, всё ещё с мутной головой отбрасывая противомоскитную сетку; и вместе они помчались вниз к раскопу, где уже собралась толпа вокруг четырёхфутового прохода, зияющего чернотой.

Ближайшим ко входу был Меррит, его лицо было привычно бледно от волнения, а в руках зажата лопата. Он был словно детектив, нашедший ключ к разгадке запутанной тайны — или шахтёр, увидевший долгожданные признаки золота. Над его головой странное послание по-прежнему несло своё предостережение, как бы отражая сам Восток, охраняющий свои тайны, даже в смерти, от глаз всё-и-вся-исследующего Запада.

Для Меррита это никогда не было рутиной, но было разворачиванием страницы, на которой мёртвыми руками была записана история исчезнувшего мира. Через плечо он поманил к себе Дина и Холлуэя, пригнувшись, чтобы заглянуть в низкий проход. Какое-то время тому назад здесь была груда мусора и кирпичей, ныне путь был расчищен.

– Посмотрите туда! — воскликнул он. Его слова хлестнули как плеть. Его глаза были проницательны и серьёзны.

– Кто-либо из вас видит… свет?

Мгновенно они подтянулись ближе. Дин сказал:

– Вижу что? — и взглянул на Меррита в нерешительности. Холлуэй недоверчиво воскликнул:

– Свет!

Но затем Холлуэй, глядя внутрь, схватился за Дина, и пронзительно выдохнул:

– Это оно! Клянусь святым Георгием–Победоносцем,

– Отражение внешнего источника света на чём-то отполированном внутри. – предположил наугад Дин.

Меррит зажёг свой фонарь.

– У нас будет время, чтобы взглянуть, — сказал он достаточно спокойно. – Перед нами первоклассное состояние сохранности — это первая целостная и не забитая мусором камера, найденная нами. Пойдёмте, вы оба, только захватите ваши лампы.

Он пробрался через обломки и занёс ногу над камнем, образующим порог, направляя свет фонаря прямо перед собой. Дин и Холлуэй следовали за ним по пятам. Трое вошли внутрь гробницы. Земля и камень делали всё возможное, чтобы скрыть секрет, данный им на хранение, но человек одержал верх. Усыпальница отдавала своих мёртвых.

Перед ними был короткий проход, не достаточно высокий, чтобы выпрямиться в полный рост, который резко уходил вниз и дальше поворачивал вправо. Угол стены скрывал дальнейший обзор. При свете трёх ламп, рассеивающих окружающую темноту, можно было разглядеть, что стены и потолок были сложены из крупных каменных блоков, грубо обточенных молотком.

– Я думал, что мы обнаружим здесь сильное проседание. — донёсся сзади голос Холлуэя.

— Подумай о давлении сверху.

– Да, но это место с самого начала было глубоко под землёй. Промежуточный слой земли должен был помочь поддержать медленно растущую сверху массу. Кроме того, это занимает...

В эту секунду Дин, шёдший впереди, завернул за угол прохода и тут же возвратился обратно к ним, ловя ртом воздух и восклицая, чем и прервал речь Меррита на середине.

– Там что-то странное! — пробормотал он.

Поворот прохода вёл на уровень несколькими ярдами ниже. Тут вновь был заблокированный проход, аналогичный внешнему. На квадратном камне сбоку от этой двери стоял светильник из глины, из которого лилось не пламя, но бледное сияние, как от какого-то фосфоресцирующего материала внутри, тусклое и слабое, будто оно уже догорало. Это было, как если бы чья-то живая рука оставила лампу здесь незадолго до их прибытия, внутри этих запечатанных стен глубоко под землёй; маленькая частица жизни, в окружении всеобщей смерти, поразившая их мгновенным шоком скорее сверхъестественного, чем земного происхождения.

Меррит сказал, сбиваясь на шёпот:

— Господь Всемогущий! Только взгляните на это! — и замолчал, как тот, кто оказался пред лицом некой силы, которая поднялась внезапно из открытой могилы, чтобы насмехаться над людьми. Им противостояло нечто жуткое — разумное и наделённое личностью, как и они сами. Дин, с восхищением пристально глядя на светильник, произнёс:

– Он не мог гореть здесь все эти тысячелетия, с тех самых пор, как наружная дверь была запечатана — потому что это невозможно. Это абсурд. Тут должен быть какой-то дополнительный вход. Кто-то, должно быть, был здесь перед нами.

Они придвинулись друг к другу и смотрели на это явление с удивлением и благоговением. Предположения о причинах феномена заставили их умолкнуть, а неожиданность всего этого ввергла их в замешательство.

Холлуэй, вглядываясь в тени, отрывисто произнёс:

– Приглушите ваши фонари на минуту. Или затемните их так, чтобы свет не падал напрямую. Так! Ага!

Его голос сильно дрожал от нетерпения.

– Посмотрите на верх этой двери. Там надпись — видите? Прямо над ней — большими буквами — и лампа идеально точно установлена так, чтобы освещать их. Вот зачем она здесь — чтобы никто не мог войти в дверь, не увидев этих слов. И когда свет был ярче, они, должно быть, были читаемы как печать. Прочти их, Дин, быстрее.

Дин прочёл, припоминая слово, виденное им много раз до этого. Тут было только одно слово: "Запретное".

Но как только они двинулись вперёд, чтобы рассмотреть надпись, бледное свечение, сияющее неисчислимые годы в этом безмолвном месте, усилилось вдруг в волне воздуха, что всколыхнулась от их тел, горделиво воссияло на мгновение и тихо сошло в небытиё. Тотчас хватка смерти, ждущей тысячу лет в тени этой слабой искры жизни, тяжёло сомкнулась на этом месте. Меррит издал возглас горького разочарования.

– Должно быть, здесь покоится старый царь, — выдвинул гипотезу Холлуэй. – Попытка не пытка? Смотрите, эти камни и на одну пятую не такие тяжёлые, как те, что были наверху. Именем Георгия! Этот я могу и сам сдвинуть. Будет там темно или светло как днём – нам всё равно понадобятся фонари. Я позову Ибрагима.

Ибрагим спустился, с двумя рабочими и инструментом. Проход был настолько узок, что позволял одновременно разойтись только двум рабочим, при этом они были стеснены в движениях и им не хватало воздуха для дыхания.

Но постепенно, сменяя друг друга, они устранили препятствие. Меррит, по новой приведя в порядок свою лампу, ступил вовнутрь.

Ожидающие услышали, как он споткнулся и крикнул:

– Идите сюда, парни. Захватите огни. Тут что-то есть.

Незамедлительно двое оказались за ним. Как только они зашли, Меррит резко выкрикнул:

– Осторожно! Не наступите на это! Оно лежит прямо за порогом.

Дин, входящий первым, направил свет вперёд и увидел некую вещь, прижатую вплотную к дверному проёму. Он осторожно перешагнул через неё и наклонился рядом с Меррита, чтобы рассмотреть её. Холлуэй, наполовину высунувшийся из-под низкого проёма, глядел на них; из-за его плеча вытягивалось смуглое лицо Ибрагима.

– Это, конечно же, мумия, — заключил Холлуэй, поднося свой фонарь поближе. – Но она не завёрнута в бинты и не в саркофаге. Естественно высушенная, надо полагать. Переверни её, Дин.

* * *

Часть III

Внутри Гробницы

* * *

ТЕПЕРЬ фонари засветились ровнее, так что гробница была освещена в должной мере. Помещение было низким, квадратным и очень маленьким; и вдоль всех стен тянулись ряды пиктограмм, более или менее сохранившихся, разглядеть детали которых как следует сейчас не представлялось возможным. Дин перевернул высохшее тело, сморщенное, коричневое, кожистое, которое когда-то жило, и двигалось, и дышало так же, как и они сами. Меррит произнёс:

– Это женщина. Судя по платью, я могу заключить, что она была высокого положения. – он присвистнул. – Поглядите на драгоценности!

Когда тело, застывшее в скрюченной позе, жёсткое, как доска, было повернуто лицом вверх, свет фонаря вспыхнул на гранях множества ювелирных украшений, заблистало золото, тёмным огнём заиграли неизвестные самоцветы. Вокруг иссохшей шеи вилась цепочка из тяжёлых золотых пластин; на сморщенных, длинных и костлявых руках, с похожими на когти пальцами, висели широкие браслеты, инкрустированные драгоценными камнями.

– Она удивительно хорошо сохранилась, – сказал Меррит. Он с глухим звуком щёлкнул пальцем по впалой грудине, которая некогда была смуглой, гладкой, упругой плотью, мягко пружинящей от прикосновения, после чего направил свет фонаря на лицо мумии. Волосы всё ещё сохранялись на черепе, длинные, полночно-чёрные, прямые и шелковистые – но стоило ему прикоснуться к ним, как они отделились от скальпа и остались у него в руке. Глаза отсутствовали, глазницы пустовали. Губы, сухие и жёсткие, были растянуты в ухмылке, обнажая два ряда прекрасных зубов.

– Что это ещё за новости! – неожиданно выругался Меррит. – Мне бы хотелось знать, что она тут делает. Кому могло взбрести в голову опечатать дверь подобным образом? Давайте-ка осмотримся.

Все принялись оглядываться вокруг, и на стенах обнаружился ключ к разгадке. Им оказалась рисованная история драмы, разыгравшейся и приведшей к ужасной развязке более двух тысячелетий тому назад, с одним из актёров, вернее, актрисой, костюмированной точно также, что и лежащая ныне у их ног находка.

– Полагаю, что всё началось отсюда, – заметил Холлуэй, стоя в углу рядом с дверью. – Там, где вы сейчас стоите , они заложили вход, и это должно было происходить ближе к концу действия. Начало – здесь, где я стою.

Они бродили вдоль стен, толкая друг друга из-за ограниченности пространства, держа фонари прямо над головой. Холлуэй, наделённый пламенным воображением, в какой-то момент хлопнул себя по колену и воскликнул:

– Я понял! По крайней мере, это соотносится со всеми теми деталями, что мы уже обнаружили. Она должна была быть царской крови — ибо на этом четвёртом рисунке она изображена с чернобородым мужчиной, у которого в руках символы царской власти, и по величине фигур эти двое практически идентичны. На первой сцене она занимается любовью с этим заморышем в белой юбке, который намного её меньше, что означает его простое происхождение. Он скромен и держит руки перед лицом. Я полагаю, это должно означать, что он не желает участвовать в игре. Три других парня, лежащих тут же на спинах, очевидно, её прежние горе-любовники, которые, благодаря ей, плохо кончили. У всех у них лица закрыты руками, видите? То же положение, что и у ведущего персонажа. Я полагаю, что наша героиня была особа весьма и весьма вспыльчивая, что можно заключить по следующим двум композициям. Клянусь честью, разве они не откровенны? На четвёртой сцене царь отчитывает её за поступки, и она поворачивается к нему спиной. На этой стене, она, очевидно, подвергается наказанию за свои грехи, и царь произносит приговор. И вот – на-те! глядите – они замуровывают её в этой самой гробнице, заживо. Вот её протаскивают вдоль всего наружного прохода, темница открыта и готова к использованию; а на этой, последней, сцене царь кладёт первый камень в фундамент глухой кладки. Вот и лампа, стоящая на каменном блоке, и слуга, что-то с ней делающий. – он глубоко вздохнул. – Но, во имя святого Георгия, зачем они запечатали её живьём? Почему не отравили или не отсекли ей голову, или что-нибудь в этом роде?

Но рассуждения Холлуэя были прерваны. Ибрагим, чьё глубочайшее любопытство преодолело даже его суеверный трепет от этого места, подошёл и встал рядом с археологами там, где свет падал на фреску с изображением принцессы, ожидающей своего приговора. Неожиданно он вскрикнул не то от удивления, не то в тревоге, и бросился ко входу. Холлуэй перехватил его на полпути, требуя объяснений.

– Саары, уходите срочно. Эта место слишкам проклятый. Эта женщинэ – та, какхих ви звать по-инглизи "дух адержима Дьявал". Глядите — видеть.

Он указал на нарисованные фигуры. Меррит наклонился вперёд, чтобы рассмотреть.

– Видите этат вещь, пахожий на модный арнамент на её груди? Не арнамент эта. Это мелкий дьявол. И это в каждой её картине. Пасматрите сами.

– Так вот оно что, – протянул Холлуэй, прохаживаясь взад-вперёд по гробнице. – Маленький дьявол. Разве это не мило?

Но Ибрагим снова взвыл.

– Это есть дьявал, который глядеть из её души. Это есть атчего её заживо запечатать они. Есле же она бы умерать так… – он провёл ребром ладони вдоль своей шеи, – или была бы убивать иначе как, дьявал выйти бы из неё и убегать. Замуруй её как здесь, и дьявал после того, как девица умерать и он из неё выхадить, не смог бы выбираться никуда наружу. Типерь же вы пазвалять злой дьявал улетать через дверь в стене. Уходим скорей!

Холлуэй покатился со смеху.

– Зоркий глаз, Ибрагим! Мы никогда не думали, что среди нас есть кто-то, обладающий таким богатым воображением. Но всё же, по моему мнению, сперва нам нужно здесь всё расчистить. Воздух здесь не слишком-то благоухающий. У Дина уже небось жабры зеленеют.

Среди рабочих, толпящихся в проходе, прошёл ропот, и Ибрагим нырнул за входной проём.

– Они гаварить, крыша ща обваливаца будет! – крикнул он на бегу, – заблокировать дверь! Бежимте, саары!

– Только горсть мусора свалилась сверху. – сказал Меррит, но Холлуэй, уже отступая, бросил через плечо:

– Вам бы лучше поторопиться обоим! Тут откуда-то сходит настоящая лавина.

Он перепрыгнул через порог узкой двери. Меррит, также спохватившись, уже перекинул одну ногу через проём, когда послышались грохочущие звуки оползня. Холлуэй, Ибрагим и двое рабочих в проходе крикнули хором, и Меррит преодолел препятствие в целости и сохранности. Тут же случился обвал, и на то место, где только что стоял Меррит, обрушилась груда рыхлой земли и грубо обработанных камней, полностью заблокировав вход и заключив Дина по ту сторону от них.

Успевшие выбраться археологи закричали вновь, ободряюще, что сейчас же примутся за работу и раскопают его; их голоса слышались ему невнятно, будто бы с большого расстояния. Сильный молодой голос Холлуэя, доходя до ушей Дина более явственно, чем от остальных, извещал, что они освободят его не далее, как в течение получаса, и что ему надо держаться философской точки зрения на происходящее и заняться любовью с принцессой, чтобы скоротать время.

Дин усмехнулся своей незадачливости, слушая стук кирок и лопат – громкие звуки по сравнению с царящей в гробнице тишиной. Затем он начал постепенно сознавать, как же здесь тихо. Тишина, которая не нарушалась бессчётное количество лет, похоже, предъявила свои права собственности обратно, ошеломляя его, подавляя своим присутствием. Его одинокий маленький фонарь храбро горел, но углы комнаты были объяты тенью; картины на стенах вырисовывались неясно и гротескно. А потом глаза Дина упали на ютившуюся на полу мумию, и его воображение совершило скачок к той странной сцене, которая имела здесь место в прошлом. Он думал о ней, принцессе, должно быть, молодой, непременно обворожительной, брошенной здесь, чтобы зачахнуть от голода и жажды, из-за наивной веры, что красивая и злобная её душа, заточенная внутри этих узких стен, никогда более не вырвется на свободу, чтобы сеять дальнейшую смуту среди сынов человеческих.

В течение некоторого времени он забавлялся такими фантазиями, сидя на полу, сложив руки на коленях, устремив взгляд на украшенную драгоценностями нелепость в углу. Совершенно неожиданно он почувствовал жару и замкнутость этого места, ощутил, как пот выступает на лбу и руках; осознал также определённую туманность в усыпальнице, сквозь которую свет от его фонаря лишь бледно мерцал в бессилии.

«Хорошо бы парни поспешили!» – пробормотал он негодующе. Он резко вскинул голову, новое выражение проявилось на его лице, а глаза заблестели от возбуждённого недоумения. "Что это, гром меня разбери? Мне кажется, или откуда-то веет духами, жасминовыми, ей-богу?!" Он встряхнулся. "Слишком неуловимо. Очередной солнечный припадок. Никто из парней не пользуется духами – и уж тем более местные…" Он замолчал, чтобы усмехнуться. "Во всяком случае, это место становится навязчиво тесным." В душной атмосфере подземелья он наконец прозрел, что ощущает любопытное головокружение – его внимание расплывалось, руки холодели. В приливе новых мыслей, он произнёс: «Постойте-ка! Ибрагим, тот ли бутылёк ты взял?»

Он всё более укреплялся в уверенности, что принял неправильное лекарство, и был полон раздражения на Ибрагима. Дин аргументировал с досадой, что это наверняка было не то средство, иначе бы он не чувствовал себя сейчас столь необыкновенно странно. Вновь его взгляд наткнулся на мумию. На этот раз он воззрился на неё, не отрывая глаз под нахмуренными бровями, и его челюсти немного разомкнулись.

Свет был тусклым, голова поплыла. То, что предстало его мутному зачарованному взору, было медленным, неопределённым изменением в тех останках, которые лежали перед ним, хотя отдельные стадии процесса нельзя было зафиксировать. Он увидел, как мёртвое лицо медленно поворачивается в его сторону – настолько медленно, что, как ни старался, Дин не мог заметить движения – а впалые щёки постепенно округляются, уже не покрытые более высушенным пергаментом, но бархатистой коричневой кожей; увидел полные алые губы, скрывавшие двойной ряд совершенных зубов; сморщенные руки уже казались плотными и изящными; волнистые изгибы и мягкие впадины бюста и горла, внезапная яркость неизвестных украшений; и схватился за голову руками.

"Господи! Я грежу наяву!" – пробормотал он. "Это солнце – конечно, что же ещё – всё дело в солнце!"

Но он чувствовал, как его плоть неодолимо притягивает к этому безымянному ужасу, что цепко захватил его, подобно кошмару дурного сновидения, про который знаешь, что он только снится, но не можешь от него пробудиться – когда до него дошло, что смутный аромат плавающих вокруг благовоний усилился, теперь уже вполне ясно ощутимый; тяжёлый, навязчивый дурман цветов жасмина, цепляющий и чувственный, он приносил вместе с тем внезапную боль от невыносимого стремления к хорошей жизни, которая была оставлена там, наверху.

"Я не могу понять!" – пробормотал он. И чуть позже, безотчётно, со смутным ощущением, что слышал эти слова раньше: "Вы видите вещи и знаете об их существовании, но не можете их объяснить."

В следующий момент он обнаружил себя ползущим на руках и коленях к свернувшейся на полу фигуре, которая, он знал это, глядела на него живыми глазами, заманивая его одуряющим запахом жасмина; и резко остановил себя с выражением ужаса на лице, считая вполне серьёзно, что сошёл с ума, и с дрожью думая, что могло бы произойти, если бы он невольно дотронулся бы до этого. Освещение было по-прежнему тусклым, и его глаза были полны тумана, так что он не мог ясно видеть; но Дин знал, что тело лежало неподвижно, глядя на него искоса томным взглядом, полным приглашения и искушения, а драгоценности на округлой шее и изгибах грудей подмигивали ему бликами света.

И тогда вся сила воли покинула его под воздействием тонкого, расслабляющего благоухания, что захватило его мозг и будоражило его; и внезапно наступила критическая точка его ментальной выносливости. Он бросился на землю и камни, заполняющие дверной проём, и стал разгребать их, бормоча бессвязные слова себе под нос, в слепом страхе от того, чему не было названия.

Затем в непосредственной близости раздался крик мужских голосов; воздух туннеля, чистый и прохладный, как небеса, после удушья могилы, затопил его лёгкие, будто струя холодной воды, чему он был бесконечно благодарен. Он выпрямился, бессмысленно улыбаясь, как только Меррит и Холлуэй подошли к нему, и упал в кучу щебня прямо посреди порога.

Они вынесли его с приличествующими выражениями сочувствия, а он бредил в беспамятстве о мёртвых существах, глядящих на него живыми глазами, о цветах жасмина, эссенция которых может затянуть человеческую душу в мучения проклятых, и о боли в его голове, и о солнце, и о синих бутыльках. И Ибрагим, дрожа от страха, поневоле признал, что в аптечке ему не удалось найти синюю бутыль, и он вынужден был принести вместо этого чашку чистой воды, – "Именем Владыки-Госпада, саар, ошень чистай!" – зная о наказании за экспериментирование с препаратами, чьих свойств он не знал. И гробница была оставлена распахнутой на произвол ночных ветров, с забытой горелкой Дина, всё ешё стоявшей на полу и бросающей тусклый свет на впалое лицо и высохшие руки лежавшей там принцессы, усыпанные насмешливыми самоцветами.

* * *

Часть IV

“Она Искусила Меня"

* * *

ЛАГЕРЬ располагался на ночь, слышались редкие порывы разговоров из палаток с перебранками возле котелков с мясным рагу или игрой в кости. Холлуэй, засунув руки в карманы и сигарету в зубы, решил после ужина прогуляться до места отдыха Дина и Меррита, где те сидели и курили как обычно. Дин выглядел рассеянно, вокруг его головы была повязана влажная ткань. Меррит, само спокойствие и задумчивость, предавался отдыху в сознании оставшегося позади хорошего рабочего дня. Это отличный способ достижения физического и психического комфорта к наступлению ночи, когда можно расслабить все свои пружины.

Холлуэй бросил небрежно:

– В какой ящик вы упаковали мумию для транспортировки?

– Мы ещё и не начинали, – ответствовал Меррит, постукивая чашечкой своей трубки о ботинок. – Сегодня на это не было времени, с учётом передряги с Дином и всего прочего. Она вполне себе спокойно пролежит до утра в гробнице. Эти affejis [название арабского племени – прим. пер.] не тронут её и за астрономический бакшиш, к тому же Ибрагим стоит на страже, следя, чтобы они не шатались вокруг.

– Ещё и не начинали? – переспросил Холлуэй. В его голосе появилась слабая интонация удивления. – Что ж, её нет в гробнице. Она исчезла.

Меррит выпрямился и пристально уставился на него.

– Как это понимать? – спросил он.

Холлуэй терпеливо ответил:

– Я подумал, что вы, должно быть, уже упаковали мумию, раз её нет в гробнице. Я был там не далее пятнадцати минут назад. И Ибрагима там не было – он ужинал с этим, как его, Хафизом, поваром. Держу пари, эти бедолаги спёрли её, чтобы завладеть драгоценностями.

Дин и Меррит пребывали в молчании. Одновременно они вскочили и направились к раскопу. Холлуэй двинулся вслед за ними не спеша, держа руки по-прежнему в карманах. На полпути он встретил обоих, идущих обратной дорогой. Оба разражались ругательствами.

– Итак? – поинтересовался Холлуэй. – Я оказался прав? Теперь дьявол должен расплатиться?

– Чертовски прав! – фыркнул Меррит. Он повысил голос, зовя Ибрагима. Трое уселись для торжественного трибунала, вне пределов слышимости лагеря. Пришёл Ибрагим, спокойный и невинный. Меррит спросил его на местном диалекте:

– Ибрагим, стоял ли ты на охране после того, как мы покинули гробницу?

Его интонации были чуть ли не елейными.

– О да-а, саар. – голос Ибрагима был не менее мягким. Кроме того, он делал упор на свой английский.

– Как же долго?

– Фплоть да самый ужин. Мой живот, он исхадить вопль по козий рагу и печенье. Саары, он реветь. Патаму я ухадить. Я гаварить сибе, заморю червячка и вернусь тут же. Не так долго не будет меня. Я уходить. Я быстра прихадить назад. Не больша чем минута не быть меня.

Меррит повернулся к Холлуэю.

– Был ли он у гробницы, когда ты заходил в неё?

– Нет, сэр! – с готовностью ответил Холлуэй.

– И долго ты был там?

– Около часа, насколько я могу судить.

– Возвратился ли он, когда ты покидал гробницу?

– Нет, сэр.

Серые глаза Меррита приковали оробевшего Ибрагима к месту.

– Пока ты, прямо нарушая мои распоряжения, отсутствовал на посту, мумия была похищена. Теперь твоя непосредственная задача – найти её. Ты понял меня, или мне ещё раз повторить на твоём наречии?

Он повторил свои слова на местном диалекте.

– В твоих интересах разыскать её. Ты должен опросить людей, осмотреть грунт на предмет захоронения, переворошить весь лагерь. Пока она не будет найдена, твоя заработная плата урезается. Также ты не получишь никакого бакшиша и никаких подарков по возвращении.

Ибрагим, готовый на всё, только бы не потерять награду, принял жалкий вид. Его горе было по-детски эмоциональным; он рыдал, он умолял о прощении.

– Я нахадить её, саар, быстрее, чем сам шайтан. Если эта сделать мои люди, я забирать у них её абратно без жаласти. Но не лишайте меня падарки, иначее я буду умирать от голод. Я бедняга из бедняг, ошень бедный – мне неабхадимы падарки, саары!

– О, оставь своё слюноотделение и приступай к работе! – прорычал Меррит и повернулся к нему спиной.

Ибрагим уполз обратно в лагерь с намерением перенести вину, коллективно и индивидуально, на каждого члена каждой бригады. Его продвижение по стоянке сопровождалось бурей гневных отрицаний, призывов к благим небесам для восстановления запятнанной репутации, яростных отказов в сопричастности.

Меррит коротко рассмеялся и откинулся на спину.

– Не кажется ли вам, что вся эта суматоха может – э-ээ – спугнуть вора и заставить его сделать ноги вместе с добычей? – предположил Холлуэй.

– Он не мог уйти достаточно далеко. – ответил Меррит мрачно, махнув рукой в сторону окружающей пустыни. – Если он уже сделал это, мы недосчитаемся кого-то из наших рабочих и настигнем беглеца в мгновение ока. Шумиха же может заставить его вернуть украденное, ведь ему станет ясно, что пропажа уже обнаружена.

Однако ни на следующий, ни через день, мумия принцессы не была возвращена. Работы продолжались, старательно и с переменным успехом. Новые траншеи углублялись внутрь кургана. Была обнаружена корзина, до верху набитая табличками, изготовленными из глины отменного качества, многие из которых были в идеальном состоянии сохранности; также были извлечены терракотовые вазы, медные инструменты, некоторые из них подверглись сильной коррозии, алтарь божества, чьё имя было стёрто, со следами жертвоприношений. Дворцовая площадь, широкая и открытая, была полностью расчищена вместе с фрагментами кирпичной мостовой и остатками прилегающих помещений. Основываясь на этих архитектурных данных, Дин нарисовал тщательные планы, отметив приблизительные размеры, среднюю высоту кладки и толщину стен, системы дренажа и вентиляции. С недвижимых надписей были сняты слепки, пол был кропотливо обследован, постройки – сфотографированы и описаны. Всё это было подготовкой к проведению раскопок на нижнем уровне, где должны были храниться, по мнению Меррита, реликвии непревзойдённой научной ценности. Но последующие дни выдались бесплодными, что повергло Меррита в уныние, в том числе, из-за пропажи принцессы. Когда всё шло хорошо, он забывал о ней, радуясь свежим находкам; когда что-то шло не так, он возвращался к потере и безутешно о ней горевал.

– Я собирался преподнести эту принцессу Национальному музею Вашингтона, – горько сетовал он, – а теперь, благодаря ненасытной жадности какого-то дурака-аборигена, она утеряна. – Что такого, если ты пару раз обойдёшься без обеда, когда знаешь, что у тебя есть подобная вещь?

Но дурак-абориген всё ещё находился в центре сцены, и намеревался совершить ещё множество подобного. Дин поймал его однажды вечером за попыткой кражи воска, которым тот хотел залатать отвратительную рану, на манер пустынной хирургии, и сам перевязал ему её надлежащим образом. Так что Ибрагим, чувствуя себя жалким, ненужным изгоем со дня своего позора, выказал известную благодарность, и, как всегда, на своём ужасном английском сообщил Дину, что прошлой ночью обнаружилось исчезновение одного из рабочих, не вернувшегося вместе со всеми на закате, и что ещё один человек, последний раз виденный им в лагере, был очень болен.

Всё это Дин покорно передал Мерриту, на что последний сонно проворчал и сказал:

– Рабочий ущёл спать за один из курганов. Он вернётся к завтраку, нечего переживать.

Но тот не вернулся к завтраку, а больному становилось всё хуже, и он пожелал умереть. На вопросы любопытных товарищей о причине своей хвори он ответил, что не желает вдаваться в подробности и не хочет даже говорить об этом; так что его приятели одарили беднягу скупым сочувствием и удалились. Той же ночью Дину снился сон, что он вновь оказался заключённым в гробнице, а живые глаза на мёртвом лице пристально наблюдали за ним, пока он сражался за глоток воздуха и свою жизнь с завалом. Только на этот раз лицо не было столь уж мертво – кожа был смуглого оттенка и плавно обтекала кости черепа, но на самом лице застыло выражение похоти, смешанной с жестокостью и злобным триумфом. Он проснулся, взмокший от пота, с ощущением удушья, таким же, какое он испытал в тот незабываемый день в духоте подземной темницы. Впервые он был поражён чувством надвигающегося зла; хотя, когда он проснулся во второй раз, эмоция полностью улетучилась в лучах бравого утреннего света.

Этим же днём среди местных феллахов наметилась определённая тревожность. Ближе к вечеру группа делегатов посетила Меррита и изложила свои проблемы весьма пространным образом. Они сделали Ибрагима своим переводчиком. Он упивался шансом показать уровень своего владения английским, и выложился по полной.

– Саар Маррит не долшен забивать, шо на эта город лежит проклятье, в ошень давнее время проклят он Хоспадом-Богом. Тут могут быть плохой дела, ошень плохие, что нам видеть ясно. Эта не есть хорошо, откапывать то, что есть проклято. Тот алтар, каторый мы нашли, настолько ненавистен Хоспаду-Богу, что люди говорить, он светится вся ночь. Чудеснасти здесь пафсюду – визде, всюду вакруг. Мы ещо нигде в наша земля не видеть столька разных чудес сразу. Людям не нравица место эта. Хафиз, повар наш, видеть вещь вчера ночью. Она делать его ошень бальной.

Он вытащил вперёд Хафиза за край его короткого и грязного хлопкового одеяния. Хафиз явно был не расположен к даче показаний, но, обнаружив себя в центре внимания и поняв, что ему так просто не отделаться, развёл руками и быстро сказал на родном языке:

– О, господа, это было нечто, что пришло из курганов ночью, раскачиваясь, как раскачиваются летом колосья, очень лёгкое, предлагая людям следовать за ним. Тарфа, тот, кто ушёл и не вернулся, видел это и говорил, что это – дух алтаря, который мы осквернили. Пустыня поглотила его, ибо прошло уже три дня с тех пор, как он ушёл туда.

После этого признания Хафиз призвал Аллаха в свидетели – ведь он был правоверный мусульманин – что у него и в мыслях не было вмешиваться в дела невидимых сущностей, что он был вынужден подчиняться приказам и что он – цветок в руках Аллаха.

– Я никак в толк не возьму, что это напало на этих скотов. – раздражённо сказал Холлуэй.

– Они просто разнервничались. – заверил его Меррит. – Похоже на то, что это место всегда имело плохую репутацию, начиная с древнейших времён. Люди суеверны и не представляют, с чем им приходится иметь дело. Я думаю, что Тарфа замешан в пропаже мумии и выдумал, прежде чем уйти, всю эту историю о светящемся алтаре, чтобы сбить нас со следа. Да, он несомненно вор. Но он не такой болван, чтобы решить двигаться на север без воды и провизии, а наш повар сказал, что тот ничего не прихватил с собой из съестных припасов. Так что единственный возможный маршрут его бегства – южное направление. Поэтому, когда будем возвращаться тем путём, мы наверняка обнаружим его – или то, что от него останется – вместе с принцессой.

– А горы? Что, если он доберётся до них? – вклинился Дин.

Меррит усмехнулся при мысли об этом.

– С чего бы ему туда направляться? Его главное желание, по моему мнению, заключается в том, чтобы добраться до караванных путей, где он мог бы найти помощь. Он выбросит мумию где-нибудь в пустыне, а себе прикарманит её украшения. Достигнув скал, он может также пойти на север и тем закончить своё существование. Никаких караванов не наблюдается на расстоянии пятидесяти миль

Следующий день принёс с собой новый шквал возмущения. Один из землекопов пожаловал к Мерриту и рассказал ему, чуть ли не в истерике, что он, Мусса, видел человека, скользящего по курганным грядам, следуя за нечто, что всё время было впереди него; и этим человеком был Хафиз, повар, который был тогда с Тарфой, а затем пожелал умереть. И Мусса, содрогаясь, описал появление того существа, насколько он смог его разглядеть.

– Господин мой, уже близилась ночь, а я и Хафиз взяли еду, отошли в тень того кургана и стали трапезничать.

Он махнул рукой в сторону отдалённого холма вывороченной земли и мусора по левую сторону.

– И как только солнце скрылось за горизонтом, в момент перед самым приходом ночи, будто повеяло дыханием из райских садов блаженных душ, медленно и мягко, как шёпот женских голосов, и появилось Оно, крадучись вдоль кургана, и посмотрело на Хафиза, и поманило его. И пустыня больше не была пустыней, а стала будто сад, наполненный ароматом роз и пением бюльбюлей

Меррит резко повернулся к Ибрагиму, стоявшему у него за спиной.

– Разве я не предупреждал тебя, чтобы ты не таскал с собой алкоголь в лагерь? Ей-богу! Ещё немного, и они начнут видеть священных питонов и прыгающих ящериц!

– Я не давать им алкохоль, саар. – прервал его Ибрагим. – Ни капля уиски в лагерь. Солнце ударило их здесь. – он выразительно постучал себя по лбу. Меррит недоверчиво усмехнулся в отвращении.

В эту ночь трое сидели допоздна в непривычной тишине, наблюдая за пустыней и пульсирующими звёздами. Холлуэй был первым, кто нарушил долгую паузу.

– Эти люди не дети, чтобы пугаться теней. Я думаю, этот феномен следует проанализировать. Когда вы начинаете думать с их точки зрения, то это место действительно кажется весьма странным. Тут есть всё необходимое, чтобы приготовить отменно леденящую историю с привидениями: этот старый проклятый город; алтари неведомых богов, на которых приносились человеческие жертвы; эта мумифицированная принцесса, с её "дьявольской душой", и её украшениями, и её биографией, изображённой прямо на стенах её же гробницы; а теперь ещё и исчезновения наших людей, одного за другим. Ну, во всяком случае, я рад, что вы, парни, здесь со мной. Если бы я был один, во имя святого Георгия, то не удивился бы, обнаружив, что принимаю за чистую монету все россказни Ибрагима. Я закончил бы тем, что у меня окончательно сдали бы нервы, и я бы сбежал отсюда.

Дин улыбнулся парню сквозь облако табачного дыма, а Меррит сказал с сухой симпатией, которую лишь Холлуэй, с его беззаботностью, энтузиазмом и противоречивым воображением, более смелым, чем даже у самого Меррита, мог выжать из него:

– О да! Я уже успел насмотреться на твои прежние попытки спастись бегством, ты, юный сорвиголова. Они забывают обо всём этом через пару дней. Для них это попросту является долгом перед отчизной, чтобы ни один европеец не провёл свой отпуск без каких-нибудь сенсационных происшествий.

Холлуэй многозначительно вздохнул.

– Ладно, вы меня раскусили! – сказал он с откровенностью. – Я умываю руки. Эта страна выше моих философских способностей. В душе мне кажется, если я пробуду здесь ещё какое-то время, то стану верить всему, что бы вы ни рассказывали мне о ней.

* * *

Часть V

Прикосновение Солнца

* * *

НА следующий день Ибрагим сообщил, что исчез Мусса. Ибрагим был на взводе и не скрывал этого. По его словам, люди стали беспокойными; он сам будет безмерно счастлив, когда труды в этом месте завершатся. Это место нечестиво. Кроме того, он заявил, что видел Муссу прошлой ночью, и что Мусса вёл себя странно, рассуждая о садах роз и экзотических ароматах, которым никто не знал названия; и ещё Мусса сказал, что если он вновь увидит Женщину, то последует за ней. Следовательно, Мусса несомненно помешался, что следовало из чрезмерно торжественной речи Ибрагима, ибо Господу Богу ведомо, что вокруг лагеря нет ни единой женщины, и никакой парфюм не способен перебить вонь здешнего скотного загона. О да – Мусса спятил, окончательно и бесповоротно, тут не могло быть никакого иного толкования. Чтобы как следует убедиться в речах Ибрагима, Меррит приказал обыскать лагерь на предмет спрятанного алкоголя, но не нашёл ничего. Люди смотрели на разбирательство в тишине. Этой ночью не было пения; рабочие сгрудились потеснее и спали группами по три-четыре человека.

Несколько часов спустя Дин на пути к своей палатке споткнулся об Холлуэя, который растянулся на земле, оперевшись подбородком на руки.

– Смотри! – мягко сказал Холлуэй, не делая попытки передвинуться куда-либо. – Я говорю, посмотри на эту восходящую луну.

Его голос уже не звучал с привычным энтузиазмом и казался усталым. Дин, соображая, что парень тоскует по дому и, возможно, ему требуется некоторая поддержка, принял подразумеваемое приглашение и присел рядом. Луна, поднимаясь над величественным Курганом Забытого Города, переменила окрас небосвода на насыщенный тёмно-синий оттенок; землю же обратила в дремлющее море седого света, окутанное бесконечным одиночеством и спокойствием.

– Это превосходно, – согласился Дин с вялым интересом. Внезапно до него дошло, что восход луны, как правило, способствующий поэтическим вдохновениям Холлуэя, этой ночью никак того не затрагивал. Он, обыкновенно переполненный энергией и эмоциями, казался сейчас необычно рассеянным и вялым. Дин размышлял, не перегрелся ли юноша невзначай на солнцепёке, когда Холлуэй вдруг заговорил с определённой долей неуверенности и робости, кардинальным образом повлиявшей на отношение к нему Дина – Холлуэй показался ему чуть ли не испуганным мальчиком.

– Знаешь, Дин, я тут задался вопросом, есть ли в нелепых россказнях наших землекопов хоть какая-то крупица истины, в конце концов? Я не имею в виду всю эту околесицу о женщине, но… этой ночью я сам что-то видел.

– Где? – спросил Дин с равной серьёзностью.

Темнота скрыла улыбку дружеской терпимости на его лице.

– Внизу, среди гробниц.

Голос Холлуэя был торжественен.

– Может быть, козёл вырвался на свободу, – предположил с надеждой Дин.

– О, ты можешь насмехаться, если желаешь! – сказал Холлуэй неожиданно резко. – Естественно, сейчас ты скажешь, что это был один из наших рабочих. Может, оно и так, но клянусь честью, это было что-то другое. С чего бы им шляться где-то здесь в такое время, когда никто из них не смеет приблизиться к проклятому месту после наступления темноты из-за опасения за сохранность собственной бессмертной души?

– Почему ты там был? – спросил Дин.

Услышав ответ Холлуэя, низкий и со странным присвистом, как от одышки, Дин выпрямился в темноте, пытаясь увидеть лицо друга.

– Не могу объяснить. Я… я сущий дурак, но ничто не может заставить меня держаться от этого места на расстоянии. Говорю тебе, Дин, я был там каждую ночь за последние четыре дня, и я боюсь его до смерти.

– В таком случае, ради всего святого, зачем же ты туда ходишь? – изумлённо выдал Дин.

– Говорю же, я не могу ничего с собой поделать! – ответил Холлуэй нетерпеливо. – Прежде, чем до меня доходит, я уже там. Я спрашиваю, Дин, когда люди получают солнечный удар, не наделяет ли это их способностью видеть… скажем так, то, чего нет, понимаешь меня?

– Я не знаю, – произнёс медленно Дин и остановился, вспомнив картину, бывшую теперь всегда у него перед мысленным взором, картину тускло освещённой гробницы, усыпанной драгоценностями мумии с пылающими глазами, скорчившейся на полу, себя самого, наполовину лишённого чувств, с головокружением от ужасного солнечного удара, разгребающего голыми руками наваленную землю в агонии идиотического страха.

– Да, это так. – решительно сказал он.

Холлуэй глубоко вздохнул с облегчением.

– Спасибо небесам за это! Если бы не это оправдание, я бы решил, что с меня достаточно впечатлений… Что за весёлая ночь! Она похожа на те ночи, что бывают у нас на родине поздней весной.

Он непринуждённо потянулся, разминая затёкшие мускулы, глядя вверх на ядовитую луну. Дин, видя, что речь юного фотографа была насыщена своеобразным смутным беспокойством, которое, очевидно, угнетало Холлуэя, позволил себе покорно внимать молодому человеку, не обращая особого внимания на содержание его праздной болтовни.

– Там, позади старого дома, есть холм. – продолжал мальчишеский голос. – Луна выплывает из-за него точно так же, как из-за Кургана Древнего Города каждую ночь. И там есть большое старое яблоневое дерево, а прямо под ним раскинулся сад, где растут фиалки. Я, кажется, вдыхал их аромат целый день – будто бы в любой момент мог посмотреть вниз и ожидать увидеть их, растущими в тепле и сырости. Однако забавно, как человек может заставить себя поверить, что он обоняет цветочные ароматы, тогда как на добрую тысячу миль вокруг нет никаких цветов, и как простое воспоминание запаха возвращает его к вещам, считавшимися забытыми давным-давно. Я не имею понятия, как мне удаётся всё это ощущать, но это производит любопытный эффект на меня; я скучаю по своему маленькому щенку бультерьера, хотя никогда бы не подумал, что захочу что-либо ещё раз в этом усталом мире. Я бы отдал половину себя, чтобы он оказался сейчас рядом со мной, с головой на моих коленях; и я даже не знаю почему, ведь фиалки как-то слабо соотносятся с бультерьерами.

Дин вышел из своей задумчивости, осознавая лишь сам факт того, что Холлуэй продолжает связывать слова.

– О чём это ты? – переспросил он.

– Я просто рассказываю о своей собаке, Кено. – произнёс печально Холлуэй. – Эта луна заставила меня думать о старом садике позади дома, и о фиалках, растущих там – клянусь, я могу практически ощутить их запах прямо сейчас – и одно, и другое возвращают меня к мыслям о моём щенке. Он чуть ли не единственное живое существо, которое занимает мои мысли последнее время. Иди уже спать – не бери в голову. Интересно всё-таки, не является ли это одной из фаз этой чёртовой солнечной болезни. Если это так, то у меня все симптомы.

– Что значит "одна из фаз"? – сонно переспросил Дин, в то время как Холлуэй замолк, видимо, собираясь с ответом.

– Э… ну, то есть, ароматы, которых не существует и всё тому подобное – что, в чём дело?

Дин сел, положил руку на плечо Холлуэя и потряс его по-дружески.

– Ты тоже чувствовал это? – спросил он. – Слушай сюда, Боб, ты тоже это чувствовал?

– Да, я тоже, в каком-то смысле. – признался Холлуэй. – Я не думал, что в этом есть что-либо заслуживающее твоего внимания. Это ведь часть стандартной программы, не так ли?.. головная боль, невралгия в задней части шеи, раскалённые полосы железа перед глазами, появление разного рода запахов и образов. Это… это же симптомы? Это должно быть так… что ещё, разрази меня гром, это может быть? Я и не догадывался, насколько много значения этому придаю; это не неприятно, в некотором смысле, даже, но… ох! я не знаю! Это делает меня столь чертовски ностальгическим!

Он остановился на полуслове и тревожно двинулся в темноту.

– Я несу бред, – сказал он твёрдо. – Полагаю, это тоже симптом. Что ж, буду надеяться, что вернусь в нормальное состояние.

Он окинул взглядом собственную палатку, стоящую в отдалении и белёсую в лунном свете.

– Лучше возьми себя в руки и постарайся избавиться от этих симптомов. – добродушно посоветовал ему Дин. – Солнце – не такая штука, к которой можно относиться с легкомыслием в подобных местах, знаешь ли.

Как только Холлуэй медленно направился прочь, Дин стал за ним наблюдать, прищурив глаза. Затем он ушёл в свою палатку и зажёг лампу. Используя свой кожаный чемодан как письменный стол, он набросал некоторое количество записей, наведя попутно порядок в своём дневнике и книгах учёта; в то время, как за пределами его временного жилища ночь всё более сгущалась, а лагерь погружался в дремоту.

Позже он отложил бумаги и стал готовиться ко сну. Только он уже хотел протянуть руку, чтобы погасить лампу, как вдруг остановился, склонил голову и прислушался. По другую сторону стены, непосредственно около брезента, раздался тихий звук, будто бы некое крупное тело прошуршало вдоль неё. Дин снял свои ботинки и бесшумно прокрался к двери. Он выглянул в зазор на залитый лунным светом пейзаж, тут же резко отпрянув назад с быстрым вдохом.

"Господи!" – пробормотал он. – "Этот парень… бродит тут в одном одеяле вместо того, чтобы прилично спать у себя в палатке… Он что, вконец сошёл с ума?"

Дин мгновенно принял решение. Надел обратно обувь, одёрнув себя, однако, при мысли, что создаёт много шума, и прислушался вновь – затем позвал как можно более естественным голосом:

– Эй, Холлуэй! Не спится нынче? Заходи.

И усмехнулся, уловив конфузливое движение по другую сторону тента, после чего послышались шаги.

– Заходи уже, – сердечно пригласил он, – только опусти дверь за собой. – и склонился над своим журналом. Холлуэй вошёл, и Дин поднял на него испытующий взгляд.

– Уверен, что я не помешаю? – спросил Холлуэй; и интонация его голоса заставила Дина присмотреться к нему получше.

– Вовсе нет. – ответил он. – Дело в том, что я действительно рад, что ты пришёл. Я услышал, э… как ты бродишь неподалёку, и подумал, что недурно было бы тебя пригласить в гости. Ты случаем не помнишь, в какой ящик мы упаковали слепки с библиотечных надписей?

– Я… не могу поверить, что я это делаю, – сказал Холлуэй. Он упал на складную табуретку. – Дин, можешь мне дать что-нибудь, чтобы я мог уснуть? Я… я как-то нехорошо себя чувствую всю ночь. Это солнце – всё дело, конечно, в солнце.

Дин посмотрел на него, чуть нахмурившись в недоумении. Он сидел в напряжённой позе, вцепившись в край складной табуретки обеими руками. Его лицо было бледно, его светлая шевелюра – взъерошена. Челюсти его были сомкнуты, но уголки губ периодически подёргивались. На одном плече был длинный след от земли. Наконец он беспокойно отвернулся от взгляда Дина.

– О, довольно! – воскликнул он раздражённо. – Всё дело в солнце, говорю тебе. Если бы мне удалось выспаться хотя бы одну ночь, я пришёл бы в норму.

– Я дам тебе дозу. – сказал Дин и отошёл к медицинскому ящичку у изголовья кровати. Через плечо он добавил, внимательно следя за эффектом своих слов:

– Только тебе придётся ночевать в моей палатке до самого утра. Иначе я не смогу проконтролировать твоё состояние, ты ведь понимаешь.

Изменение в лице юноши оказалось молниеносным, но Дин успел ухватить его – взгляд, исполненный облегчения, мгновенная разрядка напряжения. Холлуэй спросил с живостью:

– Действительно? – и поправил себя, добавив, – О, но я боюсь, что это будет ужасно неудобно для тебя.

– Да не волнуйся, старина, – Дин отвернулся и продолжил свои препарации. Он взял с полдюжины лимонов и налил в жестяную кружку чистой воды из водяного бачка, висевшего у входа в палатку. Затем он выдавил лимонный сок в кружку, добавил малость сахара и накапал чуть-чуть из синего бутылька, после чего смешал все компоненты в стеклянном смесителе.

"Это не навредит и младенцу," – пробормотал он удовлетворённо. – "Человеческое общество – вот и всё лекарство, что бедняге нужно этой ночью."

Он быстро повернулся к Холлуэю.

– Вот, старина, – произнёс Дин и увидел, как Холлуэй подпрыгнул при звуке его голоса, будто в него выстрелили, – пей медленно. Я думаю, это должно помочь.

Холлуэй взял кружку, с благодарностью и глубокой верой в снотворные качества данного напитка, и послушно отхлебнул. Дин тем временем занялся приготовлением постели, насвистывая сквозь зубы. В свете лампы его движущаяся фигура отбрасывала гротескные тени.

– Теперь давай в кровать так быстро, как только можешь, – скомандовал он. – Через десять минут ты будешь спать как убитый и, гарантирую, без каких-либо сновидений.

– Да, но где тогда будешь спать ты? – спросил его пациент, вставая.

– Не думай обо мне. – решительно отрезал Дин.

Всё так же покорно, Холлуэй добрался до кровати и упал, натянув одеяло до подбородка. Он издал глубокий вздох умиротворения, смотря как Дин расхаживает туда-обратно, должно быть, подобно тому, как ребёнок чувствует себя в безопасности от неведомых ужасов, таящихся в темноте, находясь под крылом у родителей. Дин завернулся в одеяло на полу, заняв положение, в котором ему было удобно наблюдать за Холлуэем, сунув свой плащ под голову в качестве подушки, и начал тушить лампу. Но Холлуэй внезапно сел, выпрямившись, в кровати, и начал быстро говорить высоким голосом:

– Дин, обожди минуту! Мне нужно поговорить начистоту. Будь я проклят, если как-то обременяю тебя своим присутствием. Я вовсе не болен; со мной ничего особенного не случилось, помимо чисто животного испуга. Я не представляю, как ты услышал меня, когда я проходил мимо. Правда в том, что я, завернувшись в простыню по ту сторону полога палатки, мог слушать твоё хождение внутри и скрип твоей ручки. Всё, чего мне хотелось тогда, это оказаться в досягаемости другого человека, слышать его и сознавать, что я не один на один с этим. Я понимал, что стоит мне остаться в своей палатке ещё на один час дольше – и я вновь приду в себя, скользя среди тех гробниц. Я был напуган, крайне напуган – и ты можешь вообразить, насколько это неприятное ощущение, но, клянусь Богом, я и сейчас не знаю, чего же я боюсь. Я вовсе не собирался вламываться сюда и беспокоить тебя подобным образом. Просто дай мне одеяло и место на полу – мне не нужна твоя кровать.

Он сбросил с себя одеяло и поставил ногу на пол. Дин выбрался из своего спальника, вскочил на ноги и оттолкнул Холлуэя обратно.

– Оставайся на месте, Боб. Вся эта история сказалась на твоих нервах, вот и всё. Дружище, очнись же! Не беспокойся о кровати. Надеюсь, ты не думаешь, что для меня впервые спать в компании? И я вдвойне рад, что ты пожаловал ко мне, находясь в подобном состоянии. Ничего хорошего, если человек томится одиночеством, будучи придавлен такими мыслями. Итак, а теперь давай будем спать, идёт?

Холлуэй успокоился. Дин вернулся в свой угол и лёг. Наступила длительная тишина. Внезапно Холлуэй произнёс само-собой-разумеющимся тоном из глубин своего одеяла:

– Говорил же я, что это адское место, разве нет?

* * *

Часть VI

Тот, Кто Ушёл

* * *

УТРОМ, когда Дин проснулся, он обнаружил, что его пациент ушёл. К завтраку, в предрассветной серой мгле, появился Холлуэй, державшийся с чрезвычайным достоинством и напускным равнодушием. Дин проявил мудрость, ни словом не обмолвившись по поводу происшедшего прошлой ночью, так что, мало-помалу, Холлуэй расслабился.

Дин провёл большую часть утреннего времени, бережно упаковывая ящики с древностями для их безопасной транспортировки. Меррит же, как водится, был на раскопках со своими людьми; Холлуэй отщёлкивал без устали кадр за кадром. Он жестоко обругал своего ассистента, когда последний разлил целое ведро фиксажа

– Сейчас-то кто его укусил? – вопросил Меррит, отчасти раздражённо, отчасти развеселившись.

– Похоже на то, что ему взбрело в голову, будто я собирался поучать его относительно… эм-м… произошедшего. — доходчиво ответил Дин. – Ему следовало бы поучиться выдержке к чужой критике. Удивительно дурные манеры. Я никогда бы не подумал спорить с ним, если бы знал, как это на него влияет.

Дин весь ушёл в работу на всю вторую половину дня. Время от времени, поверх своих списков и пометок для идентификации, он находил момент, чтобы несколько застенчиво улыбнуться, памятуя о бессмысленной перепалке; также он отвлекался и на слабое покровительственное негодование по поводу того, что было им же охарактеризовано как "холлуэевское ребячество".

За ужином Меррит огляделся вокруг, будто бы что-то внезапно потеряв, и спросил:

– А где Холлуэй?

Дин, открывая консервы с абрикосами, ответил снисходительно:

– Всё дуется, надо полагать. Обычно он не склонен выходить из себя, как это случилось сегодня. Я всегда считал его исключительно добродушным малым.

– Так он ведь таков и есть! – ответил Меррит. – Мне кажется, Дин, ты был с ним несколько грубоват. Солнечная сила в этих краях имеет свойство выводить из равновесия даже таких весёлых ребят, как наш Холлуэй, а ему же ещё далеко до нужной степени прокопчённости. Теперь к вопросу об этом "вечном светильнике". Я должен дать его доктору Пибоди из Вашингтонского музея, с письменным описанием обстоятельств, при которых он был обнаружен. Я не прикасался к нему, помимо упаковки его в ящик D. Пибоди может извлечь всё, что находится внутри. Это может решить, или, скажем, помочь решить проблему, над которой люди безуспешно бьются многие годы — проблему вечного света. Я хочу, чтобы светильник попал на выставку, вместе с табличками и вазами, после того, как наши люди закончат их исследовать. Интересно, вызовет ли это ажиотаж?

Пообедав, они мирно попыхивали трубками и обсуждали свои планы и проекты. Порой Дин ловил себя на том, что прислушивается в ожидании услышать быструю мальчишескую поступь и озорной говор.

Когда наступило очередное трудовое утро, Дин, намереваясь сделать снимок узорчатой мостовой (так как фотография отдельных плиток должна помочь при будущей реконструкции общего орнамента), отправился к Холлуэю и его камере. Меррит снарядился этим утром раньше обычного времени; Дин мог слышать его выкрики из одной траншеи, адресованные Ибрагиму в другую. Дин резко подошёл к начальнику экспедиции со своим делом и потребовал:

– Где Холлуэй? Он мне нужен, чтобы сделать снимок мостовой в Квадрате 14.

Меррит взглянул на него с внезапной тяжестью.

– Ты разве не в курсе? Холлуэй не вернулся в лагерь этой ночью. Я отправил нескольких людей на его поиски среди гробниц. Он, должно быть, упал и травмировался. Возможно, его завалило в туннеле.

Потрясённый этим заявлением, Дин похолодел. В центре его ума засела мысль: "Двое пропали! Что, если парень стал третьим?"

– Он, он должен быть где-то неподалёку, – сказал Дин, стремясь говорить всерьёз. Меррит сдвинул свою шляпу на затылок жестом, полным тревоги и недоумения.

– Надеюсь, что это так! – сказал он медленно. – Конечно, так оно и должно быть. Но… как же Тарфа и Хафиз?

– Возможно, он вернулся, а потом ушёл спозаранку, так что мы его и не приметили, – предположил Дин. В глубине души он знал, что это неправда.

Меррит покачал головой.

– Нет, я спрашивал Хамда, его мальчишку-ассистента.

Меррит приготовился отразить приступ депрессии, предчувствуя безысходность.

– Они могут привести его к полудню, – сказал он, бодрясь с видимым усилием. – Если нет – что ж, мы отправим на поиски больше людей. Я боюсь, что у него за последнее время случился солнечный удар, если уж начистоту. Он настоящий трудяга, готовый взяться за любую работу, которая только подвернётся, так что я… большую часть времени я забывал, что он ещё зелен и что за ним нужен глаз да глаз, и что он взваливает на себя больше, чем способен вынести, чего я и опасаюсь. И так он и вкалывал, пока силы его не оставили, беднягу, и он не свалился без единого звука. Это самое худшее из всего; нельзя сказать, когда наступил критический момент. Ох, да; он вернётся вместе с людьми к полудню, это наверняка.

Они подбадривали себя этим рефреном и после полудня. Но с наступлением вечера серое лицо Меррита становилось всё серее и всё озабоченнее, а Дин молчал и был погружён в раздумья. Он откровенно признал, что вёл себя неподобающе грубо; мог ли и он сам испытать солнечный удар? Его разум возвращался к сцене в палаткее прошлой ночью; ему слышался высокий, мальчишеский голос, расстроенный нервным признанием, произносящий: "Всё, чего бы мне хотелось, это оказаться рядом с кем-нибудь, чтобы я мог слышать его движения… Я знал, что стоило мне остаться в своей палатке ещё на час дольше, и я снова оказался бы бродящим среди тех гробниц… Я не могу удержаться от посещения того места… Я был там последние четыре ночи, и меня это пугает подобно смерти." Он потерял себя в лабиринте тщётных мечтаний. Хотел ли Холлуэй прошлой ночью находиться рядом с ним из-за потребности в человеческом обществе, а не просто по причине глупой перебранки, боясь насмешек и презрения? Боролся ли он со своим безумием самолично, час за часом в темноте, и наконец проиграл и побрёл в то место, что так его ужасало – и что случилось там? Дину было известно, что воображение – это в известной степени ужасающе реальный фактор в подобных жизненных кризисах, стоит его выпустить на волю – и оно вцепится мёртвой хваткой в свою жертву. И Холлуэй… при мысли, что он мог уйти по следам тех двух других, начисто исчезнувших с лица земли, Дин начал мерить лагерь шагами в агонии беспокойства.

Ибрагим, обжигая себе руки над огнём в преданном стремлении подогреть блюдо с деликатесами, сохранённое с последнего обеда до возвращения Холлуэя, которого он любил, поглядел на импульсивные передвижения Дина.

– Гаспадин не снарядит больше людей, – сказал он печально. Дин кивнул. Ибрагим занялся своим блюдом.

– Саар, я прасить, ошень уважительно. Што праизашло на самом деле? Што есть «Харацио» и «неподвластны филасофии люцкой»?

Дин задумался.

– Выкладывай. Где ты это слышал?

– Мистар Холлуэй гаварить эта. Мне. Прошла ночь. Я сидеть у огня. Он быстра падхадить, увидеть меня и остановица. Он сказал, «Ибрагим, поздна уже, да?» Я гаварить: ошен поздна. Он гаварить, «Ибрагим, я видеть её, жинщина, каторую ты звать джинном.» Прям так и сказал.

– Женщина! Снова это пустое суеверие! – застонал Дин.

– А я и гаварить, «Саар, ради Хоспадь-Бога, не хади ты туда. Быстра иди к себе и лажись спать.» А он сказать, «О, я и не сабираться итти за ней, старый асёл. Проста немнога прагуляюсь вниз к гробницам.» Патом он засмеяться и сказать, «Харацио, остались ищо вещи меж Небам и Зимлей, что непадвластны филасофии люцкой» – и что-то ещо, что я не панимать. Какой-та ошень плахой инглиш, э? Так он ухадить, и я следовать за ним к дыре и видеть её. Но я увидеть, што она итти ко мне, не по земле, саар, с лицом белым-белым, с глазами зелёными как агонь, скальзить по земляным насыпям, как кошка в ночи, гаваря так тихо, «Я не пайду, не пайду."» И он ухадить, а я бежать быстра к сваим люди, и падать, и спатыкатца, чтобы спастись от страх.

Дин направился к Мерриту.

– Я собираюсь идти искать парня лично. Если то, что говорит Ибрагим, правда, то я боюсь, что он ушёл туда, куда ушли Тарфа и Хафиз.

Меррит посмотрел на него.

– Ты имеешь в виду…

Дин сокрушённо кивнул.

– Да. Кажется, наш друг видел то же самое. Ибрагим слышал, как он разговаривал.

– Почему же Ибрагим не остановил его? – вскричал в гневе Меррит.

– О, потому что он дурак. – резко ответил Дин. – Я должен взять с собой полдюжины людей, с запасом пищи и воды, которые ты можешь нам выделить. Каким-то образом, – он сделал глубокий вдох сквозь зубы, – я ощущаю, что здесь отчасти есть и моя вина. Ты свидетель, пару ночей назад парень приходил ко мне и рассказывал об этих вещах. И мне не следовало говорить то, что было сказано вчера. Я должен был бы помнить.

Вдруг он ударил кулаком в раскрытую ладонь.

– О, это невозможно! – вскричал он резко. – Ничего столь адского не могло произойти! Он должен быть где-то здесь; конечно, мы найдём его в нескольких милях отсюда! Святые Небеса, глаза б мои не видели этого проклятого места!

Спустя два часа Дин со своей партией отправились в путь. Дин, замыкая шествие, подошёл к Мерриту и протянул ему руку.

– До встречи, – сказал он. – Можешь поднять флаг на самой высокой точке самого высокого холма и оставить его там, пока мы не вернёмся?

Рука Меррита с силой сдавила его ладонь.

– Да, – сказал он. – Я сделаю это. Даст Бог, вы принесёте бедного парня назад целым и невредимым. Но… береги себя, Дин. Помни, что если ты не найдёшь его за неделю, то… дальнейший поиск будет бесполезен.

Они поехали в сторону темнеющего востока, прочь от заката; и Меррит стоял и смотрел им вслед без звука или движения, пока они не превратились в чёрные точки, ползущие по пустынной равнине.

Позже, Меррит обнаружил, что у него свежие неприятности. На четвёртый день после отъезда Дина, во время обеда в лагерь вбежал, пронзительно стеная, человек. Его слова собрали вокруг него весь лагерь, все были на нервах и готовы к новой тревоге. Ибрагим притащил его к Мерриту, оставив позади шум возбуждённых голосов, и рассказал, что этот человек вернулся в отдалённый раскоп после того, как все остальные рабочие уже ушли, чтобы найти свой заступ, и обнаружил мумию принцессы в неглубокой траншее среди груды мусора. Далее Ибрагим заявил, что люди требуют немедленного разрешения замуровать мумию обратно в её гробницу, чтобы злые чары этого места были разрушены.

Меррит одновременно был удивлён, позабавлен и возмущён. Нахождение мумии было большой удачей; рабочий должен быть вознаграждён. Но не могло быть и речи о повторном захоронении. Было совершенно бессмысленно связывать кучку высохшей кожи и костей со всеми их проблемами. Мумия должна быть возвращена и бережно упакована этой же ночью. Также рабочему, нашедшему мумию, вменялось пойти с Мерритом и указать местонахождение пропавшей ценности. Человек тщётно запротестовал. Серые глаза Меррита внушили ему благоговейный страх; так что рабочий уступил и двинулся обратно, предварительно собрав с других все амулеты, какие только мог. Таким образом снаряжённый и укреплённый против Дьявола, он, дрожа и причитая, повёл за собой Меррита мимо траншей ближайшего к лагерю древнего кургана. Здесь он стал осматриваться, пока не подошёл к неглубокой пещере в дальней оконечности мусорной кучи.

– Это есть то самое место, господин, – сказал он и пополз вперёд на разведку. После чего он упал на колени и стал перебирать все свои амулеты и безумно молиться, и не остановился, даже когда Меррит строго сказал ему:

– Ты перепутал место. Здесь нет никакой мумии.

– Но это то самое место, мой господин, где час назад мои глаза видели мумию. Клянусь Аллахом, это самое место! Оно ушло, и из-за того, что я искал его, гнев его придёт на меня и я погибну так же, как мой господин и мои друзья. О, господин, уйдём отсюда! Место проклято. Это логово злой души, которую мы освободили от смерти, чтобы она увлекла нас к погибели. Ай, господин, идёмте же!

– Проваливай, малодушный трус, чтоб тебя! – пробормотал Меррит в приступе гнева на англо-саксонском, и махнул ему рукой. Человек не понял слов, но уяснил намёк и ретировался. В течение часа Меррит терпеливо изучал курганы, безлюдные траншеи, пустынные гробницы. Один раз он поднял глаза, чувствуя на себе чей-то взгляд, и произнёс с досадой:

– Возвращайся в лагерь, говорю тебе! Если ты не желаешь помогать, то нечего здесь подсматривать.

Затем, чуть позже, он повторил свой приказ с растущим гневом. В конце концов, он ничего не нашёл и пришёл к убеждению, что рабочий попросту соврал. Он двинулся обратно в лагерь, разгорячённый и очень раздражённый, и послал за виновником, который явился с таким безмятежным видом, как будто он был не при чём.

– Почему ты солгал мне? – спросил Меррит. – Когда я отправил тебя в лагерь, зачем ты вернулся? Чтобы посмеяться, смотря, как я следую твоим бесполезным инструкциям?

– Я не уходил из лагеря, господин мой. – заявил человек. – И там, где я сказал, что видел мумию, там она и была. Когда она ушла, я не знаю, как и не знаю, куда.

– Допустим. Возможно, твои слова правдивы. Только не надо больше сказок. Мне они не нужны. Понятно?

Но утром появились новые трудности. Ибрагим, с озабоченным выражением на своём темном лице, пришёл к Мерриту и сказал ему, что люди наотрез отказались входить в раскопы. Сказка рабочего сделала своё дело. Они был испуганы, в чём откровенно признавались; они сделают всё на свете, что от них потребуется, чтобы угодить господину, которого они любят так же, как своих отцов и своих матерей, но входить в проклятый город и его одержимые дьяволом гробницы они не будут. Мерриту стало ясно, что если он не будет осторожен, то дело дойдёт до мятежа. Суеверие расцветало пышным цветом; их была сотня против него одного. Только тот рабочий, что поднял вчера ложную тревогу, был на его стороне. В течение трёх следующих дней двое трудились, делая столько, сколько в состоянии сделать две пары целеустремлённых рук; в то же время армия прогульщиков ела, слонялась, курила и спала в тени, исключительно уважительно расположенная к Мерриту, вежливо упрямая, словно мулы, когда их пытаются заставить делать что-то против их воли.

Затем преданный Мерриту рабочий исчез, как сделали трое до него, ночью, в тишине и тайне. Это вызвало открытую панику. Люди совершенно уверились в зловредном активном влиянии на их лагерь; каждый рассматривал себя как потенциальную жертву. Ибрагим дал понять Мерриту, что с них довольно ужаса и они должны, собрав животных и провизию, отбыть в пустыню, взяв ситуацию под собственный контроль; и Меррит вскочил со своего складного стула и вышел на солнечный свет, сжав челюсти, с глазами, горящими огнём в ожидании грядущей битвы. Мужчины, собравшиеся было в бормочущие группки, разошлись, как только Меррит возник среди них. Он мгновенно оценил преимущество, которое дала ему возникшая пауза и стал говорить, негромко, без гнева, но так, что каждый человек слышал его голос и чувствовал, как вся его отвага вытекает из него под огнём серых саксонских глаз. Речь Меррита была на арабском и была понятна всем; он стоял на пригорке мусорной кучи, с непокрытой головой, безоружный, а ворот его рубашки колыхался на его загорелой шее; он запрокинул голову, доминируя над всеми только силой своей воли и наследием крови, что текла в его жилах.

– Слушайте, люди, вы уже не дети, чтобы бояться темноты. Не стану отрицать, странные вещи происходили последнее время, но они таковы только в силу того, что мы не имели до сих пор возможности их объяснить рациональным образом. Разве вам самим это не ясно?

Одна-две головы с сомнением кивнули.

– Я не собираюсь с вами здесь спорить, я даже не стану вам говорить, что вы дураки. Что касается Дахира, который ушёл этой ночью – почему бы кому-то из вашего числа, в отместку за его преданность ко мне, не припугнуть его прошлой ночью, так, чтобы ему показалось, что длань Зла опустилась на него, отчего ему пришлось сбежать в пустыню?

Они не знали. Мгновенно они ухватили его точку зрения – арабы вовсе не тугодумы – и стали обсуждать её между собой. Каждый знал, что он не делал подобного – что само собой разумеется – но насчёт другого он такого сказать не мог.

– Любой сейчас волен покинуть наши раскопки, – начал Меррит, и разом все головы повернулись к нему. – Но он должен уйти без пищи и без воды, так как я не собираюсь спонсировать любые персональные экспедиции. Если он того хочет, то пусть идёт отсюда на запад, где в четырёх, самое большое – пяти днях, он выйдет на караванные пути. Если он удачлив, ему попадётся проходящий караван и он получит еду и питье. Если же он не найдёт каравана, то тогда… может быть, он будет сожалеть, что не остался со мной.

Он сделал паузу, чтобы идея как следует дошла до всех.

– Но что касается тех, кто останется со мной, – его голос понизился, – они будут работать внутри траншей или снаружи, так, как я скажу. У меня не должно быть ни уклонений от работы, ни жалоб. В течение двух дней я ждал, не образумитесь ли вы; теперь я не намерен ждать дольше. Выбирайте сейчас: уходить или оставаться?

Вздох удивления последовал за этими словами. Чтобы собраться с мыслями, им требовалось определённое время, а на Востоке время – это вечность. Быть поставленными перед вопросом к стенке, сурово, сразу же, было для них крайне неожиданно. Они колебались, переговаривались и сразу стали беспомощными и неуверенными. Меррит продолжал:

– Если вы уходите, то можете бродить как вам нравится, и гибнуть, как вам нравится. Но если вы остаётесь, вы будете повиноваться моим приказам без вопросов, будете целиком и полностью послушно выполнять мои распоряжения, потому что я здесь хозяин!

В его голосе звучали угроза, и власть, и предупреждение. Они роптали. Глаза Меррита сверкнули; он соскочил с низкого пригорка. Он был безоружен, но они отпрянули. И в этот самый момент в их стан ворвался звук, и Ибрагим, развернувшись на месте, громко вскричал и бросился к Мерриту, схватил его за рукав и завопил:

– Сматрите сюда, саар! О, Гасподь-Бох, сматрите же!

Позади них, так, что они всей толпой обернулись, чтобы увидеть, что там, по песку, спотыкаясь и шатаясь на каждом шагу, мчалась фигура, измождённый скелет в развевающихся лохмотьях, и, приблизившись, она хрипло выкрикнула три раза: "Меррит! Меррит! Меррит!", после чего проковыляла мимо него, не глядя ни вправо, ни влево, шатаясь, как пьяная, задыхаясь, как загнанная лошадь. На мгновение Меррит застыл неподвижно со своими людьми; но услышав голос, он всё понял и прыгнул вперёд, схватив проходящую фигуру за руку.

– Дин! Дин! Во имя Бога, что произошло?

И Дин споткнулся, оправился, пошатнулся и медленно осел на землю, с руками Меррита на своих плечах, уткнув лицо в ладони.

Меррит, с побелевшим до самых губ от чистого ужаса лицом, огляделся вокруг.

– Воды, кто-нибудь! – крикнул он.

Они принесли ему чашку, но Дин не произвёл никакого движения, до тех пор, пока Меррит не поднёс её заботливо к его губам. Тогда он схватил её, с рычанием, как голодный зверь, и осушил её разом, и хрипло рассмеялся.

– Дайте мне ещё! – задыхаясь, потребовал он и попытался встать.

– Тихо, старина! Остынь! – успокоил его Меррит и усадил обратно. – Расслабься, у тебя будет ещё предостаточно.

Он подал Дину вторую чашку и плеснул воду на грязную, иссохшую кожу, которая впитала её, как растение впитывает дождевые капли.

– Со мною случились неприятности, там, – неожиданно подал голос Дин. Его быстрая речь, с превеликим трудом вырывалась из пересохшей гортани, но одновременно была нерешительной, оформляясь в короткие, отдельные фразы. – Мои люди дезертировали, когда я настоял на дальнейшем продолжении поисков. Они забрали всю еду. И воду. Как видишь, – слова причиняли ему боль, – я… не нашёл его. Две ночи назад – когда это было? Я забыл. Я был там много-много лет. Но что-то случилось. Я видел, как что-то убегает от меня. Так что я стал преследовать это. И когда я настиг это… – он замолчал. – Я не имею понятия, о чем я говорю. Тем утром твой флаг был в пределах видимости, так что я нисколько не сомневался в нужном направлении. Но я пошёл дальше, держа его в поле зрения, так долго, как было возможно. Я был уже практически рядом. Я услышал ваши голоса. И я побежал, я позвал тебя.

Он снова замолчал. Меррит, давая ему промочить горло, нерешительно сказал:

– Я не совсем понимаю. Почему ты сказал: "Услышал ваши голоса?" Конечно, ты ведь должен был увидеть лагерь прежде, чем услышал нас, разве что мы производили такой шум…

И после его слов наступила тишина, неожиданная, полная скрытого смысла. Меррит вдруг увидел, что руки Дина стали медленно сжиматься, с такой силой, что костяшки на кулаках побелели, они сжимались, пока не стали трястись от перенапряжения. Дин сказал, очень медленно, совершенно невыразительным голосом:

– Я думал, что ты уже догадался к этому времени. Меррит… Я ослеп.

Вновь повисла пауза. Чашка в руках Меррита осталась наклонённой, её содержимое вылилось на землю. Тогда он произнёс, практически шёпотом:

– Как это случилось?

– Я расскажу тебе. Позже. Можем мы как-то зайти внутрь? Я ощущаю солнце. – сказал Дин. Он поднялся на ноги, с трудом сохраняя равновесие, прилагая серьёзные усилия, чтобы контролировать свою слабость. Меррит взял его под руку и повёл к своей палатке. Толпа аборигенов, любопытных, как дети, не понимающих ровным счётом ничего из произошедшего, последовала за ними…

Этой ночью, лёжа на постели с влажным компрессом на голове, Дин в темноте поведал свою историю Мерриту.

* * *

Часть VII

Тот, Кто Вернулся

* * *

МЕРРИТТ сидел у входа в палатку, курил и смотрел на долговязую фигуру, лежащую на кровати, а вокруг них была ночь, в темноте которой светились курганы. Голос Дина был низким и медленным, время от времени он затихал по несколько минут кряду, как если бы собирался со свежими силами.

– Я не вполне отчётливо помню детали происшедшего, – начал он. – Так что если связность моего рассказа вдруг нарушится, сейчас или позже, можешь приписать это моей неспособности сложить все части воедино. Мы двигались кругами. В течение трёх дней люди держались хорошо. Затем мы подошли к скалам, где я с половинной уверенностью ожидал обнаружить хотя бы останки арабов, но там мы не нашли ничего. После того, как мы покинули скалы, люди начали вести себя отвратительно. Они объявили, что нет никакого смысла продолжать поиски и что они хотят вернуться в лагерь. Каждый день приносил лишь пустоту и разочарование. Холлуэй уже не мог быть в живых, если бы мы даже нашли его, и хотя я ненавижу сдаваться, я чувствовал, что не могу рисковать жизнями своих людей. Так что я сказал им, что на следующий день мы двинемся в обратный путь. Но в ту ночь мимо нас прошёл караван, в двенадцати или четырнадцати милях. Мои люди оставили меня и направились в его сторону, чтобы присоединиться к каравану. Они взяли с собой всё, за исключением моих очков, компаса, бурдюка с водой и еды, что была при мне. Я пошёл назад… я пошёл назад. На… – он остановился, с видимым усилием фиксируя внимание на своих словах, – Я думаю, что это был третий день, когда у меня закончилась вода. На следующий день, на рассвете, я увидел флаг. Его нельзя было различить невооружённым глазом; он был едва виден через очки. Если бы не они, я бы, наверное, умер там. Я преодолел много миль тем утром. Там не было и намёка на тень, а солнце было беспощадно. Около полудня я увидел, как нечто движется впереди меня. Сперва, ты знаешь, я решил, что это мог быть Холлуэй, ещё живой благодаря чуду и спятивший от солнца. Во всяком случае, я не собирался упускать шанс. Я погнался за ним. К счастью для меня, он двигался примерно в направлении флага, на восток. Я осознал, что делаю, когда солнце стало палить так, что стало жарче, чем в духовке. Но к этому времени уже нельзя было отвратить вреда. Мой мозг был сожжён; вдоль моего лба будто обернули железную полосу. Я чуть не сошёл с ума от боли. Сейчас мне кажется, что я впал в делирий – всякий раз, когда приходил в себя, я преследовал это инфернальное существо через пустыню. Оно через некоторое время остановилось. Я подумал, что оно легло наземь, но это мог быть просчёт моих глаз. Я видел звёзды и вихри. И потом что-то треснуло в моей голове, и свет померк.

Он глубоко вздохнул. Его голос был всё время медленен и монотонен, лишённый всякого выражения.

– Какое-то время… я оставался там, где был. Тогда я поклялся, что вернусь, невзирая на слепоту, или умру на ходу. Так что я пошёл вперёд, где, по моему разумению, был восток, стараясь придерживаться первоначального направления. Меня не покидал страх, что бессознательно я буду ходить кругами, пока не выбьюсь из сил, и это сопровождалось ощущением ужасающей беспомощности из-за того, что я не знал, иду ли я в правильном направлении или же мне следует просто сесть на землю и ждать конца. Говорю тебе, Меррит, это было путешествием в ад и обратно.

Его голос слегка задрожал. Меррит, сидящий у входа, повернул голову назад.

– То, что я собираюсь рассказать тебе сейчас – не более, чем воспоминания моих галлюцинаций. – продолжал монотонный, размеренный голос. – Я не знаю, как долго я таким образом скитался. Как ты можешь предположить, это было достаточно долго. Неожиданно я обо что-то споткнулся. Я пошарил вокруг по земле и мои руки наткнулись на причину моего падения. Это… это было тело, Меррит, высушенная оболочка, которая отозвалась пустотой, когда я по ней ударил. Я не знаю, кому она принадлежала. Это могло быть тело нашего друга. Они так быстро высыхают, на этом солнце, как тебе известно… Это было для меня шоком, вселяло ужас. Я не знал, что мне было делать. Я был настолько сосредоточен, душой и телом, чтобы не сбиться с пути, что едва осмеливался повернуть голову в сторону или прекратить идти вперёд… Я решил проверить, смогу ли я что-то заключить на основании одежды, но останки выскользнули из моих рук – и я не смог его найти. Я принялся искать тело , но не позволял себе слишком далеко поворачиваться в обе стороны, чтобы не потерять направление. Оно могло лежать в футе от моих ног, и я потерял его. Так что я сказал: "Помилуй Бог твою душу, кто бы ты ни был!" – и пошёл дальше, оставив это лежать там. Но если это был Холлуэй – если это был наш мальчик! Пройти рядом с ним, и не узнать его, и бросить его! – спазм рыдания сотряс его с головы до ног. Он продолжил, спокойно, как всегда.

– Он был одним из нас, нашей речи и нашей крови. И мы были всем, что у него было здесь… Нет особой надобности рассказывать о днях, последовавших за этим случаем. Я думаю, их было три. Мой бурдюк был пуст. Я жевал сухое печенье, до тех пор, пока мой рот не стал кровоточить. По утрам я определял направление по жару поднимающегося солнца, что опаляло моё лицо. Я разбил стекло своих часов, чтобы на ощупь находить стрелки и знать, когда они показывают полдень, потому что в это время солнце должно перемещаться мне за спину. Я двигался по утрам, идя по направлению солнечного жара, а по ночам боялся шелохнуться, чтобы ни в коем случае, не развернуться в другую сторону. О, эти ночи! Боже мой! Эти ночи! – его голос упал до шёпота. Но через мгновение он спокойно продолжил свой рассказ, вернувшись к прежней монотонной интонации.

– Время от времени я впадал в полубезумные грёзы, которые я не могу отчётливо припомнить после всего этого. Обычно я был в саду, где запахи жасмина и жимолости были настолько сильны, что могли заставить сердце выпрыгнуть из груди, и там со мной была женщина, чьего лица я не мог видеть. И в моих сновидениях о принцессе была хорошая сторона – возможно, оттого, что мысль о ней вертелась у меня в уме – я всё время видел её такой, какой она была когда-то, а не в том виде, в каком мы её нашли. В одном сне, который я могу вспомнить и который я никогда не смогу забыть, я видел мальчика – нашего мальчика — в этом саду. Он лежал лицом вниз на земле – я клянусь, что почти прикоснулся к нему, настолько это было реально! — а женщина склонилась над ним – о, Меррит, это было красивейшее существо, которое когда-либо создавали Бог или Дьявол! Я никогда не отличался особым усердием в охоте за женщинами, но – в этом сне я хотел задушить его, вырвать и жизнь, и дыхание, и саму душу из него, потому что эта женщина склонялась над ним, её дыхание было на нём, её руки положены на его голову, и я был без ума от неё. Каким-то образом, я мог видеть себя, ползущим через сад к ним, лишённого собственный воли, осторожно раздвигающего лозы и цветы, чтобы не произвести лишнего шороха. И когда я добирался до них… – Дин сделал резкую паузу. Его рука сильно сжала угол одеяла.

– Как только я добирался до них, женщина смотрела через плечо на меня. С этого момента всё видение смешивалось и расплывалось, как бывает во снах, и я терял детали. Я только знаю, что она оставляла мальчика лежать на земле и шла прочь; я направлялся за ней и хватал её, и она не сопротивлялась, но обвивала свои руки вокруг моей шеи и прижимала свои губы к моим. Говорю тебе, я ощущал тяжесть её тела и тепло её дыхания, так, как если бы она была во плоти. И когда на земле, в аду и на небе не оставалось ничего, кроме безумности её красоты, я чувствовал изменение. Она, казалось, напрягалась в моих объятиях; её руки падали с моих плеч. И затем я видел перемену. Видел это так же ясно, как если бы не спал, и она была там на самом деле. Я видел, как плоть её сморщивается, а кожа плотно натягивается на костях. Видел, как её лицо усыхает, до тех пор, пока не пропадают глаза, а её щеки черствеют и покрываются морщинистым коричневым пергаментом, губы же растягиваются в ухмылке оскалившегося голого черепа. И её тело выскальзывает из моих рук и падает на землю, негнущееся и окоченевшее. Затем мне казалось, что Холлуэй, продолжая лежать на земле без движения, говорит: "Оно не стоит того, после всего этого, не так ли?" И я просыпался в холодном поту, от крайнего ужаса, с его голосом, звенящим в моих ушах, так что я мог бы поклясться, что кто-то только что говорил… О, это было сентиментально, не отрицаю этого, и я был на грани безумия! – его голос сразу сделался напряжённым и усталым. – Три раза я видел этот сон. Я привычно ждал его, жаждал его, чтобы опьяниться её красотой, но даже и во сне я сознавал своё отчаянное желание пробудиться прежде чем – прежде чем произойдёт это изменение. Это мне ни разу не удалось, и, просыпаясь, я каждый раз содрогался от смертельного страха, что это существо, тёмное и жёсткое, лежит на земле у моих ног. И в третий раз…

Он снова остановился, усилием воли контролируя себя, собираясь с новыми силами, чтобы продолжить.

– Просыпался ли ты когда-нибудь ночью, без какой-либо причины, понимая, что твой ум, твоё сознание полностью включено, в то время, как тело какое-то мгновение продолжает ещё спать, было у тебя такое? Это даёт тебе физическое ощущение сна. Ты чувствуешь, что всё твоё существо находится в расслабленном состоянии, что сердце твоё бьётся медленнее, что твои конечности отягощены слабым онемением, что ты находишься в глубокой неподвижности. Конечно, это вовсе не так; стоит сделать сознательное усилие – и ты можешь двигаться с совершенной лёгкостью. Это состояние длится едва ли секунду.

В таком состоянии я и проснулся в третий раз. И в этот момент, когда я лежал с чувством, что не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, чтобы спасти свою душу, но с полностью пробуждёнными мыслительными способностями, я ощутил прикосновение рук – мягких человеческих рук – отпустивших мою шею, и знал, что нечто за моей спиной отпрянуло назад, быстро и бесшумно. Господь-отец наш небесный, как я тогда проклинал свою слепоту! Не знаю, был ли я игрушкой странных сил, не менее реальных оттого, что не мог понять их природу, или же это были проделки поражённого жаром мозга – или что-то действительно происходило там, в пустыне, или же я попросту валял дурака – к счастью, никого не было под рукой, чтобы вкусить всю красоту зрелища…

О, что уж там! Единственное заключение, к которому я смог прийти, состояло в том, что в течение тех трёх дней я, несомненно, находился в помешательстве. И… я молю Бога, чтобы это было истинно так… Было похоже на то, что это сумасбродство повторялось циклически: наполненные дрожью ночи, проводимые наполовину в состоянии сентиментальности, чувственной неги, наполовину – в панике сумасшедшего страха, пыщущие жаром дни, проползающие, дюйм за дюймом, через раскалённые докрасна пески, во тьме, сквозь которую плывёшь, словно в кроваво-красном тумане… Я всерьёз полагал, что скитаюсь неделями, когда услышал голоса, звучавшие совсем близко. Я запамятовал, что звук разносится над пустыней почти как над водой, и решил, что уже рядом с вами. Я услышал Ибрагима, зовущего своего «Господа Всемогущего» по какому-то поводу, и побежал… Вот и всё.

Его медлительный голос прервался со вздохом изнеможения. И на долгое время воцарилось молчание.

Когда, наконец, Меррит хрипло заговорил, ответа не последовало. Он подошёл к кровати, с осторожностью прикрывая свет, и остановился, глядя вниз. Измождённое тело Дина было расслаблено, его иссохшее лицо, изборождённое новыми глубокими страдальческими линиями, было спокойно, его потемневшие глаза были закрыты. Меррит потушил лампу и бесшумно выскользнул из палатки…

Несмотря на бережный уход Меррита, Дин, похоже, не был пока способен оправиться от последствий этого путешествия по пустыне. Так что Меррит хотел ускорить работу и покинуть это место, но Дин упрямо отказывался слушать об этом. Он с упорством аргументировал, что больше такого случая не подвернётся, что неизвестно, смогут ли они когда-либо ещё добраться сюда, что если его глаза можно вылечить вообще, задержка в пару недель никак не отразится на их состоянии. Наконец Меррит уступил, частично – из-за желания верить словам Дина, частично – потому что всё его сердце принадлежало работе. Скоро Дин научился передвигаться без посторонней помощи, с помощью палки, спотыкаясь поначалу, из-за изрытости и неровностей почвы, но потом у него это стало получаться относительно легко и быстро. То, что эта беспомощность была для него хуже смерти, Меррит понимал безошибочно. Дин никогда не говорил на эту тему, но его лицо, когда он был не в состоянии справиться с какой-то простой задачей, предательски выдавало его на бессознательном уровне. Он постоянно находился в беспокойном, неловком, но упорном стремлении получить контроль над своим телом. Меррит начал замечать в нём стремление к обществу, особенно с наступлением ночи; замечал это в его глазах, которые Дин держал открытыми в компании людей, даже если он молчаливо сидел и не принимал участия в их разговоре. Дважды поздно ночью Меррит осторожно подходил к его палатке, чтобы узнать, не нужно ли ему чего, и находил её пустой. Поначалу это испугало его, наведя на мысли о блуждающем в одиночку посреди темноты Дине, пока он не вспомнил, что ночь и день были одинаковы для него.

Так прошла неделя; и Зло, нависшее над ними, пробудилось ещё раз и подкралось с другой стороны.

* * *

Часть VIII

В Последний Момент

* * *

МЕРРИТТ, сидя в своей палатке, спешно заполнял свой журнал. Свет лампы щедро освещал его серое обветренное лицо с усталыми глазами и бросал искажённую тень от его фигуры на палаточный тент позади него. Он писал медленно, не делая каких-либо исправлений, методично, вдумчиво, так же, как и все свои дела. Дневник представлял собой чудо краткости и лаконичности. Его перо заканчивало фразу "…которую я хочу предоставить в Национальный музей Вашингтона, с надеждой, что мой добрый друг, доктор Пибоди, сможет опытным путём проанализировать её содержимое." Это относилось к лампаде, той самой лампаде, которая, холодная и мёртвая, позже найдёт своё место в витрине старых реликвий минувших дней, снабжённая инвентарной карточкой, повествующей о её наполовину узнанной странной истории, начало которой утеряно в веках. Меррит был глубоко погружён в интереснейший обзор своего открытия, когда шум у двери и приглушённое чертыхание возвестили о приходе Дина.

– Я могу войти? – спросил Дин и тут же вошёл. Он мгновение прислушивался, чтобы определить положение Меррита, и пересёк палатку по направлению к нему, ощупывая свою дорогу с беспомощной неловкостью недавно ослепшего.

– Из левого рукава моей рубашки вырван кусок, около плеча? – спросил он резко, и наклонился, чтобы Меррит мог осмотреть его. Меррит отметил, что дыхание Дина было учащённым, а в его манере держаться ощущалось плохо скрываемое волнение.

– Нет. – сказал Меррит. – Всё в порядке.

– Спасибо Господу за это. – пробормотал Дин искренне. – Но тогда это принимает довольно странный оборот. Я не понимаю, что могло произойти… Что-то схватило меня сейчас, внизу, в раскопах… Мне не верится, что это всё воображение…

Одновременно с ним Меррит воскликнул:

– Постой! Ты сказал «левый рукав». Тут есть шестидюймовый разрыв на правом рукаве, вот здесь, где я тяну. Ты что, напоролся на гвоздь?

Дин резко втянул в себя воздух.

– Там он один такой, значит? – спросил Дин странным голосом. – Нет, я не напарывался ни на какой гвоздь.

Меррит повернулся, чтобы посмотреть на него.

– Что случилось? – потребовал он ответа.

Но Дин, не замечая его вопроса, стал быстро говорить, в том же напряжённом тоне.

– Тогда я верю во всё это, вообще во всё. Я считаю, что люди правы. Я считаю, что место проклято. Я считаю, что Боба и арабов заманили и поймали в ловушку сверхъестественные силы. Я презирал эту идею и насмехался над ней раньше, но теперь я поверю всему, что эта страна преподнесёт мне. Я потерпел поражение, я сломлен. Я не понимаю, но я верю… Я верю в это!

Его голос снизился до хриплого шёпота. Меррит встал и мягко встряхнул его.

– Слушай сюда, старик, так не пойдёт. Возьми себя в руки. Осталось ещё немного; самое большое десять дней – и нас здесь не будет.

– Десять дней, – повторил Дин. – Десять дней… Я полагаю, что выдержу, разве нет?

– Если ты считаешь, что тебе нужно уйти раньше меня, – сказал Меррит, – то возьми всё что тебе нужно из провизии, захвати сколько хочешь людей и отправляйся, не дожидаясь меня. Я, собственно, думаю, что это самый лучший план. Твои глаза нуждаются в лечении, и лучше заняться ими как можно скорее. Я ненадолго отстану от тебя…

Но Дин прервал его речь с внезапной яростью, взрывом необъяснимого гнева, так что Меррит уставился на него в полном изумлении.

– Послушай-ка! Не говори мне этого снова, понятно? Неужто тебе невдомёк, что ты предлагаешь мне сделать? Сыграть в труса – сбежать и спрятать свою голову в песок; сделать из меня ещё более жалкое зрелище, чем я являю сейчас. Вот что ты предлагаешь мне! Но я не желаю этого, клянусь Небесами, не желаю! Не думай, что если я бесполезен и не могу отработать свой хлеб, то я позволю человеку – любому человеку – оскорблять меня…

Но на этих словах его голос изменился, заколебался; его поток речи ослаб. Он сказал с некоторой робостью, что было весьма нехарактерно для него, с протестующим смирением, которое лучше было бы не слышать вовсе:

– Я… я не имел в виду этого, Меррит, клянусь, нет! Я не знаю, что я несу последние дни.

– Тебе надо бы пойти прилечь. – сказал Меррит утвердительно. – Это лучшее место для тебя в данный момент. В последнее время хорошо спалось?

– И десяти минут не поспал, с того дня… с того самого дня, как вернулся, – коротко ответил Дин. – Иногда я почти засыпаю, но это… это хуже, чем ничего. Каждый раз, когда я отключаюсь, я снова оказываюсь там – снаружи – спотыкаюсь об камни, безумный от голода и жажды.

Он провёл тыльной стороной ладони вдоль лба.

– И ещё я чувствую сухие руки вокруг моей шеи и как что-то льнёт ко мне – точно так же, как и в моих снах в пустыне! – он вздрогнул. – И тогда мне остаётся бодрствовать остаток ночи.

– Дин, давай домой! – настоятельно потребовал Меррит. – Тебе не стоит оставаться здесь. Ни одному человеку не стоило бы – после всего, что случилось.

Но на мгновение гнев Дина вспыхнул с новой силой, безотчётный, жестокий, совершенно несопоставимый с причиной, его вызвавшей.

– Разве не получил я уже достаточно радостей без твоей помощи? – сказал он с диковатой иронией. – Не думаешь же ты, что я подожму хвост и сдамся сейчас, в последний момент?

– Нет, после всего этого, я полагаю, что ты так не сделаешь. – сказал Меррит серьёзно, кинув острый взгляд на осунувшееся лицо Дина.

Тот сразу успокоился.

– Я думал, ты имеешь в виду именно это. – сказал он удовлетворённо. – Ты, конечно же, видишь, в каком я положении. – он угрюмо рассмеялся, звенящий смех его покоробил Меррита.

– Господи, что же это за фарс! Я ведь сейчас повторяю то же самое, что делал Холлуэй; прихожу к тебе с нытьём, чтобы быть уложенным спать, как приходил ко мне он, бедняга! Следующим шагом я стану шнырять вокруг твоей палатки, чтобы только слышать, как ты двигаешься там; затем я стану бродить внизу среди гробниц; затем…

– Да что ты такое говоришь? – вопросил в беспомощности Меррит. – Не думай больше о Холлуэе, он был добрым малым. Давай так, предположим, я дам тебе сейчас что-то выпить, и ты вернёшься…

– Чёрта с два ты мне дашь! – ответил Дин с готовностью. – Не надо со мной тут няньчиться, во имя всех святых! Я уже подлечивал таких лунатиков самолично, и отправлял их ко сну, думая, что они получили достаточно крепкую дозу внутрь. Никакого лимонада мне от тебя не нужно!

Меррит слегка охнул.

– Что ж – отлично. Тогда я зайду попозже, чтобы проверить, как там у тебя дела.

Он снова отвернулся к своему журналу. Дин, на пути к выходу, спокойно сказал через плечо:

– Тогда тебе лучше петь вслух перед тем, как войти. Хамд – это чёрное дьявольское отродье – зашёл ко мне прошлой ночью, и я чуть было не придушил его, прежде чем он не сказал мне, кто он такой. По правде говоря, у меня не осталось ни одного целого нерва.

Он вышел, слегка выругавшись, после того, как наткнулся на складной табурет по дороге.

"Да, сэр! Он превысил свой лимит. Я должен как-то помочь ему выйти из этого." – сказал себе Меррит и вновь взялся за ручку.

Но позднее, когда Мерртт, громко возвещая о своём приходе, вошёл в палатку Дина, последнего внутри не было. Меррит остановился у входа и огляделся, беспокойно нахмурившись.

– Жаль, что я не оставил его у себя. – сказал он вслух. – Парень не в том состоянии, чтобы его оставляли сейчас без присмотра. Он должен быть… Господь Всемогущий! Он должен быть…

Он присел на кожаный чемодан и стал ждать. Снаружи ночь была очень тиха. Никакого звука не доносилось из лагеря; весь мир спал. Меррит задремал в неудобном положении, его голова свесилась вперёд, руки неуклюже свисли между колен. Впоследствии, ему казалось, что он проспал очень долгое время. Кто-то за десять минут может увидеть десяток снов, и Мерриту показалось, что уже полночи истекло, когда он наконец взял себя в руки, виновато сознавая, что он должен встать и пойти искать Дина. Он зевнул, потянулся и встал на ноги, отупевший со сна, заметив не к месту, что лампа ещё продолжала гореть, и что лунный свет, льющийся сквозь открытый вход, стал бледным и болезненным. И затем он, полностью проснувшись, наклонив голову и сжимая руки, начал внимать звуку, приходящему из ночи; стону, набухающему и превращающемуся в крик, который расколол тишину и внезапно прервался, как будто задохнулся в удушливом спазме, и наступила ещё более глубокая тишина. Крик пришёл из раскопов. Меррит выскочил из палатки и ринулся туда, сжав с силой челюсти, напрягши каждый мускул, готовясь встретиться лицом к лицу с неизвестной угрозой. Но инстинкт настойчиво твердил ему, что эта угроза была рядом.

Он добрался до вершины гребня, который выходил во внутренний двор в сорока футах внизу, и глянул вниз. Там, среди эксгумированных гробниц, лежали густые чёрные тени, единственным освещённым местом был центр площади, куда лунный свет падал, словно серебристое озеро на дне колодца. Меррит застыл в нерешительности, выбирая каким путём спуститься и куда идти дальше, как вдруг услышал странные звуки, поднимающиеся из сердца тьмы под ним; тяжёлое дыхание, утробный рык, низкий и сердитый, как у разъярённого пса; громкие звуки схватки и ударов перекатывающихся туда-сюда тел. Затем нечто вынырнуло из черноты на небольшой освещённый участок земли, и Меррит протёр глаза, чтобы убедиться, что бледный лунный свет, делавший все вещи бесплотными, будто фантомы, не обманул его – он узрел нечто, что перекатывалось по земле, поднималось и падало вновь в ожесточённой борьбе – неопределённая масса, чёрная на фоне серебристого света ночного светила, нарушающая тишину только глубоким учащённым дыханием и взволнованными возгласами. Меррит стремительно спустился по наклонной галерее, ведущей во двор, прыгая вперёд большими скачками. Даже на бегу его мозг формулировал теории. Это может быть дикое животное: лев, гиена, шакал; это может быть обезумевший абориген; это может быть вор. Кто бы это ни был, он увлёк Дина, страдающего от слепоты и навалившихся испытаний, вниз и втянул его в смертельный бой…

Меррит добрался до нижнего уровня, споткнулся о невидимое препятствие на пути, восстановил равновесие и бросился во двор, где перекатывалась дерущаяся масса. Но её уже не оказалось там; за ту короткую половину минуты, что занял у Меррита спуск, то, что должно было произойти, произошло. Была только смятая куча на земле, которая вскрикнула, когда Меррит коснулся её, и схватила его, вслепую шаря в отчаянии пальцами в поисках его горла. Меррит резко вскричал:

– Прекрати это, Дин, прекрати, я тебе говорю! Это я, Меррит! О, дружище, ты совсем что ли распрощался со своей головой?

С трудом он справился с Дином и удерживал его, повторяя снова и снова:

– Это я – только я, Меррит. Прекрати драться, друг, слышишь, это Меррит!

Это продолжалось до тех пор, пока сопротивление Дина не прекратилось, и он не лёг, тяжко дыша, прижимаемый весом Меррита к земле.

– Ты – Меррит? – спросил он еле слышно. Меррит, по-прежнему держа его, автоматически повторял успокоительные заверения. Но Дин вдруг принял сидячее положение, стряхнув с себя Меррита, как если бы тот был ребёнком, и воскликнул:

– Тогда где оно? Меррит, Меррит, найди это – найди это, во имя любви Господней, и сожги! Оно не могло уйти слишком далеко – я уверен. О, иди, старик, найди это – оно здесь, где-то среди гробниц. Я поймал его не более полминуты назад!

Меррит положил ладонь на его руку и почувствовал, как его всего трясёт.

– Спокойно, старина! – сказал он. – Держи себя в руках. Здесь ничего нет – клянусь, ничего. Так с чем же ты сражался?

– С чем?! – процедил Дин сквозь зубы. Его ладони конвульсивно сжимались и разжимались. – Говорю ж тебе, что я поймал это! Неужели ты не способен исполнить то, что я прошу? Ты хочешь, чтобы это сушество ушло от нас снова? О, друг, делай же, как я тебе говорю!

– Остановись-ка на секунду. Что ты поймал? – спросил Меррит. Голос Дина возрос до визга гневного бессилия.

– Мумия это была, ты дурак, мумия! Как ты не понимаешь? Ищи же её, чёрт тебя возьми!

– Мумия! – опешив, отозвался Меррит. Объяснение странного поведения друга тут же вспыхнуло в его голове; Дин, несомненно, сошёл с ума; перегруженный мозг, в конце концов, не выдержал. Но Дин говорил, высоким, пронзительным голосом, заикаясь и сбиваясь в сумбуре.

– Я нашёл её здесь, внизу, среди гробниц. Я знал, что обязан найти; я ждал этого. Она пришла, и я почувствовал её руки вокруг своей шеи, и я знал, что сон, виденный мною в пустыне, был вовсе не сон. И когда я попытался освободиться, она вцепилась в меня, вцепилась, словно пиявка, ногами, руками и зубами… Меррит! О Господи, Меррит, где ты? – это был смертельно испуганный голос только что разбуженного ребёнка, обнаружившего себя в кромешной темноте.

Меррит, мгновенно поняв ситуацию, быстро произнёс:

– Здесь, старик! Всё в порядке, я тут. Я никуда не ухожу.

Рука Дина схватила его кисть и сомкнулась на ней с такой силой, которая заставила Меррита вздрогнуть. Голос Дина взял прежнюю ноту.

– Я отбивался от неё, и она перекрутила свои ноги и руки вокруг моих, и я не мог избавиться от них. Я пытался бить её голову об камни, но она сомкнула свои челюсти на моём плече и сопротивлялась. Тогда я попытался поднять её. Я позволил ей остаться висеть на мне, схватил её покрепче и побежал; но я потерял мои ориентиры и двигался кругами, снова и снова, и не мог выбраться отсюда. Наконец я достиг галереи, но она догадалась, что я задумал и стала сопротивляться – Боже! Как же она рвалась прочь! Я споткнулся, и мы оба упали, она пыталась освободиться, а я пытался удержать её. И тогда я услышал крик и приближающиеся шаги, и она вырвалась, и я потерял её.

– Ну, пойдём отсюда! – сказал Меррит успокаивающе. Про себя же он сурово добавил: "Один из наших ослов получит взбучку"

Над Дином, должно быть, подшутили, заставив во всё это поверить. Дин рассмеялся.

– Думаешь, я спятил, да? – воскликнул он. – Что ж, вот и нет. Пока ещё. Я такой же, я такой же нормальный, как и ты, но это ненадолго. Если ты почувствуешь, как она хватает тебя, ощутишь её тощие царапающие руки, и не будешь способен видеть, что это такое, то обещаю, что ты тоже станешь полубезумным.

– Этого не может быть – мумии, ты ведь понимаешь, – сказал Меррит тоном, которым успокаивают детей. – Это чистейший абсурд. Мумия не может вальсировать вокруг, как ты описываешь. Это не в природе вещей.

– Конечно, это не соответствует природе вещей! – отрезал Дин яростно. – Думаешь, мне это неизвестно? – его голос дрогнул, стал резче. – Я не могу это больше терпеть, Меррит. Называй меня как тебе угодно – я это заслужил. Но я… я… – он вновь зашёлся безумным смехом, так что Мерриту стало не по себе, и внезапно, уронив своё лицо в ладони, сел, а по его телу стали проходить длительные судорожные спазмы.

— Со мной покончено, – проговорил он хрипло.

– Вставай и пошли со мной. – приказал Меррит.

Он поймал себя на том, что окидывает настороженным взглядом окрестности; коллапс Дина вывел из равновесия его хорошо натянутые нервы.

– Мы не останемся здесь завтра. Это место… оно нечестиво, и это всё, что можно о нём сказать. Пойдём отсюда, старик.

Он поднял Дина на ноги, и Дин вцепился в него в беспомощности, умоляя не оставлять его одного. Меррит с осторожностью повёл его к наклонной галерее, через взрытую землю, к его собственной палатке. Здесь Дин послушно сел на кровать, где всё время поворачивал своё побелевшее, одержимое ужасом лицо в сторону движений Меррита, когда тот входил и выходил из палатки. Меррит отметил в изумлении, что рубашка Дина была разодрана в клочья с одной стороны, а на его плече была кровь и след от зубов. Он промыл рану и обработал её нитратом серебра; и Дин угрюмо рассмеялся сквозь сжатые челюсти. Затем Меррит отправил его в постель и лёг сам неподалёку, чтобы Дин мог мгновенно дотянуться до него и быть убеждённым в его присутствии, а лампа осталась гореть.

Палатка погрузилась в тишину; но Меррит был всё время начеку, у него был натянут каждый нерв, он тонко улавливал напряжённость фигуры рядом с ним, понимая, что Дин удерживал свою неподвижность чистым усилием воли; и лихорадочно жаждал дневного света, когда кошмары темноты рассеются. В какой-то момент, однако, он тревожно задремал, только чтобы быть разбуженным рукой Дина, мокрой от пота, шарящей по его лицу, и шепчущим голосом:

– Она снаружи. Я слышу её. Меррит, если она войдёт внутрь, я сойду с ума!

И Меррит, вздогнув от мгновенного осознания этой мысли, вскочил и выглянул из-под полога палатки в ночь, прежде чем до него дошли глупость этого действия и подразумевающееся под ним легковерие.

– Видишь её? – спросил напряжённо Дин за его спиной. – Если она там, я иду за ней. Я не могу позволять ей дальше бродить вокруг на свободе. Предположим, она войдёт сюда…

Меррит выждал ощутимую паузу, прежде, чем ответить. Затем он сказал:

– Здесь ничего нет...

После чего он вернулся обратно и снова лёг. Но он не сказал Дину, как что-то ускользнуло от его взгляда, за скрытую тенью насыпь, находящуюся не более чем в десяти ярдах от палатки; что-то, что, если его глаза не обманывали его, не было ни козлом, ни гиеной, ни любым другим существом, ходящим на четырёх ногах. И никакого звука не доносилось из лагеря, указывающего на то, что люди заметили что-то.

В очередной раз навалилась тишина. И из её глубины вдруг снова раздался голос Дина, сопровождающийся резким смехом.

– Разве не адское это место, как по-твоему?

И после:

– О, парень, парень! Если бы мы только не поднимали всё на смех и не были столь страшно самоуверенны в себе и в своих теориях!

Наступило утро. Перед тем, как небо полностью утратило свою тёмную завесу, Меррит вызвал Ибрагима. Он пришёл; но если он и сделал какие-то выводы касательно двух серых и мрачных лиц перед ним, то не подал виду. Меррит отдал ему чёткие приказания; тот возликовал на своём профанском жизнерадостном английском и удалился. Пятнадцать минут спустя весь лагерь был в движении. Завтрак был приготовлен и съеден, как прежде, но к нему добавился гул подготовки и ожидания. Ящики, содержащие таблички и прочие древности, были бережно погружены на верблюдов; лагерное снаряжение было собрано и упаковано; в полдень палатки были сняты. Все руки были заняты делом; четверо с нетерпением были готовы выполнить работу одного. Восток победил; какие бы средства не были использованы, чтобы скрыть остатки Его сокровищ от любопытных глаз Запада, они сделали своё дело. Могила, наполовину раскопанная, была оставлена в покое. Его методы, законные или незаконные, возымели своё действие.

На закате караван выступил в путь. Меррит, чьё серое лицо и усталые глаза казались неподвижными, был спокоен, но всё же с видом человека, чей авторитет значил для рабочих всё, подгонял их вперед. Дин, молчаливый, с задумчивым лицом и согбенными плечами, безвольно сидел на своей лошади, отдав контроль арабу, который держал её под узду. Его рыжеватые волосы тронула седина; к мимическим смеховым морщинам у рта добавились другие, которые придали лицу новую форму; он выглядел постаревшим на много лет. Солнце, пускающее свои последние горизонтальные лучи через пустыню, полностью освещало их лица, когда они отправились в обратное путешествие, оставляя свою работу сделанной наполовину.

Авангард растянулся по пустыне в длинную цепь лошадей, людей и верблюдов. В последний момент сумерек, когда небо было пропитано пурпуром, и тьма, паря на своих крылах, низринулась на них, Меррит повернулся в седле и поглядел назад на картину своих трудов. Спешно засыпанные раскопы, зияли, словно открытые раны – раны, не могущие быть исцелёнными, но всегда остающиеся открытыми для безжалостного солнца, и неистовых песчаных бурь, и священных ночей – наполовину открывающие, наполовину скрывающие тайны, лежащие под ними. Частично погребённый труп города, который когда-то здесь был, возвращался снова к своему нарушенному покою, обречённый какое-то время пребывать в жалкой наготе, а позже – быть заново похороненным, в толще времени, под движущимся песком. Человек пришёл, человек ушёл; человек придёт снова, а потом снова уйдёт, и земля вновь возвратит свои права. Непостижимый Восток, задумчивый и мрачный, полный забытой зловещей мудрости, одержал верх.

Больной козёл, оставленный за ненадобностью, слабо блея, пробежал несколько шагов за караваном. Он остановился перед одним из курганов и смотрел им вслед, наблюдая, как лошади и люди медленно двигались через пустыню. Изредка оттуда, из первых рядов, раздавались голоса, становясь всё более слабыми по мере того, как темнеющая в свете звёзд цепочка прорезала себе дорогу на запад. Но те, что ехали позади, хранили молчание. Меррит, обернувшись назад, увидел нечто, скользящее среди курганов, чёрное пятно на фоне сумерек, и ударил шпорами в бока своей лошади. Затем он вспомнил, что это мог быть их козёл.

После чего занавес ночи опустился, и скрытно движущаяся тень пропала из виду.

The End