Романтическая проза Сесилии Ахерн меня никогда не интересовала, а эту книгу взялась читать за компанию — просто стало любопытно, что эта литературная девушка с уже сформировавшимся имиджем и стилем может наваять в совершенно перпендикулярном ей жанре: подростковой антиутопии. К тому же аннотация вызвала стойкую ассоциацию с романом Готорна — и, как выяснилось, ассоциация не случайна и, вполне возможно, это была сознательная аллюзия.

Итак, что у нас? В некоей ну практически совсем неузнаваемой европейской стране (Ахерн примерно два раза ну вообще не палится, что это ее родная Ирландия) случился экономический кризис, после которого фактическую власть в стране захватывает некая «комиссия по морали», назвавшая себя внушительным словом Трибунал. Они выявляют нарушителей морали, «тех, кто расшатывает наши скрепы», причем под нарушение морали подпадает практически все, что угодно — от супружеской измены до вывоза за границу ребенка на лечение или бабушки на эвтаназию. Нарушителей клеймят раскаленным железом (угу, в 21 веке; скажите спасибо, что под местной анестезией) и предписывают до конца жизни соблюдать строжайшие правила, изолирующие «заклейменных» от общества, которое их радостно дискриминирует так и эдак. Ну да, за уголовное преступление — отсидел и вышел на свободу с чистой совестью, а за шаг в сторону от норм пуританской морали — живи всю жизнь с этим.

Главная героиня, старшеклассница Селестина Норт с математическим умом и не очень-то выраженным характером, вляпывается в эту безжалостную человеческую мясорубку практически случайно, после чего огребает полной ложкой и радостей существования в качестве «заклейменной», и не меньших радостей судьбы человека-символа для оппозиции, противостоящей безжалостным законам о «заклейменных». Что-то среднее между «Алой буквой» и «Голодными играми». На этом, увы, сюжет исчерпывается — автору, впрочем, хватает наработанного мастерства для того, чтобы взвинтить градус экшена и эмоций к финалу книги, заставляя ждать продолжения. Это было как нельзя кстати, потому что большая часть романа посвящена моральным страданиям Селестины до, во время и после суда. И как раз тогда, когда от этих бесконечных страданий смертельно устаешь — начинаются тайные доброжелатели, сходки единомышленников, погони и прятки от властей, все в рамках жанра.

Романтическая линия тоже есть, как же без нее, — и это, разумеется, обязательный для жанра подростковых антиутопий любовный треугольник. Про одного из его участников, которого Селестина встречает в тюрьме, нам известно поначалу только то, что у него широкие плечи и что героиня чувствует в нем родственную душу, — это тоже законы жанра, но уже романтического, где у героя-мачо непременно широкие плечи, нежное сердце и темное прошлое. Ах, где мои пятнадцать лет?..

Несмотря на странные отношения автора с логикой, сюжетные натяжки и небрежную проработку персонажей, «Клеймо» на общем фоне выглядит вполне симпатично — в основном, думаю, из-за того, что мисс автор в этой книге пытается поговорить с подростками об актуальных (а не надуманных, как в бесконечных тоталитарных мирах антиутопий) проблемах — отношения идеала и реальности, цена ошибки, концепция «кто из вас без греха, пусть первый бросит камень», стыд и вина в современном мире, и прочая, и прочая. Когда мама главной героини, безупречная супермодель, после несчастья с ее дочерью назло обществу начинает носить черт-те что, приговаривая «я вам покажу идеал», — это как раз об относительности медийных идеалов, от которых несчастные подростки (да и взрослые, чего уж там) не знают, куда бежать. Да, и еще меня не покидало смутное ощущение, что госпожа автор писала роман на материале каких-то неизвестных нам ирландских политических раскладов — в католической стране, где запрещены аборты, дискуссии на тему отношения морали и законодательства вполне могут быть актуальными (хотя я, разумеется, не в теме).

...А вот будь я девочкой-старшеклассницей, которую травят в школе, книга бы точно получила у меня твердую десять. Целевая аудитория решает.

Стивен Кинг на пике формы — вот что такое «Зеленая миля». Вышедшая в 1996 году серией из шести книжек, в формате бульварного романа с продолжением, она предъявляет нам Кинга-мистика, Кинга-детективщика, Кинга-моралиста, Кинга-натуралиста, Кинга-бытописателя и внезапно Кинга-историка и Кинга-философа, и вся эта компания, не воюя за власть, пишет производственный роман о тюремном быте c детективным уклоном и мощным мистически-философским аккордом, давно и настойчиво звучащим в творчестве писателя (см., например, «Мертвую зону» — еще одну историю о том, как человек, одаренный сверхъестественной способностью, пытается понять, как с ней жить дальше).

Вот Кинг-бытописатель в компании Кинга-историка расставляют декорации: блок смертников в тюрьме штата Луизиана 1932 года, где трудится честный надзиратель Пол Эджкум, много лет спустя рассказывающий эту историю. Вот Кинг-детективщик дает заявку на расследование: к осужденным на казнь на электрическом стуле присоединяется Джон Коффи, «как напиток, только пишется иначе», который вроде бы совершил зверское изнасилование и убийство двух маленьких девочек... но искушенный читатель начинает сомневаться в этом с первого появления Коффи в кадре (в конце концов, это Юг Штатов 1932 года, и если где-то рядом оказался негр, то его назначат крайним — интересно, маленький Стивен, уроженец Новой Англии, любил «Убить пересмешника»?). Вот Кинг-мистик переворачивает жизнь Эджкума и его коллег, наделив молчаливого несчастного Коффи сверхъестественной способностью, приравнивающей его, как это ни кощунственно, к Христу (кстати, его инициалы J.C. тоже как бы намекают, об этом говорил сам павтор). Вот Кинг-философ размышляет вместе с набожным Эджкумом о неисповедимости путей Господних. Вот Кинг-натуралист сдабривает закрученное повествование физиологическими эпизодами, куда ж без них: от подробного описания симптомов инфекции мочевого пузыря до сцены сжигания человека заживо (человека, правда, осудили за поджог с массовым смертельным исходом, но это еще один повод для выхода Кинга-философа и моралиста).

И, конечно, это Кинг, просто Кинг, он умеет населить свое пространство выпуклыми характерами, и раздать им реплики емких диалогов, и нанизать на сюжетную нить целую гроздь эмоциональных эпизодов, в которых забываешь дышать, и выстроить затейливый сюжетный лабиринт с двумя параллельными извилистыми коридорами, и поставить напоследок эффектную точку. И зеленая миля, которая вначале была просто одной из декораций (последняя миля, которую проходит осужденный на смерть, стала зеленой из-за линолеума, которым застелили тюремный пол), становится грандиозной метафорой человеческой жизни: «Иногда зеленая миля бывает очень длинной».

...Это большой роман, он больше любой рецензии и даже больше самого себя; тем и мотивов, которые переплетаются и растут куда-то в пространство снаружи книги, здесь можно насчитать с десяток и больше — от упомянутого неисповедимости путей до проблемы смертной казни, от одиночества «отмеченного Богом» человека (человека ли?) до необходимости ежедневно противостоять мелкому и уверенному в себе злу... В конце концов, это история о том, что правит нашей жизнью — божественная справедливость или дьявольская случайность? Вся долгая жизнь Пола Эджкума не дала ему ответа на этот вопрос.

P.S. В 1932 году в штате Луизиана преступников казнили через повешение, а не на электрическом стуле. Кинг-историк все-таки вынужден был слегка потесниться ради красоты повествования. Впрочем, мы не в обиде.

У Екатерины Коути все началось с любви – будучи звездой «Живого Журнала» под ником b_a_n_s_h_e_e , она регулярно собирала и постила тонны богато иллюстрированной информации о своем любимом XIX веке. А потом ворох разрозненных знаний начал собираться в книги – сначала научно-популярные («Старая недобрая Англия», «Женщины викторианской Англии», «Суеверия викторианской Англии»), а потом и художественные («Длинная серебряная ложка» — о вампирах в антураже викторианской эпохи, «Жемчуг проклятых» — о встречах викторианцев с фейри). Эти книги, правда, были написаны в соавторстве. «Невеста Субботы» — первый изданный сольный роман писательницы.

Это снова история из жизни «старой недоброй Англии», но с необычным уклоном – негритянско-вудуистским. Коути сделала главной героиней романа наследницу сахарной плантации из Луизианы, квартеронку Флоранс Фариваль. После Гражданской войны женихов на проигравшем Юге осталось немного, поэтому девушку отправляют на поиски супружеского счастья к тетушке в Англию. Флоранс везет с собой сводную сестру, дочь рабыни Дезире, а заодно – парочку темных тайн. Они связаны с истинной сутью Флоранс, ее даром и проклятием: она вовсе не нежная и невинная «роза Юга»... а кто она такая – знает лишь Барон Суббота, вудуистский хозяин смерти.

«Невеста Субботы» – детектив, поэтому здесь будут как минимум два жестоких таинственных убийства: одно в прошлом Флоранс, другое – в ее настоящем. Это исторический детектив, поэтому по хожу сюжета нам многое расскажут об эпохе, ее нравах (которыми автор отнюдь не очарована) и материальной культуре (а вот ее детали Екатерину Коути поистине завораживают, и они же делают текст весомым-грубым-зримым и очень живым). Это мистический детектив, поэтому здесь будут загадочные видения, явления духов и необъяснимые события. Но это псевдовикторианский мистический детектив, поэтому объяснений нам предложат два, как будто следствие ведут Малдер и Скалли: одно – паранормальное, второе – вполне разумное, вписывающееся в рамки просвещенного XIX столетия и материалистического нашего. Шаманские видения или эпилептические припадки – читатель сам решит, чем объяснить странную историю Флоранс и двух ее женихов, из мира людей и из мира африканских божеств. Автор, впрочем, слегка намекает, что сама она склоняется к мистическому объяснению. Конечно, оно куда романтичнее.

Но независимо от того, реальны ли чудеса, происходящие с Флоранс и вокруг нее, все они оплачены кровью. И здесь у автора сомнений нет: «Чудо – это рваная рана на ткани мироздания. И края ее кровоточат», — говорит она устами негритянки-мамбо (вудуистской жрицы) Розы. Сшивать края реальности приходится ценой чьих-то жизней. Раз вступив на этот путь, героиня уже не в состоянии остановиться. Железная поступь неумолимого Рока, как шаги Командора или топот Медного Всадника, слышится фоновой музыкой к этому элегантному тексту и пододвигает «Невесту Субботы» немного ближе к своим прародителям – бульварным романам XIX века – чем многие другие псевдовикторианские романы.

В логике детской игры предмет не существует, если ты на него не смотришь. И существует ли звук падающего дерева в безлюдном лесу – тоже вопрос дискуссионный. В мире Феликса Гилмана идея относительности реальности воплощена буквально: этот мир творится прямо на глазах его жителей. Пока на упорядоченном Востоке царит сытая спокойная жизнь – где-то на далеком Западе из хаоса небытия рождаются причудливые моря и берега, где скачут странные животные с человеческими глазами и растут пульсирующие цветы, и где давать имена вещам – дурной тон. «Море, небо и земля, день и ночь там неотличимы, поскольку не отделены друг от друга. Там начинается Сотворение, а возможно, еще и не началось».

Люди, двигаясь в сторону Запада, как всегда, всё портят. Для начала, придя в этот мир, они поработили коренных жителей континента – холмовиков, воспользовавшись тем, что они боятся холодного железа (никого не напоминает?). А потом – случайно ли, намеренно ли – призвали в мир демонов из неведомых измерений. А демоны развернули войну между собой, конца-края которой не видно. Удивительно ли, что за человеком, в чьей изувеченной памяти хранится способ прекратить эту войну, развернута настоящая охота?

Две противоборствующие силы представляют собой Порядок и Хаос – но доведенные до такого запредельного абсурда, что никому в здравом уме не захочется служить ни тому, ни другому. Порядок воплощают Локомотивы Линии – исполинские паровозы, влекущие по рельсам поезда к светлому будущему и создающие на пути очаги цивилизации, убивающей все живое. Воплощение Хаоса – Стволы, демоны, вселяющиеся в оружие и подчиняющие себе носителей этого оружия, анархисты, сеющие смерть везде, где появляются их агенты. Песни Локомотивов и бесконечная ругань Стволов – музыкальный фон этого причудливого мира, жить в котором хочется гораздо меньше, чем читать о нем.

Мы видим этот мир глазами молодой неглупой барышни-психолога Лив Альверхузен, которой не сиделось в родном университете на Востоке – настолько, что она сорвалась на дальний Запад по первому зову коллеги из психиатрической лечебницы для пострадавших в бесконечной войне. И обнаружила, что она на фронтире никому не нужна: что толку от ее психологических знаний, если она не в состоянии принять роды или удалить пулю из раны? Кое-как наша неприкаянная героиня находит себя в защите несчастного объекта всеобщей охоты – генерала погибшей республики, которая как-то пыталась жить без Стволов и Локомотивов. Джон Кридмур, циничный неуязвимый агент стволов, и Лаури, фанатичный служитель Линии, не в состоянии завоевать ее симпатии – Лив боится первого и ненавидит второго. Впрочем, в этом мире ей вообще сложно найти что-то не для того, чтобы бояться или ненавидеть. Читателю, вслед за ней, тоже.

Весь этот фэнтези-стимпанк-готик-вестерн, вопреки своей жанровой химерности, получился на диво стройным, завораживающим своей беспощадностью, суровым мужеством фронтира. Попытка определить жанр, кстати, довольно точно расставляет по местам противоборствующие силы. Если Локомотивы отвечают за стимпанк, Стволы – за вестерн, а общее ощущение безнадеги и обреченности – за готику, то кто у нас фэнтези? А оно – холмовики, косматые эльфы со злобными лицами и нечеловеческой логикой. Воскресающие после смерти, ненавидящие людей – но владеющие ключом к прекращению войны. Третья сторона, пятое колесо в телеге, ответственные за самые странные эпизоды романа – необъяснимые, сюрреалистические, пугающие.

«Расколотый мир» можно сравнить разве что с «Темной башней» Стивена Кинга – и то лишь по атмосфере. Мир, созданный (недосозданный) автором, история и ее герои получились уникальные, в единственном экземпляре. И несмотря на гнетущее ощущение обреченности, витающее над каждой страницей, — очень хочется, чтобы Расколотый мир хотя бы в продолжении нашел свое хрупкое равновесие между противоборствующими силами. Чтобы фэнтези-стимпанк-готик-вестерн можно было назвать одним словом – несбыточная мечта, как все в этом недосотворенном мире.

Девочкой быть трудно. Особенно на этапе превращения в женщину. Гормоны, изменение внешности, перепады настроения, ненависть к себе, зависть к подругам, туманные чувства к мальчикам, мысли о суициде, ночные прогулки, странная музыка, странная одежда, первые месячные, поиск себя, невыносимое одиночество, снова гормоны, повторить. Этот коктейль, с некоторыми вариациями, подают каждой девочке, в любой стране, в любую эпоху. Для пущего драматизма злодейка-жизнь может добавить в него дополнительных ингредиентов, как будто без них все легко и приятно. Выбирайте: провинциальный городок с любопытными соседями, католическая школа с мерзкими одноклассницами, лучший друг, который в тебя влюблен, загадочный сосед, в которого влюблена ты, психически неуравновешенная мама, ушедший в себя отец, любимая книга, которую не читал никто, кроме тебя. Мало? Тогда вот еще: недобитые воображаемые друзья детства, воющий под окном призрак мертвой девочки, волшебный лес прямо за забором, язвительные цветочные феи и единороги-людоеды...

Трудно быть девочкой. А быть Изолой Уайльд – вообще практически невыносимо.

Трудно быть Изолой Уайльд в странном мире, заполненном книжными призраками, живущем по прихоти левого мизинца автора, начитавшегося готических историй. Задорная мисс автор сложила в эту книгу всю свою эрудицию – текст передает горячие приветы Нилу Гейману (легко представить Изолу Уайльд выросшей Коралиной), Стивену Кингу, Джеффри Евгенидесу, Эдгару По, Харпер Ли, сэру Томасу Мэлори... Из этого лоскутного одеяла кое-как формируется извилистый, спотыкающийся и задыхающийся сюжет о любви и смерти: Изола плюс Эдгар равно что-то смутное и непонятное, Изола плюс мучающая ее мертвая девочка равно непрестанный кошмар, с которым не в силах справиться ни сама девочка, ни ее «девять братьев» – воображаемые друзья, среди которых есть призраки, фея, русалка и фурия, а заодно – живой человек, лучший друг Изолы.

В конце концов, к ударному финалу, из этого вытанцовывается главное: о чем книга. И почему в заголовке – «девочки», хотя девочка Уайльд вроде как здесь одна.

Да, это история о том, как трудно быть девочкой – но только если другая девочка не научит тебя, как переплыть кровавую реку инициации без потерь для личности. Все мамы когда-то были девочками – и стали женщинами, и полюбили мужчин, и родили своих девочек, и история повторилась снова, ныне и присно и во веки веков. Но не все так просто у Изолы Уайльд – она создает свой волшебный мир из собственной злости на мир, на родителей, на свое неслучившееся детство... Из спойлеров она его создает, друзья мои, а их в этой рецензии не будет.

И если все пройдет благополучно, если воображаемые друзья детства встанут с тобой плечо к плечу, если твой первый возлюбленный окажется храбрым и умным, если ты сама наберешься смелости взглянуть в глаза своему прошлому и поймешь, что ради будущего иногда придется приносить кровавые жертвы – то рубеж будет пройден, и скоро ты поймешь, что девочкой быть трудно лишь затем, чтобы легко было быть женщиной. Эта история – о прекрасной и страшной женской силе, природной, магической, удивительной. Чтобы с ней встретиться, достаточно просто пойти в лес – лес твоих детских страхов, твоего чувства вины и неизбывного одиночества. Вначале будет страшно и больно, но ты справишься. Ведь ты девочка – волшебное существо из цветов и стали.

«Она была женщиной, она была девственным лесом, она была блудницей, ведьмой, росомахой...», — так пишет об этом Лилео Пардье, автор любимой книги Изолы Уайльд, книги, которую никто не читал.

Эта история началась с песни. Да, с той самой, которая начинает книгу. Питер Бигл немножко еще и фолк-музыкант, и вот эта случайно написанная им баллада (о чем она? кто эти люди? что тут происходит вообще?) не давала ему покоя до такой степени, что он вытащил из нее целый роман-фэнтези.

Три дамы однажды явились ко мне:

Одна была смуглой, как хлеб на столе,

Другая, с моряцкой ухваткой, черна,

А третья бледна, как дневная луна...

Все дороги ведут в трактир — об этом знает любой поклонник фэнтези, особенно если он хоть раз играл в D&D или компьютерные бродилки. Трактир — это универсальный локус «нигде», точка отдыха приключенцев на бесконечной дороге (а как предупреждал еще Толкин, самое главное — выйти на дорогу, потом уже не сможешь остановиться), место обмена новостями и сплетнями, из которого можно выйти совсем другим человеком, не тем, кто приехал сюда. В таких местах-пограничьях обречены случаться чудеса — не всегда радостные, но что поделать, как говорит один из героев «Песни...», магия не имеет цвета...

Здесь, в трактире, встречаются не только три загадочные дамы из песни — чернокожая ехидная Лал, смуглая загадочная Ньятенери — и ее ручной (ручной ли?) лис — и бледная робкая Лукасса. Деревенский парнишка Тикат преодолеет бесконечные мили Пустошей, чтобы вернуть свою потерянную возлюбленную. Безымянный могущественный волшебник на пороге смерти не найдет ничего лучше, чем просить помощи у своих бывших (бывших ли?) учеников. Юный конюх-сирота Россет, мечтающий о приключениях, получит их на свою голову столько, что спасибо, больше не надо. И только толстый суровый трактирщик Карш, утверждающий, будто он дальше порога своего заведения никогда не бывал (не бывал ли?), хочет только одного: чтобы вся эта компания поскорее убралась в закат вместе с неприятностями, которые они с собой принесли. Лишь бы по счету не забыли заплатить.

В сюжетном клубке, который завяжут нити этих судеб, найдется место загадкам прошлого и открытиям настоящего, психоделической магии и безжалостным поединкам, любви (не только возвышенной и платонической) и ревности, героизму и предательству. Как в каждой хорошей истории, словом. А «Песня трактирщика» — это хорошая история. В ней нет злодеев, кроме одного, зато всем дается возможность хотя бы раз в жизни побыть героями. Да, даже трактирщику, каким бы неприятным он ни пытался казаться.

И рассказывают ее, эту историю, все герои по очереди — автора тут как бы нет, он просто дает высказаться всем. И судя по некоторым оговоркам героев («женщина, которая рассказывает вам эту историю и пьет ваше вино», «снимает с себя серебряный медальон — вот этот, видите? — и вешает его мне на шею»), они рассказывают ее прямо здесь и сейчас. Тебе, читатель. Потому что ты тоже сидишь в трактире, а где же еще рассказываться историям?..

Эффект присутствия в итоге и делает книгу не просто хорошей, а по-настоящему волшебной. Это история, из которой не хочется выныривать на поверхность. А значит — правильная история.

Помните обошедший все интернеты пассаж про разницу между американскими ужастиками и японскими? Что в японском — тихо-тихо в кадр вползает ежик, и от этого можно обосраться? Вот в «Женщине в черном» — сплошные ежики, вот такие вот: «Пройдя немного, я поднял голову. В одном из окон на верхнем этаже, в единственном окне с перекладинами, я заметил чью-то фигуру. Это оказалась женщина. Та самая женщина. Она смотрела на меня». Герой, на минуточку, только что вытащил из болота собаку, которую позвал туда вообще непонятно кто, а сейчас возвращается в старый особняк в очень уединенной местности, и он уже почти что принял тот факт, что эта женщина — призрак, просто почему-то каждый раз надеется, что он ее больше не увидит, а вот на тебе.

История у этого призрака готически проста, и конца у нее нет — проклятие на то и проклятие, чтобы неумолимо сбываться. И это тоже чем-то напоминает те самые японские ужастики, в которых от судьбы — особенно от предсмертного проклятия — уйти нельзя, потому что нельзя. Поезда от судьбы не ходят, самолеты падают, машины не заводятся, а сам ты не побежишь, потому что на самом деле уже давно принял тот факт, что силы зла властвуют безраздельно, и в историю с Запредельным нельзя сходить как на диснейлендовский аттракцион. Страшно уже то, что Запредельное просто стоит по другую сторону стекла и смотрит на тебя. И вопрос не в том, что с ним делать, а в том, как ты будешь жить после того, что видел.

Собственно, эту небольшую (на одну бессонную ночь) историю стоит читать не как хоррор, а как готическую прозу. Точнее, современную стилизацию под нее. (Кстати, далеко не сразу становится понятно, в какое время происходит действие: очень неожиданным оказывается момент, когда герой-рассказчик вспоминает викторианскую эпоху как нечто давнопрошедшее — а я-то уже всерьез решила, что это очередная неовикторианская мистика. Ан нет, судя по велосипедам и автомобилям, это уже как минимум эдвардианство, если не позднее.) Акцент здесь — не не мистических явлениях, а на внутреннем состоянии человека, столкнувшегося с таким явлением и пережившего все стадии восприятия, от «этого не может быть» до «лучше бы этого действительно не могло быть». «Моя душа утратила невинность» — по-другому герой сказать не может, а что тут еще скажешь. Хэппи-энда не будет, как и вообще какого-либо энда. Но будет много ежиков, от которых почему-то начинают трястись руки.

ЗЫ. Ничего не знаю про экранизацию и не уверена, что мне вообще стоит что-либо про нее знать.

Я долго пыталась вспомнить, что же мне это все напоминает — этот ракурс, угол зрения, способ рассказывать историю. И вдруг осенило — «Розенкранц и Гильденстерн мертвы«! Та же самая попытка написать книгу с точки зрения второстепенного героя, видящего все происходящее из-за кулис, соединяющего в своих руках все сюжетные нити — и в то же время живущего своей маленькой второстепенной жизнью, которая местами не менее увлекательна, чем жизнь заглавных Героических Героев.

«Мне кажется, что вы — Пятый персонаж. Ведь вы не знаете, что это такое, да? Так вот, в постоянной оперной труппе нашего, европейского образца непременно должна быть примадонна — всегда сопрано, всегда главная героиня и зачастую дура, а также тенор, исполняющий роль ее возлюбленного; затем должна быть контральто — соперница героини, или колдунья, или что-нибудь еще в этом роде, и бас — злодей или соперник тенора. Все это очень мило, однако для построения сюжета необходим еще один актер, обычно баритон; на профессиональном жаргоне его называют Пятым персонажем, в отличие от тех четверых он непарный. Без Пятого персонажа не обойтись, это он расскажет герою тайну его рождения, это он поможет впавшей в отчаяние героине или спасет от голода отшельницу, а может даже стать причиной чьей-либо смерти, если так требуется по сюжету. Примадонна и тенор, контральто и бас получают на свою долю лучшие арии и блистательные деяния, но без Пятого персонажа сюжет не построишь! Это хорошая роль, пусть и не слишком эффектная, и карьера тех, кто ее играет, бывает долговечнее самых золотых голосов.»

Это хорошая роль, пусть даже две другие роли — прекрасны до неприличия, мечта актера: циничный делец-достигатор и великий фокусник. Один прямо словно весь из Драйзера, второй из Кристофера Приста. Откуда наш пятый персонаж — замкнутый интеллектуал, увлеченный католическими святыми (будучи по крещению протестантом), — совершенно неясно. Однако на первой странице книги один из трех, еще мальчик, бросит снежок, второй от него увернется, а третий преждевременно родится из-за того, что снежок угодит в голову его матери, странной женщины, после этого прискорбного события становящейся все страньше и страньше. С этого дня их судьбы связаны намертво, пусть и неочевидно. И узел — в руках Пятого персонажа.

Это очень старомодная книга, словно бы и не в ХХ веке написанная: породистый вдумчивый слог, привычка героев к пространным монологам, обстоятельность повествования. И в то же время история Пятого и остальных пусть тонкой нитью, но вплетается в историю ХХ века, с двумя мировыми войнами. Это Канада, на тот момент глухая провинция у моря, задворки цивилизации, но жизнь и тут бьет подводным ключом. И когда б вы знали, из какого сора можно порой слепить отменную детективно-мистико-психологическую интригу, о которой рецензенту говорить запрещается.

И вот что еще важно знать: «Дептфордскую трилогию» нужно читать целиком. От «Пятого персонажа» веет вопиющей незавершенностью. Меня ждут «Мантикора» и «Мир чудес», земля, прощай, в добрый путь.

Это хорошая история — одна в длинном ряду хороших историй о войне вообще и Второй мировой в частности. Я восприняла ее именно так, через запятую со всеми остальными европейскими рефлексиями о. Это история немецкой девочки Лизель Мемингер, которая сначала лишилась отца-коммуниста, потом умершего в поезде младшего брата, потом исчезнувшей в неизвестном направлении матери — а потом обрела приемную семью: грубую, но добрую мать Розу и отважного отца Ганса. А также — друзей, одним из которых оказывается спрятанный в подвале дома еврей Макс Ванденбург. А еще — книги. Первую она стащит на гладбище у гробовщика (и научится по ней читать), вторую — из недогоревшего книжного костра, остальные — из библиотеки жены самого бургомистра. Но у нас война на дворе, а значит — потери еще будут.

«Книжный вор» — это целая россыпь историй: не только самой Лизель, но и ее друзей, близких и соседей. Мальчик, который хочет быть похожим на чернокожего атлета Джесси Оуэнза; аккордеонист, спрятавший в подвале сына своего сослуживца на Первой мировой, который (сослуживец) как раз и научил его играть на аккордеоне; еврейский драчун, воображающий, как он сражается с фюрером... Россыпь картинок, странных метафор и сравнений, живых диалогов. Россыпь книг — утешающих, дающих надежду. Текст напрашивается на экранизацию — и этому фильму выдали бы россыпь «Оскаров». Жюри Киноакадемии любит такое — чтоб эпично, серьезно, про войну и людей, душещипательно, да и толика фантасмагории не помешает.

Собственно, это первое, что смущает во всей этой истории. Да, она-то настоящая (Зузак сублимирует семейную травму — прототипом Лизель стала его мать), но рюшечки на ней «немножко слишком». Слишком много в этой истории «болевых точек» целевой аудитории, и слишком выверенно они расставлены. Так выверенно, что даже циничных читателей вроде меня, крайне редко ведущейся на манипуляции, в одном крайне надрывном месте (а вот не буду говорить, в каком) чуть не бросило в слезы. И тут, наверное, автору все-таки зачет.

Второе, что смущает, — образ рассказчика. Ну да, Смерть. Дело даже не в том, что для фанатов Пратчетта (ХА.ХА.ХА.) этот образ не скажет ничего нового. Дело в том, что если его убрать и рассказать историю в третьем лице — ничегошеньки не изменится. И почему именно Лизель стала привилегированной личной знакомицей Смерти (Смертя?) и предметом его особого внимания — непонятно. Нет, с точки зрения сублимации семейной травмы как раз понятно, но читатель не обязан об этом знать. А так — каждый, с подобным опытом или без него, может удостоиться этой привилегии.

P.S. Оценка — за хорошую историю и искусный текст. Для десяти баллов все-таки не хватает чего-то сложного для формулирования.

Чарльз Джозеф Картер — личность историческая. Он действительно был одним из величайших американских фокусников докопперфильдовой эпохи и действительно носил прозвище «Великий Картер». Что до всего остального — то Глен Дэвид Голд совершает трюк почище любого из иллюзионов своего героя. Он берет живого человека (ну ладно, технически уже не живого, но вполне существовавшего в нашей реальности) — и превращает его в персонажа авантюрного романа, да так, что он оживает опосредованно, уже как «хорошо сделанный персонаж». И нам неведомо, действительно ли исторический Великий Картер был именно таким. Но персонаж по имени Чарльз Картер вышел на диво обаятельным.

В общем, перед нами постмодернистское чудо в перьях — биография, которая притворяется авантюрным романом, который притворяется биографией. И все это чертовски увлекательно читать. В романе есть эпизод,

С самого начала перед нами хитро сплетаются две сюжетные линии. Первая — расследование смерти президента Уоррена Хардинга, которая случилась аккурат после его участия в шоу Картера под названием «Картер побеждает дьявола». Фокусника подозревают, но доказать ничего не могут. По следу идет ушлый секретный агент Джек Гриффин, и до чего-то он рано или поздно дойдет.

Вторая линия — это вполне классическая success story самого Картера, разыгранная как по нотам: детская мечта, годы жалкого существования во имя мечты, прорыв, любовь, трагедия, уход и возвращение, движение с переменным успехом к Большому Прорыву... Причем наш герой — отнюдь не железобетонный достигатор, которому все удается по определению. Он ошибается, проваливается, выглядит глупым и жалким, — но всегда встает и идет дальше, сколько бы сил на это ни потребовалось. Оттого, наверное, и выглядит таким привлекательным и нужным в наше нелегкое время героем.

«Последняя страница. «Если я покажу воистину оригинальный фокус, то он будет метафизическим». Дальше лист разделен на три части: в верхней трети Картер схематически изобразил себя в тюрбане, с волшебной палочкой и подписал: «В качестве следующего фокуса я без помощи зеркал превращу свою нынешнюю тоску в неподдельную радость». На середине он набросал ту же условную фигурку, исходящую каплями пота. Внизу фигурку, по-прежнему удрученную, забрасывали гнилыми помидорами».

Все это так и напрашивается на экранизацию — благо что чем дальше, тем больше превращается в оголтелую развеселую голливудщину, практически комикс о героях и злодеях, в который оказываются до кучи замешаны один из изобретателей телевидения Фило Фарнсуорт и совершенно опереточный завистник Картера, фокусник Мистериозо. Апогей апофеоза — финальная битва на сцене пустого театра среди оборудования для фокусов, на изнанке искусства, где Картер в конце концов по-настоящему побеждает дьявола. Это уже даже не кино, а мультфильм — но по-прежнему увлекательный и отчаянно духоподъемный.

«В жизни никогда нельзя увидеть, как что-то кончается, поскольку, ведомо или неведомо, в тот же миг расцветает нечто иное. Ничто не исчезает, всё лишь преображается.

В юности Картер верил, что всё возможно, в горе стал думать, что всё невозможно. Сейчас, вставая и поднимая Фебу, он почувствовал, что на определенном этапе жизни грань между возможным и невозможным стирается».

По Австрии слона водили. И если б напоказ. Но так получилось: Его Величество король Португалии Жуан III в 1551 году соизволили подарить своему родственнику, австрийскому эрцгерцогу Максимилиану, индийского слона. Ну вот завалялся в хозяйстве слон, стоит ничего не делает, не пропадать же добру. А поскольку слон — не тот подарок, чтобы его завернуть в красивую бумажку и перевязать ленточкой, придется ему топать на новое место жительства своими ногами. К слону прилагается умница-погонщик по имени Субхро (позже эрцгерцог переименует его во Фрица, а то язык же сломаешь). Все, сели и поехали. Путь из Лиссабона до Вены через море, Италию и Альпы неблизкий.

В этом барочном странствии слон успевает слопать тонны фуража и выпить декалитры воды, а также произвести впечатление на пол-Европы (не забываем, у нас 16 век на дворе). А люди вокруг него — прожить целые огромные жизни, в которых будет и крепкая дружба, и ссоры, и комические приключения, и споры о религии (любимая тема Сарамаго, где-то даже болевая точка), и долгие мучительные переходы горными ущельями... Собственно, странствие слона — это и есть метафора человеческой жизни (об этом говорит сам автор). И финал его, в общем, неутешителен и неизбежен.

Но несмотря на это — «Странствие слона», пожалуй, самая нежная и трогательная книга Сарамаго, он даже ерничает здесь беззлобно. Танцы вокруг слона, оказывается, отлично объединяют людей и заставляют проявить свои лучшие качества. Или за неимением лучших — какие есть. А слон — лишь повод. Просто большой.

Ну а главное при чтении — втянуться. Фирменная сарамаговская манера повествования превращает текст в мерную слоновью поступь, и стоит оторваться от этого гипноза — моментально теряешь нить, настрой, все на свете. Завидую тем, у кого будет возможность проглотить эту небольшую роуд-стори за один присест.

Автор «Впусти меня» умеет не только про вампиров. «Человеческая гавань» — удивительная и редкая вещь: мифологический хоррор. Поди-ка поборись со злом, если оно — не зло, а хтоническое безразличие, не «часть той силы», а сама сила, которой плевать и на небеса, и на преисподнюю, которая щедро дарит и больно отбирает. Языческая сила, дочеловеческая. Из тех, с которыми нельзя дружить — можно только попробовать договориться. Но тогда — извольте строго выполнять свою часть договора. Нарушите — вам обязательно об этом напомнят. Мало не покажется.

В «Человеческой гавани» эта сила — море. Море, кормящее Швецию еще с тех времен, когда эти земли еще не назывались Швецией. Собственно, если я начну рассказывать, что там у моря с островком Думаре, на котором происходит действие, — начнется спойлер на спойлере, я не хочу уподобляться аннотации. Только намекну, что магия воды там наступает со всех сторон. И когда Андерс, уроженец острова, теряет здесь свою маленькую дочь, а потом, по совокупности загадочных знаков, решает ее искать — вода не только спорит с ним, но и помогает. Главное — уметь договариваться.

Этот текст, с его суровой скандинавской мрачностью, был бы совсем хорош, если бы с ним не творилось что-то странное в переводе: местами такое ощущение, что переводчик напрочь забывает русский, до того странные конструкции он выдает. Ну и опечатки, увы. Но в целом неторопливый роман оставляет ощущение дивной обволакивающей жути — разве не это требуется от хоррора? — и смутной будоражащей недосказанности вкупе с пониманием, что не все в мире так просто, как нам хотелось бы, — а разве не это требуется от мифа?

В наше перенасыщенное информацией время единственное, что может спасти всех на свете отцов русской демократии, – это правильное позиционирование. Не секрет, что многие книги оказываются на полках распродаж вовсе не потому, что плохи, а потому, что их неправильно предъявляли аудитории. Разочарованный читатель, которому обещали в аннотации одно, а вручили совсем другое, – страшный зверь. Он быстро растрезвонит по блогам и форумам, какая буква «гэ» ему досталась вместо книги. И все, о хороших продажах можно даже не мечтать.

Именно это, кажется, произошло с романом букеровской лауреатки Хилари Мантел. Если верить завлекательной аннотации – это мистический триллер о медиумах и жаждущих мести призраках, а также Страшной Тайне из прошлого главной героини. Хотя, с другой стороны, что они еще могли написать? «Перед вами неаппетитная и безжалостная психологическая драма о двух неприятных английских тетках, которых вы, может быть, полюбите, а может быть, и нет, а также об алкоголизме, расчлененке и грязной изнанке профессии медиума»? Если я и утрирую, то совсем чуть-чуть.

Как это ни парадоксально, но если читать не мистический роман, а психологическую историю с элементами мистики, то «Чернее черного» окажется отменно написанной, пусть и нерадостной книгой для неленивых читателей. Это роман изнанок. Вместо привычной нам «старой доброй Англии» – серость провинции и безликость типовых районов, населенных ограниченными обывателями. Вместо ослепительного шоу «разговаривающих с призраками» – обыденная рутинная работа медиумов, с дрязгами внутри профессионального сообщества. Вместо глянцевой психоделики загробного мира «Куда приводят мечты» и «Милых костей» – непонятный «край, откуда нет возврата», который не превращает негодяев в просветленных гуру, а напротив, делает тех призраков, что привязываются к земле, маразматичными неприятными типами.

Словом, Мантел делает непростительную вещь. Вместо того, чтобы развлекать и утешать читателя, как положено благовоспитанной леди, она вручает ему целый букет разноцветных эмоций, чтобы в итоге все-таки дать надежду. Но до нее, родимой, придется еще немало преодолеть.

Героини «Чернее черного» составляют выразительную парочку – «стихи и проза, лед и пламень». Элисон – необъятная толстуха, Колетт – «вяленая вобла». Элисон – медиум по призванию и социопатка по жизни, Колетт – офисная крыса, сделавшая карьеру и загубившая собственный брак. У Элисон было кошмарное детство с матерью – алкоголичкой и проституткой, торгующей собственной дочерью; Колетт же выросла во вполне благополучном районе. Сойдясь на почве интереса к потустороннему, эти две женщины так и не найдут общего языка. Колетт становится менеджером Элисон, пытается командовать ею, одновременно боясь ее дара – вполне реального. Их истории дробятся и переплетаются, незаметно утаскивая за собой читателя, чтобы в итоге разойтись в разные, но неожиданно верные стороны.

Главная, конечно, тут Элисон и ее мерзкие духи-проводники – в прямом и переносном смысле призраки прошлого. Все просто: благо липнет к благу, мерзость – к мерзости, а прошлое героини – одна сплошная мерзость. «Понимаешь, Колетт, есть люди лучше нас с тобой…Они умеют думать о прекрасном. У них в голове приятные мысли уложены, как шоколадки в пасхальном яйце… Но в головах других людей все смешалось и прокисло. Они прогнили изнутри, потому что думали о вещах, о таких вещах, о которых нормальные люди никогда не думают. А если у тебя гадкие, гнилые мысли, то ты не только окружен низкими сущностями, ты начинаешь привлекать их, понимаешь, они слетаются к тебе, как мухи к мусорному баку, начинают откладывать в тебе яйца и размножаться. И с самого детства я старалась думать о хорошем. Но как я могла? Моя голова была набита воспоминаниями. Я ничего не могла с ними поделать».

Перенасыщенный деталями сюжет в пересказе может показаться слишком простым, но в конечном счете это история о том, что каким бы ужасным ни было прошлое – поделать с ним уже ничего нельзя. Принять его – необходимо, понять – необязательно, исправить – невозможно. Важно не то, что ты совершил в прошлом, а то, что ты делаешь в настоящем. Когда добрые дела входят в привычку, мерзким астральным сущностям возле тебя делать нечего.

Но дело даже не в этом – в духов можно верить или не верить, история не о них. Дело в нас – это же мы сами, добровольно таскаем за собой своих призраков прошлого, как чемоданы без ручек. Элисон, совершившая в детстве кошмарный поступок (иной реакции на окружающий кошмар у нее не нашлось), все-таки находит в себе силы на добрые дела здесь и сейчас. А Колетт – силы начать все сначала. Так Мантел все-таки умудряется подарить читателю утешительную иллюзию (иллюзию ли?) – что все вознаграждается и что мир справедлив. Свет брезжит где угодно. Даже там, где чернее черного.

Следить за Кариной Шаинян – как говорить правду: легко и приятно. Три с хвостиком десятка опубликованных рассказов, один авторский сборник на пару с Дмитрием Колоданом, несколько вполне статусных премий – и заслуженный прочный ярлык одного из самых многообещающих дебютантов последних лет. Так что ее первый роман «Долгий путь на Бимини» был обречен на пристальнейшее внимание критиков и фэнов. Шаинян уже доросла до больших ожиданий, а тут еще и призывное «Сергей Лукьяненко рекомендует» на обложке. Немногие с честью выдерживают такую атаку медными трубами.

«Долгий путь на Бимини» на общем фоне отечественной фантастики – явление не совсем обычное. То ли романтическая версия «На странных волнах» Тима Пауэрса, то ли сценарий «Пиратов Карибского моря», написанный супругами Дяченко. Зачем и кому, спрашивается, сейчас нужна еще одна история о пиратах, магии Вуду и источнике вечной молодости?

А пока достопочтенная публика размышляет над ответом на этот вопрос – добро пожаловать в вымышленный городок Клоксвилль, доктор Карререс, которого некогда называли Бароном Субботой. Не стоило тебе верить безумному капитану Бриду, показавшему тебе остров Бимини с его источником бессмертия. Но раз так случилось – придется тебе довести до конца то, за чем ты пришел, и вернуть на остров пусть не хранительницу источника, но ее наследницу. Даже если она будет сопротивляться.

Реальность сдвигается, прорастая странным и страшным: мозг человека, пересаженный в тело рыбы; дикий, но симпатичный свеженький зомби, не понимающий, что умер; старинная шхуна, спрятанная в городской канализации; наконец, тот самый источник, дарящий физическое бессмертие, но отбирающий счастье и покой. Всему этому нет иных объяснений, кроме волшебных, да и те не совсем внятные. Атмосфера автору важнее логики, а завораживающий магреалистический мир – важнее сюжета (мир, кстати, уже начал разрастаться вширь: под одной обложкой с романом опубликован лирично-жутенький рассказ «Амбра», действие которого происходит все там же).

Главная стихия книги – туман, разрывающий цельный мир на островки смыслов. Тот самый туман, из источника. «Туманные струи изгибались, слои перемешивались, и впереди уже угадывались складки и извивы, отливающие перламутром, хаотичные и в тоже время полные гармонии, как часть чего-то неизмеримо сложного. Еще немного – и разум скользнет сквозь них в глубину, туда, где бьется источник счастья и кошмаров, разума и безумия, иступленной веры и черного отчаяния: источник жизни, смерти, чудес. Источник, который так долго искал Карререс. <…> Карререс вдруг понял, что смотрит в самого себя; знание окатило ледяной волной».

Но не всякий умеет блуждать в тумане уверенно. Шаинян так торопится рассказать историю (все-таки storyteller из нее отличный), что не следит за словами, тратя их слишком много – типичная ошибка новичков, не умеющих отсеивать лишнее. Это забалтывание создает впечатление рыхлости и сырости – не то чтобы шалость совсем не удалась, но эта пушка могла бы выстрелить громче.

Впрочем, одна готовая целевая аудитория у романа есть. Так получилось, что читали и оценивали его взрослые фэны, уже знакомые со «странными» текстами Шаинян по сборникам и антологиям. А стоило бы подсунуть этот «Остров сокровищ» подросткам – в конце концов, разве не на это должна толсто намекать рекомендация на обложке? Им как раз должна прийтись очень впору эта романтическая история о пиратах, зомби, рассекающих реальность странных чудесах и, главное, о любви, побеждающей проклятия всех на свете источников бессмертия. А рыхлость композиции и шероховатости стиля – последнее, на что подростки обращают внимание.

Но все-таки еще стоит подождать, пока Карина Шаинян вздумает рассказать большую странную историю для взрослых. Она справится, я в нее верю.

Давайте начнем с Апокалипсиса. Вот прямо с этого: «И когда Он снял шестую печать, я взглянул, и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь. И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои. И небо скрылось, свившись как свиток…».

А что, неплохое начало: звезды исчезли, Землю накрыл проницаемый непрозрачный барьер, который почему-то обозвали Спином – никто толком не знает, при чем тут «вращение», просто это слово коротко и непонятно, а значит – идеально подходит для описания неописуемого. Самое главное – никто не умер, Земля не налетела на небесную ось, в планету не врезался шальной астероид, четыре всадника на разноцветных лошадях не спешат. А значит, придется как-то жить – под черным небом и искусственным солнцем, сооруженным непонятно кем и зачем. Жить от одного открытия до другого, и каждое из них поставило бы на уши любой другой роман или фильм.

Между этими сюжетными узлами, напоминающими изнурительное фехтование с небом (выпад – защита, выпад…), проходит основное действие романа Роберта Чарльза Уилсона. Этим они – и роман, и автор – как раз и подкупают. Жизнь происходит в промежутках героической битвы за космический урожай. Можно продолжать любить, страдать, делать ошибки, выяснять отношения с родителями, даже терять время попусту... Разве что вот этого последнего становится меньше. Жизнь на фоне апокалипсиса все-таки дисциплинирует.

«Сунь лягушку в кипяток – она тут же выпрыгнет оттуда.

Положи ее в горшок с приятной теплой водицей, поставь горшок на плиту, разогрей медленно, без спешки – и лягушка сварится, так ничего и не успев сообразить.

Конечно, угасание звезд медленным процессом не назовешь, но оно не повлекло за собою прямых сиюминутных несчастий катастрофического масштаба. Конечно, для астронома или стратега это сильнейший удар, повергающий в состояние ужаса. Но для парня с улицы, скажем, для водителя автобуса или продавца, бармена, официантки это лишь теплая водица».

Главный герой-рассказчик, как и положено в романе-катастрофе (пусть катастрофа и вялотекущая), – обычный человек в необычных обстоятельствах. Врач Тайлер – заурядность, в меру симпатичная, в меру нерешительная, в меру рефлексирующая. Но достаточно умная, чтобы понять, где она оказалась и зачем. Его предназначение – работать фоном, supporting role для по-настоящему главного персонажа. Его зовут Джейсон, он гений. Это компания его отца первой взялась за Спин всерьез. И рапира, что отражает выпады неба – в его руке, которая не имеет права ослабеть. Ключевые слова – «не имеет права», дальше тишина, ибо спойлерам в рецензиях не место.

Брат и сестра Джейсон и Диана, друзья детства Тайлера, со своими мифологическими именами напоминают легенды о богах-близнецах – и пути у них зеркальны. Джейсон перед лицом Апокалипсиса выбирает науку, Диана – религию. Брат меняет мир, сестра – себя. И между ними – Тайлер, выбирающий любовь. К ним обоим, как бы двусмысленно это ни звучало. И дальше снова тишина.

«Спин» – это история не об Армагеддоне, а о людях. Уилсону интересны не фантастические идеи, а то, что с ними станем делать мы. И еще интереснее – что эти же мы сделаем со своей жизнью на фоне идей. «Зачем еще нужна фантастика?» – недоумевает автор между строк. За это твердое знание – зачем – он и получил свою «Хьюго», а вовсе не за идеи, которые для дотошных фэнов сверхоригинальностью не блещут. Но премии получают не сверхоригинальные, а «очень своевременные» книги.

Это будет очень медленный Апокалипсис. Медленный, как смерть, которая начинается уже с нашего рождения. Уилсон намеренно открывает финал нараспашку: никто не знает, есть ли жизнь после смерти. Но дальше – уже не тишина, а неизбежный сиквел.

В кои-то веки рекламный blurb на обложке не соврал: это действительно до ощущения «дежа вю» похоже на Стивена Кинга. Разница только в антураже: вместо американского провинциального городка — другой замкнутый на себя локус, отдаленный спальный пригород Стокгольма. Все остальное присутствует. Жуткие натуралистические эпизоды? Checked. Внимание к бытовым деталям и наделение даже третьестепенных персонажей прошлым и характером? Checked. Тема переходного возраста и взросления? Checked. История, которая совсем не то, чем кажется? Вот с этого надо было начинать, это, кажется, самое главное.

«Тайны прошлого не коснулись этих мест, даже церкви — и той не было. Город с населением в десять тысяч человек — и без церкви.

Это лишний раз говорит о духе современности и рациональности, царящем здесь. О том, сколь эти люди чужды призраков и ужасов прошлого.

Это также частично объясняет, до какой степени все происшедшее застигло их врасплох».

Три плотно забитые событиями недели осени-зимы 1981 года, унылый лабиринт многоэтажных коробок с редкими выходами в лес и к озеру, десяток-полтора основных персонажей, чуть ли не спотыкающихся друг о друга, — совершенно клаустрофобная обстановка, теснота, отсутствие воздуха, желание сбежать куда подальше... Бежать, однако, некуда. Один из героев в самой жуткой сцене романа оказывается заперт в подвале с живым мертвецом; примерно так же чувствует себя в этом тексте читатель. Благо окружение то еще — несчастные, злые, растерянные люди: разведенные родители, опустившиеся алкоголики, малолетние бандиты... Практически Петербург Достоевского. Только с вампирами.

Ах да, вампиры. Они тут весомо-грубо-зримые, совершенно не гламурные, их образ жизни совершенно не вызывает желания немедленно к ним присоединиться. Некогда наша вампир(ша) Эли спросил(а) случайно встреченную... э... соплеменницу, много ли их. Та ответила, что очень мало, потому что большинство кончает с собой — не выдерживает мук совести. Иллюстрация этому в книге тоже есть.

Но — чертова амбивалентность: жутковатое существо, пьющее человеческую кровь, становится единственным настоящим другом для забитого нелюдимого подростка. И заодно само познает ценность дружбы. Собственно, об этом и история — о подлинных чувствах в отчужденном и разобщенном мире. Кроме Эли и Оскара, здесь есть еще одна настоящая пара — правда, влюбленных, а не друзей, — но там все заканчивается куда более трагически: а что ж с ними еще делать, если они заговорили о любви только перед лицом смертельной опасности.

Амбивалентность — вообще ключевое слово для всей этики текста: даже в самых неприглядных персонажах автор откапывает что-то хорошее. И, в целом, изрядно сбивает с толку читателя. Но, кажется, это первая вампирская история, которая, как принято писать, «заставляет задуматься». Наверное, потому, что это совсем не вампирская история.

Третий роман Джоан Харрис, собранный с пылу с жару прямо на волне успеха «Шоколада», представляет собой тот самый пулемет, который у писательницы все время получается, как в том анекдоте. Главная тема книги — Поиски Себя, причем в этот прекрасный и благородный квест герой отправляется в глухую французскую провинцию, по завету БГ: «Я уезжаю в деревню, чтобы стать ближе к земле». Там он находит и себя, и дом, и прошлое, и настоящих друзей, и утерянное вдохновение, а заодно обращается к созидательному крестьянскому труду и становится Другим Человеком, благодаря новообретенной смелости и переоценке ценностей одерживая победу над нехорошими людьми.

А городок, близ которого незадачливый писатель Джей Макинтош покупает себе ферму, называется Ланскне-су-Танн, тот самый, из «Шоколада». А его неприветливая соседка Мариза д'Апи очень похожа на маму маленькой героини следующей книги Харрис, «Пять четвертинок апельсина». Да все они из одной песочницы, эти прекрасные люди. Не люблю превращать анализ текста в психоанализ автора, но эта песочница называется «голова Джоанн Харрис»: это все ее неврозы, страхи, воспоминания, скелеты в шкафу и скелетики в тумбочке. Драма Джея Макинтоша, написавшего одну талантливую книгу и с тех пор пробавляющегося халтурой, — страх писательницы скатиться туда же после успеха своего романа. Детство героя тоже во многом автобиографично. Интересно, что Харрис выбрала главным героем мальчика, а не девочку, как в прочих своих книгах: видимо, чтобы показать, что некоторые проблемы универсальны и от пола не зависят. Если бы она пошла чуть дальше и продемонстрировала, что от места действия и предлагаемых обстоятельств они тоже зависят не особенно — у нее получился бы уже не пулемет, а какое-то иное оружие. Правда, в стволе оружия все равно торчал бы хиппанский цветочек.

Не думайте, я не издеваюсь, сам по себе текст «Ежевичного вина» весьма хорош. Кроме весомо-грубо-зримых картин детства главного героя, в нем есть болтливое вино и мудрое привидение (ну а как это явление Пьяблочного Джо еще назвать? по тексту никак не получаются иные объяснения, кроме мистических). Текст легкий, хотя не легковесный: утяжелять пулемет Харрис начнет в третьей книге «трилогии еды», «Пяти четвертинках...», мало не покажется.

Детская радость узнавания персонажей бажовских сказов быстро сменится ползущим по позвоночнику суетливым страхом от осознания их, этих персонажей, реальности – внятной, телесной, непоколебимой. В книгу через читательское плечо (только вот правое или левое?) подглядывают Великий Полоз, Пляшущая Огневка, наконец, Хозяйка Горы, она же Каменная Девка, самая богатая женщина в мире...

Каменная девка меняет удачу для хитников (незаконных добытчиков уральских самоцветов) на их… так и хочется написать – души, но это понятие вышло из моды в искусственном, заполненном копиями и симулякрами мире 2017 года. Профессор Анфилогов уходит в далекую экспедицию за нежданно-негаданно, по указке Каменной Девки, обнаруженным месторождением рубинов. А его ученик Крылов запутывается в сетях странной некрасавицы Татьяны, заигрывается в любовь-болезнь-наваждение, и обязательное условие этой игры – ничего не знать друг о друге…

А вот автор не играет, у автора со своим текстом все серьезно. После того, что Славникова творит с русским языком, она просто обязана на нем жениться. В хорошем смысле. В очень хорошем.

“Штукатурку дома покрывали извилистые трещины, разделявшие сырой фасад как бы на разные государства, по три-четыре окошка в каждом. <…> Разновозрастная жизнь переполняла кривые квартирки; то и дело распахивались ветхие рамы, содрогаясь по диагонали, словно бросая быстрый взгляд на улыбчивое небо, и в проеме взгромождался безгрудый подросток с допотопным зарешеченным кассетником либо крупная мать семейства, остывая от кухонного жара, нежно глядела на природу, представленную шерстяными астрами и мелкими рябыми воробьями”.

Пристальный авторский взгляд поминутно, постранично проваливается в щели междумирья, в микроскопические зазоры между Называемым и Называющим, вещью и словом. Грань быта и бытия. Метафизика обыденности. Если иные писатели читаются между строк, то Славникова между них пишет.

Прежде чем браться за Славникову, проверьте себя на Прусте и Набокове: если в течение 24 часов не разовьется аллергическая реакция, то “2017” – ваша книга. Приз за читательскую добросовестность – отменный авантюрный роман, с мистикой, мрачными антиутопическими прогнозами, игрой со смертью (ах, как хороша вторая главная героиня романа – несгибаемая Тамара, директор похоронного бюро “Гранит”!) и – на закуску – играми в революцию с настоящей, а не клюквенной кровью.

Читала первую часть книги на украинском (издательство «Фолио»), только что вышла вторая часть.

Сразу отмечу, что я как не-носитель языка старалась качество перевода и редактуры не оценивать, дабы не попасть впросак. Но отличия от привычного «русского Мураками» лезли в глаза с особой назойливостью. В украинском варианте он оказался проще, еще проще, без тумана и игры в загадочность, без лишней щепетильности, с привычкой называть вещи своими именами. На просторах интернетов иногда пишут, что «русского Мураками», в общем-то, создал переводчик Дмитрий Коваленин, а в оригинале он совсем другой. Черт его знает, для меня это пока жирный знак вопроса.

Так вот, про книгу. С названием там просто: это, во-первых, привет Оруэллу (о нем ниже), а во-вторых, для главной героини романа Аомаме так проще обозначать альтернативный мир, в который она попала очень незатейливым, очень муракамским способом. Любит он расширять в неожиданных местах пространство куда-то в пятое измерение. Просто героиня выбиралась с автострады во время пробки и залезла в какое-то строительное подсобное помещение, выход из которого вел уже в несколько другой мир. Отличия в деталях: скажем, полицейские носят куда более внушительное вооружение... А вот работа Аомаме остается той же самой: она — наемная убийца. Но убивает не кого попало, а только мужей, уличенных в домашнем насилии (это проще, чем заставлять несчастных женщин возиться с бракоразводным процессом), и только по приказу некоей богатой старухи, у которой Аомаме работает частным тренером по боевым искусствам. Старуха эта некогда потеряла дочь по вине зятя-садиста, а у Аомаме покончила с собой лучшая подруга, не вынеся издевательств мужа. Женская месть — сами понимаете, бывает страшнее некуда.

Это только одна из линий романа. Во второй некий начинающий писатель по имени Тенго по заданию ушлого редактора переписывает не совсем ровный текст молодой писательницы Фукаэри (классической муракамской «странной девушки»); текст потом получает престижную премию Акутагава, становится бестселлером, и афера начинает как-то совсем плохо пахнуть.

Дальше по мелочи и почти без спойлеров: Тенго и Аомаме связаны друг с другом, и оба так или иначе сталкиваются с некоей загадочной религиозной организацией, которая строит из себя хипповскую коммуну, а на деле — тоталитарная секта, но это ж хрен докажешь (вот, кстати, привет Оруэллу). А что до книги Фукаэри (судя по описанию — тот еще психоделический магреализм, Мураками такое любит), то она, похоже, вообще ключ к роману и к той самой секте.

В одном мире находятся Тенго и Аомаме или в разных — непонятно вообще совсем. И вряд ли будет понятно во второй книге — это я вам пока только про первый том рассказала, а еще и третья книга в поте лица пишется. С таким размахом Мураками еще не творил. И не пытался упаковать под одну обложку чуть ли не все самые неудобные проблемы современности — от тех же сект и домашнего насилия до привычки к сексу без любви (секса, кстати, в «1Q84» очень много, и от его описаний ощущение как от милицейских протоколов изнасилования) и пресловутого одиночества в толпе. Причем говорит он об этом как прямым текстом, так и своими магреалистичными символами.

Я никогда не была бешеной фанаткой Мураками, но то, что он тут творит — и в самом деле интересно. Оказывается, он замечательнейшим образом умеет закручивать сюжет и держать читателя в совершенно триллерном саспенсе. Как-то я раньше этого не замечала. Или это и в самом деле были издержки перевода?..

На русском обещали через год после украинского перевода, но что-то не видать...

Говорят, когда-то лорд Байрон пытался писать роман. Или рассказывать всем, что он его пишет. Как бы то ни было, до нас не дошло даже черновиков, только название гипотетического opus magnum эпатажного поэта: «Вечерняя земля».

Этот ненаписанный роман Джон Краули мало того что пишет (что уже само по себе — деяние, достойное установки конного бюста на родине героя), так еще и размещает сразу на трех уровнях романа собственного. На первом — мы читаем тот самый текст, тонкую и ироничную стилизацию под готические романы, в который Байрон якобы вложил еще больше автобиографического, чем в «Чайльд-Гарольда» и «Дон Жуана». На втором — читаем комментарии к нему, якобы сделанные дочерью поэта, Адой Лавлейс. Маленькое «но»: на самом деле Ада должна была — по настойчивой просьбе матери — уничтожить рукопись. Она это сделала. Но предварительно — зашифровала ее. Так роман переезжает на третий уровень, в наше время, где его находят и расшифровывают. Расшифровкой занимаются историк и автор сайта, посвященного знаменитым женщинам, Александра Новак, ее любовница-программист и ее отец, специалист по Байрону и кинорежиссер, обвиненный в сексуальной связи с несовершеннолетней (привет, Роман Полански).

«Роман лорда Байрона» — это такое же «вымышленное литературоведение», как, скажем, «Обладать» Антонии Байетт . И, как в «Обладать», сам по себе текст, вокруг которого весь сыр-бор, — не главное. Главное — связь времен и поколений, за которую как раз и отвечает утерянный и обретенный текст. Ада Лавлейс, занимающаяся примечаниями и зашифровкой романа в последние годы своей жизни, умирая от рака, пытается лучше понять отца, которого она не видела с раннего детства, и примириться с ним. Александра Новак выясняет отношения со своим отцом, и они не раз замечают, что копируют историю Байрона и Ады. Наконец, как замечает подруга Александры, уже сам тот факт, что Ада создала такой непростой шифр, говорит о том, что она (первая женщина-программист, напомню для тех, кто не в курсе) предвидела будущее и знала, что когда-нибудь появятся машины, способные справиться с расшифровкой.

Все существует одновременно, все повторяется и возвращается, и ничто не говорит о нашей любви лучше, чем попытка понять того, кого мы любим. «Роман лорда Байрона» — признание в любви к поэту со стороны самого Джона Краули. Таким же признанием — неважно, Байрону, Краули, собственным родителям или литературе как таковой, — может стать и чтение «Романа лорда Байрона».

Магией старого Голливуда Брэдбери загипнотизирован давно и прочно (собственно, он уже не первое десятилетие и живет где-то на голливудских холмах, вблизи своего персонального Эльдорадо). Этот рассказ — еще одно признание в любви к черно-белой «фабрике грез», признание искреннее и страстное, как чувство студийного охранника к прекрасной кинодиве, которую отравили прямо на съемочной площадке. Конечно, полиция в тупике, и это дело оказывается по плечу лишь единственному человеку, который, судя по всему, по-настоящему любил Диану и никогда ее не забывал...

Очень лиричный и в то же время горький рассказ: ведь старый Голливуд ушел в могилу вслед за своими богинями, и другого такого больше не будет, о чем Брэдбери искренне скорбит.

Ребенок и детектив — благодатная тема, и великий знаток детства Рэй Брэдбери превращает историю обнаружения мальчиком семейного «скелета в шкафу» (точнее, девушки в сундуке) в большое приключение для этого самого ребенка. Правда, как сообщить о трупе в полицию, если тебе никто не верит, а в семье усиленно делают вид, что ты все выдумал, — вот это действительно задача для ребенка...

В общем-то, довольно банальную идею о том, что тайное всегда становится явным, вполне можно простить за очень правдоподобную передачу событий глазами ребенка и закрученную интригу. Совершенно небрэдбериевский сюжет с очень брэдбериевскими интонациями.

Впервые я прочитала этот рассказ в совершенно крышесносном сборнике «Смерть Вселенной» («Клуб любителей фантастики»), по сей день остающемся одним из моих любимых. Сборник представлял совершенно иную сторону Брэдбери — не доброго дедушки-сказочника, а хитрого провокатора, для которого нет ничего святого. Вот и на тему родительско-детской любви он высказался так, что беременным «Крошку-убийцу» (он же «Маленький убийца») читать не рекомендуется. Действительно, с чего бы ребенку с рождения любить своих родителей, которые подвергли его тяжелейшей психологической травме рождения непонятно ради чего? На что способен его злобный рептильный мозг, состоящий из одних первобытных наслоений, без всяких высоких цивилизованных чувств? А что, если этот ребенок с рождения умеет свободно передвигаться, вот так получилось?..

Жуткий рассказ получился — не только о «конфликте отцов и детей», но и о природе зла в человеке — исходя из изложенной в рассказе концепции, оно в нем первично, изначально, и вся дальнейшая жизнь оказывается не более чем попытками его обуздать.

Был такой сериал — «Театр Рэя Брэдбери», одним своим названием передающий то, что это человек делает. Его тексты — это, в общем-то, театр, с любовно выстроенными декорациями, тщательно продуманными репликами и той дозой романтической приподнятости, без которой сцену легко спутать с реальностью, а этого — по правилам игры — делать нельзя.

Сборник «Воспоминания об убийстве» состоит из ранних рассказов классика (40-х годов), и это многое объясняет: в начале творческого пути писателю приходилось много сочинять ради денег, и сочинять то, что лучше всего принимала публика. А любила она в тот период «крутые» детективы а-ля Рэймонд Чандлер. Вот их-то Брэдбери и пытался сочинять по мере сил. И выходило это у него... своеобразно.

Лучшие тексты сборника, несмотря на всю свою кажущуюся «круто сваренность», романтичны и сентиментальны в той степени, какую не прощают никому, кроме Брэдбери, и то постфактум, уже сильно после «Вина из одуванчиков» и «Марсианских хроник». Потому, видимо, эти рассказы и были собраны вместе только в 1984 году. Ну кто, кроме Брэдбери, может закончить рассказ фразой «Роби улыбнулся, обнял любимую девушку, и их губы слились в долгом поцелуе» — и ему ничего не будет за такое преступление против хорошего вкуса?! Любовь у Брэдбери-играющего-в-крутого-детективщика сильнее, чем кровь. Ну и чем смерть, разумеется. Как любовь пожилого гангстера к юной девушке в «Мертвец никогда не воскреснет». Как любовь простого охранника киностудии к экранной диве, убитой на съемочной площадке, в «Сегодня очень холодно, Диана» (один из любимых мотивов Брэдбери — старый Голливуд, черно-белая магия).

Из прочих текстов запоминаются «Девушка в Сундуке» и, конечно, «Крошка-убийца»: Брэдбери опять раскрывает любимую тему детства, на этот раз с неожиданных сторон. В первом рассказе ребенок, узнавший страшную тайну своего семейства, становится мишенью для убийцы, во втором же убийца он сам, вот вам и «детства чистые глазенки» (в ту же тему — рассказ из другого сборника, «Жилец из верхней комнаты»). За что люблю Брэдбери — так это за его способность брать из детства ВСЕ, не фильтруя, не только сахарные радости, но и замогильную жуть; он отнюдь не считает, что ребенком быть легко.

Еще один колоритный персонаж сборника — Коротышка Муллиган, бывший полицейский, считающий своим призванием доводить преступников до белого каления, пока они не сдадутся в полицию или не поубивают друг друга (рассказы «Погибнуть из-за скудоумия» и «Похороны для четверых»).

А еще, как говорится, доставляет изощренная фантазия Брэдбери в отношении изобретения способов и обстоятельств убийства: «Полчаса ада», «Карнавал трупов», «Помяните живых», «Смерть осторожного человека» — без спойлеров, только названия...

В целом — Брэдбери, играющий в нуар, любопытен, вот только здесь он куда театральнее всего прочего своего театра. Для него это игра на чужом поле, путь и справляется он с ней вполне достойно.

«В обличье вепря» — это _мифоисторический_ роман, во всех возможных смыслах, в каких только можно понять это заковыристое слово-выделенное-курсивом. Это и миф, вечно возвращающийся в истории, и история, бесконечно становящаяся мифом — и творимая как миф. Правда, Норфолк не очень уверен в том, так ли уж четко и красиво миф возвращается — не подшлифовываем ли мы кое-где историю, не отрезаем ли от нее лишнее и не добавляем ли то, что нас с нашей непостоянной памятью устраивает? «В обличье вепря» не дает прямого ответа, как вообще свойственно хорошим книгам...

Первая часть романа — это рассказ о Калидонской охоте; суньтесь в Википедию за подробностями, я только напомню, что убивать вепря, насланного на Калидон разгневанной Артемидой, собрались герои со всей Эллады, и не последними среди них были царь Калидона Мелеагр, охотница-девственница Аталанта и ее двоюродный брат, юный Меланион. И читать первую часть крайне непросто: автор выматывает читателя педантичными (но чертовски красивыми) описаниями и заковыристыми периодами так же, как участников охоты выматывает их трудный путь к логову вепря. Усложняет дорогу по тексту и бешеное количество ссылок на античные источники, половина которых (об этом сказано в примечаниях) — обманка, подмена, которую не в состоянии отследить никто, кроме специалистов. А многие сноски вообще становятся отдельным уровнем текста и вместе с самой историей об охоте становятся почти исчерпывающем рассказом о греческой концепции Рока-обреченности, в том числе обреченности героев — самим фактом того, что они герои, — на героическую смерть. И еще: дичь и охотник — одно целое. Этот концепт мы возьмем с собой во вторую часть, он там пригодится.

А во второй части — ХХ век, Вторая мировая и ее последствия. Главный герой, поэт Соломон Мемель (его прототипом стал, кстати, Пауль Целан), бежит из родного городка (нынешние Черновцы), оккупированного немцами, куда-то в сторону греческих гор. В родном городе у него остались двое друзей детства, а родителей не осталось — их увезли в концлагерь, Солу просто повезло, что в ту ночь его не было дома... После войны он напишет поэму, в которой события Калидонской охоты срифмуются с историей, произошедшей в горах Греции, где когда-то был Калидон, с участием местных партизан и немецкого полковника Эберхардта. Поэма станет новой классикой и попадет в школьную программу, обеспечив Мемеля пожизненной славой. И вот — однажды его подруга детства, которая некогда помогла ему бежать из родного города, а сейчас стала кинорежиссером, собирается снимать на основе поэмы артхаусное кино. И оказывается, не все в той истории, описанной в поэме, было так просто, и вовсе не так легко укладывались реальные (реальные ли?) события в прокрустово ложе мифа...

Читать вторую часть, в отличие от первой, очень увлекательно. Во-первых, это действительно классная проза, звеняще-упругая, умная и точная, с гладкими точками перехода из прошлого в настоящее, с ненавязчивым психологизмом (хотя без завернутых периодов не обходится и тут; фанатам простых предложений вообще стоит обойти эту книгу стороной). А во-вторых — подгоняет, не дает покоя загадка той самой истории: что же, что случилось в окрестностях древнего Калидона на самом деле, правду ли рассказал Мемель в своей поэме? Да и было ли какое-то «самое дело»? Вместо финального катарсиса читателю вручают веер вариантов, но по какой дороге не пойдешь — есть о чем подумать. Например, о том, насколько далеки оказывались реальные, живые люди, на которых обрушилась непосильная ноша войны, от плоских лубочных героев со страниц «идеологически верных» книг. И насколько чертова реальность сложнее любых попыток втиснуть ее в текст, будь то стройный канон мифа или сбивчивые строки символистской поэмы. И о причудах памяти. И о тексте как способе осмысления самого жуткого, странного и абсурдного своего опыта. И о том, что же на самом деле остается от охотника после того, как он прошел по тропе и канул в пещеру, где ждет его Зверь...

«Ты думаешь, мы должны были драться так же, как дралась она, — сказала Рут. — В нашей Буковине, в твоей Аграфе и повсюду между двумя этими точками. Чтобы именно такой след от нас и остался. — Она печально улыбнулась. — Романтические грезы. Тебе хотелось, чтобы мы прошествовали через Рингплатц с копьями, луками и стрелами. Но мы не могли стать теми героями, о которых ты мечтал. И никто не мог».

И есть еще третья часть, совсем крохотная. О последней встрече Охотника и Зверя. Но о ней умолчу.

Читая позднего Брэдбери, не могу не удивляться, как он умудряется сохранять форму в свои почти-девяносто. Все тот же хрустальный слог, все те же светлые ностальгические интонации, все та же излюбленная тема воспоминаний и свойств памяти — в том числе культурной. И все та же задумчивая нежность после того, как закрываешь книгу.

В этом сборнике две повести. «Где-то играет оркестр» — не написанный вовремя сценарий для Кэтрин Хэпберн. Это история о журналисте, который, повинуясь некоему наитию, приезжает в странный городок Саммертон

Словом, еще одна порция неразбавленного Брэдбери — не такая пьянящая, как вино из одуванчиков (без кавычек), но удовольствие тем не менее гарантировано.

С одной стороны — Олди верны себе. Снова «книга-как-театр», текст на котурнах, приподнятый, оторванный от плоти «правильного» исторического романа — ибо для авторов важны не события (пусть мифологические), а люди в них, и так роман превращается в параболу, возвращающую нас — везде и всюду, где есть «мальчишки», гибнущие ни за что ни про что в кровавом месиве очередного столкновения божественных и человеческих интересов.

Но с другой стороны — в «Одиссее...» Олди отходят от привычного для них эпоса и пишут чистую лирику. Поэтому здесь язык взмывает до искристых высот Парнаса (не всем фанатам это понравилось, замечу в скобках), а весь текст выстроен как стилизация под многочисленные лирические и драматические жанры античной поэзии. Это история не о многом и многих — а об одном. О человеке, который так хотел вернуться домой, что весь превратился в одно это стремление, в одну эту эмоцию — изначально несбыточную, изначально трагическую мечту. Потому что никто не возвращается. Ниоткуда. Особенно с войны.

И вся история уничтожения поколения героев, сама по себе высокая трагедия рока (мы же помним, что один из неотъемлемых признаков героя — его героическая, пардон за тавтологию, гибель?), теряет в блеске рядом с мощным рефреном, густо-багряным от силы пропитавшей его страсти:

<i>Я вернусь.

Я, Одиссей, сын Лаэрта-Садовника и Антиклеи, лучшей из матерей. Одиссей, внук Автолика Гермесида, по сей день щедро осыпанного хвалой и хулой, — и Аркесия-островитянина, забытого едва ли не сразу после его смерти. Одиссей, владыка Итаки, груды соленого камня на самых задворках Ионического моря. Муж заплаканной женщины, что спит сейчас в тишине за спиной; отец младенца, ворочающегося в колыбели. Герой Одиссей. Хитрец Одиссей. Я! я...

Вон их сколько, этих «я». И все хотят вернуться. Еще никуда не уехав, они уже хотят вернуться. Так может ли случиться иначе?! </i>

Кажется, все-таки может — если судить по странному, двусмысленному и в то же время вполне определенному финалу...

Суэнвик прочитывает легенду о Фаусте буквально, пользуясь тем, что он, как наш современник, чуть больше Гете знает о прогрессе и его разных сторонах, не всегда веселых. Фауст хочет абсолютного знания? Получите и распишитесь. Мефистофель, пришелец из иного измерения, вручает ему весь объем знаний, которыми человечество успело овладеть со времен легендарного доктора и до наших дней. Правда, знания эти — сугубо технические, гуманитарным места в комплекте не нашлось. Наверняка демон сделал это с умыслом: он-то мечтает уничтожить человечество, а не облагодетельствовать, как Фауст.

И вот — началось: в средневековой Германии (а затем в Англии, куда переезжает Фауст, прозванный Джеком) появляются сначала карета на рессорах и телескоп, потом антибиотики, электричество, фотоаппарат, радио, автомобили, теория эволюции... Возлюбленная Фауста, Маргарита, возглавляет промышленную империю. Но почему-то вместо всеобщего счастья на Европу обрушиваются войны и революции, а сильные мира сего интересуются изобретениями Фауста только в одном контексте: можно ли из этого сделать смертельное оружие?..

Суэнвик на самом деле не пишет альтернативную историю как таковую: картины мрачного индустриального мира в романе даны лишь пунктиром. Собственно, даже непонятно, в какое время происходит действие книги: вроде бы это позднее Средневековье, когда жил исторический Фауст (вернее — его прототип), но впоследствии в тексте упоминаются французская революция и Директория: как, уже?! В прицеле автора — двое людей, которым предстоит сполна хлебнуть горькой концентрированной идеи романа. Фауст и Маргарита. Что их губит — сам ли прогресс как таковой или тот простой факт, что нравы людей меняются куда медленнее, чем технологии, и что ни двигатель внутреннего сгорания, ни ядерное оружие не изменят морали? Женщина, забеременевшая вне брака и избавившаяся от ребенка, в этом обществе считается преступницей, даже если от ее заводов и фабрик зависит процветание половины Европы.

Фауст в финале романа — совсем иная фигура, нежели в его начале. Меняется и атмосфера текста: если в начале автор позволял себе немалую долю иронии, завлекая читателя обманчивой легкостью, то чем дальше, тем серьезнее и беспросветнее становился текст. Надежды нет. Иллюзий относительно человечества — тоже.

В финале Суэнвик поймал ту самую точку, ниже которой спускаться некуда: это удар о дно, за которым неизбежно следует подъем наверх. Наверное, поэтому не хочется верить в грядущую катастрофу. Весна неизбежна, и даже убитый горем и озлобленный герой находит в себе силы это заметить.

По большому счету, у этого сборника нет никакой ценности, кроме сугубо артефактной: все лучшие рассказы из него можно найти в других вариантах публикаций, в том числе в сольных сборниках авторов. Считать это «срезом» отечественной фантастики конца 80-х вряд ли возможно, да и, положа руку на сердце, нисколько этой самой фантастике не льстит.

Если и есть у текстов «Выдумок...» что-то общее, то это, пожалуй, безудержность фантазии авторов в выдумывании любопытного антуража, «заваливании» пространства текста вещами и деталями. К сожалению, часто это делается в ущерб идее, которую поди еще разбери под всей этой выставкой достижений.

Вот, скажем, рассказ Александра Бачило «Помочь можно живым»: с любовью выстроенный постапокалиптический мир, симпатичный главный герой — и потрясающая в своей оригинальности идея «война — это плохо, особенно ядерная». Или рассказ Елены Грушко, давший название сборнику: сюрреалистическая мешанина разнородных деталей, с прозрачными аллюзиями на нашу реальность начала 90-х, каковыми аллюзиями смысл и исчерпывается. Или «Побег» Виталия Забирко: опять затейливый мир «планеты-концлагеря», медузообразные инопланетяне, питающиеся человеческими эмоциями, напряженный сюжет — но он уходит в пустоту, ни одной загадки мироустройства в рассказе не разгадано.

Лучшие тексты сборника — те, которые используют антураж для раскрытия идеи. Это, в первую очередь, «Сага воды и огня» Льва Вершинина — о том, чего на самом деле стоили «арийские ценности» фашистов и как бы к ним отнеслись настоящие викинги, случись им попасть во времена Второй мировой. Это «Вторжение» и «Остановка в пути» Леонида Кудрявцева: первое — сюрреалистическая притча, материализующая метафору «с войны никто не возвращается», второе — история одного неудачного эксперимента, превратившая мир в страшный сон Сальвадора Дали, немного напомнившая мне «У меня нет рта, но я должен кричать» Харлана Эллисона. Это рассказы Евгения Дрозда «Тень над городом» и «В раю мы жили на суше»: небольшие, изящные и прозрачные истории в духе старых мастеров НФ, дающие немалую пищу для ума. И еще, пожалуй, занятные сказки-притчи Сергея Булыги, напоминающие «Тысяча и одну ночь» и кучу других легенд, европейских и не только.

И самая большая ложка дегтя в сборнике — стихи Елены Крюковой, перемежающие рассказы прочих авторов. Стихи эти — графомань чистой воды, попавшая в книгу, видимо, только потому, что написана в фантастическом антураже...

Рассказ действительно производит впечатление. Наверное, дело в том, что сюрреалистический антураж здесь предназначен не для того, чтобы демонстрировать буйную фантазию автора (и качество употребленных им веществ), а для раскрытия идеи. Постоянно меняющийся, не статичный мир, в котором возможно все, а люди превратились кто в кентавров, кто в шестимерных пауков, кто в автоматы с газированной водой, возник не на пустом месте, а по вполне естественным (ну хорошо, фантастически-допускаемым) причинам. Каким — становится известно в финале. Хотя это, впрочем, еще не финал для этого мира. Так, остановка в пути...

Роман — Я-повествование, рассказчица — женщина, и вот что с ней не так.

Во-первых, в детстве, лишенная любви родителей (ее мать — бывшая узница Освенцима с вытекающими из этого факта психическими проблемами), она придумала себе двойника, живущего в параллельном мире. Ее звали Мари, а двойника — Мэри. Или наоборот, сие неважно.

Во-вторых, у нее не было друзей — до тех пор, пока ее сочинение на актуальную общественную тему не победило в национальном конкурсе. Победителей-старшеклассников пригласили в столицу на обед с министром. Стоит ли говорить, как эти одаренные детишки друг за друга уцепились. Так, что впоследствии даже переженились. А еще они придумали называть героиню МэриМари. Чтоб уж точно не перепутать.

В-третьих, она влюбилась было в одного из своих новых друзей — будущего поэта, но замуж вышла за другого: последний взял наглостью. Вместо семьи у них получилось черт-те что, и пока Сверкер ходил налево, МэриМари делала журналистскую карьеру.

В-четвертых, ее «стерпится-слюбится»-муж выпал из окна при загадочных обстоятельствах (его вытолкнула то ли малолетняя проститутка, которую он снял, то ли ее сутенер) и остался парализованным.

В-пятых — и это формообразующее — Мэри убила мужа, отключив ему жизнеобеспечение в больнице. Мари же этого делать не стала.

Мэри отправили в тюрьму, Мари стала министром.

Отсюда начинается роман.

Пытаться понять, какая из двух параллельных реальностей настоящая, невозможно. Они обе настоящие. И обе — не те, которые должны были быть. «...Захоти я и в самом деле придумать себе альтернативную жизнь, уж я бы приправила ее разными утешительными штуками. Любовью. Доверием и искренностью, сыновьями и дочерьми, чудесными лекарствами и сенсационными научными открытиями...» В обеих жизнях — страх, неизбывное чувство вины и недобитая старая любовь. Несвобода.

В финале героиня становится свободной. Это не спойлер, я ведь фактически ничего не сказала этой фразой.

Роман-сон, строчки которого висят в гулкой пустоте. «Наверное, мое дыхание замерзнет, подумала я, наверное, оно повиснет в воздухе, будто клочок сахарной ваты». Это усиливает ощущение нереальности происходящего — в обеих жизнях. Обе настоящие, и обе придуманные. Что хочешь, то и делай с этим парадоксом. Такие штуки вытворяет, скажем, Кристофер Прист («Я, которой не было» фабулой похожи на его «Лотерею») — но он выписывает сюжетные кренделя лихо, рисуясь, а Аксельссон замирает на месте и уходит в себя (точнее, в героиню-как-себя), ныряет глубоко-глубоко под темную воду. Читать это — как отбиваться от чудовищ во сне, когда руки-ноги становятся ватными, а каждое движение дается с преодолением перегрузок до шести «же». Но эта же сомнамбулическая вязкость запросто может и затянуть — со мной случилось именно это.

Наверное, лучшее произведение Александра Беляева, не устаревающее со временем. Оно — и об ответственности творца за свое творение (тема, которую подняла еще Мэри Шелли в «Франкенштейне»), но не в последнюю очередь — о любви. Романтической, красивой, невозможной любви. Роман о людях и о том, что делает их людьми — уж точно не отсутствие жабр...

“Вино из одуванчиков – пойманное и закупоренное в бутылки лето. И теперь, когда Дуглас знал, по-настоящему знал, что он живой, что он затем и ходит по земле, чтобы видеть и ощущать мир, он понял еще одно: надо частицу всего, что он узнал, частицу этого особенного дня – дня сбора одуванчиков – тоже закупорить и сохранить; а потом настанет такой зимний январский день, когда валит густой снег, и солнца уже давным-давно никто не видел, и, может быть, это чудо позабылось, и хорошо бы его снова вспомнить, – вот тогда он его откупорит!”

12-летний Дуглас Сполдинг – alter ego Рэя Дугласа Брэдбери, и последний щедро делится с ним своими детскими воспоминаниями. Как по камешкам через речку, Дуглас и его братишка Том перебираются через это лето, прыгая из одного приключения в другое. Чудаковатый изобретатель Лео Ауфман конструирует Машину Счастья. Престарелый полковник Фрилей, подобно машине времени, переносит мальчишек в свои собственные воспоминания. Соседка оказывается самой настоящей ведьмой, а старьевщик – волшебником, закупоривающим в бутылки свежий ароматный воздух. А где-то в темном овраге, делящем городок надвое, бродит страшный Душегуб, убивающий женщин…

Лето 1928 года стало не только летом приключений, но и летом открытий. Оказывается, со смертью каждого человека умирает целая вселенная. Оказывается, взрослые и дети – существа с разных планет, а старики, похоже, и вовсе никогда не были детьми. Оказывается – и это страшней всего для Дугласа – он сам когда-нибудь умрет, и его не спасет даже восковая гадалка мадам Таро, похищенная из парка аттракционов…

Единственный способ избежать смерти – консервировать, спасать от всепожирающего времени свои воспоминания, каждую солнечную или дождливую минуту каждого лета, потому что в этом заключается единственно доступное человеку волшебство. И когда взрослые серьезные люди (да чего греха таить – и сам Брэдбери, как он признается) плачут над страницами “Вина из одуванчиков” – это значит, что волшебство работает.

"– Да я в общем не за тебя беспокоюсь, – пояснил Дуглас. – Я больше насчет того, как бог управляет миром.

Том задумался.

– Ничего, Дуг, – сказал он наконец. – Он все-таки старается».

Это не роман, это сборник новелл. Брэдбери – мастер короткой формы, изящных прозрачно-акварельных зарисовок. “Ракетное лето. Из уст в уста с ветром из дома в открытый дом – два слова: «Ракетное лето». Жаркий, как дыхание пустыни, воздух переиначивал морозные узоры на окнах, слизывал хрупкие кружева. Лыжи и санки вдруг стали не нужны. Снег, падавший на городок с холодного неба, превращался в горячий дождь, не долетев до земли”.

“Марсианские хроники” описывают, этап за этапом, покорение Марса человеком. Покорение мира, в котором доживает свои последние годы некогда высокоразвитая цивилизация марсиан, “смуглых и золотоглазых”.

Марс сдается не сразу. Первая экспедиция гибнет, даже не совершив посадку (об этом – рассказ “Илла”). Вторую просто объявляют сумасшедшими и отправляют “по назначению” – в психушку (“Земляне”). Третья оказывается в плену собственных иллюзий (“Третья экспедиция”). Наконец, четвертая застает Красную планету уже мертвой (“И по-прежнему лучами серебрит простор луна”), но даже погибшая культура марсиан оказывается сильнее и мудрее бестолковых агрессивных обезьян, возомнивших себя “покорителями космоса” – людей…

И будут в этом мире встречи и разлуки, потери и находки… И будет марсианский мальчик, желающий лишь одного – чтобы его любили, но не сумевший сделать счастливыми всех (“Марсианин”)… И будет отчаянная попытка переделать планету без всяких чудо-машин и научных теорий терраформирования *, просто с помощью двух рук, одной лопаты и бесконечной веры в чудо (“Зеленое утро”)… И будет гибель Земли в огне третьей мировой, но снова будет Марс – и будет надежда… И, наконец, “Будет ласковый дождь”…

“Марсианские хроники” – не о Марсе, они о нас с вами, о наших надеждах и мечтах об идеальном мире. Этот мир хрупок и прозрачен, он не терпит неуклюжих и грубых душой. Идеальное место для поэта Брэдбери и для миллионов его читателей. Жаль, конечно, что этот мир не имеет ничего общего с реальной Красной планетой…

И последнее: колонизация Марса, по Брэдбери, уже началась. Первый рассказ цикла – “Ракетное лето” – датируется 1999 годом. Кажется, человечество что-то серьезно упустило…

Подзаголовок “Парфюмера” – “История одного убийцы” – очень хочется расширить, в духе романов того самого XVIII века: “История одного убийцы, при крещении нареченном Жан-Батист Гренуй, который, не обладая от рождения собственным запахом, имел обостренную чувствительность к запахам посторонним, о его обучении искусству парфюмера и о том, как совершил он убийства двадцати пяти девушек с тем, чтобы забрать себе их запах, а также о его ужасной гибели”. Вот так – на одном выдохе – мы исчерпали сюжет романа. Это действительно все, что происходит в “Парфюмере”. Ну… почти все.

“Почти” – это “летучее царство запахов”, в котором живет главный герой и в которое автор постепенно заманивает читателя – и читатель послушно идет на запах, слепнет и глохнет, только бы не потерять драгоценную физическую способность, которой щедро делится с нами прекрасное чудовище по имени Жан-Батист Гренуй. Переехав в эфемерный мир ароматов, мы уже согласны признать, что и любовь к ближнему нашему возможна только благодаря запаху, который от этого ближнего исходит. Просто есть люди, которые обладают более приятным запахом, чем другие – и потому внушают любовь.

А ведь это авторская ловушка. Запах у Зюскинда не причина любви, это сама любовь. Не случайно несколько раз подчеркивается, что Гренуй с детства был лишен любви – точно так же, как был он лишен собственного запаха. Гренуй – пустое место, точка абсолютного вакуума, “черная дыра”, втягивающая под свою непроницаемую поверхность любые объекты. Финальные сцены, в которых наш герой внушает всем окружающим, даже отцу убитой им девушки, безграничную любовь, – это черная дыра любви в действии. Смерть Гренуя – ее коллапс, самоуничтожение.

Есть другая точка зрения, согласно которой аромат – это метафора искусства. Судьба Гренуя – судьба непонятого художника, демиурга, творящего и разрушающего целые миры в своем воображении. Искусство, как известно, сродни дьявольским козням – и вот в начале романа появляется кормилица, утверждающая, что младенец Жан-Батист одержим дьяволом… и хромота Гренуя приобретает дополнительный смысл… Бог и дьявол в одном лице, Гренуй идет на смерть как на Голгофу – и дарит людям абсолютное счастье приобщения к божественному… “Примите, ешьте: сие есть Тело Мое”…

Точек зрения много – метафора Зюскинда оказалась универсальной, размером со Вселенную. В вашей власти интерпретировать роман как угодно – если увидеть в нем не просто “книгу про маньяка”…

Пожалуй, самая несложная из пелевинских книг — эдакие басни Крылова разлива 90-х. Люди — насекомые, рожденный ползать летать не может и так далее. Ассоциации с «Превращением» Кафки неизбежны.

Впрочем, написана она замечательно — у Пелевина отменно получились «пограничные» состояния героев: вот перед нами человек, а в следующей фразе — уже насекомое. Реалистичность описаний может местами напугать или вызвать отвращение (одна сцена «насекомого секса» чего стоит!)

А вот история про конопляных клопов пошла в народ :)

Если в «Имени Розы» разные пласты текста были намертво спаяны между собой, замешаны в одно тесто, то «Маятник Фуко» — это скорее слоеный пирог. История расшифровки таинственного завещания тамплиеров, к которому оказываются причастны все эзотерические течения последних двух тысячелетий — розенкрейцеры, масоны, каббалисты, да кто только не..! – перебивается историями жизни рассказчика и его друга, вполне себе типичных «шестидесятников». Сложность композиции не дает читать роман запоем, что и дало возможность записать его в «чтиво для интеллектуалов».

А между тем роман еще глубже «Имени Розы». Разноплановость композиции дает возможность таланту Эко раскрыться во всей красе. Тут-то и становится ясно, до какой степени неподражаем его юмор. Один пересказ главным героем исторических эпизодов в духе «Всемирной истории для чайников» чего стоит!

Смех в романе — это не только зубоскальство, но и горькая ирония, заставляющая вспомнить Вильгельма Баскервильского из «Имени Розы», который, сомневаясь во всем, утратил все устои, и даже единственная его надежда и опора — собственный блестящий ум и дедуктивный метод — оказываются никуда не годными. Циничные герои «Маятника» за своим пофигизмом и изощренными интеллектуальными играми прячут страстное желание найти в этом мире и собственной жизни что-то по-настоящему святое и нетленное, неподвижную точку отсчета наподобие той, к которой прикреплен маятник Фуко... но находят слишком поздно. Их сон разума уже успевает нарожать таких чудовищ, что бытие и сознание окончательно меняются местами. «Это плохая игрушка, и мне она не нравится», — таков вердикт любимой женщины главного героя.

Разумная (???) планета-океан Солярис (кстати, в оригинале Солярис женского рода) с плохо изученными физическими и совсем не изученными мыслительными характеристиками… Странные психические аномалии среди ученых, дежурящих на орбитальной станции близ планеты… Разгребать происходящее поручено психологу Крису Кельвину, который обнаруживает на станции атмосферу тихого сумасшествия и… странных “гостей”, которых вроде бы не должно там быть, но они есть и одним своим существованием доводят ученых до безумия. К Кельвину тоже приходит “гостья” – когда-то любимая им Хари, которая покончила с собой по его вине…

“Гостей” порождает Солярис, но зачем он это делает? На каком языке он пытается разговаривать с людьми – если вообще пытается?

Эти вопросы как будто бы остаются за кадром – на фоне выяснения отношений Кельвина и Хари, когда он понимает, что перед ним совсем другое существо, не та, которую он любил, но тем не менее он уже любит эту, другую Хари, наделенную настоящими человеческими чувствами… “Это была Хари. Самая настоящая. Другой быть не могло”.

И на фоне мелодрамы блекнут, отступают на второй план размышления о Солярисе, как будто он – Бог: жесток ли Солярис? Милосерден ли? Как он относится к людям? Нужны ли мы ему? Ключом могла бы стать – но не стала – фраза из магнитофонных записей погибшего ученого: “Поиски мотивировки этого явления являются антропоморфизмом. Там, где нет людей, там нет также доступных человеку мотивов”.

Лем пытался столкнуть человечество с Иным разумом – настолько Иным и настолько разумом, что и представить невозможно. Это “Ding an sich, Непознаваемое, Вещь в себе, Вторая сторона, пробиться к которой невозможно”. Даже если люди не одиноки во Вселенной, очень может быть, что все, что мы можем ТАМ встретить, безнадежно далеко от нашего понимания...

С самого начала книги ясно, что писательница ставит себе задачу трудновыполнимую. Она изображает мир, в котором людей нет вовсе – это мир Соглашения, торговой организации, объединяющей несколько разумных инопланетных рас. Среди них – высокоразвитая цивилизация мохнатых махендосет, нервные прозрачные трехполые стишо, змееподобные тка, общающиеся пением паукообразные кненны, агрессивные серокожие кифы… А главный герой повествования – точнее, героиня, – принадлежит к расе хейни, похожих на львов, не только внешне (шерсть и длинная грива), но и по устройству общества: хейни живут кланами-прайдами, самцы борются за власть и охраняют территорию, а самки занимаются делами и торговлей. Вот и Пианфар Шанур, именитая и уважаемая хейни, является капитаном звездолета “Гордость Шанур” и совместно с экипажем сестер, кузин и других родственниц (только самок, потому что самцы друг с другом не ладят) приумножает благосостояние клана в межпланетной торговле. И все бы хорошо, да только однажды на Центральной станции в корабль Пианфар ворвалось странное безволосое существо, спасающееся от похитивших его кифов. Непонятное существо оказывается разумным, и более того – человеком. Так на космической арене появляется новая, неизвестная народам Соглашения раса. Естественно, все расы стремятся первыми распространить свое влияние на нее, а то и подчинить себе ради своей выгоды. Так что теперь Пианфар, на свою голову связавшейся с непонятным, но неагрессивным и симпатичным человеком по имени Тулли, предстоит защищать его и свои интересы от целой своры захватчиков…

Собственно, сюжет в основном исчерпывается погонями, схватками, интригами, дележом прибыли и прочей суеты вокруг Тулли и его соплеменников. Как ни странно, ничего особо инопланетного здесь нет, мотивация героев понятна, потому что она вполне человеческая. Каждый думает лишь о собственной выгоде, как и положено торговцам. Вообще достаточно странно, что в инопланетном мире существует рыночная экономика с налогами, пошлинами, бюрократией и прочими вполне земными “радостями”. А у отважной Пианфар Шанур проскальзывают тоже вполне земные феминистские воззрения: неужели самцы хейни (читай – мужчины) настолько тупы и ограниченны, что не способны ни на что, кроме бесконечной грызни за власть? Хейни едят чипсы и пьют воду из пластиковых бутылок, а стишо пьют чай. Одним словом, фантастический сюжет и идеи (каковых, впрочем, мало) в очередной раз получились “человеческими, слишком человеческими”. По крайней мере, любители лихо закрученных историй не будут разочарованы. Как и поклонники компьютерных игр типа Elite или X-Tension – описываемый мир очень похож на эти космические симуляторы.

А вот на что действительно стоит обратить внимание, так это на приложение. В нем Черри описывает все расы Соглашения, и делает это более информативно, чем в собственно романах (их в книге два: “Гордость Шанур” и “Выбор Шанур”, а всего в цикле о Шанур их пять). Здесь и открывается настоящий простор для фантазии читателей, обладающих творческим складом ума. По этому миру можно хоть играть, хоть писать собственные произведения.

Вот книга, которую можно взять с собой на необитаемый остров. Или в одиночное заключение – на сколь угодно длительный срок. В общем, везде, где у вас будет много свободного времени на медленное вдумчивое чтение, на возможность растягивать удовольствие, смакуя каждое слово. Потому что антология “Лучшее за год” – это наслаждение не на час. Стоит только взглянуть на этот 700-страничный том, чтобы понять это. А начав вчитываться, жалеешь, что миновали времена Средневековья, что нельзя наслаждаться этим фолиантом в наиболее подходящей для него обстановке: в полутемной пыльной библиотеке готического замка, при свечах, благоговейно перелистывая страницы возложенного на резной пюпитр тома и вздрагивая от каждого шороха… Но довольно лирики, перейдем к сути.

Спектр жанров, тем и настроений, представленных в сборнике, широк необычайно. Здесь и психологический триллер, и фэнтезийный детектив, и подзабытый (казалось бы) “колониальный рассказ”, и сюрреалистическая фантазия, и волшебная сказка-притча… Над страницами витают духи Павича и Маркеса, Дэвида Линча и Эдгара По… Странные девушки предсказывают будущее, в рисунке обоев или вышивке таится чудовище, а Стивенсон, Свифт и Спящая Красавица оказываются вовсе не тем, чем мы с детства их считали… И чего здесь только нет!.. Хотя чего здесь нет, можно сказать точно: здесь нет плохих произведений.

Готичный сказочник Нил Гейман, автор “Американских богов” и “Коралины”, радует нас двумя абсолютно разными рассказами: один – запутанная история странного путешествия во времени и пространстве, другой – воссозданный с ужасающей пунктуальностью ночной кошмар. Земляк и соратник Павича Зоран Живкович озадачивает стилизованной притчей о скрипичном мастере, пытающемся достичь невозможного. Грэм Джойс обращается к английской истории, а известный фантаст “новой волны” Томас Диш (здесь он почему-то Дисх) удивляет ехидными детскими стихами…

Намеренно ли так было сделано составителями или случайно получилось, но обрамляющие антологию рассказы странным образом задают тон всей этой кунсткамере человеческой фантазии. Рассказ Келли Линк “Затишье”, созданный по принципу матрешки (“рассказ в рассказе”), настраивает нас на волну детских ночных бдений, проведенных за рассказываниями страшных историй. А замыкает сборник небольшая повесть лауреатки “Небьюлы” Элизабет Хэнд “Наименьшие козыри” – о той магической власти, которую дает человеку творчество. Магия творчества, магия слова, магия воображения – это общий знаменатель всего “Лучшего за год”.

“Отчужденными” (англ. aliens) называли психически больных на заре психологической науки – в конце XIX века. Этим словом было четко обозначено отношение тогдашнего общества к этим людям, которые и людьми-то не считались. А алиенистами именовали ученых-психиатров, которые не брезговали проникать в темные закоулки душ этих людей, пытаясь понять, что сделало их такими. По меркам того времени – занятие грязное и непристойное. Поэтому участие героя романа, алиениста Ласло Крайцлера в расследовании серии жестоких убийств детей в Нью-Йорке 1896 года – случай из ряда вон выходящий.

Впрочем, этого бы не случилось, если бы доктор Крайцлер не был Гарвардским однокашником и другом Теодора Рузвельта, который в то время возглавлял Полицейское управление Нью-Йорка. Компанию Крайцлеру в независимом расследовании этого безнадежного дела составил другой товарищ будущего президента США – Джон Скайлер Мур, репортер и авторское Я романа. Друзьям помогают отважная эмансипированная барышня Сара Говард, секретарша Рузвельта, мечтающая работать в полиции, и детективы братья Айзексоны – сторонники передовых методов ведения расследования. И еще один колоритный персонаж есть в “Алиенисте” – Нью-Йорк конца позапрошлого столетия, мрачный и страшный город, по сравнению с которым комиксовый Город греха кажется детской площадкой…

Команда доктора Крайцлера избрала долгий и опасный путь расследования. Это путь постепенного проникновения в душу предполагаемого убийцы, выяснение его возможного прошлого, вплоть до раннего детства и сведений о родителях. Потому что доктор Крайцлер убежден: человек есть сумма его индивидуального опыта. Его страхов, его любви и ненависти, его способов отвечать на удары жестокого мира. И каждый из нас достоин жалости и понимания – будь то знаменитый ученый, уличный мальчишка-беспризорник или жестокий маньяк-убийца.

Очень человечный получился роман у профессионального историка и голливудского сценариста Калеба Карра. Несмотря на обилие жестокости, крови и грязи, “Алиенист” исполнен веры в победу добра над злом – той веры, адептами которой были классики детективного жанра. В этом, а не только в блестящей стилизации под викторианскую прозу, – прелесть “Алиениста”. И не случайно он несколько недель возглавлял список бестселлеров газеты “Нью-Йорк Таймс” (а то, что именно в этой газете работал Джон Мур, наверняка случайное совпадение!).

Живет в Москве такой парень – Иосиф Мезенин, лет тридцати с хвостиком, директор PR-агенства из четырех сотрудников, включая его самого. Живет не тужит, попивает шотландский виски, иногда встречается в модных заведениях с друзьями боевой юности, иногда – с любовницей, а в основном – предается размышлениям на тему потерянности поколения “восьмидесятников” вообще и своей личной потерянности в частности. “Жизнь себе текла. Мы влюблялись и любили, пили, отрывались, в перерывах – работали”.

И так бы текла эта жизнь себе и дальше, если бы не странная смерть одного из наших мушкетеров – эзотерика и наркомана Химика. За этим последовало самоубийство его девушки Лили – тоже при загадочных обстоятельствах. Оставшиеся в живых три мушкетера решают, что это “жжж” неспроста, и берутся за самодеятельное расследование. Благо сил и средств у них для этого хватает: Матвей – “новый русский” с кучей денег и связей, Антон – компьютерный гений, а Иосиф, как выпускник медфака, считается человеком широкой эрудиции, а посему в расследовании исполняет роль “доктора околовсяческих наук”.

В поисках истины (которая, как ей и положено, находится “где-то рядом”) герои отправляются в Ватикан, Израиль, Японию, их заносит в северный русский монастырь и в гости к “крестному отцу” Владивостока, в секретные туннели московского метро и даже в “Матросскую тишину”… Сюжет несется бодро, вприпрыжку, выделывая самые неожиданные кульбиты, с шутками-прибаутками, да еще и под музыку – от “битлов” и Procol Harum до Горана Бреговича и “Океана Эльзи”. Главный приз в этой гонке – раскрытие всемирного заговора и спасение мира. Ни больше, ни меньше.

“Одиночество-12” продавалось под соусом “нашего ответа Дэну Брауну”, а среди отзывов встречалось и такое: “Дэн Браун нервно курит в углу!”. На самом деле “дэнбрауновская” здесь только теория заговора, да и та уже затаскана-перезатаскана по страницам “интеллектуальных детективов” всевозможными литературными ловкачами. Все остальное – попытка пересадить на российскую почву экзотические растения модных мировых бестселлеров. Здесь и “саундтрек” а-ля Харуки Мураками (хотя и чересчур прямолинейный), и неуклюжие реверансы в сторону Умберто Эко (вставная пьеска о расследовании убийства в средневековом монастыре), и криптографические изыскания под стать Пересу-Реверте… Однако на приглашение покурить в углу вся эта честная компания почему-то не отзывается. У нее, компании, есть шик, лоск и стиль, в отличие от беспардонно-фамильярного с читателями Ревазова. Впрочем, возможно, именно это читателям и нравится…

“Мистер Понедельник” – первая часть эпопеи “Ключи от Королевства” (The Keys to the Kingdom), посвященной приключениям обычного мальчишки Артура Пенхалигона даже не в одном мире, а в целой многоярусной Вселенной. Давным-давно, на заре времен, эту Вселенную создала могущественная Зодчая, поместив в Центре Всего Сущего огромный Дом, жителям которого вменялось в обязанность следить за происходящим во Вторичных Царствах (в число которых входит и наш мир). Удалившись от дел (куда и зачем — непонятно), Зодчая оставила во Вселенной свое Волеизъявление (в виде документа на куске пергамента), хранить которое должны были семь странных существ, олицетворяющих собой семь дней недели. Их задачей было передать Ключи от Королевства, имеющие форму часовых стрелок, Законному Наследнику. Но дни недели захотели править Вселенной самолично: они заточили Волеизъявление и завладели Ключами.

Частице Волеизъявления удалось бежать и обманным путем подсказать Мистеру Понедельнику хитроумный план: назначить наследником человека, который находится при смерти, чтобы можно было вручить ему первый Ключ и тут же его отобрать. Таким человеком и оказывается четырнадцатилетний Артур, страдающий жесточайшими приступами астмы. В момент очередного приступа ему вручают Ключ, который… мгновенно исцеляет мальчика, к ужасу Понедельника и к вящей радости Волеизъявления. Теперь Артуру волей-неволей придется найти остальные ключи и вступить в права наследования. Но нужно ему вовсе не это – он хочет найти лекарство от странной болезни, которую занесли на Землю слуги Понедельника – жуткие создания Пустоты…

Грандиозный мир Никса придется по вкусу и детям, и взрослым, но с одним условием: без фантазии здесь не обойтись. Если вы любите “Алису в Стране Чудес” и “Бесконечную историю”, а к “Гарри Поттеру” и ему подобным относитесь в лучшем случае с долей снисходительности, то беготня по этажам пространства и времени в “Ключах от Королевства” вполне может стать вашим любимым времяпрепровождением.

А пока дети увлечены головокружительными приключениями своего ровесника в странном мире и познанием простой истины – никакое великое предназначение не может быть выше дружбы и преданности близким, – взрослым есть над чем подумать. Христианское в своей основе мироздание, библейские и литературные аллюзии (сами названия книг эпопеи – большой привет Честертону с его “Человеком, который был Четвергом”), постмодернистская идея “мир есть текст”, которую воплощает Дом – хранилище записей обо всем происходящем во Вселенной… У Никса, как у хорошего фокусника, хранится в рукаве достаточно способов завести ваши шарики за ролики. А переводчица Мария Семенова (да-да, именно автор “Волкодава”!) великолепно не мешает ему в этом.

События “Неуловимого Хаббы Хэна” относятся почти к самому финалу пребывания сэра Макса в прекрасном городе Ехо – приблизительно перед “Лабиринтом Менина”. Из груди нашего доблестного сэра только-только извлекли невидимый волшебный меч короля Менина, с действием которого так никто толком и не разобрался. Но вместо того, чтобы жить да радоваться, сэр Макс понемногу начал сам себя не узнавать: характер портится, всякая дрянь по темным углам мерещится, да еще и ночные кошмары оборачиваются вполне реальными катастрофами, происходящими с обидчиками нашего героя… “Я бы и сам от себя с радостью сбежал, с одной зубной щеткой и сменой белья за пазухой, но сей трюк был неосуществим по техническим причинам”, — честно признается Макс.

Мудрый начальник Макса, Джуффин, быстро объяснил подопечному, в чем дело: оказывается, Макс просто перестал контролировать свое могущество (то самое, от которого морщат нос фраененавистники – ну не может у обычного человека взяться столько магической силы из ниоткуда!). А помочь этому горю может разве что легендарный Магистр Хабба Хэн, способный исцелить от любой болезни. Вот только найти его не так-то просто. “…Чтобы встретить Магистра Хаббу Хэна, надо знать о его существовании, твердо решить, что эта встреча тебе очень нужна, но при этом — не хотеть его встретить. То есть ты должен искать его, осознавая необходимость встречи, но не испытывая ни малейшего желания найти”.

Вот такой коан, не хуже знаменитого “не думать о белой обезьяне”. Макс перепробовал кучу способов, чтобы встретить неуловимого Магистра… а помог ему не кто иной, как сэр Шурф Лонли-Локли. Только выдавать, каким образом нашим героям это удалось, я не буду — потому что в этом-то и заключается вся соль истории. Истории непростой и мудрой, не в пример многим из прежних приключений Тайного сыска…

“Если кому и нужна жертва, то лишь самому жертвователю — при условии, что он разумен и искусен. Не самое драгоценное и необходимое приносится в жертву, а то, что лишь кажется драгоценным и необходимым, а на самом деле — лишнее. Только мешает. Когда жертва приносится должным образом, жертвующий поступает, как искусный скульптор, отсекая все лишнее от каменной глыбы. Ваяет себя. Достойное занятие — вне зависимости от конечного результата”. Узнаете Макса Фрая? Он вырос. Он стал мудрым и спокойным, но любить его все так же легко и приятно.

Ее зовут Смилла Ясперсен. Ей 37 лет, ее рост 1 метр 60 сантиметров. Она выросла в Гренландии, но живет в Копенгагене. Ее мать умерла, а с отцом, хирургом-миллионером, у нее сложные отношения. Она не замужем, детей у нее нет. Она блестящий ученый, она преклоняется перед математикой и ненавидит любое принуждение, любую попытку ограничить свободу. Она умеет ударить первой. А еще она умеет чувствовать снег. Да, с этого надо было начинать. Ее зовут Смилла Ясперсен, и она умеет чувствовать снег.

“Смилла и ее чувство снега” успешно маскируется под детектив. Героиня расследует смерть своего друга – мальчика Исайи, также гренландца по происхождению. Именно (и только) это сумели вычитать в книге голливудские сценаристы.

Когда рассчитывающие на лихой “экшен” поймут, что здесь что-то неладно, будет уже поздно. Их уже затянет в себя суровый, четкий и холодный текст, снежное одеяло заглушит все звуки окружающего мира, и они станут Каями, под неумолимым взором Снежной Королевы – Смиллы складывающими из ледяных кристаллов слово “вечность”. “Геометрия существует в нашем сознании как врожденный феномен. В реальном мире никогда не возникнет снежный кристалл абсолютно правильной формы. Но в нашем сознании имеется сверкающее и безупречное знание о совершенном льде. Если ты чувствуешь в себе силы, можно искать и дальше – за геометрией, за туннелями света и тьмы, которые есть в каждом из нас и которые тянутся назад к бесконечности”.

Текст датчанина Питера Хёга — это асимптота, бесконечное приближение к совершенству, воплощенному в головокружительной правильности снежинок и безжалостных к себе и другим мыслях Смиллы, в прямых, как мысли добропорядочных датчан, линиях копенгагенских улиц и в суровом молчании ледяных просторов Гренландии, безупречного и жестокого северного Абсолюта. Не случайно именно на севере помещали скандинавы Хель – царство мертвых. И на север, в Гренландию, отправляется Смилла в поисках истины и себя вместе с ней…

Много позже, возвращая себя из снежной пустыни одиночества, в которую погружает нас “Смилла…”, отогреваясь горячим молоком, кутая ноги в теплый плед, мы начнем осознавать, что же это, собственно, было. Тогда мы увидим то многообразие жанров, которые писатель смешивает под одной обложкой – от психологической драмы до научной фантастики (!!!). Отыщем в мировой литературе предшественников Хёга – это прежде всего, пожалуй, Герман Мелвилл. Придумаем собственные ассоциации. И зададимся вопросом: если Хёг будет продолжать в том же духе, как скоро ему дадут Нобелевскую премию – через пятнадцать лет или через тридцать?..

Текст Алексея Иванова с первых страниц действует подобно шаманскому заклинанию. Значительная доля слов совершенно непонятна, а бросить книгу невозможно. Что такое эти “хумляльты”, “хонтуй”, “тамга”, “балбаны”, “керку”, “хакан” и прочая не то что нерусская – инопланетная какая-то лексика?! Куда мы попали – в знакомую со школьной скамьи русскую историю XVI века (как нам вроде бы обещает аннотация) или в параллельный мир?

“Здесь, мужики, самый край божьего мира, а дальше – одни демоны творенья, которым ни наша, ни божья воля не указ. Ангелы то над нами небо еще держат, а демоны всю землю пещерами изрыли, лезут наружу, прорастают болванами. И люди здешние – югорские, пелымские, пермские, – тоже по пояс из земли торчат. Души у них демонские, каменные”.

История родного Иванову Пермского края – точнее, ее самые темные страницы – в романе “Сердце Пармы” превращается в самую натуральную фэнтези, хоть автор (начинавший как фантаст) и открещивается от этого ярлыка. Да, вроде бы на первом плане – история покорения Московским царством Пермского края, борьба православия с язычеством, красочно и страшно описанные сражения, князья и ханы, епископы и шаманы… Но тут же, рядом – сводит с ума своих похитителей таинственная Золотая Баба, идол солнечной богини Сорни-Най… Пляшут на заснеженных полянах обнаженные “ламии” – колдуньи-оборотни, иссушающие душу влюбленных в них… Охотится на нарушителей запретной территории жуткий, заросший шерстью Комполен – лесной хранитель… История ли это?! Сочиняет Иванов лихой приключенческий роман в исторических декорациях – или творит самый настоящий миф, уходящий корнями глубоко в землю, в древние и глухие времена? Не случайно же автором обозначен жанр “Сердца Пармы” как “роман-легенда”…

В сумрачных ликах персонажей романа видятся наши современники, а история, которую рассказывает автор, кажется происходящей не в конкретном историческом времени, а в мифологическом Всегда-Никогда. И начинаешь вместе с героями Иванова верить в то, что есть в мире дороги судьбы, которыми ходят и люди и боги, и что, однажды вступив на эту дорогу, уже не свернешь с нее...

Действие каждого из рассказов происходит в ночь на 19 марта 1929 года. Исторически это было время зыбкое, пограничное: аккурат между двумя мировыми войнами в Европе начал поднимать голову фашизм. И на подобном же пограничье, распутье находятся герои Хёга – каждому из них предстоит сделать нелегкий экзистенциальный выбор. Но не это главное в рассказах, а то, что в финале каждого из них происходит неожиданный кульбит – и полностью изменяет наш взгляд на происходящее.

Вот вам в качестве иллюстрации рассказ “История одного брака” (возможно, ключевом ко всему сборнику, хотя на зыбкой хёговской почве я вообще не рискую что-либо категорично утверждать). Юный наивный репортер приходит в гости к образцовой семейной паре богатых и знаменитых граждан Копенгагена, дабы они рассказали ему историю своего счастливого брака. Но слышит совсем другую историю, наполненную ненавистью, ревностью и предательствами. А потом оказывается, что и эта история была ложью – просто, по неумолимому кармическому закону, семья расплачивается за грехи предков, раз от раза переживая все новый и новый выдуманный кошмар и позабыв, какая же история была истинной…

Но рассказать историю – значит преодолеть ее, и так поступает герой рассказа “Hommage a Bournonville”, балетный танцовщик, рассказывая историю своей растоптанной любви. Сам Хёг говорил про “Ночные рассказы”: “Все они, так или иначе, о любви”. И в рассказе “Закон сохранения любви” гениальная женщина-физик пытается “поверить алгеброй гармонию”, отыскав формулу любви, но вместо этого сама попадается в сети этого чувства, которое одно и есть истина.

Рассказывая свои истории, Хёг преодолевает кошмары старушки Европы, теряющей и обретающей себя заново в столкновении с миром. Как в рассказе “Путешествие в сердце тьмы”, где трое умных европейцев (среди них писатель Джозеф Конрад) рассуждают о смысле и предназначении загадочной и непостижимой Африки… финал, как и в остальных “Ночных рассказах”, непредсказуем…

Разборка мафиозных кланов на московских улицах – очередной спор за контроль над территорией? Нет, сражение не на жизнь, а на смерть за легендарный Перстень Соломона, дающий контроль над могущественным джинном, вернее, джиннией (“Правильное решение”). Зачем загадочному и отвратительному незнакомцу понадобилась красивая содержанка бизнесмена – каприз миллионера? Нет, поиск жертвы для еще более мерзкого, нечеловеческого существа – вожака Дикой Стаи (“Дикая Стая”). Вы считаете, что настоящие ведьмы если и остались, то только в глухих деревнях? Нет, современная Москва тоже не ставит никаких препятствий для древних ритуалов (“Ведьма”).

Контраст серой обыденности и лежащего по ту сторону зеркала Иного – древний и эффектный прием, на котором строится все модное ныне “городское фэнтези”. Лично мне больше пришлись по душе те рассказы, в которых нет никаких чудищ из параллельной реальности, джиннов с четвертым размером груди и комнатных растений-камикадзе (“Бонсай”), а есть обычные люди, внезапно ощутившие на собственной шкуре действие неких всеобщих законов бытия – законов жизни и смерти, любви и ненависти. Как в рассказе “Горевестница”, где девочка Катя обнаруживает у себя дар случайно находить людей, для которых пришло время уходить из жизни. Или в “Половинках”, идеи которых хватило бы на целый роман – и он вышел бы не хуже “Долины совести” Марины и Сергея Дяченко (формат рассказа оказался явно неудачным)…

Кстати, о Дяченко: композиционно книга немного напоминает достопамятный “Пентакль” Олди-Дяченко-Валентинова (заглавный рассказ – попытка связать воедино все тексты сборника). Однако, к сожалению, проигрывает оному по всем пунктам – и сюжетно, и стилистически.

Взрослеющий герой “Зубной феи” вырастал из мира детских страхов и легенд. В “Правде жизни” мы сталкиваемся с иномирьем куда более конкретным и пугающим – со смертью. Само название романа расшифровывается просто: правда жизни в том, что “все мы там будем”…

Но никаких загробных ужасов вы в романе не встретите. Нам расскажут простую житейскую историю об одной обычной (ну хорошо, не совсем обычной) английской семье. Место действия – старинный город Ковентри, почти полностью разбомбленный во время одного из фашистских налетов. Время действия – после Второй мировой. Живет в городе семья Вайн – Марта и семь ее таких разных дочерей. Младшенькая, не совсем нормальная Кэсси рожает ребенка от случайно встреченного на танцах американского солдата. Вся семья дружно решает, что мать из Кэсси никакая, а так как она ни за что не соглашается отдать маленького Фрэнка на усыновление, то мальчика ждет судьба “переходящего знамени” – он будет по очереди воспитываться в семьях старших сестер Вайн.

Сильная и непоколебимая, как скала, Марта обладает особым даром – она может разговаривать с духами умерших, которые то и дело без спросу вторгаются в ее жизнь. Из сестер Вайн никто, кроме Кэсси (ее имя – сокращение от Кассандры), этот дар не унаследовал – и, кажется, он передался маленькому Фрэнку… Но в его жизни и без разговоров с мертвыми хватает интересного: то он откапывает загадочного Человека за Стеклом под мостом на ферме одной из теток, то участвует в спиритических сеансах с другими, то бальзамирует покойников с мужем третьей…

Несмотря на подобные странности (от некоторых эпизодов книги мурашки по коже бегают), читать “Правду жизни” тепло и приятно, как есть свежеиспеченный домашний пирог. Грэм Джойс с успехом компенсирует неуют избранной темы занятными житейскими коллизиями, так что сама смерть становится у него тем, чем и должна быть – естественной частью извечного круговорота жизни. Иногда, впрочем, писатель сбивается на несвойственную ему сентиментальность и даже слащавость, однако общего вкуса “Правды жизни” (отнюдь не горькой) это не портит.

Что вы в детстве делали с вашими молочными зубами, когда те выпадали?.. А вот английские ребятишки кладут их под подушку, веря, что ночью приходит Зубная Фея, забирает зуб и кладет вместо него монетку. Разумеется, на самом деле монетки кладут родители, кто же этого не знает? Но однажды обыкновенный английский мальчишка по имени Сэм решил проверить, обнаружит ли он под подушкой монетку, если родители не будут знать о его выпавшем молочном зубе. И обнаружил… не только монетку, но и саму Зубную Фею во всей красе. Потому что проснулся не вовремя – и увидел то, чего ему видеть не следовало…

Впрочем, Феей это существо можно назвать лишь с очень большой натяжкой. Скорее оно напоминает гоблина: оно лохмато, косоглазо и злобно, его зубы острее кинжалов, а на внутренней стороне кожи у него вытатуирована карта звездного неба – во всяком случае, оно так утверждает. Теперь Сэму придется всю жизнь терпеть присутствие этого существа рядом с собой. Разумеется, он всеми силами старается от него избавиться. Ведь если бы не Фея, он бы жил себе обычной жизнью обычного мальчишки – в поисках приключений на свою пятую точку вместе с друзьями Клайвом и Терри. Однако Фея здорово портит жизнь Сэму и его друзьям своими мелкими пакостями, и встревоженные родители даже отправляют “странного” сына к психиатру. Но порой Фея помогает Сэму – почему и зачем, неизвестно. Во всяком случае, между этим “химерным” созданием и обыкновенным английским мальчишкой устанавливается прочная незримая связь. Но если б не было Феи…

А если б не было Феи, то у англичанина Грэма Джойса получился бы превосходный, сочный и очень честный роман о подростках и для подростков. Все как полагается: верная мальчишеская дружба, “тайные общества”, проблемы с родителями, мелкое беззлобное хулиганство, “отбывание повинности” в скаутском отряде, а там и первая любовь… Но не спешите вешать на автора ярлык “английский Крапивин”! Главное отличие этого “магического реалиста” от авторов зачитанных нами в юности до дыр советских подростковых повестей – полное отсутствие пионерско-комсомольского целомудрия. Штудировал ли автор труды дедушки Зигмунда и его дочери Анны (известной исследовательницы детской сексуальности) – неизвестно, но болезненному подростковому интересу к проблемам пола в романе уделено немало места. И сама Зубная Фея, меняющая пол в зависимости от возрастания интереса Сэма к девушкам, при желании может рассматриваться как фрейдистский символ, а ее мелкие и крупные пакости – отражение его тайных желаний и комплексов… Хотя что же такое Зубная Фея – остается неясным до самого конца…

Резюме: талантливая, жутковато-красивая и очень настоящая вещь. Для тех, кто уже прошел через все кошмары взросления, и для тех, кому это только предстоит.