fantlab ru

Все отзывы посетителя Облачный Кот

Отзывы

Рейтинг отзыва


– [  12  ] +

Лена Элтанг «Каменные клёны»

Облачный Кот, 13 февраля 2011 г. 10:45

Ведьмы немы

Ведьмы не мы

Ведь мы не мы

© Лена Элтанг

Когда-то давным-давно мне по почте пришла посылка. В ней лежала оказавшаяся ненужной книга, на обложке которой было написано «Лена Элтанг Каменные Клены», а на форзаце карандашом — «Приятного чтения!». Кажется, сразу же, а может быть, и через несколько дней, я стал эту книгу читать. Долго вникал в неё, входил во вкус, откладывал и с каждой страницей, с каждым абзацем, с каждым предложением, с каждым словом, с каждой каплей текста понимал, что книга написана не для меня. Мы были из разных миров. Я и книга были друг другу не интересны. Я отложил её, предусмотрительно не став вынимать закладку, отложил надолго, практически навсегда, и уже было хотел признать, что на моей книжной полке она тоже окажется неуместной. Как вдруг, в конце прошлого года, я понял, что соскучился. Что книга меня ждёт. Что она решила дать мне второй шанс, вторую попытку заинтересовать себя. И я не стал сопротивляться.

Как можно было сопротивляться этому плотному, медленно текучему, витому, притягательному своей избыточностью, своей метафоричностью, своей старомодностью языку? Как можно было сражаться с этим туманным, вязким, густым, обволакивающим, оплетающим побегами convolvulus arvensis, вьюнка обыкновенного, слогом? Как можно было не утонуть в этом болоте чужого стиля, болоте с застоявшейся торфяной водой, где на кочках отливает чищенным столовым серебром мох сфагнум, а по зыбким, скользким, неверным берегам капельками крови разбрызгана клюква? Как можно было это сделать в прошлый — первый — раз? Как?

Всё случилось в Британии, в Уэльсе, на берегу Ирландского моря, на улочках Вишгарда, внутри пансиона «Каменные клены». «Клены» принадлежат главной героине и её сводной сестре, которую никто не видел уже четыре года. Саше и Эдне Сонли. Только вслушайтесь в это — Сонли. Сон-ли. Сон ли? Половина города подозревает Александру, странную полукровку, дочку чудной русской и уверенного в себе валлийца, в убийстве своей сестры. Другой половине города нет до этого совершенно, абсолютно никакого дела. И никто, совсем никто, не знает, что же случилось на самом деле. Настолько совсем никто, что, кажется, даже сама Саша представляет это весьма смутно...

Роман подчёркнуто, выверенно европейский — не британский, не английский, не валлийский, а именно унифицированно европейский — и парадоксальным образом русский. В нём чувствуется тот неуловимый привкус эмигрантской, нероссийской, прозы, какой встречается у поздних Бунина и Набокова и, пожалуй, больше ни у кого. Русским этот роман делают Саша и Лиза Сонли, туго закалывающие шпильками свои каштановые косы, пишущие в четвертинках непонятной никому на острове кириллицей, создающие какую-то особую, непостижимо знакомую атмосферу русской усадьбы в современном валлийском доме. Европейским же этот роман делают не только обстоятельства места и образа действия, но и многочисленнейшие отсылки к Мабиногиону, классическим трудам греков и римлян, Библии на английском и русском языках, средневековым трактатам, авантюрной прозе, валлийским поэтам. Вообще, отсылки, аллюзии, скрытые цитаты и нарочитые реминисценции в «Каменных кленах» не столько стилистический приём, заигрывание с читателем, проверка эрудированности, сколько самоцель, необходимое и достаточное в решении художественной задачи, базис прозаического пространства. Поэтому-то от Саши отдаёт античной драмой в первом дневнике, дневнике о себе настоящей, и русским романтизмом во втором, дневнике о себе прошедшей, от Табиты — повестью в рамках неореализма, от Хедды — колониальной, индийской, киплинговской лирикой, от учителя Монмута — шекспировской трагедией и викторианским романом, а от Луэллина Элдербери — валлийскими легендами, китайскими гуши и немецкоязычной психологической прозой. Поэтому-то персонажи в своих дневниках и письмах, выдуманных, неотправленных, спрятанных, цитируют Аристотеля и Геродота, сыплют библеизмами, словно переспелыми сливами с продавленной лопнувшей кожей, и намекают на местного поэта Дилана Томаса. И да, Элтанг свой второй роман (как, собственно, и первый — «Побег куманики») написала в подзабытом уже, старомодном эпистолярном жанре, и эта старомодность, с ароматом церковного воска, с запахом вековой пыли на отсыревшем собрании сочинений какого-нибудь эллина с правильным лицом, с чеховским духом уходящей, ломающейся эпохи, как нельзя данной книге к лицу. К лицу, покрытому оспинками запятых.

Роман прельщает именно изяществом исполнения, формой, перешедшей на тот уровень эстетического влияния, когда не важно — или почти не важно! — содержание. Эта история замкнута сама на себя, и форма плавно перетекает в содержание, а содержание мягко смыкается с формой, они не существуют друг без друга, как друг без друга не могли Мастер и Маргарита, как друг без друга не могут Инь и Ян, как друг без друга не смогут Лу и Саша. Здесь гораздо важнее именно то, как именно рассказывают, нежели то, что именно рассказывают. Потому что таким слогом можно рассказывать всё — или почти всё! — что угодно.

Текст сложный, намеренно, на показ, до вычурности пресыщенный Sprachspiel, игрою слов, аллитерациями и ассонансами, речевыми украшениями и языковыми узорами. В нём надо путаться и блуждать, гадая о значении накрученных, словно скальдические кённинги, метафор и краснея от внезапного укола понимания какого-нибудь из частых équivoques. А в романе есть от чего стыдливо заливаться краской и читателю, и персонажам, и автору. Книга взрослая, восемнадцатьплюс, поэтому, наверное, никогда не войдёт в школьную программу, несмотря на всю ажурность словесной вязи. И в то же время такую целомудренность, такие красочные и красивые эвфемизмы я видел только у одного автора — у Веры Камши, но это, боюсь, только от скудности моих читательских интересов.

Из главного достоинства романа очень легко выводится и его недостаток: стилистическое единообразие практически всех персонажей — они всего говорят на один красивый голос. И голос этот — Лены Элтанг. Ещё, к сожалению, отсутствуют хоть сколько-нибудь ощутимые личностные подвижки у героев на протяжение всего романах. Пожалуй, здесь следует отметить пронзительно-глупую линию Табиты и горячую, несчастно-счастливую линию Хедды, как наиболее изолированные и независимые и от слога других действующих лиц, и с точки зрения развития мироощущения.

Отдельного упоминания стоит и нелитературная сторона книги. Плотная белая бумага, «удобный» для глаз размер шрифта, замечательные иллюстрации Андрея Фереза на задней и передней обложках. В таких книгах нужно хранить кленовые листья между страниц, им это очень пойдёт.

А ещё в конце романа есть примечания и комментарии Владимира Коробова, позволяющие насладиться постмодернистскими пассажами даже таким неначитанным читателям (простите за непреднамеренный каламбур), вроде меня. Ведь я, вопреки тому, что очень полюбил это произведение, вовсе не его целевая аудитория. Более того, я теряюсь в предположениях, кому книгу можно порекомендовать. Филолог-античник? Студент-латинист? Любитель изящной словесности? Художник-эстет? Я не знаю. Не знаю.

Эта книга о молчании, исходящем криком. Эта книга о безумии, одевающем две деревянные, раскрашенные дешёвой краской личины, суконщика и плотника. Эта книга о смене масок и выдуманной жизни в вымышленном мире. Эта книга об иронии судьбы. Эта книга о книге, которая ищет читателя, и о читателе, который ищет книгу. Она заканчивается совершенно некнижной — и от того гораздо более жизненной, чем весь роман, — концовкой. По правде-то, у книги нет конца, как нет и начала: она — Уроборос, мировой змей, пожирающий свой хвост, она — сама жизнь, в её лоскутной бессюжетности. Она не детектив, не семейная сага, не мистический триллер, не роман в письмах и дневниках, хотя, скорее, и это тоже. В первую же очередь она стихотворение в прозе, большое, почти четырёхсотстраничное, стихотворение.

И если её хорошенько потрясти, то со страниц — я уверен! — посыпятся алые сморщенные ягоды шиповника, похожие на бусины разорвавшихся чёток, можжевеловые иголки, пергаментно-сухие осенние листья, вкусно хрустящая морская галька, поблескивающие перламутром хрупкие рáкушки и несколько аккуратно сложенных писем, исписанных прижимистым летящим почерком. Нужно только хорошенько потрясти...

Оценка: 10
⇑ Наверх