Да, у Саймака частенько, хоть и не всегда, проглядывает тема инопланетян, спасающих человечество от самих себя, дающих неразвитым бесхвостым обезьянам шанс стать равными себе. Но здесь, конечно, это приняло форму сказки-притчи, это может оказаться и фэнтези, с тем же успехом мальчик мог найти на ежевичной поляне и фей. Главное другое — ему подарили то, чего он жаждал больше всего, даже не понимая этого — родительскую любовь и заботу. Быть может, на место пустых и чёрствых людей пришли эти самые дружественные фэйри с поляны — Бог знает. Наивно? Ну и ладно. Хочу быть наивным. Ответом на не-злобу и доброту нужно так же.

В повести есть заготовка интереснейшей идеи, своего рода писательское провидение. Справляясь с ритмом ускорившейся жизни, человек начал создавать эрзац-личности, что нашло идеальное воплощение в компьютерных и ролевых играх. Спектакль, безусловно, является аналогом какого-нибудь Sims, но с изначально более сложными установками, ведь стандартные игры ограниченны правилами, заложенными разработчиками, здесь же куда большая роль отводится скрытым механизмам психики, и это — невероятная, необъятная тема. Внешне сухой, до хруста, технарь — какие скрытые бури могут воплотится в его персонаже? Таким образом в мозг человеку заглядывал Океан планеты Солярис, воссоздавая их тёмные и светлые воспоминания... Представьте себе запертых в замкнутом пространстве полдюжины Сарториусов — страшновато, правда?

Впрочем, я не знаю почему, но Саймак не смог завершить повествование, и скомкал его в классическую НФ-шную проблематику освоения новых планет, где эрзац-личности должны сыграть определяющую роль. Куда более важная тема была с маху подрублена жанровой составляющей — к сожалению.

Интересная идея, человек, который может свой фантазией менять мир...

Такое уже, конечно, было, но я слабо припоминаю, чтобы на такого человека смотрели с оптимизмом, особенно с учётом того, что он читает... научную фантастику. Представим себ НФ в годы написания рассказа, и становится втройне непонятно, откуда у фантазёра, большую часть жизни прикованного к постели, может возникнуть идея «отмены электричества», как панацеи от всех бед? Нужно, конечно, припомнить, что в 1953 итогом прогресса считалась атомная бомба, совершенно справедливо пугающая мир до чёртиков, и устранение достижение НТР могло быть даже симпатичной идеей. Но воспринимать её всерьёз? Увольте, господа.

Корабль поколений... Не первая, быть может, в суб-жанре повесть, но делает ли это её менее фундаментальной, и философской?

Роберт Хайнлайн в «Orphans of the Sky» повествует об одичавшем экипаже, перестрелках и мутантах, несмотря на изначальную «попсовость» повествования, автор остаётся весьма пессимистичен в своих прогнозах относительно удачности подобной экспедиции.

На другом полюсе моего внимания находится Урсула Ле Гуин со своим «Paradises Lost», унаследовавшая от своего почтенного батюшки опыт антропологического анализа замкнутых обществ — она куда более оптимистична, считая, что люди смогут преодолеть и одичание, и собственную агрессивность, реконструировав гуманистичность, завершить миссию.

Что объединяет этих диаметрально разных людей? Оба пишут, что люди на «корабле поколений» в любом раскладе одичают.

Что же нам скажет гуманист Саймак?

Он никогда не отличался особым оптимизмом, особенно в отношении человечества, и в полной мере вложил свою грусть и в этот рассказ. Но... Он всё же верил в развитие и прогресс, по крайней мере, в молодости, и именно его интеллект создал Корабль. Это Клифф, ещё не Старый, предусмотрел глубокий экзистенциальный кризис экипажа, и его скатывание в невежество, это он разместил гидропонные плантации на рельсы, его голос передавал из поколение в поколение запретное знание Чтения тому, кто должен был возглавить экипаж для приземления на новую колонию человечества. Отчего он определил судьбу массы людей как переход в Невежество? Ободья религии сковали человеческую агрессивность, запрет на знание свёл на нет страшную тоску людей, судьбой которых было передача своих генов будущих колонизаторов, запакованный в вакуум пистолет в руках нового Капитана призывал сдерживать разбушевавшееся сообщество в случае кризиса...

Повесть находится посредине между Хайнлайном и Ле Гуин. Саймак даёт своему Капитану в руки оружие, поскольку не верит, что у людей в массе хватит ума договорится между собой, столкнувшись с шоком потери мировоззрения. Но он же вкладывает в его голову главное орудие — Разум, которое сможет спасти людей, завершить миссию, и начать новую жизнь.

Философская вещь, которую можно интерпретировать и как очередную вариацию платоновской «Пещеры». И финал — при всей тоскливой тональности, он внушает всё-таки осторожный оптимизм.

Прекрасный, эмоциональный и гуманистический рассказ, на вместе с тем он пугает до невозможности. Да, мы живём в циничном мире, и не слишком верим, что из космоса прилетят добрые инопланетяне и спасут нас, научат как жить. Ждём подвоха, пистолета за спиной, предательского удара. Прогрессорство...

Вас не пугает такая перспектива? Согласен, военная техника отныне бессильна, люди излечиваются от смертельных болезней — прекрасно! Но... Тысячеэтажные серые громады, где, в имитации нормальной жизни, в комнатках с именными табличками , отныне будет жить человечество? Что же это, детский сад, или исправительное учреждение? Я с большей охотой, пусть даже и скепсисом, отнесусь к миссии «малых шагов» имени Рудольфа Сикорски или Антона-Руматы, чем в подобную благородную миссию, когда тебе даруется на блюдечке плоды твоих желаний, и аккуратно при этом ограничивается свобода.

Спорное произведение, которое я затрудняюсь истолковать. Пусть каждый решает сам, какой взгляд ему ближе.

С одной стороны, вроде бы седая классика по своей фабуле, с другой — потрясающее качество исполнения.

Оказалось, автор умеет потрясающе нагнетать, играть с фокусировками читательского внимания и сюжетными смыслами. Казалось бы, вот изначально одна загадка. Ан нет — она часть другой, менее очевидной загадки, а та — часть загадки третье, по сравнению с которой меркнет первая. А уж в конце нас и вовсе ждёт изрядный «нежданчик»...

Такая вот сюжетная «капуста», причём на большую часть загадок рассказ даёт-таки ответ. А каков антураж! Эдакая «Зона», типа хармонтовской, загадочные и пугающие «башенки», загадка потери разума членами экипажа... Какой там «Lost», прости господи...

Замечательный рассказ, пример того, как из классической «планетарки» сделать оригинальнейшую изюминку.

Рассказ поствоенной эпохи, я бы даже сказал, что по своему духу он относится к времени «Интербеллума», когда была потеряна вера в прогресс, сдобренный страхом ядерной войны. Саймак, великий гуманист, пытается найти ответ на главный вопрос: как избежать участи сгореть в горниле тотальной войны, как спасти человечество? Всю свою жизнь автор интуитивно искал ответ в образе опустевшей Земли, маленьких анклавов человечества, впадающих в гомеостаз и негу пасторальной жизни. «Return to innocence», обычный ответ с самого появления цивилизации, возвращение в Золотой век, в Аркадию, к «Благородному дикарю», к прекраснодушным индейцам деятелей позднего Ренессанса и Просвещения, даже к благородным и честным тунгусам, встречающихся у Николая Лескова и Григория Федосеева. Возврат к невинности — во имя мира? Благородная простота?

Миф о благородстве и чистоте пасторальной жизни зашит в подкорке городского человека с самых давних времён, и он неистребим. В нём есть немалое рациональное зерно, ограничение насилия существует в сравнительно сложных аграрных обществах, в обществах собирателей и охотников, которыми позиционируются, видимо, гуглии, воины случаются не часто в силу редкой плотности расселения, тогда как локальные стычки у них не слишком редки. То, что описывает Саймак, вряд ли реалистично, с упрощением психологии и социального стремление решать конфликты насилием может увеличиваться, тем более, что их деревни расположены рядом друг с другом. Он сводит увеличение тяги к насилию с увеличением сложности, в особенности с материальным и культурным прогрессом.

Постановка вопроса невероятно интересна, и Саймак весьма последовательно описал своё видение. Я с ни не согласен, но само философское высказывание писателя заслуживает всяческое уважение.

Попытка написать метафорическую притчу. В то же самое время вышел «City», состоящий из подобного рода философских изысков, но он был крепко спаян и ладно скроен, здесь же — дополнение, выдержанное в том же стиле (даже «мутанты» на месте), но немного висящее в пустоте.

Но — ладно, притча есть притча. Одновременно и простая, и сложная. Собственно, не будет даже зазорным пересказать ту самую Истину, которую исповедуют жители опустевшей Земли — Вселенная возникла случайно и не имеет цели, и жизнь — дело случая. Легко и просто. Собственно говоря, тема недеяния будущих поколений человечества периодически всплывает в творчестве Саймака, наравне с нашей опустевшей колыбелью, и это уже совсем отдельная тема для разговора. В самом ответе на вопрос о смысле бытия чувствуется лишь покорная усталость и жажда покоя. Человек может придумать себе смысл сам, но принятие мимолётности собственного существования свидетельствует об отсутствии такого желания, о гомеостазе.

Плохо это или хорошо? Каждый решает сам за себя.

Дуглас Адамс явно читал сей рассказ... 42!

Саймак описал общество всеобщего благоденствия, где у каждого человека есть всё. И труд его лёгок и приятен, он приносит ему удовольствие — эвон, даже специальный социальный индекс счастья есть. Но что делать человеку в таком мире — где у тебя нет никакой нужды, где каждому — по потребностям, а от способностей нет нужды. Такое же чувство кретинической тупиковости у меня возникало, когда я декламировал «Летающего пролетария». Что делать, если даже для «желающих странного» нет стимулов для развития, реализации своих душевных метаний? Тема искусственности этого мира глубоко вторична, важна сама тупиковость мира всеобщего благоденствия, нужно развитие, нужна динамика — но для неё нет импульса.

Любопытная человеческая натура, сплошные противоречия.

Продолжение темы понимания и уважения к инаковости. Сам фон смертоносной эпидемии — не более чем декорация для одного-единственного момента в сюжете, когда простое и банальное постижение чужого буквально спасло человека, и стало Чудом, которого так ждали умирающие колонисты. Интересно: единственный способ спастись, и обрести мир — протянуть руку подлинной дружбы.

В целом, критика излишне самоуверенных покорителей мира сего. У той же Урсулы Ле Гуин рассказы пропитаны стремлением к пониманию чужой самости, однако мы понимаем, что человечество в массе своей стремится не понять, а ассимилировать и адаптировать непонятное и непознаваемое. Не в последнюю очередь это относится и к старательско-колониальному духу, который пропитывает этот рассказ, духу сильных и уверенных в себе покорителей чужих миров. Один мир за другим принимал привычный нам облик, но рано или поздно для любой косы находится крепкий камень.

Дело даже не в аборигенах и не в том, что люди их пытались попортить по своему образу и подобию — а в самодовольстве тех, кто считал, что им по плечу любой вызов и любая беда. Нужно не покорение — нужно понимание.

Тематика рассказа позже всплывала в масскульте с завидным постоянством, но не думаю, что тема клона, заменяющего оригинал, в середине века была уже заезженной. В общем-то, охота на чудовище здесь имеет второстепенное значение, на первом плане находится тема двойника, осознавшего, кто он такой, и пытающегося спасти свою жизнь. Рассказу не хватает некоторой сюжетной, саспенсной остроты, Саймак слишком мягок, у него больше упора в этику, и неявный вопрос: клон поступил так, как поступил, потому что он схож с оригиналом, или это его собственное поведение, особенность психики двойника? Или инстинкт самосохранения?

Что то не хватает, на выходе — эдакий light-триллер.

В этом рассказе получает своё развитие не только тема бессмертия, которую часто педалирует Саймак, но и тема детского восприятия мира, которое позже получит своё развитие в «The Sitters». Автор ставит там вопрос: ребёнок счастлив в своём свежем восприятии мира, почему взрослые не могут упиваться этим восторгом, сладостью детства? Бессмертный, прожив тысячи лет, теряет чувство новизны, его вселенная смазывается и тускнеет — так, быть может, опрокинуть себя в младенчество, отказаться от тысячелетий памяти и рассудка, и упасть в чистую невинность?

Самобытно.

В конце 1980-х эта тема получила развитие в повести «Клетка для буйных», рекомендую.

Восстание машин — подсознательный страх перед культом вещизма, помноженный на прославленный Тоффлером «футурошок», страх перед «второй природой», будто-бы готовящейся обрести собственную жизнь. Творения восстали против своих творцов — и вот, одинокий человек оказывается перед лицом неожиданной угрозы порабощения машинами... то есть передового отряда машин из космоса — разведкой.

Что делать? Ответ прост — оборонятся. Отбиваться, организовывать своё собственный фронт сопротивления, хоть обрезком трубы, но — отбиваться. Каждый должен отвечать за себя, и за свою свободу.

Вот и Саймак отметился в марсианской теме, пройдясь по теме угасающей автохтонной цивилизации, успешно добиваемой земными трапперами и старателями. Уже был Берроуз, в том же году Рэй Брэдбери выпустил свой знаменитый роман, мрачный Кларк Эштон Смит создал свою уникальную, ни на что не похожую Красную планету... На этом фоне зарисовка Старика Клиффа выглядит бледновато, у его мира уже всё окончательно в прошлом, осталась только пустыня, и миражи умирающих одичавших аборигенов. Тема всё та же, что и у других «марсианских» классиков — стремление к уже ушедшему, к мечте, вопреки всему, и вопреки самой смерти. Что не хватает этому рассказу? Всё таки поэтичности, которая могла бы зацепить нашу душу.

Чисто научно-фантастическая зарисовка, рассказ-идея, по нынешним временам анахронизм по типу атомных наручных часов. Огромная планета-компьютер, созданная загадочной цивилизацией с загадочной целью... Всё же рассказу не хватает какого-то терпкого аромата Тайны, будоражущей загадки, слишком всё сухо и сугубо... научно.

Но Саймак не был бы Саймаком, если бы не добавил маленький штришок к происходящему действу — маленькую такую столовую ложку, улетевшую в глубины механизма... Что же теперь будет? Вот где настоящая загадка!

Здравствуй, снова здравствуй, мой старый добрый друг, старый Клифф...

Непростая повесть, хотя её фабула как раз не слишком оригинальна. Человечество стоит на пороге бессмертия, уже скоро в подставленные ладони всех людей мира свалится заветный плод вечной жизни, вечного творения, познания, искусства, вечной любви... Но так ли всё просто? Да, через несколько лет будет впечатляющая апология бессмертия в «Ring Around the Sun», но здесь он более скептичен. Что даст человеку вечная жизнь?

Потребовалось ощущение собственной приближающейся смерти, чтобы сенатор Леонард, проживший полтысячелетия, почувствовал вкус настоящей жизни, и даже не понял этого, поскольку его разум был занят не жизнью, а смертью. Когда смерть ему не угрожает — он не замечает и жизни, а когда он живёт в предчувствии гибели — весь поглощён мыслями о своём конце. Смысл? Полтысячелетия жизни, за которое дряхлый старик так и научился ею наслаждаться.

Другое дело, что старый лицемер интуитивно смог поднять целую волну в обществе, которое, оказывается, не одобряет не-смерть избранных, и видит большую несправедливость в таком неестественном отборе. Классовую проблему, хочешь не хочешь, никто не отменял. Вопрос всё тот же: а нужно ли бессмертие действительно всем? Но кто же тогда будет выбирать?

Конечно, архитектоника мира в этом рассказе не доработана, но это скорее философский эксперимент, нежели полноценный рассказ.

Стал бы «Fight Club» предметом культа, если бы не было невероятно талантливого фильма Дэвида Финчера, остаётся только гадать. Язык киноискусства разжевал и преподнёс идейную составляющую романа на блюдечке, а игра нескольких талантливых актёров расцветила их в уже готовые образы. Пожалуй, перед нами забавный пример интерактивного проекта, когда литературный проект слабо отделим от кинопродукта, и это сочетание принесло автору беспрецедентную славу, поставив его в один ряд с классиками контр-культурной литературы, к примеру, Уильямом Берроузом, или Ирвином Уэлшем. Сейчас бы эта книга, конечно, не прозвучала бы, она продукт своей эпохи, эпохи 1990-х гг., когда мир застыл в растерянности перед дилеммой — «и что дальше?...».

Yuppie, «маленький человек», только на американский манер. Конец тысячелетия, до свежего кризиса ещё далеко, даже грядущие воины в Евразии отдают всего лишь неочевидными звоночками. Человек получил достаток, получил ресурс, в его руках оказалась та самая свобода, за которую велась столько столетий отчаянная борьба. Можно выбирать свой стиль жизни — Бога ради, хоть бомжуй на улице, помереть с голоду по нынешним временам вряд ли дадут. Вот она, свобода, твори, делай открытия, познавай мир — всё в твоих руках! Живи!

Человеку дали свободу, и — внезапно! — небрежно подобрав её с пола, он так и не понял, зачем она ему. Он стал сам строить вокруг себя стены, бороться за границы с колючей проволокой, истово воевать за свою нелюбимую работу. Да, теперь у него есть деньги — и нет ни капли фантазии, чтобы эти деньги потратить. Культ потребления, культ вещизма, да и в целом, культ коллекционирования бумажек с президентами связан с тем, что «глубинники», они же обыватели, не в состоянии использовать свалившийся им на голову ресурс. Дело не в пресловутом «капитализме», очередной универсальной «объяснялке» всех бед, который втаптывает индивидуальность человека в грязь, а в изначальном отсутствии этой самой индивидуальности, в полном непонимании самой идеи человеческого достоинства.

Людям в массе своей оказалась не нужна свобода.

Собственно говоря, таков и так называемый Narrator, репродуктор, передающий кашеобразный поток мыслей из глубин своей недоличности. У него нет имени, поскольку нет собственного лица, он весь состоит из реакции на внешние раздражители, и не является в полной мере личностью. Он хочет утешения, хочет испытать нормальные человеческие эмоции, выразить свою боль — но может только взять чужую, поэтому и бродит по кружкам, заимствуя настоящую, подлинную боль и горе у умирающих людей. Но он знает об идеалах свободы, его недоделанное и смазанное «Я» мечтает стать кем-то ведь потребность в реализации является для нас одной из базовых. И на фоне стрессов, осознания собственного ничтожества, на фоне страшной бессонницы и рождается подсознательное, «рукотворное» Я, в котором воплощаются все те черты, которых так не хватало нашему офисному планктону — эрудиция (об интеллекте он имеет очень отдалённое представление), дерзость, обаяние, наконец, смелость жить — всё, чего не хватает ему в собственном существовании. Итак, появляется воистину культовая фигура, Тайлер Дёрден, но её особенность в том, что это не личность как таковая, а проекция желания иметь личность.

Почему именно «бойцовские клубы»? Ради адреналина, драйва, пробуждения маскулинности? — боюсь, нас эти ответы не устроят. Это всё тот же внешний раздражитель, но куда более агрессивный. Человек добровольно идёт в бой не для того, чтобы победить или что-то доказать, его задача — испытать боль, выйти за границы привычной зоны комфорта. Бойцовский клуб — стремление содрать до костей плоть наносной жизни, и обнаружить в нём собственное Я... Позвольте? «Maybe self-destruction is the answer?».

«It's only after you've lost everything, that you're free to do anything». Под этими словами скрывается, в общем-то, очередная вариация на тему «благородного дикаря». На арене бойцовского клуба человек сдирает с себя наносы налипшей на его душонку культуры, и обнажает что-то, что кажется ему его подлинной личностью. Он знает об идеалах свободы, о ценности личности, он хочет иметь «самость», но что делать, если её — нет? Тогда человек переносит свой гнев на выстроенные им же стены, на цепи, которые он любовно смазывает изо дня в день. Отсюда иллюзия, что разбив общество, цивилизацию, которая его окружает, он обретёт свободу, то есть собственное Я.

Иллюзия? Безусловно.

Не нужна тебе свобода, друг Рассказчик — ты не знаешь, что с ней делать. И Тайлеру Дёрдену, этому обнажённому крику невылупившейся души, она не нужна тем паче, поскольку он живёт на острие Разгрома, созидать он не в состоянии, как и ты — собственно, он и есть ты.

Всё, что я написал, вряд ли осознавалось Палаником, когда он садился за печатную машинку, мне кажется, он просто выплеснул на бумагу смутные образы тревоги, которые жили в тогдашнем обществе. Цивилизация дала людям хотя бы относительную, пусть даже кривую и косую, но свободу — и люди так и не осознали, зачем она нужна. Вот и Паланик пишет свой роман скорее на интуиции, на общем коде своего времени — у него нет живой мысли, у него есть ощущение, есть чувство, он не до конца понимает, что излагает на бумаге... Ведь Рассказчик — это он сам, и его боль не до конца вылупившейся личности — это боль автора.

Короче говоря, это бунтарский роман, но бунт в нём является не «болезнью роста», не разрушением старых форм во имя новых, и не актом деконструкции замшелого и заскорузлого бытия, его рефлексией. Это бунт людей, не способных жить, и не способных творить, искренне считающих, что проблема не в них, а в бытии.

Ещё одна «Сталкеровская» книжка, по самую крышку набита фансервисом, причём и «игровым», и фэндомным.

Сергей Палий, у коего я когда-то читал «Санкцию на жизнь», оставил у меня впечатление автора-подражателя, но, нужно признать, постоянно утихомиривающего раздражённого читателя широкой ухмылкой. Пишет он легко, с юморком, будто действительно играючи. Он ведь пишет роман по «Сталкеру»? Ну правильно, стало быть, либо нужно искать свои пути, либо идти по канону. Палий выбрал второй вариант, хотя здесь пространство для манёвра весьма узкое. Артефакты и аномалии, новый квест из стандартного сталкеровского бара к (опять!) ЧАЭС и Монолиту, где будет открыта очередная Великая Тайна, которая... ничего не изменит.

Впрочем, ладно, Четвёртый энергоблок давно уже стал проходным двором для всех, даже для меня, который читал полторы книжки серии. Квестовый банальный сюжет, оканчивающийся хлопком в воздухе и тонны фансервиса по настоящему начинали раздражать, однако Палий умеет быть обаятельным, его герой с большим, хоть и однообразным юмором относится к своему смоделированному миру, едва ли не ломая четвёртую... стену, а экшн между приколами качественный и драйвовый, к тому же — хорошо визуализированный.

В общем, очередной «Сталкер», средне-неплохого качества, но как и всё читанное — на разок.

Истинно британская сказка.

Джон Рональд Руэл Толкиен, Клайв Льюис, Диана Уинн Джонс... Нил Гейман. Они знали, что Волшебная страна рядом. Знал это и старик Шекспир, да что там, каждый, кто стоял на пороге человеческого мира и Леса, знал это. Неистребимая мечта, пугающая мечта, завораживающая мечта... Мечта с оттенком тихого шуршания волн — как верно заметил некто, английское «Ocean» с его тихим и протяжным «шшшшшшш....» как ничто иное передаёт гулкое и безразмерно печальное звучание этого романа.

Его глубина строится вовсе не на философии, или писательской мудрости — наоборот, Гейман погружает нас в тяжёлую бездну культуры, того неявного и, казалось бы, спящего до поры до времени наследия человечества, нависающего над нашим обыденным сознанием, того, что называют «мифом», пучком ускользающих, но ощутимых архетипов. Озеро-океан, будто бы осколок предвечного перво-океана, Владычица Озера, она же Королева Волшебной Страны, и её спутницы, монета-обол во рту, как пропуск в Иное, сущность, исполняющая мелкие и эгоистичные человеческие желания. Читатель как будто оказывается на краю давно знакомого, но очень страшного и пугающего мира, к которому тянет всё его естество.

Почему читатель сразу верит автору, и не сомневается, что он пишет нам чистую правду — какая-то особенно яркая обыденность происходящего, его зримость и материальность. На ферме Хэмпстоков две луны? Ну что вы, когда мы видим второй диск над Океаном, мы уже верим, что так и должно быть, нас не удивляет ничего, потому что этот мир, мир таинственного и странного, всегда живёт рядом с нами, хоть он и не для нас. Мальчик мало что понимал в этой космогонии, ещё меньше осознавал постаревший и поглупевший взрослый на берегу пруда, он просто его чувствовал — и каждый раз, вспоминая, предпочитал забывать вновь. Так проще, верно?

Это не совсем роман о детстве. Недаром Лэтти Хэмпсток говорит, что по настоящему взрослых нет на свете, все в душе остаются незрелыми и половинчатыми, разница лишь в том, есть ли в тебе сердце. Взрослые — те же самые дети, постаревшие, заскорузлые, злые, эгоистичные, слабые и одинокие дети, живущие в тусклом бытии и не видящие дальше своего носа.

Одинокий книжный мальчик, живущий в мире фантазий, может впустить в своё сердце Страну Никогда-Никогда, коснуться её самым краешком своего сознания, ощутить её притягательную чуждость. Возможно, он изначально чужд и обычному миру, живя в трафаретной, типичной среднеанглийской семье, без друзей и подруг, справедливо считая, что книги, то есть фантазии, надёжнее людей. Обычный человек, существующий ради накопления эфемерного эрзаца жизни, не в состоянии посмотреть в глаза, за которыми плещется Океан. Но семилетний мальчик — свободен ли он от обычного человеческого зла?

Дух из Цитадели вряд ли врала. Она давала людям то, что они втайне хотят. Она не может творить сама, в ней же нет частички Божественного, как в человеке. Она даёт людям деньги, самую эфемерную ценность, удовлетворяет жажду превосходства, воплощает собой похоть, и самые ужасные пороки, в виде желания уничтожения даже самых близких людей (утопление, помните?). Человек зол, человек порочен, человек слаб...

Почему я верю писателю, и верю, что «The Ocean at the End of the Lane» — не просто фантазии одинокого и несчастного ребёнка? Потому что он в итоге отвергает страну своей мечты, отказывается от памяти о ней, пусть даже и не осознанно. Груз слишком тяжёл для него, и мальчика, и взрослого, Волшебная страна пускает в себя не каждого

Но тогда почему Лэтти Хэмпсток сделала то, что сделала, просто во имя мальчика, имени которого мы даже не узнаем? Потому что сердце и душа его принесли себя в жертву ради спасения сущего, несмотря на свою глубокую эгоистичность, по своему собственному признанию. Стоило ли оно того? «Ты начал отращивать новое сердце...», сказала Владычица постаревшему и искалеченному ребёнку, и моё собственное отчётливо шепчет мне — да. Стоило.

Но, в конечном счёте, всё сводится к одному, к берегу, которым заканчиваются все дороги. Первоокеан, над которым носился Дух Божий, в котором плавает яйцо, рождающее Творца-Брахму, которое помешивали копьём Идзанаги и Идзанами, творя Землю. Он вмещает в себя всё, все образы, все смыслы, все миры, он даёт жизнь, и принимает её в себя. Но как одинок человек на его берегу...

Мир куда глубже, чем кажется.

«Смерть поражает нетрогающийся мир».

Чего хотел Николай Васильевич? «Сделайте милость, дайте какой-нибудь сюжет», вопрошает он Пушкина в осень 1835 года. Мелкого не хотелось, великое не выдумывалось, талант Гоголя мечтал о воплощении чего-то истинного, значимого, что изменит судьбы людей, судьбы родины, заставит русских людей быть чуточку лучше, чем они есть. Душа жаждала высказывания. Когда он говорил о позабытом к тому времени замысле «Всемирной истории», то возбуждённо обрисовывал, что приходят к нему мысли крупные, полные и свежие, но вот как облечь их в слова? Как мы знаем, этот поток сознания так и не выкристаллизировался в задуманные «Всеобщую историю», и «Историю Малороссии», но их бурление продолжало беспокоить талантливого художника.

Запомним это — непонимание того, как нужно облечь в слова смутные мысли и образы, коими полон разум?

Подсказанный Пушкиным (по преданию) сюжет упал на унавоженную почту, и, разочарованный приёмом «Ревизора» Гоголь, прибыв в Европу, задумывает новый роман, в котором, как он говорит Жуковскому, «вся Русь явиться в нём!», «вся Русь отзовётся в нём», повторяет он и Погодину. Он планирует что-то грандиозное и «колоссальное», нечто такое, что ополчит на него современников, и одновременно возвеличит имя. «Мёртвые души»...

Впрочем, изначально он и сам не отдавал себе отчёт, что же должно написаться под пером. Фабула романа (скупка «крестьянских душ» до того количества, чтобы хватило для получения крупного земельного участка на осваиваемых правительством югах Малороссии) сама должна была подсказать и направление повествования, и, что самое главное, сама наводить на нужные писателю характеры. Но разве фабула плутовского романа годилась для авторского откровения? «К чему это?...», вопрошал пустой лист. Никак нет, и авторское вдохновение сменилось планом, невыраженные мысли должны были ложиться на бумагу в соответствии замыслу, вот только замысел оставался достаточно смутен в сознании писателя. Но чувствовал он главное — «Мёртвые души» должны были представлять из себя невиданную доселе целостность, какое-то новое, качественное видение России и её великой судьбы в преображении человечества, в её духовной миссии, прежде всего — перед самой собой.

Так был создан «губернский город N».

Каков бы был «Град божий» в интерпретации Николая Васильевича, мы уже не узнаем, но «Град Земной» становится центром универсума «Мёртвых душ», средоточием его мнимой жизни. По «углам» города, на окраинах универсума, обитают его манифестации — всем известные, со школьной скамьи, помещики, ярко воплощающие в себе разыне пороки общества — пять спиц колеса, если применить такой образ к фабуле. Каждый помещик — микромир, модель, вписанная в макрокосм гоголевского универсума. Стоит ли говорить о них? Каждый с детства помним и чубук Манилова, и гончих Ноздрёва, и стулья Собакевича вкупе с кучей рухляди Плюшкина и скупыми разносолами Коробочки.

Куда важнее почувствовать «пошлость» обывательской жизни губернского города N, и недаром Владимир Набоков так любил это слово — действительно, оно очень выразительно и показательно. Помните, насколько «Вишнёвый сад» переполнен пустыми и уходящими в никуда репликами его героев, совершенно забывших, как выглядит человеческое общение? Так и густое, безликое население этих улиц, своего рода «шестая спица в колесе» образов, создаваемых Гоголем, творит эдакий «белый шум», состоящий из бессмысленных разговоров, мелких мыслей, Пустота, пустословие, переплетение сплетен — это и есть пошлость, праздность, бессилие, ведущее только к смерти — таков мир, в котором жуликоватый Чичиков чувствует себя как рыба в воде.

И Чичиков, самый главный, седьмой элемент, основа в этом колесе, на котором держится всё. Человек-хамелеон, который может втереться в доверие хоть к самому чёрту — зря, что ли, Набоков подозревал, что Павел Иванович — лично Враг Рода Человеческого? Он всё время мимикрирует, притворяется, к каждому находит свой подход, но это лишь игра, причём игра неприкрытая и изначально завязанная сплошь на обмане. Он играет даже перед читателем, и до самого конца повествования нам очень сложно понять, кто же перед нами? Чичиков — мистификация, весь его образ состоит из притворства, к нему прилипают все слухи и сплетни, как к вещи, о которой нельзя сказать ничего конкретного. И только под завершение романа мы видим его во всей красе — и он венчает всё — жулик, прохвост, предатель, подлец.

Условный город, воплощение человеческой пошлости, пятёрка помещиков с их пороками, идущий по головам беспринципный Павел Иванович Чичиков, будто родившийся с мёртвой душой — полноте, реализм ли это, на коем так настаивали и Виссарион Григорьевич, и толпы совестких литературоведов на казённой зарплате? Быть может, Гоголь и пытался сотворить реалистичную картинку России «в пошлости», однако каждый её фрагмент поневолей стал глубоко символичен — «маниловщина», «ноздрёвщина» — давно стали нарицательными абстракциями. Знаете, кто самый живой и реальный персонаж всей поэмы? Да сами умершие крестьяне — их образы куда живее любых типажей! А вот умерший непонятно зачем живший прокурор — никак в их компанию не вписывается....

Но они — мертвы. Город неподвижен, неподвижны и помещики. Вспомним «Сорочинскую ярмарку». то, что лишено движения, лишено и жизни, мертво.

Это мир мёртвых. Но Русь-тройка — несётся. Куда? Увы — ни мы, ни Гоголь, не знаем ответа. Второй и третий том были бы «Воскресением» этого универсума... если бы автор смог их создать.

Что же думал сам автор? Уже по издании первого тома он понял его «малозначительность», по сравнению с теми свежими открытиями, которые бродили в его голове, никак не желая воплощаться в жизнь. Он продемострировал «пошлость» дворянского мирка, теперь нужно было создать панораму его исцеления, показать здоровые корни и путь к Небу. Французские романы, считал Гоголь, будут изгнаны из голов людей, потеснённые новыми нравственными идеалами, которые должны были вложить в них новые строки «Мёртвых душ». И сохранившиеся черновики, явно сыроватые, не до конца вычитанные, демонстрируют нам попытку Гоголя придать своему миру движение, жизнь. Тут вам и идейный предшественник Обломова — невольный бездельник Тентетников, и прожектёр и мот Хлобуев, и недоумок Петух — свежие и яркие типажи. Большое уважение у Чичикова вызывают помещик Костанжогло и откупщик Муразов — но полноте, разве это положительные типажи? Увы... Когда читаешь отрывки второго тома, чувствуешь голод — мы не получаем от текста того чего ждём — откровения, авторского высказывания, ответа на вопрос: «к чему это всё»?

Что же произошло? Фиаско «Выбранных мест из переписки с друзьями» и пошедшее под откос здоровье вкупе с экзальтированной религиозностью лишь спутали путь кибитки-тройки господина Чичикова, по всей видимости, была подорвана сама вера автора в своё предназначение, в свои собственные мысли, в свой талант. Белинский в силу своей прозорливости недаром писал, что Гоголь обещал слишком много, так много, «что негде и взять». Гоголь не смог воплотить то, что желал. Мысли, образы, так и не обрели форму, высказывание не получило своё изложение. Могли ли? Увы, никогда мы этого не узнаем. Николай Васильевич попытался выхватить саму суть России — и не смог этого сделать.

Вообще, история «Мёртвых душ» очень печальна. Это трагедия, трагедия не только для человека, но и для всей нашей Родины. Великий писатель постарался найти для неё лучшую судьбу, пересоздать её, сделать её лучше- и не смог. Непосильная ноша сломила его. И жизнь Гоголя закончилась не в 8 утра 21 февраля 1852 года, а несколькими днями ранее, в камине дома графа Толстого.

Жизнь, как правило, сложнее романа. В ней редко бывают счастливые концы, сюжетные повороты, как правило, приносят разочарования, а большая часть сюжета будто изваяна особо бездарным и скучным графоманом. Отчасти, кстати, искусство гейши и посвящено тому, чтобы создать в жизни ощущение радости и праздника, безудержного веселья и раскрепощённого общения, особенно в таком непростом обществе, как японское.

Ну что же, Артур Голден пытался создать подобное жизнеописание, и у него почти получилось.

«Memoirs of a Geisha», конечно, для моей библиотеки не самый типичный роман. Несмотря на моё восхищение красотой Чжан Цзыи, и почтение к Мишель Йео и прочему актёрскому составу, я не смотрел прославленный фильм Роба Маршалла, и он благополучно прошёл мимо меня. Само собой, книга была далеко не в первом эшелоне моего безразмерного списка на прочтение. Но... Видимо, мой интерес к культурам Востока сам привёл книгу в мои руки.

Я ничего не ждал от этого романа, но, внезапно, он меня увлёк. Казалось бы, в нём нет широкой панорамы истории, нет всеобъемлющей картины японской культуры, нет специфической глубины мышления человека из азиатской глубинки. Наоборот, в книге отчётливо ощущается бэкграунд европейской культуры, в манере излагать мысли, в отсылках, в метафорах.

Безусловно, в романе есть сюжет, банальный, но в меру увлекательный. Голден взял за основу классическую модель сиротинушки, которая прыгает «из грязи в князи», преодолевая жизненные неурядицы и происки врагов — Диккенс не даст соврать, это работает. Чио-Саюри — слегка приглаженная девушка-идеал, стремящаяся к Вечной Любви, её мудрый наставник, Мамеа, её вечный враг — прекрасная, но злобная до карикатурности Хацумомо. Композиция незамысловата и просчитывается на раз два, прочитав первые полсотни страниц, ты уже знаешь и судьбу героев, и основные черты концовки. Он абсолютно и чётко предсказуем и создан по заранее заданным лекалам.

Но роман, разумеется, не пустой, и он стал популярным благодаря хлещущей с его страниц японской экзотике. Можно сказать, это почти этнография, ведь Годен описывает жизнь внутри весьма притягательного и загадочного сообщества, который всегда на виду, и всегда в тени. Гейша — символ Японии ничуть не в меньшей степени, чем грозноокие самураи и полумифические ниндзя, и, стоя за плечом Чио-Саюри, мы в полной мере хлебнём специфического, тяжёлого, и жестокого пути истинной «гейко». Это и определило успех автора.

Дополнительную интригу создаёт основной вопрос, которым задаётся европейский человек, плохо знакомый с культурой страны Восходящего Солнца: является ли гейша просто особенно дорогой и выстрепенной разновидностью проститутки? Здесь всё непросто. В японской культуре, насколько мне известно, брак — подчёркнуто формальное явление. Однако все мы люди, и мужчины нуждаются в общении, и внимании женщины — красивой, умной, отзывчивой, изящной. В свободное время он ходит в чайный дома, и там встречается с ними — с гейшами. Безусловно, основа культуры гейш — сексуальность, но это сексуальность практически недоступна, это идеальное эстетическое и интеллектуальное воплощение самой женственности, которое одновременно и влечёт, и игриво отталкивает мужчин, что вкупе с подчёркнутым эротизмом создаёт гремучий эффект.

Роман Голдена отвечает на этот вопрос скользко и неопределённо, если не считать одного момента. В конечном счёте, «данна» — не всегда любовник, оплачивающий доступ к священному телу, он чаще всего меценат. Общественность широко взбудоражило описание торгов за «мидзу-агэ» — девственность юной «майко», «младшей сестры» сообщества-окии. Собственно, из-за этого описания на Голдена и подавала в суд прототип Саюри — бывшая гейша Ивасаки Минэко, в её ответных мемуарах (переведённых на русский язык, кстати) эта церемония выглядит весьма целомудренно. Впрочем, по всей видимости, в старые «добрые» времена подобные торги всё же были, и могли доходить до огромных сумм (впрочем, и в современном мире, судя по прошлогоднему опыту Киёхи Киритаки, это исчезло не до конца). Автор, тем не менее, старается подчеркнуть, что секс — не главное в жизни и профессии гейши, что она преисполнена совсем иным смыслом.

Итак, смог ли Голден раскрыть в полной мере непростую жизнь японской гейши? Само собой, нет, в ней масса разнообразных оттенков и нюансов, которые он предпочитает опускать. Что подкупает — в целом автор с большим уважением относится к людям иной культуры, хотя, конечно, жизнь гейши в его изложении не выглядит путём, выстланном сакурой, и переполнена цинизмом и жестокостью. Роман увлекателен, трогателен, сентиментален, экзотичен для нас, европейцев — в общем, сочетание самобытности и банальности дало нам хороший образец реалистической прозы.

Я не поклонник мрачной литературы, всю жизнь я предпочитал фэнтези разных сортов, тянет меня к этому жанру не слишком часто. Даже Стивена нашего Кинга я читал немного, если не считать истории о стрелке. Поэтому и журнал «Darker», и серия «Самая страшная книга» никогда не были объектом моего внимания, хотя о том, что ребята солидные и талантливые я, конечно, слышал. всё течёт, всё меняется, и порой нужные книги сами плывут тебе в руки,

Pickman'а я знал плохо, слишком разные у нас были интересы, если не считать, конечно, обоюдного почтения к Эдгару Аллану По. Сборник его давно уже сошёл с печатного станка, и я давно хотел прочитать его, хотя бы из чисто человеческой дани уважения, неоднократно держа в руках тонкий томик. Но так и не открыл его — отчасти боясь, что смерть писателя наложило тень на его творчество, и я буду разочарован в его трудах. Слишком велик был хайп этого сборника, в том числе — и на «Фантлабе», меня это всегда настораживает. Но теперь, по прошествии лет, наконец-то можно непредвзято и с толком ознакомится с творчеством Женевского-Хазиева-Pickman'а.

Можно выдохнуть: сборник оказался хорошим, а автор его — талантливым.

Само собой, автор может спать спокойно: столь ненавидимый им ярлык «русского Стивена Кинга» ему никак не идёт. Кинг — это всё же про быт, про враждебные, иномировые силы, проникающие в повседневность человека. Женевский же ярко выраженный романтик, в стиле классиков XIX века, по стилю, форме, содержанию. Конечно, автор ушёл от нас в тот момент, когда сформировался его стиль, и изрядная часть его творчества представляет из себя подражания и игру стилей и шаблонов. Но, простите, с ними тоже надо уметь работать, и в большинстве случаев Женевский справлялся с узкими рамками штампов, и сквозь них проглядывает его собственное лицо. Конечно, его рассказы все как один литературоцентричны, они живут в том мире, где готические шпили, реальные или метафорические, вздымаются к затянутым тучами небесам. И неважно, в реальном мире этот мрак, или в душе человеческой, глубины его сути порождают истинный ужас. Что характерно, в рассказах чувствуется постоянная нотка одиночества, невстроенности в окружающее, которое оставляет писательское альтер-это наедине с его ужасной изнанкой. «Запах» не является концептуальным сборником, однако одиночество и безысходность становятся двумя скрепляющими нитями, на которых держится творчество Женевского, в нём чувствуется не только страх, но и глубокая печаль.

Автор ушёл слишком рано от нас, поневоле до конца пройдя путь литературного романтика, оставив нам послевкусие незавершённого. Чтобы подарил бы нам талант Женевского в будущем? Раскрытие глубин человеческой души, новые грани человеческих подсознательных страхов? или, быть может, рядового ремесленника, мучающего профильные антологии и модные трендовые темы? Мы этого никогда не узнаем... Но я неотступно верю, что первое.

В принципе, книги «со стороны Хаоса» уже были в этой вселенной, разве можно не давать право голоса основной противостоящей стороне?

Роман Грэма Макнилла приятно удивил. В его активе — невероятно тупые «Ultramarines» и неплохой «False Gods», и в этом романе, одном из первых, ему удалось взять неплохую высоту. Я не слишком люблю фантбоевики, а те, что разворачиваются в сеттинге «Боевой киянки» ещё страдают однообразным и подчас бессмысленным пафосом. Странно, что Макнилл начал свой писательский путь с двух романов — одного плохого, другого... скажем так, грамотного.

«Storm of Iron» хорош прежде всего тем, что здесь всё в меру и всё на месте. Астарес со своими пиломечами частенько устраивают геноцид подлых (?) ксеносов, а каково имперской армии самим оказаться под прицелом равного противника. Автор молодец — осада крепости на окраине галактики подана в очень живых красках, и очень немного вещей в этой вселенной, где пафос был бы действительно оправдан. Но это битва и правда космических масштабов, Макнилл не побоялся провести в своём воображении действительно стратегически важную для сил Хаоса битву, которая серьёзно меняет расклад сил во всём мире. Надо признать: сражения описаны захватывающе, и разнообразно. Вылазки, перестрелки, артобстрелы, сражения титанов (я так понимаю, один из уничтоженных титанов имеет статус культового в среде фанатов), аватары богов Хаоса, гибель миллионов — ну что же, что удалось, то удалось, нет ощущения «бури в стакане», как во многих других книгах. Цель действительно того стоит.

Возникает вопрос, конечно, почему такую важную цель (читайте, чтобы понять, какую) охранял такой небольшой, по масштабам Империума, гарнизон, ведь это один из самых важных стратегических объектов Вселенной, неужто у Механикус не было дополнительных мер предосторожности на случай масштабной атаки? Выглядит это всё весьма странно, неужто за все тысячелетия такой сценарий никогда не рассматривался? Тем паче странно видеть нахмуренные бровки магосов в конце романа, задающих вопрос: «а как так получилось?». Мда.

Но в итоге, конечно, выразительная штука, что там говорить. Макнилл молодец, всё же он изваял наконец-то эталонный боевик для «Вархаммера».

«Змей бьётся о волны / клекочет орёл, / павших терзает; Нагльфар плывёт».

Хрюм с маникюрными ножничками? В принципе, логично. Быть может, всё же Локи?

Я не сообразил даже тогда, когда появился первый ноготь. Но когда их стало больше — и больше, и больше — я понял, что паром сей плывёт не в Стокгольм, он продирается сквозь туманы Нифльхеля. Рагнарёк лишь отложен, пророчество хексы Вёльвы неотвратимо. Старик на борту продолжает свою работу, ножницы щёлкают, Нагльфар строится, срок идёт. Гьяллархорн вскоре протрубит, трепещет Иггдрассиль, привязь Гарма не выдерживает, вырвется жадный.

Приходи, приходи, kom. Встань на борт, сгори в битве неотвратимой. Познай муки Хель, недостоин ты Вальгаллы.

Скандинавский универсум ворвался в наш мир, и поглотил его целиком. В чём-то автор, безусловно, прав — это один из лучших его рассказов. Жаль, что их больше не будет.

Визионерское умение Женевского во всей красе, мне даже стало слегка жарковато на мартовском ветру от этого сочного и полного описания лета в отрогах Каменного Пояса, видно, что автор описывает с натуры. Да, не только горы, но и лесостепи моего родного края, даже совсем недалеко от городов, могут скрывать самые неожиданные тайны, подчас и пугающие. На этом сыграл и автор. Казалось бы, хорошо знакомые, с детства, места, не слишком далеко от обжитых сёл и хуторов, но даже здесь легко заблудится, сери, казалось бы, редких лесков и невысоких отрогов. Кто знает, на что ты наткнёшься, на забытую секту, на одичавших в глуши людоедов, на жестокий «маленький народец»?

Что же встретил наш герой в укромной уральской долинке — остаётся для нас загадкой. Страшной, уродливой, пугающей загадкой, и эта недосказанность для нас ещё страшнее понимания. Ужас на ярком Солнце, среди полной пасторали — вероятно, непаханное поле литературы ужасов?

Не-знакомство со вселенной господина Лавкрафта в который раз избавляет меня от ощущения вторичности, которое преследует порой знатоков хоррора, берущих в руки рассказы Женевского, поэтому я его оцениваю чисто как литературное произведение. Автор прекрасно стилизовал манеру американских писателей (да Ширли Джексон же!), и мрачный Нью-Йорк, клоака жизненного тупика, предстаёт перед нами как живой, так же, как детали быта и бессмысленной, тупой работы.

Но не меньшей яркостью отличается и экспансия иного мира в эту клоаку, причудливая и хаотичная, чудовищная реальность инобытия перекраивает наш мир под себя, и эти изменения фундаментальны и чудовищны, невообразимы для человеческого разума. Выход один — погибнуть, или неотвратимо отказаться от всяких признаков человечности.

И искусство любви в этом новом мире уже никому не нужно, любовь чужда всему, что пришло.

Монстры, которые пользуются инстинктивным стремлением людей защитить слабого, огородить любимого, сжалится над плачущим? Крайне интересная задумка, но вновь разбитая о реализацию. Возможно, очень возможно, что я просто не настроен на нужную волну, но поток сознания протагониста меня лишь раздражал, не найдя ключика к моему сердцу. Мне показалось, что психологическое напряжение здесь слишком отстранённое и наигранное, и не возникает ни малейшего сопереживания происходящему. Прости, дорогой Автор.

Трудно сказать что-то новое в детективном жанре, да и жанр хоррора ограничен человеческим воображением пугающего, однако играть уже готовыми приёмами и штампами — тоже большое искусство.

Рассказ «Запах», конечно, был вдохновлён огромным пластом «тёмной литературы» XIX в., и отнюдь не только Эдгаром Алланом По, но и целым рядом иных авторов, которые и наполнили Париж инспектора Рише жизнью, замостили улочки, заполонили их людьми, затянули небо тучами. Мрачный и готический город, достойный яркой и сочной палитры европейского кинематографа (вакханалия «Vidocq» подойдёт, так же, как и мастерски поданная визуализация запахов в этом фильме), сочетание великосветской красоты и низкого уродства, физического и морального, всё в традициях классической литературы. И невзрачный, одинокий, но талантливый детектив, взявшийся расследовать более чем странную смерть — может ли он потерпеть поражение?

Мы оказались убаюканы стилем, и забыли, что это не детектив, и в мире Влада Женевского одержать победу не может никто. Даже мечта, мечта о простом женском тепле и страсти, мечта некрасивой девочки о любви. Что ещё удалось автору — воспроизвести оптимистическую веру XIX века в прогресс, и показать его уродливую и тёмную сторону, которая позже, много позже, вылезет в литературе Интербеллума. Стремление к улучшению человека приводит к сотворению существа, достойного таланта Дэвида Кроненберга, однако страшит не оно, продукт гения, а неунывающее стремление её создателя творить дальше свои эксперименты, не чувствуя за собой ни малейшей капли ответственности за своё деяние.

Очень яркий рассказ. Жаль, что звезда автора закатилась так рано.

Нешаблонная и интересная задумка, но, к сожалению, так и оставшаяся нереализованной. Нет, рассказ-то есть, законченный и сданный, но тема осталась висеть. Автор попытался поиграть на том, в чём он однозначно силён — в визуализации ужаса, в придании ему плоти, запаха, шороха... Но в этот раз — не вышло. Бог тошноты, конечно, интересная идея, но его смакование страданиями девицы остаётся слишком надуманным и каким-то равнодушным, отстранённым. Видимо, автор решил сделать парафраз классического рассказа «The One Who Waits» Рэя Брэдбери, но не довернул в самом тексте.

На этот раз чисто психологический хоррор. Надо признать, Женевский мог писать не только мрачные сказки, повседневный быт в его строках тоже выходил ярким и интересным. Эту неяркую, блёклую девушку я видел как живую, в её пальтишку и беретике, причём, на автомате, я даже ярко представлял её на улицах Саратова, в саратовских трамваях, в классической «научке»... Ну и её фрэндзонистого кавалера — ну а что, у многих девушек есть такие воздыхатели-«сумконосцы»...

Возможно, девушку свёл с ума её страх, люди, живущие в полном одиночестве, частенько начинают в тенях по углам видеть Нечто, от чего нет спасения. А, быть может, она встретилась с демоном-двойником, уберёгшим её от зла — кто знает...

Если резюмировать, то рассказ — не о маньяке, рассказ — о страхе.

Необычная и чудная сказка, главная особенность которой в том, что автор так и не раскрывает нам, что же всё таки произошло, какие силы вторглись в наш мир в поисках девочки Лорхен? Мы видим происходящее глазами деревенского простака, но, нужно сказать, он был внимательным наблюдателем и талантливым рассказчиком, через его повествование мы глубоко погружены в эту атмосферу, атмосферу невероятно яркого лета, перемежающегося атмосферой глубокой осенней ночи. Блестит зеркало в брошенном поместье, маленькие ручки невидимок корябают кору деревьев, светлая девочка то заливается смехом, то давится слезами.

Рассказ создаёт у нас ощущение, что мы прикоснулись к какой-то Тайне, которую никогда не узнаем, да Францу Зеваке она и не нужна — ему нужна лишь любовь его милой Лорхен, в которой он видел девочку, а не Тайну.

Ну да, «Король и Шут», быть может, ещё «The Garden of Adompha», хотя, насколько я помню, Pickman не разделял мою тягу к Кларку Эштону Смиту.

Однако, как и многие любители «тёмной литературы», автора тянуло в готическую Германию — не настоящую, а созданную воображением поклонников Шиллера и Гофмана, мрачную, тёмную землю маленьких, затянутых туманом городков и густых болотистых лесов, переполненных нечистью. Отчасти источником его рассказа являются и мрачные сказки, сказки, в которых дети оказываются в печи хексы только потому, что их бросили в лесу родители...

Детская ручонка, торчащая из земли — что может быть страннее и неестественнее, причём она ещё и мстит всему живому? Почему, за что? Мы это узнаем, но чувств отвращения к этому мерзостному существу не оставит нас. Сам сюжет имеет второстепенное значение, ведь главное — атмосфера даже не ужаса, а печали и невольного омерзения. Живёт ли в этом монстре изуродованная душа девочки?...

Прекрасно!

Парафраз «Paradise Lost», даже если бы Женевский не сослался аж два раза на великую поэму Джона Мильтона, истоки её были бы совершенно ясны. Это мир, в котором победило Абсолютное Зло, но которое пытается делать вид, что борьба продолжается, поскольку Зло не имеет никакого смысла само по себе. Чтобы отбрасывать тень, нужно стоять на пути у света, а его источник иссяк, и тем, кто несёт в себе войну, приходится отрицать этот факт. Что интересно — люди давно уже не нуждаются в вере, в ней нуждаются демоны и бесы. И сам падший ангел, начавший некогда войну с Небесами, тоскует по потерянному Свету, и Отцу, который оставил своё непослушное дитя во мраке.

Ещё один вероятный источник — «Дневник Сатаны» Леонида Андреева, творчество которого Влад прекрасно знал.

Чисто визионерская зарисовка, в которой сюжет не играет вообще никакой роли, здесь главное — чувство.

Это чувство отчаяния и безысходности, которое охватывает мать, понимая, что судьба её дитя не в её руках, и она ничего не может сделать, чтобы спасти его жизнь. На этом фоне даже немного лишним кажется мелькающее в глазах мальчишки нечто кинговское, иномировое, ведь простое человеческое иногда бывает ярче и выразительнее.

Зарисовка, без начала и конца, абстрактное Средневековье, крепость на запущённом переднем краю, заносимая снегом, двое наблюдателей, погружённые в белое безмолвие. Тишина.

Не думаю, что автор сам до конца определился, что же он хотел написать. То ли историю безумия, подобной той, которая развернулась в памятном всем отеле «Оверлук» (каюсь, знаю её только в исполнении гения Кубрика), или истории некой мистической силы, схожей с известными всем «белыми ходоками»? Неясно. Но что удалось — сделать дышащий снегом и морозом замок настоящим героем рассказа. Явное подражание, но прекрасно сделанное.

Аккуратно и тепло написанный рассказ, впрочем, теплота эта мрачная. Ребёнок, всеми силами тянущийся к отцу, который находит в себе силы отворачиваться от неё — разве не печально? Это теплота дочерней любви, которая не находит ответа.

Возможно, эта любовь и вызвала то, что вызвала, её сила призвала «огненную птицу». Но какой ценой?

Красиво, но чего-то не хватает.

Наконец-то я понял, что такое слаттерпанк.

В этом рассказе ужас сосредоточен в своём очень конкретном, и мерзком воплощении. Автор, конечно, несколько подыграл самому себе, с самого начала создав у читателя настроение гниения и упадка, кое мы прекраснейшим образом наблюдает в таких вот, скажем так, общественных местах. Но такие места могли бы быть и намного чище, если бы его в прямом смысле не загаживали посетители, самодовольные в своём свином скотстве. Где же ещё родится такой мерзости, что описывает Влад Женевский, пробуждая у нас зарытые глубоко в сознании реакции отвращения?

Рассказ немного перегружен, чувство меры не до конца соблюдено, но он весьма выразителен.

Стилистически рассказ довольно сложный, но от этого он стал только насыщеннее. Автор несколько раз меняет манеру повествования, но всегда приходит к одному и тому же — к Ней... Что это?

Не суть важно, пусть будет призрак. Мир, который находится за пределами подвала — ужасен и мрачен, в нём нет места чему-то настоящему и подлинному. Нарцисс умер, вглядываясь в своё отражение, этих же людей сгубило то, что в этом загадочном призраке они увидели то, чего им так не хватало в человеческом мире — любовь, неважно, в какой форме, в форме материнской любви, любви женщины, дружбы... Их убила собственная ненаполненность.

Рассказ-ощущение.

Я мало читал Лавкрафта, но слабый дух Провиденса способен почувствовать. Витает он и в том самом переулке, где поселился очередной зверь из бездны воображения род-айлендца.

А вот тот, кто вошёл в союз с этой силой — пропитан уже русским духом, духом «маленького человека», то ли Шпоньки, то ли Башмачкина. Человек со смазанной личностью, не способный к высоким стремлениям, к дружбе, да и к настоящей любви — тоже, его страсть является исключительно зовом плоти. Рассудок же остаётся всегда помутнённым, он не «белая ворона», скорее он просто лишён настоящей жизни и душевных стремлений. Стоит ли удивляться, что он нашёл и принял именно такого бога?

Вера в этом рассказе занимает немало места, и как ничто другое не иллюстрирует гипертрофированность героя рассказа, он воспринимает иномировые силы в сугубо конкретном смысле, в смысле даже не Чуда, а простого Деяния, Чуда он вообразить не способен. Будет ли христианский Бог помогать тому, кто от природы не способен на духовное, а может лишь реагировать на зов собственной плоти?

Начинаю знакомство с творчеством Владислава Хазиева-Женевского, он же — наш старый добрый соратник Pickman. Что принесёт мне новый автор?

Первый текст представляет собой небольшую миниатюру, явно пробу пера, однако уже в ней чувствуется яркий авторский стиль. Первое, что бросается в глаза при чтении этой зарисовки — её визуальность. На ней построена и интрига. В данном случае молодой автор, фанат Стивена Кинга, играет на поле классического рассказа «The Moving Finger», где в привычную обыденность вторгается нечто странное и пугающее, необъяснимое, но от этого не менее жуткое. Кошмар поджидает человека буквально во тьме, на оборотной стороне век, увидеть потаённое он может только вглядываясь во мрак. Взгляд протагониста цепляется за привычные вещи, он пытается сохранить рассудок, оставаясь на ярком свету, но каждое движение ресниц будет означать для него приближение неведомой жути.

Выразительная психологическая зарисовка. Впечатляет.

Вторым романом Кретьена де Труа, по крайней мере, из нам известных, стал «Клижес», датируемый 1176 годом, и он достаточно сильно отличается от «Эрека и Эниды»,и по своей фабуле, и по манере повествования. Насколько я помню содержание последующих трёх романов-поэм, отличается он и от них. В лучшую ли сторону? Вопрос...

Есть вероятность, что оттачивающий и совершенствующий куртуазный стиль романа поэт бросил вызов идеологеме истории о Тристане и Изольде. Томас Английский, по всей видимости, в его время был хорошо известен, «Роман о Тристане» воспроизводил самые мрачные и неприглядные черты, собранные по древним легендам Туманного Альбиона. Болезненная и греховная привязанность двух сердец, двойное предательство, печальная смерть — всё это было эхом старого и жестокого эпоса раннего Средневековья. «Модернист» Кретьен не мог стерпеть подобного, он, как истинный наследник труверов и трубадуров, считал, что «fin amour» должна нести в себе только счастье, а не горе и не смерть.

Итак, главная тема всё та же — истинная любовь... уж точно не тема проповеднических exempla о пороках и нравственности паствы. Но в «Эреке и Эниде» был внутренний конфликт, было настоящее напряжение в поисках истинного единения двух сердец. Здесь конфликт внешний, поскольку двум сердцам — Клижесу и жене его дяди — Фениссе -не дают соединится внешние обстоятельства.

Но перед тем, как разматывать базовый конфликт, поймём, что у нас с сюжетом. Артурианский универсум остался ориентиром, он всё так же недвижим, король Артур и его рыцари с королевой Гиневрой нисколько не меняются, и не стареют. Но сюжет сместился с Британии в экзотическую для француза XII века Византию (даже если он крестоносец). Мир Карадигана, само собой, является центром всего, и даже в Константинополе это понимают, и сын басилевса Александр отправляется в Британию, поскольку понимает, что стать истинным рыцарем можно только там, и ему посвящена вся первая половина романа. Главный герой является перед нашими очами только тогда, когда словоохотливый Кретьен переваливает за двухтысячную строку. И вот как раз с этого момента начинается настоящая интрига — порфирородный Клижес, наследник трона, незаконно оттесняется своим дядей, и, что ещё хуже, женится на девушке его мечты, отнимая у юного рыцаря и престол, и любовь. Теперь рыцарь Клижес и юная императрица Фенисса должны найти путь, позволяющий им и не разрушить святость брака, и обрести самое что ни на есть земное счастье.

Отвергая установки легенды о Тристане, молодые не могут пойти на адюльтер, но юная девушка не может предать своего возлюбленного («кому душа, тому и тело»). И здесь Кретьен отзеркалил легенду полностью, только теперь два волшебных зелья (или не волшебных — всё же здесь иномировое не играет такой роли) играют в обратную. Приворот соединял Тристана и Изольду — зелье Фениссы отводило от неё опасность быть «осквернённой» нелюбимым мужем, яд сводил двух страдальцев из Тинтагеля в могилу с терновым венцом, фальшивая отрава Фессалы лишь временно имитировала смерть, после которой торжествует возвышенное чувство. Такая своего рода деконструкция древних преданий, и возведение здания рыцарского романа. Причём романа не совсем куртуазного, здесь нет служения идеалу «Прекрасной Дамы», и нет разделения на «истинную» и «фальшивую» любовь — она едина во всех ипостасях.

Но роман не только куртуазный — не стоит забывать, что большая часть его сюжета разворачивается не в артурианском мире, а в самой настоящей, подлинной Европе, и здесь уже пробиваются нотки политического произведения. Византийский император (Мануил Комнин?) — сколь угодно он может быть великодушен и добр, но он — самовластец, и, откровенно говоря, тиран. Германский император? Вроде бы в разгаре эпоха Фридриха Барбароссы, носитель его титула меркнет перед неким безымянным герцогом (Генрих «Лев» Вельф?), который забрал себе слишком много влияния. Этобыл бы мир восторжествовавшей сатиры, если бы над реалиями эпохи не брали верх рыцарские фантазии — и вот, выскочка-герцог выбит и седла доблестным рыцарем, а простой слуга в гневе напомнил басилевсу, что даже в Константинополе действует правило «вассал моего вассала — не мой вассал», и поставил его на своё место.

Несмотря на явные достоинства, «Клижес» и его герои не слишком известны любителям даже средневековой литературы и артурианы. Возможно, всё дело в том, что читается он далеко не так увлекательно, как остальные творения Кретьена, а сюжет, скачущий из стороны в сторону, на удивление беден. Даже счастливую концовку поэт будто бы доделал второпях, просто оборвав повествование на середине, без всяких подводов и полутонов. Если «Эрек и Энида» оставляет послевкусие, то «Клижес» — нет.

Но в любом случае, пусть даже и во втором эшелоне, «Клижес» остаётся одним из ярких памятников давно ушедшей от нас эпохи, и с итературной точки зрения он представляет собой непреходящую ценность.

Роман оценить крайне непросто.

Безусловно, Олег Радзинский — интеллектуал, причём интеллектуал классического русского разлива, творящего в рамках русской культурной матрицы, изнутри. Это смесь, игра, но игра, актуализированная в русском материале последнего столетия, в русской литературе, в русской философии, в попытках найти воображаемый «особый путь», своего рода попытка поговорить со Всевышним. И спросить — «Куда нам плыть?...».

Булгаков подарил нам иномировые силы в человеческом быте, но не Воланд живёт в Квартире, Леонид Юзефович впитал в нас романтику пустынной Центрально-Восточной Азии, хотя «Зимняя дорога», вышедшая позже, могла бы добавить красок, братья Стругацкие задали тональность позднесоветского глухого застоя и Странного за его завесой, «отягощённого злом», Виктор Пелевин преподнёс ироничность и легковестность в сложные интеллектуальные игры писателя-постмодерниста. И, само собой — евразийцы, вместе с Аслан-беем, принесли нам мечту о великой Евразийской Империи, империи Тюрок-урусов (Ордуси здесь не место). За Радзинским — целые культурные пласты русскости, прежде всего культуры актуальной, свежей, задевающей за живое.

Не нужно преувеличивать политизированность романа — Владимир Путин со своим подельником Сурковым здесь как раз явно лишние, излишне карикатурные и публицистичные, а жаль — я ожидал большего, чем вписывание этого... гм, субъекта в посткрепостную Россию или в ЛДПРовский электорат в параллельной вселенной (хотя смешно). Тэмучжин, сын Есугэя-багатура из рода Борджигин в современной Москве среди Апокалипсиса, устроенного парочкой злобных слуг Иного мира посредством гигантского игрушечного строительного крана — прикольно, но избыточно. Так, игры. Отсыслочки, аллюзии.

Но, потешив наш разум и порадовав отсылками, может ли почтенный Эдвардович разбередить нашу душу?

Я упоминал о «Мастере и Маргарите», но актуальнее здесь прозвучал бы «Альтист Данилов». Булгаков мучительно хотел сказать нам что-то, но так и не смог подобрать нужных слов, в итоге подарив нам полный нераскрытых мыслей и образов текст, свободный для бесчисленных читательских интерпретаций. Владимир Орлов создал текст идеальный, суховатый, холодный — и он откровенно скучноват и узок в своём совершенстве, поскольку у читателя не получится диалога с книгой в рамках этого закольцованного и небогатого интерпретациями литературного универсума. Проблема Радзинского лежит прямо посерёдке. Он хотел сказать многое, очень многое, и даже смог подобрать слова для своего высказывания, но — не смог выразить себя в полной мере. С одной стороны, после прочтения «Агафонкина...» вопросов не остаётся — автор позаботился о бесшовности и закрытости сотворённой им вселенной — с другой же стороны, всё произнесённое обрывается на середине. Куски мозаики вроде бы хорошо пригнаны друг к другу — но общей картине не хватает какого-то прогала для диалога с читателем, не хватает осознанной недосказанности вечных вопросов, на которые ищет ответы, но не находит Олег Радзинский. В конечном счёте, это делает «Агафонкина...» прекрасной литературой, для образованного читателя, но всё же не классикой на века. Даже в рамках своего десятилетия он не стал явлением.

Но — хотя бы однократно, но он должен быть прочитан. Поверьте, он того стоит. Автор смог выстроить сюжет так, что подаёт его разрозненными кусками из разных времён, эпох, мест, личностей и дискурсов, но к концу, на последней полусотне страниц, всё это многообразие наконец-то складывается в цельную и бесшовную картину, и ты видишь, как художник мастерски создал крепкое сюжетное полотно из ряда сюрреалистических картинок. По моему, только одно это обязывает нас от души поблагодарить автора за его труд.

Последний, видимо, роман великой харьковской троицы.

Проклятое наше время.

Того «триумвирата», который сразил меня в позапрошлое десятилетие, больше нет.

«Красные листья падают вниз / И их заметает снег...».

Весь роман пропитан чувством тревоги, странно читать его сейчас, спустя десять лет после его публикации, предсказавшим саму тональность нынешнего времени.

И видеть лики ангелов — не смиренных и сострадающих творений мастеров Ренессанса и древнерусской иконописи, а отстранённых и насмешливых, свысока смотрящих на таких грешных и несовершенных людей.

Это не мир «Нагорной проповеди». Это мир, где ангел убивает каждого первенца в семье египтян, а у праведника Иова гибнут все близкие, где население Иерихона полностью вырезается гневными ханаанянами.

Жестокий мир, неуютный. он светлый, недобрый, но проблески тепла в нём всё же есть — простого тепла, греющего, а не жестокого пламени

И в тоже время — этот текст одновременно ещё и утверждает жизнь, не только деконструирует её. И дело здесь даже не в праведниках, хоть, по крайней мере, один праведник здесь есть. Надежда в том, что даже заядлый грешник может покаяться. История двух братьев-борцов простовата, да, но в ней есть своя красота, красота покаяния за грех. А в истории святотатца, преступившего закон ради Любви? Его пощадили те, кто должен был развеять его душу по ветру — оказывается, и ангелам не чужда человечность.

В этом романе много юмора, хотя этот юмор и горек. И в нём много, очень много людей — плохих и хороших, чаще серых — разных. А какие-же важны для нас?

«Крепость души моей». Крепость души. Когда весь мир сходит с ума, у тебя есть только своя собственная душа, вера, свой щит против тьмы внешней. И твёрдо держаться свой самости — последнее, что ты можешь, даже когда небеса грозят рухнуть тебе на голову.

Какой праведник знает, что он — праведник?

И ведь почему он, безымянный, не покинул безымянный же Город, спасаясь от неизбежной смерти?

Потому что он берёг свою «крепость», свою самость, и не мог позволить себе забыть то, что оставляет позади, и тех, кого оставляет. Отказаться от собственной души? Нет. Спасти чужие жизни, погубить свою, но сберечь душу? Такой выбор уже сделал стрелок «Тирмена», быть может, он же не поддался искушению перед лукавым ликом ангелов, в своей новой жизни? Ведь быть «семнадцатым» — так уж ли почётно? Уж очень лукавое это число...

Роман оптимистичный. Мрачноватый, причём мрачноватый именно в тех моментах, где обыденность жизни вторгается в мифологическое полотно. Но Город проходит сквозь горнило, и выходит из него вроде бы тем же — но иным.

Уж не по нему ли теперь будут сверкать колёсами кентавры? Здесь ли нам жить?

Кем станут прошедшие «Purgatorium»?

Быть может, нам предсказаны через этот роман не только лихие, тёмные времена, но и их светлое окончание? Время покажет.

Для меня этот сборник практически подытоживает всё творчество Ле Гуин. Конечно, впереди ещё два романа, которые она написала на закате дней, но я не думаю, что там прозвучит какое-то новое слово. С помощью «Unlocking the Air» она постаралась вновь поговорить с читателем на волнующие её темы, встретить понимание со стороны: а как думаете вы?...

По большей части, это реалистичные рассказы, повторение опыта «Searoad». Однако Ле Гуин никогда не была сильна в рамках бытовых повествований, ей всегда не хватает како-то изюминки, какого-то глубокого, едва ли не мистического взгляда на действительность. Когда она пишет притчи — да, это здорово, в созданных ею мирах она чувствует себя как дома. В реальности она чувствует себя неуютно и неприкаянно — недаром позже фантазия её унесёт в иные миры по время пересадки в аэропорту. Та же Ширли Джексон в плане бытовых историй куда солиднее, чем Урсула, хотя как мифотворец полностью ей уступает.

В итоге: не слишком выразительный сборник, неяркий, хотя в него и закатилось пара жемчужин. Да, небольшое головокружение испытываешь, когда понимаешь, что есть авторы, которых ты вычерпал практически целиком...

Каждый мнит рай по своему.

Надо признать, юный крестьянин, не знавший в жизни ничего, кроме своей унылой жизни, смог пробиться, своим собственным трудом, к своей мечте. Замок? Да ещё с башней, на вершине которой... прекрасная принцесса? И она ждёт его, своего принца, жаждущего её руки и полцарства?

Увы. Пределом мечтаний большинства людей, лишённых любой возможности поднять голову от земли, которую они обшаривают в поисках пищи, будет страна Кокэйн. Да, та самая, где хлеб растёт на ветвях.

Принцесса? Принцесса подождёт своего принца, а юный крестьянин проведёт полвека в стенах её замка, наслаждаясь вкусными, нескончаемыми пирогами. Белый конь, конечно, прискачет, а крестьянина, ссохшегося от старости и смерти, никто и не вспомнит. Да и нужно ли это ему?

Каждому своё.

Мы ищем ответы о самом себе в других, но не является ли это ошибкой? Как правило, мы уже знаем ответы на всё, что нам нужно. Необходимо лишь взглянуть истине в глаза. Иногда для этого необходим и другой взгляд в тебя, но ведь он лишь поможет тебе оформить твоё подсознательное понимание себя.

«The Wise Woman» — не просто эвфемизм, можно и убрать частицу «Wo». каждый делает выбор сам по себе, и кто способен сделать это осознано, и заслуживает звание мудрого.

Этот сборник поздних рассказов выглядит весьма представительно и цельно, в нём много фрагментов «Hainish Cycle», однако своей концептуальностью он обязан не принадлежностью к какому-либо миру-мифу, и уж тем более, не теме секса.

Здесь очень ярко проявляется, что автор — дочка самого Альфреда Крёбера, одного из столпов социальной антропологии, яркого и фундаментального учёного. Конечно, наследие отцовского интеллектуального воспитания растворено во всём творчестве Ле Гуин, но здесь, пожалуй, оно выражено в открытом экспериментальном характере текстов. Особенно это видно в «The Matter of Seggri». Игра с социальными моделями, формами брака, институтами родства — всё это делает сборник несколько суховатым, в художественном плане, но ярким и самобытным с точки зрения апробации фантдопущений. Пожалуй, только «Changing Planes» из поздних сборников обладает такой плотной компановкой и идейной целостностью.

Рекомендую.

Один из самых любопытных сборников Ле Гуин, уж не знаю, специально так вышло, или нет, но он получился на редкость цельным и концептуальным.

«A Fisherman of the Inland Sea» — истории о различных взглядах на мир, об иллюзиях и освобождении от них. «Чартен-эффект» придуман не просто так, он является метафорой человеческой самоцензуры, самоограничения, искажающего наши собственные представления о мире. «Dancing to Ganam» — лучший пример конструкта, которым человек полностью заменил реальность окружающего мира на воображаемый.

Впрочем, быть может, нам более нужен именно воображаемый мир, ведь не зря же Урсула Ле Гуин всю жизнь мечтала об Орсинии, Земноморье и Хайне?

Этот сборник куда более разношёрстный, нежели предшествующие «The Wind's Twelve Quarters», и «Orsinian Tales». Автору не удалось слукавить, и мы не уловили в разделении на стороны света какой-либо смысловой нагрузки. Тем не менее, истории, поведанные Урсулой Ле Гуин, отмечаются какой-то тревожной философичностью, рядом глубоких вопросов и непростых дилемм. Она рассуждает чаще всего о границах своего Я, о предрассудках, о тоталитаризме во внешнем мире, об ограничениях во внутреннем. Герои этих рассказов ищут себя, постоянно сражаясь с обстоятельствами и с самими собой, пытаясь осознать своё место в мире.

Рассказы тяжеловаты в своей тональности, они переполнены беспокойством и тревогой, даже ироничный, казалось бы «Sur» кажется вымученным. Тоталитаризм внешний, внутренний авторитаризм самого себя.... Где же выход? Видимо, моральные дилеммы героев «The Dispossessed» (1974), «Malafrena» (1979) и «Threshold» (1980), создаваемых в те годы, пытались найти своё продолжение в рассказах этого сборника.

Говоря короче, сборник, безусловно, стихийно-концептуален, у него есть общая нота, но эта нота немного диссонирует с каждым актом.