После героической и торжественной, возвышенной «Илиады» вторая поэма Гомера воспринимается с некоторым трудом, так, словно медаль повернули обратной стороной. Как известно, «Одиссея» сюжетно может быть разделена на три части: путешествие Телемаха, рассказы Одиссея у царя феакийцев Алкиноя, месть Одиссея женихам. Из этих трех частей только вторая представляет особый интерес в беллетристическом смысле для современного среднего читателя. Действительно, многим еще с детства запоминаются приключения Одиссея в пещере циклопа, остров сладкоголосых сирен, чудовищные Харибда и Сцилла. Приятно читать про мифических лотофагов и лестригонов, быков Гелиоса и т.д. Одним из лучших эпизодов поэмы является также разговор Одиссея с душами у врат Аида. Но эти фантастические перипетии занимают в поэме не так уж много места. И путешествие Телемаха к Менелаю не представляет, на мой взгляд, какого-то особого интереса, это как бы вспомогательная линия действия. Именно месть Одиссея является лейтмотивом всей поэмы. Точнее, речь идет не только о мести, но о возвращении Одиссея на свое законное место «царя», т.е. восстановлении справедливости и надлежащего порядка. У меня даже мелькала мысль, хотя едва ли такая интерпретация Гомера правомочна, что все свои чудесные приключения хитроумный Одиссей просто выдумал, дабы умилостивить Алкиноя. Несмотря на смертельные опасности, немало забот Одиссей посвятил и тому, чтобы не возвратиться после своего длительного странствия по миру домой с пустыми руками. А возвратившись на Итаку, Одиссей вовсе не стал, подобно Афанасию Никитину, как-то шире смотреть на вещи, на всё бытие. Нет, единственная его цель – сделать всё как было, и утолить свой гнев. Если Ахилл в «Илиаде» свирепствует в ярости, то Одиссей здесь старается быть как можно более хладнокровным. Для достижения своей цели он, если понадобится, готов придушить и старушку Евриклею, бывшую свою кормилицу. Ну а та, в свою очередь, выражает готовность донести на неугодных служанок. Сцена короткая, но крайне информативная в плане психологической характеристики её участников. При этом, правда, нельзя сказать, что сам Гомер полностью одобряет одиссеевы зверства. Однако, не изменяя себе, он живописует весьма красочно (само собой разумеется) повешенье рабынь Телемахом:

«Там, как дрозды длиннокрылые или как голуби, в сети

Целою стаей — летя на ночлег свой — попавшие (в тесных

Петлях трепещут они, и ночлег им становится гробом),

Все на канате они голова с головою повисли;

Петлями шею стянули у каждой; и смерть их постигла

Скоро: немного подергав ногами, все разом утихли».

Сравнение повешенных с пойманными голубями – есть в этом что-то варварски наивное. И то сказать, Телемах – «добродетельный» и «благородный» юноша, едва перешедший за двадцатилетний рубеж и нигде пока не воевавший, занимается этим палачеством, да еще массовым убийством безоружных, в основном, людей. Такая вот мужская инициация… Постоянная и неотступная внутренняя этическая оценка героев во время чтения мешает, пожалуй, восприятию Гомера как выдающегося художника слова. Между тем, одна из сторон гениальности Гомера в том и состоит, конечно, что он «сохранил в своих поэмах биение современной ему жизни», как написано в аннотации к одному из нынешних изданий. Одиссей поступает как истинный язычник (а не какой-нибудь придуманный «волкодав»), как человек своей эпохи — эпохи разложения общинно-родового строя и перехода его в рабовладельческую формацию. Собственно говоря, он противоречивая (живая!) фигура. Если уж совсем упрощать, то одиссееву нравственность можно выразить и такими словами: «Добро – это если я краду баранов соседа, зло — наоборот». С другой стороны, Одиссей искренне любит своих жену и сына, отца (иначе, едва ли он покинул бы остров Калипсо, отказавшись от бессмертия), готов рисковать жизнью ради товарищей. Любопытную характеристику дает Одиссею знаток античности А.Ф. Лосев: «Итак, Одиссей у Гомера – глубочайший патриот, храбрейший воин, величайший страдалец, тончайший дипломат, мудрейший и искуснейший оратор, купец, предприниматель и расчетливейший хозяин, герой, доходящий до самохвальства, изворотливый авантюрист, женолюб, чувствительный и слезоточивый человек интимных переживаний, делец и пройдоха, прекрасный семьянин и жестокий палач». Вся вина несчастных служанок-рабынь заключается в том, что они совершили «развратные действия» со свободными мужчинами. Казалось бы, кому от этого вред? Но по меркам Одиссея они совершили гнусное предательство (царя, рода). Надо признать, что за последние три тысячи лет человечество (по крайней мере, какая-то его часть) значительно продвинулось по пути социального самосознания и толерантности (а равно и по пути зверств). Впрочем, критика Гомера с религиозно-этических позиций началась, согласно А.Ф. Лосеву, уже с VI в. до н. э.

Я бы сказал, что «быт» в «Одиссее» явно превалирует над героикой, мифологией и откровенной фантастикой. Это кладезь древней европейской этнографии, истории общественно-политических отношений (независимо от перевода). Не зря на эту тему написаны десятки объемистых томов. «Илиада» наполнена деяниями, «Одиссея» — делами и делишками; эпос приобретает черты поэзии. Если «Илиаду» приятно и, может быть, даже предпочтительно не читать, а слушать, то «Одиссею», по большей части, хочется неспешно перелистывать, углубляясь в комментарии. Тогда-то и можно не столько осознать и сформулировать (что не просто), сколько прочувствовать связь между эпохой Одиссея и днем сегодняшним. Все мы находимся на одной и той же «реке времени»; связь эту олицетворяет, в том числе, и гомеровский эпос. Ведь в самой поэтической манере Гомера самобытно переплетаются эмоциональная вовлеченность в повествование, характерная для очевидца событий, и рефлексия, свойственная уже как бы автору исторического романа, оценивающего эти события в перспективе. Что же касается рефлексии читателя, то, несомненно, «Одиссея», как и «Илиада» — мощнейший её источник.

«Великий Гектор стрелами убит.

Его душа плывет по темным водам,

шуршат кусты и гаснут облака,

вдали невнятно плачет Андромаха.»

И. Бродский, 1961

“Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь…”

Пушкин.

«Что он Гекубе? Что ему Гекуба?

А он рыдает».

Шекспир.

Я часто вспоминаю эти строки, когда размышляю о Гомере и его поэмах. Но что же ещё можно сказать об «Илиаде», этом начале и архетипе европейской литературы, после всего того, что уже было сказано за прошедшие века? Ведь никакие эпитеты и слова восхищения не будут достаточными. Поистине удивительно то, что уже тысячелетия (!) «Илиада» существует не только как литературный памятник, но и как живое произведение, оказывая неизгладимое впечатление на читателя. Действительно, основные мотивы этого эпоса сложились уже в саму ахейскую эпоху, отстоящую от времени Гомера (то ли VII, то ли VIII в. до н. э.) лет на пятьсот. А сама поэтика эпоса начала складываться, по-видимому, ещё IV-III тыс. до н. э. Может быть, дело в том, что в гомеровском эпосе более ярко, чем в каком бы то ни было произведении литературы, обнажены «вечные» человеческие чувства: гнев, страх, любовь и ненависть, сострадание, тщеславие и т.д. Кроме того, здесь как бы зафиксирован переход, формирование чувств из архаической психики, где они были объединены с ощущениями и рациональным началом, и формирование основ этики и морали – категорий, характерных уже для достаточно развитого социума последующих эпох. Это обстоятельство придает отдельным персонажам поэмы статус символов. В самом деле, кажется, что к героям «Илиады» неприменимо еще в полной мере понятие нравственности, они находятся как бы вне понятий абстрактного добра и зла. Если кто-то из них храбр, «благороден», то эта доблесть еще не совсем принадлежит ему, но является даром богов. Впрочем, олимпийские боги превосходят людей могуществом, но не мудростью или чем-либо иным. С другой стороны, герои древности возвеличиваются тем, что они почти равны богам. Ярость Ахилла в бою сдерживается лишь речным божеством, человеческие страсти неукротимы как стихия, Диомед ранит копьем Афродиту, олимпийские боги подвержены всем человеческим страстям ещё более, чем сами люди. Всё это придает миру «Илиады» совершенно особую атмосферу — «сказочную» и реалистичную одновременно. Особенно интересно то, что здесь органично переплетаются миф, авторская фантазия и исторические реалии конца бронзового века. Не сразу становится понятно, чем все-таки, по большому счету, отличаются герои Гомера от людей современности. А ответ очевиден – полным отсутствием лицемерия. В этом смысле они ещё «дети», «детство человечества». Но, какие дети!

Было бы бессмысленно обсуждать вопрос о том, кто более «прав» в войне, троянцы или ахейцы. Хотя голос моей русской крови влечет симпатию на сторону защитников, а не завоевателей, для Гомера это, по-видимому, не так. Он часто использует эпитет «благородный» (правда, речь идет о переводе Н. Гнедича) для тех, кто по современным понятиям является просто разбойником и садистом, жестоким фанатиком. Естественно, что первый среди них Ахилл, приносящий человеческие жертвы. Причем эти жертвы Ахиллес приносит не какому-либо божеству, но лишь собственной ярости и горю по убитому другу Патроклу. Таким образом, Ахиллес не только великий воин, но и великий палач. (Согласно итальянскому интерпретатору А. Барикко, Ахиллес – верховный жрец религии войны.) Натурализм батальных сцен производит впечатление, особенно борьба за трупы и надругательство над мертвым телом врага. Но у этих «разбойников» есть то, что нечасто встречается в современном «мозаичном» мире, это «цельность натуры», неколебимая убежденность в значимости собственной жизни. Мелочность им не свойственна. С одной стороны им ведомы и любовь к ближнему, и дружба, и «высокие чувства», но с другой — они, иной раз, почти людоеды. Это тем более удивительно, что и троянцы и аргивяне люди одной культуры, которые даже говорят на одном языке. Дело тут не только в законах древнего эпического жанра, но и в сознательном утверждении некоего идеала. Вероятно, ценность «Илиады» и в том, что в ней достоверно изображен по-настоящему иной мир (не авторская фантазия), мир иной исторической эпохи и имманентного мифологического сознания, проникающего всё бытие. В то время как позднее многие авторы воспользовались лишь внешней канвой и «атрибутикой» античности и предшествующих эпох, превращенными в бутафорию. Не удивительно, конечно, что непосредственно своим сюжетом Гомер вдохновлял и вдохновляет «классиков и современников». А уж насколько велика вообще литература по «гомеровскому вопросу» (гомероведению)!

Среди эпических деяний и титанических страстей поэмы мне особенно запомнились такие строки:

«Рек – и сына обнять устремился блистательный Гектор;

Но младенец назад, пышноризой кормилицы к лону

С криком припал, устрашася любезного отчего вида,

Яркою медью испуган и гребнем косматовласатым,

Видя ужасно его закачавшимся сверху шелома.

Сладко любезный родитель и нежная мать улыбнулись».

Удивителен запечатленный здесь переход от героического эпоса к лирической зарисовке. Так повторяется в поэме неоднократно. Невероятная глубина художественного обобщения то и дело проступает в строфах «Илиады». Вообще, некоторые песни — «Свидание Гектора с Андромахой», «Выкуп Гектора» наиболее близки, как мне кажется, драматическому стилю как в классическом греческом, так и в современном его понимании. Сам Гектор именуется и «блистательным», и «божественным», и «великим». Даже само его имя, с ударением на первом слоге, в отличие от имен других героев, звучит как-то особенно. Пожалуй, он и в самом деле наиболее «положительный» персонаж поэмы, наравне с ликийским царем Сарпедоном. Он вынужден защищать свою родину, не чувствуя, как будто, призвания к войне. Кажется, Гектору единственному из вождей, не Агамемнону и, тем более, не Ахиллесу, свойственно чувство ответственности перед своим народом. И это уже его личное качество, а не дар переменчивых богов. Закономерно, что смерть Гектора, горе Приама, Гекубы, Андромахи и всех троянцев – наиболее драматичные сцены великой поэмы. Символично, что имя Гектора звучит и в самой последней строке поэмы. Гектор, однако, является довольно-таки наивным военачальником, который в конце концов теряет всё. Сочувствие знакомо Гомеру — человеку, в отличие от богов-олимпийцев, хотя он и прославляет, по большей части, «подвиги» завоевателей. Но всё-таки по отношению к Пелиду наряду с восхвалениями Гомер словами Феба-Аполлона явственно выражает неприятие, когда тот в своем горе и ярости выходит за определенные границы, теряет уже облик, достойный героя.

Вероятно, хорошо было бы прочесть Гомера в оригинале… Но и перевод Гнедича, многократно подвергавшийся критике как «устаревший», представляется, без всякого сомнения, достойным оригинала. Ведь необходимо было не только передать читателю смысл поэмы, но и, по возможности, воспроизвести средствами русского языка древнегреческий стихотворный размер и ритм. В своем эссе «Путь к Гомеру » переводчик С. Маркиш написал верные, я полагаю, слова: «Русский перевод «Илиады», выполненный Н.И. Гнедичем около полутораста лет назад, как нельзя вернее воспроизводит отчужденность эпического языка, его приподнятость надо всем обыденным, его древность». Перевод В. Вересаева, по-видимому, формально более адекватен современному русскому языку, но его я пока не касался. К тому же он не вполне самостоятелен. (Кстати, слова Вересаева: «Перевод Гнедича — один из лучших в мировой литературе переводов «Илиады». Он ярко передает мужественный и жизнерадостный дух подлинника, полон того внутреннего движения, пафоса и энергии, которыми дышит поэма».) И в собственно поэтическом смысле «Илиада» великолепна. Мир, рисуемый Гомером, с первых строк захватывает своей осязаемостью, вещностью. Хочу заметить, что, на мой взгляд, мрачная и торжественная «Илиада» лучше, эмоционально сильнее воспринимается посредством аудио-воспроизведения (в профессиональном исполнении), чем с листа. Возможно, это более соответствует эпохе синкретического искусства, времени написания поэмы. На примере «Илиады» еще раз убеждаешься, что чтение мировой классики весьма полезно для пополнения словарного запаса, если не активного, то пассивного, во всяком случае :). Для человека с воображением «Илиада», как уникальное явление мировой культуры, соприкосновение с которым не может заменить ни что, достойна не рядового восхищения, но, скорее, благоговейного удивления.

Интересно отметить, что если говорить не о гомеровской, а об исторической Трое, то, как теперь известно, победная троянская война явилась закатом микенской цивилизации, а Илион был вновь отстроен и заселен…

Стихотворение построено по беспроигрышному, как будто, принципу – вызвать у читателя чувство сопереживания, сострадания. Или вот тема одиночества — что может быть «банальнее» в лирике? (Разве только тема любви.) Но тут возможны разные варианты. К примеру, «Уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу», или есенинская строка: «Покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег». Не стану утверждать, что автор данного стихотворения в таланте своем равен Есенину, а всё же удалось ему своей искренностью, как мне кажется, тронуть струнку в душе. И не жалостливо-сентиментальную, а настоящую человеческую. За это ему и спасибо. :)

Можно услышать (прочитать) мнение, что Газданов – типично французский писатель, писавший на русском языке. Но в том то и дело, что на русском. На мой взгляд, по уровню писательского мастерства, владения языком он приближается к таким нашим классикам, как И. Бунин, В. Набоков и может быть даже Достоевский. Здесь не идет, конечно, речь о каком-либо сопоставлении талантов и творческих манер (особенно, если говорить о Достоевском). Я имею в виду способность автора одними лишь языковыми конструкциями передать действительное внутреннее состояние человека и отображение его во внешнем облике. У Газданова свой собственный узнаваемый стиль, интересный, как мне кажется, любому неравнодушному (и искушенному!) читателю. Этот стиль и язык образуют особый мир, в котором простые, казалось бы, словосочетания, такие как «свирепая нищета», «тяжелая глупость», «мышастый стрелок» или «лирический экстаз» создают странное ощущение сюрреализма при полной бытовой достоверности. Трудно выразить впечатление, вызываемое потоком изысканно замысловатых фраз вроде: «Это был, собственно, не человек,- это было какое-то неузнаваемо искаженное напоминание о ком-то другом, некогда существовавшем». В этом мире заурядный образ, к примеру, полицейского следователя, страстно увлекающегося зоологией, приобретает какие-то фантасмагорические или, по крайней мере, гротескные очертания.

Роман «Возвращение Будды» я назвал бы «медитативным» текстом. Он почти полностью лишен свойственной художественной литературе эмоциональности, хотя на его страницах и в душе главного героя временами бушуют нешуточные как будто страсти. Но все внимание автора сосредоточено на сознании героя, даже если речь идет о каких-то эмоциях. Словно и впрямь мир отделен от него завесой майи. Автор дает своему герою способность испытывать удивительные сильно измененные состояния сознания, которые, однако, собственно душевной болезнью не являются. События в романе длятся в течение нескольких лет, не считая экскурсов в прошлое. Но кажется, что действие происходит в вечном сегодня, лишь иногда равнодушно упоминается смена времен года. Во время чтения в пору самому впасть в состояние отрешенности. Может быть, именно такой отстраненный взгляд на бытие позволяет увидеть в нем какую-то ускользающую обычно парадоксальность, проанализировать чувства и мотивы поступков, совершаемых людьми. Парадоксальность заключена уже в первых словах романа: «Я умер». И весь роман можно рассматривать как некое предсмертное видение – прием, неоднократно использовавшийся разными писателями. Но такая интерпретация была бы, вероятно, слишком наивной, упрощенной, а главное — бессмысленной. А последние строки романа, напротив, говорят о «новой жизни», открывающейся перед героем. «Возвращение Будды» — произведение очень далекое от однозначности. По моему мнению, это один из признаков хорошей литературы, в чем и может убедиться каждый, прочитавший этот замечательный, полный утонченного символизма роман.

В истории Амара, Лиды и Зины Газданов, в какой-то мере, касается и вопросов социального добра и зла. Речь не идет, конечно, о каком-то обличительном пафосе. Скорее, можно говорить об интересном философско-художественном осмыслении автором этой темы. Очевидно, что несмотря на свою «аполитичность», Газданов (в отличие, например, от Набокова) не вовсе чужд ей. Это видно и по следующему роману Газданова «Пилигримы».

В сущности, «Возвращение Будды» — это ответ (один из бесчисленных вариантов ответа) на вопрос о смысле жизни, который, по моему мнению, даёт посредством своего творения каждый истинный художник.

«Я ни в чем не уверен. Если дьявол существует, мы сейчас увидим, так ли он черен».

Признаться, я давно не получал такого удовольствия от чтения исторического романа, как в этом случае. Ведь под обложкой с таким определением можно обнаружить и роман-эпопею А. Толстого «Петр Первый» и вполне удачно экранизированную историю о гардемаринах. В задачу автора исторического романа, помимо художественной сверхзадачи, определяемой его творческим замыслом и талантом, входит как обязательное условие проникновение в избранную эпоху со всеми её социальными, психологическими, бытовыми и прочими особенностями. Мериме, на мой взгляд, это удалось прекрасно. Образ Бернара Мержи воспринимается гораздо более достоверным, чем образы, к примеру, Шико или д’Артаньяна, овеянные романтическим ореолом. Кажется удивительным, что менее пятисот лет назад в Европе мужчины часто убивали друг друга холодным оружием по поводам, далеко не представляющимся сейчас для того достаточными, а придворные дамы с интересом смотрели на последние судороги затравленного на охоте оленя. (Впрочем, как тут не вспомнить, что и двухсот лет не миновало с тех пор, как Пушкин и Лермонтов были убиты на дуэли, не говоря уже о множестве других, не столь известных людей.) При этом автор не претендует на полноту отображения исторических персонажей. Он относится к ним и к своему роману с легкой иронией. Это видно по предисловию к роману и по главе «Диалог между читателем и автором». Но главное отличие эпохи Карла IX от эпохи Мериме и, тем более, от нашей это огромное влияние религии на сознание европейцев. Интересно, что имелись тогда и атеисты. Мериме показал, на мой взгляд, что католики и гугеноты не просто люди, принадлежащие к разным партиям, выбираемым из соображений удобства и выгоды, но и люди с разным, до некоторой степени (возможно, не очень большой), мировоззрением. Суть этого противоречия сохраняется и сейчас, приводя к такому явлению, как «война цивилизаций». Приведет ли она к новой Варфоломеевской ночи? В каждую эпоху находится место для честности и подлости, жестокости и великодушия. Так что у романистов материала всегда было достаточно.

Роман написан замечательным, каким-то «чувственным» языком, обстоятельным, но не тяжеловесным. Любовные переживания главного героя описаны деликатно, с юмором и истинно французским очарованием (я имею в виду французскую литературу ;). И после всех этих нежностей автор переходит к ужасу массовых убийств и войны, соединяя, подобно Шекспиру, в одном произведении лирику и трагедию. Всё это на уровне хорошей реалистической прозы, не отклоняясь ни в сторону излишнего натурализма, ни в сторону, как мы бы сейчас сказали, мелодрамы. Символичный и удачный, как мне кажется, штрих: во время вылазки из осажденной Ла-Рошели Мержи успел начертать шпагой имя своей возлюбленной на неприятельской пушке. В «Хронике» взгляд писателя в прошлое находит отзвук в настоящем, как это и должно быть в хорошем историческом романе, по словам И. Ефремова. В одном из писем он заметил: «…исследуя историю, надо искать в ней то, что интересует нас сегодня…». Написанный почти двести лет назад роман Мериме полностью удовлетворяет, на мой взгляд, этому требованию.

«Поэт в России – больше чем поэт». Эти слова Е. Евтушенко знают все. Но при чтении «Перекрестка утопий» хочется их переиначить на такие: «Критик в России – больше чем критик, и намного». Эта работа не в меньшей степени публицистическая, чем литературоведческая. И подзаголовок «Судьбы фантастики на фоне судеб страны», в общем-то, уместен. Собственно литературоведческая часть этой книги не представляет, на мой взгляд, особого интереса, хотя, конечно, и не лишена оного полностью. По-видимому, главным для себя автор посчитал выявление общественно-исторических и культурных процессов в нашей стране, которые и сформировали, так сказать, лицо нашей фантастической литературы. И вот здесь отмеченная, вероятно, всеми тенденциозность оценок, вообще-то естественная в полемической публицистике, перешла на конкретные произведения, всё творчество отдельных авторов и даже на целые литературные направления, что привело к абсурдным, порой, результатам.

Мне кажется, что интересен сам по себе вопрос, каким образом у автора монографии сформировалась столь негативистская, граничащая с самоуничижением, позиция по отношению ко всей, за немногими исключениями, русской фантастике двадцатого века. Ведь всё его внимание акцентировано на недостатках тех или иных произведений, а достоинствам отводится второстепенная и даже случайная роль, если только речь не идет о писателях, признаваемых им талантливыми. Там-то как раз всё наоборот. Но что он ценит, к примеру, в А. Платонове? По сути, лишь то, что в своих «Котловане», «Чевенгуре», «Ювенильном море» писатель высокохудожественными средствами показал как всё на самом деле у нас плохо. По Ревичу, литературное дарование, либо его отсутствие, служит и главным признаком гражданской позиции автора и наоборот. Даже Алексей Толстой, заигрывая с режимом, написал не лучшие свои произведения. Утопии же, словно за то, что они являются носителями некоего положительного начала, Ревич вообще вывел за границу фантастической литературы. Та же, если не хуже, участь постигла и «так называемую научную фантастику» (называемую Ревичем). По его мнению, она не имеет право называться художественной литературой… Здесь Ревич как бы следовал известному тезису Стругацких, которые отказались от традиционной НФ в пользу более широкой трактовки фантастического элемента в литературе. Но то, что явилось творческим выбором конкретных писателей, он почему-то возвел в абсолютный принцип. А ведь тут недалеко и до другой крайности. Любому абстрактнейшему морализаторству можно автоматически приписывать статус настоящей литературы, лишь бы была ясно (а то и не совсем ясно) выражена какая-нибудь «борьба за духовную свободу». То же и в критике (публицистике). У иного такого критика может возникнуть соблазн присвоить своим разоблачительным строкам ранг откровения. Мне кажется, отчасти не избежал такого соблазна и Ревич, в частности, в главе о «нуль-литературе». Иначе, зачем столь старательно и «остроумно» объяснять нам, читателям, что то или иное произведение действительно не обладает высокими художественными достоинствами, и вообще какими-либо достоинствами. Интересно, что в последней главе монографии, посвященной фантастике 90-х, автор книги заметил, что по сравнению с некоторыми современными произведениями нуль-литература совершенно безобидное явление. Кстати, эта глава, в которой автор попытался понять, почему и в новых условиях «свободы» фантастика не спешит расцветать шедеврами, и в целом заинтересовала меня больше других. Здесь Ревич, пожалуй, наиболее откровенен в своей риторике. И здесь он уже не вспоминает о Платонове и Булгакове, а вынужден рассматривать как образцовый роман М. Семеновой «Волкодав».

Особенно беспощадно Ревич «расправился» с А. Беляевым. Сочувствуя трудной судьбе писателя, он одновременно объявил его полной, хотя и добросовестной, бездарностью. При этом лучшие романы Беляева «Голова профессора Доуэля» и «Ариэль» он назвал «небеляевскими». А таким вопросом, почему, не смотря на очевидные художественные просчеты, читатели любили и продолжают любить произведения Александра Романовича, автор и не задавался. Сегодняшнюю популярность книг Беляева и других подобных литераторов (Ревич, кстати, замешал в одну кучу Беляева, Казанцева, Немцова и т.д.) он объяснил тем, что, мол, плохую литературу всегда читали больше, чем хорошую! Читателям Беляева и Казанцева Платонов и Стругацкие не по плечу, заявил он. Не забавно ли читать столь «глубокомысленные» объяснения у представителя «творческой интеллигенции», «шестидесятника» и пр.? Ревич в своей книге выступает истовым борцом за свободу от всяческих идеологических оков, успевая, однако, заметить: «Я не думаю, что такой роман, как «Прыжок в ничто» может быть полезен нашим молодым современникам, тем, у которых и без того в головах полный моральный кавардак». Получается, он доверяет читательскому вкусу не намного больше, чем презираемые им цензоры эпохи «коммунизма». Совершенно очевидно, что автор «Перекрестка» слишком упрощенно, односторонне оценил воздействие литературы, пусть и не самых лучших её образцов, на читателя.

По сравнению с А. Беляевым отношение к И. Ефремову у Ревича более, скажем так, уважительное. Однако «передергивания» в главе «Последний коммунист» имеются большие. Особенно некрасивую версию Ревич изложил вокруг рассказа «Алмазная труба». Изобретая подобные версии, автору стоило бы самому не забывать о тех молодых современниках, своих потенциальных читателях, в головах которых он усматривал моральный кавардак. Замечу, попутно, что история с этим рассказом разъясняется в письме Ивана Антоновича, напечатанном в журнале «Сверхновая»N 41-42 (стр. 219, 220), посвященном столетию со дня рождения писателя. (А подробно этот случай разобран в монографии о Ефремове, написанной его учеником П.К. Чудиновым.) Что касается самого знаменитого произведения Ефремова, романа «Туманность Андромеды», то тут Ревич придумал любопытную теорию. Оказывается, Ефремов написал не общечеловеческую утопию, как то до него делали Мор, Кампанелла и пр., а некую подпорку социалистического строя. Причем сделал он это как-то подсознательно, в силу своего идеализма, смешанного с рационализмом, а также сложных отношений с «режимом». Мне трудно комментировать такую точку зрения. Кажется, Ревич имел в виду то, что Ефремов своим романом хотел заполнить брешь между идеалом и действительностью. Но вот переводы «Туманности» в семьдесят пять стран мира как-то не согласуются с её узкой специализацией.

Если по началу «Перекресток утопий» вызывает желание спорить, то по мере прочтения он начинает навевать грусть и даже некоторую скуку своим однообразием и предсказуемостью. Но всё же прочитать эту книгу стоит. По крайней мере, автора нельзя упрекнуть в неискренности. Он являлся бескомпромиссным ревнителем высоких литературных стандартов так, как он их понимал. И, конечно, рассматривая различные произведения, не следует забывать о принципе историзма. Остается, однако, вопрос, почему неглупый человек и тонкий ценитель фантастики отказывается от объективного анализа всей сложности литературного процесса в пользу идеологически ангажированной проповеди (не дословная, но характерная цитата: советская НФ – тень коммунистической партии). Книга Ревича – кирпичик в истории отечественной фантастики двадцатого века, со всеми его политическими потрясениями. Вероятно, в нынешнем столетии критических работ подобного рода мы уже не увидим.

Интересная и очень полезная книга. Достоинства её тесно переплетены с недостатками, весьма, впрочем, относительными. Главным плюсом данной работы является, на мой взгляд, то, что в ней сделана попытка, используя самые современные данные науки, познакомить самые широкие круги читателей с возможно более полным списком актуальных вопросов астрономии, астрофизики и даже космологии. При этом соблюдается логичный принцип последовательного укрупнения, так сказать, поля обзора. Это научно-популярное издание несет отчетливо «просветительскую» функцию, помогая читателю создать целостную, что очень важно, картину мироздания. Однако такой подход имеет и свою оборотную сторону. Рассказывая о столь многом столь кратко, авторы вынуждены оставаться, по большей части, в рамках декларативно-описательного стиля изложения. Рассказ о науке (научном поиске) поневоле приобретает несколько «репортажный» характер, за исключением, пожалуй, раздела о любительской астрономии. Не удается, таким образом, показать сущность научного метода познания в той мере, которой он того заслуживает. Но зато авторы избавлены от необходимости изобретать пресловутые «объяснения на пальцах», которые часто, к сожалению, только запутывают дело. Ведь далеко не каждый из авторов подобных книг обладает популяризаторским талантом С. Хокинга, М. Гарднера или, скажем, Р. Фейнмана. В тех же случаях когда авторы «Полной биографии Вселенной» прибегают к таким объяснениям, делают они это, на мой взгляд, очень удачно. В книге не поясняется что такое, например, «альбедо» или «звездная величина». Но в рамках принятого стиля изложения эти термины понятны уже на уровне интуиции. Вообще же, данная работа, насколько я понимаю, призвана также и стимулировать любознательного читателя к ознакомлению с более «продвинутыми» трудами по астрономии, часть из которых приведена в полезном списке литературы. Особенно это касается, по-видимому, устройства и эксплуатации телескопов. В своем изложении авторы допускают кое-какие языковые вольности, нехарактерные для научно-популярных работ советского периода, когда их выпускалось гораздо больше. Но это уже совсем мелкое замечание личного вкуса. В целом же книга написана четким и доходчивым языком, читать её приятно и легко. Это касается даже наиболее сложных и спорных вопросов космологии. Главное, что авторам удается показать читателям интереснейшее многообразие и грандиозный масштаб явлений «макромира», в том числе, вероятно, и тому «поколению горожан, ни разу в жизни не видевших Млечный Путь». Несомненно, для людей достаточно далеких от науки полезны будут замечания о возможности гибели Земли в результате космического катаклизма, о зависимости результатов научных исследований от финансовых вливаний и т.п. Борьба с (псевдо)научными мифами – не последнее дело.

Стоит отметить хорошее иллюстративное оформление издания. Цветные и черно-белые фотографии и схемы удачно дополняют текст. А вот умозрительное (без оптических схем) описание телескопов различных систем кажется мне малоудачным. В самом деле, фотографии объектов «ближнего» и «дальнего» (всё относительно) космоса мало кого могут оставить равнодушным. Сверхскопление галактик, в которое входит и Млечный Путь, представляет собой лишь небольшой узелок в крупномасштабной сети распределения материи в видимой части Вселенной. А эта видимая часть, в свою очередь, есть, вероятно, лишь ничтожный фрагмент Мироздания… Вопросов действительно больше, чем ответов. И это прекрасно.

Ефремовская концепция психофизиологической основы восприятия прекрасного вызывала и продолжает вызывать противоречивые оценки. В наиболее общем и содержательном виде, на мой взгляд, анализ её дан в статье А.Ф. Бритикова «Целесообразность красоты в эстетике Ивана Ефремова». Бритиков, однако, оставаясь в рамках академического литературоведческого подхода, не так много внимания уделяет конкретным примерам из известной лекции доктора Гирина («Лезвие бритвы»), которые призваны проиллюстрировать справедливость этой концепции, и на которых акцентирует свое внимание М. Галина. Вообще, комментарии Галиной небезынтересны, но не производят впечатления целостной сильной позиции. Впрочем, она на неё и не претендует. Критику же «по мелочам» и частностям стоит, вероятно, рассматривать как повод к обсуждению (размышлению) волнующих и спорных вопросов. Галина указывает на чрезмерный рационализм Ефремова, что, по её мнению, приводит к упрощению человеческой природы в построениях Гирина (Ефремова). Но ведь некоторое упрощение свойственно всем моделям. Зато они помогают сконцентрироваться на главном. С другой стороны, самой Галиной этого самого рационализма, пожалуй, не хватает. Так, например, читаем у неё такую аргументацию: «На деле человек обладает слабым собственным запахом вовсе не потому, что ему надо подкрадываться к добыче. А просто поскольку, что называется, Бог не дал».

Как кажется, М. Галина, отдавая должное классику, пытается (не очень явно) показать относительность тех интуитивных критериев и канонов красоты, на универсальности которых он настаивал. Антропоморфный взгляд Ефремова на мир, по-видимому, представляется ей слишком примитивным. Забавно, однако, что при этом она без тени сомнения принимает другой «абсолют», а именно эталон литературного вкуса: «Что греха таить, сейчас перечитывать «Туманность Андромеды» для человека с литературным вкусом – тяжелое испытание». Но художественные симпатии, на мой взгляд, не менее пластичный предмет, чем эстетические воззрения… Автор статьи, впрочем, предупреждает в начале своего сборника «Фантастика глазами биолога», что её тезисы легко могут быть подвергнуты критике. В общем, статья «Адам и Ева фантастики», которая касается не только Ефремова, и весь сборник, написанный приятным легким языком, интересны и заслуживают прочтения, разумеется, критического :).

Иногда мне кажется, что у каждого серьезного писателя есть какое-то одно произведение, отношение к которому его самого и/или читателей особое. Примерами такого рода могут служить «Солярис» С. Лема, «Лезвие бритвы» И. Ефремова или, скажем, «Алые паруса» А. Грина. Я не говорю об очевидных случаях «главных» произведений, вроде «Путешествий Гулливера» и «Дон Кихота». На мой взгляд, последний роман А.Р. Беляева «Ариэль» тоже можно особо выделить в его творчестве. Это образец замечательной и оригинальной, действительно талантливой научной фантастики. Нет, Беляев не достигает здесь уровня литературного мастерства и психологизма А. Толстого, глубины социально-философских обобщений И. Ефремова и т.д. Но он проявляет в этом романе лучшие черты своего собственного писательского дарования, лаконичным и точным языком создавая удивительную историю о летающем человеке.

Несмотря на условность фантастической посылки Беляева, касающейся левитации человека, пограничной в научном смысле, она придает повествованию ту самую, важную для НФ, убедительность вымысла, что восходит к Г. Уэллсу. В этом, на мой взгляд, главное отличие романа Беляева от «Блистающего мира» А. Грина. Два этих романа имеют одинаковую фантастическую основу, но совершенно разные философские концепции, что, по моему мнению, лишний раз свидетельствует о потенциальном богатстве темы. А сам Уэллс, как известно, весьма одобрительно отзывался о романах А. Беляева.

Для персонажей романа – индийских крестьян и раджей, алчных английских адвокатов, предприимчивых американских циркачей и пр. – характерна некоторая обобщенность, типичность. Но всё же образы героев обладают достаточно выраженной индивидуальностью. Здесь автором в большей степени, чем в других его произведениях, достигнут удачный, на мой взгляд, стилистический баланс. Ведь, хотя роман написан и не от первого лица, читатель во многом воспринимает мир в нем глазами главного героя, Ариэля, который, в силу своих жизненных обстоятельств, «наивен» в социальном плане. Именно типические, наиболее яркие черты людей и должен в первую очередь воспринимать Ариэль как человек, практически не имеющий обычного жизненного опыта. Сходное ощущение от текста возникает при чтении взрослым человеком хорошей детской или подростковой книги, хотя «Ариэль», безусловно, не «детская» вещь.

Вс. Ревич в своей статье «Легенда о Беляеве» саркастически «негодовал» по поводу того, что у Беляева, мол, богатое (благородное) сословие состоит сплошь из лицемеров и подлецов, а бедняки всегда добрые и порядочные. Что ж, при желании можно разглядеть у Александра Романовича и такую черту, если оценивать его творчество в целом. Но как бы там ни было, жизненный путь человека, обладающего необыкновенными способностями, но не выдающимся социальным статусом, в капиталистическом обществе начала двадцатого века нарисован Беляевым вполне убедительно. Стремление разных людей, так или иначе, использовать в собственных интересах умение Ариэля летать более чем понятно. Во всяком случае, роман Беляева далек от какой-либо примитивной идеологии и чрезмерно упрощающих представлений о структуре общества. Скорее, можно говорить об «укрупненности» некоторых черт, как героев, так и общественных явлений – прием стандартный для НФ.

В «Ариэле» Беляев, возможно, впервые в отечественной фантастике затронул тему «человек-сверхчеловек». Роман А. Грина был написан раньше на семнадцать лет, но его Друд – это более символ, чем действительный сверхчеловек. Он, если можно так выразиться, сознательный индивидуалист. Смысловой конфликт «Блистающего мира» лежит в общемировоззренческой плоскости. Драматичность же судьбы Ариэля коренится в общественных отношениях. И эта драматичность выражена Беляевым с большой художественной силой, так же как и в «Человеке-амфибии». То же можно сказать и о том, как Беляев изобразил реакцию людей на полеты Ариэля. Кстати говоря, многие авторы используют тему «человек-сверхчеловек» столь поверхностно, что рассказы их откровенно скучны, не вызывают никакого внутреннего сопереживания, как, например, повесть Дж. Вэнса «Телек», тоже касающаяся левитации.

Увлекательный приключенческий сюжет, как и всегда у Беляева, выстроен с большим мастерством. Но параллельно этому в романе ясно прослеживается постепенное становление Ариэля как независимой личности, обогащение его внутреннего мира, отображены движения его души. И финал романа закономерно остается открытым – отныне дальнейшая судьба Ариэля находится в его руках. В отличие от упомянутого Ревича, я не считаю, что «В конце концов Ариэль, как и Ихтиандр, бежит от людей…» и что «Умение летать оказалось молодому человеку ненужным и не принесло ничего, кроме неприятностей». Ценность человеческих качеств не измеряется в одних только категориях «нужности-ненужности». Умение летать дало Ариэлю уникальный жизненный опыт, а читателям романа – возможность прикоснуться к хорошей фантастической литературе, неизменно дающей пищу уму, воображению и нравственному чувству человека.

В истории европейской литературы Сервантес представляется мне титаном «переходного периода». Это уже не средневековый мастер бурлеска Рабле, но еще и не отчетливый сатирик Свифт и не просветитель Вольтер. Стиль Сервантеса в его главном произведении неподражаемо (просто неподражаемо!) ироничен, но не язвителен, философичен, но далек от нравоучения. Различные вставные новеллы, вроде «Истории о безрассудно любопытном», напоминают истории «Декамерона». Но в этих рассказах, хоть и отмеченных печатью велеречивости и многословия, и более литературных чем реалистичных, чаще доминирует не авантюрно-плутовское начало, а общечеловеческое содержание, понятное всем и во все эпохи. (Хотя, надо признать, будь эта «История о безрассудно любопытном» напечатана не в «Дон Кихоте», а каком-нибудь другом месте, едва ли кто-нибудь обратил на неё внимание.)

Комичен ли образ Дон Кихота? Безусловно, в романе немало по-настоящему смешных эпизодов, особенно это касается первого тома (например, сцена, где Дон Кихот и Санчо одновременно испытывают на себе действие «чудесного» эликсира). Но, как всегда бывает в настоящем искусстве, комичность и трагичность Дон Кихота идут рука об руку. По ходу рассказа становится понятным, что это образ-зеркало, связующее звено повествования, помогающее создать эпическую картину жизни в Испании того времени. Ведь Дон Кихот вместе с Санчо Пансой всегда находятся, как говорится, в гуще событий; они естественным образом встречаются с людьми самых разных сословий и рода занятий, попадают и в гористую пустыню и во дворцы вельмож. Часто автор даже «забывает» о своем герое и пускается в рассуждения на самые разные темы. Дон Кихота постигло «самое странное безумие» — он посвятил свою жизнь принципам, не могущим, как будто, существовать в мире без того, чтобы ежечасно не подвергаться осмеянию и издевательствам, вроде тех, что устраивают над ним и Санчо герцог и герцогиня — «дьявольская чета», по выражению В. Набокова. Но разве мало «нормальных» людей, особенно в современную эпоху массового клипового сознания, поклоняющихся столь же химерическим (но далеко не всегда столь же безобидным) фетишам, как и «странствующее рыцарство», и притом ни в малейшей степени не обладающих добротой и бескорыстием Дон Кихота? Хотя, конечно, и безобидным Дон Кихота считать нельзя. Но сквозь безумие Дон Кихота проступает его (обще)человеческая суть, которая парадоксальным образом ставит его выше всех своих врагов, настоящих и мнимых. Сервантесу удается говорить о высокой и низкой сторонах жизни без пафоса, но с истинно человеческим достоинством. Дон Кихот есть возмущение, символ, хотя и гротескный, вечного вызова существующему миропорядку. Недаром некий человек в Барселоне говорит Дон Кихоту, что тот, мол, не только сам безумец, но и делает безумцами всех, кто вступает с ним в общение. Не менее значим, безусловно, и образ верного оруженосца Санчо, «человека из народа». Чего стоят одни только его бесконечные пословицы! Рыцарь и оруженосец дополняют друг друга лучше чем Холмс и доктор Ватсон, но то литература уже другого плана и другого уровня. В критике существует точка зрения, согласно которой Дон Кихот и Санчо представляют собой единого героя романа, настолько их личности отражают и пародируют друг друга. С. Моэм назвал Дон Кихота единственным абсолютно оригинальным литературным героем во всей(!) мировой литературе.

«Дон Кихот», конечно, не унылый «бытовой» роман, но в высшей степени реалистический, настоящая, яркая, осязаемая жизнь запечатлена на его страницах. «Авантюрные эпизоды сменяются бытовыми. Густой, сочный и пряный быт является основным фоном всех событий романа.» (П.И. Новицкий, один из переводчиков Сервантеса 20-х годов XX в.) Тем не менее, автор не чужд иногда и гротеска. Например, когда персонажи в начале второго тома обсуждают выход первой части романа, а далее и вторую часть приключений Дон Кихота. Правда, в последнем случае речь идет уже о «подложном Дон Кихоте». Первые же главы романа в силу своего необычного сюжета могут вообще восприниматься как фантастические, особенно в юном возрасте (вспоминаю свои детские впечатления). В. Набоков в «Лекциях о Дон Кихоте» замечает: «Обратите внимание, мельницы в описании Сервантеса кажутся нам совершенно живыми». Я бы добавил, что столь же живыми кажутся фигурки кукольного театра, которые Дон Кихот изрубил мечом во втором томе. Но подлинная фантастика заключается в том, что на постоялом дворе (I-й том) как бы случайно оказываются одновременно участники многих занимательных историй, которые, естественно, имеют счастливую развязку. По сути, это управление случайностями со стороны автора (а ведь он сам тоже упоминается среди героев своего романа!), или «эквифинальная магия», по выражению К. Фрумкина.

В целом, второй том романа менее романтичен и более жесток, чем первый. Здесь гораздо более находим мы едкой сатиры и внимания автора к явлениям современной ему общественной (религиозной) жизни. Трудно, на мой взгляд, в полной мере оценить это произведение, эту «великую историю», трудно, что называется, воздать ей должное в нескольких словах. Философские глубины, очарование искусства, заключенные в ней, открываются бесконечно при каждом новом прочтении. Впечатления от романа копятся постепенно и незаметно и затем вдруг как бы обрушиваются на читателя в печальном финале, потому что судьба Дон Кихота не может оставить нас равнодушными. История, которая, как казалось, не должна иметь конца, заканчивается. Бывают книги очень популярные и читаемые, иным присуждают престижные литературные премии. Но едва ли возможно предсказать, сколько лет читательского внимания суждено тому или иному «шедевру». Е. Дрозд в своей статье «Волны в океане фантастики» заметил, что нет ничего более мертвого, чем прошлогодний бестселлер. В «Дон Кихоте» так же как, может быть, в «Илиаде», заключена одна из вечных тайн искусства. Я думаю, что «Дон Кихота» следует не только читать и перечитывать, но и слушать аудиокниги и радиопостановки (по поводу аудиокниг замечу, что исполнение Владимира Шевякова — М.: МедиаКнига, 2010 г., и соответствующий перевод М. Ватсон превосходны. Хотя переводы — отдельный вопрос.), смотреть экранизации — лучшая из которых «Житие Дон Кихота и Санчо» производства СССР, 1988 г. (Грузия-фильм, совместное производство). В пользу такой рекомендации свидетельствует то, что живое слово этой книги, проистекающее из истинного единения творца и творения, звучит на разных языках уже четыре столетия: «Для меня одного родился Дон Кихот, а я родился для него; ему суждено было действовать, мне — описывать; мы с ним составляем чрезвычайно дружную пару — назло и на зависть тому лживому тордесильясскому писаке, который отважился (а может статься, отважится и в дальнейшем) грубым своим и плохо заостренным страусовым пером описать подвиги доблестного моего рыцаря, ибо этот труд ему не по плечу и не его окоченевшего ума это дело…»

«В то время как я плыл вниз по речным потокам, остались навсегда мои матросы там…» А. Рембо.

По-видимому, этот роман принадлежит к числу тех классических произведений мировой литературы, познакомиться с которыми должен каждый, так сказать, уважающий себя книгочей. В самом деле, слова «Моби Дик» и «белый кит» вошли, думается мне, в число наиболее ярких образов-идей западно-европейской и мировой литературы вместе с Гулливером, Дон Кихотом, Пантагрюэлем с Гаргантюа и пр.

Существует мнение, что «Моби Дик» написан вопреки всем канонам литературных жанров. Но ведь это, пожалуй, одна их характерных черт тех самых классических произведений, нередко именуемых «великими» (можно вспомнить хрестоматийные роман в стихах Пушкина и роман-эпопею Л. Толстого). Что же касается собственно языка романа Мелвилла, то он, на мой взгляд, вполне адекватен современному читательскому восприятию. Хотя говорить здесь о некоем особом «удовольствии от чтения», когда текст «смакуется» подобно сонету Эредиа, наверное, тоже сложно. Трудности в данном случае могут быть обусловлены самой композицией романа, определяемой, в свою очередь, авторским замыслом, сверхзадачей. «Моби Дик» характерен тем, что в романе не только происходят определенные события с героями, но происходит и трансформация самого стиля и жанра повествования. Мелвилл начинает издалека. Посвящения, вступления, философские рассуждения о пользе морских путешествий ведутся, заметим, от первого лица, от имени Измаила. И поначалу Измаил предстает перед читателем достаточно зрелым, умудренным жизнью человеком. Затем вдруг (хотя речь в романе идет о событиях отделенных от «вступления» несколькими годами) Измаил оказывается совсем молодым человеком, романтическим героем, желающим посмотреть мир. И всё его поведение, слова, поступки, мысли живо свидетельствуют об этом. Его знакомство с Квикегом, весь отрезок времени до попадания на борт «Пекода», всё это касается молодого Измаила. Тут становится ясно, что первоначальный «Измаил философ» — это некто иной, может быть, сам автор. И по ходу рассказа молодой Измаил постепенно вытесняется этим авторским alter ego, происходит своего рода психологическая подмена. Например, когда речь идет о тяжелой болезни Квикега, приключившейся с ним в плавании, в голосе автора слышится какое-то отстраненное сочувствие, нет первоначальной теплоты, нет того трогательного беспокойства за своего друга, с которым Измаил выламывал дверь в нантакетской гостинице. Но, кроме того, как-то незаметно речь вообще перестает вестись от первого лица, за исключением короткого и чисто номинального эпилога. Измаил становится не главным героем, как это казалось поначалу, но лишь «поводом» для философских и психологических рефлексий, назовем их так, автора. Образы других героев романа, которые в отличие от образа Измаила можно назвать «настоящими», созданы Мелвиллом с большим художественным мастерством, в лучших традициях реалистического искусства.

Когда-то Ж. Верна (в чьем творчестве, к слову, морская тема играет виднейшую роль) упрекали в чрезмерной перегруженности его беллетристических произведений лекционными вставками. Автор «Моби Дика», кажется, далеко превзошел Верна в этом отношении. Нимало не заботясь, естественно, о занимательности, он с нарочитой неторопливостью и обстоятельностью излагает классификацию китов, расписывает тонкости и благородство китобойного промысла. Все это интересно само по себе, и потому, в частности, что демонстрирует взаимоотношения природы и человека девятнадцатого века. Любопытно отметить ту убежденность, с которой автор доказывает невозможность заметного уменьшения численности китов посредством промысла. А знаменитое «коварство» и «злобность» Моби Дика заключаются, как будто, лишь в том, что он не желает быть убитым, подобно другим китам. Но все эти описания, проповеди, вставные новеллы, создающие эпическую картину жизни, и которые делают «Моби Дика», что называется, «мудрой книгой», служат еще и общей задаче. Где-то далеко за кажущейся медлительностью повествования, скудной романтикой и повседневными заботами плавания маячит призрак белого кита, словно какая-то сжатая и готовая в любой момент распрямиться могучая пружина. Капитан Ахав уже произнес, а вернее, простонал свои слова: «Найдите мне Моби Дика! Найдите мне белого кита!», и золотой дублон – награда первому, кто его заметит — уже прибит к грот-мачте. И вот постепенно нарастает читательское нетерпение: «Да где же этот кит, и когда же, наконец, развязка?» Но развязка не наступает долго. Лишь сгущается атмосфера на «Пекоде» и вокруг него. Невероятный гроб Квикега (ведь ему суждено стать спасательным буем), сумасшествие негритенка Пипа, шторм и огни святого Эльма, наконец, встреча с «Рахилью», потерявшей свои вельботы и детей капитана, эти события, сами по себе вполне «обычные», выстраивают ряд зловещих предзнаменований и создают гнетущую атмосферу безысходности. От романа, несмотря на всю его «тяжеловесность», невозможно оторваться с самого начала, теперь же страницы «летят» друг за другом. Из приключенческой повести повествование трансформируется в психологический триллер, заканчивающийся апокалипсисом. Здесь уже нет места, как в начале романа, ироничным замечаниям и юмору. И даже сама развязка растягивается на три дня. В психологическом плане Ахаву с самого начала его погони противостоит старший помощник Старбек. Он как бы воплощает на «Пекоде» дух здравомыслия. Но, кажется, и Старбек, в конце концов, подчиняется общему безумию, голосом обреченного обращаясь к Ахаву со словами: «О, мой капитан, благородное сердце». К тому самому Ахаву, который ради погони за Моби Диком отказался помочь капитану «Рахили» в поиске его людей, и который в последние минуты своей жизни кричит матросам (эти слова невозможны в реальности, но закономерны в книге): «Вы уже больше не люди, вы мои руки и ноги; и потому подчиняйтесь мне!». Кульминация этой истории, закончившейся гибелью «Пекода», Ахава и всего экипажа, за исключением Измаила, словно провозглашает о том, что чудовища обитают не в морских глубинах, а в охваченном необузданными страстями мозгу человека. Ахав, захлестнутый линем, уходит на дно морское вместе со всей своей фанатической ненавистью. Вся его страсть и эсхатологический пафос, вся глубина его сердца, из которой он поражает кита, можно сказать, пропадают даром, жизнь его кончается бесславно. Сама собой напрашиваеся символическая интерпретация текста. Такой финал романа можно было бы назвать моралистическим и даже «ироничным», но корабль, будучи замкнутым пространством, способствует тому, что воля сильной личности (а ведь Ахав главенствует еще и по должности) подчиняет жизненные устремления всего коллектива. Складывается впечатление, что люди встречают свой безвременный конец как закономерность, никто даже и не пытается спастись. Фантастическая сцена! Фантастичность же самого Моби Дика имеет, на мой взгляд, совершенно служебный и пограничный характер. Хотя образ огромного снежно-белого кашалота с морщинистым лбом и свернутой челюстью вдохновил, вероятно, не одного писателя-фантаста.

Интересно, что Казанцев упорно переделывал свои произведения. В наибольшей степени это касается «Пылающего острова» (четыре редакции.) «Мост дружбы», тоже, можно сказать, четвертый вариант «Арктического моста», имеет подзаголовок «роман-мечта». Но, как заметил в свое время А.Ф. Бритиков по поводу «фантастики ближнего прицела», как раз мечтать-то подобные опусы и не вдохновляют. Действительно, идея постройки даже такого грандиозного сооружения как подводный тоннель через северный полюс, сама по себе интересная, выглядит несколько приземленной для подлинной мечты. Да и обоснована она в романе, на мой взгляд, недостаточно. Я имею в виду какую-то логическую, экономическую и энергетическую целесообразность проекта. С чисто технической стороны тоже не всегда всё хорошо. Как, например, создать и поддерживать вакуум в огромной трубе длиной четыре тысячи километров? Об этом ничего в тексте не говорится. А идея использования тоннеля в качестве электрокатапульты для космического корабля, да еще в тяжелой ледяной оболочке, вообще выглядит бредовой (на второй космической скорости врезаться в плотные слои атмосферы Земли!). Скидка на «фантастику» здесь явно неубедительна. Чрезмерно оптимистичными представляются также надежды автора посредством строительства Арктического моста как-то кардинально повернуть международные отношения в лучшую сторону. В результате подобные мечтания приобретают оттенок маниловщины. Впрочем, автор и не углубляется в политику и социологию. Почти все его внимание сосредоточено на производстве и приключениях (часто, злоключениях) героев. О повседневной жизни людей (народа) в СССР, кажется, вообще ничего не сообщается. Жизнь в США, в основном, акцентирована на «зверином оскале капитализма», поведение американцев описано большей частью штампами, достойными какого-нибудь комикса (американцы, мол, ведут себя невоспитанно потому, что не терпят никакого ущемления своих свобод). Оскал оскалом, но не верится, что строительство подобного масштаба, завершенное чуть ли не на половину, может быть поставлено под угрозу остановки из-за внутренних интриг, как то описано в книге.

В романе нет ничего похожего на характерную как раз для романной формы психологическую разработку характеров. Это касается как положительных, так и отрицательных персонажей (в данном случае возможно, на мой взгляд, такое примитивное деление). И потому герои подчас совершают неожиданные (немотивированные) поступки, произносят неожиданные (несвойственные) реплики и претерпевают странные метаморфозы. Видимо, таким способом автор пытался придать им большую живость характера, а своему произведению в целом – больший драматизм и психологическую достоверность. Анна Седых из врача превращается в инженера космических технологий. Это еще, куда ни шло. Но складывается впечатление, что она в одиночку, подобно уэллсову мистеру Кейвору, придумывает свой сверхскоростной поезд для подводного тоннеля. Лишь потом она становится главой научного института. А ведь книга (даже в первой редакции) написана в то время, когда научные и, тем более, научно-технологические проекты давно начали разрабатываться большими коллективами, институтами. Это, пожалуй, мелочь, но такие детали, на мой взгляд, являются принципиальным моментом для автора желающего написать производственный роман. И маленький Андрюша Корнев, будущий автор проекта Арктического моста, с восхищением думает: «Мой брат – орденоносец!» Ну что же, может и в самом деле бывают такие дети. Несостоявшийся камикадзе Муцикава как бы нарочно получает убедительное представление о безопасности дорожного движения в США, чтобы несколько дней попасть-таки под колеса автомобиля одного из главных мафиози и взорвать, таким образом, не туннель, а опасного преступника, причем того самого, кто ответствен за изготовление взрывчатки. При этом, правда, погибают еще около сорока человек. Такая вот назидательная ирония судьбы…

И все-таки скучным этот роман я не назову. Автор хорошо владеет диалогом, ему неплохо удаются динамичные и приключенческие сцены. Не смотря на очевидную слабость изобразительно-пластической стороны (столь сильной, например, у Стругацких, как отмечал А. Урбан), мир, построенный Казанцевым не бесплотен. Он воспринимается как, своего рода, альтернативная история. И если принять авторские «правила игры», то читается роман легко. Хочется узнать, КАК же всё закончится. Потому что ЧЕМ закончится более или менее понятно сразу. Да и идейно, так сказать, этот роман не плох. Ведь несомненно, что изображение конкретной созидательной деятельности человека и человечества может и должно быть предметом искусства. И фантастика подобного рода, я уверен, тоже нужна. Но одной только общей идеи еще недостаточно для создания хорошего литературного произведения.

Итоговая моя оценка этому роману во многом обусловлена общим «академическим» интересом к отечественной НФ советского периода.

Небольшая книга А. Урбана не является основательным литературоведческим подходом к фантастической литературе (А. Бритиков, Т. Чернышева), и не претендует на историко-философское осмысление предмета (Ю. Кагарлицкий). Это, я бы сказал, размышления вдумчивого читателя над некоторыми наиболее известными произведениями советских фантастов. Автор оценивает книги И.Ефремова, Г. Гора, братьев Стругацких и других писателей в перспективе и логике развития их творческой судьбы. При этом А. Урбан делает множество интересных и тонких замечаний, он как бы делится с другими читателями фантастики своими впечатлениями и выводами. И хотя не со всеми из этих выводов можно безусловно согласиться, чувствуется неподдельная заинтересованность автора в хорошей фантастической литературе (а конкретнее, в научной фантастике), в исследовании её отличительных черт, художественного разнообразия и перспектив развития. Я бы особо хотел отметить первую главу книги Урбана, названную «Неожиданные связи». Здесь автор в краткой форме высказывает несколько оригинальных мыслей о взаимоотношениях фантастического и реалистического начал в литературе (неисчерпаемый предмет для дискуссий), в частности, в творчестве Достоевского. Изданная в 1972 году книга А. Урбана не утратила, на мой взгляд, привлекательности для всех, кто серьезно интересуется отечественной НФ.

Впервые я познакомился с этой вещью в издании «Молодой гвардии» 1956 года. Хорошо помню этот солидный потрепанный том с пожелтевшими страницами, черно-белые иллюстрации, большое количество поясняющих сносок в тексте. Могу сказать теперь, что повесть читается с одинаковым интересом и в двадцать и в сорок лет. И этому совсем не мешает то обстоятельство, что, как справедливо заметил А. Урбан, «герои этих повестей не становятся личностями в полном смысле слова. Они еще растворены в истории, в обобщенных социальных определениях».

Главное ощущение, с которым у меня ассоциируется «Путешествие Баурджеда» можно охарактеризовать словом «погружение», полное мысленное погружение в описываемый мир. Вообще, это сильнейшая сторона ефремовской прозы, основанная на глубоком понимании предмета, – убедительность художественного вымысла, обращенного как в будущее, так и в прошлое. Основная масса людей знакома с Древним Египтом, в основном, по пирамидам, которых, как говорят, боится само время, и по раскопанным памятникам. Но на страницах этой книги прошлое буквально оживает, облекаются плотью жители Древнего Царства, и читатель просто не может не сопереживать их судьбе. Этот удивительный и жестокий мир зверобогов похож на сказку и, однако, (поразительно!) в действительности таковой не является. В самом деле, поразительно, что столь развитая (и столь же эклектичная) культура существовала в эпоху за полторы-две тысячи лет до полумифической троянской войны. Древность Египта внушает уважение.

Конечно, большое мастерство проявляет Ефремов в описании природы Красного моря. Действительно чудесны подводные сады, впервые в жизни наблюдаемые путешественниками. А впоследствии в «Лезвии бритвы» Витаркананда скажет Даяраму о том, что художник не в силах создать что-либо более совершенное, чем творение природы. Но, может быть самое главное, что Ефремову удается, хотя и несколько сдержанно, передать чувства людей, встречающих неведомое (кстати говоря, это главнейший мотив всей фантастической литературы), трудную и порой суровую радость первооткрывателя. Именно такого рода переживаний крайне не хватает типовому клиповому сознанию современности, жителям городов, как правило, путешествующих лишь на курорты.

Подобно тому, как герои «Туманности Андромеды» стремятся проникнуть в глубины Галактики, Баурджед со своими спутниками проникает в неизведанное море — спираль экспансии человеческого духа и разума раскручивается в пространстве и времени, часто неосознаваемая самими носителями этого духа. (Кстати, один египетский вельможа в повести говорит своему сыну: «Мальчик, ты не знаешь, что из нашей страны некуда убежать». Не так ли и мы все сейчас не можем «убежать» с нашей Земли, даже если бы очень захотели?) Довольно часто используемый термин «историческая фантастика», думается мне, не вполне подходит для произведений Ефремова, во всяком случае, он далеко не полностью раскрывает их специфику. Тем более что Ефремов, насколько возможно, придерживается исторических фактов (и сам Баурджед лицо как будто исторически реальное). Его исторические романы это, скорее, целостный концептуальный взгляд нашего современника, обращенный в прошлое, иначе говоря, вверх по течению «реки времени», дополненный художественной фантазией. Вместе с упомянутой обобщенностью, а значит и емкостью, образов это создает особую, может быть, неподражаемую «ефремовскую» атмосферу. Таким образом утверждается важная для творчества Ефремова идея исторической общности человечества и далее, в «Туманности Андромеды» и «Сердце Змеи» — общности разума во вселенной. Этой же цели служит и некоторая, по-видимому, сознательная идеализация героев «Путешествия Баурджеда», придание им черт современного человека. А с другой стороны река времени символизирует вектор развития земной цивилизации от деспотизма к свободе, от варварства к культуре, от мифологического сознания к диалектическому мышлению и, кто знает, от древних царств к Эпохе Кольца.

Если вы с увлечением читали большую научно-популярную статью И.А. Ефремова «Тайны прошлого в глубинах времен», то вам, может быть, стоит прочесть и «Тафономию», наиболее известную научную работу ученого-палеонтолога и писателя-фантаста в одном лице. Конечно, это более трудное чтение, уже хотя бы по причине обилия в тексте специальных терминов (из области геологии, биологии, геохимии и собственно палеонтологии), но, тем не менее, весьма занимательное с точки зрения познания. Приходится мириться с тем, что, в отличие от научно-популярных статей Ефремова, язык «Тафономии» весьма сух и строг.

Оценка научного вклада автора в палеонтологию – дело специалистов. (Поэтому моя «оценка произведению», конечно, условна.) Я же могу сказать только о некоторых моментах, которые в наибольшей степени привлекли мое внимание. Прежде всего, это огромное собрание фактического материала: какие районы Земли и, в частности, бывшего СССР богаты древнейшими ископаемыми и какими именно; как устроены те или иные захоронения и почему. В этом обзоре (который он называет кратким) Иван Антонович приводит колоссальное количество подробностей, и на основании учета всех их делает общие выводы. Тем не менее, в конце своей работы автор указывает, что для дальнейших теоретических построений требуется еще очень много простой регистрации фактического материала. Здесь, может быть, становится особенно понятным, как работа в практической палеонтологии повлияла на стиль Ефремова-писателя, отличающийся необыкновенной образностью (вещественностью) и умением кратко и убедительно выразить свою мысль, своё утверждение. Любопытно, что Ефремов приводит как факт находку в Эквадоре фрагментов костей мастодонтов возрастом, возможно, только несколько тысяч лет (!). По-видимому, это явление того же порядка, что и существование в наше время рыбы латимерии, хотя семейство к которому принадлежит это вид, считается вымершим еще в меловом периоде. (По этому поводу вспоминается встреча героев повести «На краю Ойкумены» с реликтовым зверем «гишу».) Факты подобного рода, насколько я понимаю, Ефремов считает свидетельством не вполне оцененной до сих пор сложности эволюционного процесса. В некоторой степени восполнить этот пробел призвана тафономия.

Мне, как человеку с естественнонаучным образованием, особенно интересно было читать главу, посвященную переходу ископаемых остатков из биосферы в литосферу, то есть собственно процессу их окаменения, о том как, цитата: «органические остатки входят в грандиозный процесс механической дифференциации вещества, совершающийся на земной поверхности уже в течение огромного промежутка времени». Далее интересно проследить, как Ефремов сопоставляет процессы образования древних захоронений флоры и фауны с современным осадконакоплением в периодически затопляемых областях и в областях с периодически пересыхаемыми водными потоками. В частности, упоминается эпизод, описанный впоследствии в «Дороге ветров» — гибель верблюдов на размываемой дождем глинистой почве. Такое сопоставление делает как будто более достоверной реконструкцию прошлых эпох. Несколько неожиданным для меня явилось то, что для уточнения тафономических закономерностей Ефремов предлагает проводить и экспериментальные исследования. К примеру, опыты по минерализации животных и растительных остатков в искусственных условиях, аналогичных естественным условиям захоронения («возможным условиям литификации осадочных пород»), опыты по гидродинамике переноса органических остатков и многое другое.

На основе проводимого тафономического подхода Ефремов последовательно доказывает закономерность отсутствия среди ископаемых т.н. «переходных форм» в геологической летописи, которое часто приводят в качестве критики эволюционной теории. Он пишет об искажениях эволюционной теории вообще, говоря, что эти «переходные формы» не исключают скачка в филогенетическом ряду, и что возрастание количества и разнообразия наземных видов от палеозоя к кайнозою часто является кажущимся в результате возрастания полноты геологической летописи вверх по шкале времен. Эта проблема напрямую касается процесса заселения древних материков, которое, вероятно, началось с берегов океана, и притом миллионы лет это заселение касалось только растений, а не животных. И в этой же связи совсем особый интерес представляет упоминание Ефремовым вопроса об отсутствии в настоящее время достаточно полных находок остатков первобытного (примитивного) человека. Он утверждает, на основе тафономического подхода, что «в эпоху формирования человека разнообразие его форм было несомненно большим, чем это представлялось еще совсем недавно». А вот по вопросу возможного существования в прошлом Атлантиды Ефремов высказывает обоснованные сомнения.

«Тафономия» представляется исследованием того рода, которое, обобщая опыт предыдущих исследователей, вносит принципиально новый подход к предмету и тем самым выводит его на новый качественный уровень. В общем и целом «Тафономия» научно (т.е. устанавливая общие закономерности процесса) объясняет, когда и каким образом образовались открытые ныне местонахождения остатков флоры и фауны и как бы предваряет открытие новых местонахождений. Вносится большая ясность в вопрос о неполноте геологической летописи. В статье «200 миллионов лет назад» Ефремов писал: «Тафономии удалось впервые показать, что неполнота геологической летописи не случайна, а вполне закономерна, что она является результатом исторической совокупности геологических процессов размывания и отложения, поднятий и опусканий земной коры». Таким образом, некоторым «дедуктивным» способом воссоздается картина жизни на Земле сотни миллионов лет назад! И хотя картина эта не может быть полной, что автор постоянно подчеркивает, это мысленное проникновение в прошлое на времена едва ли не космогонического масштаба невольно поражает.

Замечу к слову, что для лучшего понимания данной работы полезно предварительно прочитать статью И.А. Ефремова «Что такое тафономия». Хороший комментарий к «Тафономии» содержится в книге П.К. Чудинова о Ефремове.

Как и «Легкие шаги» эта сказка очаровательна. На этот раз Петя спасает Снегурочку не из одних общечеловеческих побуждений, но и по личным мотивам. В то время как многие граждане вокруг него относятся к её предстоящему уходу в небытие со странноватым, как-никак живое одушевленное существо, спокойствием. Впрочем, если бы это было не так, необходимость в Петиной помощи вряд ли возникла. А так, он увез из Ленинграда на поезде уже не снегурочку, и не какую-то там снежную бабу (тонкий намёк!), а самую обыкновенную гражданку женского пола, и без особых примет. С трогательной и забавной тревогой он смотрит на спящую бывшую снегурочку со своей верхней полки: «Приказ приказом, а остерегаться всё-таки не мешает. Не растаяла бы!». Видимо, старинный сюжет о снегурочке, в том числе и в данном исполнении следует воспринимать аллегорически. Человеческое счастье хрупко и нежно. И если не проявлять о нем должной заботы, слишком часто отвлекаясь на мысли только о собственной судьбе, оно действительно может «растаять» в любой момент.

Для автора литературной сказки, я думаю, очень важно выбрать верный тон повествования. Нужно избегать чрезмерной эклектики, сохраняя связь с фольклорными истоками, а с другой стороны – держаться на заметном расстоянии от примитивной байки и хохмы. Эта задача, на мой взгляд, вполне удалась В. Каверину в его «Ночном стороже», и особенно в лучших, как мне кажется, историях «Сын стекольщика» и «Немухинские музыканты». Последнюю хотелось бы выделить особо. Сама, столь поэтическая, идея сопоставления цветовой гаммы и звукового ряда, идея цветового слуха или, может быть, слухового зрения, видимо, лежит в области НФ, а не народного творчества. Такое изящное, как в этой истории, введение элементов НФ в сказку представляется мне гораздо более перспективным в художественном плане (можно вспомнить и «Незнайку на Луне» Н. Носова, хотя это, на мой взгляд, и менее удачное произведение), чем традиционный обратный прием – разбавление НФ-текста чисто сказочными «чудесами». В целом Каверин сумел выстроить целый мир, оригинальный сплав бытовой провинциальной романтики времен СССР и волшебной сказки, наполненный парадоксальной иронией и юмором. В самом деле, разве не очаровательная сентенция?: «Вежливые немухинские собаки очень уважают своих хозяев и, чтобы не разбудить их, лают шепотом, а громко только с восьми утра, когда пора идти на работу. Тут уж они, конечно, отыгрываются за ночь!» Любопытный момент — то внимание, с которым автор относится к такому важному компоненту женской (впрочем, не только женской) фигуры, как ноги. Так, у Тани Заботкиной «стройные ножки», которые хорошо видны из-под короткой шубки. Среди прочих и эту деталь Таниного облика представляет Петька Воробьев, отправляясь по важному делу из Немухина в Поселок Любителей Свежего Воздуха. У дочки Великого Завистника Лоры, напротив, ножки «косолапенькие». Злая мачеха одного из героев повести имеет неприлично большой размер обуви и т.д. Видимо, в сказке добрая душа и сердце должны быть заключены в прекрасную оболочку и наоборот!

Конечно, я бы не стал ставить автора немухинских историй в один ряд с Гоголем, а всё же придуманный им городок Немухин с окрестностями чем-то напоминает Диканьку с близлежащими хуторами. В этом симпатичном городке прямо-таки хочется побывать самому, заглянуть в новый путеводитель. Вообще, при чтении «Ночного сторожа» часто возникают литературные ассоциации. К примеру, Лекарь-Аптекарь напоминает какого-то гофмановского чародея. Яркие персонажи повести своеобразной психологической «наглядностью», акцентированием основной черты характера – «добрый», «злой», «хитрый», «чудак» и т.п. – перекликаются с героями фантастических повестей В. Шефнера. К слову, Шефнер высказывал мнение, что будущее научной фантастики лежит в ее слиянии со сказкой. Правда, фантазия Каверина в данном случае не столь философична и лирична как у Шефнера, ирония более прямолинейна, и сами образы, естественно, проще. Но в рамках избранного стиля всё это выглядит очень органично. Повествование движется легко, то быстрее, то чуть медленнее, но нигде автор не дает читателю (любого возраста) заскучать. Нельзя, порой, не восхититься свободным полетом живой и остроумной авторской фантазии. Но все эти красоты и тонкости значили бы не так много без того главного, что обязательно должно быть в настоящей сказке и что, безусловно, присутствует в «Ночном стороже», того о чем классик сказал в свое время: «Сказка — ложь, да в ней намек — добрым молодцам урок...»

Ясно, что если Иван Антонович не смог лично присутствовать на встрече писателей-фантастов, то тому были веские причины – серьезные проблемы со здоровьем. Всё же он нашел в себе силы и счел нужным высказать свое мнение по вопросам, которые считал важными. Он сделал это со свойственной ему прямотой, сжато и совершенно определенно. Цитата: «Жанр научной фантастики обязывает расти ввысь, к звездам, к будущему миру, в котором человек и мир должны образовать гармоническое целое». По-видимому, такое определение не охватывает весь спектр фантастики, особенно на сегодняшний день – за полвека фантастическое древо сильно разрослось. Но все же наиболее ценные произведения НФ, на мой взгляд, как раз отвечают этому высокому критерию, утверждаемому Ефремовым. Причем этот критерий должен стать определяющим и в будущем, когда, по мысли Ефремова, научная фантастика не будет четко отграничиваться от общего литературного потока (см. его статью «Наука и научная фантастика»). По моему мнению, соответствующая тенденция уже наметилась, хотя и более сложным путем, чем это представлялось Ефремову.

По сути, в этом письме Ефремов кратко говорит о проблемах, которые волновали его как писателя, ученого и человека, и которым он посвящал свои художественные произведения. В эпицентре всех его работ человек, его психика и мироощущение. Теперь, спустя полвека, небезынтересно вновь прочесть эти мысли и сопоставить их с современным положением в фантастике, литературе, жизни.

О произведениях Ивана Ефремова, как и о произведениях всякого классика, написано очень много критических статей, комментариев и т.п. Среди всей этой массы данная работа А.Ф. Бритикова выделяется, на мой взгляд, глубиной и, так сказать, академической строгостью, свободной от эмоциональной окраски. В большой мере она посвящена одной из центральных и, возможно, самых спорных идей ефремовского творчества – психофизиологическому аспекту восприятия красоты, но не только ей. Бритиков анализирует тексты Ефремова с позиций общей эстетики, филологической науки и как теоретик и знаток фантастической литературы. Указывая на преемственность эстетических концепций Ефремова, в частности, на перекличку с Н.Г. Чернышевским, он делает вывод о несомненной оригинальности Ефремова – художника и философа, целостности и непротиворечивости его мировоззрения. Возникшие в двадцатом веке новые прогрессивные веяния в искусстве, эстетике и социологии были закреплены Ефремовым в слове и художественном образе.

Данная статья прекрасно дополняет главу «Великое кольцо» из монографии автора «Русский советский научно-фантастический роман». В дальнейшем она вошла в новую монографию «Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга 2. Некоторые проблемы истории и теории жанра», которую рекомендую к прочтению всем.

При внимательном изучении текстов Лема становится очевидным, что он был крайне неравнодушен к творчеству Достоевского. Называя того русским исполином, он считал, что Достоевский как никто другой смог выразить «душную атмосферу царизма». Но, по-видимому, и для Лема и для всех прочих Достоевский, прежде всего, является исследователем глубин человеческой психики или, если угодно, души, тех глубин, где становится неразличимой грань между патологией личности и патологией общества. Поэтому я бы сказал, что разбирая набоковскую «Лолиту» Лем, вольно или невольно, следует «принципу Достоевского», как в отношении В. Набокова (здесь я не имею в виду какую-либо патологию), так и в отношении его героя. Он препарирует этот роман так же многопланово, с той методичностью, с какой делал это с литературой в целом в своей «Философии случая». Весьма захватывающее чтение, надо сказать. В итоге, кажется что выводы автора становятся твоими собственными выводами.

Вообще, я всегда с большим интересом знакомился с мнением одних писателей о произведениях других, особенно, если это мнение выходило далеко за рамки обычных предисловий и послесловий. Я прочел немало рецензий на «Лолиту», но и именно данная статья Лема мне показалась наиболее глубокой. Возможно, философско-критические работы, подобные лемовским эссе имеют не меньшую ценность, чем сами произведения, их породившие. Так, в случае с Лемом, мне захотелось взять в руки «Имя розы» У. Эко, а вот «Лолиту» я (пока :) отставил в сторону.

В целом рассказ, на мой взгляд, малоудачен. Представляется, что источник этой неудачи кроется в несоответствии значительности основной мысли произведения и тех почти бутафорских средств, что были избраны автором для её художественного воплощения. В самом деле, рассказ о сути человечности не может быть вполне убедительно изложен красками гротеска и граничащими с пародией аллюзиями на религиозную тему. Но именно такого рода персонажем кажется поначалу прибывший на Землю (словно сошедший со страниц лемовской «Кибериады») представитель Содружества Разумных Миров, метапсихолог (ох уж эти «мета-»!) Совета Звездного Каталога (вместе со всем Содружеством и Советом впридачу). И потому его финальное «очеловечивание» выглядит всё-таки искусственным, хотя и маскируется отчасти драматизмом земного сюжета. Именно драматизм, глубокий психологизм составляют сильную сторону лучших вещей О. Ларионовой. Сцена отпевания в кладбищенской церкви вызвала у меня стойкую ассоциацию с «Жизнью Василия Фивейского» Л. Андреева. Я даже забыл на время о пришельце. Как-то не хотелось его признавать в таком описании: «темное лицо – не смуглое, а навечно посеревшее от смертной болести или неизлечимой тоски: вороний очерк жесткого платка и немнущегося платья; окостеневший в неестественной прямизне всё ещё девичий стан». Весьма реалистичны в рассказе детали нашего далекого от совершенства бытия, чувствуется, к слову сказать, что рассказ родом из 90-х. Правда, по моему мнению, автор несколько сгущает краски (вспоминается Л. Андреев). Кроме того, странновато выглядит поведение Котьки, который умудрился совершить самое нежелательное (но нужное автору) действие в сложившейся ситуации – щелкнуть выключателем в заполненной газом кухне…

Возможно, лучше было бы обойтись в этом рассказе совсем без фантастики (!). Впрочем, я совсем не против литературных экспериментов.

На мой взгляд, отмеченные в предшествующих отзывах недостатки рассказа, по большей части, вполне справедливы. Несколько чрезмерное количество «роялей» не идет на пользу произведению. Но с другой стороны, ту самую «неопределенность» в постановке проблемы, приводящую к неоднозначности «нравственного выбора Сарри Сааринен да и всего финала рассказа», я склонен считать главным его достоинством. Ведь именно она придает ему философскую глубину, достойную хорошей литературы. Кстати говоря, не одна только Сарри Сааринен делает свой нравственный выбор. На него, так или иначе, обречены все участники этой истории и, главное, сам читатель. Не будь такой неоднозначности, рассказ превратился бы в стандартный фантастико-производственный роман в миниатюре на стандартную же тему клонирования. Но у Ларионовой смысловая плоскость текста смещается в область «человековедения», за что можно простить «технические» огрехи. (Недаром, в свое время, И. Ефремов отнес творчество О. Ларионовой к лирическому направлению НФ.) Да и общий литературный уровень рассказа высок, что всегда приятно.

Встречаются иногда такие полезные статьи, которые, не претендуя на энциклопедический подход, как бы служат вехами, ориентирами в многосложном мире современной НФ. Данная работа М. Суэнвика, на мой взгляд, из их числа. Избегая прямых определений, с легкой иронией и изрядной долей юмора автор объясняет читателю что же, по его мнению, такое «киберпанк» и «постмодернизм в НФ». Вся история развития англоязычной НФ, по Суэнвику, это непрерывная и решительная смена парадигм, дающая, в результате, заметные произведения на каждом пройденном этапе. Выигрывают от этого, прежде всего, читатели. Так что Суэнвик, кажется, смотрит в литературное будущее с оптимизмом. Думаю, что особый интерес эта статья представляет для тех читателей фантастики, кто, отдав должное «классической» НФ и «новой волне» 1960-х годов, хотел бы подступиться к многообразию тем и широкой плеяде авторов последующих поколений, не слишком притом рискуя пожалеть о потраченном впустую времени. (Как всегда, жаль, конечно, что переводы запаздывают…)

Данная работа, в отличие от широко известной монографии автора «Вселенная, жизнь, разум», имеет несколько иной характер изложения, определяемый более узким предметом рассмотрения. Она рассчитана, как мне представляется, на более «физ-мат» подготовленного читателя. Ведь такая ограниченность предмета предполагает и большее углубление в этот предмет. Тем не менее, любой заинтересованный читатель может почерпнуть из нее очень много полезного и интересного, так как формально никакой особой подготовки кроме среднего образования не требуется, хотя, конечно, это не «легкое» чтение, нечто среднее между научно-популярной книгой и монографией для специалистов. Эта книга должна быть интересна и читателям научной фантастики. В самом деле, серьезная НФ, в той или иной степени проникнута, по выражению А. Ф. Бритикова, «пафосом космизации». Он же в соответствующей статье заметил, что «Космический роман создает такой обжитой художественный мир, что правдоподобие его, как полагают, оказывает даже мифологизирующий эффект в совсем уже не литературных дискуссиях об осуществимости звездных перелетов». С другой стороны, С. Лем писал, что в фантастике сколько-нибудь реального космоса вообще не существует. Между тем, в реальном космосе существуют звезды – грандиозные, разнообразные (двойные и цефеиды, нейтронные звезды и черные дыры, белые карлики и красные сверхгиганты, не считая «обычных» звезд) и «фантастически» удивительные объекты. (Да и вообще, в повседневной суете как-то забывается, что вся жизнь на Земле зависит от состояния Солнца, нашей главной звезды.) Так что не худо было бы поподробнее «познакомиться» с ними и той средой («вакуум» не так прост, как может показаться на первый взгляд), в которой они пребывают. Хорошую возможность для этого предоставляет монография «Звезды: их рождение, жизнь и смерть», которая содержит набор фундаментальных сведений о предмете и методе астрономических и астрофизических исследований, рассказывает о сложнейшей, и по сей день далекой от завершения теории звездообразования.

Нужно иметь в виду, что в теории возникновения, «рождения» звезд много неясных вопросов, притом фундаментального характера. Уже одно то обстоятельство, что речь, фактически, идет о космогонии, свидетельствует о том, что теория не может быть простой. Еще больше неясного в вопросе о причинах взрыва звезд. Гораздо более достоверной (хотя автор подчеркивает, что действительность всегда богаче любой схемы) является теория внутреннего строения и эволюции уже сформировавшихся звезд, объясняющая диаграммы Герцшпрунга-Рассела. Специалисту (который только и может разобраться во всех деталях), наверное, кое-что в этой книге покажется устаревшим. Это нормально для такой динамично развивающейся науки как астрономия. И действительно, автор, к примеру, пишет, что в звездах сосредоточена основная масса вещества вселенной. А по современным представлениям звезды (и вообще вся «обычная» материя, т.н. барионное вещество) составляют лишь четыре процента массы вселенной, остальное – темная материя и темная энергия (правда, эти объекты еще в достаточной мере гипотетические). Да и обычная материя сосредоточена не столько в звездах (97 процентов массы Галактики по Шкловскому), сколько в межзвездном газе и пыли. Но это не важно. Шкловскому, как всякому увлеченному своим делом ученому, удается увлечь научными идеями и читателя, в том числе и мало подготовленного, я думаю. (По этому поводу мне вспоминается другая, абсолютно строго научная книга Ю.П. Райзера «Физика газового разряда». Там среди формул и описаний физических теорий встречаются и такие строки: «Спокойное, иногда слегка подрагивающее свечение тлеющего разряда завораживает своей красотой»…) Автор данной монографии выступает не только как узкий специалист-астрофизик, но и как ученый-энциклопедист, видящий перспективы и место своей науки в общем процессе познания природы. От теории вспышек сверхновых звезд, к примеру, протягивается нить к возможному возникновению жизни на первобытной Земле.

Рекомендовать ли эту книгу к прочтению всем? Пожалуй. Всем, кто пожелает затратить некоторые усилия для того чтобы получить научное представление о звездах. Меня лично необыкновенно волнуют масштабы космических явлений, загадка черных дыр и гравитационных волн. Вспоминаются слова из «Конька-горбунка»: «Чуден, — молвил, — божий свет, Уж каких чудес в нем нет!»

Сейчас эта статья представляет, наверное, в большей мере исторический интерес. Она написана на излете эпохи тотального книжного дефицита. Поэтому автор наряду с кратким изложением истории англоязычной и советской фантастики многоречиво сетует на недобрые традиции советского книгоиздания в отношении этого вида литературы. В свое время я читал эту работу с большим интересом. Манили незнакомые имена Лавкрафта, Муркока и Желязны, не говоря уже о менее известных (автор пользуется случаем блеснуть своей эрудицией и осведомленностью, приводя большое количество имен англоязычных писателей). Хотелось приобщиться к особо выдающимся, по мнению Е. Дрозда, произведениям, среди которых были «Малайсийский гобелен» Б. Олдисса, «Изнанка тьмы» У. Ле Гуин (видимо, имелся в виду роман «Левая рука тьмы») и «Бог Света» Р. Желязны.

Среди прочего, автор выражает свое отношение к появлению многочисленных сборников отечественной фантастики, с громким брендом «Школа Ефремова». По его мнению, они способствуют ровному и постоянному потоку фантастической литературы, на фоне которого только и можно ожидать хороших произведений. Цветы, мол, распускаются на хорошо унавоженной почве. Я считаю, что это верно лишь наполовину. Вторая половина – романтическое заблуждение. Опыт показывает, что вершины остаются вершинами, макулатура — макулатурой. Я бы даже выразился грубее: слишком обильный, жидкий и, скажем так, пахучий навоз глушит редкие розы, хризантемы и скромные ромашки. Появление новых ярких имен и отдельных произведений обусловлено, по-видимому, сложными историко-социальными факторами. Хотя, конечно, никто не станет отрицать пользу, скажем, специализированных журналов фантастики. Что касается сборников «ШЕ», то, на мой взгляд, попадались там вполне достойные произведения. А в данной антологии «Слушайте звезды!» я бы особо отметил иллюстрацию на обложке. :)

Рассматривая это произведение, В. Белинский с неудовлетворением заметил, что «это не роман, а довольно нескладный сон». Но для современного читателя, искушенного с одной стороны разного рода литературными экспериментами и изысками, а с другой – «трэш-графоманией», такая оценка, может быть, более похвала, чем порицание. Это роман-сказка. От сказки в нем сюжет, подчиняющийся канонической истории про Емелю-дурачка: родился, затем, сохраняя полнейшую безмятежность, с блеском прошел через все ниспосланные ему невзгоды и испытания, наконец, женился и стал, как говорится, жить-поживать, добра наживать. Но сама обстановка в этом романе менее сказочная, менее «магическая» чем, например, в «Сердце и Думке» того же автора, более акцентирован бытовой фон. Приключения и перипетии сюжета кажутся мне несколько затянутыми. Ироничный и лукавый тон автора, весьма уместный в новеллах того периода романтизма (можно, например, вспомнить «Игошу» В. Одоевского), в столь крупном произведении постепенно начинает утомлять. Хотя, конечно, скучной эту сказку не назовешь. Много в ней ярких страниц и характеров, достойных толи гоголевского «Ревизора», толи, может быть, даже Салтыкова-Щедрина. Не понятно, правда, можно ли назвать «Нового Емелю» сатирическим произведением. По словам того же Белинского автор здесь «превзошел самого себя в странной прихотливости своей фантазии». Произведения русской классической литературы нередко слишком широки для рамок формального классификатора.

В общем, это не шедевр, но довольно интересная и, уж без всяких сомнений, оригинальная вещь. Не в последнюю очередь, благодаря прекрасному русскому языку.

Я думаю, эта работа вполне подойдет для первого ознакомления с теорией и историей «жанра». Хотя и чувствуется некоторое упрощение вопроса классификации в виде противопоставления «фантастика-прием» — «фантастика-тема». Можно поспорить и с утверждением автора о том, что научная фантастика выросла из сказки. Отчасти это объясняется, вероятно, дидактическими целями, аудиторией, которой адресованы «Беседы». Всё же основной своей цели, на общеизвестных примерах показать разновидности и нетривиальную специфику НФ, автор вполне достигает. Книга написана увлекательно и увлеченно, логичным и доходчивым языком, напоминающим стиль учебника. Имеется даже небольшой список дополнительной литературы. Собственно говоря, и издание (изд-во «Просвещение») в выходных данных обозначено как учебное. Интересно познакомиться и с личным отношением автора к конкретным произведениям, например, к «Туманности Андромеды» И. Ефремова, к фантастике в кино. Пожалуй, по одной только этой небольшой книге можно заключить, что Г.И. Гуревич был позитивным мечтателем. Приятно было вновь перечитать её через двадцать лет.

«Тавро Кассадры» вызывает противоречивые чувства. По некоторым характерным признакам (вроде нарочитого «уравнивания» Гитлера и Сталина и, особенно, по самообличительной исповеди Филофея) можно определить, что это произведение написано в 90-х годах двадцатого века. Политическое смятение в России того периода явно волнует автора не меньше, чем, скажем, запредельный цинизм американских политиканов. Но всё же в центре внимания Айтматова находится вся земная цивилизация, не больше, не меньше.

В этой связи интересно порассуждать немного о роли фантастики в повести. Идея тавра Касандры столь же парадоксальна, на мой взгляд, сколь и эффективна. Ее можно воспринять и как чисто литературную условность. Но с другой стороны, в ней всё же заложена определенная доля научной (пусть и самой пограничной) достоверности. Эта достоверность, соприкасающаяся с генетикой, с тайной жизни вполне созвучна современному уровню и интересам науки, что, мне кажется, усиливает воздействие книги на квалифицированного читателя. Нужно быть действительно крупным писателем, чтобы так обозначить тонкую, но радикальную связь между явлениями внутренней и внешней природы человека, создать такую идею-гипотезу-символ, не чуждую и визионерства уровня О. Стэплдона. (В «Последних и первых людях» Стэплдон вводит связь между уровнем психокультурного развития земной цивилизации и гравитационным полем между Землей и Луной!) Эта фантастическая идея оказывается гносеологически, неразрывно связанной с сюжетом. (А вот сюжет потенции идеи не реализовывает, как уже верно подмечено. ) Очевидно, что только благодаря ей эта история приобретает «эсхатологическую» остроту. (Хотя реакция общества (масс) на открытие космического монаха выглядит, возможно, слишком уж «антиутопичной». Не довольно ли уже антиутопий?) Поэтому «Тавро Кассадры», не смотря на всё свое художественное своеобразие, близость к притче, имеет сходство с НФ. На мой взгляд, это свидетельствует о возрастающем влиянии НФ на литературу в целом. Нечто подобное предрекал И. Ефремов своей статье «Наука и научная фантастика». Правда, Айтматов, в отличие от Ефремова, не рассматривает здесь науку как созидательную силу, позитивный фактор эволюции.

По поводу чисто литературных достоинств текста можно сказать не много. Как указано в аннотации к изданию, это «произведение постмодернистской глубины и изысканности». Возможно. Страницы перелистываются незаметно, оставляя знакомое ощущение многозначительности, «многосмысленности», характерное для философской, да и просто хорошей прозы.

Думаю, что «Тавро Кассадры» существенно выиграло бы по всем статьям, не будь в нем обширного эпилога – исповеди Филофея. Сама по себе достойная внимания, мне кажется, она низводит это произведение с вечных философских и символических высот чуть ли не на уровень, местами, несколько абсурдного и весьма быстро устаревающего политического памфлета. Образ Филофея (ученого Андрея Андреевича) как-то мельчает, и, не смотря на то, что обрастает деталями биографии, теряет свою оригинальность и психологическую достоверность. Гениальный ученый, ужаснувшийся (довольно-таки внезапно) делам рук своих. «Франкенштейн»? Автор заметно увлекается живописанием антиидеала. Во всяком случае, налицо стилистический разрыв текста…

Хотя название повести звучит интригующе и имеет подзаголовок «Записки кладоискателя», мы не найдем в ней явного авантюрного сюжета. Все приключения здесь проникнуты настоящим, вещественным, если можно так выразиться, реализмом. У главного героя «кладоискателя» Фомы и его компаньона Лобсына нет ни малейших признаков меркантильности. Клады они ищут не для обогащения, а из чистого, как говорит сам Фома, интереса. Вообще, им совершенно чуждо обывательское мировоззрение. Напротив, в этих «простых» людях присутствует очень импонирующее свойство, которое я бы назвал стремлением к познанию окружающего мира. Любопытно, например, читать, как Фома на ночном отдыхе рассматривает звездное небо, думает о загадке мироздания, рассуждает о местоположении ада и рая. Конечно, «В дебрях центральной Азии» не социальный роман, претендующий на сколько-нибудь полный срез действительности, но это и далеко не развлекательное чтиво. Повесть насыщена этнографическими, историко-географическими сведениями, бытовыми деталями, характеризующими уклад жизни в северо-западном Китае и Монголии в конце девятнадцатого, начале двадцатого веков. Как свидетельство эпохи до некоторой степени данная книга представляет собой историческую хронику. Да, удивительно все же, что еще немногим более ста лет назад путешествие из северного Китая в Тибет занимало полгода. В тексте очень много, естественно, подробных описаний природы, местности и т.д. Всё это, может быть, несколько и утомляет читателя, однако не кажется лишним, чрезмерным. Интересно отметить, что «дебри» ассоциируются у русского человека, скорее, с густым лесом, какими-то зарослями и джунглями («дебри Амазонки»). У Обручева же речь чаще всего идет о полупустынях и горах, то есть местности открытой. Вообще, по мере прочтения повесть представляется все более интересной и содержательной, подчас драматичной. Своей исследовательской, можно сказать, направленностью, цепким авторским взглядом она напоминает мне «Дорогу ветров» И. Ефремова. Эти книги (я бы назвал их обе мудрыми) близки даже и географически. А жуткий обряд замуровывания отшельника в каменной келье, описанный Лобсыном в письме Кукушкину из Лхасы, вызывает в памяти соответствующий эпизод из «Лезвия бритвы». (Хотя книга Ефремова написана, конечно, позднее.) Эти письма Лобсына, красноречиво и довольно критически оценивающие поседневную жизнь столицы Тибета, сами по себе весьма примечательны. Через характеры героев и обстоятельную манеру изложения передается самобытный обручевский стиль писателя-ученого. Это неординарное, на мой взгляд, произведение русской советской литературы, успешно развивающее жюльверновскую традицию приключенческого романа.

Из всего творчества Ж. Клейна я успел прочитать только несколько рассказов. Несмотря на то, что я не нашел в них никаких особенно оригинальных НФ идей, все они показались мне интересными, отмеченными авторской индивидуальностью. Клейна, пожалуй, можно назвать мастером психологической прозы (взять хотя бы его рассказ «Развилка во времени»). Рассказ «Голоса пространства» не исключение. По его поводу вспоминается известная фраза С. Лема «Среди звезд нас ждет неизвестное». Но если Лем выступает здесь как философ, то в рассказе Клейна явственны лирические интонации. Как мне кажется, автору очень хорошо удалось передать мироощущение, предчувствие человека, соприкоснувшегося с чем-то новым, неизведанным. Причем это неизведанное не имеет традиционного мистического оттенка, и касается не только личных переживаний героев, но и всего человечества, ведь речь идет о поиске собратьев по разуму. Космос как некая таинственная, чуждая и враждебная человеку среда уже достаточно мифологизирован средствами научной фантастики. Отголоски этого явления можно найти даже в таких серьезных произведениях как «Туманность Андромеды » И. Ефремова. Но, как говорили классики, истина познается не каким-либо отдельным видом человеческой деятельности, наукой, искусством и т.д., а всей полнотой жизни. Рассказ «Голоса пространства» представляет собой, на мой взгляд, маленький, но примечательный штрих этой полноты. Качественное, приятное чтение.

И.А. Ефремов писал: «Нет никакого сомнения, что научная фантастика может быть литературой крупных тем – социальных, моральных, этических, — основанных на влиянии и внедрении науки в человеческое существование, в человеческую душу». Роман «Люди или животные?», на мой взгляд, вполне отвечает этому высокому критерию. Что касается собственно науки, то ей в данном случае может являться, скажем, антропология. Главное, впрочем, состоит именно в моральных, социальных и этических проблемах, которые автору удивительным образом удалось заострить в своем романе на основе научно-фантастического сюжета. Говоря об «остроте», стоит, наверное, помнить и о том, что роман вышел в начале 50-х годов двадцатого века, когда еще очень свежа была память о лагерях смерти и расовой теории нацистов. (Автор упоминает и Нюрнбергский процесс, но без какого-либо намека на памфлет.) Кроме всего прочего, это и философский роман. Ибо именно на философском, а не на «бытовом» уровне здесь обсуждается вопрос «Что есть человек, человеческая личность?», несмотря на подчеркнуто «прозаическую» обстановку и часто иронический тон автора.

Хочется сказать несколько слов о своеобразной стилистике романа. В чисто литературном отношении роман, на мой взгляд, почти безупречен. Несомненно, в нем чувствуется влияние моралистической литературы, французской классики (Золя, Бальзак, Мопассан, А. Моруа). Да и несколько мелодраматичная история взаимоотношений Дугласа и Френсис отсылает к тому же источнику. (Мне не кажется, что речь может идти о явной пародии.) Но эти моралистические интонации, которые лично мне не очень по душе, как бы смягчаются органически встроенной в фабулу романа фантастикой. А вот сдержанная ирония с сатирическим оттенком характеризует, скорее, «английский» стиль. Как ТОНКО, к примеру, построена фраза (в переводе, разумеется): «Холеные усы джентльмена в манжетах не смогли скрыть кислой улыбки, кривившей уголки его тонких губ». В самом деле, действие-то разворачивается в основном Англии и с англичанами. А чего стоит выдержка из законодательной статьи, определяющей отличие человека от животного, утверждающая, что одним из основных признаков «религиозного духа» является ритуальное людоедство во всех его проявлениях? Но сквозь мягкую иронию просвечивают авторские сочувствие героям, доброта. Видно, что Веркор не ставит умозрительный эксперимент, но пишет о важнейших для себя вещах.

Сама выдумка тропи очень удачна и художественно убедительна. Думаю, автору удается, так сказать, запутать не только своих героев, но и читателей. Возможно, кто-то из них (читателей) всерьез задумается на тему отличий человека от животного (если так поставить вопрос). Известно, и роман в очередной раз это показывает, что размышления над вопросами, имеющими очевидный, казалось бы, ответ, может быть плодотворным в том или ином смысле. В конце концов, научная фантастика – литература новых идей и парадоксов. Но и с точки зрения построения сюжета автору удается держать читателя в напряжении до конца повествования, сохраняя интригу. Главных героев ждет своего рода хэппи-энд, в остальном же финал романа остается открытым, что закономерно. Ведь не может быть окончательных ответов на основные вопросы бытия, и каждый человек, каждое поколение вынуждено отвечать на них всем течением своей жизни.

Великолепное и оригинальное, исполненное подлинного драматизма идей и характеров произведение НФ. Рекомендую прочитать всем, кто еще этого не сделал.

Очевидно, что С. Павлов искренне разделяет идеи, заложенные в наследии выдающегося писателя-фантаста-философа. И пожалуй, даже его стиль здесь (вольно или невольно) напоминает ефремовский. Статья выглядит вполне современной и содержательной. Хотя, конечно, это статья, посвященная дате со дня рождения, а не полноценный критический очерк. Павлов отмечает широту и целостность мировоззрения Ефремова, нашедшие воплощение в его оригинальном творческом методе, развернутом по трем координатам «реки времени». Интересна мыль автора назвать «Туманность Андромеды» романом-убеждением в противовес романам-предупреждениям. Но — примета времени (1970-е годы) — совсем не упоминается «Час Быка».

И еще эта статья — очередной повод для сожаления о ненаписанных Иваном Антоновичем книгах. Ведь Павлов напоминает о своеобразной хронологии произведений Ефремова. Так что после «Таис Афинской» можно было бы ожидать рассказа о полете в другую галактику...

Когда я читал это произведение в журнале «Вокруг света», я не был еще знаком со словом «фэнтези». Теперь же могу сказать, что «Приключения короля Артура и рыцарей Круглого Стола» Роджера Ланселина Грина – это именно первоклассное, редкое фэнтези. Автор, не скатываясь ни в примитивное приключенчество («Конан»), ни в псевдоэпичность пополам с чрезмерной детализацией (многие современные фэнтезийные и НФ сериалы), создал очень удачное переложение средневековых легенд на язык литературной сказки. Таковое переложение – прием, конечно, традиционный, но успешность его – надежный показатель авторского таланта. Стиль этого романа, обладая несомненной индивидуальностью, напоминает и лучшего Муркока, и Э. Дансейни с его «Богами Пеганы», и «Хроники Нарнии» К.С.Льюиса. Чувствуется в нем нечто английское помимо первоисточника. Он создает особую романтическую атмосферу, родственную рассказам Э.Т.А. Гофмана, но скорее чуть («по английски») ироническую, чем мрачную, которая в моем личном восприятии ассоциируется с какой-то черно-белой тоновой иллюстрацией, выцветшим гобеленом, рассматриваемым в сумеречном освещении тихого британского замка. Вероятно, особый интерес эта вещь может представлять для юных читателей.

Замечательно, что на Фантлабе находится место для таких книг как эта. Монография известного советского астрофизика является, на мой взгляд, уникальной. Уникальность её заключается, прежде всего, в «формате». Это не научно-популярное, а строго НАУЧНОЕ издание, представленное в печать весьма консервативной главной редакцией физико-математической литературы. Именно строгий научный подход (хотя и «популярный» в смысле доступности изложения) применен для рассмотрения таких основополагающих вопросов естествознания как эволюция Вселенной, планетная космогония, зарождение и развитие жизни. Такой подход отличает данную монографию как от работ, скажем, С. Лема, увлекавшегося чисто философской терминологией, так и от чрезмерно упрощающих суть дела заметок в неспециализированных журналах. Обобщая огромный фактический научный материал, рассказывая о «фантастических» гипотезах и прогнозах, автор, в определенной мере, дает читателю почувствовать силу научного метода, научной постановки вопросов и задач самого смелого масштаба. А это чрезвычайно важно, может быть, как раз для читателей НФ. Ведь по-настоящему ценные, талантливые произведения НФ обязательно должны учитывать не столько современный уровень знаний (который постоянно повышается, и особенно в астрономии), сколько современный уровень (стиль) научного МЫШЛЕНИЯ, который меняется гораздо медленнее и характеризует целые эпохи. Разумеется, речь идет о тех произведениях, в которых связь между фантастическим вымыслом и психологической (социальной) линией носит имманентный, гносеологический характер, а не является условным литературным приемом. Не случайно, наверное, автор монографии упоминает имена И. Ефремова, А. Кларка, К. Чапека, Г. Уэллса, С. Лема. Показательно, что Шкловский называет (не конкретизируя) описания межзвездных перелетов во многих фантастических произведениях наивными и просто смешными. Кстати, гипотеза советского астрофизика Н.С. Кардашева о путешествии внутрь черной дыры, в преобразованном виде встречается в романе С. Лема «Фиаско» (яркий пример «настоящей» НФ). В этом же романе Лем использовал идею межзвездной среды как термоядерного горючего и рабочего вещества ракеты («прямоточная тяга»). Об этой идее также рассказывает Шкловский. Да, трудности трансгалактических путешествий крайне велики. Однако, с большой долей вероятности можно полагать, что так или иначе они могут быть преодолены, о чем говорит и сам автор.

В начале второй части («Жизнь во Вселенной») своей монографии (4-е издание) Шкловский пишет еще ТОЛЬКО об аргументах в пользу гипотезы о множественности планетных систем. И вот сравнительно недавно (1995 год), в связи с развитием методов наблюдательной астрономии, были получены те самые искомые СТРОГИЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА этого важнейшего утверждения – открыты планеты у других звезд Галактики, так называемые «экзопланеты». Вот одно из самых наглядных свидетельств безграничных возможностей познания. С другой стороны, грустно, конечно, сознавать, что высадка человека на Марсе, которую автор предполагал когда-то в 80-е годы двадцатого века, не состоялась и до сих пор.

Книга И.С. Шкловского, на мой взгляд, стимулирует творческое воображение, показывает невероятную сложность и красоту космоса, шире говоря, объективного мира. В самом деле, есть ли более волнующие вопросы, чем тайна происхождения жизни, встреча с иными звездными цивилизациями? В целом речь может идти об эстетике познания. И в этом есть определенное сходство данной монографии с хорошей НФ-литературой. (Не таков ли принцип синтеза науки и искусства?) Монографию Шкловского можно рекомендовать и как хорошее «введение в предмет», и просто как средство расширения кругозора в буквальном смысле в необозримые дали Вселенной.

По-видимому, автор пожелал вложить в свое произведение довольно-таки прозрачную политическую метафору: происки капитализма даже самого фантастического масштаба бессильны против нового социалистического мира в лице Советской Республики. Однако стилистическая форма приключенческой повести оказалась, на мой взгляд, не вполне пригодной для этой цели. Здесь гораздо лучше подошли бы памфлетно-гротесковые тона «Багрового острова» М. Булгакова, или, скажем, ироничные и сказочные мотивы лагинского «Старика Хоттабыча» (либо других его романов). В результате у Беляева получилась слегка несуразная с логической точки зрения история. Действительно, огромное производство как-то появилось в чужой стране, пусть даже в малонаселенном районе. Там несколько лет в полном довольстве (и чисто мужским коллективом) живут пятьсот человек. Но об этом никто вокруг и не подозревает. А между тем уже успел возникнуть (или воскреснуть) миф о ноздре Ай-Тойона. Это можно списать на фантастическое допущение, но оно выглядит несколько натянутым на фоне обстоятельного, наполненного разными подробностями рассказа о городке мистера Бэйли. Далее, возникает тема торговли воздухом мистером Бэйли с марсианами (!), тоже не замеченной никакими астрономами. Кажется, что эту тему автор просто не сумел должным образом использовать. Поэтому устами ГГ он, как бы извиняясь перед читателем, говорит что не знает, правду ли говорил мистер Бэйли о марсианах. Зачем, однако, понадобилось такому сугубо практичному бизнесмену как Бэйли придумывать эти фантазии? А если не марсиане (каким образом??) передали ему новые технологии производства энергии, то откуда он получил их в единоличное пользование? Неизвестно.

Еще один запоминающийся психологический момент – самоубийство (психологически «неубедительное» как будто) Норы Энгельбрект, девушки которую полюбил (и взаимно) ГГ. Окаменевший труп возлюбленной раскалывается у него в руках на две части, а он тут же сооружает из него памятник – бюст! Что и говорить, крепкие нервы у этого советского парня… Понятно, что Беляев хотел так передать трагичность ситуации. Вообще же Клименко, как и большинство беляевских персонажей, выглядит вполне безликой фигурой. Несколько более примечателен в этом смысле его товарищ-автохтон Никола. В целом получается, что завязка романа интересней продолжения, а продолжение лучше концовки.

Все же роман представляется вполне занимательным. Беляев, как всегда, отлично владеет сюжетом, то есть он хороший рассказчик. Поэтому, несмотря на невысокую оценку, я бы рекомендовал «Продавца воздуха» к прочтению. В этом романе, на мой взгляд, больше фантастических идей и «приключений мысли», чем в иной современной «космической» эпопее.

Как правило, художественный вымысел приукрашивает правду жизни, делая её, для читателя, во всяком случае, более занимательной. И не столь уж часто бывает так, что описание реальных событий оказывается не менее, а, может быть, и более увлекательным, чем содержание иного остросюжетного романа. Между тем, Ефремов в предисловии к своим, безусловно, интереснейшим Гобийским заметкам сообщает, что в них нет ни слова вымысла.

Когда впервые, еще на втором курсе я читал это произведение, оно показалось мне (после «Туманности Андромеды» и «Часа Быка») не впечатляющим, даже несколько скучноватым. Внимание терялось в подробных описаниях и наблюдениях автора, не в силах охватить целостную картину. Теперь же книга представляется мне чуть ли не чересчур лаконичной, конспективной. Потому что теперь стало более понятно, какой гигантский объем работы был проделан экспедициями, как много было за эти годы событий, впечатлений, размышлений. Вместе с автором приходится сожалеть, что не состоялась последняя экспедиция, намеченная на 1950-й год.

В «Дороге ветров» встречаются удивительно красивые описания природы, с поэтической выразительностью запечатлены отдельные моменты бытия мира. Несомненно, Гобийские экспедиции существенно повлияли на стиль Ефремова-писателя, обогатили его. Очень хорошо об этом написал А.И. Шалимов в статье «Основные этапы творческого пути И.А. Ефремова».

В «Дороге ветров» есть, конечно, определенные приметы времени: полуторки и ЗИСы, «айкомы», отсутствие спутниковых телефонов и систем навигации. Несмотря на это, при чтении книги возникает странное ощущение «вневременности». Этому способствуют и обширные безлюдные пространства Гоби, и возраст палеонтологических находок в десятки миллионов лет. «Величие моей науки в необъятной перспективе врнемени» — писал Ефремов. Очень ненавязчиво он дает читателю почувствовать эту перспективу, и даже проникнуться основными идеями эволюционной теории. Заразителен, на мой взгляд, и сам дух научного поиска, методичного исследования. Такую книгу мог написать только очень увлеченный своим делом человек. «Дорога ветров» является, может быть, одной из тех книг, что способны не просто развлечь, заинтересовать читателя, но и повлиять на его мировосприятие. Она, как говорится, несет большой положительный (позитивный) заряд. Столь гармоничное сочетание научно-популярного очерка и художественного стиля встречается, по-видимому, не часто. Через него постепенно открывается и характер, черты незаурядной личности самого автора. Здесь это, может быть, заметнее чем в других его произведениях. Много интересного, наверняка, осталось «за кадром». К тому же в экспедиции возникает особое товарищество, знакомое отчасти и тем, кто участвовал хотя бы в двухдневном турпоходе. Этот момент тоже чувствуется в тексте.

И еще один момент, который невольно отмечаешь. Первый год работы Гобийской экспедиции (не связанной, во всяком случае, напрямую с «оборонкой»!) – 1946-й! Едва только год прошел после победы. Как тут не подумать о месте и роли науки в стране, называвшейся СССР.

Интересно отметить, как меняется восприятие этой вещи с годами. Если в юном возрасте основной интерес обусловлен необычайностью фантастического вымысла (родственного чудесам кунсткамеры), то с приобретением жизненного опыта он смещается в психологическую плоскость. В самом деле, картины бытия оживленных человеческих голов, изображенные автором, поистине ужасны. Кажется, что особенно жестоко автор «обошелся» с Брике, дважды, так сказать, обезглавленной. Сравнивать, впрочем, трудно. Хорошо известно, что Беляев из-за болезни сам испытывал ощущения, близкие к тем, что он описал в своем романе. Несомненно, это придало «Голове профессора Доуэля» редкую психологическую убедительность.

Получилось так, что я вновь обратился к этому произведению сразу же после «Гиперболоида инженера Гарина» А. Толстого. При этом особенно ясной становится несопоставимость чисто литературного дарования Беляева и Толстого. Конечно, у Беляева нет толстовского роскошества языка, когда единым словечком выхватывается самая суть персонажа или ситуации. Создаваемые им образы, и по внешнему и по внутреннему содержанию, состоят в большей мере из типических, обобщенных черт, нежели из индивидуальных. К примеру, профессор Керн, с усмешкой и цинизмом рассуждающий о смерти и смертях, с азартом хищника высматривающий в морге подходящий труп, выглядит чуть ли не персонажем Хичкока, в отличие от описанного с бытовой приземленностью Гарина. Но Беляеву помогают преодолеть недостатки литературной техники лаконичность и строгость изложения, стилистическая выверенность текста, всегда занимательный сюжет. Можно сказать, что лучшим вещам А. Беляева, к которым относится и «Голова профессора Доуэля», свойствен литературный минимализм. У Беляева никогда не встречаются ненужные «красивости» и пространные философские рассуждения, которые были бы ему (в литературном отношении) не по силам. К тому же нужно иметь в виду, что «Голова профессора Доуэля» — классический НФ роман, в истинном значении этого понятия. Ибо вся его фабула целиком и полностью вытекает из фантастического допущения. По этому поводу уместно, мне кажется, вспомнить слова эксперта НФ А.Ф. Бритикова: «В научной фантастике художественная идея реализуется иначе, чем в «бытовой» литературе. Там она раскрывается через конкретный образ героя, здесь персонаж сам в значительной мере раскрывается через отвлеченную идею».

Может быть, иному современному читателю, не в меру избалованному изысками «постмодернизма» и т.п., может показаться, что тематически этот роман несколько старомоден, несет на себе отпечаток своей индустриальной эпохи. Оживлять головы, приставлять к ним чужие тела, есть в этом нечто прямолинейно механистичное. (Хотя сама идея и сейчас выглядит парадоксальной. Этому роману совершенно не свойствен техницизм, проглядывающий в некоторых менее удачных произведениях писателя.) И все же эта научно-фантастическая идея романа оказывается плодотворной, выходя далеко за рамки сюжета. В узком смысле речь можно вести и о появляющихся новых проблемах медицинской этики. На это указывал и весьма критически оценивавший творчество Беляева Вс. Ревич. Мудрый А.Ф. Бритиков писал о метафоре продления творческого века разума. Но вообще, книга специфическим (НФ) образом касается общих вопросов нравственности, морали, темы гения и злодейства. Все это ведомство «большой», а главное, хорошей литературы. Потому, может быть, «Голова профессора Доуэля» кажется более ценным произведением, чем, например, сходный по общей биологической тематике уэллсов роман «Остров доктора Моро». Сам Уэллс, как известно, высоко оценил романы А. Беляева.

В общем, «Голова профессора Доуэля» относится к не столь многочисленным произведениям отечественной НФ, что прочно вошли в сферу постоянного читательского интереса (хотя бы, если судить по количеству переизданий и числу отзывов на сайте), и которые принято именовать классическими. Возвращаясь к таким произведениям через многие годы, не испытываешь разочарования.

Очень хорошая антология, в основном составленная из нечасто печатавшихся, но заслуживающих внимания, своеобразных произведений. Она, можно сказать, продолжает т. 19 «Нефантасты в фантастике» (сост. Вс. Ревич) знаменитого в свое время советского издания «Библиотека современной фантастики». Даже совпадают два автора (но не тексты!): Л. Леонов и Вс. Иванов. Соответственно, и фантастика здесь большей частью психологическая и условно-поэтическая. Исключение составляет повесть Циолковского «Вне Земли». Но и в ней весьма существенны утопические мотивы. Неплохая вступительная статья и полезные комментарии, которые, правда, похожи на примечания в какой-нибудь хрестоматии для детей младшего и среднего школьного возраста. В самом деле, стоит ли лишний раз объяснять читателю, что такое «библиомания», «постскриптум» или «манускрипт»? Непонятно также, почему роман А. Грина «Блистающий мир», вероятно, лучшее произведение сборника, напечатан с сокращениями. Экономика должна (была) быть экономной?

Я прочитал эту книгу (неожиданно) с большим интересом и удовольствием. В предисловии Н. Глебова-Путиловского сказано: «Без твердой веры в развитие нашей страны, роста ее социалистического строительства и культуры такую книгу написать нельзя». Очень точные слова. Именно эта заразительно-радостная вера автора в описываемый мир передается, мне кажется, и сегодняшнему читателю. Не напрасно «Страна счастливых» имеет подзаголовок «публицистическая повесть». Её отличает динамичный сюжет и «очерковый» стиль. Потому, видимо, и язык этого романа (или повести) кажется легким, приподнятым, лишенным намеренного украшательства, чему способствуют и относительно короткие предложения.

Как и многие ранние советские утописты, Ларри большое внимание уделяет деталям обустройства быта, мечтает об изобилии и живописует его, к примеру, так: «Вдыхая полной грудью очищенный электроозонаторами воздух, Павел с интересом наблюдал, как Майя приготовляла завтрак. Белый кувшин с молоком, терпкие плоды тропиков, аппетитный паштет, кисти бледно-зеленого винограда, золотистый бульон и прекрасное кавказское вино были поставлены среди пышных цветов. Желтая голова сыра сочилась под искрящимся хрустальным колпаком. В узких, сверкающих бокалах качались причудливые солнечные блики». Вообще, пища, её приготовление и употребление – предмет особого авторского внимания. Сейчас такие описания кажутся немного забавными. Не стоит, однако, забывать, что год выхода книги – тысяча девятьсот тридцать первый – время первой пятилетки индустриализации СССР. Это эпоха, далекая как от благоденствия, так и от «застоя», полная романтических (и прозаических, вполне конкретных, конечно, тоже) мечтаний о счастливом будущем. Столь масштабные изменения в стране уже сами по себе можно считать, в некотором роде, фантастическими. Страну счастливых автор часто называет не СССР, а на французско-революционный манер — «Республикой». О мире за пределами Республики не говорится, кажется, вообще ничего. Упоминается, правда, что здание Совета ста в новой Москве (старая превращена в город-музей) далеко превосходит по высоте американские небоскребы. Весьма интересна и важна в идейно-смысловом, программном значении экскурсия по старой Москве, когда Павел Стельмах объясняет школьникам что такое «церковь», «бог», «пивная» и т.д. Эти объяснения звучат несколько (не преднамеренно ли?) иронически в своей прямолинейной простоте. А приехавшие на экскурсию школьники носят не какие-нибудь пионерские пилотки или панамки, а шляпы. Здесь же излагается история первых победных пятилеток, которую можно теперь воспринимать как прогноз. (Войны с фашизмом Ларри не предусматривал.) Меня во всей этой экскурсии больше всего впечатлил так называемый «сектор поэзии». Я живо представил себе эти ряды бронзовых бюстов пиитов, сходящиеся, как античные боги к Зевсу, к огромному бюсту Маяковского. Любопытно, что стихи М. Светлова, Э. Багрицкого, Д. Бедного и проч. в стране счастливых почти забыты, но зато совершенно не забыты имена этих поэтов, как равноправных борцов революции. А само искусство стихосложения претерпело такие же улучшения, как и средства производства.

В целом, автору удалось создать оригинальный, самобытный, даже причудливый мир. Но главное то, что Ларри сосредоточивает свое внимание на внутреннем мире человека нового общества. В книге по этому поводу достаточно много философских рассуждений. Правда, в этом обществе ещё присутствует традиционное противоборство нового «совершенного» мира с пережитками старого, определяющее пружину сюжета. Фигура бородатого Молибдена, олицетворяющая эти пережитки, выглядит одновременно зловеще и карикатурно. («…Молибден — и это тоже знали все — вот уже тридцать лет, как питается сухарями, медом, молоком и овощами». Чем не библейский патриарх?) Общество «Страны счастливых» всеми своими корнями уходит в общество, современное автору. Особенно это заметно, на мой взгляд, по стилю некоторых монологов и публичных выступлений героев. Это не какой-то идеальный «коммунизм», а именно победивший СОЦИАЛИЗМ. (Хотя денег уже нет. Это ли не первый признак коммунизма :). Конфликт, находящийся в центре романа, представляется очень современным. Нужны или нет полеты в космос, если столько серьезных проблем на Земле? Интересно отметить и то, как «по-современному» сторонники строительства звездоплана используют СМИ (газеты) для создания определенного общественного мнения. Показательно, что Ларри не сомневается во всеобщем стремлении людей в космос, к звездам. Что же касается самих космических полетов, то тут автор проявляет полнейшую наивность. Полеты звездопланов на Луну представляются скорее символическими, чем реальными. А эти часы обязательной (даже в санатории!) работы на благо общества. Как мог, Ларри хотел показать радость свободного труда при социализме. При этом он не скупится и на масштабы. Трудовая Армия, занимающаяся, ликвидацией последствий катастрофы, собранная вокруг одного города и размещенная в палатках, составляет аж сто миллионов человек!

Данная книга рекомендуется, прежде всего, тем, кто особенно интересуется утопической ветвью НФ. В ней, может быть, впервые в нашей литературе, достаточно убедительно изображен человек будущего. После прочтения «Страны счастливых», отчасти также и «Страны Гонгури» В. Итина приходит мысль, что не на пустом месте И. Ефремов воздвигал свой мир Великого Кольца. Очевидно, что традиции русского социально-фантастического романа очень богаты и сильны, и должны иметь яркие перспективы в будущем.

Многоплановое произведение и, я бы сказал, примечательное в богатом творческом наследии А. Толстого, поскольку через судьбу главного героя оно касается самого острия не формального, но истинного духовного самоопределения человека. Его можно назвать одновременно фантастическим, реалистическим и символическим.

Собственно фантастических элементов здесь как будто немного. Только горячечный сон наяву, грезы главного героя о будущем новом мире. Но сам образ Василия Буженинова, начинающего архитектора, ночующего в склепе на Донском кладбище, явно не укладывается в рамки «бытовой» литературы. И вместе с тем, этот образ, как все лучшие образы, созданные А. Толстым, глубоко реалистичен, достоверен. Нужно быть настоящим писателем, подлинным художником слова, чтобы в конкретном живом, вызывающем сочувствие характере запечатлеть целый «психо-социальный» тип человека в переломную историческую эпоху, и, тем самым, саму эту эпоху. (К слову, всякая эпоха у нас в России считается переломной. Но всё же революция 1917-го года и последовавшая за ней гражданская война заслуживают особого внимания.) Это касается не только Буженинова, но и других героев рассказа. Мне кажется, имеется определенное сходство между Бужениновым и персонажами «Аэлиты» Лосем и, особенно, Гусевым. Это люди нового, изменившегося (изменяющегося) мира. И вот Василий Буженинов, этот «новый человек» страстно полюбил Надю, обычную молодую красивую девушку, полностью чуждую, как оказалось, всяких идей прогресса и, тем более, фантастических мечтаний. Здесь разворачивается уже не драма, но трагедия в её первозданном, античном смысле, ибо она включает в себя не только судьбы конкретных людей, но и вечный конфликт мировоззрений. Ведь Надя не какая-то злодейка, «роковая женщина». Она просто такова, каковы, кажется, все люди вокруг неё. Трагизм ситуации усиливается тем, что Буженинов, человек, познавший горький опыт войны, стоявший на краю гибели, испытывает, по сути, первое «нормальное» чувство, так называемую первую любовь. Унизительный крах этой любви есть для него и крах мечты о «голубых городах», не просто разочарование, но обесценивание всей его жизни. Буженинов не мог бы, наверное, связно и точно выразить словами суть конфликта, но его щемящее чувство «неправильности» окружающей обстановки передается читателю. Мои элементарные рассуждения не могут, конечно, передать той меры художественной выразительности и эмоционального воздействия, которых здесь достигает автор. Мне представляется, что отчасти сам Толстой выступает в своем рассказе в роли тов. Хотяинцева, говоря Буженинову о перевоспитании целых поколений: «Мещанство метлой не выметешь – ни железной, ни огненной».

А. Толстой, будучи великим писателем и знатоком русской души не склонен был, конечно, упрощать картину послереволюционной действительности и в социальном, и в историческом плане. И рассказ «Голубые города» — одно из лучших тому свидетельств. Но, по-видимому, сожжение уездного городка в финале рассказа символизирует, так сказать, исторический тупик старой России (мира?). И этот символический смысл имеет, на мой взгляд, непреходящее (пока :) значение.

Признаться, с этой книгой я познакомился только в аудиоварианте. Она интересовала меня, прежде всего, в свете истории отечественной НФ. Роман «Тайна двух океанов» можно теперь называть «исторической» фантастикой, так как события, описанные в нем, представляют наше прошлое. Здесь мы наблюдаем как бы два уровня фантастичности. На первом находится описание технических «чудес» в духе Ж. Верна. К примеру, чудо-скафандры, позволяющие разгуливать на огромных глубинах, не боясь зубов кашалота и прочих подобных помех. Второй уровень фантастики заключается в настойчивом утверждении, что таковые скафандры (а также и остальные прогрессивные новшества) могут быть только советскими и никакими иными. Забавно замечание автора о том, что ничего не знать об устройстве подлодок (речь идет о Павлике) «странно для советского мальчика». Этот Павлик с завидным постоянством попадает под водой во всякие опасные передряги. И с тем же однообразием его «опекуны» не могут за ним уследить. Вокруг очередного спасения Павлика то и дело концентрируется всё действие. Да и вообще он – просто-таки находка для автора.

Сюжет романа может быть назван авантюрно-приключенческим. Но динамизма ему явно не хватает (правда, в большей мере это относится к первой части романа). Роман перегружен нарочито неторопливыми и утомительно подробными описаниями событий, явлений и технических деталей. Часто также создается впечатление, что отдельные, как бы самостоятельные рассказы включены в основную ткань романа.

Герои, в основном, выглядят плакатно. Но иногда автору удается придать им не то чтобы художественную достоверность (до этого далеко), а, скажем так, запоминающийся колорит. К таким колоритным героям относятся, например, Скворечня и начальник научной части экспедиции «товарищ Лорд». Кстати, история с пропажей Скворечни в одной из заключительных глав выглядит явно натянутым эпизодом. А вот Горелов очень уж откровенно вызывает подозрение у читателя. Горелов – довольно удачливый шпион. Однако и он, главный механик корабля, так и не смог подорвать его «как следует». Понятно, что такой исход был бы для романа сюжетно (не говоря уже об идеологии) неприемлем. Причины предательства Горелова остаются весьма туманными. Вообще, существует некоторое неявное противоречие между непотопляемостью «Пионера» и той легкостью, с которой враг проникает на его борт, да еще в командный состав.

Всегда приятно читать о людях, занятых интересами исследовательского поиска, а не интересами, скажем, личного благополучия. Поэтому в целом книга вполне занимательная, и ярко характеризующая довоенный период отечественной НФ. Её техническая фантастика воспринимается иногда как, своего рода, сказка. Она построена по «принципу увеличения». Самые емкие аккумуляторы, самые прочные материалы, самые передовые изобретения, самое грозное оружие и т.д. Но это отражение настроений советского общества предвоенной поры. Увы, реальность Великой Отечественной Войны не оправдала столь радужной картины.

Подлодка «Пионер» и её путешествие, благородные цели и обстановка секретности неизбежно ассоциируется с «Наутилусом» капитана Немо. Да и вообще, стиль повествования часто напоминает Ж. Верна, но Адамов, пожалуй, более дидактичен в своих лекциях. В книге много интересных сведений по океанографии. Подводный мир описан действительно увлекательно. Однако не приведено никаких внятных объяснений того, например, как же всё-таки действует «радиосвязь» под водой (а то ещё и в наглухо заваленной гранитной пещере). Речь идет о какой-то акустике? Непонятно. Странно, что экипаж «Пионера» не мог определить свои координаты обычными морскими приборами в тот момент, когда подлодка попала к острову Пасхи, раз уж Шелавин с Павликом выбрались к его подножию. Почти все подводные приключения довольно-таки однообразны: опасность (ловушка) и последующее победное спасение.

Несмотря на некоторую сюжетно-тематическую и стилистическую архаичность, это произведение, пожалуй, выдержало проверку временем. Главное, что этому, по своему занимательному, роману не хватает поэзии большой идеи (термин А.Ф. Бритикова), которая замещается мелочной энциклопедичностью. Кстати, по поводу аудиокниги. Хороший вариант (в исполнении А. Ярмилко), почти моноспектакль, но, правда, лично мне не нравится произношение слова «верх» как «верьх». А это (поскольку действие происходит, в основном, на дне) там встречается едва ли не каждую минуту.

В свое время, рассуждая об НФ-литературе для детей, А.Ф. Бритиков писал: «…с читателями старшего школьного возраста, подростками, дело обстоит совсем иначе. Ибо, как показывает опыт, за исключением отдельных, особенно сложных по языку, стилистике, идейно-философской тематике произведений (скажем, роман Г. Гора «Изваяние»), практически весь объем современной НФ доступен их восприятию». Именно это замечание об особенной сложности и привлекло мое внимание к данному произведению Г. Гора.

Уже само название романа звучит, на мой взгляд, символично и немного загадочно. В самом деле, поначалу непросто, кажется, вчитаться в этот текст, который я назвал бы симбиозом иронической сказки и философских рассуждений об искусстве. Он полон литературных аллюзий и реминисценций, а также того, что называется тонким психологизмом, усложненной метафоричностью и парадоксальностью. Вероятно, именно это богатство (ненавязчивое) языка и нетривиальность фантастических образов («люди-знаки», «люди-книги») определяют самобытную ценность романа. Пожалуй, эта книга и впрямь не детская, но, как оказывается, читается текст очень легко. После третьей страницы от романа уже трудно оторваться. Повествование проникнуто сюрреализмом и балансирует, порой, на грани легкой фантасмагории. Чем-то «Изваяние» напомнило мне фильм Т. Гиллиама «Двенадцать обезьян». Толи действительно это описание фантастических, чудесных событий, толи речь идет о редком психическом феномене героев. (?)

Сюжет романа не особенно богат событиями как таковыми. Поэтому трудности возникают при попытке ответить на вопрос, чему конкретно посвящен этот роман. Искусству, науке, философии… Взаимоотношениям материальной и духовной реальностей, может быть? Автор, несомненно, большой эрудит. «Изваяние» имеет, на мой взгляд, черты эссеистики и тем перекликается с прозой Борхеса. Можно сказать, что в центре внимания Г. Гора (как и Борхеса) находится феномен культуры, как, своего рода, вневременного (надисторического) объекта познания и чувства. Хотя чисто художественная стилистика этих писателей, конечно, совершенно различна, их обоих объединяет несколько надмирный (философский) взгляд на вещи. Тот же Бритиков называл Гора самым «чистым» философом среди фантастов. При этом Гор как-то особенно доверителен с читателем. Я получал удовольствие, встречая такие, например, грустно-иронические пассажи: «Рассказывая мне о своей гносеологической ненасытности, о своем временно-пространственном голоде, он не подозревал, что его собеседник уже нырял в глубины этой самой бездонной Вселенной и возвратился на Землю, хоть и переполненный пространством и временем, но отнюдь не познавший счастья — ни относительного, ни абсолютного. Да и что такое счастье? Островок, где царят уют и покой. Слащавое мещанское словечко, заимствованное из лексикона тех, кто не подозревает, что человеческие желания так же бесконечны и бездонны, как Вселенная». Или: «Она ему подарила чуть ли не целый мир, а он ей шоколадный торт. И не было ли это все символом алогизма обыденной жизни, где бытовые предметы и незначительные поступки купаются в бесконечности Вселенной рядом со звездами и галактиками?» Подобно талантливому живописцу, который вглядывается в жизнь и переносит её на холст одному ему свойственным сочетанием красок, автор «Изваяния» излагает свои рефлексии по поводу вечных вопросов в глубоко индивидуальной манере. Здесь уже приходит на ум аналогия с другим фильмом – «Зеркало» А. Тарковского. И также как фильмы Тарковского, роман «Изваяние» создает слегка тревожное настроение, атмосферу. И ещё, ясно чувствуется любовь автора к Петербургу-Петрограду-Ленинграду. В текст даже включены строки из очень «петербургского» стихотворения А. Блока «Незнакомка». Да и весь строй этого, прочитываемого на одном дыхании, романа подобен поэме. Главки, носящие название «Записки Николая Фаустова» написаны просто великолепно.

Некоторые писатели, говорят, пишут книги, которые они сами хотели бы прочитать. Можно, наверное, сделать и «обратное» утверждение в отношении читателей. Так, если бы я сам занимался сочинительством, то, думаю, хотел бы написать нечто подобное «Изваянию». Этот роман имеет черты, свойственные лучшим образцам советской фантастики: оригинальность и глубина идей, гуманизм, внимание к внутреннему миру человека, прекрасный русский язык. Данное произведение, безусловно, талантливо (а я, к слову, на данный момент только второй человек, который ставит ему оценку на сайте), и рекомендуется всем ценителям философско-интеллектуально-лирической прозы.

(PS Не могу сказать, что этот роман полностью безупречен. Но ведь мы любим не только «совершенные» вещи.)

Один из лучших, на мой взгляд, рассказов Ефремова. В нем, как всегда, говорится об интересных неизученных явлениях, но главное, он проникнут светлым предчувствием. Очень запоминаются его заключительные слова, поразительные в своей символичной и лаконичной красоте: «В высоте над нами, прорезая световые облака Млечного Пути, сиял распростертый Лебедь, вытянув длинную шею в вечном полете к грядущему». И если уж говорить о цитатах, то именно эта — одна из моих любимых. Она, в определенном смысле, очень показательна. Демонстрирует настоящий (не прекраснодушный) оптимизм автора. Речь в рассказе идет о времени ВОВ. И уже оттуда, из этого «инферно» писатель как будто провидит счастливое будущее своих героев и грандиозное будущее человечества. Это впечатление словно усиливается особыми благотворными свойствами места, которому посвящен рассказ. Читая ранние произведения Ефремова, понимаешь, что именно тогда, во время их создания формировались (может быть, не вполне еще осознанные) замыслы его последующих великих романов о мире Великого Кольца.

Я заинтересовался этим произведением из-за очень интересного и, по многим причинам, примечательного фильма П. Клушанцева. Пришлось разыскать в сети текст повести без позднейших авторских исправлений, которые, по-видимому, не улучшили первоначальный вариант.

Общее впечатление от прочтения вполне благоприятное. По сути, это приключенческий рассказ («географический роман») об открытии и освоении новых земель. Только земли эти находятся за пределами Земли. И соответствующее настроение открытия чего-то нового, неведомого («романтика») передано неплохо. Космоса как такового в повести мало. Взгляд автора на Венеру предельно антропоморфен и прямолинейно «дарвинистичен». Мы здесь находим что-то вроде обручевской плутонии – каменноугольный период, ящеры (в том числе, размером с океанский лайнер) и т.д. Что ж, такая модель вполне имеет право на существование, особенно, учитывая время написания «Планеты бурь».

Довольно интересно автор подошел к выбору имен персонажей. Илья Богатырев, Роман Добров, Алеша Попов – вот вам три былинных витязя по старшинству. Предложение, в котором написано, что Добров расположился в вездеходе «с ружьем» я, проникнувшись этой аналогией, непроизвольно прочитал как «с копьем». А один из американцев Гарри Вуд (дерево) – именно тот, кто открыл на Венере растительность. Вообще, американцы в повести выглядят несколько карикатурно. Описывая биографию Богатырева, автор почти копирует биографию И. Ефремова. Упомянута даже гобийская палеонтологическая экспедиция, начальником которой действительно был Ефремов. Научные интересы Богатырева также наполовину состоят из научных интересов Ефремова. Вторую половину составляют собственные интересы Казанцева, связанные с разного рода «артефактами», якобы свидетельствующими о посещении Земли в прошлом иными цивилизациями. Но основную часть особого внимания Казанцева к артефактам и загадкам типа «Тунгусского метеорита» унаследовал Алеша Попов(ич).

Есть в повести и украшающие её, забавные эпизоды. Например, когда Аллан Керн, очнувшийся после укола хиноциллина, который ему сделал Железный Джон по радио-приказу Богатырева, в восторге воображает, что это сам Джон научился ставить соответствующие диагнозы.

Компактность текста, безусловно, идет ему на пользу. Данное произведение не отличается философской глубиной, особым динамизмом или, скажем, тонким лиризмом. Оно написано очень доступным, мягко говоря, языком. Тем не менее, вещь вполне читабельная, по своему интересная, и к тому же неплохо характеризующая определенный этап в отечественной НФ.

Общая атмосфера романов Ф. Дика несколько однообразная и угнетающая. При чтении его произведений иногда кажется, что в них действуют, в разных обстоятельствах, одни и те же, достаточно безликие, персонажи. И обстоятельства эти, как правило, малоприятны. Думаю, однако, что роман «Распалась связь времен» может быть отнесен к числу удачных вещей писателя. Роман подчеркнуто психологичен. В нем мало действия, вернее сказать, оно концентрируется во внутреннем мире героев. В тексте имеются, на мой взгляд, логические противоречия, но они не кажутся важными, основная идея неплоха. Социальная подоплека странным образом вызывает ассоциации с лучшим, с моей точки зрения, романом Р. Хайнлайна «Луна – суровая хозяйка». Основные действующие лица изображены автором, я бы сказал, с сочувствием. Рэгл Гамм испытывает понятное (и, наверное, в той или иной мере знакомое) каждому читателю чувство одиночества. Ситуация вокруг него и впрямь складывается отвратительная. Хотя, если действительно сравнивать её с «Шоу Трумана», то она всё же несколько лучше. Дик не дошел до того, чтобы превращать жизнь одного человека единственно в повод для развлечения других – это изобретение уже другой эпохи.

По способу изложения событий Дика, мне кажется, можно сравнить с Лавкрафтом. Суть этой простой аналогии в следующем. Если у Лавкрафта превалирует ощущение ужаса над действительными кошмарами, то у Дика примерно то же происходит с ощущением распада мира. Беспокойство героям доставляют малозначительные, поначалу, изменения окружающего порядка вещей, принимающие затем угрожающий характер. Притом что непосредственно жизни героев опасность грозит редко. В данном случае, в отличие от поздних романов Дика, распад оборачивается пробуждением, снова нерадостным. Концовка романа не выглядит кульминационной, что представляется закономерным для творческой манеры Дика. Вероятно, определенной доли драматизма ей всё-таки не хватает. По сути, это открытый финал, который в последующих произведениях Дика становится все менее определенным. Вообще, незавершенность, «неокончательность» характерны для жизни в целом. И здесь, мне кажется, художественная правда Дика, в какой-то мере, отображает «правду жизни».

По жанру киноповесть близка к пьесе. А это явление в НФ хотя и не редкое, но, очевидно, гораздо менее распространенное, чем роман или рассказ. Оно и понятно – драматургия по силам далеко не каждому автору. Фантастическая идея путешествия в будущее с помощью «анабиоза», конечно, не нова (не оригинальна). И основной авторский посыл «Бегства мистера Мак-Кинли» тоже понятен и вполне соответствует духу высоких идеалов критического реализма. Как бы ни было ужасно настоящее, избегнуть еще худшего будущего, можно только живя в истории, творя её. Л. Леонов обыгрывает эту ситуацию сообразно своему авторскому стилю, и это интересно. Драматургичность текста способствует выбранному автором сатирическому, едкому, памфлетному тону повествования. Правда, тон этот не всеобъемлющ, перемежается «лирическими» отступлениями вроде несостоявшегося свидания Мак-Кинли с мисс Беттл. Описание заседания Высшего Научно-Лицензионного Совета вызывает в памяти некоторые произведения С. Лема. Дело здесь, конечно, не в каких-то сюжетных аллюзиях, а, скорее, в общей иронической атмосфере. Но Леонов, конечно, как и подобает реалисту, в гораздо большей степени психологичен и серьезен. Это проявляется, в том числе, и в мелких, второстепенных деталях. Так, он кратко описывает помолодевшего в коллоидном газе месье Кокильона как человека «сатанинской наружности».

Есть какое-то особенное очарование в НФ-творениях тех авторов, кто не являясь «профессиональным» фантастом, является просто хорошим писателем, художником слова. Самыми известными примерами могут служить А. Толстой и В. Брюсов (кстати сказать, Сальватории напоминают Теургический институт из его рассказа «Торжество науки»). Мир, который автор описывает глазами Мак-Кинли (видимо, весьма эгоцентричного типа), поистине ужасен – люди живут в ожидании всеобщей катастрофы, но как бы боятся в этом признаться. И фигура Самуэля Боулдера предстает в этом мире как нечто подобное карикатурному, но от того не менее, а более зловещему, Воланду. Главный герой, клерк, вынужден («по роду службы») иметь дело с вещами, к которым он испытывает страх и отвращение, не вполне, по-видимому, и сам осознавая это. Кажется, он желает попасть в Сальваторий не столько ради спасения своих не существующих пока детей, сколько ради подспудного желания внести что-нибудь очень необычное в свою небогатую приятными событиями жизнь. К тому же, как добропорядочный обыватель, он очень падок на рекламу. Все его перипетии, связанные с попытками незаконно попасть в Сальваторий, раздобыть нужную сумму денег, являются трагикомичными. В истории с «мерзкой старухой» миссис Шамуэй автор с грустной иронией подвергает мистера Мак-Кинли раскольниковской дилемме. Но всё же некий катарсис помогает главному герою сбросить наваждение, остаться самим собой и предпочесть реальную жизнь, какая бы она ни была, мнимому спасению. Финал повести можно даже назвать оптимистичным. Автор (в лице Диктора) здесь позволяет себе быть снисходительным к мистеру Мак-Кинли.

Данное произведение было написано в свое время, что называется, на злобу дня. Но обладая свойственной хорошей литературе многоплановостью, оно и сегодня не утрачивает художественной (а, впрочем, и политической тоже) актуальности. Эту интересную историю неплохо, на мой взгляд, экранизировал М. Швейцер в 1975 году. Особенно удачен выбор на главную роль Д. Баниониса.

Во всём уникальном явлении, именуемом «русская классическая литература девятнадцатого века» трудно, наверное, выделить вершину заведомо более величественную, чем все остальные. Но мне кажется, что Салтыков-Щедрин и Гоголь могут быть, в определенном смысле обособлены, благодаря их языковому своеобразию. Но если Гоголь – это очевидная поэзия в прозе, то через язык Салтыкова приходиться пробираться с некоторым трудом. (К слову, «История одного города» явно перекликается с «Ревизором».) Детали его составляют и неологизмы, и просто крайне малоупотребительные слова, вроде «нестомчивости» лошадей, и чудовищно гротескные образы (далекие от поэзии), и мнимое простодушие, и непривычные синтаксические конструкции. Но общее впечатление трудно выразить словами. В результате перед читателем «Истории одного города» развертывается мир более фантасмагорический, чем в новеллах Э.Т.А. Гофмана (сюжет об «органчике» совершенно гофмановский), более химерический, чем, скажем, в «Улитке на склоне» Стругацких. Вместе с тем, этот мир, конечно, узнаваем в своей абсолютной «русскости», что усиливает сюрреалистическое впечатление от текста.

Современный читатель, наверное, не всегда может проследить прямые аналогии между персонажами «Истории» и реальными историческими лицами. История города Глупова, представляет собой, на мой взгляд, исследование некоторых глубинных (и нелицеприятных) особенностей национального характера в той же степени, что и современного Салтыкову социального устройства. Мрачная и абсурдная глуповская атмосфера освещается иногда пассажами, которые можно, пожалуй, счесть даже комедийными (вроде «Известия о Двоекурове»). А временами саркастическая язвительность автора просто невероятна. Кажется, ТАК могли писать только классики. Видение употребления в пищу фаршированной головы градоначальника Прыща достойно добротного ночного кошмара. Или, к примеру, такая меланхолически антиномичная фраза, относящаяся к Угрюм-Бурчееву: «Кто знает, быть может, пустыня и представляет в его глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал человеческого общежития?»

Я думаю, что обращение к русской классике особенно полезно, помимо просто удовольствия от чтения, увлеченным любителям фантастики, как своего рода необходимый литературный эталон (ориентир). Ведь в условно-поэтической, гротесковой и иносказательной фантастике Гоголя, Салтыкова-Щедрина и других великих реалистов лежат отчасти художественные корни и современной НФ.

Добавлю, что небезынтересно прочесть и комментарии Салтыкова к этому своему произведению (см., например, издание М.: Советская Россия, 1979). Там он, между прочим, объясняет, что «моржееды», «гужееды» и проч. не выдуманы им, а представляют собой исторические названия жителей городов Российской империи.

Возможно, это самый психоделический из романов Дика. Чтение весьма занятное и, я бы сказал, жутковатое. Вероятно, при написании этой вещи на Дика повлиял и его собственный опыт общения с сектантами. Однако возникает вопрос, имеет ли такое чтение какую-либо ценность помимо развлекательной (что, конечно, тоже неплохо)? С. Лем в таких случаях использовал термин «познавательная ценность», а Э. Фромм – «продуктивность» и «внутреннее сопереживание». Да и развлечение, состоящее в смаковании параноидальных фантазий, представляется весьма сомнительным. Думается, что особых психологических, философских и, тем более, религиозных глубин искать в этой книге не стоит. Солипсические аллюзии, в общем-то, несерьезны. Хотя искушенный читатель, без сомнения, найдет здесь повод для рефлексии. Лично мне показалась забавной и остроумной вывернуть наизнанку учение З.Фрейда (точнее, обывательское представление о нём). Или такая, к примеру, сентенция: «Россия как географическое понятие исчезла с лица Земли. Уж очень отрицательные эмоции она вызывала». Мир Артура Сильвестра кажется наиболее проработанным и интересным в своей глобальности. Любопытно ознакомиться и с проглядывающими через фантасмагорию, реалиями США 50-х годов. Похоже, кстати, что «Резец небесный» У. Ле Гуин написан прямо в духе «Ока небесного» (Хотя у Дика небо – sky, а у Ле Гуин – heaven.)

В лучших, на мой взгляд, романах Дика «Убик» и «Стигматы Палмера Элдрича» основная смысловая интрига заключается в невозможности отличить первичный («истинный») мир и мир вторичный (загробный, галлюциногенный). Герои «Ока небесного» от этой дилеммы довольно быстро освобождаются. И эта определенность (хотя она и чуть-чуть подвергается сомнению в последних строках романа) понижает «впечатлительный эффект» от текста. Концовка выдержана в сатирически-морализаторских тонах с примесью happy-end’а. Последний разговор Гамильтона с полковником Эдвардсом намекает уже на реальную (не бредовую) паранойю антикоммунизма.

Без сомнения, книга очень интересная и важная, так как она касается самых глубинных физических основ онтологии. Правда, я бы не назвал её очень уж простой, доступной (в полной мере) всем и каждому. Конечно, популяризаторский талант автора очень высок, но зато очень непрост предмет его рассмотрения. Прекрасно, если горячие поклонники фантастической литературы из числа «гуманитариев» найдут в этой книге что-то для себя полезное. Иначе, я думаю, и быть не может.

На мой взгляд, в книге полнее и лучше всего рассказано о природе черных дыр. Убедительно обоснована и направленность времени. А вот «мнимое время» — результат, мне кажется, игр с уравнениями, к которым подчас склонны физики-теоретики (фактически, математики). Едва ли мнимое время имеет не только математический (в математике, как известно, возможно всё,) но и реальный физический (онтологический) смысл. Это уже, скорее, из области НФ. Впрочем, в данном случае подобная идея, скорее украшает, чем портит книгу, показывает, что для решения проблем космологии и космогонии требуется особое воображение.

С одной стороны автор наглядно демонстрирует наше незнание (неполное знание), непонимание основ Вселенной, с другой — показывает, что человеческая мысль, наука способны отвечать на самые сложные вопросы.

Довольно увлекательное, не без таланта написанное произведение. Красочный, во многом оригинальный мир, живые диалоги, динамичный сюжет. Все это достоинства «Ойкумены».

Однако собственно фантастика здесь не служит в полной мере движущей «смыслообразующей» силой повествования. Скажем, в начале Лючано Борготта попадает в рабство из-за своих фантастических способностей невропаста. А дальше начинаются вполне «бытовые» авантюрные приключения – похищения, интриги и т.д. В последней части Борготта оказывается в космическом ковчеге-тюрьме «Шеол» в результате совсем уж фантастической коллизии, и там снова приключения того же сорта. И так по ходу всей книги… Здесь фантастика часто (хотя и не всегда) выступает уже только фоном событий. При том, фоном не таким уж экзотическим, как кажется поначалу. Например, показано, насколько усовершенствованы методы общения клиента со своим банком. А вот саму денежную систему (а также рабство, крепостничество, таможенный контроль и т.д.) авторы оставили без изменений, считая её, вероятно, более незыблемым постулатом, чем ограничение скорости передвижения световым барьером. Чем не «фантастика ближнего прицела» с фонариками новой конструкции, домами из пластика и прочими рац. предложениями? Кажется, не слишком высокий полет фантазии. Это, впрочем, не претензия к «Ойкумене» (она, пожалуй, выглядела бы неуместно), а замечание общего плана по поводу жанра «космоопер». С другой стороны, изобретая намодов-киноидов и излагая судьбу Марийки – пастушки рефаимов «Шеола», авторы придумали на редкость отвратительную (на мой вкус) и бредовую (хотя и логичную формально) историю. Подобные отступления по ходу повествования от основной линии часто малоудачны (производят впечатление каких-то баек), и потому снижают общее впечатление от текста (и так-то не высокое).

К сожалению, в фантастическом мире «Ойкумены» действуют абсолютно узнаваемые типы персонажей, которым лишь добавили несколько специфических черт. Например, помпилианцам – «клеймо», гематрам – атрофию лицевых мышц с математическими способностями и т.д. (К слову, я так и не понял природы и назначения «вехденского огня». Придумка ради мнимого украшения?) Помимо этих черт (свойств) остаются те же роковые красотки — стервы, богачи — банкиры, солдафоны, проныры-адвокаты, агенты спецслужб и, конечно, «счастливый неудачник» – сам Тарталья (почти Пьер Ришар :). Даже «флуктуации континуума», в общем-то, антропоморфны. Интересы и психология всех этих героев соответствующие – неглубокие и вполне «земные», успевшие, надо сказать, немного надоесть за время своего существования в беллетристике. В первом томе «Ойкумены» (да и далее тоже) намечаются, на мой взгляд, несколько интересных фантастических ИДЕЙ (вудунские Лоа, расы-энергеты). Но серьезного раскрытия они не получают. Всё это только повод для приключений Борготты, либо других персонажей. По ходу этих приключений иной раз возникает «ощущение рояля в кустах». Используют авторы и такой прием как обрыв повествования «на самом интересном месте». А вот «приключений мысли» немного. Хотя средний литературный (языковой) уровень «Ойкумены» достаточно высок (опять же – без особых красот, но всё как-то гладенько), к концу прочтения книга кажется всё менее содержательной, эпизоды – затянутыми, интрига – мелкой и надуманной.

Высказывалось (PR?)мнение (журнал «Реальность фантастики»), что космоопера Олди заметно выиграла по сравнению с многими другими образцами этого жанра из-за отказа от милитаризма. Борготта, мол, сугубо штатский человек. Однако, каждому читателю ясно, что этот «отказ» чисто мнимый. А точнее, его и вовсе не было. В книге хватает и выстрелов и убийств, особенно во второй и пятой частях. Да и ВКС Помпилии то и дело появляются на сцене. Завершает всё долгожданный хэппи энд, достойный любой мелодрамы…

В общем, не самый плохой образец развлекательной литературы. Сколько-нибудь глубоких философских аллюзий ждать от нее не стоит. Мне кажется, книга выиграла бы, напиши её авторы в откровенно ироническом ключе. Самой интересной и литературно удачной, на мой взгляд, является первая часть романа – «Китта». «Ойкумена» читается легко, местами увлекает, но, увы, как часто выражаются, «не цепляет»…

(А уж по меркам классики НФ «Ойкумена» — это... Впрочем, не стоит и сравнивать.)