Добавление четырех новых глав сделало замечательную уникальную работу просто превосходной, придало ей еще большую фундаментальность (можно сказать, монументальность). Это не только научный труд, но и, в определенной степени, выражение авторского мировоззрения. Хотя чувствуется, что разные главы книги писались в разное время и даже отчасти могут повторять друг друга (встречаются и автоцитаты), это нисколько не нарушает целостности авторского замысла и убедительности выводов.

«Глава об утопии, или отступление в прошлое и будущее» несколько выходит за рамки собственно литературоведения. Её можно считать своеобразным авторским откликом на распад СССР, и, стало быть, крушение многих его (автора) надежд. В авторской интонации здесь нельзя не заметить разочарования. Однако идейные и идеологические установки Бритикова остались, в целом, неизменными. По его мнению, философско-фантастический роман о коммунизме гораздо более актуален сейчас, чем во времена СССР. В этой связи можно заметить, что на страницах монографии часто встречается имя Ивана Ефремова. Ему посвящена и одна из новых глав – «Целесообразность красоты в эстетике Ивана Ефремова» — блестящий пример глубокого философского анализа литературных произведений.

Очень интересна, и даже неожиданна, глава об отношении Л. Толстого к романам Ж. Верна. Действительно, мало кто знает, что автор «Войны и мира» всерьез интересовался идеями науки и НФ. Интересно узнать и то, насколько высоко Л. Толстой ценил художественное дарование Ж. Верна. С другой стороны, автор показывает, что дело тут не столько в Верне, сколько в общих вопросах бытия и познания, всегда находящихся в центре внимания передовых писателей, будь то фантасты или реалисты.

Для ясного понимания такого полемического вопроса, как имманентная специфика НФ, её место в общем литературном потоке, роль научного мышления в искусстве крайне важна, на мой взгляд, новая глава «Что скрывалось за «кризисом» современной фантастики». Здесь автор особенно («по сократовски») логичен и убедителен в своих суждениях. Бритиков вообще постоянно обращается к этой основополагающей теме.

А.Ф. Бритиков очень серьезно относился к фантастике, считая её «искусством прогресса», своеобразным расширением и обогащением метода реализма в литературе. (Характерная цитата: «В системе современного реализма научная фантастика выполняет такую роль, которая до неё литературе была не свойственна».) Он менее всего ценил в ней развлекательное чтиво. Поэтому я бы сказал, что неравнодушному читателю фантастики познакомиться с трудами А.Ф. Бритикова также необходимо, как и с книгами Г. Уэллса, С. Лема, И. Ефремова и других авторов подобного масштаба.

К этому произведению у меня особое отношение. Вероятно, это был первый рассказ (повесть) Ивана Ефремова, который я прочитал от начала до конца. Мне тогда было лет 12-13. В то время меня «страшно» интересовали темы космоса, пришельцев, невероятных чужих миров и проч. Мне казалось (хотя тогда я это отчетливо не формулировал), что разумные и неразумные существа этих миров могут быть какими угодно причудливыми, даже похожими «на блеск текущей воды», как пелось в одной песне (в ТВ-программе «Этот фантастический мир»). Мне и моим приятелям тогда (в эпоху отсутствия интернета :) нравилось фантазировать на эту тему. Поначалу эта повесть не казалась мне очень интересной, за исключением момента встречи кораблей с цунами. Но затем я дошел до авторской аргументации антропоморфности разумной жизни и, помню, был просто поражен (даже не подберу другого слова). Это, правда, было детское, во многом, впечатление – как будто кто-то объяснил (разоблачил) чудо, но так, что это объяснение оказалось намного интересней самого чуда. Думаю, именно со «Звездных кораблей» началась моя любовь к НФ. Тогда же, наверное, читая описание изображения человека иного мира, я начал улавливать и ефремовский эпический стиль и пафос его идей. И тогда же у меня возник определенный интерес к палеонтологии (и вообще к науке как методу познания мира), которая представлялась мне тоже чем-то вроде НФ-творчества.

Позже я оценил изящество и продуманность НФ-гипотезы, высказанной Ефремовым. Из разбитого танка времен второй мировой войны мысль писателя устремляется на десятки миллионов лет назад – в эпоху динозавров и одновременно воспаряет к звездам. Но воспаряет не просто, как говорят, на крыльях мечты, но и на основе правдоподобных (не мнимо научных) предположений. Органично соединяя «бытовые» детали и космические мотивы, Ефремов сумел таким образом великолепно передать радость присутствия и открытия неведомого. А ведь за это, прежде всего, мы и ценим НФ (по крайней мере, в её «классическом» варианте) . Как писал А.Ф. Бритиков: «Научно-фантастический вымысел удовлетворяет неуёмную жажду исследования неведомого, отвечает жизненно важному, врождённому поисковому инстинкту человека».

Несмотря на некоторую схематичность героев, «Звездные корабли» — пример выдающегося научно-фантастического и научно-философского творчества.

Особых изменений текста, за исключением названия, по сравнению с первым изданием монографии не наблюдается (видимо, они и не планировались.) Поэтому можно повторить слова из отзыва к первому изданию: «Замечательная, по-видимому, единственная в своем роде работа. Автору удивительно гармонично удалось соединить строгость академического языка с образностью эссеистики. Также хорошо выдержана пропорция между анализом конкретных произведений и выводами общеметодологического характера. В плане последних книга практически не устарела (не смотря на сорокалетний возраст!).» При этом я не могу сказать, что полностью разделяю все оценки, данные Бритиковым тем или иным произведениям. К слову, он называет знаменитую повесть Стругацких «Понедельник начинается в субботу» «злым памфлетом». (Роман Е. Замятина «Мы» он называет пасквилем, что, на мой взгляд, несправедливо.) Думается, автор слишком категорично подошел к разбору данного произведения. Но это категоричность и бескомпромиссность искателя истины, а не какого-нибудь критикана. Творчеству Стругацких автор посвятил немало страниц своей книги.

Можно еще кое-что добавить. Видно, что интересы автора тяготеют к утопическому жанру. Лично мне такой подход импонирует. Ведь утопия – наиболее древний и многоплановый вид фантастической литературы. Такие произведения вызывают и наибольшее количество споров. Чего стоит одна только «Туманность Андромеды». Некоторые исследователи даже считают, что современная НФ как раз и выполняет, так или иначе, функцию утопического романа прежних эпох. Но, конечно, нельзя сказать, что Бритиков ограничился одними лишь утопиями. Его исследование отхватывает весь жанрово-стилистический спектр отечественной НФ. Особенно интересен с точки зрения теории жанра разбор давно уже забытой фантастики «ближнего прицела». Такая ширина охвата и должна характеризовать солидный академический труд. Хотелось бы, конечно, чтобы автор расширил его, за счет анализа произведений, написанных в семидесятые и восьмидесятые годы прошлого века (ведь название монографии указывает на это). Вообще, после прочтения этой книги многие произведения, написанные в двадцатом веке, можно не читать (ведь время ограничено), либо, наоборот, выбрать что-то нужное. Книга, прежде всего, содержит много историко-библиографической информации, и потому позволяет лучше «ориентироваться» в литературе, не только фантастической. Она, безусловно, полезна для понимания и современной фантастики.

Имеются здесь и некоторые элементы идеологии, что, на мой взгляд, является плюсом, а не минусом текста, так как отвечает, таким образом, принципу историзма.

Этот рассказ – шедевр стилистики (спасибо переводчику!). Блуждания Травена по затерянному в океане атоллу, застроенному странным лабиринтом бетонных строений, производят сюрреалистическое, чуть ли не психоделическое впечатление. Буквально ощущаешь и безысходное интровертивное одиночество Травена, и ту груду старых журналов, на которой он спит, и слепящий солнечный свет днем, и шум океана ночью. Эффект усиливается благодаря болезни (авитаминозу) Травена. Эти картины просто завораживающе реальны. Подобное мастерство в описании пустынных (безлюдных) пейзажей, в более развернутом виде, Баллард проявил в «Бетонном острове». Великолепно написан «диалог» Травена с трупом японца.

В шестидесятые годы прошлого века, когда был написан этот рассказ, он наверняка воспринимался и как социально заостренное произведение. Сейчас угроза атомной войны как бы отошла на второй план, но художественная ценность рассказа не поблекла.

Ефремов почти никогда не касается художественных достоинств того или иного произведения. Разбор литературных тонкостей не входит в его задачу. В каждом таком предисловии он старается выделить то важное, ценное, полезное, что есть в произведении, и что представляет интерес в общечеловеческом, идеологическом, и, особенно, в научном смысле. Вероятно, не все авторы заслуживают подобного одобрения. Вряд ли сейчас найдется много читателей, всерьез увлеченных творчеством А. Казанцева или Ю. Долгушина. Но идейно позитивная установка Ефремова понятна, и вызывает уважение своей нравственной определенностью и, в общем, доброжелательностью.

Продолжаются приключения (злоключения) Лючано Борготты. Свое мнение о первой части трилогии я высказал в разделе рецензий, специально не касаясь продолжения. По второй части можно заключить, что авторы определились со стилистикой повествования и это, в общем, пошло ему на пользу. Обстановка здесь гораздо более камерная, чем в первой части. Акцент сделан в большей степени на психологических коллизиях героев. Сюжет приобретает детективный характер без какого-то особого, на мой взгляд, драматизма. Поэтому нестыковки общей концепции мира «Ойкумены» не так бросаются в глаза, как в первой книге. Много дешевых красивостей вроде «Вселенная обрушилась на голову без предупреждения». Много чисто развлекательных страниц. Есть и скучноватые описания (из жизни антисов и «флуктуаций континуума»). «Гладиаторские бои», в которых участвует Тарталья, вызывают явные аллюзии с современными телевизионными ток-шоу (в облегченном, конечно, варианте).

В целом складывается впечатление, что это произведение – сборник неплохо, местами, увлекательно выстроенных мизансцен, которым всё же не хватает сквозной смыслообразующей идеи. Разве что сами приключения… По словам видного исследователя НФ А.Ф. Бритикова, талант писателя-фантаста всегда включает отношение художественного дарования к потенциалу мыслителя. Вот этот «потенциал мыслителя» (если он, конечно, вообще имеется) в «Куколке», на мой взгляд, проявлен не в полной мере, хотя, порой, кажется, что авторы способны выдать нечто более значительное. Не могу я назвать эту книгу философской, как на то указывает классификатор. Философия тут какая-то очень уж практичная и житейская, приземленная что ли, несмотря на всю фантастичность «ойкумены», из серии афоризмов типа «своя рубашка ближе к телу!» (Хотя и нельзя сказать, что Борготта всегда буквально следует этому девизу).

Некоторые отдельные эпизоды достойны оценки «7», но в итоге — «пятерка», нет «четверка»...

Главное в этом романе, или, по определению С. Лема, эссе не какие-либо литературные красоты, которых там просто нет (едва ли перевод мог в данном случае сильно навредить), а идеи. «Создатель звезд», прежде всего, пример грандиозного, прямо-таки подвижнического воображения. Причем речь идет о воображении (научного) фантаста в современном понимании этого слова (не сказочника или религиозного мистика). Это значит, что фантазия Стэплдона при всем своем размахе остается концептуальной, подчиняется избранной логике, и потому впечатляет гораздо сильнее иных весьма занимательных сказочных историй.

Общеизвестно, что «Создатель» — сокровищница идей «классической НФ». Но главная его ценность, может быть, абсолютная уникальность в том, что эта вещь принадлежит к космогонической фантастике, к фантазиям о судьбе всего мироздания. А это на фоне (анти)утопий, космических опер, фэнтези, обычной технологически ориентированной «твердой НФ», «постмодернизма» и фантастики как литературного приема – совсем уж редкий жанр. (Вероятно, многие о нем и не слышали.) Кажется, никто из фантастов всерьез и не задумывался в своих произведениях о вопросах столь глобального масштаба как Стэплдон. А ведь, казалось бы, глобальность масштабов открывает простор и глобальности воображения, неисчерпаемость космобытия – неисчерпаемости сюжетов. Правда, кое-где встречаются фрагменты космогонических рассуждений, например, в рассказе Дж. Балларда «Место ожидания». Но это, скорее, исключение. Может быть, к «космогоническому» уровню приближаются работы типа трилогии С.Снегова «Люди как боги» (в отдельных моментах).

Можно, конечно, обсуждать те или иные идеи автора, которые сами по себе заслуживают внимания. «Создатель звезд» — удивительная книга, которая устанавливает горизонты представимого объекта литературного творчества. И в этом смысле конкретные авторские концепции как таковые интересны, но, возможно, менее важны.

Это, конечно, явно неординарная, очень увлекательная книга. С одной стороны это приключения в «микромире», как бы роман из жизни насекомых, а с другой – совсем не детская (хотя книга и названа романом-сказкой для детей) трагическая история жизни ученого С. Думчева. Я бы даже сказал, история о поиске смысла жизни. Эти два повествовательно-смысловых пласта в книге «сшиты» не совсем идеально, и поэтому, видимо, в детстве-то она воспринималась как, местами, скучная, хотелось больше приключений, чем рассуждений. Но, кроме того, дополнительный интерес вызывал тот факт, что главным героем приключений является взрослый человек. Это как бы свидетельствовало в пользу того, что книга не банальная сказка-небылица, а серьезная вещь. В целом, этот роман – удачное продолжение жюльверновской традиции в отечественной НФ. Своей бытовой обстоятельностью и направленностью на популяризацию основательных естественнонаучных знаний он перекликается с «Плутонией» В. Обручева. Вместе с тем, в нем присутствуют и определенные психологические и даже социальные коллизии. (И это уже Уэллс :) Интересно, что финал романа выдержан все-таки в духе фантастики «ближнего прицела». Герои озабочены только тем какую практическую пользу можно извлечь из пребывания Думчева в Стране Дремучих Трав. В этом видится частичное «оправдание» его трагической судьбы. И молчаливо забывается о главном открытии Думчева — возможности значительно уменьшать/увеличивать биологические организмы. Это во многом только «литературный прием», способ попасть человеку в Страну Дремучих Трав. Автор как будто стесняется смелости своей фантазии. Да и чисто энтомологичекие познания Думчева, вероятно, оказались бы не менее значимы в научном плане, чем получение «невыцветающих» красок. Хотя, и такое нововведение не помешало бы нашим городам, в особенности небезызвестным «хрущёвкам». В литературном отношении эта книга выше, на мой взгляд, современных ей романов Ю.Долгушина и А. Казанцева именно благодаря образам Думчева и его несостоявшейся невесты Булай. В то время как образ рассказчика достаточно схематичен, он-то и есть, своего рода «человек-микроскоп», о котором рассуждает в романе Думчев.

Я бы рекомендовал всем познакомиться с этим произведением, но особенно — ценителям советской НФ. Здесь особенно чувствуется добрая и спокойная, «неполитизированная» атмосфера, уверенность в лучшем завтра. Отдельно хочется отметить прекрасные иллюстрации (графика, первое издание 1948 г.), которые очень оживляют текст. Это то, чего практически нет в современных изданиях НФ. Во втором издании своего романа-сказки автор существенно переработал и расширил его. Вся история стала более последовательной, более «романной». Возник более оптимистичный финал. Но, на мой взгляд, интерес представляют оба варианта. Так, в первоначальном виде повествование разбито на маленькие главки (может быть, дань авантюрно-фантастическому жанру 20-30-х г.г. двадцатого века), каждой главке предпослан интересный эпиграф.

Великолепная, в высшей степени оригинальная работа. Ее можно отнести к «философскому» литературоведению. По глубине теоретического анализа эта монография сравнима с лучшими лемовскими эссе о литературе, но предмет ее исследования лежит в иной плоскости. Бритикова, прежде всего, интересует природа, самобытная сущность научной фантастики и её идей. Как мне кажется, он пытается рационально и доказательно ответить, в числе прочего, на такой вопрос: а почему НФ так привлекательна и для читателей и для авторов, причем, не только фантастики. Недаром целая глава монографии посвящена разбору отношения Л. Толстого к романам Ж. Верна. Бритиков анализирует закономерности развития НФ, соотнося их с общественными и культурными течениями. Его взгляд на предмет гораздо более оптимистичен, чем у того же Лема. Может быть, это потому, что он рассматривает лучшие произведения. (Кстати, Бритиков упоминает, что и в обычной «бытовой литературе» процент выдающихся произведений ничуть не выше, чем в НФ.) Уже из названия этой работы следует, что речь в ней идет, в основном, о классиках. И всё же немного жаль, что автор очень мало уделил внимания произведениям, написанным после 1970-го года.

Эта книга настоятельно рекомендуется всем истинным ценителям НФ, да и просто хорошей литературы. (Благодаря Интернету рекомендация вполне серьезная, не смотря на символический тираж официального издания.)

Это второе произведение Муркока, с которым я имел возможность познакомиться — издательство «Северо-Запад», перевод М. Гилинского. Позже этот перевод критиковали, называя его «скорее, пересказом», но, на мой взгляд, он тоже заслуживает внимания.

Это произведение, как мне кажется, выделяется из всех сериалов Муркока своей стилистической выдержанностью и плотностью текста, книга легко, с неослабевающим интересом читается. «Повелители мечей» не имеют ничего общего (кроме, разумеется, жанра фэнтези) с произведениями Дж. Толкина, но живописуют, тем не менее, мир, может быть, более многогранный и интересный для современного читателя, чем мир «Властелина Колец». Другие талантливые произведения фэнтези, например, «Волшебник Земноморья» У. Ле Гуин, перекликаются с толкиновским миром своей «эпичностью», стремлением обозначить как можно больше деталей, что проявляется в написании продолжений, придумывания предысторий и т.д. Мир же принца Корума достаточно замкнут, обозначен крупными мазками, и пересекается с муркоковской мультивселенной весьма условно. Да и сама фигура Корума в значительной степени более условна, чем скажем, Элрика из Мелнибонэ или кого-либо из фон Беков. Однако автор рассказывает историю, построенную на мотивах, могущих вызвать сопереживание каждого читателя. Действительно, это и разрушение и гибель привычного мира, обусловленная нежеланием замечать перемены, и поиск нового смысла жизни. Наконец (мелодраматический сюжет!), автор показывает как любовь героя к женщине, ранее казавшаяся ему невозможной, приносит ему успокоение и дает силы для борьбы.

Но обо всем этом Муркок рассказывает с легкой иронией, как бы не вполне серьезно. И это обстоятельство выгодно отличает «Повелителей мечей» и прочие его произведения от произведений других авторов, часто старающихся придать своему творению чуть ли не психологическую достоверность критического реализма, либо наоборот, сосредоточивающихся лишь на внешнем «антураже» героики. В самом деле, не забавно ли выглядит увлечение Корума изготовлением изящных(!) протезов, после того как он, как и подобает герою, спас мир. На мой взгляд, творческий метод (авторский взгляд на жизнь) Муркока в «Повелителях мечей» перекликается, хотя и очень отдаленно, в облегченном виде, с фантастическими произведениями В. Шефнера и К. Воннегута.

«Повелителей мечей» — сказка для взрослых (собственно, и для детей тоже). А от сказки читатель ожидает, прежде всего, «чудес». И Муркок эти ожидания оправдывает с лихвой. По насыщенности текста сюрреалистическими и волшебными картинами эта сказка, я думаю, на одном из первых мест среди всех сказок. Лучше всего, как многократно отмечалось, Муркоку удаются картины разрушения, «ада» и адских чудовищ, создание атмосферы апокалипсиса. Причем он придумывает и абсолютно фантастических тварей, и просто «конструирует» чудовищ, например, добавляя медведю рога. Интересно отметить, что, хотя в мире Корума Ариох – наименее значительный из богов хаоса, описан он наиболее красочно, с поистине свифтовским размахом. Очень запоминается фигура «Спутника Героя» Джерри-а-Конеля с его говорящим котом, и его «остроумное» попадание в сеть Блуждающего Бога. Вообще, Джерри очень «разбавляет» угрюмость и меланхолию Корума, добавляя повествованию ту самую муркоковскую иронию и юмор. Всё это дает основания для неоднократного перечитывания этой книги. «Читай и отдыхай!» (Так написал Муркок, обращаясь к М. Гаррисону, в эпиграфе своего первого романа о Ерекозе.)

Я бы очень рекомендовал эту книгу в качестве первого знакомства с творчеством Муркока. Муркок – автор весьма многогранный, но «Повелители мечей» дают достаточно полное представление о нем как об авторе фэнтези.

В этом предисловии Иван Антонович высказывает, как и всегда, точные и важные мысли. О том, что по настоящему интересные и ценные произведения могут родиться только в недрах собственной литературной традиции, не являясь «подражательными» или, иначе говоря, вторичными по отношению к западной фантастике. Под «западной» фантастикой Ефремов имеет в виду, прежде всего, англо-американскую, так как она, надо признать, занимает первое место в мире, как по количеству написанных произведений, так и по их жанровому и тематическому разнообразию. Другая важнейшая мысль – о том, что надо больше писать именно научной фантастики. Такое творчество, на мой взгляд, «дисциплинирует» авторов, а его плоды способны действительно заинтересовать, увлечь, неравнодушного читателя. Сказки могут быть хороши и очаровательны, но чрезмерное увлечение ими есть разновидность эскапизма. Да в «сказках» и в принципе не может быть той глубины и богатства идей, что присутствуют в талантливой НФ. По моему мнению, ефремовские тезисы актуальны для отечественной НФ сейчас в гораздо большей степени, чем в далеком 1971-ом году, когда молодой писательнице О. Ларионовой, без сомнения, приятно было получить напутствие мэтра. Ефремов отметил своеобразие лучших произведений Ларионовой, отнеся их к лирическому направлению НФ.

Казалось бы, кому сейчас может быть интересна какая-то гностическая ересь, возникшая на рубеже первого и второго веков в Александрии? Но она заинтересовала Борхеса, а значит, и многих его читателей. Потому что Борхес говорит не о ереси (подобно древним богословам), он комментирует космогоническое построение, которое само по себе оказывается весьма занятным. При этом Борхес не становится на позицию критика-интеллектуала, несколько свысока взирающего на наивную архаику. Напротив, он с большим уважением, даже некоторым пиететом относится к любым, странным, на наш сегодняшний взгляд, попыткам осмысления мироздания. Его искренне интересуют мотивы, логика и общекультурные следствия таких построений. С. Лем написал где-то, что несмотря на грандиозные успехи современной науки, мы всё же вряд ли будем свидетелями интеллектуальных прорывов такого титанического масштаба, как, например, тот, что впервые отождествил Солнце и маленькие огоньки в ночном небе, называемые звездами. Вероятно, Борхес, в своем оправдании Лже-Василида тоже отчасти следует этой мысли.

У меня сложилось впечатление, что автор рассказа довольно юн, если не годами, то душой, что тоже не плохо. Я бы даже сказал, что это не столько самостоятельный рассказ, сколько «фантазии на тему» авторского сознания, воодушевленного творчеством, идеями И. Ефремова и других писателей.

Бесспорно, у рассказа много недостатков. Но если речь действительно идет о графомании, то всякая критика бессмысленна. Поэтому будем исходить из того, что это всё же попытка, пусть и не очень удачная, собственного литературного творчества. А в данном случае критика моя такова, что она (прошу прощения) выражается в виде советов.

1. У рассказа должен быть более или менее четкий сюжет, например, конкретный вечер в поселке Альтаир (об этом поселке стоило бы рассказать поподробнее). При этом нужно больше внимания уделить событийным деталям, а описаниям, воспоминаниям и рассуждениям о чувствах героев – поменьше, пусть читатель сам догадается о них. (Вспомним, что ефремовские герои очень скупы, дисциплинированны не только в выражении своих эмоций, но и во внутренних переживаниях.)

А танец должен бы выглядеть (но не выглядит) кульминацией повествования.

2. Следует, конечно, очень серьезно работать с языком. Очевидно, нужно избегать явной патетики, красивостей и шаблонного построения фраз, как, например, «мятущийся дух», «взмахнув длинными ресницами», «развернувшись, стремительно зашагал», «душа её пела и стремилась ввысь» и т.д. Не очень хорошо звучит и выражение «юная женщина», повторяемое многократно, навязчиво.

3. Возможно, стоит вести повествование чуть менее торжественно, более «обыденно». Иначе такая, например, фраза: «моральное право называть себя революционерами духа» выглядит комично (видимо, ненамеренно?).

В целом, автору нужно стремиться к большей идейно-художественной самостоятельности, и выражать свой восторг по поводу произведений Ефремова и других более опосредованно. Цитаты (как слов, так и образов) могут быть хороши в критической работе, а в рассказе (в большом количестве) они выглядят как ослабляющий элемент. Всё же автору кое-что, на мой взгляд, удалось. Чувства героев (но не их характеры, поступки) показаны достаточно убедительно. Вызывает симпатию и гуманистический взгляд автора на мир, и его стремление поделиться им с читателями, это важно. Конечно, не так-то легко убедительно показать весь богатый внутренний мир своих героев. Но ведь именно это, на мой взгляд, и является задачей, которую ставил перед собой автор. Поэтому я бы искренне пожелал ему успехов в дальнейшем творчестве.

Вероятно, это самое необычное и даже нехарактерное произведение Силверберга. Признаться, я смог подступиться к этой книге только со второго раза, зато потом еще пару раз перечитывал. Хотя прямо об этом не заявляется, но, в сущности, это роман-сон, откровение начинающего визионера. А толкование снов – занятие настолько же интересное, насколько и сомнительное в смысле достоверности интерпретаций. Но поскольку перед нами всё же литературное произведение, то, может быть, имеет смысл поговорить о возникающих при чтении ассоциациях и аргументировать свою точку зрения.

Всех этих чудищ, именуемых «сынами человеческими», можно рассматривать как некие ипостаси, гипертрофированные черты (прямо сказать, далеко не самые лучшие) обычного человека. Действительно, этот обычный человек, «средний американец» может быть и страшноватым отшельником (Дыхатели), и выпавшим из потока жизни созерцателем (Ждущие), и бездумным поглотителем (пожирателем) всего и вся (Едоки), и маниакальным зловещим производителем некоей работы (Разрушители). Наконец, он может полностью утратить собственно человеческий облик и образ, превратившись в абсурдное чудовище (Заступники). Но больше всего героя – «обычного человека» влечет к Скиммерам – глуповатым нарциссичным бездельникам. Скиммеры – новейшая форма жизни, обладающая возможностями, которых нет у других «сынов человеческих». Их главное развлечение, и, вероятно, смысл бесконечного существования – проведение ритуалов, важнейшей компонентой которых является секс. Это ли не «мечта» обычного «среднего человека» (не важно, существуют ли таковые в действительности, или только придуманы социологами и психоаналитиками), о которой он не будет говорить открыто, но которая преследует его во сне? Этот мотив сексуальности навязчиво повторяется по всему тексту. Первый встреченный Клеем скиммер – Хенмер выглядит как существо, пол которого – загадка. Автор с хорошо замаскированной иронией описывает панический ужас, испытанный Клеем в тот момент, когда он понимает, что превратился в женщину — еще один «комплекс», управляющий сном «среднего человека». Клей готов «раствориться» в реке, только бы избежать этого превращения. Силвербергу не чужд, кажется, и более прямолинейный юмор. К примеру, в эпизоде, в котором Клей входит в помещение, где обитают Заступники, сказано, что в нем чувствовался резкий запах моржовой мочи. Сама по себе такая деталь многое говорит об авторском остроумии. Непонятно откуда бы у Клея такие познания о продуктах жизнедеятельности моржей. То, что Клей в конце повествования засыпает естественно понимать как пробуждение от наваждения, этого ужасного интроспектного кошмара, как говаривал Рауль Дюк, он же Хантер Томпсон. А все приключения Клея в странном мире очень далекого будущего напоминают почему-то сомнамбулические поиски неведомого Кадата Рэндольфом Картером (Лавкрафт). И в том и в другом случае герой пробуждается, и в том и в другом случае перед этим проходит через ужасы, оказывающиеся на поверку ненастоящими. Или, если сказать иначе, эти ужасы существуют только в спящем сознании самого героя.

В заслугу автору, несомненно, следует поставить богатую фантазию и мастерство, с которым передается сюрреалистическая атмосфера сна. Особенно интересно описаны места под названиями «Былое» и «Медленное». Здесь, видимо, нужно отдать должное переводчикам. В более широком смысле этот роман можно трактовать, как попытку нарисовать мир, в котором более не существуют как культурные рамки, так и многие ограничения мира физического (материального). Здесь нет даже полноценного сознания, но всем правят инстинкты. Эта попытка, если она в действительности имела место, на мой взгляд, не очень удалась.

В общем, это весьма занимательное чтение, рекомендуемое (не?)всем любителям нетрадиционной и нетривиальной фантастики.

Борхес известен (среди прочего) как мастер художественно-эстетической миниатюры. В данном случае перед нами миниатюра–эссе, причем, одно из самых глубокомысленных и остроумных. Борхес изящно демонстрирует, что приписываемые на протяжении всей истории Богу атрибуты, есть результат культурного процесса, равно справедливого как в отношении божества, так и в отношении любого другого «идола» культуры, например, Шекспира. Можно было бы назвать этот текст «атеистическим». С другой стороны, для Борхеса Культура – источник всех возможных смыслов, а потому Культура и Бог – синонимы.

Этот рассказ вполне заслуживает эпитета «великолепный». Прежде всего, потому, что, как и другие произведения подобного рода, не поддается однозначной интерпретации. Действительно, формально главного героя можно рассматривать как невротика, склонного к фантазиям и галлюцинациям, и чья судьба, благодаря этим явлениям, закончилась трагически. Автор как будто даже намекает на истоки его, коренящегося в детстве, невроза (просто классический случай) – врожденная впечатлительность, неадекватное семейное воспитание, не слишком дружелюбные школьные товарищи… Нельзя, однако, принять такое объяснение всерьез. И не потому, что герой добр и умен, интеллигентен и неподдельно аристократичен. А просто потому, что не мог какой-нибудь психопат достичь высокого общественного положения в чопорной консервативной Англии. С другой стороны, автор не дает и достаточных оснований для того, чтобы убедить читателя в какой-либо реальности «зеленой двери». Есть только красочные описания необыкновенного сада (как во сне) и туманные размышления рассказчика уже после гибели Уоллеса.

В заключительных строках автор словно подталкивает читателя к аллегорическому восприятию текста. И хотя смысл этой аллегории достаточно тривиален – мир вокруг нас не так прост и понятен, как его представляет себе обыденное сознание, в исполнении Уэллса она не кажется такой уж примитивной. Рассказ наводит на мысли (тоже не новые, но от того не менее актуальные) и о мотивах принимаемых человеком в своей жизни решений. Как лучше поступить, войти в «дверь» или двигаться дальше по знакомому руслу? Ответ (выбор) неоднозначен.

«Дверь в стене» написана прекрасным языком классической английской литературы (с оригиналом я тоже познакомился), и уже по одной только этой причине достойна прочтения (и перечитывания). Есть в ней что-то и от волшебной сказки.

В этом письме, на самом деле, говорится о важнейшем вопросе, касающемся литературы в целом, не только фантастики. Должна ли она служить средством преобразования (в лучшую сторону :) человека и социума? На мой взгляд, Ефремов прав, и положительный ответ очевиден. Я совсем не против прихотливых выдумок и интеллектуальной игры, символизма, постмодернизма, киберпанка и проч. Но нельзя игнорировать факт, что литература представляет собой отображение специальными (собственно литературными) средствами жизни во всей ее невообразимой сложности. И в качестве таковой просто «физически» не может существовать вне морали, этики, эстетики, социологии и, если угодно, идеологии. У фантастики, наряду с общими задачами литературы, есть и свои собственные. По Ефремову, именно ей, как, может быть, никакому другому виду литературы, доступна постановка моральных и смысловых ориентиров в ОБЪЕКТИВНО усложняющемся мире. Но чтобы решать эти (трудные) задачи нужно их, по крайней мере, ставить перед собой.

Говоря о научной фантастике, Ефремов требует «решительной борьбы с халтурными или незрелыми произведениями». Цензуры давно уже нет, но очевидно, что отсутствие в конкретном произведении ярко выраженной «идеологической», идейной направленности не записывает автоматически его в шедевры. А ведь такая тенденция наблюдалась в нашей литературе спустя двадцать (!) лет после ухода Ефремова из жизни. Её отчасти не избежали даже крупные, далекие от конъюнктуры, писатели (см., например, В. Астафьев «Печальный детектив»).

По поводу соревнования между российскими и западными фантастами. Здесь Ефремов, несмотря на некоторую прямолинейность, в целом тоже прав. Соревнование культур (а, значит, и литератур), в том или ином виде, происходило и происходит всегда. Те произведения, которые мы называем гениальными и просто хорошими, питаются из источника общемировой культуры, но при этом остаются глубоко самобытными. Примеры – русская классика 19-го века, «серебряный век», фантастика 60-х, 70-х годов двадцатого века. А вот подражательство, вторичность не могут породить ничего достойного. (Пример – героическая фэнтези российского производства.)

На мой взгляд, это одно из самых удачных лемовских эссе, имеющее очевидную познавательную ценность. Вопрос о паранормальных явлениях настолько мутен, что серьезному ученому или философу даже как-то неприлично говорить на эту тему всерьез. Тем не менее, Лем, со свойственной ему независимостью суждений, решается высказать свое мнение. Показательно, что, проявляя характерный скептицизм, он не отвергает все «непонятные» явления как абсолютно невозможные, или как мистификацию, но призывает обратить внимание на методологию (в широком смысле) исследований. В сущности, речь снова идет о правильной постановке задачи. Высказывания Лема можно понять и как предостережение против излишней абсолютизации («догматизации») научного метода познания. Его идея о том, что паранормальные явления представляют собой лишь «побочный эффект» чего-то большего, каких-то совершенно (пока) непознанных свойств бытия, представляется мне, хотя и расплывчатой, но довольно нетривиальной. При этом он пессимистичен в оценке перспектив значительного продвижения в этом вопросе, относя их в не очень близкое (по масштабам современной цивилизации) будущее, что, на мой взгляд, разумно. Вполне вероятно, что лемовские выводы и прогнозы недалеки от истины.

Интересно отметить, что в «Часе Быка» И. Ефремова одна из героинь, Тивиса Хенако с Земли, предчувствует гибель свою и двух товарищей. И предчувствие это таково, что его можно отнести к явлениям «сверхчувственного познания». При первом прочтении эта деталь меня удивила, так как показалась несовместимой с материалистическим мировоззрением Ефремова.

Строго говоря, путешествия во времени совершались и до Уэллса. Однако, трудно назвать произведение более эпохальное для НФ как особого вида литературы, чем «Машина времени». Оно стало эпохальным и для самого Уэллса, открыв череду великолепных НФ романов. К слову, тема перемещения героев во времени оказалась одной из самых плодотворных тем во всей фантастике. Как известно, к ней обращались писатели самого разного масштаба и дарования, включая и таких, как С. Лем.

Эта книга впервые попала мне в руки, когда мне было лет одиннадцать. Помню, я очень медленно её читал, особенно поначалу, принимая за чистую монету «техническое описание» машины. К тому же уэллсов язык не очень прост для восприятия, в этом я еще раз убедился недавно, прочтя «Машину» в оригинале. Но самое яркое впечатление (до сих пор помнится) – описание первой встречи Путешественника с обитателями далекого будущего. Великолепно описано его смятение, тут же дождь с градом, маячащая за завесой дождя фигура крылатого сфинкса – картина сюрреалистическая! Действительно, что мы любим в фантастике? Вероятно, в первую очередь, то, что составляет её отличие от реалистической литературы – убедительность вымысла, «феномен достоверности», «опережающий реализм» и проч. Вот этот феномен достоверности в “Машине времени” присутствует в избытке. В этом смысле она остается, во многом, непревзойденным эталоном и по сей день. И.А. Ефремов говорил, что не только полемизировал с Уэллсом, но и учился у него мастерству фантастики.

Стоит отметить, что это произведение все же несет на себе отпечаток своей эпохи, точнее говоря, наступления новой, промышленной. Это хорошо видно из мировоззрения Путешественника по времени. Он испытывает неподдельный ужас перед морлоками. Но этот ужас до мозга костей материалистичен, в нем нет ничего суеверного, мистического, что часто встречается в романтической фантастике 19-го века, но нет и ничего «лавкрафтианского».

«Машина» наделена многими чертами антиутопии. И помимо восхищения писательским мастерством Уэллса, испытываешь уважение к его гуманизму и к глубине его социологических идей (время издания книги – 1895 г.!).

По-видимому, это одна из наиболее трудных для восприятия книг Лема. Не хочется много говорить о её несомненных достоинствах, чтобы не выглядеть наивным. В целом мне импонирует подход автора – обстоятельно браться за решение проблем, не имеющих, на первый взгляд, такового. Отчасти Лем напоминает тех ученых (придуманных им же), что пытались описать и классифицировать явления солярийского океана. (Другая, более отдаленная, аналогия – ученые из НИИЧАВО.) По сути, он увлечен самой постановкой задачи, и увлекает этим читателя. А, как известно, правильно поставленный вопрос – половина ответа.

Немного о недостатках. Речь здесь, конечно, может идти лишь о сугубо личных впечатлениях. Лем широко использует теоретический язык философии. С одной стороны это понятно – строгость языка должна придавать и строгость «теории» автора. Но с точки зрения адекватности передачи читателю авторской мысли такой подход, вполне вероятно, не всегда является наилучшим. Действительно, мало кто из читателей может с ходу объяснить разницу в значениях слов «гносеология» и «эпистемология», или «эпистемологический» и «эпистемический» (ну чем не игнорантика с игнорантистикой?). Словари здесь могут оказать лишь относительную помощь. Дело обстоит так же, как и в физике. Там при решении конкретных задач едва ли пользуются книгой под названием «Физический энциклопедический словарь». Мне думается, что Лему следовало бы больше прибегать к помощи образных и емких аналогий. Примеров такого рода можно найти много в его творчестве. В данной же книге аналогии не всегда удачны. Автор на протяжении нескольких страниц описывает (только словами, без схем и рисунков!) некий физический опыт, призванный прояснить его (автора) тезис. На деле же такое изложение скорее затемняет суть. Кроме того, Лем очень любил пользоваться примерами, скажем так, из анатомии и физиологии. Мне это тоже не слишком нравится, хотя это дело вкуса.

Другой «недостаток» заключается, на мой взгляд, в «увлечении отвлечениями и отступлениями». Все эти пассажи, часто сами по себе достойные отдельного эссе, опять-таки призваны продемонстрировать логику и убедительность основной мысли автора. Но такой стиль не способствует легкости восприятия. Справедливости ради надо отметить, что Лем имел обыкновение подытоживать свои пространные рассуждения.

Высказывая эти критические замечания, я говорил только о стиле, и не сказал ничего по существу вопроса. Еще раз признаюсь, что недостаточно компетентен, чтобы вести диалог на равных с автором. Более всего меня заинтересовали страницы монографии, посвященные языковым кодам, структурализму, соотношению литературы и познания, а также анализ книги У. Эко «Имя Розы». В целом, в ней нет неинтересных страниц.

В общем, вряд ли стоит рекомендовать это произведение Лемма всем без разбора. Но тех, кто сможет прочитать эту книгу до конца, она, несомненно, обогатит так, как могут обогащать труды оригинально и свободно мыслящих философов.

На мой взгляд, данный роман несколько уступает другим вещам Лема из разряда «твердой» НФ. Конечно, в целом, литературный уровень текста высок, интрига увлекательна. Однако, дело в том, что весь замысел и сюжет романа подчинены одной (и только одной), хотя и неортодоксальной, идее – «некроцивилизации». Вытекающие отсюда конфликтные коллизии (кто кого) более или менее предсказуемы. Да, мир, придуманный Лемом, очень оригинален, интересен, но его рамки достаточно жестко очерчены. А это не способствует особому полету воображения. Здесь почти отсутствует семантическая неоднозначность, присущая выдающимся произведениям, в том числе, и самого Лема («Солярис», «Расследование», «Фиаско»).

Образы действующих лиц обрисованы не слишком детально. Акцент сделан не на раскрытии внутреннего мира героев, а на ситуативном их поведении, что, опять же, вытекает из сюжета. Несколько раздражает (удивляет) нарочитая замкнутость, прямо-таки надменность командира корабля, называемого странноватым словом «астрогатор». И как он только умудряется управлять коллективом? «Железной» рукой?

В общем, это произведение мне хочется назвать не романом, а повестью, хотя это и не суть важно. Книга, безусловно, из числа рекомендуемых к прочтению — класика НФ.

К творчеству Муркока я отношусь с большим интересом и уважением. Следует, однако, признать, что, в целом, его творчество весьма неровно. Но даже с учетом этого обстоятельства, данная книга меня разочаровала.

Автор явно придумывает приключения ради самих приключений, избегая логической завершенности сюжета (а, может быть, откладывает эту завершенность «на потом»). Герои появляются «ниоткуда» и исчезают в «никуда», благо у автора в распоряжении вся мультивселенная. Но это, пожалуй, не главный недостаток. В конце концов, книги Муркока, за малым исключением, принадлежат к «развлекательному» жанру. К сожалению, здесь отсутствует одно важное качество, присущее лучшим его вещам, а именно – тонкая, «английская», едва заметная (а, иногда, и явная, как в «Танцорах на краю времени») ирония. Может быть, это отчасти связано с темой повествования – Муркок с некоторых пор стал проявлять интерес к истории фашизма, а тут ирония, вероятно, мало уместна.

Конечно, Муркок никогда не опускается ниже определенного уровня (до которого, кстати говоря, многим авторам фэнтези очень далеко). Но всё же от создателя таких вещей как «Месть Розы» и «Матушка Лондон» ждешь чего-то более значительного, какой-то новизны, заключенной не в оригинальном(?) коктейле несуразностей.

Иван Антонович здесь снова говорит, почему и как он пишет художественные произведения. Вспоминаются известные из школьной программы слова Горького о том, что прежде чем начать писать что-либо, он четко представляет себе, что именно, кому и зачем он хочет сказать своей книгой. Это явно не похоже на производство современных «бестселлеров», штампуемых по несколько штук за год, но, видимо, такой писательский метод имеет ценность. При этом Ефремов весьма критичен в отношении художественных достоинств своих произведений. Полуторастраничная заметка дает повод задуматься о многом.

«Лезвие Бритвы» — самое большое по объему произведение Ефремова. Это действительно «роман приключений» и, в большой мере, приключений мысли. Ефремов, как известно, считал его своим лучшим, любимым романом, несмотря на многочисленную критику, в основном, профессиональных критиков и писателей. Мне кажется, что одна из причин такого отношения писателя к своему творению заключается в том, что в «Лезвии» речь идет о его современниках, или, шире говоря, о современности со многими её животрепещущими проблемами. А ведь, как бы то ни было, степень эмоциональной вовлеченности писателя (речь, очевидно, идет именно о писателях, а не о производителях псевдолитературного хлама) в судьбы современников по естественным, так сказать, причинам всегда будет выше, чем в судьбы далеких предков или гипотетических потомков. (А вот для читателей такой вывод, пожалуй, менее справедлив (?))

Но современность интересует Ефремова не только сама по себе. В ней он видит живое развитие и истоки будущего, которое мыслилось ему коммунистическим. Об этом говорят строки из письма В.И. Дмитревскому.

Москва, 20.06.61.

«Сущность «Лезвия» в попытке написания научно-фантастической (точнее — научно-художественной) повести на тему современных научных взглядов на биологию, психофизиологию и психологию человека и проистекающие отсюда обоснования современной этики и эстетики для нового общества и новой морали. Идейная основа повести в том, что внутри самого человека, каков он есть в настоящее время, а не в каком-то отдаленном будущем, есть нераскрытые могучие силы, пробуждение которых путем соответствующего воспитания и тренировки приведут к высокой духовной силе, о какой мы мечтаем лишь для людей отдаленного коммунистического завтра. То же самое можно сказать о физическом облике человека. Призыв искать прекрасное будущее не только в космическом завтра, но здесь, сейчас, для всех — цель написания повести».

А формирование этих «могучих сил», по Ефремову, началось еще десятки тысяч лет назад у наших предков.

В книге, конечно, имеются, свои «приметы времени». Например, такие малосимпатичные персонажи как Дерагази и Трейзиш иной раз кажутся сущими «младенцами» по современным меркам, не говоря уже об Иво Флайяно. Несколько натянутым, на мой взгляд, выглядит и способ «внедрения» Таты в семью Иверневых. Образы явно отрицательных персонажей, построение детективной интриги — не самые сильные (правда, это не значит — откровенно слабые) стороны Ефремова-писателя, что и понятно. Но чисто приключенческий накал повествования высок, особенно в главах об Индии. В этих главах об Индии (они же, на мой взгляд, самые удачные литературно) очень красивы описания гималайских пейзажей. Я думаю, Ефремову здесь помогли его путешествия по пустыне Гоби, описанные в «Дороге Ветров» (о широком использовании гобийских реминисценций в ефремовской прозе писал А. Шалимов). В описаниях бытовых деталей Ефремов проявляет себя как большой мастер слова. Это видно уже в первой главе романа. И здесь же, с самого начала, начинает проявляться узнаваемый ефремовский стиль — бытовые и прочие детали перемежаются с мыслями и выводами самого общего плана. Очень достоверно описаны картины палеолитического мира, открывшиеся сибиряку Селезневу. Но, пожалуй, еще больший мастер Ефремов в передаче оттенков человеческих чувств, включая и самые высокие. Здесь его отличает лаконичность, даже некоторая суровость.

Диалоги и монологи Гирина и Симы (и прочих персонажей тоже) кажутся иногда несколько ригоричными и книжными. Несколько непривычно читать, как Сима рассказывает Гирину о правильной женской «породе», и в доказательство демонстрирует полное отсутствие волосков на голени. А влюбленный в нее Гирин добавляет, что этот признак справедлив и для мужчин (!). Часто герои выступают в роли декламаторов. Забавно представлять, как Сима перед телекамерой бодро и уверенно живописует стиль советских девушек в одежде в противовес «западным», а Мстислав Ивернев мельком весьма критично оценивает Джину Лоллобриджиду. А ведь в это время даже в столице Советского Союза стиль основной массы населения определялся не столько личным вкусом и достатком, сколько тем, что обозначается словом «дефицит» и прочими внешними ограничениями, часто выдаваемыми за сознательный выбор. Впрочем, это не искажает сути эстетических взглядов Ефремова. И всё же персонажи книги выглядят живыми людьми, а не, как говорят, плакатными образами. Автор слегка идеализирует своих героев и советское общество (намеренно?), что в таком «интеллектуальном» романе как «Лезвие Бритвы» выглядит, на мой взгляд, простительным, хотя нельзя, может быть, отнести это к безусловным достоинствам книги.

Как всегда у Ефремова, настоящие люди занимаются настоящим делом, или находятся в поиске своего пути. Многие из них очень молоды, но одновременно очень далеки от инфантилизма. Вообще, они живут как СВОБОДНЫЕ люди, то есть, УПРАВЛЯЯ своей жизнью. В этом, пожалуй, тоже литературная примета эпохи, на мой взгляд, положительная. В любимом романе Ефремова, я думаю, просто не могли не появиться (даже дважды!) образы художника-скульптора и вдохновляющей его модели. Вспоминаются и Антенор из «Каллиройи», и Пандион, и Карт Сан из «Туманности Андромеды». Впоследствии появятся тормансианский скульптор, создающий статую Фай Родис, и античные скульпторы в «Таис Афинской». А профессия Мстислава Ивернева — горный инженер, напоминает об одной из специальностей самого Ефремова. В романе вообще много информации о геологах и геологии, которую мало где можно так запросто почерпнуть. Много в книге и этнографических сведений — тоже своеобразный ефремовский «конёк», максимально проявленный в «Таис Афинской».

Мировоззренческие идеи Ефремова наиболее ярко выражены через слова и мысли Гирина и Витаркананды. Эти идеи, может быть, представляют наибольшую ценность или, если угодно, интерес в книге. Не следует только воспринимать их как догматическую декларацию автора. Главное — это постоянный поиск понимания сути каких-либо явлений и их взаимосвязи, развитие высших человеческих качеств. И здесь возникает вопрос: устарели ли главные идеи Ефремова, архаичны ли они, как то заявляют некоторые читатели? На мой взгляд — ни в малейшей степени. Опровергнуть ефремовские утверждения могло бы только развитие реальной жизни, рассматриваемой в аспекте строгой науки, философии, искусства, социологии, медицины и т.д. Причем, и это главное, не просто опровергнуть (отвергнуть), а предложить свои парадигмы, более близкие к истине. А этого, насколько я понимаю, пока не произошло. Как справедливо заметил Гирин в романе: «… спорная книга — напишите другую, с других позиций, спорная теория — создайте другую. Причем по тем же самым вопросам и предметам, не иначе». Да и тот же Дерагази в гипнотическом трансе, в который его погрузил Гирин, излагает простые, но довольно интересные (и современные!) социологические выводы. Гирин и Витаркананда — олицетворение в книге, если можно так выразиться, мудрости Запада и Востока, две стороны одной медали, которая есть истина, точнее, её поиск.

Размышления Ефремова о красоте не ограничиваются одной лишь биологической целесообразностью. Он всесторонне, на различном материале пытается исследовать это понятие. Здесь уместно вспомнить прекрасную и очень полезную для понимания данного вопроса статью А.Ф. Бритикова «Целесообразность красоты в эстетике Ивана Ефремова». Так, рассказывая о найярских племенах, Ефремов не забывает и такой «непреходящий» вопрос, как связь сексуальной жизни и экономики.

Это «исследование» вопроса о красоте проводится Ефремовым с присущей ему особой эмоциональной интонацией. Проницательный взгляд автора (придумавшего Академию Горя и Радости) часто обращается к взаимосвязи красоты и гибели, что находит и прямое свое отражение в сюжете романа (гибель Тилоттамы). Эта связь, по видимому, имеет глубокий, не осознаваемый до конца смысл, но отображаемый, тем не менее, как в «высоких», так и в более «популярных» образцах искусства. Позволю себе привести такой пример — слова из одной известной песни (экранизация «31 июня»):

Так было в мире всегда,

Так будет в мире всегда.

Вслед за беспечным летом

Осень приходит следом,

Рядом со счастьем ходит беда.

Витаркананда говорит Даяраму: «Сейчас нет меры страдания в этом мире». И может быть, эти мысли в какой-то мере послужили Ефремову отправной точкой в его концепциях «инферно» и «стрелы Аримана», изложенных позднее в «Часе Быка». В статье-интервью «Как создавался Час Быка» Ефремов говорил, что начал обдумывать этот роман с начала 60-х годов.

Взгляды Ефремова на христианскую религию и церковь (речь не только об инквизиции), может быть, слишком категоричны, но заслуживают уважения и пристального внимания, так как выглядят последовательными и логичными. Как мне представляется, в конечном счете речь идет о том, что «христианская цивилизация» оказалась не в силах указать человеку его истинный смысл жизни, указать «выход из инферно». В итоге — сплошные «тупики». Не это ли мы наблюдаем сейчас в Европе, в мире вообще? В наиблагополучнейшей Финляндии самый популярный продукт, я слышал, — «набор от похмелья».

Среди всего прочего, отмечу один интересный момент. В романе описан случай выздоровления онкологического больного с помощью «психики». Ефремов, как того и требуют художественные каноны жанра, показал этот эпизод (и другие подобные) намеренно несколько преувеличенно, может быть, «приукрашенно». Но, во-первых, не будем забывать, что «Лезвие Бритвы» — отчасти, и фантастический роман. Во-вторых, в этом же эпизоде Ефремов устами Гирина предостерегает от поспешных выводов и лженауки в лице медицины. Наконец, такой скептик как С. Лем, в своей «Сумме Технологии» указывал на существенное влияние психики, а именно, желания выздороветь, победить болезнь, на течение серьезных (смертельных) заболеваний. Он писал об этом как об установленном, хотя и непонятом, не объясненном строго наукой явлении. Уж кто-кто, а и Ефремов и Лем были далеки от веры в мистическое чудо. Так, к примеру, Ефремов, устами Гирина, хотя и вскользь, но «разоблачает» «чудеса» В. Мессинга. Вообще, у Ефремова эпизоды и сцены, где идет борьба человека (врачей) со смертью написаны с какой-то особенной торжественностью, вспомнить хотя бы сцену спасения Рен Боза в «Туманности Андромеды».

Эта книга очень индивидуальна и оригинальна как по тематике, так и по структуре (композиции). Высказывались мнения, что роман «Лезвие Бритвы» выглядел бы лучше с литературной точки зрения, будь он написан в виде цикла новелл. Трудно сказать, но лично я такого мнения не разделяю. Для меня эта вещь ценна именно в ее существующем виде. Несколько, казалось бы, далеких друг от друга, сюжетных линий как бы подталкивают читателя к мысли о сложности и многообразии мира, который, тем не менее, управляется строгими общими законами, доступными человеческому познанию. Случайность и закономерность диалектически проявляются в судьбах героев романа, иногда — удивительным образом. Кажется, что рамки романа действительно тесны для «Лезвия» — не всегда выдержана стилистика, довольно много и чисто дидактических рассуждений. Но с другой стороны, можно сказать, что любые рамки по определению тесны для полноценного отражения всей сложности жизни в литературе. А в «Лезвии Бритвы» для такого отражения находятся порой удивительно точные и волнующие слова. Вообще, книги Ефремова подтверждают давнее наблюдение о том, что подлинно значительные литературные произведения не умещаются в определенные рамки, формальные классификации и т.п.

Некоторых читателей раздражает «коммунистическая идеология», якобы присутствующая в романе как некий мешающий, искажающий «правильный» взгляд на мир, элемент. Такие читатели, на мой взгляд, не понимают, что эта «идеология» суть неотъемлемая часть ефремовского мировоззрения, в котором целесообразность физической красоты имеет прямую связь (и даже аналогию) с целесообразностью («красотой») социального устройства. Красота служит ориентиром человеку, как в личных, так и в общественных отношениях — так я понимаю идею Ефремова. Стоит ли говорить, что коммунизм Ефремова и коммунизм СССР — не одно и тоже? (К слову, нынешним критикам, стоило бы задуматься, что лучше, коммунизм СССР или, скажем, ельцинская или даже путинская Россия?) Речь, по сути, идет о соотношении эволюционных и инволюционных тенденций в развитии общества, как заметил А.Ф. Бритиков в письме Ефремову по поводу «Часа Быка». Вообще говоря, «Лезвие Бритвы», как всякое стоящее произведение и должно вызывать вопросы и давать повод для споров по самым разным темам. В этом одна из причин долгой жизни книги. Но противоречивые оценки романа возникают, на мой взгляд, просто потому ещё, что часто читатели снижают художественную ценность произведения из-за того лишь, что персонажи придерживаются ошибочных, с точки зрения этих читателей, идейных (идеологических, этических, эстетических и проч.) воззрений. Они, эти читатели, готовы были бы дать автору добрый совет типа: «Послушайте, ну сколько можно об одном и том же и с таким умным видом? Книги так не пишутся. Люди так не говорят!» и т.д. Едва ли это правильный подход, ведь он выдает собственную идеологическую «зашоренность», узость кругозора, может быть. Но в конце концов, каждый прочтёт именно ТУ книгу, какую хочет, даже если это один и тот же текст.

Кому-то может показаться, что Ефремов в «Лезвии» больше философ, чем писатель-беллетрист. Я думаю, это всё то же обманчивое впечатление, возникающее по причине, в целом, непривычной для художественной литературы (но обычной у Ефремова) насыщенностью текста научными, антропологическими, «философскими», «культуроведческими» и прочими сведениями. Один из советских философов (по фамилии Ильенков) заметил, что занятия философией вообще неизбежны для человека, т.к. философствовать и просто думать, по-сути, одно и то же. Для полного понимания «Лезвия» требуется особенно вдумчивое отношение к этому тексту, в чём, кстати, помогают аудиокниги.

По мере прочтения романа проникаешься все большей симпатией и к автору и к его героям. Жаль расставаться с ними в конце. «Лезвие Бритвы», несомненно, можно отнести к разряду классической литературы двадцатого века. Пользуясь терминологией Э. Фромма, по-видимому, ценимого Ефремовым, можно сказать, что чтение таких книг «может быть продуктивным и вызывать внутреннее сопереживание — то есть представлять собой чтение по принципу бытия», а не потребления. Осмелюсь сказать, что эта книга будет полезна молодым людям, находящимся на стадии формирования своего мировоззрения.

Хотелось бы также отметить радиоспектакль, созданный по роману — дух времени передан очень удачно, хорошо обозначены образы героев. Игра актеров придает тексту большую художественную выразительность, живость и убедительность. Хороша и аудиокнига от «Ардис». С. Кирсанов хорошо исполняет произведения Ефремова (он же читал «Туманность Андромеды»).

Что говорили и говорят многие читатели о героях «Туманности Андромеды», «Сердца Змеи», «Часа Быка»? Очень часто — что они неестественны, холодны, «голубые ангелы» и проч. Те же, кто дает им вполне положительные оценки сравнительно редко пытаются серьезно проанализировать характер этих персонажей. Это и не удивительно, так как такой анализ, если подходить к нему аргументированно, (как и вообще оценка человеческой личности) достаточно сложен.

В данном маленьком отрывке из статьи А. Славову отчасти удалась такая задача. Я, пожалуй, ни у кого не встречал так точно и глубоко подмеченные характеристики ефремовских героев будущего в сопоставлении с чертами наших современников. Конечно, характеристики эти не всеобъемлющи, не претендуют на полноту. Но иногда бывает достаточно одной, двух главных мыслей, чтобы существенно изменить чье-то понимание (читателей), подвигнуть к новым собственным размышлениям. На мой взгляд, абсолютно верно утверждение автора о том, что сущность нового человека обязательно включает в себя элемент отрицания старого. И именно отсюда проистекает кажущаяся неестественность героев Ефремова. Ефремов в своей гениальной социальной фантастике просто следовал законам диалектики. Взгляд А. Славова, очевидно, субъективен, он одновременно «аналитичен» и эмоционален. В этом его сходство с текстами самого Ефремова.

В моем личном рейтинге «Страна багровых туч» — на первом месте среди произведений Стругацких. В дальнейшем они написали немало вещей, возможно, более совершенных литературно, но только в «Стране багровых туч» им удалось так ярко передать то, что называет радостью первооткрывателя, первопроходца. Иными словами — радостью человека, стремившегося к невероятно трудной цели и достигшего её.

Мне особенно понравилось то, что в повести убедительно и живо показан предварительный этап полета – строительство планетолета, испытания техники и людей. Все это призвано показать (совершенно справедливо), что великие дела не возникают на пустом месте. Хорошо передана атмосфера увлеченности людей общим грандиозным проектом. Сейчас в литературе это, пожалуй, редкость.

Что касается самих приключений на Венере, то они, вообще говоря, не представляют собой чего-то особенного, выдающегося, однако, достаточно оригинальны – интересна тема «Красного кольца», «Голконды». Есть кое-какие преувеличения – как-никак приключения, но читается всё это с большим интересом, причем, неоднократно.

Другие недостатки повести касаются персонажей. Некоторые их черты, вероятно, для придания «живости», намеренно преувеличены. Так, например, Юрковский не в меру высокомерен поначалу с Быковым, а сам Быков на глазах превращается в «несгибаемого героя», безукоризненно владеющего собой. Командир Ермаков как-то чересчур суров, на грани надлома. Вспоминается комичный (непреднамеренно) эпизод, где Ермаков настаивает на том, чтобы один из будущих членов экипажа «Хиуса» доел-таки свою котлету. Позже, кстати говоря, в «Пути на Амальтею», в «Стажерах» сам Быков, уже «в чине» командира корабля, станет таким же неуместно и нарочито суровым, (это отмечал еще А.Ф. Бритиков).

По поводу идеологии. Идеология органично входит в мир, показанный авторами. Герои повести не делают вид, что «строят коммунизм», а действительно этим занимаются на своем месте. Этот мир вместе с идеологией, представлениями о планетах и космосе, ракетными технологиями и проч. представляет собой законченное (во многом) целое, и этим, в том числе, интересен. Это действительно НАУЧНАЯ фантастика, серьезная литература, обладающая познавательной ценностью (выражение С. Лема). Пользуясь снова терминологией С. Лема, можно сказать, что это произведение – ложный, но существенный прогноз (футурологический). Вообще-то, стоит позавидовать героям этой книги, которые озабочены освоением космоса, а не «освоением» бюджетных средств…

На мой взгляд, общая концепция «Страна багровых туч» лежит в русле ефремовской парадигмы (кстати, Юрковский в повести упоминает рассказ Ефремова «Олгой-Хорхой»), но обладает и своими оригинальными особенностями. Тот же Бритиков писал, что Стругацких с самого начала увлекала полемическая мысль о том, что строительство коммунизма, так сказать, по плечу нашим современникам, со всеми их недостатками. В то время как у Ефремова главным условием построения коммунистического общества является развитие человеческих качеств.

«Страна багровых туч» — произведение талантливое и знаковое для отечественной НФ, а потому рекомендуется к прочтению всем.

Интересная небольшая статья, как бы резюмирующая сборник лемовской эссеистики. Иногда полезно бывает почитать такие послесловия, ведь тексты Лема, в особенности, небеллетристические, требуют обдумывания, что называется, мозговых усилий. Но это и обусловливает, во многом, интерес к ним, как со стороны критиков, так и со стороны простых читателей. Данная статья, в какой-то мере, позволяет сопоставить собственные выводы из лемовских эссе с выводами автора, что тоже интересно.

С сожалением приходится констатировать, что Лем начала 90-х годов двадцатого века и Лем эпохи творческого расцвета далеко не одно и то же. В данном эссе нет оригинальных идей. Есть лишь попытка с помощью автоцитат (занимающих половину или даже более текста) показать, что один из футурологических прогнозов, данный в «Сумме технологии», начал оправдываться (сбываться). В определенной степени эта попытка удалась. Но за прошедшие со времени написания этого эссе двадцать лет стало ясно, что фантоматика и фантомология остаются, скорее, экзотикой, нежели значимым трендом развития техносферы, как о том можно было бы подумать, читая «Лема образца 1991 г.». Во всяком случае, до проблем идентификации реального и фантоматического миров пока очень далеко. Впрочем, это не снижает ценности прогноза «Лема образца 1962 г.», особенно, на фоне всех прочих прогнозов, включая метеорологические…

Традиционно считается, что лучшим произведением М. Булгакова является роман «Мастер и Маргарита». Возможно, так и есть, но мне кажется, что общепризнанный шедевр в чем-то уступает «Белой гвардии». Часто бывает так, что писатель с годами создает произведения всё более изощренные, в большей степени подчиненные интеллекту и опыту жизни. Но при этом, мне кажется, уходит какая-то свежесть восприятия жизни, часть вдохновения, родственная поэтическому порыву, внезапному наплыву чувств.

В «Белой гвардии» удивительным образом через обстоятельства жизни отдельной (рядовой) семьи показано историческое полотно целой эпохи, при том, очень важной, переломной, что само по себе представляется нелегкой задачей. Этот исторический роман Булгакова напоминает лучшую прозу А. Толстого тех же лет. Не то чтобы я сравнивал этих двух писателей. Мне представляется, что они оба более или менее интуитивно стремились к «идеалу» исторического романа, характерному для той поры. Булгаков, на мой взгляд, подошел со своей стороны к этому идеалу весьма близко. Он нашел свой особый стиль повествования, передающий, в частности, атмосферу напряженности, неуверенности, отчаяния, охватившего самые разные слои русского общества. При том «Белая гвардия» оставляет ощущение, если можно так выразиться, исторического оптимизма, что вообще характерно для русской классической литературы.

Такие романы в плане изучения истории полезнее иных учебников. Кроме того, всегда приятно насладиться великолепным русским языком, в чем-то перекликающимся и с Гоголем.

В целом, данную статью я прочел с некоторым интересом. Я считаю довольно оригинальными и достойными внимания, приведенные автором концепции «Дао-ориентированной» (мир ефремовского будущего) и «время-ориентированной» (наше бытие) цивилизаций.

Но вот критика произведений по существу И.А. Ефремова показалась мне малоинтересной. Автор, иногда даже искажает факты. Например, в статье написано, что экспедиция «Тантры» длилась двадцать лет. А на самом деле, на земле прошло всего тринадцать лет, а по зависимому времени «Тантры» — только десять. Далее автор удивляется, что за это время Веда Конг осталась психологически молодой женщиной. Спрашивается, какой еще она могла стать, если в ефремовском мире будущего вообще нет стариков в привычном для нас смысле слова? А психология абсолютно неразрывно связана с физиологией – об этом у Ефремова написано очень много. Еще один повод «недоумения» автор находит в том, что конструкции звездолетов «Парус» и «Тантра» мало отличаются. При этом С. Переслегин ссылается как на эталон на темпы технического развития в «Мире Полудня», ПРИДУМАННОМ Стругацкими. Странный выбор ориентира, на мой взгляд, ничем не обоснованный. Опять же у Ефремова читаем о том, что конструкция звездолетов достигла определенной (высокой) степени совершенства. А если эта конструкция быстро меняется, то где же тут совершенство?

Это всё мелочи. Переслегин считает, что затраты на добывание новых знаний в ефремовском мире будущего непомерно велики и такой вектор развития для нас неприемлем. Что тут скажешь? Ефремов в своих произведениях как раз и дает ответы на все эти основополагающие, концептуальные вопросы. Пересказывать его нет смысла. Автор статьи должен был бы полемизировать с этими ответами, чего он, однако, не сделал. Его позиция в целом не очень определенна.

Вообще, такой подзаголовок как «Опыт социомеханического исследования фантастических романов И. Ефремова» звучит слишком наукообразно и не оправдывает имеющегося в статье содержания. Никакого такого «исследования» в ней, к сожалению, не проводится. Литературоведческий анализ, например, «Туманности Андромеды», проведенный А.Ф. Бритиковым в его монографии «Русский советский научно-фантастический роман» куда как глубже, не говоря уже о глубине философского содержания «Часа Быка», о котором автор статьи не сказал ничего примечательного. Очевидно, что литературные вкусы и симпатии С. Переслегина находятся на стороне творчества Стругацких, что является его личным делом, но и только. Самое главное, Переслегин не рассматривает ефремовскую концепцию в контексте исторического развития, в русле «реки времени». Для него она только удивительная абстракная модель цивилизации, если угодно, игра. Такой подход тоже имеет право на существование. Но его методологическая основа, на мой взгляд, гораздо слабее исходной авторской. А ведь метод всегда есть развитие содержания (А. Герцен).

Уже очень много высказано самых разных мыслей и мнений по поводу книг И.А. Ефремова. И сам я написал отзывы на его произведения, и всё же хочется сказать что-то еще. Прежде всего, я уверен, что буду вновь и вновь перечитывать книги Ефремова.

Так почему же всё-таки люди читали, читают, и, я уверен, долго еще с интересом будут читать книги Ефремова о далеком будущем? Причин тому много, и мне бы хотелось выделить, на мой взгляд, главные из них.

1. Утопий было написано немало, но в своем цикле «Великое Кольцо» Ефремов дал развернутое, философски и социологически СОСТОЯТЕЛЬНОЕ художественное изображение будущего. Хотим мы того или нет, но цивилизация имеет свой вектор развития во времени (На эту тему, кстати говоря, много писал С. Лем). От направления этого вектора во многом зависят судьбы отдельных людей. «Мы стоим на том, что обязаны усовершенствовать этот мир для человека». «Оптимизм коммунистического будущего у Ефремова убедительно обоснован историческими аналогиями» (А.Ф. Бритиков). Привлекательна ли социологическая модель Ефремова? На этот вопрос каждый отвечает самостоятельно. На мой взгляд, в достаточно далекой исторической перспективе (речь идет о тысячах лет, а не о миллионах) человечество должно придти к устройству мира, аналогичному (не идентичному) ефремовской модели, либо его ждет инволюция. Ефремов не только в своих произведениях о будущем, но и всем своим творчеством как бы внушает основную мысль. Цивилизация Земли в развитии своем не может застыть, подобно какому-нибудь сказочному королевству, утопии. Это общее онтологическое свойство всех процессов – они должны иметь исход. А потому, её ожидает либо «коммунистическое» будущее, либо распад всей земной культуры и даже, возможно, самого понятия «человек», как мы его сейчас понимаем.

2. Ефремов показал научно обоснованный идеал человека будущего. Человек, по сути, сознательно эволюционировал в качественно иное существо, близкое нам, но уже не до конца, «до прозрачности», понятное. Не столь важна степень отличия, сколько НАПРАВЛЕНИЕ развития. Незабываемы образы главных героев — Дар Ветра, Эрга Нора и Веды Конг, Фай Родис (её некоторые читатели называют «богоравной»). Действительно, ЛЮДИ как боги. Эта «божественность» привлекательна, так как кажется достижимой, а не мифической. Она есть результат долгого исторически (миллионы лет) развития человека. В доказательство лучше всего привести слова самого Ефремова: «Сын Земли, полностью погруженный в ее природу, — таков человек, и в этом он диалектически велик и ничтожен. Велик по возможностям и бесконечности своего познания этого, не чужого для него мира, в котором он по существу — микрокосм. Ничтожен по тугим цепям инстинктов и рефлексов, опутывающих его рвущееся к звездам, красоте и радости сознание. Я говорю об инстинктах самосохранения, продолжения рода, охраны потомства, полового отбора и соперничества, голода и эгоизма.

И все же на скелете этих простых инстинктов выросло чудесное здание психики человека-мыслителя, создателя, гуманиста и врача, несмотря па все извилины и трудности жестокого пути.

Итак, вооруженный научным предвидением, социальным опытом и знаниями, человек должен строить и новую психику, идти к новому мироощущению, к жизни сложной, напряженной и, конечно, тоже нелегкой. Однако если нервная организация будет крепкой, тренированной, психика — развитой и закаленной, тогда будет гармония с новыми требованиями, с новым, изменяющимся вокруг нас миром. Человек будет здоров и счастлив, а это уже само по себе — твердый фундамент всех будущих успехов».

Мало кто из писателей говорил о человеке под таким «углом зрения».

3. Ефремов, на мой взгляд, берет на себя смелость ответить на вопрос о наиболее общем смысле жизни человека как личности и как части социума. Он (смысл) заключается в бесконечном познании безграничной сложности бытия и человека в нем как микрокосма. Цель этого познания — развитие и победа живой, мыслящей материи над неживой, как говорит Ефремов, — косной, неограниченное (в перспективе) преобразование её по собственному замыслу. (Здесь идеи Ефремова смыкаются с идеями представителей философского течения «Русский Космизм».)

4. Стиль повествования. Передать его словами очень сложно. Уже начальные рассказы, как известно, заметил находящийся, фактически, при смерти, А. Толстой. С точки зрения чисто литературного мастерства вымышленные миры описаны так, что в них трудно не поверить, а, скорее, хочется поверить. Но этого достигали многие. У Ефремова же нужно отметить переданный с особой силой сплав научно-философского стиля мышления и художественной выразительности. Поражает его умение соотносить отдельные явления и мир в целом, выявлять их взаимосвязь. Читателю передается совершенно особая радость познания, радость новизны и открытия новых граней мира, свойственная, вероятно, нашим далеким предкам и придающая жизни полноту. Может быть, дело и в том, что Ефремов умел говорить о высоких идеях и чувствах убедительно и проникновенно, в сочетании с точностью мыслей, формулировок. Как никто другой он говорил об идеале без пафоса, без «громких слов», не кривя душой. Если есть в мире литература, которую можно назвать воодушевляющей в смысле обращения к высшим человеческим качествам и, одновременно, далеко не сентиментальной, лишенной, по выражению А.Ф. Бритикова, идиллического прекраснодушия, то это, в первую очередь, — произведения Ефремова о далеком будущем.

5. Творчество Ефремова представляется мне человеко-ориентированным, человеколюбивым. Ведь, в конечно счете, не столько даже важно то, достигнет ли человечество звезд (я на это надеюсь) и когда, встретит ли собратьев по разуму, сколько то, какой в принципе будет жизнь людей на Земле. Собственно говоря, нет более важной темы в искусстве. Потому, видимо, Ефремов и придумал свою Академию Горя и Радости.

Этим, конечно, не исчерпывается всё богатство мыслей, поведанных Ефремовым в цикле «Великое Кольцо». В нем рассмотрено много самых разных «частных» вопросов, как, например, первая встреча двух космических рас («Сердце Змеи»). Психология, медицина, педагогика, физика и космология, соотношение науки и искусства в жизни человека — всё это темы ефремовских текстов. Да и вообще, «Великое Кольцо» — повод задуматься о том кто мы, откуда пришли и куда идем.

Показал Ефремов и своё видение взаимоотношений полов. Критики часто отмечали феминизм его произведений. Этот «феминизм», на мой взгляд, гораздо привлекательней той его разновидности, что существует в мире сегодня.

Еще одна цитата: Москва, 14 окт. 1963. Дмитревскому.

«…трудами и душой налаженное Вами, интересное и полезное для других оказывается выброшенным за борт как пустая бумажка, и нет никакой возможности отстоять его, потому что сражаться с паровым катком или бревном без противотанковой пушки нельзя. Вот тогда получается на душе тоскливо от внезапного понимания, что мир вовсе не так уж хорош, как кажется и как хочется, и главное, будущее не обещает чудесных превращений…

Все это я переживал не раз за свою длинную научную жизнь и так и не научился не огорчаться и не надеяться на лучшее…»

И всё же знаменательными кажутся мне слова С. Лема из его послесловия к «Войне миров» Г. Уэллса: «Течение исторического времени воздействует на литературу, словно ветер на огонь: маленькие огоньки гасит, а большие разжигает». Прошли десятилетия, но притягательная сила «Туманности Андромеды», «Сердца Змеи», «Часа Быка» неумолима. Источник этой притягательности — непоколебимая вера в гуманистический идеал человека, в могучую созидательную силу непреходящих ценностей разума, добра и красоты.

После многократного прочтения «главных» книг Ефремова было любопытно прочесть этот, в общем-то, этюд, набросок, послуживший как бы черновиком к первой главе «Таис Афинской». А «профессию» главного героя рассказа унаследовал Пандион из «На краю ойкумены». Здесь уже видно отличие от широко публиковавшихся в то время ефремовских расказов. Если в «В расказах о необыкновенном» в центре внимания автора находится какое-либо явление, природное ли, социальное, то в «Каллиройе» — внутренний мир героев, по сути, лейтмотив всего зрелого творчества писателя. Здесь впервые столь ясно, откровенно звучит тема женской красоты. Отсюда, наверное, берет начало особый «феминизм» ефремовских романов. По-видимому, поскольку рассказ не собирались публиковать, в нем присутствует несколько больший (озорной) эротизм (или, как справедливо замечено, Эрос), чем в других вещах Ефремова, написано это красиво, бесконечно далеко от пошлости. Да и вообще, у рассказа есть свое собственное очарование.

Для меня самыми «главными», самыми поразительными произведениями из всего творческого наследия И.А. Ефремова являются его романы о будущем. Но я, пожалуй, соглашусь с мнением А.Ф. Бритикова, что роман «Таис Афинская» — лучшее, в литературном отношении, произведение Ефремова. Кажется, что весь накопленный писательский опыт Ефремова воплотился в его последнем крупном произведении. Взвешенность, особая гармоничность и «зрелость» текста чувствуются с первых строк. Повествование, подобно эпосу, развертывается неторопливо и мощно.

Обращение писателя к историческому жанру после романов о далеком будущем кажется закономерным. Ефремов, как, наверное, никто другой ясно представлял медленный и мучительный процесс исторического развития как цивилизации в целом, так и отдельного человека внутри этой цивилизации, внутри непрерывной цепи поколений. Истоки коммунистического будущего, представлявшегося Ефремову, начинали формироваться со времен образования древнейших сообществ не столько в социальном плане, сколько в психологическом. Таис — далеко еще не Фай Родис, но она, несомненно, обладает многими из важнейших качеств человека эпохи Великого Кольца и Эры Встретившихся Рук — великодушием, независимостью суждений, цельностью натуры. Вероятно, Таис — собирательный образ многих прежних героинь Ефремова. (Можно даже уловить аналогию между Таис и посвященным философом-орфиком с одной стороны, и Фай Родис и её учителем Кин Рухом, специалистом по истории ЭРМ, с другой.) Е. Брандис и В. Дмитревский назвали образы героев «Великой Дуги» «явно модернизированными». С этим, пожалуй, можно согласиться. Герои «Таис Афинской», на мой взгляд, более соответствуют своей эпохе. Но в любом случае, художественная фантастика Ефремова не вступает, на мой (правда, дилетантский) взгляд, в противоречие с общей исторической и научной достоверностью. Предисловие к роману вполне может быть расценено как информативная научно-популярная статья. (Мне не встречались развернутые комментарии «Таис» специалистов по древнему миру.)

Как раз человеческие качества и привлекают всегда в героях Ефремова. Стоит отметить, что Таис показана не только в роли свободной независимой подруги мужчины, но и в роли матери, чего практически нет в других произведениях Ефремова. В этом мотиве через мысли героев озвучены и некоторые педагогические идеи автора, которые можно назвать «спартанскими».

Позднеантичный период интересен тем, как об этом писал сам автор, что жизнь общества была сосредоточена в большей степени вокруг искусства, нежели вокруг философии и политики. Искусству, говоря шире, культуре, прежде всего, посвящен этот «исторический» роман, а, точнее, его роли в «формировании внутреннего мира человека в гармоническом соответствии с его собственными потребностями и потребностями общества» (слова самого Ефремова из его статьи «Наклонный горизонт»). Слово «исторический» я пишу в кавычках потому, что роман не вполне укладывается в привычные рамки жанра, как и многие книги талантливых авторов. Действительно, обычно хорошие исторические романы (к примеру, «Фараон» Б. Пруса) базируются на политических событиях. Но в «Таис», как мне кажется, реальные и значимые события истории не определяют как таковой сюжет. Это, в первую очередь, литература, а не историческая хроника. И поэтому более важной представляется внутренняя жизнь, развитие героев, многие из которых являются личностями историческими, знаменитыми. Роли искусства в мире посвящена и «Великая Дуга», но в «Таис» Ефремов вышел на новый виток (любимой им) спирали. Множество исторических и этнографических сведений вплетено в ткань повествования, создавая своеобразную «насыщенную знанием и смыслом» атмосферу. Причем, вплетено искусно, гармонично — здесь нет уже явно лекционных вставок как в «Туманности Андромеды» и «Лезвии бритвы». Конечно, все эти рассуждения о красоте у Ефремова носят не отвлеченный, а очень конкретный образный характер — прекрасные и умные женщины, благородные (и не очень) мужчины-воины, мудрецы-философы и их учения, художники и скульпторы, жрицы и их ритуалы… То же касается архитектуры и предметов быта. Описания женщин возвышенно эротичны и, часто, поэтичны, оставаясь, однако, в рамках реалистичности, что придает им особую выразительность. А описания картин природы навевают воспоминания о той же «Великой Дуге». Сила ефремовской прозы как раз в том, что он мог соединять яркую образность персонажей и событий с выводами (доступными, наверное, всем) общефилософского плана. В этом, кстати говоря, видна и вообще сила научного метода. В «Таис», правда, эти «выводы» звучат приглушенно, не преподносятся в виде готовых формулировок. Читатель, если сможет и захочет, придет к ним самостоятельно. В этом романе Ефремов немного иначе, на мой взгляд, еще более глубоко трактует тезис о целесообразности красоты, впервые в мировой литературе, так ясно выдвинутый им в «Лезвии Бритвы». Красота есть критерий целесообразности не только в отношении строения биологических организмов, но и в отношении человеческой деятельности, психики, которые, в конечном итоге, определяют целесообразность построения общества в целом, преобразуют мир. А значит красота — ОБЪЕКТИВНЫЙ ориентир, маяк в жизни человека. Здесь, как мне кажется, уместно привести цитату из письма Ефремова В.И. Дмитревскому: «...взгляд в прошлое должен находить отзвук в настоящем, иначе историческую вещь будет скучно читать, как то и случилось с романами Мордовцева, Лажечникова, Загоскина. Иными словами, исследуя историю, надо искать в ней то, что интересует нас сегодня, и находя его, ликовать перед силой человеческого разума и чувств. Тупое перечисление событий, костюмов и обычаев, хотя и имеет известный интерес, мало для жадной души пытливого человека».

Один из ключевых моментов романа — сожжение Персеполиса — всегда вызывал противоречивые оценки. Не вандализм ли это? С точки зрения наблюдателей из отдаленной исторической перспективы (нас) — возможно. Но с точки зрения живых участников исторического процесса — скорее, закономерное явление. (Что-то здесь есть от нашего «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…») Свое мнение по этому поводу Ефремов во многом, видимо, высказал словами Таис в этой кульминационной сцене. Во всяком случае, здесь автор снова, как и всегда, показывает двойственность любого поступка и суждения. По сути, это означает, что не может быть раз навсегда дан (кем-то) единственный и правильный ответ на все вопросы. Человек снова и снова должен делать осознанный выбор.

Многие «недоброжелатели» Ефремова (как правило, из писательской же среды) утверждают, что, мол, писатель он был не только не великий, но даже не крупный. На мой взгляд, такие эпитеты как «великий» и «крупный» действительно не очень подходят Ефремову-писателю, как подошли бы, например, Достоевскому и Шолохову. Возможно, дело здесь в том, что художественное творчество Ефремова неотделимо от его мировоззрения, которое многие, мягко говоря, не разделяют. А отдельные недочеты, недостатки, промахи в чисто литературном аспекте, вероятно, имеются. (А имеются ли те, кто таких недостатков не имеет?) Однако, вынося вердикты, следует помнить об оригинальности тем и вопросов, выбранных Ефремовым для исследования средствами литературы, во многом он — первопроходец. На правах достаточно искушенного читателя могу все же утверждать, что роман «Таис Афинская» — это хорошая литература по любым непредвзятым меркам и стандартам. А обилие в этом романе философских диалогов и размышлений, эмоциональных описаний красоты, во всех ее проявлениях — достаточно изысканная пища для любого «читателя-интеллектуала» или «гурмана».

И еще в этой книге присутствует некоторая печаль, может быть, та самая, что приходит с приумножением, знаний, иначе — мудрости. Становится грустно потому, что очередной раз отчетливо понимаешь, что жизнь человека, даже такая насыщенная, яркая как у Таис и её друзей и подруг имеет неизбежный конец. И это кажется несправедливым человеческому духу и сознанию. В романе не мало и просто суровых сцен. Иногда они озадачивают, как, например, сцена ритуального самоубийства скульптора Клеофрада, достигшего шестидесятилетия. Есть и страницы, полные романтического очарования.

Я думаю, что сейчас, в обществе, названном Э. Фроммом «патриархальным», эту книгу нелегко воспринимать обывательскому «клиповому» сознанию из-за того повышенного внимания, которое уделил автор роли женщины в жизни социума, прежде всего, эллинского.

В заключение хочется снова привести слова Ефремова из статьи «Наклонный горизонт»: «Успехи искусства не могут нарастать столь быстро, так как путь искусства глубоко индивидуален и не развивается непосредственным суммированием открытий. В то же время эта слабость искусства диалектически оборачивается сильной стороной, так как высшие достижения искусства остаются и проходят сквозь всю историю человечества, доставляя радость множеству поколений..».

Потому, видимо, и история жизни Таис не может оставить читателя равнодушным.

«Кукловоды» — книга, которая, прежде всего, демонстрирует весьма незаурядный писательский талант Хайнлайна. Об этом свидетельствует хотя бы количество оценок и отзывов на эту книгу на сайте. Действительно, тема вторжения злобных пришельцев на Землю обыгрывалась много раз. Но только единичные произведения, как, например, «Война миров» остались, так сказать, в памяти литературы. Во времена же написания «Кукловодов» подобных опусов было написано очень много, вероятно, тысячи. Хайнлайн здесь, как мало кому удавалось, мастерски разворачивает сюжет, не отпуская внимания читателя, удачно избегая явных штампов, привлекая кое-где и юмор. В силу этого ему удается быть оригинальным, находясь в весьма избитой теме.

На главный недостаток этого романа указывал еще мудрейший С. Лем. Не очень непонятно зачем, собственно говоря, таким существам как «слизни» завоевывать Землю, каковы их конечные цели? Ведь это «разумные» существа, а не вирусы. Расширение жизненного пространства? Опять же зачем, почему именно за счет Земли? Хайнлайн всё это не обсуждает, но лишь талантливо разыгрывает созданную ситуацию. Впрочем, в данном случае он правильно поступил, не давая прямого ответа на такие вопросы. Слишком сильное углубление в «психологию» и «социологию» слизней наверняка оказалось бы наивным и ненамеренно комичным. А так – простор воображению читателя, если таковой, конечно, вообще озабочен подобными проблемами.

В общем, философской прозой этот роман не назовешь. Однако ниоткуда не следует, что вся НФ и литература в целом должна быть именно философской, развлечений еще никто не отменял. Вывод: «Кукловоды» — качественный образец фантастики приключенческого толка, по своему ярко характеризующий эпоху расцвета НФ в англоязычном мире. Можно сказать даже больше: одно из немногих оригинальных произведений как самого Хайнлайна, так и американской НФ вообще.

Как бы не анализировать творчество Ф. Фармера, приходишь к выводу, что он, прежде всего, талантливый рассказчик. Он может заинтересовать читателя чем угодно – качество весьма ценное для писателя. Вот и «Облик зверя» — вполне занимательная история, со своей атмосферой, по-своему талантливая. Натуралистические (иногда, отвратительные) и сексуальные сцены часто смотрятся как нечто привнесенное в текст (видимо, ради издательства). Они, скорее, воспринимаются с юмором (что тоже в плюс), чем с ужасом. Автору гораздо лучше удались описания необыкновенного смога. Конечно, никакого покушения на нравственные и прочие табу (как на то намекал в послесловии Т. Старджон) в данной книге нет и в помине, непристойным это произведение не назовешь в силу его психологической поверхностности. Таковым можно было бы назвать, например, «Бордель на Розенштрассе» М. Муркока – вещь достаточно провокационную. Опус же Фармера – просто развернутый комикс. Это, пожалуй, единственный комикс, который я читал несколько раз. Если это и пародия, то достаточно тонкая, так как одновременно является и автопародией.

Надо признать, мир, придуманный Силвербергом, достаточно своеобразен и симпатичен. Этакая застывшая «идиллическая» цивилизация, почти начисто лишенная технологической компоненты. Автор соединил в одно целое, довольно-таки, на мой взгляд, органично, элементы НФ, фэнтези и просто сказки. По ходу чтения возникают вопросы. Чем, например, занимается многомиллионное население городов? Чем оно, в конце концов, питается? Сосисками лиименов? Особенно актуален этот вопрос для Лабиринта. Да и откуда вообще возникли города без производства, без войн? Впрочем, сказка есть сказка. Есть и некоторые сюжетные штампы. Так, синекожий инопланетянин Кхун погибает в конце истории потому, видимо, что автор не знает, что с ним дальше делать (его, собственно говоря, вообще могло не возникнуть).

Но это всё антураж. Главную мысль произведения, на мой взгляд, можно выразить двумя словами: толерантность и терпимость. Все проблемы, по мнению автора, нужно решать путем, так сказать, мирных переговоров, опираясь на благородство души. С «иными» тоже нужно дружить, мирно сосуществовать. Никакого намека на ксенофобию! Таково, видимо, Силверберговское credo. Вокруг этого и вертятся все решения возникающих коллизий героев. Показаны эти перипетии не без таланта и, в общем, в рамках здравого смысла. Однако, в форме «романа» такой, мягко говоря, упрощенный и прямолинейный прием несколько утомляет своей повторяемостью. Силверберг – романист в целом уступает Силвербергу – новеллисту. Поэтому «Хроники Маджипура» выглядят, может быть, значительней. Положение несколько выправляет богатая фантазия автора – Силвербергу её, как говорится, не занимать. Природные и прочие чудеса планеты Маджипур выписаны весьма талантливо. Присутствует в арсенале автора и юмор, иногда, впрочем, не намеренный.

Читал эту книгу несколько раз. Вполне качественное развлекательное и легкое чтение. Автор, как заметил один критик, избегает усложненной фабулы. Когда читаешь книгу, она кажется чем-то большим, чем когда её закроешь. Наверное, это в плюс автору. Два известных мне перевода довольно сильно разнятся. Издание 1993 г. СПб.: Сфинкс СПб, Объединение «ВМКЦ», перевод М. Коркина – ок!

С годами приходишь к выводу, что выбор книги для чтения – довольно ответственная задача, иначе и читать не стоит! А достойные книги (в том числе НФ) требуют анализа, классификации и т.п. Такие работы как «Наука и научная фантастика» помогают читательской ориентации в мире книг, иногда, пожалуй, даже помогают лучше понять содержание какого-либо текста. Здесь нет той глубины анализа, какую можно найти, скажем, в литературоведческих работах С. Лема, или в трудах профессиональных критиков. Однако ценными могут быть работы разного уровня, не говоря уже о том, что интересно узнать мнение выдающегося писателя по концептуальному вопросу.

Замечательная, по-видимому, единственная в своем роде работа. Автору удивительно гармонично удалось соединить строгость академического языка с образностью эссеистики. Также хорошо выдержана пропорция между анализом конкретных произведений и выводами общеметодологического характера. В плане последних книга практически не устарела (не смотря на сорокалетний возраст!). Остается сожалеть, что новое исправленное издание практически недоступно в издательском виде.

Всем известно, что повесть «Сердце Змеи» была написана как продолжение, дополнение «Туманности Андромеды». Возможно, поэтому литературно она выглядит слабее романа, повествование представляется несколько схематичным. Всё же повесть имеет и самостоятельную ценность, связанную с темой непосредственного контакта людей из разных миров. В ней представлена ещё одна грань ефремовского мира будущего, в частности, как бы зафиксирован фрагмент переходного периода между Эрой Великого Кольца и Эрой Встретившихся Рук («Час Быка»). Этот переходный период, несомненно, должен быть связан с этапами освоения космоса. Поэтому пульсационные звездолеты — это тоже некоторая ступень перехода от анамезонных кораблей «Туманности Андромеды» к ЗПЛ «Часа Быка».

Можно услышать мнение, что отправка космической экспедиции, которая должна вернуться на Землю только через семьсот лет, заведомо бессмысленна. И это, несмотря на то, что Ефремов устами героев своей повести предельно ясно обосновал тезис о необходимости НЕПРЕРЫВНОГО процесса познания. Мне бы хотелось добавить еще следующее. Люди ЭВК живут до ста пятидесяти лет. В «Туманности Андромеды» упоминается, что и триста лет – не предел. Очевидно, что при такой продолжительности жизни семисотлетний срок будет восприниматься совершенно иначе, чем сейчас. Но главное, земная цивилизация ЭВК характеризуется такой культурной и «психо-социальной» стабильностью, которую сейчас трудно представить. Поэтому вернувшиеся домой участники далекой экспедиции не должны испытать ничего похожего на так называемый «культурный шок», какого-либо непонимания со стороны своих потомков.

Наиболее часто эту повесть критикуют за «ненаучность», связанную с описанием «фторных» людей. Как-то неудобно об этом напоминать, но уже со времен Ж. Верна обозначились существенные различия в художественном методе и функциях НФ и научно-популярной литературы. Во всяком случае, в гипотезе фторной жизни есть более широкий предмет для дискуссии. Могу только сказать для примера, что в начале двадцатого века один известный ученый строго «доказал» невозможность космических полетов… Удивительно, но я нигде не встречал подобной критики в адрес, скажем, знаменитого произведения Лема «Солярис». Спрашивается: почему? Потому только, что океан планеты Солярис описан автором как практически непознаваемый, и, следовательно, недоступный для критики объект? Сомнительный аргумент. Как бы то ни было, а фантазия Лема (как и Ефремова) заслуживает всяческих похвал. А вот с точки зрения драматичности сюжета, эмоционального воздействия на читателя и нравственной определенности повесть Ефремова, на мой взгляд, весомее.

Вообще, меня очень привлекает в ефремовских вещах именно эта глубокая нравственная (идеологическая, если угодно) определенность. С его принципами можно соглашаться или нет, но невозможно их игнорировать. А встречающаяся в иных литературных опусах сюжетно-идейная аморфность, часто маскирующая отсутствие, по выражению С. Лема, проблемно-содержательной начинки, в познавательном отношении совершенно бесплодна, и потому быстро утомляет. Рассказ же М. Лейнстера (послуживший как бы поводом для написания «Сердце Змеи») по сравнению с «Cor Serpentis» — произведение совершенно другого масштаба и другой семантической направленности, а именно, это формально-логическая игра, которую с тем же успехом можно было бы изложить, не привлекая никаких космических мотивов. Поэтому, возможно, даже напрасно Ефремов включил в свою повесть эпизод с обсуждением «рассказа времен ЭРМ». Возникающий при этом оттенок дидактичности, кажется, не идет на пользу произведению, хотя и обоснован сюжетно.

Мысль о неожиданной встрече в невообразимых просторах космоса собратьев по разуму, причем, ИМЕННО (почти) людей кажется мне грандиозной, поразительной и по настоящему смелой. Чувства людей (и землян и фторных), впервые переживающих такую встречу, и есть главная тема «Сердце Змеи». Пронзительная драматичность ситуации заключена в удивительной разнице их физической природы и одновременном несомненном сходстве физической формы и разума, заключенного в эту форму. Здесь Ефремов широко развивает идеи, впервые изложенные им в другой замечательной повести — «Звездные Корабли». Вера в безграничное могущество разума, способного даже, возможно, преобразовать фторных (либо каких-то «других», не суть важно) людей в «нормальных» — ещё один лейтмотив «Сердца Змеи». Думаю, мало кому из писателей удавалось так глубоко показать и радость неожиданной встречи братьев по разуму, и горечь их последующего расставания навсегда. Сцена прощания звездолетчиков написана особым ефремовским возвышенным стилем, который у любого другого писателя показался бы, пожалуй, чересчур пафосным.

В этой повести, в силу ее лаконичной формы, вероятно, некая «неестественность» героев, которую часто усматривали в «Туманности Андромеды» проступает еще отчетливее. В связи с этим хочется закончить отзыв одной замечательной цитатой (А. Славов), так как невозможно, кажется, сказать лучше: «…возвратимся к вопросу — естественны ли герои Ефремова? Если идет речь о бытовой достоверности современного мозаичного городского человека — НЕТ! Естественность Эрга Нора, Вира Норина, Чары Нанди, Фай Родис, по-моему, кроется в их Эстетстве. Это человеческие существа, у которых высшее качество разума сняло в себе естество биологического уровня, не игнорируя его, но и не потакая. Поэтому в их красоте можно найти что-то от красоты горных вершин, зеленых долин, кристального блеска озёр. Правда, это не человеческие черты в современном понимании. Нужны ли кому-нибудь такие литературные персонажи? Ну, это каждый решит сам для себя».

Хочется добавить еще одно соображение. Повесть «Сердце Змеи» представляется мне метафоричной. Ведь сегодняшнее человечество не вступило еще в Великое Кольцо. Надо признать, что не исключена вероятность очень редкого (хотя и не уникального) возникновения жизни в космосе. И одинокая (пока) Земля сама подобна звездолету фторных людей, и надеется (все-таки надеется ?) на встречу с братьями по разуму в своем пути через Галактику.

Каждому любителю фантастики, интересовавшемуся историей жанра в Роcсии, знакомо такое понятие — «фантастика ближнего прицела». Речь идет о произведениях, в основном, 50-х гг. «Фантастикой» тогда часто называлось какое-нибудь сомнительное рацпредложение. В литературоведении возник даже специальный термин – «теория предела». Наиболее известные «предельщики»: В. Немцов, В. Охотников, В. Сапарин (последний, пожалуй, в меньшей степени). Близок к ним был и А. Казанцев.

«Лунная радуга», на мой взгляд, — пример того, какой на самом деле должна быть фантастика «ближнего прицела», избавленная от глубокого методологического порока в виде идеологии «предельщиков». В самом деле, автор показал развитие уже ИМЕЮЩИХСЯ тенденций освоения солнечной системы, а не их возможных (мыслимых) перспектив, что характерно для фантастики о далеком будущем. Но исследование БЛИЖАЙШЕГО будущего, каким оно видится автору, в силу этого и представляет особый интерес. В такой фантастике больше от футурологии, чем от визионерства.

Приятно отметить, что «Лунная радуга» является полноценным романом, удовлетворяющим этому строгому критерию по количеству героев и сюжетных линий, временным рамкам действия, глубине анализа рассматриваемых вопросов. Это произведение требует «вчитывания». Психологически и «характерологически» герои выписаны достаточно глубоко и убедительно. Хотя романом-эпопеей я бы его всё-таки не назвал — немного не та стилистика, не хватает картин земной жизни. В общем, отсутствует такой структурообразующий элемент романа-эпопеи, как философско-исторические отступления.

Много места в романе уделено приключениям. Однако видно, что это не авантюрные развлекательные передряги, а закономерные следствия жизненных обстоятельств, обусловленных генеральным замыслом произведения. Очень здорово придумано необычное явление — «оберонский гурм». И всё же автор иногда несколько увлекается описанием «остросюжетных» моментов. Это, пожалуй, единственный недостаток романа. Космический антураж, технические детали описаны замечательно – никакого намека на наивный дилетантизм. Вообще, очень хорошо проработан «фон» повествования.

В «Лунной радуге» автор, на мой взгляд, проводит программную мысль: выход человечества уже ТОЛЬКО за пределы Земли, в ближний космос неотвратимо и необратимо изменит цивилизацию. И автора интересует то, какими будут эти изменения. Если Лем говорил: «Среди звезд нас ждет НЕИЗВЕСТНОЕ!», то С. Павлов, в свою очередь, продолжает: «Среди планет (нашей собственной системы) нас ждет НЕИЗВЕСТНОЕ!»

Поразмыслив, приходишь к выводу, что «Лунная радуга» — произведение (к сожалению), едва ли не единственное в своем роде. Из предтеч можно назвать «Страну багровых туч», и, более отдаленно, «Рассказы о пилоте Пирксе» и некоторые ранние рассказы Р. Хайнлайна. Кстати, напрашивается ещё одна очевидная аналогия с Лемом. Нортон со товарищи с точностью до наоборот напоминают Элла Брегга и прочую компанию небетризованных. Впрочем, все эти аналогии совершенно далеки от каких-либо заимствований.

Резюме: одна из лучших книг русской советской НФ! Не ставлю «10» только потому, что десятки у меня зарезервированы для непревзойденных эпохальных книг, таких как, например, «Туманность Андромеды».

Этот рассказ, на мой взгляд, если и не лучший из рассказов Шекли, то, по крайней мере, один из лучших. Несколько разрозненных маленьких отрывков, каждый из которых напоминает пародию на неудачный комикс, создают поразительное впечатление — я бы назвал его аллегоричным. Может быть, это результат случайный. Хаотичность повествования передает ощущения человека, который живет, не контролируя свою жизнь и не понимая сути (зловещих) явлений, которые он наблюдает. Я думаю, в какой-то степени, это относится к каждому (из нас) – чтобы убедиться в этом, достаточно углубиться в просмотр телевидения. Смысл рассказа в том, что могут (случайно или вполне закономерно) произойти события, после которых ничто, и никто, включая самого Господа Бога, не в силах будет помочь отдельному человеку или всей Земле, не важно. И что же тогда остается людям? Только их чувства, которые они пытаются выразить в последние мгновения своей жизни, понимая, что и это бесполезно. Шекли завершает рассказ почти поэтическими строками, что, вообще-то, ему не свойственно, при этом, не впадая в примитивную сентиментальность.

Творчество позднего Шекли тяготеет к фантасмагории и литературе абсурда. Вероятно, не всем придется по душе сюрреалистический поток сознания без пролога и эпилога. Но неповторимая ирония, основанная на глубоком понимании человеческой натуры, сложные аллюзии и игра слов всегда остаются в арсенале писателя. Чего стоит одно только сравнение тихого умиротворяющего плеска волн реки (Леты) с предсмертным храпом умирающего. В этом произведении автор, с присущим ему мрачноватым юмором и едва заметной лиричностью, широко и по своему использует мотивы античной мифологии (имеется в виду весь сборник историй). Рекомендуется всем поклонникам творчества Роберта Шекли.

Много я читал критики произведений И.А. Ефремова и, иной раз, вполне конструктивной. Но стоит вновь взять в руки давно знакомый ефремовский текст, или послушать аудиокнигу, как вся критика куда-то «улетучивается». Это ли не та самая волшебная сила искусства, подвластная лишь истинному художнику?

«На краю Ойкумены» — роман (или повесть) с ярко выраженным приключенческим сюжетом. Но по мере прочтения становится ясно, что приключения, написанные необыкновенно увлекательно, являются, главным образом, сюжетообразующей канвой. Особенно интересно перечитывать этот роман после поздних произведений Ефремова. Тогда отчетливо вырисовывается внутренняя взаимосвязь всего художественного (и не только) творчества писателя. «На краю Ойкумены» — прежде всего, произведение об искусстве и культе красоты людей и природы. Уже в этом произведении Ефремов формирует свою эстетику, вводя понятие целесообразности красоты, которое получит дальнейшее развитие в «Лезвии бритвы» и «Таис Афинской». Ефремов использует, как и в других своих произведениях, прием противопоставления, в данном случае, любимого им искусства Эллады (Крита) и подавляющего (как бы вырождающегося) искусства Египта. Здесь можно спорить по существу, но предмет такого спора и точка зрения автора выражены вполне определенно. Ефремов считает, что искусство не есть только предмет сам по себе, а, прежде всего, является отображением уровня общественного и нравственного развития народов и государств. Более того, Ефремов (убежденный коммунист), следуя, по-видимому, известной мысли К. Маркса, художественными средствами показывает, что искусство не только отображает мир, но и преобразует его. В этом смысле время Египетской цивилизации, в романе, подходит к концу, и видится подход новой эпохи — эллинской, более прогрессивной. Помимо этой основополагающей идеи, автор щедро насытил свое произведение конкретными историко-этнографическими сведениями. Строгий историзм повествования переплетается с художественной фантазией. Палеонтолог Ефремов придумал даже встречу героев с реликтовым зверем «гишу» (мотив, похожий на тот, что использован в его раннем рассказе «Олгой-хорхой»).

Еще одна важная мысль этого романа — утверждение об общности всех людей на земле. Эта общность коренится в миллионах лет антропогенеза и, поэтому, гораздо крепче различий, привнесенных цивилизациями. Об этом стоило бы помнить современным людям, налаживающим «взаимовыгодное» сотрудничество между странами. Интересно отметить, что все древние народы, о которых говорится в романе, (не только общепризнанные Греция и Египет) представлены высоко культурными обществами. (Сейчас, кажется, многие так не считают.) О каких-то дикарях, людоедах лишь упоминается вскользь.

Здесь впервые Ефремов начинает формулировать, на мой взгляд, также и идеал человека будущего. Пандион, например, уже обладает некоторыми чертами Дар Ветра и Мвена Маса — он больше думает о товарищах, чем о себе и, подобно персонажам «Туманности Андромеды», стремится к познанию мира. Часто говорят, что ефремовские идеалы в наше время выглядят утопично и наивно. Не могу с этим согласиться. Я думаю, дело в том, что, возможно, в это самое «наше время» мы просто всё больше отодвигаемся от этого идеала (к сожалению). Идеал гармонично развитого человека и гармоничного взаимопроникновения культур, на мой взгляд, наивным быть не может. Это представляется очевидным.

Язык романа — узнаваемый ефремовский стиль, оставляющий, прежде всего, сильное эмоциональное впечатление, которое трудно передать словами. Основные мировоззренческие идеи автора здесь еще не столь явно обозначены и отточены, как, например, в «Часе Быка». Но уже можно сказать, что со страниц книги веет «настоящей жизнью». Образы людей, животных, картин природы созданы с большим мастерством (может быть, это и есть т.н. «эйдетические описания»). Замечательная книга, которую можно рекомендовать всем.

Как всегда, с интересом прослушал аудио-вариант. Неплохо, хотя произношение исполнителя иногда, что называется, режет слух. Самый яркий пример: в слове «нарочито» ударение делается на букву «о», или в слове «сгрудились» — ударение на второй слог (даже как-то забавно в последнем случае).

В. Шефнер написал несколько фантастических повестей, из них «Девушка у обрыва» самая большая по объему, и, на мой взгляд, самая удачная.

Часто эту повесть называют пародийной. Но сказать так – значит не сказать почти ничего. «Девушка у обрыва» — не фельетон. Отличительные черты этой вещи, скорее, лукавый юмор, лиричность повествования и сочувствие к героям, чем гротеск и сатира, привязанная к какой-то конкретике (60-х гг. и т.п.) Действительно, там можно усмотреть более или менее явную насмешку над штампами НФ, а также, наверное, над некоторыми штампами массового сознания. Но если бы этим ценность книги и ограничивалась, ей не суждена была бы долгая жизнь. Считается, что история о Ковригине и Светочеве – одно из рассмотрений сюжета Моцарта и Сальери, а вернее, Сальери и Моцарта. Мне такое суждение кажется несколько натянутым, во всяком случае, не обладающим особым смысловым значением. Как всякая настоящая литература, «Девушка у обрыва» — книга о любви, дружбе, «человеческих слабостях», творчестве, взаимоотношениях личности и общества. Автор выбрал для своего произведения такую форму, где фантастика смыкается со сказкой (об этом он сам говорил в предисловии), что позволило ему писать о своих мечтаниях откровенно и «незатейливо», не отвлекаясь на разного рода «социологические и технологические» обоснования. Сделано это очень талантливо и легко, может быть, даже неподражаемо. Шефнер не был бы поэтом, если бы не включил в повесть пародийные (действительно смешные) стихи. Забавные аббревиатуры и составные неологизмы («чепьювин») ассоциируюся с именем Лема. А вот характеры героев прописаны, пожалуй, лучше лемовских – в легковесном, казалось бы, произведении чувствуется школа классической русской литературы.

Особого эффекта Шефнер добивается используя простые повествовательные предложения и очень тонко дозируя иронию. А что такое ирония? Согласно (опять-таки) Лему, ирония — это высказывание, обращенное против себя. В таком тексте, в котором наличие иронии кажется на грани существования, в голове у читателя возникает множество смыслов. Это один из признаков, по которым можно отличить подлинную литературу от графомании. Здесь, как и в поэзии – возникновение оной никак не может гарантировать какое угодно количество зарифмованных строчек. Я бы еще добавил, что своим стилем Шефнер несколько напоминает К. Воннегута и его «Бойню №5», конечно, с учетом совсем другой темы и другой интонации.

Замечательная, добрая, трогательная книга. Таких, пожалуй, сейчас особенно не хватает.

Художественное творчество Лема в координатах «X: время — Y: качество», на мой взгляд, можно уподобить весьма высокому плато. Начинается это плато резким подъемом в виде «Астронавтов» и «Магелланова облака», а заканчивается еще более резким обрывом, следующим за романом «Фиаско». На самом же плато можно выделить две вершины, разделенные не только по времени, но и, главным образом, жанрово-тематически. Более поздняя вершина – это «Осмотр на месте», более ранняя – «Солярис». Время написания этой вещи — не только творческий расцвет самого Лема, но и расцвет НФ и в англо-американском мире, и в СССР. Не умаляя, естественно, заслуг пана Лема, можно предположить влияние соответствующей «ноосферы» на появление выдающихся произведений НФ.

Переводчики издательства «Текст» (Г. Гудимова, В. Перельман, 1992 г.) утверждают, что в оригинале название планеты «Солярис» не склоняется, то есть имеет женский род. «Солярис» привычно называют романом, но, строго говоря, это повесть. Ситуация на станции показана достаточно камерная и сюжет, который полностью вытекает из чрезвычайно интересной фантастической ситуации, вполне новеллистичен. «Солярис» часто называли также образцом т.н. «твердой» НФ, здесь Лем еще не очень погружается в философические дебри («Осмотр на месте», «Фиаско»), оставаясь пока на уровне, так сказать, философских глубин.

Лем много раз говорил о том, что когда он описал прибытие Кельвина на станцию, он сам еще не знал, что именно ожидает его героя. Вот эта атмосфера беспокойного ожидания (и ожиданий самого автора) замечательно передана в тексте. И она особо, как-то символически усилена, на мой взгляд, резкими изменениями освещения от двух разных солнц – описано очень натурально, зримо, как и всё на станции.

Относительным недостатком повести «Солярис», который был бы заметнее в полноценном романе, является, возможно, некоторая схематичность, «недосказанность» героев. Все они художественно прорисованы лучше, чем вполне безликие Доктор, Координатор, Инженер из «Эдема». Но все-таки не вполне убедительными психологически представляются причины «вторичного самоубийства» «Хэри», и даже, на мой взгляд, гибели Гибаряна. Впрочем, психологические коллизии как таковые никогда не были самой сильной стороной Лема, он, прежде всего, тщательно разрабатывал основную философскую идею. Лем – не Достоевский, которого он, кстати говоря, называл великим и гениальным писателем. С другой стороны, текстом психологически примитивным «Солярис» никак не назовешь, мои придирки здесь по самой высокой мерке. Но всё это, кажется, не влияет на основную мысль рассматриваемого произведения, которую неоднократно провозглашали вслед за Лемом (и она, видимо, верная): «Среди звезд нас ждет Неизвестное!» Но одно дело провозгласить, и совсем другое – убедительно показать это в конкретном произведении средствами искусства. Лему в «Солярис(е)» это удалось блестяще. Главное достижение– это, бесспорно, сам Океан, грандиозная онтологическая и гносеологическая загадка с элементами провокации. Вот где даются простор и пища образному воображению и уму читателя. Однозначных интерпретаций (а, значит, и снижения познавательной ценности литературного текста) здесь ожидать не приходится. Я бы не согласился с тем, что «Солярис» — произведение о попытке (неудачной) контакта человеческого разума с абсолютно нечеловеческим. Скорее, речь идет о границах и методах самого человеческого познания. А познание, собственно говоря, один из смыслов жизни. Возникает вопрос о цели и средствах этого познания, которое (цитата) «только тогда истинно, когда оно опирается на нравственность», а вопрос о разумности океана играет одновременно и самоценную и прикладную роль. Сам Лем писал, что «Солярис» — антропологический эксперимент на тему что будет, если человек столкнется с явлением, которое ПРЕВОСХОДИТ понимание. Это, я думаю, своего рода, философская игра в агностицизм, а игра вообще родственна фантастике.

Хочется отметить абсолютно оригинальные описания симметриад, мимоидов и прочих образований океана, которые и в самом деле можно принять за описания реальных объектов. Здесь «реализм» лемовской фантастики близок к реализму Г. Уэллса. А вот информации о «гостях» Снаута и Сарториуса чуть, может быть, не хватает, хотя конкретика в таких делах может и повредить, разрушив атмосферу таинственности. Очень занятно следить за развитием вымышленной истории исследований планеты Солярис (говорю это также как человек, имеющий к науке некоторое отношение).

В целом, можно сказать, что «Солярис» — великолепное произведение, показывающее как художественно, так и методологически на что способна НФ: беллетристическая фабула и философское содержание соединились в правильной пропорции, дав нечто более значительное, чем могла бы каждая составляющая в отдельности. Ознакомление с этим текстом, без сомнения, полезно всякому культурному человеку. ;) Гарантировано увлекательное и при том ценное в познавательном аспекте чтение.

С интересом прослушал аудиоинсценировку с участием А. Джигарханяна и А. Филиппенко. Однако, эта постановка, в отличие от простой аудиокниги, ни в какой мере не может заменить прочтение полного текста. Правда, и аудиокнига издательства «Ардис» воспроизводит текст с купюрами. Между прочим, телеспектакль «Солярис» 1968 г. тоже представляет на мой взгляд, большой интерес, хотя он совершенно не похож на знаменитый фильм А. Тарковского. В этом спектакле, кстати, психологическая фабула взаимоотношений Криса и Хэри выписана с большей определенностью, пожалуй, даже большей, чем в тексте — предельно жестко. С одной стороны, это показывает, что гуманизм повести, как заметил А.Ф.Бритиков, противоречив. А с другой — наличие множества интерпретаций, вероятно, само по себе говорит о значительности произведения Лема.

«Фиаско» — роман столь же интересный, сколь и печальный. На протяжении всего своего творчества Лем постепенно переходил от умеренного оптимизма к скептицизму и далее к полному пессимизму в отношении, так сказать, социологических перспектив. В этом романе писатель применяет приём контраста между невероятными техническими достижениями и абсолютной тщетой попыток найти взаимопонимание с братьями по разуму.

Согласно Лему, во времена Пиркса и Парвиса человечество более или менее успешно осваивает Солнечную систему, что для нас, конечно, фантастика (увы), но не слишком «фантастическая». Другое дело – последующие поколения землян, понятие о возможностях которых можно почерпнуть из романа. Эти раскалывают планеты как орехи, летают к черным дырам, оживляют мертвецов (правда, не всех) и т.д. Лем здесь (очень буднично) не жалеет красок. Указана, например, масса космического корабля «Эвридика»: не много не мало миллиард тонн, что равно массе кубического километра (!) воды. Для сравнения, масса ракеты из «Эдема» всего шестнадцать тысяч тонн. Да и тех, кто летит на этом корабле нельзя назвать экипажем или экспедицией, скорее это целый институт и небольшой город в одном лице — некоторые вопросы на этом корабле решаются чем-то вроде голосования. В этих описаниях Лем иногда даже напоминает Жюля Верна, на новом, конечно, уровне. Естественно, Лем не был бы Лемом, если бы не насытил свой текст философскими и научными данными, размышлениями и аллегориями. В этом смысле в «Фиаско» он, кажется, превзошел самого себя. Читать всё это необыкновенно увлекательно.

Но мне как-то непонятно то исступление, с которым земляне хотят вступить в контакт с квинтянами. Это уже не назовешь страстью исследователя, так как они готовы даже уничтожить этих самых квинтян. Не видно, чтобы это их стремление вытекало с НЕОБХОДИМОСТЬЮ из развития земной цивилизации. Постепенно складывается впечатление, что они и сами не знают, зачем им вообще нужен какой-либо реальный контакт с кем-либо. Они становятся похожими на детей, в гневе разламывающих непонятную игрушку. Но ведь населенная, пусть и не известно кем, планета – не игрушка. С квинтянами тоже не всё ясно. Автор дает понять, что они (по, крайней мере, в нынешнем виде) совершенно нечеловекообразны. И, тем не менее, кто-то произвел и производит (как?) огромное количество спутников, кто-то выражает «приветствие» посланнику земли. Вся ситуация, конечно, сложнее и запутана автором намеренно. Но она граничит уже с антиномичностью и алогичностью, то есть балансирует на грани обладания познавательной ценностью. А это для лемовской прозы чревато катастрофой, распадом. Как пример научно-фантастической философской прозы «Фиаско» — безусловно, шедевр, очень выдержанный стилистически. И, однако, концептуально прорывной эту книгу не назовешь. Великолепному литературному мастерству и изощренной фантазии недостает столь же ошеломительной КОНСТРУКТИВНОЙ идеи. Ведь никаких ДРУГИХ способов этого самого Контакта сам Лем не предлагает. Фактически, и это важно, он утверждает, что их и нет вовсе, окончательно формулируя своё credo. Но Космос, Контакт и по существу и для литературы – темы необъятные, если не устанавливать самому себе сходящихся парадигмальных рамок.

Таким образом, можно придти к выводу, что «Фиаско» есть фиаско, в некотором смысле, конечно, всего творчества Лема – его писательская судьба отражает судьбу героев его романа. Цитируя слова самого Лема о «Создателе Звезд» Стэплдона можно сказать, что это поражение, понесенное в титанической борьбе. Закономерно то, что этот роман стал, фактически, последним его произведением в НФ. Тема «Контакта» так, как её понимал Лем, была исчерпана, найти же новую тему оказалось не под силу даже такому титану, как он. От этого становится немного грустно.

PS Путешествие «Эвридики» с помощью «черной дыры» перекликается с гипотезой Н.С. Кардашева, о которой можно прочитать, например, в монографии И.С. Шкловского «Вселенная, жизнь, разум».

Творчество Лавкрафта в своих лучших образцах, безусловно, поэтично. Его поэзия проистекает из придуманной им же оригинальной мифологии. «Зов Кадафа неведомого» (именно этот перевод С. Степанова я читал) – самое поэтичное и лучшее, на мой взгляд, творение Лавкрафта. Читал его много раз и всегда с удовольствием. Кстати говоря, именно удачный перевод этой книги повлиял на моё мнение, другие переводы я листал, но читать не захотелось.

Повествование в виде сна – правильное и удачное решение для данного произведения. Оно освобождает от необходимости устанавливать какие-то скрепы между реальным миром и миром фантазий, которые, вообще-то, Лавкрафту не слишком хорошо удавались. Но самое главное – возможность полностью раскрепостить полет своего воображения, а, вернее, установить для него особые причудливые рамки. Следить за этим полетом – удовольствие для читателя. Зуги, гулы, гаги, гхасты, ночные мверзи, птицы шантак и прочие апокалиптические и не очень чудища соседствуют с обыкновенными «сытыми и мощными» котами, которые, правда, умеют прыгать с крыш домов прямо на Луну. Ползучий хаос Нийярлатотеп, демон-султан Азатоц, жадно вгрызающийся в мрак и сам неведомый Кадаф, «увенчанный короной невообразимых звезд» – образы абсолютно поэтические. Самые разные чудеса просто льются рекой со страниц этого романа-сна. Лавкрафт как бы не дает читателю опомниться, окуная героя во всё новые «ужасные» приключения. Это само по себе занимательно. С какой великолепной образностью и чувственностью передан полет героя сначала на вершину Кадафа, а затем и еще дальше, «туда, куда не доходят даже сны»! Очень часто в описаниях встречаются несколько подряд идущих прилагательных, ключевым из которых является слово «странный». Это, видимо, такой прием автора, создающий особую атмосферу монотонных заклинаний и таинственности. Языковой строй этой вещи выдержан с величайшим балансом, чего, обычно, бывает очень трудно достичь, учитывая довольно-таки большой объем текста.

Однако в этом произведении Лавкрафт достигает большего, чем просто красочная передача сюрреалистических видений и переживаний. Сомнамбулические скитания героя постепенно подводят его к вполне законченной мысли. Источник его томления и мечты о чудесном городе – его собственные детские впечатления, говоря шире, сама жизнь на Земле, а не в «дримлэнде». Реальный мир, реальная жизнь богаче, разнообразнее и дороже самого чудесного сна. Герой в конечном итоге как бы находит самого себя. Поэтому «Зов Кадафа неведомого» мне кажется самым зрелым и эстетически законченным произведением Лавкрафта, хотя он сам, как известно, свои поздние вещи не жаловал…

И еще одно замечание по поводу «дансейнизма» Лавкрафта. Безусловно, Лавкрафт не мог не испытывать влияния Дансейни на свое творчество, а равно и влияния других авторов (Де Куинси, Мильтон). Это нормально для художника. Но очевидно и то, что он был достаточно талантлив для того, чтобы успешно выразить в своем творчестве собственную индивидуальность, и, тем более, удержаться от каких-либо явных заимствований.

Читая «Аэлиту», отчетливо сознаешь, что этот роман написан в те времена, когда фантастика и т.н. литература основного потока не разделили еще (может быть, навсегда) свои пути. Никакого удивления не вызывает факт, что автором «Аэлиты» и романа «Петр Первый» является один и тот же человек – великий, без преувеличения, русский писатель. В самом деле, художественно безупречны, самобытны и интересны образы главных героев – Гусева, Лося, Аэлиты. Проще говоря, литературные герои выглядят как реальные, живые люди! Благодаря великолепному мастерству А. Толстого столь же реальными и зримыми как улицы Петербурга кажутся марсианские пейзажи, и правдоподобным — сам фантастический сюжет. Бытовые зарисовки гармонично соседствуют здесь со смелой фантастикой. По словам А.Ф. Бритикова: «Всё время научно-фантастический план перекрещивается с реалистическим психологизмом романа».

Как ни удивительно, но находятся люди (правда, их немного), которые считают «Аэлиту» «устаревшим» в чем-то произведением, особенно в глазах современной просвещенной молодежи. А ведь говорить так, всё равно, что утверждать неактуальность «Мёртвых душ» Гоголя, мотивируя это тем, что крепостное право-де в России давным-давно отменено. Подобные претензии могли бы быть справедливыми по отношению к фантастике «ближнего прицела», «научно-производственному роману» 50-х годов двадцатого века. Те творения действительно как бы рождались уже устаревшими, главным образом, из-за низкого литературного уровня. Не на технике и не на «революционных идеях» зиждутся суть и сюжетная канва романа Толстого. Человек стремится к новому, неизвестному и лучшему, как в личной, так и в общественной жизни, и на Земле, и за пределами оной. В начале двадцатого века никто, включая ведущих ученых, не представлял себе, как именно будет выглядеть космический полет. Всё же Толстой, очевидно, вполне осознавал фантастичность и условность придуманного им изобретения Лося. Здесь я вижу некое литературное воплощение им массовых «механистичных» представлений того времени об астрономии (марсианские каналы), космических кораблях и их полетах (Циолковский) – своего рода, свидетельство эпохи. Этим и интересны конструкция аппарата Лося, полет на Марс и весь технический антураж. Вообще, в фантастике редко встретишь толковое (в научно-художественном смысле) описание космической техники. Например, у Стругацких фотонная тяга планетолетов типа «Хиус» встречается только в ранних произведениях, а далее никаких деталей на эту тему не сообщается. Небезызвестный исследователь (и последователь) творчества Стругацких С. Переслегин указывает на открытие в мире «Полдня» некоего Д-принципа, по сути-то своей совершенно сказочного. Интересно отметить, что Толстой устами Лося вскользь упоминает идею о человекообразности всех разумных существ на иных планетах, серьезно обоснованную потом Иваном Ефремовым. (А ведь Ефремов встречался с Толстым незадолго до его смерти.) Позже, после посадки на Марс, Лось довольно-таки связно излагает Гусеву, отразившиеся на них следствия специальной теории относительности (не называя её).

«Аэлита» — сюжетно приключенческая вещь. Но, в отличие от чисто приключенческой книги, писателю удалось показать также социальный срез России двадцатых годов, пусть и не очень глубокий. Частью это сделано посредством фантастического марсианского общества, частью – через судьбы Лося и Гусева, их воспоминания и размышления накануне и после полета. Да и вообще, «Аэлита» дает повод поразмыслить на тему общественного устройства, о том, почему и как происходят (происходили) революции. Кроме того, эта книга о любви, и не только о чувствах Аэлиты и Лося. Рассуждения о любви как о высоком чувстве в романе имеют философский оттенок, что вообще характерно для классической русской литературы. Некоторый недостаток романа, на мой взгляд, — чрезмерное увлечение автора изложением легенд об Атлантиде.

Есть ли в этом романе пропаганда (пролетарской революции и т.п.)? Если слово «пропаганда» в какой-то мере и приложимо к «Аэлите», то, мне кажется, что это только пропаганда того самого разумного, доброго, вечного. Остальное – несущественно.

Весьма удачна, на мой взгляд, аудиоинсценировка (Элитайл, 2005 год) — еще одна грань научно-фантастического искусства.

«Блистающий мир», на мой взгляд, — самое необычное, даже нехарактерное произведение Грина, оно же, возможно, — самое интересное. Если основную часть творчества Грина можно отнести к романтизму, иногда – реализму, то это – отчетливо символистский роман. Его можно назвать и психологическим и романтически философским. Со всей гриновской серьезностью здесь исследуется вопрос о том, что будет, если привнести в мир истинное (иначе говоря, обыкновенное), то есть не религиозное и не «научное» чудо. Хорошо известно, что и сам Грин не признавал этот свой роман фантастическим, говоря, что в нем летает не человек, а его дух или душа (мечта). Действительно, если только буквально воспринимать полеты Друда, то содержание романа выглядит несколько наивным, во всяком случае, психологически малоубедительным. Слабо верится (хотя сам Грин, возможно, думал иначе), что зрелище летающего человека (в цирке!) могло каким-то очень серьезным образом подействовать на молодую богатую аристократку Руну Бегуэм (даже при том, что она никогда не видела фокусов Дэвида Копперфильда). И совсем уж невероятной кажется общая паническая реакция зрителей – человеческая масса, в среднем, далеко не так впечатлительна, и это-то часто читается между строк у самого Грина. То же касается и преувеличенного внимания к Друду «властей». Всё это придает повествованию оттенок условности и сказочности. Но этот оттенок своеобразен и интересен. Надо признать, что, в целом, мир, вымышленный Грином, обладает внутренней логичностью, проистекающей из чуда.

Другое дело, если воспринимать полёты Друда как некое явление, разрушающее консерватизм и косность далеко не идеально устроенного мира. Этим «явлением» может быть и просто какая-то идея, например, социальной революции. Вот в этом случае сопротивление, возмущение среды, как все мы знаем, может быть колоссальным. Конечно, едва ли сам Грин полагал полёты Друда символом революции, или вообще чего-либо конкретного. Скорее, он выражал стремление человека к свободе, к освобождению от всяческих оков (его постоянный мотив), хотя бы даже и земного тяготения (в этом смелость гриновской фантастики). Но, конечно, как всякое хорошее произведение, «Блистающий мир» не исчерпывается формулировкой единственного варианта понимания и, в силу этого, оценки его читателями заметно разнятся.

Хочется отметить весьма оригинальный авторский язык романа. Поначалу трудности восприятия длинных предложений, интонации и некоторых необычных слов могут возникнуть и у искушенного читателя — небольшой по объему роман читается довольно долго. Но преодоление таких трудностей – занятие приятное. Особое «непонятное» настроение внимательному читателю гарантировано. Может быть, не всем оно придется по душе.

К недостаткам (весьма относительным, правда) книги относятся заметная размытость и несвязность сюжета, всё-таки не очень уместная в романной форме. Например, хочется несколько большей определенности в судьбе Тави Тум — ведь, автор, кажется, ей симпатизирует. Скорее всего, Грин просто не захотел придумывать для нее какой-то бытовой «хэппи-энд» в своем возвышенном символизмом романе. Всё же эту книгу смело можно отнести к классике русской литературы начала двадцатого века. Финал романа одновременно трагичен и оптимистичен, на мой взгляд. Друд мертв. Но, ведь он действительно возник «ниоткуда». Значит, в любой момент может появиться тот или иной новый «друд», парение человеческого духа никогда не прекратится. (Строго говоря, из текста не следует с полной достоверностью, что Друд погиб. Можно говорить лишь о «выздоровлении» Руны.)

PS. Аудиокнига хороша. Рекомендую!

Должен сказать, что Лем – один из немногих авторов, которых я мог бы назвать «любимыми». А «Возвращение со звезд» одна из любимых книг у Лема. Это – один из образцов научной фантастики как серьезного (без каких-либо скидок «на жанр» и т.д.) вида литературы, просто хорошая литература. Эту книгу приятно читать и интересно перечитывать.

С годами мое отношение к данному произведению менялось. Если в юном возрасте большего всего завораживал антураж, который, кстати, и сейчас не оставляет равнодушным, то потом внимание постепенно сместилось на социологический аспект. Собственно, ради исследования придуманного Лемом социологического эксперимента им и была написана эта вещь. Действительно, ценность в чем-то осуществившегося футурологического лемовского прогноза, интересные идеи из области физики не кажутся мне основными достижениями романа. Характеры героев, драматические и любовные перипетии выписаны вполне добротно и заслуживают внимания, однако, сами по себе не представляют ничего особенно выдающегося и оригинального. Думается, Лем-романист к этому и не очень стремился. (Но читать все равно интересно.) Основное – это фантазия по классическому образцу – «а что было бы если….». Конечно, не просто какая-то фантазия, а лемовская, парадоксальная! Лем, естественно, замахивается здесь на самые трудные вопросы человеческой и общественной психологии, и при этом его социологическая и культурологическая модель – целый мир. Есть в книге и забавные моменты, связанные с взаимоотношениями человека и роботов (лемовский конек), которые украшают повествование. Есть и по-настоящему интересные, захватывающие эпизоды, которые можно почерпнуть только в научно-фантастическом произведении, — рассказы Брегга о его космической экспедиции. Смысловой кульминацией романа является разговор Брегга и Турбера в последней главе. Можно сказать, что этот роман — «антропологическая фантастика».

Сам Лем, как известно, негативно оценивал «Возвращение со звезд», имея в виду адекватность своей модели (бетризации). В самом деле, можно придумать сущий ад, в котором люди изводят друг друга «косвенными» способами, не причиняя при этом никому ни малейшего непосредственного вреда. Хотя, кажется, что и этот «ад» был бы гуманнее нашего мира. Ну, Лем сам себе устанавливал планки, а на читательский интерес к книге они не влияют. Следуя Лему же, можно сказать, что текст – это генератор всевозможных смыслов, возникающих в мозгу читателя при чтении. И в этом смысле «Возвращение со звезд», судя по разнообразию отзывов, — весьма качественный генератор.

Хороша и аудиокнига. Густой бас исполнителя (П. Маркин), кажется, соответствует образу главного героя, а мастерские изменения голоса и интонации хорошо передают реплики персонажей-женщин.