fantlab ru

Все отзывы посетителя terrry

Отзывы

Рейтинг отзыва


Сортировка: по датепо рейтингупо оценке
– [  40  ] +

Иван Ефремов «Туманность Андромеды»

terrry, 16 сентября 2010 г. 14:06

Если бы я писал на эту тему развернутое эссе, то, наверное, озаглавил бы его так: «Моя Туманность» (рефлексии на тему книг И.А. Ефремова). И эпиграф: «Я – Парус. Я – Парус. Иду от Веги двадцать шесть лет…».

Х.Л. Борхес говорил: «Иные гордятся написанными книгами, я же — прочитанными». Так и я чувствую некоторую «гордость» всякий раз, обратившись к «Туманности Андромеды» (ТА). Наверное, так бывает всегда, когда соприкасаешься с чем-то действительно значительным. О ТА хочется сказать очень много, но именно поэтому сделать это не так просто. Хотелось бы всё же высказать несколько своих замечаний.

Сейчас, прежде всего, заметна, бросается в глаза значительная полярность оценок этого произведения, что само по себе говорит о многом (вспомним полярные оценки, которые земляне, участники экспедиции на Торманс, дают обманной инсценировке, устроенной Фай Родис для владык планеты («Час Быка»)). Ведь и с самого начала роман вызвал серьезную полемику. Со времени первой публикации романа ТА прошло довольно много лет, а он продолжает вызывать большой интерес (или неприятие), продолжает регулярно издаваться и после «успешного завершения перестройки», «либерализации», «демократизации» и т.д. — словом, в другие исторические эпохи, переведен на множество иностранных языков, и это, как некоторые выражаются, медицинский факт. Говорить и спорить о ТА — значит, говорить и спорить о целом (целостном) мировоззрении. А мировоззрение это оригинально и отнюдь не примитивно, идеологически тенденциозно, как то пытались и пытаются представить иные категоричные критики.

Некоторые читатели пишут: «Вера в моральный прогресс человечества — это наивно». На мой взгляд, как раз трудно придумать что-либо более наивное, чем такие вот заявления. Я не хочу здесь полемизировать по существу вопроса, а только обращаю внимание, что автор ТА — состоявшийся крупный ученый, обладавший весьма широким кругозором (в отличие, вероятно, от многих критиков), вообще, человек много чего повидавший в жизни. Над своим романом Ефремов работал, как ни банально это звучит, долго и упорно. («Мучительно далась мне «Туманность» — вспоминал Иван Антонович.) Его мысли — не плод досужего вымысла, но результат глубокого анализа действительности, разнородных научных данных, исторического прошлого. Да и писательский опыт у автора ТА уже имелся. Хотя и в ранних его рассказах довольно сложно отыскать явные следы литературного ученичества. И поэтому легко и непринужденно называть главные, основополагающие идеи ТА наивностью, по меньшей мере, странно. Как будто какой-то первокурсник называет труды Аристотеля или Канта детским лепетом и чушью. Сегодня, мол, всё это стало общим местом и вообще неправда. А дело, насколько я понимаю, в том, что общество с ущербной моралью воспроизводит, так сказать, для своих нужд морально ущербных людей. Естественно, что они-то и не способны поверить ни в какой моральный прогресс (соображения подобного рода высказывал, например, советский философ Э.В. Ильенков). Возникает своего рода замкнутый круг («инферно»), выйти из которого чрезвычайно сложно. У каждого, конечно, должно быть свое мнение, но далеко не каждый сможет так обоснованно, доказательно, убедительно, зримо его высказать, как это сделал Ефремов.

Других читателей «раздражает» то, что герои романа называют друг друга на «Вы». Мне представляется, что на самом деле в языке будущих землян используется не наше привычное местоимение «Вы» и не фамильярное «Ты», а что-то вроде английского “you”, которое герои безошибочно понимают в зависимости от ситуации: разговор влюбленных, беседа учителя с учеником и т.д. В этом обращении, переданном нам Ефремовым как «Вы», бесконечное уважение к собеседнику и столь же неколебимое чувство собственного достоинства, возможные только в совершенном («коммунистическом») обществе. Впрочем, в «Часе Быка» говорится о возросшем богатстве языка людей будущего. Здесь, и в других подобных моментах, писатель дает пищу воображению читателя. И в этом одна из многих граней его литературного мастерства.

Случается, ищут технические «недочеты» и «ошибки» ТА. Подобное занятие, вероятно, может быть интересным и в чем-то даже поучительным, но, очевидно, что это не метод анализа научно-фантастического романа как произведения литературы в целом. Об этом писал и сам Ефремов в статье «Наука и научная фантастика». Абсурден был бы такой подход к «Аэлите», например, или к «Первым людям на Луне». В ТА «техника» играет если не второстепенную, то, во всяком случае, подчиненную роль. Знаменитое изречение Протагора «Человек-мера всех вещей» является и ефремовским кредо, многомерно раскрытым в его творчестве. (К слову, интерес Ефремова к античности – отдельная большая тема.)

Кому бы я порекомендовал ТА? Наверное, тем, кто серьезно задумывается о смысле жизни, и видит его не в религии и не в достижении материального благополучия и личного успеха (единственно). Я вот никак не могу поверить в то, что развитие цивилизации всегда (!) будет происходить на базе товарно-денежных отношений. Действительно, как видят его (этот смысл) люди, согласившиеся на сорокапятилетнее заключение в звездолете ради того, чтобы побывать на Веге? Или те, ушедшие в полет без возврата на Ахернар ради будущих поколений? По-видимому, не так, как те, кто строит невиданные морские суда для личного пользования и покупает футбольные клубы. Такое чтение, на мой взгляд, гораздо занимательнее пусть даже талантливых фэнтезийных и не очень выдумок, где зачастую идет речь все о той же борьбе тем или иным подобием дубины за самку, доминирующее положение, личный успех, спасение очередного «средиземья» и т.д. (Я намерено здесь несколько утрирую и не хочу равнять всех авторов фэнтези.) Какая-то часть человечества всегда находится в поиске великих целей, и именно эта часть обеспечивает, в конечном итоге, его прогресс. В будущем, по Ефремову, это стремление должно охватить всех людей. Да, наверное, нужно совершить усилие, чтобы приблизиться к такому пониманию жизни. Но, как мне представляется, оно того стоит…(На данном историческом этапе отсутствие, например, по-настоящему достойных целей у России как государства грозит, на мой взгляд, ее распадом.).

Тибетский опыт Рен Боза и Мвена Маса, являющийся смысловой кульминацией романа, с очевидностью демонстрирует, что земное сообщество в ТА – отнюдь не пасторальная, либо любая другая, идиллия, но мир, полный серьезнейших противоречий. Эти противоречия качественно и масштабно иного плана, чем те, что мы знаем из истории и те, что имеем возможность наблюдать сейчас. Но именно эти противоречия – источник всякого движения и прогресса, в этом суть диалектики ТА. Говоря о бесчисленных ушедших поколениях, Ефремов пишет, что они «требуют раскрыть загадку времени, вступить в борьбу с ним! Победа над пространством и есть победа над временем.» Это крупнейшая, подлинно великая научно-философская и гуманистическая идея романа. Именно такого масштаба идеи отличают лучшие произведения НФ и литературы в целом.

Никакой анализ не заменит личных впечатлений от прочитанного текста. Трудно передать чувства, переживаемые в моменты, когда сознаешь и понимаешь грандиозность авторского замысла, мысли и сомнения героев. Кто-то говорит и о слезах восторга… Честное слово, я совершенно не вижу «ходульности» персонажей, о которой часто говорят. Они другие, не такие как мы, жители ЭРМ. Особенно впечатляет их спокойствие, уравновешенность, которые многими читателями, похоже, и воспринимаются как неестественность. Это спокойствие, дисциплинированность, характеризуют не только внешнюю, коммуникативную сторону жизни героев, но и, что особенно важно, их внутренний мир, личные переживания. Именно так и задумывал их автор. Они не прячут свои эмоции за маской вежливости, они действительно таковы, какими мы их видим. Здесь мне хочется привести цитату из статьи болгарского писателя-фантаста А.П. Славова «Психологические и ценностные механизмы неприятия героев Ефремова некоторыми типами интеллигенции»: «Ефремов позволяет себе то, что в нашем обществе практически не прощается — яркая индивидуальная свобода его героев сочетается с глубокой нравственной определенностью. Такое сочетание для современного скептичного, ироничного человека, недоверчивого ко всему гармоническому, живущего в мире где «всё на продажу» и «у каждого своя цена», в преобладающем большинстве обрекает его на восприятие ефремовских персонажей как дразнящего обвинения в безнравственности. И ещё (за границей сознательного) зависть, которую он ни за что не признал бы, потому что зрелый, опытный, современный человек не может завидовать каким-то выдуманным красавчикам и красавицам, которые успевают быть одновременно и интеллектуальными и чувственными, гуманными и решительными, страдающими и счастливыми! И то (представьте себе!) в мире без серости и ничтожеств, потому что каждый вырос в «силовом поле» индивидуализированной артистической педагогики, которая зарядила его убеждения, естественные как дыхание, — если он ещё не реализовал себя, не нашел той задачи, того дела, в котором уникален и неповторим, то может снова и снова возобновлять попытки, без риска прослыть неудачником в глазах общества». Прекрасные, предельно точные слова.

Мне кажется, что в случае с ТА произошло то, что бывает нечасто — творение в некотором смысле «превзошло» своего творца. И творец не стоял на месте — возник «Час Быка», но о нем особый разговор. Как всякое хорошее художественное произведение, ТА неразложима на отдельные идейные и прочие «пункты», несводима к какой-то одной афористической квинтэссенции. Очевидно, что интерес к ней — это не только читательская влюбленность, но и стремление разделить с автором его идеи.

Немного «шутки». Я, пожалуй, мог бы покритиковать Ефремова за слишком частое употребление слова «чудовищный». Конечно, по тексту оно везде к месту, но в нашем «великом и могучем» можно найти достойные синонимы, чтобы избежать повторений. Некоторые другие особенности языка тоже, при желании, можно причислить к недостаткам. Но это всё же мелочи. Какие угодно языковые красоты и «лихо закрученный сюжет» не скроют отсутствия достойного внимания читателя содержания, и наоборот — огрехи языка не умаляют сути произведения. Сам Ефремов писал, что осознает, что он не Толстой и не Чехов, но также ясно осознает и то, что ни Толстой, ни Чехов никогда бы не могли написать того, о чем пытается написать он. Вообще, для понимания ТА и других вещей полезно почитать статьи и интервью Ефремова.

Еще мне понравилась аудиокнига «ТА» (Читает С. Кирсанов). Слушая текст со стороны в сочетании с удачным музыкальным сопровождением, воспринимаешь его несколько иначе, по-новому. Особенно это касается глав о полете «Тантры». Космос так велик, что, строго говоря, размеры его НЕВОЗМОЖНО вообразить, хотя и можно выразить численно. Но, песчинка звездолета начинает преодолевать пространство, разум с невероятными усилиями, но торжествует над косной материей. Вот это действительно «ввергает в трепет восхищения», чувствуются «ужас и восторг» Низы Крит. К слову, даже в советском фильме 1968 г., который никак нельзя назвать удачной экранизацией, можно уловить отголоски грандиозного замысла автора романа. У Ефремова речь идет о реальном космосе, а не о «космосе» космических опер. Преодоление трудностей космических полетов на межзвездные расстояния показано в ТА настолько достоверно, настолько ярко в эмоциональном отношении, что когда позже, в «Часе Быка» Ефремов придумал звездолеты Прямого Луча, то это авторское нововведение стало восприниматься (я несколько раз ловил себя на этой мысли) как реальное достижение земного разума. Этот эффект обусловлен внутренней логикой развития, заложенной в авторскую концепцию будущего.

И напоследок немного серьезной «взрослой» критики. Читателям, интересующимся таковой, я бы порекомендовал ознакомиться с очень содержательной главой «Великое кольцо» из фундаментального труда А.Ф. Бритикова «Русский советский научно-фантастический роман» (доступно в сети). Здесь я позволю себе привести наиболее интересные и глубокие по смыслу, на мой взгляд, цитаты из этой работы.

«Смысл Великого Кольца не в переговорах, а в том, что расширение масштабов освоения мира неизбежно перерастает в более высокое объединение людей, в более высокую мораль и гуманизм. И, наоборот, подобно тому как закапсулирование цивилизации на своей планете чревато инволюцией (Шкловский), общность разумных существ не может остаться общностью, не распространяясь на все разумные миры. Более развитая цивилизация не может не заботиться о менее развитой уже хотя бы как о своем резерве. Технологический фактор диффузии разума в космос неотделим от идеологического. «Туманность Андромеды» внушает именно эту мысль».

«Физическое сближение миров, конечно, только часть великой цели. Даже безмерное могущество над природой, которое даст разуму межпланетное единение, тоже не вся цель. Самое главное — стремление разума к бессмертию или точнее к практически сколь угодно долгой жизни. Биогенная эра отдельной планеты, даже расширенная за счет освоения своей солнечной системы, имеет начало и конец. Выход в ближний космос может отсрочить, но не исключает конец планетного разума. Лишь в лавинообразном распространении по Вселенной разум может противостоять ее бесконечности, столь же неизбежно гасящей жизнь в одном конце, сколь закономерно она зажигает ее в другом. Вот почему наши предполагаемые братья по разуму не меньше нас должны быть заинтересованы в объединении».

«Ефремов вовсе не пытается, как это нередко бывает, свести многосложные социальные явления к элементарным законам природы. Но он нащупывает аналогии и диалектический переход между наиболее общими законами социальной жизни и наиболее общими законами жизни биологической. Сила ефремовской фантастики в том, что эта интеграция вносит в его концепцию определенность как «вверху», так и «внизу». Не может быть никаких «иных» мышлений, абсолютно недоступных нашей логике, потому что любое сознание везде отражает законы природы. Но если так, то на высшей ступени любой отличающийся от нас разум не может не быть гуманным, иначе он уничтожит себя».

«Люди остро нуждаются в оптимизме. Но человечество сегодня слишком много знает, чтобы его устроил прекраснодушный, волюнтаристский оптимизм, ему надо утвердить свой оптимизм убежденностью, объективным знанием противоречивых тенденций нашей эпохи. Это единственно приемлемая точка зрения».

«Ефремов предусматривает целую эпоху Упрощения Вещей. А для украшения женщин драгоценные камни у него привозят даже с Венеры. Предмет расточительной роскоши стал символом тонкого чувства изящного. Потребность в красоте стала значить для людей слишком много, поэтому ее культивируют наряду с противоположной — скромностью в жилье, бытовой обстановке. В некоторых утопических романах 20-х годов предполагалась физическая и психическая нивелировка мужчин и женщин. Драгоценные фаанты на шее прекрасной Веды Конг — одна из многих деталей, которыми в «Туманности Андромеды» подчеркнута противоположная мысль: подлинное равенство с мужчиной в делах и трудах нисколько не помешает еще больше быть женщиной».

«Мы стоим на том, что обязаны усовершенствовать этот мир для человека. Разумеется, никакое гениальное воображение не способно в точности угадать, как будет на самом деле. Но диалектически мыслящий фантаст может и должен дать почувствовать неизбежность эволюции идеала. Вот это ощущение и необычайно важно в «Туманности Андромеды». Оно уже нравственно настраивает на то, что мир не идет по кругу...... но поднимается по спирали. О спирали диалектического развития говорят в «Празднике Весны» Олигера. У Ефремова идея развития и возвышения жизни реализована в концепции человека. И эта концепция начисто лишена идиллического прекраснодушия, тень которого можно заметить и на иных утопических страницах братьев Стругацких, писателей в общем-то мало сентиментальных. В «Туманности Андромеды» появилась — впервые, вероятно, в советской социальной фантастике — суровая аскетическая интонация, и она в известном смысле программна».

«Пройдет время, и ефремовская концепция человека будущего устареет. Но время не отменит главного — переданной в романе мысли о движении, развитии идеала человека. Вот это движение и вливает жизненность в ефремовские «схемы».

Всем известна хрестоматийная фраза: «Всему хорошему во мне я обязан книгам» (М. Горький). Безусловно, это относится не ко всем без исключения книгам (а тем более, людям), а лишь к тем, что формируют мировоззрение и, даже более того, личность человека. И таких книг не может быть много. Если имеет смысл говорить о «главных» книгах в жизни, то для меня «Туманность Андромеды», при всем обилии и разнообразии других великолепных книг, мною прочитанных, всё-таки наверное на самом первом месте.

Оценка: 10
– [  35  ] +

Иван Ефремов «Час Быка»

terrry, 17 сентября 2010 г. 12:30

Для меня в оценке любой книги (художественной, прежде всего) особенно важно её «психоэмоциональное» воздействие на читателя — интерес, волнение и т.д. С этой точки зрения «Час Быка» (ЧБ) — книга едва ли не невероятная. Далеко не каждого из читателей, конечно, тронуло это воздействие, но зато каждый, кого оно коснулось, так или иначе, думаю, меня поймет. Удивительная сила ефремовской логики, беспощадная точность формулировок проявились в этом романе с особенной выразительностью, усиленной драматизмом, даже трагичностью сюжета.

ЧБ неразрывно связан с «Туманностью Андромеды» (ТА). Вероятно, не буду оригинален, если скажу, что ЧБ отличается от ТА также как Фай Родис — от Веды Конг. Кстати говоря, образ Фай Родис, центральный в романе — несомненно, большая писательская удача Ефремова. Вернее будет сказать — успех, так как это не случайный результат, а итог напряженного труда. В ЧБ все основные идеи автора, выдвинутые им в ТА и других произведениях получили своё дальнейшее закономерное развитие и углубление. Эти идеи формируют особую целостную систему взглядов на человека и весь мир, и не так просты для восприятия, как может показаться при не очень внимательном прочтении. Нужно проникнуться образом мыслей автора, отрешиться от предубеждений, на что, как известно, требуется определенная смелость. Возможно, именно поэтому одни читатели говорят о тяжелом языке романа, другие — о заказной коммунистической пропаганде, третьи — о сатире на советский строй, памфлете и т.д.

Образ человека будущего (идеал) сюжетно рассмотрен в романе в его противопоставлении образу жителя планеты Торманс (по сути, образу «среднего» современного человека Земли). Хотя нельзя, наверное, назвать это полным противопоставлением — сама Фай Родис говорит командиру звездолета Грифу Рифту о том, что жители Торманса ничем не хуже их, землян, и так же достойны выхода из инферно. И ради них (не только ради своей любви к тормансианской девушке Сю-Те) Вир Норин навсегда остается на Тормансе. Это дает автору возможность образно, рельефно, точно рассмотреть огромное количество основополагающих проблем и вопросов, которые его волнуют и волнуют (должны волновать) всё человечество. Главный из этих вопросов — о направлении генерального вектора развития цивилизации, о «смысле» её существования.

Отступление: Как-то раз, я услышал по радио «Передачу о новых книгах» писателя Петра Алешковского и его соведущей. Речь шла как раз о ЧБ, причем в рубрике «Книги нашего детства». Было сказано много явных нелепостей вроде: «йога и другие маргинальные течения». Рассуждения о «стреле Аримана» названы скучными. К сожалению, в программе чувствовался «подтекст»: Ефремов — кто-то наподобие идейного вождя «секты» своих фанатичных последователей, в число которых входят толи прекраснодушные мечтатели маниловского толка, толи все те же «йоги-маргиналы». Приходит, почему-то, на ум оценка, данная на Тормансе Вир Норину автоматом, выдающим советы по выбору работы: «Туп и глуп. Но реакция хорошая». Весь писательский успех Ефремова Алешковский выводит из неожиданности его текстов. Не странно ли, что эта «неожиданность» длится уже более сорока лет, если иметь в виду только ЧБ. Для меня, как и для многих других, очевидно, что творчество Ефремова ориентировано на читателя думающего, склонного к самостоятельным оценкам. Герои Ефремовских книг, как говорят, «органически» не способны ни творить себе кумиров, ни быть таковыми для других. Вообще-то, не стоит удивляться тому, что Ефремов не оценен и сегодня в полной мере. Разве он один? Впрочем, на момент создания романа были и другие мнения о нем в писательской среде. Из письма В. Дмитревского И. Ефремову, 15 ноября 1968 г.: «Роман уже прочли Бритиков, Брандис, Гор, Ольга Ларионова, Борис Стругацкий, Аскольд Шейкин, Меерров. Сейчас он у Шалимова. Все читавшие его, я бы сказал, ошеломлены грандиозностью и множественностью проблем, поставленных автором в самых различных сферах: и социологической, и экономической, и морально-этической, и ещё… и ещё». А. Ф. Бритиков, со свойственной ему бескомпромиссностью, критиковал роман в своем письме Ефремову. Но вот его слова: «Вам удалась – при всех моих придирках, высказанных и не высказанных, — удалась диалектика утверждения и критицизма. Роман убеждает, что хотя и чертовски труден этот путь, но только на нем можно что-то сказать человеку». И далее в постскриптуме: «Я не сказал главного: «Час Быка», безусловно, самая значительная вещь после «Туманности Андромеды» в нашей фантастике. Да и на Западе не знаю романов такого масштаба. Так что придирался с самой высокой меркой».

Невозможно, кажется, сказать сразу обо всех проблемных полях, затронутых в ЧБ — ассоциативные ряды захлестывают несовершенное сознание человека ЭРМ. Глубочайшая мысль писателя — «теория инфернальности», которая необыкновенно ясно и убедительно, используя логику научного познания, раскрывает причины страданий человека в несовершенном обществе, а также вообще всех живых существ на Земле. Это источник идей более высокого порядка, чем привычные (анти)утопические мотивы. А.Ф. Бритиков назвал это произведение романом-трактатом. Я бы хотел обратить внимание на вопросы человеческой психики, которые неизменно находились в фокусе писательских интересов Ефремова. Здесь открывается целый «гносеологический космос»: от банального «все болезни от нервов» и до предвидения будущего. Идеал человека будущего, по Ефремову, воплощает в себе овладение и контроль огромной психической энергией, потенциально, имеющейся у каждого. Вспомним необычайную даже для людей ЭВР психическую силу Фай Родис, «особую чувствительность» Вир Норина. Кажется, именно этим, в большей степени, чем чисто физическим совершенством, земляне отличаются от тормансиан. И именно это вызывает восхищение. Ведь определенная «психическая сила» нужна даже и для того, чтобы внимательно прочесть и воспринять ЧБ. Неразрывную связь психики и интеллекта в человеке Ефремов подчеркивал всегда. Поэтому ЧБ — все-таки не сухой философский (социологический) трактат, но необыкновенно насыщенное мыслью произведение искусства, в чем-то даже поэтическое. Эта поэзия иногда сурова и страстна, иногда — щемяще печальна, но никогда — холодна, равнодушна, абстрактна. Это поэзия людей, «подобных натянутым струнам», которые знают, что «наивысшее счастье человека всегда на краю его сил». Здесь мы наблюдаем удивительный сплав животрепещущей темы и убедительности (очарования) вымысла.

При читательских обсуждениях романа часто возникает вопрос о гибели трех землян, а затем и самой Фай Родис. Одна из читательниц замечает, что «…нечаянная смерть землян вообще вызывает улыбку». Оставим в стороне то прискорбное (и симптоматичное ) обстоятельство, что смерть, хотя бы и «нечаянная», может и в самом деле вызвать у кого-то улыбку. Понятно, что в данном случае речь идет о сюжете. И все же, не стоит так свысока относиться к этому авторскому решению. Действительно, можно, наверное, было придумать и другой, более правдоподобный ход событий (возможно, кто-то полагает, что сделать это легко). Но и здесь мне видится особый авторский замысел. Земляне гибнут потому, что иначе они НЕ МОГУТ поступить. Не в смысле совершения самоубийства, а в том смысле, что они следуют своей земной морали, преступить через которую для них так же невозможно, как для нас отменить указом президента закон всемирного тяготения. «Не избивать же их лазерным лучом, спасая наши драгоценные жизни» — спокойно говорит Тор Лик (!). Моральные нормы, а равно и полное их отсутствие — сила, может быть, посерьезней небезызвестной лемовской бетризации. Нельзя быть «идеальным» человеком на Земле и одновременно с этим — «чойо чагасом» на Тормансе, и получается, что «нельзя безнаказанно пройти через инферно»… Это, пожалуй, наиболее трудный для восприятия момент ЧБ, но он же, может быть, и наиболее важный. «Я, наверное, никогда не научусь думать так, как вы — прежде о других, а потом о себе». Кажется, так говорит, обращаясь к Фай Родис, тормансианский инженер Таэль. И Тивиса Хенако: «Кто эти существа? Они неотличимы от людей и в то же время не люди.» — вот суть противоречия, которые должны были разрешить земляне. Но разве только перед людьми ЭВР стоит эта, отнюдь не абстрактная задача, разве сегодняшние люди Земли не обречены на её чуть ли не каждодневное решение? А решение людей ЭВР таково: «Дикую толпу можно было бы уничтожить, но такая мысль даже в голову не могла прийти землянам.»

Сам Ефремов в статье-интервью «Следы человека, которого еще нет» высказался на эту тему вполне определенно: — «Мне кажется, что одной из самых важных проблем, которая не снимется и у весьма отдаленных поколений, будет именно психологическое исследование мотивировки поступков и глубокого анализа их причин. Разумеется, не в порядке бихевиоризма. Есть такое течение (оно во многом смыкается с фрейдизмом), которое вообще оправдывает поведение человека, по большей части неблаговидное. Оправдывает какими-то атавистическими инстинктами, какими-то древними психологическими пережитками, подсознательными эмоциями. Вспомним, сколько романов написано на тему о том, что человек низок, гадок, что человек есть убийца, что он с трудом подавляет в себе изначальное желание убивать, разрушать, уничтожать. …. Именно для того, чтобы парализовать все эти псевдоученые разговоры и мнимые научные обоснования, мы и должны разрабатывать свою психологическую науку, которая должна опираться на философское осмысление мира. Разрабатывать ее в том направлении, чтобы показать человеку правильный путь развития своих склонностей, анализировать ошибки, устанавливать их причины и, так сказать, закрывать его на ключ от всего дурного, аморального. Это очень важно. Только тогда в мире переведутся изуверы, преступники, маниакальные ученые, которые ради своей науки готовы пожертвовать весьма многим. …Разные ученые и мыслители в разные времена задавали себе и миру вопрос: каков критерий нормальной психологии? Творческий экстаз, фанатичная увлеченность любимым делом, одержимость гениальной идеей, — где здесь грань между нормальностью и психопатией? …Единственный критерий — общественное поведение человека. Его забота о ближнем, о счастье людей. Все другое, что не связано с человеколюбием, — более или менее замаскированные честолюбивые устремления, завуалированный практицизм, растворенный в красивых словах эгоизм». Таким образом, Ефремов, как и подобает истинному ученому, последователен в своих убеждениях, излагавшимся им как в художественной, так и в публицистической формах.

Рассуждения автора (некоторым читателям они кажутся скучными) в ЧБ о медицине, науке, психологии и социологии нисколько, на мой взгляд, не устарели. Скорее, наоборот, по мере т.н. «глобализации» сходство между современной земной цивилизацией и тормансианской как будто усиливается. У нас, в России, слово «олигарх» стало почти обиходным, в отличие от времени написания романа (поневоле задумаешься о ефремовском предвидении!). Не следует, конечно, упорно отыскивать прямые (памфлетные) аналогии, они лежат гораздо глубже — в общих законах развития человека и социума, цивилизации, и Ефремов помогает их лучше увидеть, распознать, предлагает (самостоятельно!) задуматься и сделать, образно говоря, первый шаг вверх по лестнице выхода из инферно. И если героев ТА можно порой упрекнуть в некоторой склонности к декламации, то в ЧБ этого нет. Остаются не вполне ясными, правда, способы перехода от «инфернального» мира, или ЭРМ, к миру коммунистическому. На этот недостаток указывал и А.Ф. Бритиков в одном из своих писем Ефремову. С другой стороны, излишняя конкретика таких «рецептов», конечно, повредила бы тексту (всем нам знакомы судьбы футурологических прогнозов). Здесь, наверное, уже поле для (деятельной?) фантазии самих читателей.

И еще раз хочется отметить особую поразительную, местами, завораживающую атмосферу романа, начисто лишенную всякой суеты и пустословия, создающую истинный «феномен достоверности». Вот уж действительно, невозможно оторваться. Один мой знакомый университетский преподаватель говорил по этому поводу, что Ефремов сам обладал теми «гипнотическими» качествами, что были, например, у Гирина из «Лезвия Бритвы». Трудно освободиться от такого влияния, пусть даже передаваемого через книжный текст, так же как трудно не поддаться притягательной силе образа Фай Родис и других землян.

ЧБ следует читать, на мой взгляд, обязательно после ТА, возможно, с некоторым перерывом, чтобы не смешивать впечатления. По собственному опыту могу сказать, что полнее эту книгу поймет человек зрелый (может быть, не случайно в романе упоминается о сорокалетней зрелости Родис), но, конечно, эта книга для всех возрастов, за исключением разве что самых юных, что понятно. Как альтернативный способ восприятия я рекомендовал бы в дополнение к тексту и аудиокнигу, хотя там сокращенный (немного) вариант.

Трудно вообразить, каким могло бы быть «продолжение» ЧБ. Для этого, наверное, нужно быть Ефремовым. Известно, что он задумывал роман «Чаша отравы». «В этом романе писатель хотел развернуть картины отравления ноосферы, как говорил Вернадский, человеческого общества и собственно мозга человека всеми видами злых, вредоносных, унижающих, ошельмовывающих, обманывающих влияний. И, разумеется, сказать о том, что надо предпринять для очищения ноосферы — психической атмосферы земли, показать, что надо сделать, чтобы уничтожить все фантомы, насилующие природу человека, ломающие его разум и волю» (цитата). Есть ли сейчас что-либо более актуальное? Мне думается, это и было бы «продолжением» ЧБ. Очень жаль, что мы никогда не сможем его прочитать. Но, несомненно, оно, это продолжение, обязательно показывало бы нам пути дальнейшего развития идеала человека, о котором говорил талантливый критик (исследователь НФ) А.Ф. Бритиков, анализируя «Туманность Андромеды». «Час Быка» уже прочно укоренен в ноосфере Земли, и дав волю фантазии, можно придти к выводу, что каждый из соприкоснувшихся с творчеством Ефремова, независимо от того, как он оценивает конкретные произведения (конечно, при осмысленности и ответственности таких оценок), делает свой маленький шаг в направлении этого развития, и тем самым вольно или невольно исполняет великую мечту и замысел Автора.

Оценка: 10
– [  34  ] +

Аркадий и Борис Стругацкие «Страна багровых туч»

terrry, 22 декабря 2010 г. 14:20

В моем личном рейтинге «Страна багровых туч» — на первом месте среди произведений Стругацких. В дальнейшем они написали немало вещей, возможно, более совершенных литературно, но только в «Стране багровых туч» им удалось так ярко передать то, что называет радостью первооткрывателя, первопроходца. Иными словами — радостью человека, стремившегося к невероятно трудной цели и достигшего её.

Мне особенно понравилось то, что в повести убедительно и живо показан предварительный этап полета – строительство планетолета, испытания техники и людей. Все это призвано показать (совершенно справедливо), что великие дела не возникают на пустом месте. Хорошо передана атмосфера увлеченности людей общим грандиозным проектом. Сейчас в литературе это, пожалуй, редкость.

Что касается самих приключений на Венере, то они, вообще говоря, не представляют собой чего-то особенного, выдающегося, однако, достаточно оригинальны – интересна тема «Красного кольца», «Голконды». Есть кое-какие преувеличения – как-никак приключения, но читается всё это с большим интересом, причем, неоднократно.

Другие недостатки повести касаются персонажей. Некоторые их черты, вероятно, для придания «живости», намеренно преувеличены. Так, например, Юрковский не в меру высокомерен поначалу с Быковым, а сам Быков на глазах превращается в «несгибаемого героя», безукоризненно владеющего собой. Командир Ермаков как-то чересчур суров, на грани надлома. Вспоминается комичный (непреднамеренно) эпизод, где Ермаков настаивает на том, чтобы один из будущих членов экипажа «Хиуса» доел-таки свою котлету. Позже, кстати говоря, в «Пути на Амальтею», в «Стажерах» сам Быков, уже «в чине» командира корабля, станет таким же неуместно и нарочито суровым, (это отмечал еще А.Ф. Бритиков).

По поводу идеологии. Идеология органично входит в мир, показанный авторами. Герои повести не делают вид, что «строят коммунизм», а действительно этим занимаются на своем месте. Этот мир вместе с идеологией, представлениями о планетах и космосе, ракетными технологиями и проч. представляет собой законченное (во многом) целое, и этим, в том числе, интересен. Это действительно НАУЧНАЯ фантастика, серьезная литература, обладающая познавательной ценностью (выражение С. Лема). Пользуясь снова терминологией С. Лема, можно сказать, что это произведение – ложный, но существенный прогноз (футурологический). Вообще-то, стоит позавидовать героям этой книги, которые озабочены освоением космоса, а не «освоением» бюджетных средств…

На мой взгляд, общая концепция «Страна багровых туч» лежит в русле ефремовской парадигмы (кстати, Юрковский в повести упоминает рассказ Ефремова «Олгой-Хорхой»), но обладает и своими оригинальными особенностями. Тот же Бритиков писал, что Стругацких с самого начала увлекала полемическая мысль о том, что строительство коммунизма, так сказать, по плечу нашим современникам, со всеми их недостатками. В то время как у Ефремова главным условием построения коммунистического общества является развитие человеческих качеств.

«Страна багровых туч» — произведение талантливое и знаковое для отечественной НФ, а потому рекомендуется к прочтению всем.

Оценка: 9
– [  33  ] +

Иван Ефремов «Лезвие бритвы»

terrry, 11 января 2011 г. 17:23

«Лезвие Бритвы» — самое большое по объему произведение Ефремова. Это действительно «роман приключений» и, в большой мере, приключений мысли. Ефремов, как известно, считал его своим лучшим, любимым романом, несмотря на многочисленную критику, в основном, профессиональных критиков и писателей. Мне кажется, что одна из причин такого отношения писателя к своему творению заключается в том, что в «Лезвии» речь идет о его современниках, или, шире говоря, о современности со многими её животрепещущими проблемами. А ведь, как бы то ни было, степень эмоциональной вовлеченности писателя (речь, очевидно, идет именно о писателях, а не о производителях псевдолитературного хлама) в судьбы современников по естественным, так сказать, причинам всегда будет выше, чем в судьбы далеких предков или гипотетических потомков. (А вот для читателей такой вывод, пожалуй, менее справедлив (?))

Но современность интересует Ефремова не только сама по себе. В ней он видит живое развитие и истоки будущего, которое мыслилось ему коммунистическим. Об этом говорят строки из письма В.И. Дмитревскому.

Москва, 20.06.61.

«Сущность «Лезвия» в попытке написания научно-фантастической (точнее — научно-художественной) повести на тему современных научных взглядов на биологию, психофизиологию и психологию человека и проистекающие отсюда обоснования современной этики и эстетики для нового общества и новой морали. Идейная основа повести в том, что внутри самого человека, каков он есть в настоящее время, а не в каком-то отдаленном будущем, есть нераскрытые могучие силы, пробуждение которых путем соответствующего воспитания и тренировки приведут к высокой духовной силе, о какой мы мечтаем лишь для людей отдаленного коммунистического завтра. То же самое можно сказать о физическом облике человека. Призыв искать прекрасное будущее не только в космическом завтра, но здесь, сейчас, для всех — цель написания повести».

А формирование этих «могучих сил», по Ефремову, началось еще десятки тысяч лет назад у наших предков.

В книге, конечно, имеются, свои «приметы времени». Например, такие малосимпатичные персонажи как Дерагази и Трейзиш иной раз кажутся сущими «младенцами» по современным меркам, не говоря уже об Иво Флайяно. Несколько натянутым, на мой взгляд, выглядит и способ «внедрения» Таты в семью Иверневых. Образы явно отрицательных персонажей, построение детективной интриги — не самые сильные (правда, это не значит — откровенно слабые) стороны Ефремова-писателя, что и понятно. Но чисто приключенческий накал повествования высок, особенно в главах об Индии. В этих главах об Индии (они же, на мой взгляд, самые удачные литературно) очень красивы описания гималайских пейзажей. Я думаю, Ефремову здесь помогли его путешествия по пустыне Гоби, описанные в «Дороге Ветров» (о широком использовании гобийских реминисценций в ефремовской прозе писал А. Шалимов). В описаниях бытовых деталей Ефремов проявляет себя как большой мастер слова. Это видно уже в первой главе романа. И здесь же, с самого начала, начинает проявляться узнаваемый ефремовский стиль — бытовые и прочие детали перемежаются с мыслями и выводами самого общего плана. Очень достоверно описаны картины палеолитического мира, открывшиеся сибиряку Селезневу. Но, пожалуй, еще больший мастер Ефремов в передаче оттенков человеческих чувств, включая и самые высокие. Здесь его отличает лаконичность, даже некоторая суровость.

Диалоги и монологи Гирина и Симы (и прочих персонажей тоже) кажутся иногда несколько ригоричными и книжными. Несколько непривычно читать, как Сима рассказывает Гирину о правильной женской «породе», и в доказательство демонстрирует полное отсутствие волосков на голени. А влюбленный в нее Гирин добавляет, что этот признак справедлив и для мужчин (!). Часто герои выступают в роли декламаторов. Забавно представлять, как Сима перед телекамерой бодро и уверенно живописует стиль советских девушек в одежде в противовес «западным», а Мстислав Ивернев мельком весьма критично оценивает Джину Лоллобриджиду. А ведь в это время даже в столице Советского Союза стиль основной массы населения определялся не столько личным вкусом и достатком, сколько тем, что обозначается словом «дефицит» и прочими внешними ограничениями, часто выдаваемыми за сознательный выбор. Впрочем, это не искажает сути эстетических взглядов Ефремова. И всё же персонажи книги выглядят живыми людьми, а не, как говорят, плакатными образами. Автор слегка идеализирует своих героев и советское общество (намеренно?), что в таком «интеллектуальном» романе как «Лезвие Бритвы» выглядит, на мой взгляд, простительным, хотя нельзя, может быть, отнести это к безусловным достоинствам книги.

Как всегда у Ефремова, настоящие люди занимаются настоящим делом, или находятся в поиске своего пути. Многие из них очень молоды, но одновременно очень далеки от инфантилизма. Вообще, они живут как СВОБОДНЫЕ люди, то есть, УПРАВЛЯЯ своей жизнью. В этом, пожалуй, тоже литературная примета эпохи, на мой взгляд, положительная. В любимом романе Ефремова, я думаю, просто не могли не появиться (даже дважды!) образы художника-скульптора и вдохновляющей его модели. Вспоминаются и Антенор из «Каллиройи», и Пандион, и Карт Сан из «Туманности Андромеды». Впоследствии появятся тормансианский скульптор, создающий статую Фай Родис, и античные скульпторы в «Таис Афинской». А профессия Мстислава Ивернева — горный инженер, напоминает об одной из специальностей самого Ефремова. В романе вообще много информации о геологах и геологии, которую мало где можно так запросто почерпнуть. Много в книге и этнографических сведений — тоже своеобразный ефремовский «конёк», максимально проявленный в «Таис Афинской».

Мировоззренческие идеи Ефремова наиболее ярко выражены через слова и мысли Гирина и Витаркананды. Эти идеи, может быть, представляют наибольшую ценность или, если угодно, интерес в книге. Не следует только воспринимать их как догматическую декларацию автора. Главное — это постоянный поиск понимания сути каких-либо явлений и их взаимосвязи, развитие высших человеческих качеств. И здесь возникает вопрос: устарели ли главные идеи Ефремова, архаичны ли они, как то заявляют некоторые читатели? На мой взгляд — ни в малейшей степени. Опровергнуть ефремовские утверждения могло бы только развитие реальной жизни, рассматриваемой в аспекте строгой науки, философии, искусства, социологии, медицины и т.д. Причем, и это главное, не просто опровергнуть (отвергнуть), а предложить свои парадигмы, более близкие к истине. А этого, насколько я понимаю, пока не произошло. Как справедливо заметил Гирин в романе: «… спорная книга — напишите другую, с других позиций, спорная теория — создайте другую. Причем по тем же самым вопросам и предметам, не иначе». Да и тот же Дерагази в гипнотическом трансе, в который его погрузил Гирин, излагает простые, но довольно интересные (и современные!) социологические выводы. Гирин и Витаркананда — олицетворение в книге, если можно так выразиться, мудрости Запада и Востока, две стороны одной медали, которая есть истина, точнее, её поиск.

Размышления Ефремова о красоте не ограничиваются одной лишь биологической целесообразностью. Он всесторонне, на различном материале пытается исследовать это понятие. Здесь уместно вспомнить прекрасную и очень полезную для понимания данного вопроса статью А.Ф. Бритикова «Целесообразность красоты в эстетике Ивана Ефремова». Так, рассказывая о найярских племенах, Ефремов не забывает и такой «непреходящий» вопрос, как связь сексуальной жизни и экономики.

Это «исследование» вопроса о красоте проводится Ефремовым с присущей ему особой эмоциональной интонацией. Проницательный взгляд автора (придумавшего Академию Горя и Радости) часто обращается к взаимосвязи красоты и гибели, что находит и прямое свое отражение в сюжете романа (гибель Тилоттамы). Эта связь, по видимому, имеет глубокий, не осознаваемый до конца смысл, но отображаемый, тем не менее, как в «высоких», так и в более «популярных» образцах искусства. Позволю себе привести такой пример — слова из одной известной песни (экранизация «31 июня»):

Так было в мире всегда,

Так будет в мире всегда.

Вслед за беспечным летом

Осень приходит следом,

Рядом со счастьем ходит беда.

Витаркананда говорит Даяраму: «Сейчас нет меры страдания в этом мире». И может быть, эти мысли в какой-то мере послужили Ефремову отправной точкой в его концепциях «инферно» и «стрелы Аримана», изложенных позднее в «Часе Быка». В статье-интервью «Как создавался Час Быка» Ефремов говорил, что начал обдумывать этот роман с начала 60-х годов.

Взгляды Ефремова на христианскую религию и церковь (речь не только об инквизиции), может быть, слишком категоричны, но заслуживают уважения и пристального внимания, так как выглядят последовательными и логичными. Как мне представляется, в конечном счете речь идет о том, что «христианская цивилизация» оказалась не в силах указать человеку его истинный смысл жизни, указать «выход из инферно». В итоге — сплошные «тупики». Не это ли мы наблюдаем сейчас в Европе, в мире вообще? В наиблагополучнейшей Финляндии самый популярный продукт, я слышал, — «набор от похмелья».

Среди всего прочего, отмечу один интересный момент. В романе описан случай выздоровления онкологического больного с помощью «психики». Ефремов, как того и требуют художественные каноны жанра, показал этот эпизод (и другие подобные) намеренно несколько преувеличенно, может быть, «приукрашенно». Но, во-первых, не будем забывать, что «Лезвие Бритвы» — отчасти, и фантастический роман. Во-вторых, в этом же эпизоде Ефремов устами Гирина предостерегает от поспешных выводов и лженауки в лице медицины. Наконец, такой скептик как С. Лем, в своей «Сумме Технологии» указывал на существенное влияние психики, а именно, желания выздороветь, победить болезнь, на течение серьезных (смертельных) заболеваний. Он писал об этом как об установленном, хотя и непонятом, не объясненном строго наукой явлении. Уж кто-кто, а и Ефремов и Лем были далеки от веры в мистическое чудо. Так, к примеру, Ефремов, устами Гирина, хотя и вскользь, но «разоблачает» «чудеса» В. Мессинга. Вообще, у Ефремова эпизоды и сцены, где идет борьба человека (врачей) со смертью написаны с какой-то особенной торжественностью, вспомнить хотя бы сцену спасения Рен Боза в «Туманности Андромеды».

Эта книга очень индивидуальна и оригинальна как по тематике, так и по структуре (композиции). Высказывались мнения, что роман «Лезвие Бритвы» выглядел бы лучше с литературной точки зрения, будь он написан в виде цикла новелл. Трудно сказать, но лично я такого мнения не разделяю. Для меня эта вещь ценна именно в ее существующем виде. Несколько, казалось бы, далеких друг от друга, сюжетных линий как бы подталкивают читателя к мысли о сложности и многообразии мира, который, тем не менее, управляется строгими общими законами, доступными человеческому познанию. Случайность и закономерность диалектически проявляются в судьбах героев романа, иногда — удивительным образом. Кажется, что рамки романа действительно тесны для «Лезвия» — не всегда выдержана стилистика, довольно много и чисто дидактических рассуждений. Но с другой стороны, можно сказать, что любые рамки по определению тесны для полноценного отражения всей сложности жизни в литературе. А в «Лезвии Бритвы» для такого отражения находятся порой удивительно точные и волнующие слова. Вообще, книги Ефремова подтверждают давнее наблюдение о том, что подлинно значительные литературные произведения не умещаются в определенные рамки, формальные классификации и т.п.

Некоторых читателей раздражает «коммунистическая идеология», якобы присутствующая в романе как некий мешающий, искажающий «правильный» взгляд на мир, элемент. Такие читатели, на мой взгляд, не понимают, что эта «идеология» суть неотъемлемая часть ефремовского мировоззрения, в котором целесообразность физической красоты имеет прямую связь (и даже аналогию) с целесообразностью («красотой») социального устройства. Красота служит ориентиром человеку, как в личных, так и в общественных отношениях — так я понимаю идею Ефремова. Стоит ли говорить, что коммунизм Ефремова и коммунизм СССР — не одно и тоже? (К слову, нынешним критикам, стоило бы задуматься, что лучше, коммунизм СССР или, скажем, ельцинская или даже путинская Россия?) Речь, по сути, идет о соотношении эволюционных и инволюционных тенденций в развитии общества, как заметил А.Ф. Бритиков в письме Ефремову по поводу «Часа Быка». Вообще говоря, «Лезвие Бритвы», как всякое стоящее произведение и должно вызывать вопросы и давать повод для споров по самым разным темам. В этом одна из причин долгой жизни книги. Но противоречивые оценки романа возникают, на мой взгляд, просто потому ещё, что часто читатели снижают художественную ценность произведения из-за того лишь, что персонажи придерживаются ошибочных, с точки зрения этих читателей, идейных (идеологических, этических, эстетических и проч.) воззрений. Они, эти читатели, готовы были бы дать автору добрый совет типа: «Послушайте, ну сколько можно об одном и том же и с таким умным видом? Книги так не пишутся. Люди так не говорят!» и т.д. Едва ли это правильный подход, ведь он выдает собственную идеологическую «зашоренность», узость кругозора, может быть. Но в конце концов, каждый прочтёт именно ТУ книгу, какую хочет, даже если это один и тот же текст.

Кому-то может показаться, что Ефремов в «Лезвии» больше философ, чем писатель-беллетрист. Я думаю, это всё то же обманчивое впечатление, возникающее по причине, в целом, непривычной для художественной литературы (но обычной у Ефремова) насыщенностью текста научными, антропологическими, «философскими», «культуроведческими» и прочими сведениями. Один из советских философов (по фамилии Ильенков) заметил, что занятия философией вообще неизбежны для человека, т.к. философствовать и просто думать, по-сути, одно и то же. Для полного понимания «Лезвия» требуется особенно вдумчивое отношение к этому тексту, в чём, кстати, помогают аудиокниги.

По мере прочтения романа проникаешься все большей симпатией и к автору и к его героям. Жаль расставаться с ними в конце. «Лезвие Бритвы», несомненно, можно отнести к разряду классической литературы двадцатого века. Пользуясь терминологией Э. Фромма, по-видимому, ценимого Ефремовым, можно сказать, что чтение таких книг «может быть продуктивным и вызывать внутреннее сопереживание — то есть представлять собой чтение по принципу бытия», а не потребления. Осмелюсь сказать, что эта книга будет полезна молодым людям, находящимся на стадии формирования своего мировоззрения.

Хотелось бы также отметить радиоспектакль, созданный по роману — дух времени передан очень удачно, хорошо обозначены образы героев. Игра актеров придает тексту большую художественную выразительность, живость и убедительность. Хороша и аудиокнига от «Ардис». С. Кирсанов хорошо исполняет произведения Ефремова (он же читал «Туманность Андромеды»).

Оценка: 10
– [  33  ] +

Станислав Лем «Фиаско»

terrry, 1 октября 2010 г. 16:20

«Фиаско» — роман столь же интересный, сколь и печальный. На протяжении всего своего творчества Лем постепенно переходил от умеренного оптимизма к скептицизму и далее к полному пессимизму в отношении, так сказать, социологических перспектив. В этом романе писатель применяет приём контраста между невероятными техническими достижениями и абсолютной тщетой попыток найти взаимопонимание с братьями по разуму.

Согласно Лему, во времена Пиркса и Парвиса человечество более или менее успешно осваивает Солнечную систему, что для нас, конечно, фантастика (увы), но не слишком «фантастическая». Другое дело – последующие поколения землян, понятие о возможностях которых можно почерпнуть из романа. Эти раскалывают планеты как орехи, летают к черным дырам, оживляют мертвецов (правда, не всех) и т.д. Лем здесь (очень буднично) не жалеет красок. Указана, например, масса космического корабля «Эвридика»: не много не мало миллиард тонн, что равно массе кубического километра (!) воды. Для сравнения, масса ракеты из «Эдема» всего шестнадцать тысяч тонн. Да и тех, кто летит на этом корабле нельзя назвать экипажем или экспедицией, скорее это целый институт и небольшой город в одном лице — некоторые вопросы на этом корабле решаются чем-то вроде голосования. В этих описаниях Лем иногда даже напоминает Жюля Верна, на новом, конечно, уровне. Естественно, Лем не был бы Лемом, если бы не насытил свой текст философскими и научными данными, размышлениями и аллегориями. В этом смысле в «Фиаско» он, кажется, превзошел самого себя. Читать всё это необыкновенно увлекательно.

Но мне как-то непонятно то исступление, с которым земляне хотят вступить в контакт с квинтянами. Это уже не назовешь страстью исследователя, так как они готовы даже уничтожить этих самых квинтян. Не видно, чтобы это их стремление вытекало с НЕОБХОДИМОСТЬЮ из развития земной цивилизации. Постепенно складывается впечатление, что они и сами не знают, зачем им вообще нужен какой-либо реальный контакт с кем-либо. Они становятся похожими на детей, в гневе разламывающих непонятную игрушку. Но ведь населенная, пусть и не известно кем, планета – не игрушка. С квинтянами тоже не всё ясно. Автор дает понять, что они (по, крайней мере, в нынешнем виде) совершенно нечеловекообразны. И, тем не менее, кто-то произвел и производит (как?) огромное количество спутников, кто-то выражает «приветствие» посланнику земли. Вся ситуация, конечно, сложнее и запутана автором намеренно. Но она граничит уже с антиномичностью и алогичностью, то есть балансирует на грани обладания познавательной ценностью. А это для лемовской прозы чревато катастрофой, распадом. Как пример научно-фантастической философской прозы «Фиаско» — безусловно, шедевр, очень выдержанный стилистически. И, однако, концептуально прорывной эту книгу не назовешь. Великолепному литературному мастерству и изощренной фантазии недостает столь же ошеломительной КОНСТРУКТИВНОЙ идеи. Ведь никаких ДРУГИХ способов этого самого Контакта сам Лем не предлагает. Фактически, и это важно, он утверждает, что их и нет вовсе, окончательно формулируя своё credo. Но Космос, Контакт и по существу и для литературы – темы необъятные, если не устанавливать самому себе сходящихся парадигмальных рамок.

Таким образом, можно придти к выводу, что «Фиаско» есть фиаско, в некотором смысле, конечно, всего творчества Лема – его писательская судьба отражает судьбу героев его романа. Цитируя слова самого Лема о «Создателе Звезд» Стэплдона можно сказать, что это поражение, понесенное в титанической борьбе. Закономерно то, что этот роман стал, фактически, последним его произведением в НФ. Тема «Контакта» так, как её понимал Лем, была исчерпана, найти же новую тему оказалось не под силу даже такому титану, как он. От этого становится немного грустно.

PS Путешествие «Эвридики» с помощью «черной дыры» перекликается с гипотезой Н.С. Кардашева, о которой можно прочитать, например, в монографии И.С. Шкловского «Вселенная, жизнь, разум».

Оценка: 10
– [  27  ] +

Герберт Уэллс «Машина времени»

terrry, 26 января 2011 г. 18:42

Строго говоря, путешествия во времени совершались и до Уэллса. Однако, трудно назвать произведение более эпохальное для НФ как особого вида литературы, чем «Машина времени». Оно стало эпохальным и для самого Уэллса, открыв череду великолепных НФ романов. К слову, тема перемещения героев во времени оказалась одной из самых плодотворных тем во всей фантастике. Как известно, к ней обращались писатели самого разного масштаба и дарования, включая и таких, как С. Лем.

Эта книга впервые попала мне в руки, когда мне было лет одиннадцать. Помню, я очень медленно её читал, особенно поначалу, принимая за чистую монету «техническое описание» машины. К тому же уэллсов язык не очень прост для восприятия, в этом я еще раз убедился недавно, прочтя «Машину» в оригинале. Но самое яркое впечатление (до сих пор помнится) – описание первой встречи Путешественника с обитателями далекого будущего. Великолепно описано его смятение, тут же дождь с градом, маячащая за завесой дождя фигура крылатого сфинкса – картина сюрреалистическая! Действительно, что мы любим в фантастике? Вероятно, в первую очередь, то, что составляет её отличие от реалистической литературы – убедительность вымысла, «феномен достоверности», «опережающий реализм» и проч. Вот этот феномен достоверности в “Машине времени” присутствует в избытке. В этом смысле она остается, во многом, непревзойденным эталоном и по сей день. И.А. Ефремов говорил, что не только полемизировал с Уэллсом, но и учился у него мастерству фантастики.

Стоит отметить, что это произведение все же несет на себе отпечаток своей эпохи, точнее говоря, наступления новой, промышленной. Это хорошо видно из мировоззрения Путешественника по времени. Он испытывает неподдельный ужас перед морлоками. Но этот ужас до мозга костей материалистичен, в нем нет ничего суеверного, мистического, что часто встречается в романтической фантастике 19-го века, но нет и ничего «лавкрафтианского».

«Машина» наделена многими чертами антиутопии. И помимо восхищения писательским мастерством Уэллса, испытываешь уважение к его гуманизму и к глубине его социологических идей (время издания книги – 1895 г.!).

Оценка: 10
– [  25  ] +

Иван Ефремов «Дорога ветров (Гобийские заметки)»

terrry, 6 сентября 2011 г. 18:05

Как правило, художественный вымысел приукрашивает правду жизни, делая её, для читателя, во всяком случае, более занимательной. И не столь уж часто бывает так, что описание реальных событий оказывается не менее, а, может быть, и более увлекательным, чем содержание иного остросюжетного романа. Между тем, Ефремов в предисловии к своим, безусловно, интереснейшим Гобийским заметкам сообщает, что в них нет ни слова вымысла.

Когда впервые, еще на втором курсе я читал это произведение, оно показалось мне (после «Туманности Андромеды» и «Часа Быка») не впечатляющим, даже несколько скучноватым. Внимание терялось в подробных описаниях и наблюдениях автора, не в силах охватить целостную картину. Теперь же книга представляется мне чуть ли не чересчур лаконичной, конспективной. Потому что теперь стало более понятно, какой гигантский объем работы был проделан экспедициями, как много было за эти годы событий, впечатлений, размышлений. Вместе с автором приходится сожалеть, что не состоялась последняя экспедиция, намеченная на 1950-й год.

В «Дороге ветров» встречаются удивительно красивые описания природы, с поэтической выразительностью запечатлены отдельные моменты бытия мира. Несомненно, Гобийские экспедиции существенно повлияли на стиль Ефремова-писателя, обогатили его. Очень хорошо об этом написал А.И. Шалимов в статье «Основные этапы творческого пути И.А. Ефремова».

В «Дороге ветров» есть, конечно, определенные приметы времени: полуторки и ЗИСы, «айкомы», отсутствие спутниковых телефонов и систем навигации. Несмотря на это, при чтении книги возникает странное ощущение «вневременности». Этому способствуют и обширные безлюдные пространства Гоби, и возраст палеонтологических находок в десятки миллионов лет. «Величие моей науки в необъятной перспективе врнемени» — писал Ефремов. Очень ненавязчиво он дает читателю почувствовать эту перспективу, и даже проникнуться основными идеями эволюционной теории. Заразителен, на мой взгляд, и сам дух научного поиска, методичного исследования. Такую книгу мог написать только очень увлеченный своим делом человек. «Дорога ветров» является, может быть, одной из тех книг, что способны не просто развлечь, заинтересовать читателя, но и повлиять на его мировосприятие. Она, как говорится, несет большой положительный (позитивный) заряд. Столь гармоничное сочетание научно-популярного очерка и художественного стиля встречается, по-видимому, не часто. Через него постепенно открывается и характер, черты незаурядной личности самого автора. Здесь это, может быть, заметнее чем в других его произведениях. Много интересного, наверняка, осталось «за кадром». К тому же в экспедиции возникает особое товарищество, знакомое отчасти и тем, кто участвовал хотя бы в двухдневном турпоходе. Этот момент тоже чувствуется в тексте.

И еще один момент, который невольно отмечаешь. Первый год работы Гобийской экспедиции (не связанной, во всяком случае, напрямую с «оборонкой»!) – 1946-й! Едва только год прошел после победы. Как тут не подумать о месте и роли науки в стране, называвшейся СССР.

Оценка: 10
– [  25  ] +

Иван Ефремов «Таис Афинская»

terrry, 12 ноября 2010 г. 18:19

Для меня самыми «главными», самыми поразительными произведениями из всего творческого наследия И.А. Ефремова являются его романы о будущем. Но я, пожалуй, соглашусь с мнением А.Ф. Бритикова, что роман «Таис Афинская» — лучшее, в литературном отношении, произведение Ефремова. Кажется, что весь накопленный писательский опыт Ефремова воплотился в его последнем крупном произведении. Взвешенность, особая гармоничность и «зрелость» текста чувствуются с первых строк. Повествование, подобно эпосу, развертывается неторопливо и мощно.

Обращение писателя к историческому жанру после романов о далеком будущем кажется закономерным. Ефремов, как, наверное, никто другой ясно представлял медленный и мучительный процесс исторического развития как цивилизации в целом, так и отдельного человека внутри этой цивилизации, внутри непрерывной цепи поколений. Истоки коммунистического будущего, представлявшегося Ефремову, начинали формироваться со времен образования древнейших сообществ не столько в социальном плане, сколько в психологическом. Таис — далеко еще не Фай Родис, но она, несомненно, обладает многими из важнейших качеств человека эпохи Великого Кольца и Эры Встретившихся Рук — великодушием, независимостью суждений, цельностью натуры. Вероятно, Таис — собирательный образ многих прежних героинь Ефремова. (Можно даже уловить аналогию между Таис и посвященным философом-орфиком с одной стороны, и Фай Родис и её учителем Кин Рухом, специалистом по истории ЭРМ, с другой.) Е. Брандис и В. Дмитревский назвали образы героев «Великой Дуги» «явно модернизированными». С этим, пожалуй, можно согласиться. Герои «Таис Афинской», на мой взгляд, более соответствуют своей эпохе. Но в любом случае, художественная фантастика Ефремова не вступает, на мой (правда, дилетантский) взгляд, в противоречие с общей исторической и научной достоверностью. Предисловие к роману вполне может быть расценено как информативная научно-популярная статья. (Мне не встречались развернутые комментарии «Таис» специалистов по древнему миру.)

Как раз человеческие качества и привлекают всегда в героях Ефремова. Стоит отметить, что Таис показана не только в роли свободной независимой подруги мужчины, но и в роли матери, чего практически нет в других произведениях Ефремова. В этом мотиве через мысли героев озвучены и некоторые педагогические идеи автора, которые можно назвать «спартанскими».

Позднеантичный период интересен тем, как об этом писал сам автор, что жизнь общества была сосредоточена в большей степени вокруг искусства, нежели вокруг философии и политики. Искусству, говоря шире, культуре, прежде всего, посвящен этот «исторический» роман, а, точнее, его роли в «формировании внутреннего мира человека в гармоническом соответствии с его собственными потребностями и потребностями общества» (слова самого Ефремова из его статьи «Наклонный горизонт»). Слово «исторический» я пишу в кавычках потому, что роман не вполне укладывается в привычные рамки жанра, как и многие книги талантливых авторов. Действительно, обычно хорошие исторические романы (к примеру, «Фараон» Б. Пруса) базируются на политических событиях. Но в «Таис», как мне кажется, реальные и значимые события истории не определяют как таковой сюжет. Это, в первую очередь, литература, а не историческая хроника. И поэтому более важной представляется внутренняя жизнь, развитие героев, многие из которых являются личностями историческими, знаменитыми. Роли искусства в мире посвящена и «Великая Дуга», но в «Таис» Ефремов вышел на новый виток (любимой им) спирали. Множество исторических и этнографических сведений вплетено в ткань повествования, создавая своеобразную «насыщенную знанием и смыслом» атмосферу. Причем, вплетено искусно, гармонично — здесь нет уже явно лекционных вставок как в «Туманности Андромеды» и «Лезвии бритвы». Конечно, все эти рассуждения о красоте у Ефремова носят не отвлеченный, а очень конкретный образный характер — прекрасные и умные женщины, благородные (и не очень) мужчины-воины, мудрецы-философы и их учения, художники и скульпторы, жрицы и их ритуалы… То же касается архитектуры и предметов быта. Описания женщин возвышенно эротичны и, часто, поэтичны, оставаясь, однако, в рамках реалистичности, что придает им особую выразительность. А описания картин природы навевают воспоминания о той же «Великой Дуге». Сила ефремовской прозы как раз в том, что он мог соединять яркую образность персонажей и событий с выводами (доступными, наверное, всем) общефилософского плана. В этом, кстати говоря, видна и вообще сила научного метода. В «Таис», правда, эти «выводы» звучат приглушенно, не преподносятся в виде готовых формулировок. Читатель, если сможет и захочет, придет к ним самостоятельно. В этом романе Ефремов немного иначе, на мой взгляд, еще более глубоко трактует тезис о целесообразности красоты, впервые в мировой литературе, так ясно выдвинутый им в «Лезвии Бритвы». Красота есть критерий целесообразности не только в отношении строения биологических организмов, но и в отношении человеческой деятельности, психики, которые, в конечном итоге, определяют целесообразность построения общества в целом, преобразуют мир. А значит красота — ОБЪЕКТИВНЫЙ ориентир, маяк в жизни человека. Здесь, как мне кажется, уместно привести цитату из письма Ефремова В.И. Дмитревскому: «...взгляд в прошлое должен находить отзвук в настоящем, иначе историческую вещь будет скучно читать, как то и случилось с романами Мордовцева, Лажечникова, Загоскина. Иными словами, исследуя историю, надо искать в ней то, что интересует нас сегодня, и находя его, ликовать перед силой человеческого разума и чувств. Тупое перечисление событий, костюмов и обычаев, хотя и имеет известный интерес, мало для жадной души пытливого человека».

Один из ключевых моментов романа — сожжение Персеполиса — всегда вызывал противоречивые оценки. Не вандализм ли это? С точки зрения наблюдателей из отдаленной исторической перспективы (нас) — возможно. Но с точки зрения живых участников исторического процесса — скорее, закономерное явление. (Что-то здесь есть от нашего «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…») Свое мнение по этому поводу Ефремов во многом, видимо, высказал словами Таис в этой кульминационной сцене. Во всяком случае, здесь автор снова, как и всегда, показывает двойственность любого поступка и суждения. По сути, это означает, что не может быть раз навсегда дан (кем-то) единственный и правильный ответ на все вопросы. Человек снова и снова должен делать осознанный выбор.

Многие «недоброжелатели» Ефремова (как правило, из писательской же среды) утверждают, что, мол, писатель он был не только не великий, но даже не крупный. На мой взгляд, такие эпитеты как «великий» и «крупный» действительно не очень подходят Ефремову-писателю, как подошли бы, например, Достоевскому и Шолохову. Возможно, дело здесь в том, что художественное творчество Ефремова неотделимо от его мировоззрения, которое многие, мягко говоря, не разделяют. А отдельные недочеты, недостатки, промахи в чисто литературном аспекте, вероятно, имеются. (А имеются ли те, кто таких недостатков не имеет?) Однако, вынося вердикты, следует помнить об оригинальности тем и вопросов, выбранных Ефремовым для исследования средствами литературы, во многом он — первопроходец. На правах достаточно искушенного читателя могу все же утверждать, что роман «Таис Афинская» — это хорошая литература по любым непредвзятым меркам и стандартам. А обилие в этом романе философских диалогов и размышлений, эмоциональных описаний красоты, во всех ее проявлениях — достаточно изысканная пища для любого «читателя-интеллектуала» или «гурмана».

И еще в этой книге присутствует некоторая печаль, может быть, та самая, что приходит с приумножением, знаний, иначе — мудрости. Становится грустно потому, что очередной раз отчетливо понимаешь, что жизнь человека, даже такая насыщенная, яркая как у Таис и её друзей и подруг имеет неизбежный конец. И это кажется несправедливым человеческому духу и сознанию. В романе не мало и просто суровых сцен. Иногда они озадачивают, как, например, сцена ритуального самоубийства скульптора Клеофрада, достигшего шестидесятилетия. Есть и страницы, полные романтического очарования.

Я думаю, что сейчас, в обществе, названном Э. Фроммом «патриархальным», эту книгу нелегко воспринимать обывательскому «клиповому» сознанию из-за того повышенного внимания, которое уделил автор роли женщины в жизни социума, прежде всего, эллинского.

В заключение хочется снова привести слова Ефремова из статьи «Наклонный горизонт»: «Успехи искусства не могут нарастать столь быстро, так как путь искусства глубоко индивидуален и не развивается непосредственным суммированием открытий. В то же время эта слабость искусства диалектически оборачивается сильной стороной, так как высшие достижения искусства остаются и проходят сквозь всю историю человечества, доставляя радость множеству поколений..».

Потому, видимо, и история жизни Таис не может оставить читателя равнодушным.

Оценка: 10
– [  25  ] +

Сергей Павлов «Лунная радуга»

terrry, 21 октября 2010 г. 13:42

Каждому любителю фантастики, интересовавшемуся историей жанра в Роcсии, знакомо такое понятие — «фантастика ближнего прицела». Речь идет о произведениях, в основном, 50-х гг. «Фантастикой» тогда часто называлось какое-нибудь сомнительное рацпредложение. В литературоведении возник даже специальный термин – «теория предела». Наиболее известные «предельщики»: В. Немцов, В. Охотников, В. Сапарин (последний, пожалуй, в меньшей степени). Близок к ним был и А. Казанцев.

«Лунная радуга», на мой взгляд, — пример того, какой на самом деле должна быть фантастика «ближнего прицела», избавленная от глубокого методологического порока в виде идеологии «предельщиков». В самом деле, автор показал развитие уже ИМЕЮЩИХСЯ тенденций освоения солнечной системы, а не их возможных (мыслимых) перспектив, что характерно для фантастики о далеком будущем. Но исследование БЛИЖАЙШЕГО будущего, каким оно видится автору, в силу этого и представляет особый интерес. В такой фантастике больше от футурологии, чем от визионерства.

Приятно отметить, что «Лунная радуга» является полноценным романом, удовлетворяющим этому строгому критерию по количеству героев и сюжетных линий, временным рамкам действия, глубине анализа рассматриваемых вопросов. Это произведение требует «вчитывания». Психологически и «характерологически» герои выписаны достаточно глубоко и убедительно. Хотя романом-эпопеей я бы его всё-таки не назвал — немного не та стилистика, не хватает картин земной жизни. В общем, отсутствует такой структурообразующий элемент романа-эпопеи, как философско-исторические отступления.

Много места в романе уделено приключениям. Однако видно, что это не авантюрные развлекательные передряги, а закономерные следствия жизненных обстоятельств, обусловленных генеральным замыслом произведения. Очень здорово придумано необычное явление — «оберонский гурм». И всё же автор иногда несколько увлекается описанием «остросюжетных» моментов. Это, пожалуй, единственный недостаток романа. Космический антураж, технические детали описаны замечательно – никакого намека на наивный дилетантизм. Вообще, очень хорошо проработан «фон» повествования.

В «Лунной радуге» автор, на мой взгляд, проводит программную мысль: выход человечества уже ТОЛЬКО за пределы Земли, в ближний космос неотвратимо и необратимо изменит цивилизацию. И автора интересует то, какими будут эти изменения. Если Лем говорил: «Среди звезд нас ждет НЕИЗВЕСТНОЕ!», то С. Павлов, в свою очередь, продолжает: «Среди планет (нашей собственной системы) нас ждет НЕИЗВЕСТНОЕ!»

Поразмыслив, приходишь к выводу, что «Лунная радуга» — произведение (к сожалению), едва ли не единственное в своем роде. Из предтеч можно назвать «Страну багровых туч», и, более отдаленно, «Рассказы о пилоте Пирксе» и некоторые ранние рассказы Р. Хайнлайна. Кстати, напрашивается ещё одна очевидная аналогия с Лемом. Нортон со товарищи с точностью до наоборот напоминают Элла Брегга и прочую компанию небетризованных. Впрочем, все эти аналогии совершенно далеки от каких-либо заимствований.

Резюме: одна из лучших книг русской советской НФ! Не ставлю «10» только потому, что десятки у меня зарезервированы для непревзойденных эпохальных книг, таких как, например, «Туманность Андромеды».

Оценка: 9
– [  24  ] +

Александр Беляев «Голова профессора Доуэля»

terrry, 1 сентября 2011 г. 15:48

Интересно отметить, как меняется восприятие этой вещи с годами. Если в юном возрасте основной интерес обусловлен необычайностью фантастического вымысла (родственного чудесам кунсткамеры), то с приобретением жизненного опыта он смещается в психологическую плоскость. В самом деле, картины бытия оживленных человеческих голов, изображенные автором, поистине ужасны. Кажется, что особенно жестоко автор «обошелся» с Брике, дважды, так сказать, обезглавленной. Сравнивать, впрочем, трудно. Хорошо известно, что Беляев из-за болезни сам испытывал ощущения, близкие к тем, что он описал в своем романе. Несомненно, это придало «Голове профессора Доуэля» редкую психологическую убедительность.

Получилось так, что я вновь обратился к этому произведению сразу же после «Гиперболоида инженера Гарина» А. Толстого. При этом особенно ясной становится несопоставимость чисто литературного дарования Беляева и Толстого. Конечно, у Беляева нет толстовского роскошества языка, когда единым словечком выхватывается самая суть персонажа или ситуации. Создаваемые им образы, и по внешнему и по внутреннему содержанию, состоят в большей мере из типических, обобщенных черт, нежели из индивидуальных. К примеру, профессор Керн, с усмешкой и цинизмом рассуждающий о смерти и смертях, с азартом хищника высматривающий в морге подходящий труп, выглядит чуть ли не персонажем Хичкока, в отличие от описанного с бытовой приземленностью Гарина. Но Беляеву помогают преодолеть недостатки литературной техники лаконичность и строгость изложения, стилистическая выверенность текста, всегда занимательный сюжет. Можно сказать, что лучшим вещам А. Беляева, к которым относится и «Голова профессора Доуэля», свойствен литературный минимализм. У Беляева никогда не встречаются ненужные «красивости» и пространные философские рассуждения, которые были бы ему (в литературном отношении) не по силам. К тому же нужно иметь в виду, что «Голова профессора Доуэля» — классический НФ роман, в истинном значении этого понятия. Ибо вся его фабула целиком и полностью вытекает из фантастического допущения. По этому поводу уместно, мне кажется, вспомнить слова эксперта НФ А.Ф. Бритикова: «В научной фантастике художественная идея реализуется иначе, чем в «бытовой» литературе. Там она раскрывается через конкретный образ героя, здесь персонаж сам в значительной мере раскрывается через отвлеченную идею».

Может быть, иному современному читателю, не в меру избалованному изысками «постмодернизма» и т.п., может показаться, что тематически этот роман несколько старомоден, несет на себе отпечаток своей индустриальной эпохи. Оживлять головы, приставлять к ним чужие тела, есть в этом нечто прямолинейно механистичное. (Хотя сама идея и сейчас выглядит парадоксальной. Этому роману совершенно не свойствен техницизм, проглядывающий в некоторых менее удачных произведениях писателя.) И все же эта научно-фантастическая идея романа оказывается плодотворной, выходя далеко за рамки сюжета. В узком смысле речь можно вести и о появляющихся новых проблемах медицинской этики. На это указывал и весьма критически оценивавший творчество Беляева Вс. Ревич. Мудрый А.Ф. Бритиков писал о метафоре продления творческого века разума. Но вообще, книга специфическим (НФ) образом касается общих вопросов нравственности, морали, темы гения и злодейства. Все это ведомство «большой», а главное, хорошей литературы. Потому, может быть, «Голова профессора Доуэля» кажется более ценным произведением, чем, например, сходный по общей биологической тематике уэллсов роман «Остров доктора Моро». Сам Уэллс, как известно, высоко оценил романы А. Беляева.

В общем, «Голова профессора Доуэля» относится к не столь многочисленным произведениям отечественной НФ, что прочно вошли в сферу постоянного читательского интереса (хотя бы, если судить по количеству переизданий и числу отзывов на сайте), и которые принято именовать классическими. Возвращаясь к таким произведениям через многие годы, не испытываешь разочарования.

Оценка: 9
– [  24  ] +

Михаил Салтыков-Щедрин «История одного города»

terrry, 16 мая 2011 г. 17:51

Во всём уникальном явлении, именуемом «русская классическая литература девятнадцатого века» трудно, наверное, выделить вершину заведомо более величественную, чем все остальные. Но мне кажется, что Салтыков-Щедрин и Гоголь могут быть, в определенном смысле обособлены, благодаря их языковому своеобразию. Но если Гоголь – это очевидная поэзия в прозе, то через язык Салтыкова приходиться пробираться с некоторым трудом. (К слову, «История одного города» явно перекликается с «Ревизором».) Детали его составляют и неологизмы, и просто крайне малоупотребительные слова, вроде «нестомчивости» лошадей, и чудовищно гротескные образы (далекие от поэзии), и мнимое простодушие, и непривычные синтаксические конструкции. Но общее впечатление трудно выразить словами. В результате перед читателем «Истории одного города» развертывается мир более фантасмагорический, чем в новеллах Э.Т.А. Гофмана (сюжет об «органчике» совершенно гофмановский), более химерический, чем, скажем, в «Улитке на склоне» Стругацких. Вместе с тем, этот мир, конечно, узнаваем в своей абсолютной «русскости», что усиливает сюрреалистическое впечатление от текста.

Современный читатель, наверное, не всегда может проследить прямые аналогии между персонажами «Истории» и реальными историческими лицами. История города Глупова, представляет собой, на мой взгляд, исследование некоторых глубинных (и нелицеприятных) особенностей национального характера в той же степени, что и современного Салтыкову социального устройства. Мрачная и абсурдная глуповская атмосфера освещается иногда пассажами, которые можно, пожалуй, счесть даже комедийными (вроде «Известия о Двоекурове»). А временами саркастическая язвительность автора просто невероятна. Кажется, ТАК могли писать только классики. Видение употребления в пищу фаршированной головы градоначальника Прыща достойно добротного ночного кошмара. Или, к примеру, такая меланхолически антиномичная фраза, относящаяся к Угрюм-Бурчееву: «Кто знает, быть может, пустыня и представляет в его глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал человеческого общежития?»

Я думаю, что обращение к русской классике особенно полезно, помимо просто удовольствия от чтения, увлеченным любителям фантастики, как своего рода необходимый литературный эталон (ориентир). Ведь в условно-поэтической, гротесковой и иносказательной фантастике Гоголя, Салтыкова-Щедрина и других великих реалистов лежат отчасти художественные корни и современной НФ.

Добавлю, что небезынтересно прочесть и комментарии Салтыкова к этому своему произведению (см., например, издание М.: Советская Россия, 1979). Там он, между прочим, объясняет, что «моржееды», «гужееды» и проч. не выдуманы им, а представляют собой исторические названия жителей городов Российской империи.

Оценка: 9
– [  24  ] +

Иван Ефремов «Великое Кольцо»

terrry, 18 ноября 2010 г. 16:22

Уже очень много высказано самых разных мыслей и мнений по поводу книг И.А. Ефремова. И сам я написал отзывы на его произведения, и всё же хочется сказать что-то еще. Прежде всего, я уверен, что буду вновь и вновь перечитывать книги Ефремова.

Так почему же всё-таки люди читали, читают, и, я уверен, долго еще с интересом будут читать книги Ефремова о далеком будущем? Причин тому много, и мне бы хотелось выделить, на мой взгляд, главные из них.

1. Утопий было написано немало, но в своем цикле «Великое Кольцо» Ефремов дал развернутое, философски и социологически СОСТОЯТЕЛЬНОЕ художественное изображение будущего. Хотим мы того или нет, но цивилизация имеет свой вектор развития во времени (На эту тему, кстати говоря, много писал С. Лем). От направления этого вектора во многом зависят судьбы отдельных людей. «Мы стоим на том, что обязаны усовершенствовать этот мир для человека». «Оптимизм коммунистического будущего у Ефремова убедительно обоснован историческими аналогиями» (А.Ф. Бритиков). Привлекательна ли социологическая модель Ефремова? На этот вопрос каждый отвечает самостоятельно. На мой взгляд, в достаточно далекой исторической перспективе (речь идет о тысячах лет, а не о миллионах) человечество должно придти к устройству мира, аналогичному (не идентичному) ефремовской модели, либо его ждет инволюция. Ефремов не только в своих произведениях о будущем, но и всем своим творчеством как бы внушает основную мысль. Цивилизация Земли в развитии своем не может застыть, подобно какому-нибудь сказочному королевству, утопии. Это общее онтологическое свойство всех процессов – они должны иметь исход. А потому, её ожидает либо «коммунистическое» будущее, либо распад всей земной культуры и даже, возможно, самого понятия «человек», как мы его сейчас понимаем.

2. Ефремов показал научно обоснованный идеал человека будущего. Человек, по сути, сознательно эволюционировал в качественно иное существо, близкое нам, но уже не до конца, «до прозрачности», понятное. Не столь важна степень отличия, сколько НАПРАВЛЕНИЕ развития. Незабываемы образы главных героев — Дар Ветра, Эрга Нора и Веды Конг, Фай Родис (её некоторые читатели называют «богоравной»). Действительно, ЛЮДИ как боги. Эта «божественность» привлекательна, так как кажется достижимой, а не мифической. Она есть результат долгого исторически (миллионы лет) развития человека. В доказательство лучше всего привести слова самого Ефремова: «Сын Земли, полностью погруженный в ее природу, — таков человек, и в этом он диалектически велик и ничтожен. Велик по возможностям и бесконечности своего познания этого, не чужого для него мира, в котором он по существу — микрокосм. Ничтожен по тугим цепям инстинктов и рефлексов, опутывающих его рвущееся к звездам, красоте и радости сознание. Я говорю об инстинктах самосохранения, продолжения рода, охраны потомства, полового отбора и соперничества, голода и эгоизма.

И все же на скелете этих простых инстинктов выросло чудесное здание психики человека-мыслителя, создателя, гуманиста и врача, несмотря па все извилины и трудности жестокого пути.

Итак, вооруженный научным предвидением, социальным опытом и знаниями, человек должен строить и новую психику, идти к новому мироощущению, к жизни сложной, напряженной и, конечно, тоже нелегкой. Однако если нервная организация будет крепкой, тренированной, психика — развитой и закаленной, тогда будет гармония с новыми требованиями, с новым, изменяющимся вокруг нас миром. Человек будет здоров и счастлив, а это уже само по себе — твердый фундамент всех будущих успехов».

Мало кто из писателей говорил о человеке под таким «углом зрения».

3. Ефремов, на мой взгляд, берет на себя смелость ответить на вопрос о наиболее общем смысле жизни человека как личности и как части социума. Он (смысл) заключается в бесконечном познании безграничной сложности бытия и человека в нем как микрокосма. Цель этого познания — развитие и победа живой, мыслящей материи над неживой, как говорит Ефремов, — косной, неограниченное (в перспективе) преобразование её по собственному замыслу. (Здесь идеи Ефремова смыкаются с идеями представителей философского течения «Русский Космизм».)

4. Стиль повествования. Передать его словами очень сложно. Уже начальные рассказы, как известно, заметил находящийся, фактически, при смерти, А. Толстой. С точки зрения чисто литературного мастерства вымышленные миры описаны так, что в них трудно не поверить, а, скорее, хочется поверить. Но этого достигали многие. У Ефремова же нужно отметить переданный с особой силой сплав научно-философского стиля мышления и художественной выразительности. Поражает его умение соотносить отдельные явления и мир в целом, выявлять их взаимосвязь. Читателю передается совершенно особая радость познания, радость новизны и открытия новых граней мира, свойственная, вероятно, нашим далеким предкам и придающая жизни полноту. Может быть, дело и в том, что Ефремов умел говорить о высоких идеях и чувствах убедительно и проникновенно, в сочетании с точностью мыслей, формулировок. Как никто другой он говорил об идеале без пафоса, без «громких слов», не кривя душой. Если есть в мире литература, которую можно назвать воодушевляющей в смысле обращения к высшим человеческим качествам и, одновременно, далеко не сентиментальной, лишенной, по выражению А.Ф. Бритикова, идиллического прекраснодушия, то это, в первую очередь, — произведения Ефремова о далеком будущем.

5. Творчество Ефремова представляется мне человеко-ориентированным, человеколюбивым. Ведь, в конечно счете, не столько даже важно то, достигнет ли человечество звезд (я на это надеюсь) и когда, встретит ли собратьев по разуму, сколько то, какой в принципе будет жизнь людей на Земле. Собственно говоря, нет более важной темы в искусстве. Потому, видимо, Ефремов и придумал свою Академию Горя и Радости.

Этим, конечно, не исчерпывается всё богатство мыслей, поведанных Ефремовым в цикле «Великое Кольцо». В нем рассмотрено много самых разных «частных» вопросов, как, например, первая встреча двух космических рас («Сердце Змеи»). Психология, медицина, педагогика, физика и космология, соотношение науки и искусства в жизни человека — всё это темы ефремовских текстов. Да и вообще, «Великое Кольцо» — повод задуматься о том кто мы, откуда пришли и куда идем.

Показал Ефремов и своё видение взаимоотношений полов. Критики часто отмечали феминизм его произведений. Этот «феминизм», на мой взгляд, гораздо привлекательней той его разновидности, что существует в мире сегодня.

Еще одна цитата: Москва, 14 окт. 1963. Дмитревскому.

«…трудами и душой налаженное Вами, интересное и полезное для других оказывается выброшенным за борт как пустая бумажка, и нет никакой возможности отстоять его, потому что сражаться с паровым катком или бревном без противотанковой пушки нельзя. Вот тогда получается на душе тоскливо от внезапного понимания, что мир вовсе не так уж хорош, как кажется и как хочется, и главное, будущее не обещает чудесных превращений…

Все это я переживал не раз за свою длинную научную жизнь и так и не научился не огорчаться и не надеяться на лучшее…»

И всё же знаменательными кажутся мне слова С. Лема из его послесловия к «Войне миров» Г. Уэллса: «Течение исторического времени воздействует на литературу, словно ветер на огонь: маленькие огоньки гасит, а большие разжигает». Прошли десятилетия, но притягательная сила «Туманности Андромеды», «Сердца Змеи», «Часа Быка» неумолима. Источник этой притягательности — непоколебимая вера в гуманистический идеал человека, в могучую созидательную силу непреходящих ценностей разума, добра и красоты.

Оценка: 10
– [  23  ] +

Герман Мелвилл «Моби Дик, или Белый кит»

terrry, 5 мая 2012 г. 14:16

«В то время как я плыл вниз по речным потокам, остались навсегда мои матросы там…» А. Рембо.

По-видимому, этот роман принадлежит к числу тех классических произведений мировой литературы, познакомиться с которыми должен каждый, так сказать, уважающий себя книгочей. В самом деле, слова «Моби Дик» и «белый кит» вошли, думается мне, в число наиболее ярких образов-идей западно-европейской и мировой литературы вместе с Гулливером, Дон Кихотом, Пантагрюэлем с Гаргантюа и пр.

Существует мнение, что «Моби Дик» написан вопреки всем канонам литературных жанров. Но ведь это, пожалуй, одна их характерных черт тех самых классических произведений, нередко именуемых «великими» (можно вспомнить хрестоматийные роман в стихах Пушкина и роман-эпопею Л. Толстого). Что же касается собственно языка романа Мелвилла, то он, на мой взгляд, вполне адекватен современному читательскому восприятию. Хотя говорить здесь о некоем особом «удовольствии от чтения», когда текст «смакуется» подобно сонету Эредиа, наверное, тоже сложно. Трудности в данном случае могут быть обусловлены самой композицией романа, определяемой, в свою очередь, авторским замыслом, сверхзадачей. «Моби Дик» характерен тем, что в романе не только происходят определенные события с героями, но происходит и трансформация самого стиля и жанра повествования. Мелвилл начинает издалека. Посвящения, вступления, философские рассуждения о пользе морских путешествий ведутся, заметим, от первого лица, от имени Измаила. И поначалу Измаил предстает перед читателем достаточно зрелым, умудренным жизнью человеком. Затем вдруг (хотя речь в романе идет о событиях отделенных от «вступления» несколькими годами) Измаил оказывается совсем молодым человеком, романтическим героем, желающим посмотреть мир. И всё его поведение, слова, поступки, мысли живо свидетельствуют об этом. Его знакомство с Квикегом, весь отрезок времени до попадания на борт «Пекода», всё это касается молодого Измаила. Тут становится ясно, что первоначальный «Измаил философ» — это некто иной, может быть, сам автор. И по ходу рассказа молодой Измаил постепенно вытесняется этим авторским alter ego, происходит своего рода психологическая подмена. Например, когда речь идет о тяжелой болезни Квикега, приключившейся с ним в плавании, в голосе автора слышится какое-то отстраненное сочувствие, нет первоначальной теплоты, нет того трогательного беспокойства за своего друга, с которым Измаил выламывал дверь в нантакетской гостинице. Но, кроме того, как-то незаметно речь вообще перестает вестись от первого лица, за исключением короткого и чисто номинального эпилога. Измаил становится не главным героем, как это казалось поначалу, но лишь «поводом» для философских и психологических рефлексий, назовем их так, автора. Образы других героев романа, которые в отличие от образа Измаила можно назвать «настоящими», созданы Мелвиллом с большим художественным мастерством, в лучших традициях реалистического искусства.

Когда-то Ж. Верна (в чьем творчестве, к слову, морская тема играет виднейшую роль) упрекали в чрезмерной перегруженности его беллетристических произведений лекционными вставками. Автор «Моби Дика», кажется, далеко превзошел Верна в этом отношении. Нимало не заботясь, естественно, о занимательности, он с нарочитой неторопливостью и обстоятельностью излагает классификацию китов, расписывает тонкости и благородство китобойного промысла. Все это интересно само по себе, и потому, в частности, что демонстрирует взаимоотношения природы и человека девятнадцатого века. Любопытно отметить ту убежденность, с которой автор доказывает невозможность заметного уменьшения численности китов посредством промысла. А знаменитое «коварство» и «злобность» Моби Дика заключаются, как будто, лишь в том, что он не желает быть убитым, подобно другим китам. Но все эти описания, проповеди, вставные новеллы, создающие эпическую картину жизни, и которые делают «Моби Дика», что называется, «мудрой книгой», служат еще и общей задаче. Где-то далеко за кажущейся медлительностью повествования, скудной романтикой и повседневными заботами плавания маячит призрак белого кита, словно какая-то сжатая и готовая в любой момент распрямиться могучая пружина. Капитан Ахав уже произнес, а вернее, простонал свои слова: «Найдите мне Моби Дика! Найдите мне белого кита!», и золотой дублон – награда первому, кто его заметит — уже прибит к грот-мачте. И вот постепенно нарастает читательское нетерпение: «Да где же этот кит, и когда же, наконец, развязка?» Но развязка не наступает долго. Лишь сгущается атмосфера на «Пекоде» и вокруг него. Невероятный гроб Квикега (ведь ему суждено стать спасательным буем), сумасшествие негритенка Пипа, шторм и огни святого Эльма, наконец, встреча с «Рахилью», потерявшей свои вельботы и детей капитана, эти события, сами по себе вполне «обычные», выстраивают ряд зловещих предзнаменований и создают гнетущую атмосферу безысходности. От романа, несмотря на всю его «тяжеловесность», невозможно оторваться с самого начала, теперь же страницы «летят» друг за другом. Из приключенческой повести повествование трансформируется в психологический триллер, заканчивающийся апокалипсисом. Здесь уже нет места, как в начале романа, ироничным замечаниям и юмору. И даже сама развязка растягивается на три дня. В психологическом плане Ахаву с самого начала его погони противостоит старший помощник Старбек. Он как бы воплощает на «Пекоде» дух здравомыслия. Но, кажется, и Старбек, в конце концов, подчиняется общему безумию, голосом обреченного обращаясь к Ахаву со словами: «О, мой капитан, благородное сердце». К тому самому Ахаву, который ради погони за Моби Диком отказался помочь капитану «Рахили» в поиске его людей, и который в последние минуты своей жизни кричит матросам (эти слова невозможны в реальности, но закономерны в книге): «Вы уже больше не люди, вы мои руки и ноги; и потому подчиняйтесь мне!». Кульминация этой истории, закончившейся гибелью «Пекода», Ахава и всего экипажа, за исключением Измаила, словно провозглашает о том, что чудовища обитают не в морских глубинах, а в охваченном необузданными страстями мозгу человека. Ахав, захлестнутый линем, уходит на дно морское вместе со всей своей фанатической ненавистью. Вся его страсть и эсхатологический пафос, вся глубина его сердца, из которой он поражает кита, можно сказать, пропадают даром, жизнь его кончается бесславно. Сама собой напрашиваеся символическая интерпретация текста. Такой финал романа можно было бы назвать моралистическим и даже «ироничным», но корабль, будучи замкнутым пространством, способствует тому, что воля сильной личности (а ведь Ахав главенствует еще и по должности) подчиняет жизненные устремления всего коллектива. Складывается впечатление, что люди встречают свой безвременный конец как закономерность, никто даже и не пытается спастись. Фантастическая сцена! Фантастичность же самого Моби Дика имеет, на мой взгляд, совершенно служебный и пограничный характер. Хотя образ огромного снежно-белого кашалота с морщинистым лбом и свернутой челюстью вдохновил, вероятно, не одного писателя-фантаста.

Оценка: 9
– [  22  ] +

Чарльз Диккенс «Посмертные записки Пиквикского клуба»

terrry, 28 марта 2013 г. 14:05

Меня часто посещает мысль, что дебютный роман всякого одаренного писателя всегда стоит несколько особняком в его творчестве, и не только хронологически. Примеров тому достаточно. Великолепное, самобытнейшее произведение «Посмертные записки Пиквикского клуба» – яркий и довольно редкий пример того, что может выйти, когда за сюжет отчасти несерьезный, словно даже развлекательный (приключенческий и авантюрный), возьмется по-настоящему талантливый, или гениальный (не в тонкостях определений дело) писатель. Как-никак Диккенс считается одним из основоположников нового реализма в европейской литературе. Ведь даже Л. Толстой учился у него некоторым приемам литературного мастерства. Но, в сущности, эта книга закономерна для творчества Диккенса, и сложно представить у неё другого автора. В «Записках» представлено яркое полотно английской жизни первой трети девятнадцатого века. Повествование ведется неторопливо и обстоятельно, со вкусом – настоящий праздник для ценителей стиля, однако, никак нельзя сказать, что оно затянуто. С другой стороны, роман вполне мог бы быть и короче. Не все главы в нем равноценны. Дело в том, что данное произведение не является романом в классическом понимании термина. Здесь не происходит развития какой-либо сюжетной, философской или иной идеи, какого-либо становления и развития героев (чего предостаточно в других произведениях Диккенса); присутствует, правда, нечто наподобие happy-end’а. Это именно «записки», которые, возможно, заслуживают определения «романа-хроники». Слегка гротескные и даже, может быть, «фантастические», но также и типические, художественно обобщенные образы «Записок Пиквикского клуба» перекликаются с образами «Мертвых душ» (речь, конечно, не идет о прямом сопоставлении). Предметом изображения Диккенс избирает наиболее активный, в каком-то смысле, слой английского общества. В нем нет ни аристократов, ни явных маргиналов – убийц, бандитов и т.п., в основном это мелкие буржуа, выходящие в этот период истории на передний край политической и экономической жизни страны, и их привычный круг общения. Пролетариата автор не касается. И вот оказывается, что и в жизни «обывателей» есть интересные моменты и подлинный драматизм. Всё дело в умении их разглядеть. Путешествия обаятельных пиквикистов по английской провинции и вставные рассказы – удачный литературный прием для поставленной цели. В попутных историях, весьма заметно овеянных романтической интонацией, автор, не изменяя своему ироническому стилю, вполне «по-диккенсовски» заостряет как социальные пороки, так и просто черты национальной жизни. Иные из этих рассказов представляют собой фантастические новеллы, истории о привидениях и т.п. В частности, история с ожившим креслом напомнила мне сказки Андерсена. То же можно сказать и об истории с пономарем Гэбриелом Грабом. При этом ироничный взгляд автора отнюдь не является поверхностным или упрощенным, хотя он и далек от, скажем, социально-исторического анализа действительности. Манера повествования, скорее, отражает настроение писателя, настрой. Жизнь достаточно тяжела и сурова, но при этом многогранна. Так почему бы не отнестись к ней оптимистически, со знаменитым английским юмором? Но, несомненно, в равной мере с юмором и иронией в романе присутствует и откровенная сатира. В основном она касается чиновничества и судопроизводства.

Склонность Диккенса к гиперболизации отмечал еще Г.К. Честертон. Фактически, Диккенс в своем романе, насыщенном бытовыми подробностями, создает свой особый и причудливый мир с элементами мелодрамы и мягкого морализаторства, который, хотя и очень близок к реалиям жизни, но всё же немного от неё отличается. И вот наличие этих едва уловимых отличий (преувеличений) и способствует, как мне кажется, особой притягательности «Пиквикского клуба». В самом деле, в этом диккенсовском мире милейший мистер Пиквик своей доверчивостью, добротой и восторженностью, наконец, своими злоключениями временами напоминает Дон Кихота. Да и присказки преданного Сэма Уэллера достойны знаменитых пословиц Санчо Пансы. Особенно забавно выглядит такое сравнение, если учесть, что Дон Кихот явный безумец и фантазер, а мистер Пиквик позиционируется чрезвычайно здравомыслящим человеком и даже ученым, не доблестным рыцарем, но «великим мужем». Приключения в волшебных замках Дон Кихота Пиквику заменяют приключения в провинциальных гостиницах. В тексте то и дело встречаются не только очень смешные законченные эпизоды, но и отдельные моменты и эпитеты. К примеру, когда некий судья называет мистера Пиквика, правда, заочно «лондонским головорезом». А в другой раз к этому великому мужу обращаются со словами «старый бездельник!». Любопытно также сопоставить картину провинциальных выборов, изображенную Диккенсом, с какой-нибудь нынешней избирательной кампанией районного (да и не только районного) масштаба.

Один персонаж из популярного некогда фильма «Возвращение высокого блондина» заметил: «Они как-то бодрят, эти похороны!» Я бы сказал, что чтение «Посмертных записок», определенно, повышает настроение. Эту книгу можно читать, не опасаясь впасть от радости в меланхолию, как говаривал мистер Сэмюел Уэллер. По нашим сегодняшним меркам кажется удивительным, что столь зрелое произведение было написано Диккенсом в возрасте двадцати пяти лет; а работа над романом началась, когда ему было всего двадцать три года. Но на самом деле в романе во многом отражены личные впечатления и опыт его автора. Комментаторы отмечают, что в процессе создания «Пиквика» и происходило становление Диккенса как писателя и романиста. Возможно, этим обстоятельством отчасти объясняются некоторые логические нестыковки в тексте. Например, мистер Уинкль из солидного джентльмена начальных эпизодов к концу романа превращается в юнца, ещё только собирающегося вступить в самостоятельную жизнь, препорученного своим отцом надзору мистера Пиквика. Кажется, к концу романа помолодел и мистер Снодграсс. А сам мистер Пиквик теперь уже не Дон Кихот и наивный чудак, не «ученый муж», а мудрый благодетель, успешный бизнесмен, отошедший от дел.

Впервые я познакомился с «Записками» еще по дореволюционному переводу (и по дореволюционному изданию даже) И. И. Введенского. Более современный перевод Е. Ланна и А. Кривцовой воспринимается несколько динамичнее, живее. В нем эффектнее, пожалуй, выделена юмористическая сторона текста. Но в переводе Введенского присутствует некая особая колоритность, орнаментация. От него веет духом старины и английской чопорности. Чувствуется, что события романа отстоят от нашего времени почти на двести лет. В общем, данная вещь заслуживает неоднократного прочтения в разных переводах. Вероятно, кое-какие тонкости теряются при любом переводе. Например, Альфред Джингль в своей речи часто пропускает артикли, что, как говорят, должно особо резать слух истинных англичан. Добавлю, что всем кому понравился и тем, кого серьезно заинтересовал этот роман и его автор (а таких читателей, конечно, не мало), стоит обратить внимание на уникальную работу русского философа и историка (и также одного из переводчиков Диккенса) Г.Г. Шпета «Комментарий к роману Чарльза Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба». Она касается, как и положено работе историка, не только романа, но и ситуации в целом в Англии того периода.

Оценка: 9
– [  22  ] +

Владимир Набоков «Приглашение на казнь»

terrry, 8 ноября 2012 г. 14:26

Не так уж часто удается получить большое удовольствие непосредственно от самого процесса чтения, когда каждый абзац, каждая строка, подчас и отдельное слово предстают чем-то законченным и самоценным. «Приглашение на казнь» яркий пример того, каким, вообще говоря, и должно быть истинное творение литературы, именуемое «русским романом». (Мне кажется, что лучшие свои вещи Набоков написал всё-таки на русском. Да и выражения типа «Сократись, Сократик» возможны только в русском языке.) Это глубоко оригинальное, как по содержанию, так и по языку, произведение мастера, которое, само собой разумеется, не подлежит однозначной и легкой интерпретации. Пожалуй, оно так же «непрозрачно» для этой цели, как и его главный герой, Цинциннат Ц непрозрачен для обитателей его странного мира. Речь можно вести лишь об ассоциациях, которыми столь богато подобное чтение.

Тема мучительного ожидания героем казни встречается в творчестве многих выдающихся писателей. Достаточно вспомнить известные произведения В. Гюго и Л. Андреева. Формально она присутствует и у Набокова, но в виде, ослабленном, можно сказать, сюрреализмом, фантасмагорией и нарастающей атмосферой абсурда. Хотя, благодаря его писательскому таланту, этот абсурд приобретает, как говорится, пугающие черты реальности. Но может быть, более чем страхом смерти Цинциннат мучим сознанием своей изначальной беспомощности и обреченности. По сути, он сам есть одно страдающее сознание, абсолютно пассивная фигура, безропотно принимающая свою судьбу и лишь старающаяся сохранить достоинство. Пассивность Цинцинната как будто даже подчеркнута хрупкостью его фигуры. Полнейшее, запредельное и фантастическое одиночество, одиночество, которое трудно вообразить, довлеет над ним. Тоска, какая тоска, повторяет он то и дело. Все вокруг, начиная Марфинькой, и кончая «дружелюбным» палачом мсье Пьером, подвергают Цинцинната утонченным издевательствам, ни в малейшей степени сами того не сознавая, не имея никакого к тому целеполагания. Кстати говоря, этот мсье Пьер, этот «маэстро» и любимец женщин с вставной челюстью фигура настолько же отталкивающая, насколько и незабываемая в своей нелепой чудовищности. Удивительным образом персонажи романа, кроме Цинцинната, постоянно балансируют на ускользающей грани между реальностью и бутафорией. Бутафория в данном случае не физическая (как у оживающих кукол в рассказе М.Е. Салтыкова-Щедрина «Игрушечных дел мастеровые»), хотя под конец возникает и она, но душевная. «А почему, собственно говоря, всё устроено так, а не иначе?» — хотелось бы спросить Цинциннату, но спросить некого, ведь даже Бог в его мире отсутствует. Его «гносеологическая гнусность» есть невысказанный и не осознаваемый до конца онтологический протест, направленный всему миру. Думается, что нелегко было изобрести и воссоздать (на бумаге) такое «инферно». И со странным чувством узнаешь в этой картине русские, российские черты. Интересно, что сходное ощущение острой тоски, «неправильности» жизни возникало у меня, в своё время, при чтении произведения совершенно иного плана. А именно, «Детей подземелья» В.Г. Короленко, где глазами полуребенка-полуподростка показаны угасание и смерть нищей девочки.

Текст с первой строки властно приковывает к себе внимание своим смысловым богатством, своим художественным совершенством. Раз ступив на тропу этого универсального по жанру и стилю романа, читатель просто вынужден пройти её до конца. Что касается финала, то он, вероятно, принципиально, как поэтический образ, не может быть подвергнут чисто рациональному истолкованию. Возможны многие интерпретации (см., к примеру, Н. Букс «Эшафот в «Хрустальном дворце»). К слову сказать, «набоковедение» по своему объему и богатству сродни «гомероведению». Но всесторонний и холодный анализ текстов, сколь бы он ни был интересен, лежит несколько в стороне от непосредственного, личного восприятия произведения искусства (литературы). Известны слова Набокова: «Великие романы это, прежде всего, великолепные сказки… Литература не говорит правду, а придумывает ее». У меня мелькала мысль о перерождении, подобном тому, которое испытывает Атанасиус Пернат в майринковском «Големе». Во всяком случае, даже самый тягостный и абсурдный кошмар имеет конец и это можно рассматривать как символ надежды.

Оценка: 10
– [  22  ] +

Иван Ефремов «Cor Serpentis (Сердце Змеи)»

terrry, 25 октября 2010 г. 18:10

Всем известно, что повесть «Сердце Змеи» была написана как продолжение, дополнение «Туманности Андромеды». Возможно, поэтому литературно она выглядит слабее романа, повествование представляется несколько схематичным. Всё же повесть имеет и самостоятельную ценность, связанную с темой непосредственного контакта людей из разных миров. В ней представлена ещё одна грань ефремовского мира будущего, в частности, как бы зафиксирован фрагмент переходного периода между Эрой Великого Кольца и Эрой Встретившихся Рук («Час Быка»). Этот переходный период, несомненно, должен быть связан с этапами освоения космоса. Поэтому пульсационные звездолеты — это тоже некоторая ступень перехода от анамезонных кораблей «Туманности Андромеды» к ЗПЛ «Часа Быка».

Можно услышать мнение, что отправка космической экспедиции, которая должна вернуться на Землю только через семьсот лет, заведомо бессмысленна. И это, несмотря на то, что Ефремов устами героев своей повести предельно ясно обосновал тезис о необходимости НЕПРЕРЫВНОГО процесса познания. Мне бы хотелось добавить еще следующее. Люди ЭВК живут до ста пятидесяти лет. В «Туманности Андромеды» упоминается, что и триста лет – не предел. Очевидно, что при такой продолжительности жизни семисотлетний срок будет восприниматься совершенно иначе, чем сейчас. Но главное, земная цивилизация ЭВК характеризуется такой культурной и «психо-социальной» стабильностью, которую сейчас трудно представить. Поэтому вернувшиеся домой участники далекой экспедиции не должны испытать ничего похожего на так называемый «культурный шок», какого-либо непонимания со стороны своих потомков.

Наиболее часто эту повесть критикуют за «ненаучность», связанную с описанием «фторных» людей. Как-то неудобно об этом напоминать, но уже со времен Ж. Верна обозначились существенные различия в художественном методе и функциях НФ и научно-популярной литературы. Во всяком случае, в гипотезе фторной жизни есть более широкий предмет для дискуссии. Могу только сказать для примера, что в начале двадцатого века один известный ученый строго «доказал» невозможность космических полетов… Удивительно, но я нигде не встречал подобной критики в адрес, скажем, знаменитого произведения Лема «Солярис». Спрашивается: почему? Потому только, что океан планеты Солярис описан автором как практически непознаваемый, и, следовательно, недоступный для критики объект? Сомнительный аргумент. Как бы то ни было, а фантазия Лема (как и Ефремова) заслуживает всяческих похвал. А вот с точки зрения драматичности сюжета, эмоционального воздействия на читателя и нравственной определенности повесть Ефремова, на мой взгляд, весомее.

Вообще, меня очень привлекает в ефремовских вещах именно эта глубокая нравственная (идеологическая, если угодно) определенность. С его принципами можно соглашаться или нет, но невозможно их игнорировать. А встречающаяся в иных литературных опусах сюжетно-идейная аморфность, часто маскирующая отсутствие, по выражению С. Лема, проблемно-содержательной начинки, в познавательном отношении совершенно бесплодна, и потому быстро утомляет. Рассказ же М. Лейнстера (послуживший как бы поводом для написания «Сердце Змеи») по сравнению с «Cor Serpentis» — произведение совершенно другого масштаба и другой семантической направленности, а именно, это формально-логическая игра, которую с тем же успехом можно было бы изложить, не привлекая никаких космических мотивов. Поэтому, возможно, даже напрасно Ефремов включил в свою повесть эпизод с обсуждением «рассказа времен ЭРМ». Возникающий при этом оттенок дидактичности, кажется, не идет на пользу произведению, хотя и обоснован сюжетно.

Мысль о неожиданной встрече в невообразимых просторах космоса собратьев по разуму, причем, ИМЕННО (почти) людей кажется мне грандиозной, поразительной и по настоящему смелой. Чувства людей (и землян и фторных), впервые переживающих такую встречу, и есть главная тема «Сердце Змеи». Пронзительная драматичность ситуации заключена в удивительной разнице их физической природы и одновременном несомненном сходстве физической формы и разума, заключенного в эту форму. Здесь Ефремов широко развивает идеи, впервые изложенные им в другой замечательной повести — «Звездные Корабли». Вера в безграничное могущество разума, способного даже, возможно, преобразовать фторных (либо каких-то «других», не суть важно) людей в «нормальных» — ещё один лейтмотив «Сердца Змеи». Думаю, мало кому из писателей удавалось так глубоко показать и радость неожиданной встречи братьев по разуму, и горечь их последующего расставания навсегда. Сцена прощания звездолетчиков написана особым ефремовским возвышенным стилем, который у любого другого писателя показался бы, пожалуй, чересчур пафосным.

В этой повести, в силу ее лаконичной формы, вероятно, некая «неестественность» героев, которую часто усматривали в «Туманности Андромеды» проступает еще отчетливее. В связи с этим хочется закончить отзыв одной замечательной цитатой (А. Славов), так как невозможно, кажется, сказать лучше: «…возвратимся к вопросу — естественны ли герои Ефремова? Если идет речь о бытовой достоверности современного мозаичного городского человека — НЕТ! Естественность Эрга Нора, Вира Норина, Чары Нанди, Фай Родис, по-моему, кроется в их Эстетстве. Это человеческие существа, у которых высшее качество разума сняло в себе естество биологического уровня, не игнорируя его, но и не потакая. Поэтому в их красоте можно найти что-то от красоты горных вершин, зеленых долин, кристального блеска озёр. Правда, это не человеческие черты в современном понимании. Нужны ли кому-нибудь такие литературные персонажи? Ну, это каждый решит сам для себя».

Хочется добавить еще одно соображение. Повесть «Сердце Змеи» представляется мне метафоричной. Ведь сегодняшнее человечество не вступило еще в Великое Кольцо. Надо признать, что не исключена вероятность очень редкого (хотя и не уникального) возникновения жизни в космосе. И одинокая (пока) Земля сама подобна звездолету фторных людей, и надеется (все-таки надеется ?) на встречу с братьями по разуму в своем пути через Галактику.

Оценка: 10
– [  21  ] +

Владимир Набоков «Ада, или Радости страсти. Семейная хроника»

terrry, 14 октября 2017 г. 01:52

«Ада, или ад литературы»

Многие критики отмечали у Набокова одну забавную деталь: вскользь он весьма пренебрежительно высказывался о признанных гениях литературы, в частности, о Достоевском и Салтыкове-Щедрине. А говорю я это здесь потому, что, по моему мнению, самому Набокову так и не удалось из разряда талантов (и талантов первого уровня) перейти в разряд гениев. Для него эта самая «гениальность» оказалась асимптотой, к которой он подошел очень близко, но так и не коснулся. Роман «Ада, или Радости страсти. Семейная хроника» представляется мне колоссальным, но тщетным усилием перейти заветную черту, прыгнуть, что называется, выше головы (да простится мне).

Мир, в котором, существуют персонажи романа, скучен — его черты ничем не обусловлены, кроме какой-то смутной внутренней логики автора. Это странным образом напоминает ранние романы М. Муркока о Джерри Корнелиусе (тоже, подобно Вану Вину, «супергерое»). Несмотря на то, что мы наблюдаем героев романа с отрочества до старости, в тексте абсолютно отсутствует какая-либо романная динамика, какие-либо «цели». Собственно говоря, не прослеживается даже т.н. «внутреннего мира» — мы словно читаем некий огромный «комикс», хотя бы и с предложениями в полстраницы. Герои, кажется, вообще не думают, точнее, не размышляют ни о чем. Может быть, это очередное достижение писательского мастерства? Если так, то ценность его сомнительна, так же как сомнительна ценность многих натуралистических подробностей. «Ада» — один из наиболее изощренных текстов Набокова, но меня не покидает ощущение, что всё это великолепие синтаксиса и полиглоссии растрачивается впустую. Автору особенно-то и нечего сказать своему читателю. Правда, он говорит сам с собой, и весьма прихотливо, показывая по всей видимости своё интеллектуальное превосходство над читателем, так что если кому-то хочется прикоснуться — попробуйте... Жизнеописание Вана и Ады – нарочито неторопливое смакование роскоши (особенно, в первой части) настойчиво ассоциируется у меня (естественно, без всяких прямых аналогий) с детством и юностью самого Набокова, проведенных под Петербургом в особняке размером с дворец, прислугой в количестве пятьдесят душ, простите, человек, двумя шоферами и «деньжатами» (как выразился один критик), и с каким-то бессмысленным животным бытием. Но и только. За всем этим как-будто «что-то стоит», но что?

У ряда критиков и у ряда читателей присутствует, на мой взгляд, стремление приписать Набокову некие «характерные» элитарные свойства и увидеть в его текстах то, чего в них на самом деле нет. Вот, например, подходящая цитата из аннотации: «История ослепительной, всепоглощающей, запретной страсти…. превращается под пером Набокова в многоплановое исследование возможностей сознания, свойств памяти и природы Времени». Одна из цветистых и «характерных» фраз ни о чем… Готов признать свою читательскую наивность и простодушие, но мне кажется, несмотря на всю «откровенность», ничего нового Набоков здесь не сказал – не обнажил, хотя отличился, как всегда, в форме изложения. Очередная попытка зафиксировать в языке ускользающее и утрачиваемое время, если она действительно была, не особенно удалась.

В своей монографии «Фантастика и футурология» С. Лем зачем-то стал разбирать произведения Де Сада, и пришел к выводу, что дальше маркиза в этом направлении продвинуться невозможно (да и зачем, интересно знать). Так же и в этом случае, нельзя продвинуться дальше Набокова по пути эклектичного описания порочной, свирепой и бессмысленной чувственности (не только сексуальной – Набоков, конечно, гораздо более всеобъемлющ по сравнению с Де Садом) и по пути доминирования разрастающейся и распадающейся формы над содержанием. Другой путь (как знать, может быть именно тот, что ведет к стану гениев) был намечен Набоковым в романе «Дар», но по нему он дальше не пошел, вероятно, в связи со сменой рабочего языка, окончательным отрывом от своих корней. Заслугу Набокова я вижу в том, что в своем романе «Ада» он талантливо (!) показал ужас (ад, если угодно) человеческого существования, в мире, полностью лишенном всяких ростков идеализма и нравственности, либо религиозного чувства. Это тоже, своего рода, «планетарная фантастика». Контраст между безудержным эросом юности и старческим уродливым бессилием в итоге выражен вполне отчетливо. Но без действительного, а не формального человеческого содержания все прочие сугубо литературные смыслы представляют, мне кажется, глубокий интерес для узкого круга… Тот же Лем писал, что человек может полностью поместиться в «Илиаде» или «Одиссее». Из «Ады» же хочется поскорее, так сказать, выйти. Парадокс: не смотря на то, что язык романа, в определенном смысле, совершенен, я не чувствую в нем никакого очарования искусства. Может быть поэтому столь удивительно мрачной книги мне, пожалуй, никогда не доводилось читать.

Оценка: 7
– [  21  ] +

Иван Ефремов «Путешествие Баурджеда»

terrry, 9 апреля 2012 г. 16:51

Впервые я познакомился с этой вещью в издании «Молодой гвардии» 1956 года. Хорошо помню этот солидный потрепанный том с пожелтевшими страницами, черно-белые иллюстрации, большое количество поясняющих сносок в тексте. Могу сказать теперь, что повесть читается с одинаковым интересом и в двадцать и в сорок лет. И этому совсем не мешает то обстоятельство, что, как справедливо заметил А. Урбан, «герои этих повестей не становятся личностями в полном смысле слова. Они еще растворены в истории, в обобщенных социальных определениях».

Главное ощущение, с которым у меня ассоциируется «Путешествие Баурджеда» можно охарактеризовать словом «погружение», полное мысленное погружение в описываемый мир. Вообще, это сильнейшая сторона ефремовской прозы, основанная на глубоком понимании предмета, – убедительность художественного вымысла, обращенного как в будущее, так и в прошлое. Основная масса людей знакома с Древним Египтом, в основном, по пирамидам, которых, как говорят, боится само время, и по раскопанным памятникам. Но на страницах этой книги прошлое буквально оживает, облекаются плотью жители Древнего Царства, и читатель просто не может не сопереживать их судьбе. Этот удивительный и жестокий мир зверобогов похож на сказку и, однако, (поразительно!) в действительности таковой не является. В самом деле, поразительно, что столь развитая (и столь же эклектичная) культура существовала в эпоху за полторы-две тысячи лет до полумифической троянской войны. Древность Египта внушает уважение.

Конечно, большое мастерство проявляет Ефремов в описании природы Красного моря. Действительно чудесны подводные сады, впервые в жизни наблюдаемые путешественниками. А впоследствии в «Лезвии бритвы» Витаркананда скажет Даяраму о том, что художник не в силах создать что-либо более совершенное, чем творение природы. Но, может быть самое главное, что Ефремову удается, хотя и несколько сдержанно, передать чувства людей, встречающих неведомое (кстати говоря, это главнейший мотив всей фантастической литературы), трудную и порой суровую радость первооткрывателя. Именно такого рода переживаний крайне не хватает типовому клиповому сознанию современности, жителям городов, как правило, путешествующих лишь на курорты.

Подобно тому, как герои «Туманности Андромеды» стремятся проникнуть в глубины Галактики, Баурджед со своими спутниками проникает в неизведанное море — спираль экспансии человеческого духа и разума раскручивается в пространстве и времени, часто неосознаваемая самими носителями этого духа. (Кстати, один египетский вельможа в повести говорит своему сыну: «Мальчик, ты не знаешь, что из нашей страны некуда убежать». Не так ли и мы все сейчас не можем «убежать» с нашей Земли, даже если бы очень захотели?) Довольно часто используемый термин «историческая фантастика», думается мне, не вполне подходит для произведений Ефремова, во всяком случае, он далеко не полностью раскрывает их специфику. Тем более что Ефремов, насколько возможно, придерживается исторических фактов (и сам Баурджед лицо как будто исторически реальное). Его исторические романы это, скорее, целостный концептуальный взгляд нашего современника, обращенный в прошлое, иначе говоря, вверх по течению «реки времени», дополненный художественной фантазией. Вместе с упомянутой обобщенностью, а значит и емкостью, образов это создает особую, может быть, неподражаемую «ефремовскую» атмосферу. Таким образом утверждается важная для творчества Ефремова идея исторической общности человечества и далее, в «Туманности Андромеды» и «Сердце Змеи» — общности разума во вселенной. Этой же цели служит и некоторая, по-видимому, сознательная идеализация героев «Путешествия Баурджеда», придание им черт современного человека. А с другой стороны река времени символизирует вектор развития земной цивилизации от деспотизма к свободе, от варварства к культуре, от мифологического сознания к диалектическому мышлению и, кто знает, от древних царств к Эпохе Кольца.

Оценка: 10
– [  21  ] +

Владимир Обручев «В дебрях Центральной Азии (записки кладоискателя)»

terrry, 21 декабря 2011 г. 15:38

Хотя название повести звучит интригующе и имеет подзаголовок «Записки кладоискателя», мы не найдем в ней явного авантюрного сюжета. Все приключения здесь проникнуты настоящим, вещественным, если можно так выразиться, реализмом. У главного героя «кладоискателя» Фомы и его компаньона Лобсына нет ни малейших признаков меркантильности. Клады они ищут не для обогащения, а из чистого, как говорит сам Фома, интереса. Вообще, им совершенно чуждо обывательское мировоззрение. Напротив, в этих «простых» людях присутствует очень импонирующее свойство, которое я бы назвал стремлением к познанию окружающего мира. Любопытно, например, читать, как Фома на ночном отдыхе рассматривает звездное небо, думает о загадке мироздания, рассуждает о местоположении ада и рая. Конечно, «В дебрях центральной Азии» не социальный роман, претендующий на сколько-нибудь полный срез действительности, но это и далеко не развлекательное чтиво. Повесть насыщена этнографическими, историко-географическими сведениями, бытовыми деталями, характеризующими уклад жизни в северо-западном Китае и Монголии в конце девятнадцатого, начале двадцатого веков. Как свидетельство эпохи до некоторой степени данная книга представляет собой историческую хронику. Да, удивительно все же, что еще немногим более ста лет назад путешествие из северного Китая в Тибет занимало полгода. В тексте очень много, естественно, подробных описаний природы, местности и т.д. Всё это, может быть, несколько и утомляет читателя, однако не кажется лишним, чрезмерным. Интересно отметить, что «дебри» ассоциируются у русского человека, скорее, с густым лесом, какими-то зарослями и джунглями («дебри Амазонки»). У Обручева же речь чаще всего идет о полупустынях и горах, то есть местности открытой. Вообще, по мере прочтения повесть представляется все более интересной и содержательной, подчас драматичной. Своей исследовательской, можно сказать, направленностью, цепким авторским взглядом она напоминает мне «Дорогу ветров» И. Ефремова. Эти книги (я бы назвал их обе мудрыми) близки даже и географически. А жуткий обряд замуровывания отшельника в каменной келье, описанный Лобсыном в письме Кукушкину из Лхасы, вызывает в памяти соответствующий эпизод из «Лезвия бритвы». (Хотя книга Ефремова написана, конечно, позднее.) Эти письма Лобсына, красноречиво и довольно критически оценивающие поседневную жизнь столицы Тибета, сами по себе весьма примечательны. Через характеры героев и обстоятельную манеру изложения передается самобытный обручевский стиль писателя-ученого. Это неординарное, на мой взгляд, произведение русской советской литературы, успешно развивающее жюльверновскую традицию приключенческого романа.

Оценка: 8
– [  20  ] +

Мигель де Сервантес Сааведра «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский»

terrry, 2 июня 2012 г. 11:36

В истории европейской литературы Сервантес представляется мне титаном «переходного периода». Это уже не средневековый мастер бурлеска Рабле, но еще и не отчетливый сатирик Свифт и не просветитель Вольтер. Стиль Сервантеса в его главном произведении неподражаемо (просто неподражаемо!) ироничен, но не язвителен, философичен, но далек от нравоучения. Различные вставные новеллы, вроде «Истории о безрассудно любопытном», напоминают истории «Декамерона». Но в этих рассказах, хоть и отмеченных печатью велеречивости и многословия, и более литературных чем реалистичных, чаще доминирует не авантюрно-плутовское начало, а общечеловеческое содержание, понятное всем и во все эпохи. (Хотя, надо признать, будь эта «История о безрассудно любопытном» напечатана не в «Дон Кихоте», а каком-нибудь другом месте, едва ли кто-нибудь обратил на неё внимание.)

Комичен ли образ Дон Кихота? Безусловно, в романе немало по-настоящему смешных эпизодов, особенно это касается первого тома (например, сцена, где Дон Кихот и Санчо одновременно испытывают на себе действие «чудесного» эликсира). Но, как всегда бывает в настоящем искусстве, комичность и трагичность Дон Кихота идут рука об руку. По ходу рассказа становится понятным, что это образ-зеркало, связующее звено повествования, помогающее создать эпическую картину жизни в Испании того времени. Ведь Дон Кихот вместе с Санчо Пансой всегда находятся, как говорится, в гуще событий; они естественным образом встречаются с людьми самых разных сословий и рода занятий, попадают и в гористую пустыню и во дворцы вельмож. Часто автор даже «забывает» о своем герое и пускается в рассуждения на самые разные темы. Дон Кихота постигло «самое странное безумие» — он посвятил свою жизнь принципам, не могущим, как будто, существовать в мире без того, чтобы ежечасно не подвергаться осмеянию и издевательствам, вроде тех, что устраивают над ним и Санчо герцог и герцогиня — «дьявольская чета», по выражению В. Набокова. Но разве мало «нормальных» людей, особенно в современную эпоху массового клипового сознания, поклоняющихся столь же химерическим (но далеко не всегда столь же безобидным) фетишам, как и «странствующее рыцарство», и притом ни в малейшей степени не обладающих добротой и бескорыстием Дон Кихота? Хотя, конечно, и безобидным Дон Кихота считать нельзя. Но сквозь безумие Дон Кихота проступает его (обще)человеческая суть, которая парадоксальным образом ставит его выше всех своих врагов, настоящих и мнимых. Сервантесу удается говорить о высокой и низкой сторонах жизни без пафоса, но с истинно человеческим достоинством. Дон Кихот есть возмущение, символ, хотя и гротескный, вечного вызова существующему миропорядку. Недаром некий человек в Барселоне говорит Дон Кихоту, что тот, мол, не только сам безумец, но и делает безумцами всех, кто вступает с ним в общение. Не менее значим, безусловно, и образ верного оруженосца Санчо, «человека из народа». Чего стоят одни только его бесконечные пословицы! Рыцарь и оруженосец дополняют друг друга лучше чем Холмс и доктор Ватсон, но то литература уже другого плана и другого уровня. В критике существует точка зрения, согласно которой Дон Кихот и Санчо представляют собой единого героя романа, настолько их личности отражают и пародируют друг друга. С. Моэм назвал Дон Кихота единственным абсолютно оригинальным литературным героем во всей(!) мировой литературе.

«Дон Кихот», конечно, не унылый «бытовой» роман, но в высшей степени реалистический, настоящая, яркая, осязаемая жизнь запечатлена на его страницах. «Авантюрные эпизоды сменяются бытовыми. Густой, сочный и пряный быт является основным фоном всех событий романа.» (П.И. Новицкий, один из переводчиков Сервантеса 20-х годов XX в.) Тем не менее, автор не чужд иногда и гротеска. Например, когда персонажи в начале второго тома обсуждают выход первой части романа, а далее и вторую часть приключений Дон Кихота. Правда, в последнем случае речь идет уже о «подложном Дон Кихоте». Первые же главы романа в силу своего необычного сюжета могут вообще восприниматься как фантастические, особенно в юном возрасте (вспоминаю свои детские впечатления). В. Набоков в «Лекциях о Дон Кихоте» замечает: «Обратите внимание, мельницы в описании Сервантеса кажутся нам совершенно живыми». Я бы добавил, что столь же живыми кажутся фигурки кукольного театра, которые Дон Кихот изрубил мечом во втором томе. Но подлинная фантастика заключается в том, что на постоялом дворе (I-й том) как бы случайно оказываются одновременно участники многих занимательных историй, которые, естественно, имеют счастливую развязку. По сути, это управление случайностями со стороны автора (а ведь он сам тоже упоминается среди героев своего романа!), или «эквифинальная магия», по выражению К. Фрумкина.

В целом, второй том романа менее романтичен и более жесток, чем первый. Здесь гораздо более находим мы едкой сатиры и внимания автора к явлениям современной ему общественной (религиозной) жизни. Трудно, на мой взгляд, в полной мере оценить это произведение, эту «великую историю», трудно, что называется, воздать ей должное в нескольких словах. Философские глубины, очарование искусства, заключенные в ней, открываются бесконечно при каждом новом прочтении. Впечатления от романа копятся постепенно и незаметно и затем вдруг как бы обрушиваются на читателя в печальном финале, потому что судьба Дон Кихота не может оставить нас равнодушными. История, которая, как казалось, не должна иметь конца, заканчивается. Бывают книги очень популярные и читаемые, иным присуждают престижные литературные премии. Но едва ли возможно предсказать, сколько лет читательского внимания суждено тому или иному «шедевру». Е. Дрозд в своей статье «Волны в океане фантастики» заметил, что нет ничего более мертвого, чем прошлогодний бестселлер. В «Дон Кихоте» так же как, может быть, в «Илиаде», заключена одна из вечных тайн искусства. Я думаю, что «Дон Кихота» следует не только читать и перечитывать, но и слушать аудиокниги и радиопостановки (по поводу аудиокниг замечу, что исполнение Владимира Шевякова — М.: МедиаКнига, 2010 г., и соответствующий перевод М. Ватсон превосходны. Хотя переводы — отдельный вопрос.), смотреть экранизации — лучшая из которых «Житие Дон Кихота и Санчо» производства СССР, 1988 г. (Грузия-фильм, совместное производство). В пользу такой рекомендации свидетельствует то, что живое слово этой книги, проистекающее из истинного единения творца и творения, звучит на разных языках уже четыре столетия: «Для меня одного родился Дон Кихот, а я родился для него; ему суждено было действовать, мне — описывать; мы с ним составляем чрезвычайно дружную пару — назло и на зависть тому лживому тордесильясскому писаке, который отважился (а может статься, отважится и в дальнейшем) грубым своим и плохо заостренным страусовым пером описать подвиги доблестного моего рыцаря, ибо этот труд ему не по плечу и не его окоченевшего ума это дело…»

Оценка: 10
– [  20  ] +

Иван Ефремов «Звёздные корабли»

terrry, 3 мая 2011 г. 18:44

К этому произведению у меня особое отношение. Вероятно, это был первый рассказ (повесть) Ивана Ефремова, который я прочитал от начала до конца. Мне тогда было лет 12-13. В то время меня «страшно» интересовали темы космоса, пришельцев, невероятных чужих миров и проч. Мне казалось (хотя тогда я это отчетливо не формулировал), что разумные и неразумные существа этих миров могут быть какими угодно причудливыми, даже похожими «на блеск текущей воды», как пелось в одной песне (в ТВ-программе «Этот фантастический мир»). Мне и моим приятелям тогда (в эпоху отсутствия интернета :) нравилось фантазировать на эту тему. Поначалу эта повесть не казалась мне очень интересной, за исключением момента встречи кораблей с цунами. Но затем я дошел до авторской аргументации антропоморфности разумной жизни и, помню, был просто поражен (даже не подберу другого слова). Это, правда, было детское, во многом, впечатление – как будто кто-то объяснил (разоблачил) чудо, но так, что это объяснение оказалось намного интересней самого чуда. Думаю, именно со «Звездных кораблей» началась моя любовь к НФ. Тогда же, наверное, читая описание изображения человека иного мира, я начал улавливать и ефремовский эпический стиль и пафос его идей. И тогда же у меня возник определенный интерес к палеонтологии (и вообще к науке как методу познания мира), которая представлялась мне тоже чем-то вроде НФ-творчества.

Позже я оценил изящество и продуманность НФ-гипотезы, высказанной Ефремовым. Из разбитого танка времен второй мировой войны мысль писателя устремляется на десятки миллионов лет назад – в эпоху динозавров и одновременно воспаряет к звездам. Но воспаряет не просто, как говорят, на крыльях мечты, но и на основе правдоподобных (не мнимо научных) предположений. Органично соединяя «бытовые» детали и космические мотивы, Ефремов сумел таким образом великолепно передать радость присутствия и открытия неведомого. А ведь за это, прежде всего, мы и ценим НФ (по крайней мере, в её «классическом» варианте) . Как писал А.Ф. Бритиков: «Научно-фантастический вымысел удовлетворяет неуёмную жажду исследования неведомого, отвечает жизненно важному, врождённому поисковому инстинкту человека».

Несмотря на некоторую схематичность героев, «Звездные корабли» — пример выдающегося научно-фантастического и научно-философского творчества.

Оценка: 10
– [  20  ] +

Вадим Шефнер «Девушка у обрыва, или Записки Ковригина»

terrry, 11 октября 2010 г. 16:44

В. Шефнер написал несколько фантастических повестей, из них «Девушка у обрыва» самая большая по объему, и, на мой взгляд, самая удачная.

Часто эту повесть называют пародийной. Но сказать так – значит не сказать почти ничего. «Девушка у обрыва» — не фельетон. Отличительные черты этой вещи, скорее, лукавый юмор, лиричность повествования и сочувствие к героям, чем гротеск и сатира, привязанная к какой-то конкретике (60-х гг. и т.п.) Действительно, там можно усмотреть более или менее явную насмешку над штампами НФ, а также, наверное, над некоторыми штампами массового сознания. Но если бы этим ценность книги и ограничивалась, ей не суждена была бы долгая жизнь. Считается, что история о Ковригине и Светочеве – одно из рассмотрений сюжета Моцарта и Сальери, а вернее, Сальери и Моцарта. Мне такое суждение кажется несколько натянутым, во всяком случае, не обладающим особым смысловым значением. Как всякая настоящая литература, «Девушка у обрыва» — книга о любви, дружбе, «человеческих слабостях», творчестве, взаимоотношениях личности и общества. Автор выбрал для своего произведения такую форму, где фантастика смыкается со сказкой (об этом он сам говорил в предисловии), что позволило ему писать о своих мечтаниях откровенно и «незатейливо», не отвлекаясь на разного рода «социологические и технологические» обоснования. Сделано это очень талантливо и легко, может быть, даже неподражаемо. Шефнер не был бы поэтом, если бы не включил в повесть пародийные (действительно смешные) стихи. Забавные аббревиатуры и составные неологизмы («чепьювин») ассоциируюся с именем Лема. А вот характеры героев прописаны, пожалуй, лучше лемовских – в легковесном, казалось бы, произведении чувствуется школа классической русской литературы.

Особого эффекта Шефнер добивается используя простые повествовательные предложения и очень тонко дозируя иронию. А что такое ирония? Согласно (опять-таки) Лему, ирония — это высказывание, обращенное против себя. В таком тексте, в котором наличие иронии кажется на грани существования, в голове у читателя возникает множество смыслов. Это один из признаков, по которым можно отличить подлинную литературу от графомании. Здесь, как и в поэзии – возникновение оной никак не может гарантировать какое угодно количество зарифмованных строчек. Я бы еще добавил, что своим стилем Шефнер несколько напоминает К. Воннегута и его «Бойню №5», конечно, с учетом совсем другой темы и другой интонации.

Замечательная, добрая, трогательная книга. Таких, пожалуй, сейчас особенно не хватает.

Оценка: 9
– [  19  ] +

Гайто Газданов «Ночные дороги»

terrry, 23 мая 2018 г. 17:56

«Ночные дороги» — роман автобиографический в той же мере, что и «Вечер у Клэр». Поэтому, фактически, его можно назвать «продолжением» (не сюжетным, конечно, — оба романа не имеют явно очерченного сюжета -, а смысловым и закономерным) блистательного газдановского дебюта в области большой литературной формы. И в том и в другом произведении используется характерный газдановский прием – ткань романа составляется из отдельных историй эпизодических и второстепенных, как будто, персонажей. Роль самого автора по большей части сводится, говоря языком литературоведения, к роли рассказчика. Рефлексии этого рассказчика («главного героя») по поводу происходящих и прошедших событий подаются несколько отстраненно, но в тесной связи с эмоциональной составляющей. В тексте практически не встречается развернутых описаний погоды, природы и чего-либо подобного. Всё это формирует особую газдановскую «драматургическую» атмосферу романа. Не обозначены и календарные рамки событий. Но, исходя из той же автобиографичности, можно предположить, что речь в романе идет, в основном, о конце 1920-х годов. Заканчивается роман, возможно, 1930-м годом.

В одном из своих эссе Газданов написал о Гоголе примерно следующее. В своей повести «Нос» Гоголь пишет о том, что нос был «задержан, когда он садился на дилижанс в Ригу и «пашпорт» у него был на имя одного чиновника», с такой убедительностью, что невозможно поверить, будто это было написано психически здоровым человеком. Будем считать это своеобразным признанием поразительной гениальности Гоголя. Так вот, в свою очередь, история сумасшествия (вообще, в романе много сумасшедших разного рода) и самоубийства Васильева, описана в «Ночных дорогах» с поистине гоголевской, несколько даже пугающей достоверностью. Есть в романе и ещё одна гоголевская аллюзия. Речь идет о повести «Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». В романе Газданова также упоминаются два Ивана (с другими отчествами) ведущие столь же ожесточенные, сколь и бесплодные споры. Да и в целом, весь этот мрачный и едва ли не абсурдный ночной Париж вполне достоин Санкт-Петербурга, созданного воображением Гоголя. Но это лишь один из эпизодов читательского восприятия романа, который оставляет сильное впечатление после прочтения.

Невольное сопоставление с Гоголем само по себе уже многое говорит о писательском мастерстве Газданова. Среди особенностей стиля Газданова можно отметить усложненный синтаксис – предложения в полстраницы, и активное использование условно-сослагательного наклонения – различные «если бы», «как будто бы», «было бы» и т.д. Возможно, что эти и другие особенности связаны не только с индивидуальной художественной манерой, но и с тем, что Газданов все свои произведения написал в эмиграции, т.е., по сути, в отрыве от живой русской речи, с влиянием французского языка (который стал для Газданова «вторым родным»). На это указывал и американский славист Л. Диенеш. Если же судить только по результату, то можно сказать, что он превосходен.

Роман «Ночные дороги» сложен, как и почти всё, написанное Газдановым, и не сводим к каким-либо квинтэссенциям и лейтмотивам. Можно, однако, заметить, что если в первых трёх романах писателя, «Вечере у Клэр», «Истории одного путешествия», «Полёте», определенной доминантой является любовь к женщине, то в «Ночных дорогах» эта доминанта, так, как я её вижу, иная. Я бы сказал, что это постижение беспредельной сложности и столь же беспредельной ценности человеческой жизни при кажущейся её бессмысленности и бесплодности, усугубляемым трагизмом внешних обстоятельств. Газданов подчеркивает, что человек способен меняться, способен становиться «другим» человеком на протяжении всей своей жизни. Но, конечно, столь общее определение не может претендовать на новизну и оригинальность. Новизна и оригинальность заключены в самом тексте романа и его неповторимом воздействии на читателя.

Оценка: 10
– [  19  ] +

Александр Пушкин «Дубровский»

terrry, 12 сентября 2013 г. 17:31

«Всё гениальное — просто!» Эти слова как нельзя более подходят к прозе Пушкина, и, в частности, к незавершенному роману «Дубровский». Действительно, правильно построенные повествовательные, простые (!) предложения создают впечатление удивительной гармонии и легкости, свойственной лучшим поэтическим творениям Александра Сергеевича. Конечно, Пушкин, прежде всего, поэт, но проза его отнюдь не вторична, она обладает удивительным индивидуальным стилем.

Гоголь справедливо назвал свои «Мертвые души» поэмой. На мой взгляд, «Дубровский» заслуживает такого же определения. Метод Пушкина-прозаика заметно отличается от метода писателей, которых мы считаем великими реалистами золотого (для литературы) девятнадцатого века: Л. Толстого, Тургенева, Достоевского. В самом деле, Россия, представленная в романе, выглядит немного романтично, но не в ущерб исторической правде, нигде нет и намёка на лубок. Образы главных героев даны обобщенно, широкими мазками, однако читатель легко (ключевое слово!) угадывает мельчайшие движения их душ. У Пушкина вообще нельзя найти ни одного безликого, пусть даже и самого третьестепенного, персонажа. Пушкин не уделяет особого внимания мелким бытовым деталям, будь то постоялый двор или усадьба богатого помещика, но при этом никогда не упускает из виду главного, например, подробно излагает содержание документа, на основании которого отец Владимира Дубровского лишился своего имения. Это придает его прозе характерные черты конкретности, вещности, зримости и законченности (несмотря на формальную незаконченность романа).

Хотелось бы отметить один эпизод романа удивительной психологической силы. Кузнец Архип хладнокровно наблюдает, как заживо сгорают судейские, которых он сам и запер в господском доме. И через минуту (пожалуй, с риском для собственной жизни) спасает из огня кошку, перед тем сказав деревенским ребятам: «Бога вы не боитесь – божия тварь погибает, а вы с дуру радуетесь». Невероятно! Гениально! И опять же, автор использует в этой мизансцене очевидный и «простой» прием рассказчика – контраст. Но в том и состоит эта пресловутая «гениальность», чтобы минимальными средствами добиваться максимального эффекта. Мне кажется, Пушкин в «Дубровском» и «Капитанской дочке», что называется, чутьем художника угадал истоки «русской смуты», о которой он писал в «Истории Пугачевского бунта».

От души рекомендую всем читать и перечитывать прозу Пушкина.

Оценка: 10
– [  19  ] +

Александр Беляев «Ариэль»

terrry, 19 июня 2012 г. 17:13

Иногда мне кажется, что у каждого серьезного писателя есть какое-то одно произведение, отношение к которому его самого и/или читателей особое. Примерами такого рода могут служить «Солярис» С. Лема, «Лезвие бритвы» И. Ефремова или, скажем, «Алые паруса» А. Грина. Я не говорю об очевидных случаях «главных» произведений, вроде «Путешествий Гулливера» и «Дон Кихота». На мой взгляд, последний роман А.Р. Беляева «Ариэль» тоже можно особо выделить в его творчестве. Это образец замечательной и оригинальной, действительно талантливой научной фантастики. Нет, Беляев не достигает здесь уровня литературного мастерства и психологизма А. Толстого, глубины социально-философских обобщений И. Ефремова и т.д. Но он проявляет в этом романе лучшие черты своего собственного писательского дарования, лаконичным и точным языком создавая удивительную историю о летающем человеке.

Несмотря на условность фантастической посылки Беляева, касающейся левитации человека, пограничной в научном смысле, она придает повествованию ту самую, важную для НФ, убедительность вымысла, что восходит к Г. Уэллсу. В этом, на мой взгляд, главное отличие романа Беляева от «Блистающего мира» А. Грина. Два этих романа имеют одинаковую фантастическую основу, но совершенно разные философские концепции, что, по моему мнению, лишний раз свидетельствует о потенциальном богатстве темы. А сам Уэллс, как известно, весьма одобрительно отзывался о романах А. Беляева.

Для персонажей романа – индийских крестьян и раджей, алчных английских адвокатов, предприимчивых американских циркачей и пр. – характерна некоторая обобщенность, типичность. Но всё же образы героев обладают достаточно выраженной индивидуальностью. Здесь автором в большей степени, чем в других его произведениях, достигнут удачный, на мой взгляд, стилистический баланс. Ведь, хотя роман написан и не от первого лица, читатель во многом воспринимает мир в нем глазами главного героя, Ариэля, который, в силу своих жизненных обстоятельств, «наивен» в социальном плане. Именно типические, наиболее яркие черты людей и должен в первую очередь воспринимать Ариэль как человек, практически не имеющий обычного жизненного опыта. Сходное ощущение от текста возникает при чтении взрослым человеком хорошей детской или подростковой книги, хотя «Ариэль», безусловно, не «детская» вещь.

Вс. Ревич в своей статье «Легенда о Беляеве» саркастически «негодовал» по поводу того, что у Беляева, мол, богатое (благородное) сословие состоит сплошь из лицемеров и подлецов, а бедняки всегда добрые и порядочные. Что ж, при желании можно разглядеть у Александра Романовича и такую черту, если оценивать его творчество в целом. Но как бы там ни было, жизненный путь человека, обладающего необыкновенными способностями, но не выдающимся социальным статусом, в капиталистическом обществе начала двадцатого века нарисован Беляевым вполне убедительно. Стремление разных людей, так или иначе, использовать в собственных интересах умение Ариэля летать более чем понятно. Во всяком случае, роман Беляева далек от какой-либо примитивной идеологии и чрезмерно упрощающих представлений о структуре общества. Скорее, можно говорить об «укрупненности» некоторых черт, как героев, так и общественных явлений – прием стандартный для НФ.

В «Ариэле» Беляев, возможно, впервые в отечественной фантастике затронул тему «человек-сверхчеловек». Роман А. Грина был написан раньше на семнадцать лет, но его Друд – это более символ, чем действительный сверхчеловек. Он, если можно так выразиться, сознательный индивидуалист. Смысловой конфликт «Блистающего мира» лежит в общемировоззренческой плоскости. Драматичность же судьбы Ариэля коренится в общественных отношениях. И эта драматичность выражена Беляевым с большой художественной силой, так же как и в «Человеке-амфибии». То же можно сказать и о том, как Беляев изобразил реакцию людей на полеты Ариэля. Кстати говоря, многие авторы используют тему «человек-сверхчеловек» столь поверхностно, что рассказы их откровенно скучны, не вызывают никакого внутреннего сопереживания, как, например, повесть Дж. Вэнса «Телек», тоже касающаяся левитации.

Увлекательный приключенческий сюжет, как и всегда у Беляева, выстроен с большим мастерством. Но параллельно этому в романе ясно прослеживается постепенное становление Ариэля как независимой личности, обогащение его внутреннего мира, отображены движения его души. И финал романа закономерно остается открытым – отныне дальнейшая судьба Ариэля находится в его руках. В отличие от упомянутого Ревича, я не считаю, что «В конце концов Ариэль, как и Ихтиандр, бежит от людей…» и что «Умение летать оказалось молодому человеку ненужным и не принесло ничего, кроме неприятностей». Ценность человеческих качеств не измеряется в одних только категориях «нужности-ненужности». Умение летать дало Ариэлю уникальный жизненный опыт, а читателям романа – возможность прикоснуться к хорошей фантастической литературе, неизменно дающей пищу уму, воображению и нравственному чувству человека.

Оценка: 10
– [  19  ] +

Иван Ефремов «На краю Ойкумены»

terrry, 14 октября 2010 г. 18:57

Много я читал критики произведений И.А. Ефремова и, иной раз, вполне конструктивной. Но стоит вновь взять в руки давно знакомый ефремовский текст, или послушать аудиокнигу, как вся критика куда-то «улетучивается». Это ли не та самая волшебная сила искусства, подвластная лишь истинному художнику?

«На краю Ойкумены» — роман (или повесть) с ярко выраженным приключенческим сюжетом. Но по мере прочтения становится ясно, что приключения, написанные необыкновенно увлекательно, являются, главным образом, сюжетообразующей канвой. Особенно интересно перечитывать этот роман после поздних произведений Ефремова. Тогда отчетливо вырисовывается внутренняя взаимосвязь всего художественного (и не только) творчества писателя. «На краю Ойкумены» — прежде всего, произведение об искусстве и культе красоты людей и природы. Уже в этом произведении Ефремов формирует свою эстетику, вводя понятие целесообразности красоты, которое получит дальнейшее развитие в «Лезвии бритвы» и «Таис Афинской». Ефремов использует, как и в других своих произведениях, прием противопоставления, в данном случае, любимого им искусства Эллады (Крита) и подавляющего (как бы вырождающегося) искусства Египта. Здесь можно спорить по существу, но предмет такого спора и точка зрения автора выражены вполне определенно. Ефремов считает, что искусство не есть только предмет сам по себе, а, прежде всего, является отображением уровня общественного и нравственного развития народов и государств. Более того, Ефремов (убежденный коммунист), следуя, по-видимому, известной мысли К. Маркса, художественными средствами показывает, что искусство не только отображает мир, но и преобразует его. В этом смысле время Египетской цивилизации, в романе, подходит к концу, и видится подход новой эпохи — эллинской, более прогрессивной. Помимо этой основополагающей идеи, автор щедро насытил свое произведение конкретными историко-этнографическими сведениями. Строгий историзм повествования переплетается с художественной фантазией. Палеонтолог Ефремов придумал даже встречу героев с реликтовым зверем «гишу» (мотив, похожий на тот, что использован в его раннем рассказе «Олгой-хорхой»).

Еще одна важная мысль этого романа — утверждение об общности всех людей на земле. Эта общность коренится в миллионах лет антропогенеза и, поэтому, гораздо крепче различий, привнесенных цивилизациями. Об этом стоило бы помнить современным людям, налаживающим «взаимовыгодное» сотрудничество между странами. Интересно отметить, что все древние народы, о которых говорится в романе, (не только общепризнанные Греция и Египет) представлены высоко культурными обществами. (Сейчас, кажется, многие так не считают.) О каких-то дикарях, людоедах лишь упоминается вскользь.

Здесь впервые Ефремов начинает формулировать, на мой взгляд, также и идеал человека будущего. Пандион, например, уже обладает некоторыми чертами Дар Ветра и Мвена Маса — он больше думает о товарищах, чем о себе и, подобно персонажам «Туманности Андромеды», стремится к познанию мира. Часто говорят, что ефремовские идеалы в наше время выглядят утопично и наивно. Не могу с этим согласиться. Я думаю, дело в том, что, возможно, в это самое «наше время» мы просто всё больше отодвигаемся от этого идеала (к сожалению). Идеал гармонично развитого человека и гармоничного взаимопроникновения культур, на мой взгляд, наивным быть не может. Это представляется очевидным.

Язык романа — узнаваемый ефремовский стиль, оставляющий, прежде всего, сильное эмоциональное впечатление, которое трудно передать словами. Основные мировоззренческие идеи автора здесь еще не столь явно обозначены и отточены, как, например, в «Часе Быка». Но уже можно сказать, что со страниц книги веет «настоящей жизнью». Образы людей, животных, картин природы созданы с большим мастерством (может быть, это и есть т.н. «эйдетические описания»). Замечательная книга, которую можно рекомендовать всем.

Как всегда, с интересом прослушал аудио-вариант. Неплохо, хотя произношение исполнителя иногда, что называется, режет слух. Самый яркий пример: в слове «нарочито» ударение делается на букву «о», или в слове «сгрудились» — ударение на второй слог (даже как-то забавно в последнем случае).

Оценка: 10
– [  18  ] +

Алексей Николаевич Толстой «Гиперболоид инженера Гарина»

terrry, 19 ноября 2018 г. 17:54

Пожалуй, именно с этой книги началось моё знакомство с НФ. Мне попало в руки адаптированное детское издание 1978 года, серия «Школьная библиотека» (кстати, такой вариант романа интересен сам по себе, помимо основного). Но даже в нём мне тогда в силу возраста было многое «непонятно». Но в целом, и это главное, книга показалась интересной и увлекательной. С тех пор роман этот перечитывал неоднократно.

В «Гиперболоиде» довольно органично соединяются три основные сюжетообразующие линии: научно-фантастическая, авантюрно-приключенческая и антиутопическая. В свою очередь, НФ линия акцентируется на двух идеях – собственно гиперболоиде, т.е. особом способе передачи энергии на растояние, и строении Земли, геофизике. Обе эти темы в романе отражают, в какой-то степени, современные автору научные представления, и вообще выглядят достаточно полноценно, «добротно», действительно увлекательно. Не возникает никакого ощущения глупой искусственности и мнимой наукообразности.

Авантюрно-приключенческая линия особенно доминирует в завязке романа и в приключениях Гарина и Шельги в Париже. Эта же часть романа кажется мне и наиболее удачной литературно. Заброшенная дача в чащах Крестовского острова (никакого ещё метро тогда ;), двойники с острой бородкой и в мягких шляпах, угольные пирамидки, «четырёхпалый» и Гастон Утиный Нос, разрезанный пополам таинственным лучом, стремительное развитие сюжета – всё это производит впечатление и помнится ещё со времен первого прочтения. Одна из наиболее сильных сцен романа – встреча Гарина и Зои в гостинице, в комнате, залитой лунным светом, на полу которой лежит (или, скорее, сидит) убитый Ленуар. Подобного рода истории, вся эта «авантюрная атмосфера» по-видимому, были вообще характерны для фантастической и приключенческой литературы 20-30-х гг. прошлого века. Однако мало какие из этих творений избежали читательского забвения. Антиутопическая линия «Гиперболоида», построенная на образе всемирного диктатора, на мой взгляд, менее удачна. Хотя положение здесь несколько выправляет использование гротеска, сатиры и иронии.

Вообще, большинство главных героев романа обрисованы несколько карикатурно. Это не касается, пожалуй, только Шельги, Тарашкина и беспризорного мальчика Ивана. Зато Роллинг в этом смысле выглядит наиболее одиозно. Образ самого Гарина, я думаю, без всякой натяжки может быть назван авторской удачей. Толстому удалось в нем соединить одновременно привлекательные и отталкивающие черты. В самом деле, энергии, изобретательности и целеустремленности «Пьера Гарри» можно позавидовать. Между прочим, в образе Гарина проглядывают и, так сказать, специфически русские черты. Его авантюризм сродни авантюризму Гришки Отрепьева. Автор «Гиперболоида», виртуозно владевший русским языком, был, можно сказать, и мастером детали. В описании Гарина это мастерство ему особенно пригодилось. Так, например, хозяин Золотого острова, только что уничтоживший своим чудо-оружием целую военную эскадру, решив искупаться в море, «по-бабьи» приседает навстречу волне. Роллинг, в свою очередь, «блестит глазами из лимузина как пума из клетки». Зоя Монроз предстает перед читателем апофеозом себялюбия и тщеславия. Она — истинная вторая половинка Гарина. Все эти её планы и мечты по поводу жизни на Золотом острове в обществе «избранных юношей» (капитан Янсен, кстати, выглядит как-то жалко — «потомок викингов» млеет перед женщиной чуть ли не как юный монашек — еще одна грань иронии?), а равно и учреждение «Ордена божественной Зои», представляются одновременно и смешными и отвратительно пошлыми. И придуманный автором финал романа кажется единственно возможным завершением всей этой увлекательной истории.

Оценка: 9
– [  18  ] +

Станислав Лем «Солярис»

terrry, 5 октября 2010 г. 18:28

Художественное творчество Лема в координатах «X: время — Y: качество», на мой взгляд, можно уподобить весьма высокому плато. Начинается это плато резким подъемом в виде «Астронавтов» и «Магелланова облака», а заканчивается еще более резким обрывом, следующим за романом «Фиаско». На самом же плато можно выделить две вершины, разделенные не только по времени, но и, главным образом, жанрово-тематически. Более поздняя вершина – это «Осмотр на месте», более ранняя – «Солярис». Время написания этой вещи — не только творческий расцвет самого Лема, но и расцвет НФ и в англо-американском мире, и в СССР. Не умаляя, естественно, заслуг пана Лема, можно предположить влияние соответствующей «ноосферы» на появление выдающихся произведений НФ.

Переводчики издательства «Текст» (Г. Гудимова, В. Перельман, 1992 г.) утверждают, что в оригинале название планеты «Солярис» не склоняется, то есть имеет женский род. «Солярис» привычно называют романом, но, строго говоря, это повесть. Ситуация на станции показана достаточно камерная и сюжет, который полностью вытекает из чрезвычайно интересной фантастической ситуации, вполне новеллистичен. «Солярис» часто называли также образцом т.н. «твердой» НФ, здесь Лем еще не очень погружается в философические дебри («Осмотр на месте», «Фиаско»), оставаясь пока на уровне, так сказать, философских глубин.

Лем много раз говорил о том, что когда он описал прибытие Кельвина на станцию, он сам еще не знал, что именно ожидает его героя. Вот эта атмосфера беспокойного ожидания (и ожиданий самого автора) замечательно передана в тексте. И она особо, как-то символически усилена, на мой взгляд, резкими изменениями освещения от двух разных солнц – описано очень натурально, зримо, как и всё на станции.

Относительным недостатком повести «Солярис», который был бы заметнее в полноценном романе, является, возможно, некоторая схематичность, «недосказанность» героев. Все они художественно прорисованы лучше, чем вполне безликие Доктор, Координатор, Инженер из «Эдема». Но все-таки не вполне убедительными психологически представляются причины «вторичного самоубийства» «Хэри», и даже, на мой взгляд, гибели Гибаряна. Впрочем, психологические коллизии как таковые никогда не были самой сильной стороной Лема, он, прежде всего, тщательно разрабатывал основную философскую идею. Лем – не Достоевский, которого он, кстати говоря, называл великим и гениальным писателем. С другой стороны, текстом психологически примитивным «Солярис» никак не назовешь, мои придирки здесь по самой высокой мерке. Но всё это, кажется, не влияет на основную мысль рассматриваемого произведения, которую неоднократно провозглашали вслед за Лемом (и она, видимо, верная): «Среди звезд нас ждет Неизвестное!» Но одно дело провозгласить, и совсем другое – убедительно показать это в конкретном произведении средствами искусства. Лему в «Солярис(е)» это удалось блестяще. Главное достижение– это, бесспорно, сам Океан, грандиозная онтологическая и гносеологическая загадка с элементами провокации. Вот где даются простор и пища образному воображению и уму читателя. Однозначных интерпретаций (а, значит, и снижения познавательной ценности литературного текста) здесь ожидать не приходится. Я бы не согласился с тем, что «Солярис» — произведение о попытке (неудачной) контакта человеческого разума с абсолютно нечеловеческим. Скорее, речь идет о границах и методах самого человеческого познания. А познание, собственно говоря, один из смыслов жизни. Возникает вопрос о цели и средствах этого познания, которое (цитата) «только тогда истинно, когда оно опирается на нравственность», а вопрос о разумности океана играет одновременно и самоценную и прикладную роль. Сам Лем писал, что «Солярис» — антропологический эксперимент на тему что будет, если человек столкнется с явлением, которое ПРЕВОСХОДИТ понимание. Это, я думаю, своего рода, философская игра в агностицизм, а игра вообще родственна фантастике.

Хочется отметить абсолютно оригинальные описания симметриад, мимоидов и прочих образований океана, которые и в самом деле можно принять за описания реальных объектов. Здесь «реализм» лемовской фантастики близок к реализму Г. Уэллса. А вот информации о «гостях» Снаута и Сарториуса чуть, может быть, не хватает, хотя конкретика в таких делах может и повредить, разрушив атмосферу таинственности. Очень занятно следить за развитием вымышленной истории исследований планеты Солярис (говорю это также как человек, имеющий к науке некоторое отношение).

В целом, можно сказать, что «Солярис» — великолепное произведение, показывающее как художественно, так и методологически на что способна НФ: беллетристическая фабула и философское содержание соединились в правильной пропорции, дав нечто более значительное, чем могла бы каждая составляющая в отдельности. Ознакомление с этим текстом, без сомнения, полезно всякому культурному человеку. ;) Гарантировано увлекательное и при том ценное в познавательном аспекте чтение.

С интересом прослушал аудиоинсценировку с участием А. Джигарханяна и А. Филиппенко. Однако, эта постановка, в отличие от простой аудиокниги, ни в какой мере не может заменить прочтение полного текста. Правда, и аудиокнига издательства «Ардис» воспроизводит текст с купюрами. Между прочим, телеспектакль «Солярис» 1968 г. тоже представляет на мой взгляд, большой интерес, хотя он совершенно не похож на знаменитый фильм А. Тарковского. В этом спектакле, кстати, психологическая фабула взаимоотношений Криса и Хэри выписана с большей определенностью, пожалуй, даже большей, чем в тексте — предельно жестко. С одной стороны, это показывает, что гуманизм повести, как заметил А.Ф.Бритиков, противоречив. А с другой — наличие множества интерпретаций, вероятно, само по себе говорит о значительности произведения Лема.

Оценка: 10
– [  18  ] +

Станислав Лем «Возвращение со звёзд»

terrry, 21 сентября 2010 г. 16:49

Должен сказать, что Лем – один из немногих авторов, которых я мог бы назвать «любимыми». А «Возвращение со звезд» одна из любимых книг у Лема. Это – один из образцов научной фантастики как серьезного (без каких-либо скидок «на жанр» и т.д.) вида литературы, просто хорошая литература. Эту книгу приятно читать и интересно перечитывать.

С годами мое отношение к данному произведению менялось. Если в юном возрасте большего всего завораживал антураж, который, кстати, и сейчас не оставляет равнодушным, то потом внимание постепенно сместилось на социологический аспект. Собственно, ради исследования придуманного Лемом социологического эксперимента им и была написана эта вещь. Действительно, ценность в чем-то осуществившегося футурологического лемовского прогноза, интересные идеи из области физики не кажутся мне основными достижениями романа. Характеры героев, драматические и любовные перипетии выписаны вполне добротно и заслуживают внимания, однако, сами по себе не представляют ничего особенно выдающегося и оригинального. Думается, Лем-романист к этому и не очень стремился. (Но читать все равно интересно.) Основное – это фантазия по классическому образцу – «а что было бы если….». Конечно, не просто какая-то фантазия, а лемовская, парадоксальная! Лем, естественно, замахивается здесь на самые трудные вопросы человеческой и общественной психологии, и при этом его социологическая и культурологическая модель – целый мир. Есть в книге и забавные моменты, связанные с взаимоотношениями человека и роботов (лемовский конек), которые украшают повествование. Есть и по-настоящему интересные, захватывающие эпизоды, которые можно почерпнуть только в научно-фантастическом произведении, — рассказы Брегга о его космической экспедиции. Смысловой кульминацией романа является разговор Брегга и Турбера в последней главе. Можно сказать, что этот роман — «антропологическая фантастика».

Сам Лем, как известно, негативно оценивал «Возвращение со звезд», имея в виду адекватность своей модели (бетризации). В самом деле, можно придумать сущий ад, в котором люди изводят друг друга «косвенными» способами, не причиняя при этом никому ни малейшего непосредственного вреда. Хотя, кажется, что и этот «ад» был бы гуманнее нашего мира. Ну, Лем сам себе устанавливал планки, а на читательский интерес к книге они не влияют. Следуя Лему же, можно сказать, что текст – это генератор всевозможных смыслов, возникающих в мозгу читателя при чтении. И в этом смысле «Возвращение со звезд», судя по разнообразию отзывов, — весьма качественный генератор.

Хороша и аудиокнига. Густой бас исполнителя (П. Маркин), кажется, соответствует образу главного героя, а мастерские изменения голоса и интонации хорошо передают реплики персонажей-женщин.

Оценка: 9
– [  16  ] +

Гайто Газданов «Вечер у Клэр»

terrry, 4 марта 2013 г. 16:43

Вероятно, «Вечер у Клэр» действительно лучший роман Газданова. Интересно, что эпиграфом к роману предпосланы строки из лучшего, может быть, произведения Пушкина. Это исполненный легкости (но не легковесности) шедевр психологической прозы и пиршество русского языка — «свободное и одновременно тщательно выверенное строение фразы» (В. Сонькин). Иной раз возникает впечатление, что взгляд не бежит по строчкам, а плывет по реке, подчиняясь её природному течению в самых разных ландшафтных условиях. Формально тема романа вполне стандартна: эмиграция, Париж, любовь к женщине. Однако, в сущности, это книга-воспоминание о покинутой России, поток сознания. Так, например, читаем в романе такие строки: “Было в моих воспоминаниях всегда нечто невыразимо сладостное: я точно не видел и не знал всего, что со мной случилось после того момента, который я воскрешал: и я оказывался попеременно то кадетом, то школьником, то солдатом — и только им; всё остальное переставало существовать». Но этот поток не хаотичен, а подчинен искусной и прихотливой авторской логике. И очень трудно, почти невозможно отделить автора от его героя. «Вечер у Клэр» одновременно и грустный, ностальгический, местами суровый, и тонко ироничный, даже «эротичный» текст. Мало кому из писателей удавалось так свободно, непринужденно и вместе с тем мгновенно и глубоко вовлечь читателя в описываемый мир. Можно сказать что «Вечер у Клэр» и исторический роман, подобный булгаковской «Белой гвардии» своей «автобиографичностью» (любопытно, что оба романа являются дебютными для авторов и оба посвящены, в той или иной степени, гражданской войне), но, конечно, в гораздо большей степени камерный, обращенный скорее к внутреннему миру героев, что вообще характерно для прозы Газданова. Другая характерная её черта — своеобразная эмоциональная отстраненность рассказчика от описываемых событий. В самых драматичных жизненных ситуациях здесь не найти ничего похожего на тютчевское «О господи!.. и это пережить... И сердце на клочки не разорвалось...» Героям-рассказчикам романов Газданова свойственно редкое самообладание. Тем не менее, одна из сильнейших и, казалось бы, мимолетных, сцен романа — прощание Николая с матерью — не может, кажется, оставить равнодушным всякого сколько-нибудь душевно чуткого читателя... Героя «Вечера у Клэр», как он сам говорит, мало волнуют крупные исторические события, но могут бесконечно занимать мелкие детали окружающей действительности. Может быть, благодаря этому обстоятельству небольшой роман кажется столь емким, содержательным. Это именно роман, а не длинный рассказ. Судьба героя представлена в развитии, хотя и нельзя сказать, что развитие это завершается в романе каким-то определенным этапом. Образ Николая Соседова индивидуален, но также и типичен, обладает свойством романного художественного обобщения. Роман является, во многом, философским произведением и акцентирует «...представление о том, что жизнь не может быть предопределена и человек, вечно меняющийся, способен входить во все новые жизненные фазы, совершенно непохожие на предыдущие» (Франк Гёблер, Германия.)

Существует и аудиокнига в великолепном исполнении Александра Клюквина. С удовольствием рекомендую всем ценителям русской классики одну из любимых моих вещей.

Оценка: 10
– [  16  ] +

Герман Гессе «Игра в бисер»

terrry, 28 февраля 2013 г. 13:31

Если пытаться выделить главное, то можно сказать, что всё творчество Гессе сосредоточено вокруг конфликта духовной и материальной жизни человека и социума, напряженного поиска гармонии между идеалом и действительностью. С «Сиддхартхе» эта тема раскрывается на фоне традиционной восточной мифологии, в шедевральном «Степном волке» — на фоне не менее «традиционной» европейской реальности двадцатого века. Сюжет «Игры в бисер» более замысловат. Я бы сказал, что это квинтэссенция эклектики. В ней трудно выделить, например, какие-то национальные черты. Мне кажется, тот утопический мир, в котором существует Касталия, представляет собой воплощенную мечту Гессе и всех «гессеподобных» мыслителей. Суть этой мечты в том, что та высокоинтеллектуальная и не имеющая прямого отношения к духовности (религии), не имеющая также «практической» цели по непосредственному добыванию материальных благ деятельность, которую олицетворяет собственно игра в бисер, является имманентным свойством этого мира и непреходящей его ценностью. Это, пожалуй, привносит в «Игру в бисер» некоторые черты fantasy. Пользуясь определением Е. Ковтун, можно сказать, что такова здесь «истинная реальность». Йозефу Кнехту и прочим его коллегам не нужно зарабатывать деньги на жизнь, или, допустим, задумываться о смысле этой жизни. Этот смысл заменяет им сложный ритуал. Они ДЕЙСТВИТЕЛЬНО нужны обществу. Их миссия в том чтобы сохранять живым весь опыт предшествующей культуры, понимаемой, прежде всего, как опыт искусства, музыки, вдохновленного самоуглубления — медитации. В определенном смысле Касталия живет не будущим и не настоящим даже, как весь привычный мир, но прошлым. Любопытно, что члены Касталийского Ордена не имеют (избавились?) никаких желаний, за исключением желания «играть». Конфликт материального и духовного здесь как будто решен, и не на уровне отдельного индивида, но уже на уровне некоей общественной формации. Предполагается, что Касталия возникла как результат тупикового развития нынешней «фельетонной» эпохи. Касталия – средоточие истинной, человеческой духовности. Но не вполне понятно, в чем её связь с окружающим миром, только ли в подготовке школьных учителей? Чему служит (должна служить) эта духовная деятельность? Магистр Кнехт осознает-таки, что со временем Касталия неизбежно вырождается, говоря словами самого Гессе, в самоценное любование собственной изощренностью. На этом пути осознания Плинио Дезиньори, друг Magister Ludi, выступает в откровенной роли его alter ego, озвучивая давние сомнения Кнехта. Диалоги Кнехта и Дезиньори отличаются необыкновенной изысканностью. Вообще, и Кнехта, и Дезиньори, и Тегуляриуса можно рассматривать как ипостаси одного «лирического героя». Только в данном случае этого героя правильнее называть не лирическим, а философско-психологическим. Снова обозначается разрыв между эталоном (Касталия) и реальностью (весь остальной мир). И, таким образом, вечный конфликт выходит на новый виток (игры?). Сомнение уже в том, является ли этот эталон эталоном. Сам Гессе, по моему мнению, не верит в свою утопию всерьез, как верили в неё подлинные утописты. Сам Гессе сознает ограниченность своей концепции, и её же, эту ограниченность, подвергает исследованию. Он хотел бы получить ответ на вопрос о том, как из мудрости и подвижничества избранных извлечь благо для всех. Но в том-то и беда, что Гессе изначально делит людей (в книге), человечество на «избранных» и всех остальных. Ничего другого он и не рассматривает даже в утопическом аспекте.

Содержание романа, почти сплошь состоящее из рефлексий, безусловно, намного богаче сюжетообразующей канвы. Если же рассуждать чисто сюжетно, то можно заметить, что и Сиддхартха, и Йозеф Кнехт, и степной волк Гарри Галлер приходят к закономерному (и типичному?) катарсису. Для Кнехта этот катарсис заканчивается весьма печально. Здесь нужно отметить, что другая важнейшая тема «Игры в бисер» — тема наставничества, передачи опыта. Рассказывая историю своих героев, Гессе как будто следует диалектическому закону отрицания отрицания. Но всё же мышление Кнехта не столько диалектично, сколько громоздко метафизично. Чтение «Игры» всё-таки вызывает внутреннее сопереживание. Это произведение, выходящее, так сказать, за многие рамки. Но изложение несколько затянуто и многословно, нудновато, отличается бесконечным скрупулезным выяснением психологических мотивов, самоповторами. Я не могу поставить данному роману (или философскому эссе, замаскированному под роман) самую высокую оценку по той причине, что описанный мир представляется мне слишком умозрительным и абстрактным. Мне не хватает в нем рациональной посылки. Если уж автор выдумал его именно таким, то, на мой взгляд, должен был лучше обосновать его свойства, историческую закономерность его появления. Иначе таинственная велеречивость описаний и не вполне понятная многозначительность поступков героев несколько утомляют своей торжественностью. Ведь, по сути, не ясно, к чему вся эта сакральность относится. Хотя постепенно становится очевидным, что для раскрытия темы романа детальная суть игры не важна, да и не может быть описана. Ощущение такое, что в книге нет собственно действий, но есть развитие идеи, внутренняя логика, монологи лекционного типа и диалоги, представляющие собой чередование монологов. Гораздо легче воспринимается последняя часть книги, сочинения, приписываемые Кнехту (снова тема наставничества). И потому так, что они есть чистая поэзия и притча, в которые каждый волен вложить свои собственные смысл и понимание.

Не уверен, что скоро захочу обратиться к этой книге еще раз. Рекомендовать «Игру в бисер» можно не столько тем, кто любит литературные эксперименты, сколько тем, для кого авторская посылка (message) однозначно превалирует над формой.

Оценка: 8
– [  16  ] +

Гайто Газданов «Возвращение Будды»

terrry, 10 сентября 2012 г. 18:13

Можно услышать (прочитать) мнение, что Газданов – типично французский писатель, писавший на русском языке. Но в том то и дело, что на русском. На мой взгляд, по уровню писательского мастерства, владения языком он приближается к таким нашим классикам, как И. Бунин, В. Набоков и может быть даже Достоевский. Здесь не идет, конечно, речь о каком-либо сопоставлении талантов и творческих манер (особенно, если говорить о Достоевском). Я имею в виду способность автора одними лишь языковыми конструкциями передать действительное внутреннее состояние человека и отображение его во внешнем облике. У Газданова свой собственный узнаваемый стиль, интересный, как мне кажется, любому неравнодушному (и искушенному!) читателю. Этот стиль и язык образуют особый мир, в котором простые, казалось бы, словосочетания, такие как «свирепая нищета», «тяжелая глупость», «мышастый стрелок» или «лирический экстаз» создают странное ощущение сюрреализма при полной бытовой достоверности. Трудно выразить впечатление, вызываемое потоком изысканно замысловатых фраз вроде: «Это был, собственно, не человек,- это было какое-то неузнаваемо искаженное напоминание о ком-то другом, некогда существовавшем». В этом мире заурядный образ, к примеру, полицейского следователя, страстно увлекающегося зоологией, приобретает какие-то фантасмагорические или, по крайней мере, гротескные очертания.

Роман «Возвращение Будды» я назвал бы «медитативным» текстом. Он почти полностью лишен свойственной художественной литературе эмоциональности, хотя на его страницах и в душе главного героя временами бушуют нешуточные как будто страсти. Но все внимание автора сосредоточено на сознании героя, даже если речь идет о каких-то эмоциях. Словно и впрямь мир отделен от него завесой майи. Автор дает своему герою способность испытывать удивительные сильно измененные состояния сознания, которые, однако, собственно душевной болезнью не являются. События в романе длятся в течение нескольких лет, не считая экскурсов в прошлое. Но кажется, что действие происходит в вечном сегодня, лишь иногда равнодушно упоминается смена времен года. Во время чтения в пору самому впасть в состояние отрешенности. Может быть, именно такой отстраненный взгляд на бытие позволяет увидеть в нем какую-то ускользающую обычно парадоксальность, проанализировать чувства и мотивы поступков, совершаемых людьми. Парадоксальность заключена уже в первых словах романа: «Я умер». И весь роман можно рассматривать как некое предсмертное видение – прием, неоднократно использовавшийся разными писателями. Но такая интерпретация была бы, вероятно, слишком наивной, упрощенной, а главное — бессмысленной. А последние строки романа, напротив, говорят о «новой жизни», открывающейся перед героем. «Возвращение Будды» — произведение очень далекое от однозначности. По моему мнению, это один из признаков хорошей литературы, в чем и может убедиться каждый, прочитавший этот замечательный, полный утонченного символизма роман.

В истории Амара, Лиды и Зины Газданов, в какой-то мере, касается и вопросов социального добра и зла. Речь не идет, конечно, о каком-то обличительном пафосе. Скорее, можно говорить об интересном философско-художественном осмыслении автором этой темы. Очевидно, что несмотря на свою «аполитичность», Газданов (в отличие, например, от Набокова) не вовсе чужд ей. Это видно и по следующему роману Газданова «Пилигримы».

В сущности, «Возвращение Будды» — это ответ (один из бесчисленных вариантов ответа) на вопрос о смысле жизни, который, по моему мнению, даёт посредством своего творения каждый истинный художник.

Оценка: 10
– [  16  ] +

Иван Ефремов «Обсерватория Нур-и-Дешт»

terrry, 10 июня 2011 г. 16:48

Один из лучших, на мой взгляд, рассказов Ефремова. В нем, как всегда, говорится об интересных неизученных явлениях, но главное, он проникнут светлым предчувствием. Очень запоминаются его заключительные слова, поразительные в своей символичной и лаконичной красоте: «В высоте над нами, прорезая световые облака Млечного Пути, сиял распростертый Лебедь, вытянув длинную шею в вечном полете к грядущему». И если уж говорить о цитатах, то именно эта — одна из моих любимых. Она, в определенном смысле, очень показательна. Демонстрирует настоящий (не прекраснодушный) оптимизм автора. Речь в рассказе идет о времени ВОВ. И уже оттуда, из этого «инферно» писатель как будто провидит счастливое будущее своих героев и грандиозное будущее человечества. Это впечатление словно усиливается особыми благотворными свойствами места, которому посвящен рассказ. Читая ранние произведения Ефремова, понимаешь, что именно тогда, во время их создания формировались (может быть, не вполне еще осознанные) замыслы его последующих великих романов о мире Великого Кольца.

Оценка: 10
– [  16  ] +

Генри Лайон Олди «Ойкумена»

terrry, 6 мая 2011 г. 11:06

Довольно увлекательное, не без таланта написанное произведение. Красочный, во многом оригинальный мир, живые диалоги, динамичный сюжет. Все это достоинства «Ойкумены».

Однако собственно фантастика здесь не служит в полной мере движущей «смыслообразующей» силой повествования. Скажем, в начале Лючано Борготта попадает в рабство из-за своих фантастических способностей невропаста. А дальше начинаются вполне «бытовые» авантюрные приключения – похищения, интриги и т.д. В последней части Борготта оказывается в космическом ковчеге-тюрьме «Шеол» в результате совсем уж фантастической коллизии, и там снова приключения того же сорта. И так по ходу всей книги… Здесь фантастика часто (хотя и не всегда) выступает уже только фоном событий. При том, фоном не таким уж экзотическим, как кажется поначалу. Например, показано, насколько усовершенствованы методы общения клиента со своим банком. А вот саму денежную систему (а также рабство, крепостничество, таможенный контроль и т.д.) авторы оставили без изменений, считая её, вероятно, более незыблемым постулатом, чем ограничение скорости передвижения световым барьером. Чем не «фантастика ближнего прицела» с фонариками новой конструкции, домами из пластика и прочими рац. предложениями? Кажется, не слишком высокий полет фантазии. Это, впрочем, не претензия к «Ойкумене» (она, пожалуй, выглядела бы неуместно), а замечание общего плана по поводу жанра «космоопер». С другой стороны, изобретая намодов-киноидов и излагая судьбу Марийки – пастушки рефаимов «Шеола», авторы придумали на редкость отвратительную (на мой вкус) и бредовую (хотя и логичную формально) историю. Подобные отступления по ходу повествования от основной линии часто малоудачны (производят впечатление каких-то баек), и потому снижают общее впечатление от текста (и так-то не высокое).

К сожалению, в фантастическом мире «Ойкумены» действуют абсолютно узнаваемые типы персонажей, которым лишь добавили несколько специфических черт. Например, помпилианцам – «клеймо», гематрам – атрофию лицевых мышц с математическими способностями и т.д. (К слову, я так и не понял природы и назначения «вехденского огня». Придумка ради мнимого украшения?) Помимо этих черт (свойств) остаются те же роковые красотки — стервы, богачи — банкиры, солдафоны, проныры-адвокаты, агенты спецслужб и, конечно, «счастливый неудачник» – сам Тарталья (почти Пьер Ришар :). Даже «флуктуации континуума», в общем-то, антропоморфны. Интересы и психология всех этих героев соответствующие – неглубокие и вполне «земные», успевшие, надо сказать, немного надоесть за время своего существования в беллетристике. В первом томе «Ойкумены» (да и далее тоже) намечаются, на мой взгляд, несколько интересных фантастических ИДЕЙ (вудунские Лоа, расы-энергеты). Но серьезного раскрытия они не получают. Всё это только повод для приключений Борготты, либо других персонажей. По ходу этих приключений иной раз возникает «ощущение рояля в кустах». Используют авторы и такой прием как обрыв повествования «на самом интересном месте». А вот «приключений мысли» немного. Хотя средний литературный (языковой) уровень «Ойкумены» достаточно высок (опять же – без особых красот, но всё как-то гладенько), к концу прочтения книга кажется всё менее содержательной, эпизоды – затянутыми, интрига – мелкой и надуманной.

Высказывалось (PR?)мнение (журнал «Реальность фантастики»), что космоопера Олди заметно выиграла по сравнению с многими другими образцами этого жанра из-за отказа от милитаризма. Борготта, мол, сугубо штатский человек. Однако, каждому читателю ясно, что этот «отказ» чисто мнимый. А точнее, его и вовсе не было. В книге хватает и выстрелов и убийств, особенно во второй и пятой частях. Да и ВКС Помпилии то и дело появляются на сцене. Завершает всё долгожданный хэппи энд, достойный любой мелодрамы…

В общем, не самый плохой образец развлекательной литературы. Сколько-нибудь глубоких философских аллюзий ждать от нее не стоит. Мне кажется, книга выиграла бы, напиши её авторы в откровенно ироническом ключе. Самой интересной и литературно удачной, на мой взгляд, является первая часть романа – «Китта». «Ойкумена» читается легко, местами увлекает, но, увы, как часто выражаются, «не цепляет»…

(А уж по меркам классики НФ «Ойкумена» — это... Впрочем, не стоит и сравнивать.)

Оценка: 3
– [  15  ] +

Владимир Набоков «Дар»

terrry, 29 мая 2017 г. 11:47

Творчество Набокова с самого начала активно освещалось и обсуждалось его современниками (см., например, «Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова: Критические отзывы, эссе, пародии» / Под общей редакцией Н.Г. Мельникова. 2000). Крайне далеко оно от забвения и теперь. Поэтому кажется, что всё, что можно сказать существенного о нем, уже кем-то сказано, в том числе и о романе «Дар»… И всё же, немного субъективного…

На мой взгляд, всему литературному пути Набокова свойственна определенная «логичность», структурная завершенность, своего рода, перфекционизм. От романа к роману, от стихотворения к стихотворению он разрабатывал новые темы, словно ученый или инженер, который решает разнообразные, большие и малые, но вполне конкретные задачи, при этом совершенствуя своё мастерство, расширяя возможности. (К слову, стихи Набокова мне кажутся несколько «рассудочными», немного слишком логичными для той поэзии, которую я люблю. В его поэзии интеллект несколько превалирует над чувством. Стихи Годунова-Чердынцева в «Даре» не представляют, на мой взгляд, самостоятельного интереса, за исключением последнего.) И кажется закономерным, что «Дар» явился вершиной этого пути и его итогом. Ведь нет писателя без языка, на котором он пишет, а Набоков, пишущий по-английски, это уже некто иной, Nabokov, а не Набоков и уж, тем более, не Сирин. Откровенно говоря, до конца я не верю в полный писательский билингвизм. (Как следует из писем Набокова, он не всегда был полностью удовлетворен своим английским.) В любом случае, разные языки обладают разными средствами художественного выражения и накрепко связаны с культурой своих носителей. Для меня Набоков остается автором произведений, написанных, прежде всего, по-русски и, в этом смысле, носителем русской культуры. «Камеру-обскуру» Набоков перевел на английский, изменив название и существенно переработав текст. С другой стороны, трудно себе представить, чтобы «Лолита» — «звездный час» Набокова — была изначально написана по-русски.

Поэзия, по словам И. Бродского, это колоссальный ускоритель сознания. Думается, в прозе добиться эффекта такого «ускорителя» ещё сложнее, но тем ценнее может быть результат. Всех достоинств Набокова – прозаика, как говорится, не перечесть. Но я, прежде всего, ценю его как стилиста, художника формы, как писал В. Ходасевич. Оригинальный и совершенный стиль чувствуется уже в «Машеньке», первом романе писателя. Особенно выразителен и блестящ он в фантастическом «Приглашении на казнь». Но иной раз даже совершенство набоковского стиля кажется «слишком совершенным», чрезмерно, если так можно выразиться, ярким и эклектичным, оторванным от всякой традиции (это особенность, но не всегда недостаток). При чтении же «Дара» возникает ощущение некоей качественной новизны. Здесь Сирин, не отказавшись нисколько от своей неповторимой индивидуальности, словно бы вовлек в свой писательский арсенал лучшие достижения русской литературы. Логичность, «математичность» искусственных (и искусных) сюжетных построений наполняется «правдой жизни». При всегдашнем полном отсутствии сентиментальности набоковская проза здесь менее холодна (особенно в гротесковой главе о Чернышевском). А заканчивается роман вообще чем-то вроде happy-end’а, что Набокову абсолютно и диаметрально не свойственно. Могучая и беспощадная образность словно приглушена, но при этом всё пространство романа глубоко, основательно, зримо и вещественно. Какие-то строки, фразы, абзацы словно бы напоминают Бунина, Достоевского, Пушкина, ещё кого-то… (Гоголя? Газданова, ещё одного русского писателя-эмитгранта?, и т.д.) Однако речь идет о внутреннем и глубоком читательском ощущении, а никак не о какой-то внешней схожести, аллюзиях и реминисценциях.

Определить тему романа «Дар» на самом деле непросто. Считается, что это тема творчества, писательской профессии, тема всей литературы и даже искусства в целом. Несомненно, сюда можно отнести и темы русской эмиграции и, как это принято говорить, темы «взросления и становления героя». Всё это верно. Но несомненно также и то, что определения такого рода слишком общи, чтобы из них можно было извлечь что-либо ценное. Хотя, действительно, очертить содержание «Дара» только сюжетными рамками возможно менее, чем в каком-либо другом произведении писателя, и вряд ли этому роману можно приписать эпитет «увлекательный» — скорее, «увлекающий», но не многих. В «Даре» просматривается множество пересекающихся и перекликающихся друг с другом разнообразных тем и «темок», которые и составляют собственно саму ткань романа. Трудно соблюсти связность и плавность при такой манере изложения, но Набокову это удалось вполне. Каждая глава заканчивается как будто совершенно естественным финалом. Можно также подробно разбирать структуру романа, его, как это принято в рассуждениях о Набокове, «гипер-, мета- и интертекстуальность». Так, глава о Н.Г. Чернышевском интересна, помимо прочего (Не всем, наверное, известно, что Николай Гаврилович упорно пытался изобрести вечный двигатель. Правда это или выдумка Набокова в контексте романа не существенно.), и тем, что в ней романистика смыкается с эссеистикой и биографическим очерком – ещё один стилистический изыск. Похоже, набоковское изложение жизни Чернышевского сходно с жанром альтернативной истории. Само по себе любопытно, как Набоков изображает (представляет себе) эту историческую личность. Но вовсе не обязательно считать это изображение истинным. Чрезмерный и неуместный, по мнению некоторых критиков, натурализм в жизнеописании Чернышевского я склонен рассматривать как очередную литературную игру, свойственную Набокову пародийность (порой, весьма тонкую). В пользу этого говорит и то, что в следующей главе Набоков придумывает и рецензии на книгу Чердынцева. Есть, своего рода, парадокс в том, что художник слова Набоков разбирает роман Чернышевского «Что делать?» — вещь, по мнению многих (и уж точно, самого Набокова), антихудожественную. Однако автор «Дара» вынужден считаться и косвенно «полемизировать» с Чернышевским не как с писателем, но как с представителем тех сил, что повлияли на исторические судьбы России, а, значит, и на судьбу самого Набокова. По-видимому, невзирая на литературную беспомощность Чернышевского (весьма относительную, впрочем), его нельзя исключить из общего литературного процесса в России. Именно поэтому Набокову не удается выставить Чернышевского в карикатурном виде и именно поэтому, я думаю, вообще возникла эта грустная глава в романе, являющаяся, по моему мнению, его кульминацией. Прямо такая задача – окарикатуривание Чернышевского – конечно, и не ставилась. Она была бы слишком мелкой и мелочной для Набокова. Более того, слишком старательное осмеяние Чернышевского (а заодно и Добролюбова) у непредвзятого читателя может вызвать иронический отклик по отношению к самому автору романа. Набоков препарирует жизнь Чернышевского как энтомолог какую-то бабочку-мутанта – с некоторой брезгливостью, но оставаясь в рамках «научного метода» и он искренен в своих оценках. Описание т.н. «гражданской казни» Чернышевского, городовые с венками на голове (!) – одна из самых сильных сцен романа. Здесь я вижу одну, весьма вольную, правда, аналогию. Как Чернышевский «умер», исчерпал себя, по мнению Набокова, после своей гражданской казни, так и сам Набоков, повторюсь, после романа «Дар» «приказал долго жить» как русский писатель. Красиво ушёл...

А есть ли в романе недостатки? Ответ: разумеется. Ещё У.С. Моэм писал, что любой сколь угодно хороший роман будет иметь недостатки в силу несовершенства самой романной формы. В «Даре» я бы отметил некоторую многословность, а также чрезмерное увлечение темой бабочек во второй главе. Тот же Моэм справедливо заметил, что романисту всегда следует помнить о том, что его собственные интересы, если они не помогают развитию сюжета, далеко не всегда столь же привлекательны для читателя. Возможно, Набоков об этом и помнил, но в русском романе данной рекомендацией пренебрег.

Думается, всякое конечное суждение о «Даре» будет неполным, и это ещё один признак совершенства текста. При всех разборах неизбежно теряется впечатление от произведения искусства в его завершенности, целостности, самоценности. (Поэтому, может быть, некоторые читатели не заглядывают в примечания и послесловия.) Здесь, как мне кажется, будет снова уместно сравнение с поэзией, когда имманентное единство формы и содержания служит источником всё новых и новых смыслов. Всякий действительно ценный текст что-то добавляет к личности читателя, «волшебная сила искусства» воплощается в реальности. Не об этом ли писал сам Набоков, заканчивая свой последний русский роман, возможно, вообще свой лучший роман:

Прощай же, книга! Для видений

отсрочки смертной тоже нет.

С колен поднимется Евгений,

но удаляется поэт.

И всё же слух не может сразу

расстаться с музыкой, рассказу

дать замереть... судьба сама

еще звенит, и для ума

внимательного нет границы

там, где поставил точку я:

продленный призрак бытия

синеет за чертой страницы,

как завтрашние облака,

и не кончается строка.

Оценка: 9
– [  15  ] +

Проспер Мериме «Хроника царствования Карла IX»

terrry, 4 сентября 2012 г. 16:39

«Я ни в чем не уверен. Если дьявол существует, мы сейчас увидим, так ли он черен».

Признаться, я давно не получал такого удовольствия от чтения исторического романа, как в этом случае. Ведь под обложкой с таким определением можно обнаружить и роман-эпопею А. Толстого «Петр Первый» и вполне удачно экранизированную историю о гардемаринах. В задачу автора исторического романа, помимо художественной сверхзадачи, определяемой его творческим замыслом и талантом, входит как обязательное условие проникновение в избранную эпоху со всеми её социальными, психологическими, бытовыми и прочими особенностями. Мериме, на мой взгляд, это удалось прекрасно. Образ Бернара Мержи воспринимается гораздо более достоверным, чем образы, к примеру, Шико или д’Артаньяна, овеянные романтическим ореолом. Кажется удивительным, что менее пятисот лет назад в Европе мужчины часто убивали друг друга холодным оружием по поводам, далеко не представляющимся сейчас для того достаточными, а придворные дамы с интересом смотрели на последние судороги затравленного на охоте оленя. (Впрочем, как тут не вспомнить, что и двухсот лет не миновало с тех пор, как Пушкин и Лермонтов были убиты на дуэли, не говоря уже о множестве других, не столь известных людей.) При этом автор не претендует на полноту отображения исторических персонажей. Он относится к ним и к своему роману с легкой иронией. Это видно по предисловию к роману и по главе «Диалог между читателем и автором». Но главное отличие эпохи Карла IX от эпохи Мериме и, тем более, от нашей это огромное влияние религии на сознание европейцев. Интересно, что имелись тогда и атеисты. Мериме показал, на мой взгляд, что католики и гугеноты не просто люди, принадлежащие к разным партиям, выбираемым из соображений удобства и выгоды, но и люди с разным, до некоторой степени (возможно, не очень большой), мировоззрением. Суть этого противоречия сохраняется и сейчас, приводя к такому явлению, как «война цивилизаций». Приведет ли она к новой Варфоломеевской ночи? В каждую эпоху находится место для честности и подлости, жестокости и великодушия. Так что у романистов материала всегда было достаточно.

Роман написан замечательным, каким-то «чувственным» языком, обстоятельным, но не тяжеловесным. Любовные переживания главного героя описаны деликатно, с юмором и истинно французским очарованием (я имею в виду французскую литературу ;). И после всех этих нежностей автор переходит к ужасу массовых убийств и войны, соединяя, подобно Шекспиру, в одном произведении лирику и трагедию. Всё это на уровне хорошей реалистической прозы, не отклоняясь ни в сторону излишнего натурализма, ни в сторону, как мы бы сейчас сказали, мелодрамы. Символичный и удачный, как мне кажется, штрих: во время вылазки из осажденной Ла-Рошели Мержи успел начертать шпагой имя своей возлюбленной на неприятельской пушке. В «Хронике» взгляд писателя в прошлое находит отзвук в настоящем, как это и должно быть в хорошем историческом романе, по словам И. Ефремова. В одном из писем он заметил: «…исследуя историю, надо искать в ней то, что интересует нас сегодня…». Написанный почти двести лет назад роман Мериме полностью удовлетворяет, на мой взгляд, этому требованию.

Оценка: 9
– [  15  ] +

Григорий Адамов «Тайна двух океанов»

terrry, 27 июня 2011 г. 15:11

Признаться, с этой книгой я познакомился только в аудиоварианте. Она интересовала меня, прежде всего, в свете истории отечественной НФ. Роман «Тайна двух океанов» можно теперь называть «исторической» фантастикой, так как события, описанные в нем, представляют наше прошлое. Здесь мы наблюдаем как бы два уровня фантастичности. На первом находится описание технических «чудес» в духе Ж. Верна. К примеру, чудо-скафандры, позволяющие разгуливать на огромных глубинах, не боясь зубов кашалота и прочих подобных помех. Второй уровень фантастики заключается в настойчивом утверждении, что таковые скафандры (а также и остальные прогрессивные новшества) могут быть только советскими и никакими иными. Забавно замечание автора о том, что ничего не знать об устройстве подлодок (речь идет о Павлике) «странно для советского мальчика». Этот Павлик с завидным постоянством попадает под водой во всякие опасные передряги. И с тем же однообразием его «опекуны» не могут за ним уследить. Вокруг очередного спасения Павлика то и дело концентрируется всё действие. Да и вообще он – просто-таки находка для автора.

Сюжет романа может быть назван авантюрно-приключенческим. Но динамизма ему явно не хватает (правда, в большей мере это относится к первой части романа). Роман перегружен нарочито неторопливыми и утомительно подробными описаниями событий, явлений и технических деталей. Часто также создается впечатление, что отдельные, как бы самостоятельные рассказы включены в основную ткань романа.

Герои, в основном, выглядят плакатно. Но иногда автору удается придать им не то чтобы художественную достоверность (до этого далеко), а, скажем так, запоминающийся колорит. К таким колоритным героям относятся, например, Скворечня и начальник научной части экспедиции «товарищ Лорд». Кстати, история с пропажей Скворечни в одной из заключительных глав выглядит явно натянутым эпизодом. А вот Горелов очень уж откровенно вызывает подозрение у читателя. Горелов – довольно удачливый шпион. Однако и он, главный механик корабля, так и не смог подорвать его «как следует». Понятно, что такой исход был бы для романа сюжетно (не говоря уже об идеологии) неприемлем. Причины предательства Горелова остаются весьма туманными. Вообще, существует некоторое неявное противоречие между непотопляемостью «Пионера» и той легкостью, с которой враг проникает на его борт, да еще в командный состав.

Всегда приятно читать о людях, занятых интересами исследовательского поиска, а не интересами, скажем, личного благополучия. Поэтому в целом книга вполне занимательная, и ярко характеризующая довоенный период отечественной НФ. Её техническая фантастика воспринимается иногда как, своего рода, сказка. Она построена по «принципу увеличения». Самые емкие аккумуляторы, самые прочные материалы, самые передовые изобретения, самое грозное оружие и т.д. Но это отражение настроений советского общества предвоенной поры. Увы, реальность Великой Отечественной Войны не оправдала столь радужной картины.

Подлодка «Пионер» и её путешествие, благородные цели и обстановка секретности неизбежно ассоциируется с «Наутилусом» капитана Немо. Да и вообще, стиль повествования часто напоминает Ж. Верна, но Адамов, пожалуй, более дидактичен в своих лекциях. В книге много интересных сведений по океанографии. Подводный мир описан действительно увлекательно. Однако не приведено никаких внятных объяснений того, например, как же всё-таки действует «радиосвязь» под водой (а то ещё и в наглухо заваленной гранитной пещере). Речь идет о какой-то акустике? Непонятно. Странно, что экипаж «Пионера» не мог определить свои координаты обычными морскими приборами в тот момент, когда подлодка попала к острову Пасхи, раз уж Шелавин с Павликом выбрались к его подножию. Почти все подводные приключения довольно-таки однообразны: опасность (ловушка) и последующее победное спасение.

Несмотря на некоторую сюжетно-тематическую и стилистическую архаичность, это произведение, пожалуй, выдержало проверку временем. Главное, что этому, по своему занимательному, роману не хватает поэзии большой идеи (термин А.Ф. Бритикова), которая замещается мелочной энциклопедичностью. Кстати, по поводу аудиокниги. Хороший вариант (в исполнении А. Ярмилко), почти моноспектакль, но, правда, лично мне не нравится произношение слова «верх» как «верьх». А это (поскольку действие происходит, в основном, на дне) там встречается едва ли не каждую минуту.

Оценка: 6
– [  15  ] +

Г. Ф. Лавкрафт «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата»

terrry, 28 сентября 2010 г. 19:11

Творчество Лавкрафта в своих лучших образцах, безусловно, поэтично. Его поэзия проистекает из придуманной им же оригинальной мифологии. «Зов Кадафа неведомого» (именно этот перевод С. Степанова я читал) – самое поэтичное и лучшее, на мой взгляд, творение Лавкрафта. Читал его много раз и всегда с удовольствием. Кстати говоря, именно удачный перевод этой книги повлиял на моё мнение, другие переводы я листал, но читать не захотелось.

Повествование в виде сна – правильное и удачное решение для данного произведения. Оно освобождает от необходимости устанавливать какие-то скрепы между реальным миром и миром фантазий, которые, вообще-то, Лавкрафту не слишком хорошо удавались. Но самое главное – возможность полностью раскрепостить полет своего воображения, а, вернее, установить для него особые причудливые рамки. Следить за этим полетом – удовольствие для читателя. Зуги, гулы, гаги, гхасты, ночные мверзи, птицы шантак и прочие апокалиптические и не очень чудища соседствуют с обыкновенными «сытыми и мощными» котами, которые, правда, умеют прыгать с крыш домов прямо на Луну. Ползучий хаос Нийярлатотеп, демон-султан Азатоц, жадно вгрызающийся в мрак и сам неведомый Кадаф, «увенчанный короной невообразимых звезд» – образы абсолютно поэтические. Самые разные чудеса просто льются рекой со страниц этого романа-сна. Лавкрафт как бы не дает читателю опомниться, окуная героя во всё новые «ужасные» приключения. Это само по себе занимательно. С какой великолепной образностью и чувственностью передан полет героя сначала на вершину Кадафа, а затем и еще дальше, «туда, куда не доходят даже сны»! Очень часто в описаниях встречаются несколько подряд идущих прилагательных, ключевым из которых является слово «странный». Это, видимо, такой прием автора, создающий особую атмосферу монотонных заклинаний и таинственности. Языковой строй этой вещи выдержан с величайшим балансом, чего, обычно, бывает очень трудно достичь, учитывая довольно-таки большой объем текста.

Однако в этом произведении Лавкрафт достигает большего, чем просто красочная передача сюрреалистических видений и переживаний. Сомнамбулические скитания героя постепенно подводят его к вполне законченной мысли. Источник его томления и мечты о чудесном городе – его собственные детские впечатления, говоря шире, сама жизнь на Земле, а не в «дримлэнде». Реальный мир, реальная жизнь богаче, разнообразнее и дороже самого чудесного сна. Герой в конечном итоге как бы находит самого себя. Поэтому «Зов Кадафа неведомого» мне кажется самым зрелым и эстетически законченным произведением Лавкрафта, хотя он сам, как известно, свои поздние вещи не жаловал…

И еще одно замечание по поводу «дансейнизма» Лавкрафта. Безусловно, Лавкрафт не мог не испытывать влияния Дансейни на свое творчество, а равно и влияния других авторов (Де Куинси, Мильтон). Это нормально для художника. Но очевидно и то, что он был достаточно талантлив для того, чтобы успешно выразить в своем творчестве собственную индивидуальность, и, тем более, удержаться от каких-либо явных заимствований.

Оценка: 10
– [  14  ] +

Антуан де Сент-Экзюпери «Маленький принц»

terrry, 18 марта 2015 г. 18:04

Прежде всего, это произведение мне кажется очень самобытным. Бывают такие книги, которые говорят о своем авторе, возможно, больше, чем он сам сумел бы рассказать о себе. Вероятно, это тот случай, к которому применима формула: «Скажи мне, какую книгу ты написал, и я скажу кто ты». У меня как-то не получается подобрать другие произведения, которые можно было бы назвать действительно, а не «в какой-то мере», похожими на «Маленького принца».

Конечно, можно провести известной глубины анализ и установить, что это «типичная сказка с моралью, а вернее — со многими нравственными поучениями, сказанными простым языком». Из каждого эпизода жизни Маленького принца можно, при желании, извлечь некую «мораль сей басни», за каждым персонажем увидеть соответствующий «архетип». Но ведь это не будет иметь отношения к целостному восприятию произведения искусства. Это всё равно, что живого человека разлагать на отдельные органы – для науки полезно, а для человека (??). Я воспринимаю Экзюпери не как моралиста (А это, по моему мнению, вообще характерно для классической французской литературы. Можно вспомнить хотя бы А. Моруа с его «Открытым письмом молодому человеку о науке жить», Золя и Мопасана), а, скорее, как лирического поэта. А можно ли, и нужно ли поэзию объяснять прозой? Это книга, прежде всего, об одиночестве и грусти расставания, как писала переводчик Н. Галь в своей книге «Слово живое и мертвое». Эта тема проходит от начала и до конца через весь текст «Маленького принца». Человек может быть равно одинок как в пустыне: «Человек, потерпевший кораблекрушение и затерянный на плоту посреди океана, — и тот был бы не так одинок», так и среди людей: «Так я жил в одиночестве, и не с кем было мне поговорить по душам». Впрочем, книга, как говорят, «многоплановая» и каждый в разные периоды своей жизни может увидеть в ней что-то свое.

И вот автору удалось, несмотря на очевидный нравственный и даже моралистический посыл создать не басню, а лирическую сказку с печальным, нельзя сказать – несчастливым, концом, со своим неповторимым тоном повествования или, иначе говоря, стилистикой. Экзюпери удивительным, может быть, уникальным образом соединяет в единой ткани повествования реальный мир и сказочную фантастику, и потому придуманный им мир кажется «естественным», приобретает черты правдоподобия. Ведь действительно существуют и астероиды и астрономы, и самолеты и Сахара, а также и короли, бизнесмены, пьяницы и т.д. Но, главное, действительно существуют те, кто нам дорог. Близкое ощущение возникает при чтении сказочных повестей В. Каверина и, в большей степени, В. Шефнера. Условность описываемых событий не мешает внутреннему сопереживанию читателя. Это ли не мастерство? Особенно удачна, на мой взгляд, сцена первой встречи ГГ с Маленьким принцем. Есть в ней что-то неуловимо притягательное и одновременно трогательное. Чудо появления Маленького принца в пустыне означает появление надежды, и не только надежды на спасение летчика, попавшего в аварию, а надежды в более широком смысле — той надежды, в которой так часто нуждаются в своей жизни люди вообще.

Я думаю, что стоит, по возможности, прочитать эту небольшую книгу в оригинале, например, с помощью известного метода чтения И. Франка. Это добавляет новых ощущений. Фраза «Et c'est ainsi que je fis le conaissance du petit prince» уже в силу своего звучания воспринимается несколько иначе, чем «Так я познакомился с Маленьким принцем». Кстати, о звучании. К изданию И. Франка прилагается аудиоверсия, которую можно использовать разве что в чисто учебных целях. А чтобы получить настоящее удовольствие от прослушивания, даже если не понимаешь ничего, кроме собственно «petit prince» и некоторых интернациональных слов, нужно найти в сети запись с запоминающимся актерским исполнением (Pierre Achiary). Кроме того, здесь можно ясно почувствовать, что смысл хорошего произведения передается не одним только значением слов. Что касается русских переводов, думаю, нет ничего лучше чем то, что сделала (совершенствуя свoю работу к каждому новому изданию) Н. Галь.

Оценка: 9
– [  14  ] +

Михаил Булгаков «Мастер и Маргарита»

terrry, 4 сентября 2013 г. 15:22

Признаться, недавнее, после долгого перерыва прочтение данного романа принесло мне некоторое разочарование. Несмотря на присутствие в «Мастере и Маргарите» определенных достоинств, я склонен считать этот «последний, закатный роман» Булгакова его творческой неудачей. И, думается мне, сам писатель сознавал это, и потому подвергал свой текст множеству переделок. На мой взгляд, автору не удалось органично соединить три основных (может быть, есть и другие) сюжетно-композиционных начала своего произведения: остросатирическое, любовно-романтическое и философско-мистико-психологическое. Сама по себе такая задача (попытка новаторства?), ставящаяся автором, возможно, и заслуживает уважения, но, разумеется, не гарантирует успеха.

Сатирическая линия, вероятно, наиболее яркая и доминирующая в романе. Притом я уверен, что Булгаков совершенно не стремился соперничать с Зощенко или авторами «Двенадцати стульев». Но Булгаков чрезмерно ей увлекается — видимо, слишком уж он обижен на кого-то. Все эти писатели и поэты, критики и администраторы, швейцары и управдомы столь эклектичны, столь вдохновенно суетятся на страницах первой части романа, что теряют универсальность крупного художественного образа, свойственную, например, персонажам Гоголя или Салтыкова-Щедрина, и становятся похожими, скорее, на героев какого-нибудь фельетона. Ситуацию, правда, несколько выправляет высокий литературный уровень автора. Мне кажется, что описание бала у Сатаны, введение в привычный московский быт голых ведьм, летающих на метле, могло своей новизной, резким нарушением канонов формирующегося соцреализма произвести впечатление на довоенного читателя, читателя эпохи СССР, но не на современного, избалованного литературными экспериментами и самыми прихотливыми фантазиями. В этом смысле книга несколько устарела. Похождения и трюки Коровьева и Бегемота при первом прочтении кажутся довольно забавными, но в последующем начинают утомлять, ибо не так уж они фантастичны и ничего, кроме непосредственной ситуации, не означают. Ну, сколько можно поражаться говорящему коту, хотя бы и с примусом в лапах? Вот и в конце романа, по сути, в момент его кульминации, эти двое спутников Воланда соревнуются в свисте, Булгаков и тут подробно описывает сие явление. Но непонятно ради чего привнесено оно в действие, какой смысл оно имеет кроме собственно свиста? Что, в конце концов, удивительного в том, что, условно говоря, «волшебник» творит волшебные вещи? Получаются длинноты в тексте. К слову, когда черт из «Ночи перед рождеством» украл месяц с неба, это повлияло на последующее развитие событий в повести. Булгаковский черт, то есть Воланд, несмотря на всё своё могущество, фигура чисто служебная. Не позавидуешь, в самом деле, этому дьяволу, проводящему тысячелетия в унылых развлечениях, в обществе подобострастной свиты, так что он очень мало напоминает Князя Тьмы, когда-то спорившего с Творцом всего сущего.

Не верить тому, кто скажет, что нет на свете настоящей любви, призывает Булгаков читателя. Но, в сущности, если отбросить лишнюю сентиментальность, станет понятно, что в отношениях Мастера и Маргариты показана не любовь, но лишь одно из её проявлений – страсть. А утверждение о том, что на свете существует страсть, в том числе страсть между мужчиной и женщиной, по-видимому, не нуждается в особых доказательствах. Да и сама страсть в данном случае похожа, скорее, на литературный прием, нужный автору для сюжета, так как не показан тонкий, наиболее волнительный момент зарождения чувства героев. О самой Маргарите мы узнаем только то, что она легкомысленный (как она сама рекомендуется Воланду), достаточно порядочный и не лишенный милосердия человек. При случае она охотно превращается в ведьму, или, говоря современным языком, в стерву, пытается даже слегка кокетничать с Воландом. Не хочу сказать ничего плохого, но любовь её более достойна мелодрамы, чем классической русской литературы. Мне кажется, всего этого мало, чтобы вызвать непреходящий читательский интерес.

Немногочисленные страницы, посвященные истории Иешуа Га-Ноцри, довольно интересны, колоритны и, пожалуй, являются украшением романа. Но всё же не очевидно, что они как-то служат общей авторской сверхзадаче, единому замыслу, и что без них никак нельзя было обойтись. Так, в «Театральном романе» содержание романа писателя Максудова фактически не раскрывается. Если «Мастер и Маргарита» и вызывает какие-либо «философские» мысли у читателя, то они, на мой взгляд, либо тривиальны, либо слишком абстрактны и общи, чтобы их можно было поставить в заслугу автору. Диалог между Воландом и Левием Матвеем о добре и зле, о свете и тенях до крайности простодушен. Сентенции вроде «Рукописи не горят!», «Никогда и ничего не просите!» и т.д. более пафосные и эмоциональные, чем неожиданные и глубокие. То же можно сказать и об определениях, приписываемых некоторыми исследователями роману: «символистский», «постсимволисткий», «постмодернистский» и т.п. Однако, достойна особого уважения прозорливость Булгакова в отношении квартирного вопроса, испортившего (может быть, навсегда) москвичей… Несмотря на эпиграф из «Фауста» Гете, предпосланный роману, никаких поистине «фаустовских» страстей мы в нём не находим. Глубинный конфликт Добра и Зла (либо какой-то другой) ясно не обозначен.

Что же мы имеем в итоге истории? Один талантливый (допустим, что так) автор получил (на том свете) отдых от несправедливых гонений критиков-критиканов — латунских и проч. А как быть с остальными творцами, не такими «удачливыми»? Может быть, Булгаков хотел сказать, что достойную награду художнику может дать один только дьявол, да и то, когда она ему уже не нужна? Мелкие жулики и негодяи эффектно получили по заслугам. So what? Иван Бездомный бросил писать дрянные стихи, безобидный, вообще-то, Берлиоз ушел в небытие. Хорошо. Стоило ли по этому поводу огород городить, Михаил Афанасьевич?

В результате получилась хорошая «книга для юношества» и, может быть, элитарный образчик «любовного романа», «женской прозы». Что ни говори, а многие читатели (а пуще того, читательницы :) высоко оценивают этот роман. Многие строят самые разнообразные интерпретации, к которым я отношусь, вообще-то, с интересом. Но всё-же, мне в этом хорошо исполненном произведении не хватает того трудноуловимого качества, которое В. Набоков в своих «Лекциях о «Дон Кихоте» назвал очарованием искусства, когда литературная реальность приобретает собственный целостный смысл и значение, рождающиеся в ней самой, независимо от реальности жизненной. Это очарование, в какой-то мере, присутствует во многих других вещах Булгакова: «Белой гвардии», «Театральном романе», пьесах и фантастических повестях. (Поэтому ставлю немного завышенную оценку этому роману.)

Оценка: 8
– [  14  ] +

Владимир Одоевский «Косморама»

terrry, 5 декабря 2012 г. 13:45

Без сомнения, Владимир Федорович Одоевский является одним из первых (а, может быть, и самым первым) из русских фантастов. Его социально-(анти)утопические мотивы, его чуткость к возрастающей значимости науки, даже его иронически-критический взгляд на современное ему общество, всё это сближает его творчество с творчеством Г. Уэллса. «Космораму», конечно, нельзя еще причислить к научной фантастике в современном понимании термина. Однако, на мой взгляд, это не мистическая, а именно фантастическая повесть. Разрабатываемая в ней, традиционная для романтизма, тема двоемирия ближе не к новеллам Э.Т.А. Гофмана, к примеру, а к рассказу Уэллса «Дверь в стене» (отчасти даже и сюжетно!), и, в какой-то степени, — к «Неведомому миру» Рони-старшего. Тот другой, потусторонний мир в «Космораме» выглядит демоническим, но на самом деле таковым не является. Его зловещих двойников можно воспринимать и аллегорически, в стиле стивенсоновского «Джекила и Хайда» (кстати, и эта повесть несет черты НФ, но она написана, если судить по году издания, на сорок шесть лет позже). Но, скорее, здесь Одоевский предвосхитил, еще в обобщенно-философском виде, тему невероятной сложности причинно-следственных связей между явлениями, не имеющими, как будто, между собой ничего общего. Вот характерная цитата из одного предисловия: «... фрагментарность связана с глубинными представлениями Одоевского о всеобщей взаимосвязанности явлений и структур, о том, что небольшой отрезок бытия отображает для вдумчивого читателя целостные свойства мира». И ещё: «Сверхъестественное остается непостижимым, но из области мистики Одоевский переносит его в область физически закономерного, хотя и непонятного». В наше время эта тема расцветет, уже на новой основе, в произведениях С. Лема. Достаточно вспомнить такие его вещи как «Расследование» и «Насморк». А в «Космораме» душевный разлад героя непостижимым образом приводит к гибели дорогих ему людей.

Конечно, в «Космораме» присутствуют характерные черты романтической и психологической новеллы девятнадцатого века: роковая любовь, вещие сны, буря, восставший мертвец. Но воспринимаются они несколько иначе, это не только литературный прием, но уже именно тема рассказа. У автора, если угодно, материалистический подход ко всем происходящим таинственным явлениям. Мне еще с самого первого прочтения запомнился образ существа с лицом тускло зеленого цвета, алыми, как кровь волосами и глазами земляного цвета, из которых капали огненные слезы, то «выражение грусти и злобы», с которым оно взглянуло на героя. Право же, многие современные авторы фэнтези могли бы позавидовать такой образности. Милым юмором проникнуты воспоминания героя о своих детских впечатлениях – белокурый офицер Поль, очень любящий игрушки и поминутно отсылающий за ними ребенка из комнаты, где он проводит время с его тетушкой. В целом, в этом произведении чувствуются новизна и оригинальность, не потускневшие, на мой взгляд, и сегодня. Его философское содержание без всякого оттенка нравоучительности касается вечных человеческих тем. А великолепный русский язык наших классиков – всегдашний повод получить удовольствие от чтения.

Оценка: 9
– [  14  ] +

Александр Петрович Казанцев «Планета бурь»

terrry, 6 июня 2011 г. 12:16

Я заинтересовался этим произведением из-за очень интересного и, по многим причинам, примечательного фильма П. Клушанцева. Пришлось разыскать в сети текст повести без позднейших авторских исправлений, которые, по-видимому, не улучшили первоначальный вариант.

Общее впечатление от прочтения вполне благоприятное. По сути, это приключенческий рассказ («географический роман») об открытии и освоении новых земель. Только земли эти находятся за пределами Земли. И соответствующее настроение открытия чего-то нового, неведомого («романтика») передано неплохо. Космоса как такового в повести мало. Взгляд автора на Венеру предельно антропоморфен и прямолинейно «дарвинистичен». Мы здесь находим что-то вроде обручевской плутонии – каменноугольный период, ящеры (в том числе, размером с океанский лайнер) и т.д. Что ж, такая модель вполне имеет право на существование, особенно, учитывая время написания «Планеты бурь».

Довольно интересно автор подошел к выбору имен персонажей. Илья Богатырев, Роман Добров, Алеша Попов – вот вам три былинных витязя по старшинству. Предложение, в котором написано, что Добров расположился в вездеходе «с ружьем» я, проникнувшись этой аналогией, непроизвольно прочитал как «с копьем». А один из американцев Гарри Вуд (дерево) – именно тот, кто открыл на Венере растительность. Вообще, американцы в повести выглядят несколько карикатурно. Описывая биографию Богатырева, автор почти копирует биографию И. Ефремова. Упомянута даже гобийская палеонтологическая экспедиция, начальником которой действительно был Ефремов. Научные интересы Богатырева также наполовину состоят из научных интересов Ефремова. Вторую половину составляют собственные интересы Казанцева, связанные с разного рода «артефактами», якобы свидетельствующими о посещении Земли в прошлом иными цивилизациями. Но основную часть особого внимания Казанцева к артефактам и загадкам типа «Тунгусского метеорита» унаследовал Алеша Попов(ич).

Есть в повести и украшающие её, забавные эпизоды. Например, когда Аллан Керн, очнувшийся после укола хиноциллина, который ему сделал Железный Джон по радио-приказу Богатырева, в восторге воображает, что это сам Джон научился ставить соответствующие диагнозы.

Компактность текста, безусловно, идет ему на пользу. Данное произведение не отличается философской глубиной, особым динамизмом или, скажем, тонким лиризмом. Оно написано очень доступным, мягко говоря, языком. Тем не менее, вещь вполне читабельная, по своему интересная, и к тому же неплохо характеризующая определенный этап в отечественной НФ.

Оценка: 7
– [  14  ] +

Филип Дик «Око небесное»

terrry, 16 мая 2011 г. 17:30

Возможно, это самый психоделический из романов Дика. Чтение весьма занятное и, я бы сказал, жутковатое. Вероятно, при написании этой вещи на Дика повлиял и его собственный опыт общения с сектантами. Однако возникает вопрос, имеет ли такое чтение какую-либо ценность помимо развлекательной (что, конечно, тоже неплохо)? С. Лем в таких случаях использовал термин «познавательная ценность», а Э. Фромм – «продуктивность» и «внутреннее сопереживание». Да и развлечение, состоящее в смаковании параноидальных фантазий, представляется весьма сомнительным. Думается, что особых психологических, философских и, тем более, религиозных глубин искать в этой книге не стоит. Солипсические аллюзии, в общем-то, несерьезны. Хотя искушенный читатель, без сомнения, найдет здесь повод для рефлексии. Лично мне показалась забавной и остроумной вывернуть наизнанку учение З.Фрейда (точнее, обывательское представление о нём). Или такая, к примеру, сентенция: «Россия как географическое понятие исчезла с лица Земли. Уж очень отрицательные эмоции она вызывала». Мир Артура Сильвестра кажется наиболее проработанным и интересным в своей глобальности. Любопытно ознакомиться и с проглядывающими через фантасмагорию, реалиями США 50-х годов. Похоже, кстати, что «Резец небесный» У. Ле Гуин написан прямо в духе «Ока небесного» (Хотя у Дика небо – sky, а у Ле Гуин – heaven.)

В лучших, на мой взгляд, романах Дика «Убик» и «Стигматы Палмера Элдрича» основная смысловая интрига заключается в невозможности отличить первичный («истинный») мир и мир вторичный (загробный, галлюциногенный). Герои «Ока небесного» от этой дилеммы довольно быстро освобождаются. И эта определенность (хотя она и чуть-чуть подвергается сомнению в последних строках романа) понижает «впечатлительный эффект» от текста. Концовка выдержана в сатирически-морализаторских тонах с примесью happy-end’а. Последний разговор Гамильтона с полковником Эдвардсом намекает уже на реальную (не бредовую) паранойю антикоммунизма.

Оценка: 8
– [  13  ] +

Георгий Мартынов «Гианэя»

terrry, 17 апреля 2019 г. 19:08

Читатели постарше могут вспомнить серию сборников и авторских книг, изданных в конце прошлого века ВТО МПФ и т.н. «Школу Ефремова», о которой можно говорить как плохие, так и хорошие слова. Но в любом случае, отношении этих сборников к творчеству И.А. Ефремова более чем условно. Если же всё-таки попытаться определить, обозначить такую «школу» как некоторое идейно-тематическое направление, то к ней, на мой взгляд, можно отнести творчество Г. Мартынова, и, прежде всего, его роман «Гианея».

Действительно, мне кажется, что помимо темы контакта с братьями по разуму, основной темой «Гианеи» стал образ человека коммунистического завтра. Интересно, что это и в самом деле «завтра», а для нас – даже «сегодня». Ведь коммунизм на планете Земля наступил, по Мартынову, уже в двадцать первом веке. Здесь можно в очередной раз отметить социальный (и не только) оптимизм советской НФ. Так вот, задача показать нового человека, на мой взгляд, во многом удалась автору данного романа. Герои «Гианеи» — Виктор Муратов, его сестра Марина, Стоун и т.д. уже несколько отличаются от людей шестидесятых годов двадцатого века. Это еще не ефремовские «полубоги», но и не условные «шестидесятники» из утопических произведений Стругацких. В них видна, говоря словами А.Ф. Бритикова, «суровая аскетическая интонация», которую он назвал (говоря о «Туманности Андромеды») в известном смысле программной. А также глубокая нравственная определенность, что, как мне кажется, особенно заметно в нашу, отнюдь не коммунистическую эпоху. Эти отличительные черты людей коммунистической Земли яснее вырисовываются по контрасту с Гианеей и её ближайшими соплеменниками. Но характерно, что и на её родной планете общество от причудливой кастовой системы тоже приходит к коммунизму. Образ самой Гианеи также, на мой взгляд, удачен. Писателю довольно убедительно удалось передать одновременно и своеобразие иноземлянки и её похожесть на людей Земли. «Гианея» — конечно, не роман-эпопея, но, вообще, в ней развернута достаточно полная, развитая и динамичная картина жизни землян. Поначалу это даже несколько «затрудняет» чтение. Нужно, например, привыкнуть к «шарэксам» и «вечебусам». Но так и должно быть в хорошем НФ романе, обладающем свойствами новизны.

Как известно, этот роман имеет два варианта. Первый, более короткий вариант отличается трагической развязкой, второй же – совсем наоборот. В этой последней дописанной части «Гианеи» заметны «приключенческие шаблоны». Однако они не сильно снижают качество текста, т.к. не на них держится смысловая ось повествования. «Технические» огрехи в данном случае вообще не существенны, по моему мнению. В конце концов, эти самые шаблоны присутствуют, хотя и в гораздо менее заметном виде, даже в «Туманности Андромеды». Конечно, многовато гигантских космолетов собирается в одно время на расстоянии в один световой год от Земли, да и земляне, не сумевшие заранее разобраться с чужим «мозгом навигации» выглядят не очень убедительно. Но, тем не менее, читать интересно. Неплохо, на мой взгляд, описана история взаимоотношений Виктора и Гианеи. А их родившийся в космосе сын Рийагейа становится еще одним символом того оптимизма, «позитивного заряда» советской НФ, о котором А.Ф. Бритиков писал: «Люди остро нуждаются в оптимизме. Но человечество сегодня слишком много знает, чтобы его устроил прекраснодушный, волюнтаристский оптимизм, ему надо утвердить свой оптимизм убежденностью, объективным знанием противоречивых тенденций нашей эпохи. Это единственно приемлемая точка зрения».

Оценка: 9
– [  13  ] +

Александр Беляев «Продавец воздуха»

terrry, 7 октября 2011 г. 13:56

По-видимому, автор пожелал вложить в свое произведение довольно-таки прозрачную политическую метафору: происки капитализма даже самого фантастического масштаба бессильны против нового социалистического мира в лице Советской Республики. Однако стилистическая форма приключенческой повести оказалась, на мой взгляд, не вполне пригодной для этой цели. Здесь гораздо лучше подошли бы памфлетно-гротесковые тона «Багрового острова» М. Булгакова, или, скажем, ироничные и сказочные мотивы лагинского «Старика Хоттабыча» (либо других его романов). В результате у Беляева получилась слегка несуразная с логической точки зрения история. Действительно, огромное производство как-то появилось в чужой стране, пусть даже в малонаселенном районе. Там несколько лет в полном довольстве (и чисто мужским коллективом) живут пятьсот человек. Но об этом никто вокруг и не подозревает. А между тем уже успел возникнуть (или воскреснуть) миф о ноздре Ай-Тойона. Это можно списать на фантастическое допущение, но оно выглядит несколько натянутым на фоне обстоятельного, наполненного разными подробностями рассказа о городке мистера Бэйли. Далее, возникает тема торговли воздухом мистером Бэйли с марсианами (!), тоже не замеченной никакими астрономами. Кажется, что эту тему автор просто не сумел должным образом использовать. Поэтому устами ГГ он, как бы извиняясь перед читателем, говорит что не знает, правду ли говорил мистер Бэйли о марсианах. Зачем, однако, понадобилось такому сугубо практичному бизнесмену как Бэйли придумывать эти фантазии? А если не марсиане (каким образом??) передали ему новые технологии производства энергии, то откуда он получил их в единоличное пользование? Неизвестно.

Еще один запоминающийся психологический момент – самоубийство (психологически «неубедительное» как будто) Норы Энгельбрект, девушки которую полюбил (и взаимно) ГГ. Окаменевший труп возлюбленной раскалывается у него в руках на две части, а он тут же сооружает из него памятник – бюст! Что и говорить, крепкие нервы у этого советского парня… Понятно, что Беляев хотел так передать трагичность ситуации. Вообще же Клименко, как и большинство беляевских персонажей, выглядит вполне безликой фигурой. Несколько более примечателен в этом смысле его товарищ-автохтон Никола. В целом получается, что завязка романа интересней продолжения, а продолжение лучше концовки.

Все же роман представляется вполне занимательным. Беляев, как всегда, отлично владеет сюжетом, то есть он хороший рассказчик. Поэтому, несмотря на невысокую оценку, я бы рекомендовал «Продавца воздуха» к прочтению. В этом романе, на мой взгляд, больше фантастических идей и «приключений мысли», чем в иной современной «космической» эпопее.

Оценка: 7
– [  13  ] +

Ян Ларри «Страна счастливых»

terrry, 15 июля 2011 г. 11:35

Я прочитал эту книгу (неожиданно) с большим интересом и удовольствием. В предисловии Н. Глебова-Путиловского сказано: «Без твердой веры в развитие нашей страны, роста ее социалистического строительства и культуры такую книгу написать нельзя». Очень точные слова. Именно эта заразительно-радостная вера автора в описываемый мир передается, мне кажется, и сегодняшнему читателю. Не напрасно «Страна счастливых» имеет подзаголовок «публицистическая повесть». Её отличает динамичный сюжет и «очерковый» стиль. Потому, видимо, и язык этого романа (или повести) кажется легким, приподнятым, лишенным намеренного украшательства, чему способствуют и относительно короткие предложения.

Как и многие ранние советские утописты, Ларри большое внимание уделяет деталям обустройства быта, мечтает об изобилии и живописует его, к примеру, так: «Вдыхая полной грудью очищенный электроозонаторами воздух, Павел с интересом наблюдал, как Майя приготовляла завтрак. Белый кувшин с молоком, терпкие плоды тропиков, аппетитный паштет, кисти бледно-зеленого винограда, золотистый бульон и прекрасное кавказское вино были поставлены среди пышных цветов. Желтая голова сыра сочилась под искрящимся хрустальным колпаком. В узких, сверкающих бокалах качались причудливые солнечные блики». Вообще, пища, её приготовление и употребление – предмет особого авторского внимания. Сейчас такие описания кажутся немного забавными. Не стоит, однако, забывать, что год выхода книги – тысяча девятьсот тридцать первый – время первой пятилетки индустриализации СССР. Это эпоха, далекая как от благоденствия, так и от «застоя», полная романтических (и прозаических, вполне конкретных, конечно, тоже) мечтаний о счастливом будущем. Столь масштабные изменения в стране уже сами по себе можно считать, в некотором роде, фантастическими. Страну счастливых автор часто называет не СССР, а на французско-революционный манер — «Республикой». О мире за пределами Республики не говорится, кажется, вообще ничего. Упоминается, правда, что здание Совета ста в новой Москве (старая превращена в город-музей) далеко превосходит по высоте американские небоскребы. Весьма интересна и важна в идейно-смысловом, программном значении экскурсия по старой Москве, когда Павел Стельмах объясняет школьникам что такое «церковь», «бог», «пивная» и т.д. Эти объяснения звучат несколько (не преднамеренно ли?) иронически в своей прямолинейной простоте. А приехавшие на экскурсию школьники носят не какие-нибудь пионерские пилотки или панамки, а шляпы. Здесь же излагается история первых победных пятилеток, которую можно теперь воспринимать как прогноз. (Войны с фашизмом Ларри не предусматривал.) Меня во всей этой экскурсии больше всего впечатлил так называемый «сектор поэзии». Я живо представил себе эти ряды бронзовых бюстов пиитов, сходящиеся, как античные боги к Зевсу, к огромному бюсту Маяковского. Любопытно, что стихи М. Светлова, Э. Багрицкого, Д. Бедного и проч. в стране счастливых почти забыты, но зато совершенно не забыты имена этих поэтов, как равноправных борцов революции. А само искусство стихосложения претерпело такие же улучшения, как и средства производства.

В целом, автору удалось создать оригинальный, самобытный, даже причудливый мир. Но главное то, что Ларри сосредоточивает свое внимание на внутреннем мире человека нового общества. В книге по этому поводу достаточно много философских рассуждений. Правда, в этом обществе ещё присутствует традиционное противоборство нового «совершенного» мира с пережитками старого, определяющее пружину сюжета. Фигура бородатого Молибдена, олицетворяющая эти пережитки, выглядит одновременно зловеще и карикатурно. («…Молибден — и это тоже знали все — вот уже тридцать лет, как питается сухарями, медом, молоком и овощами». Чем не библейский патриарх?) Общество «Страны счастливых» всеми своими корнями уходит в общество, современное автору. Особенно это заметно, на мой взгляд, по стилю некоторых монологов и публичных выступлений героев. Это не какой-то идеальный «коммунизм», а именно победивший СОЦИАЛИЗМ. (Хотя денег уже нет. Это ли не первый признак коммунизма :). Конфликт, находящийся в центре романа, представляется очень современным. Нужны или нет полеты в космос, если столько серьезных проблем на Земле? Интересно отметить и то, как «по-современному» сторонники строительства звездоплана используют СМИ (газеты) для создания определенного общественного мнения. Показательно, что Ларри не сомневается во всеобщем стремлении людей в космос, к звездам. Что же касается самих космических полетов, то тут автор проявляет полнейшую наивность. Полеты звездопланов на Луну представляются скорее символическими, чем реальными. А эти часы обязательной (даже в санатории!) работы на благо общества. Как мог, Ларри хотел показать радость свободного труда при социализме. При этом он не скупится и на масштабы. Трудовая Армия, занимающаяся, ликвидацией последствий катастрофы, собранная вокруг одного города и размещенная в палатках, составляет аж сто миллионов человек!

Данная книга рекомендуется, прежде всего, тем, кто особенно интересуется утопической ветвью НФ. В ней, может быть, впервые в нашей литературе, достаточно убедительно изображен человек будущего. После прочтения «Страны счастливых», отчасти также и «Страны Гонгури» В. Итина приходит мысль, что не на пустом месте И. Ефремов воздвигал свой мир Великого Кольца. Очевидно, что традиции русского социально-фантастического романа очень богаты и сильны, и должны иметь яркие перспективы в будущем.

Оценка: 8
– [  13  ] +

Геннадий Гор «Изваяние»

terrry, 21 июня 2011 г. 13:38

В свое время, рассуждая об НФ-литературе для детей, А.Ф. Бритиков писал: «…с читателями старшего школьного возраста, подростками, дело обстоит совсем иначе. Ибо, как показывает опыт, за исключением отдельных, особенно сложных по языку, стилистике, идейно-философской тематике произведений (скажем, роман Г. Гора «Изваяние»), практически весь объем современной НФ доступен их восприятию». Именно это замечание об особенной сложности и привлекло мое внимание к данному произведению Г. Гора.

Уже само название романа звучит, на мой взгляд, символично и немного загадочно. В самом деле, поначалу непросто, кажется, вчитаться в этот текст, который я назвал бы симбиозом иронической сказки и философских рассуждений об искусстве. Он полон литературных аллюзий и реминисценций, а также того, что называется тонким психологизмом, усложненной метафоричностью и парадоксальностью. Вероятно, именно это богатство (ненавязчивое) языка и нетривиальность фантастических образов («люди-знаки», «люди-книги») определяют самобытную ценность романа. Пожалуй, эта книга и впрямь не детская, но, как оказывается, читается текст очень легко. После третьей страницы от романа уже трудно оторваться. Повествование проникнуто сюрреализмом и балансирует, порой, на грани легкой фантасмагории. Чем-то «Изваяние» напомнило мне фильм Т. Гиллиама «Двенадцать обезьян». Толи действительно это описание фантастических, чудесных событий, толи речь идет о редком психическом феномене героев. (?)

Сюжет романа не особенно богат событиями как таковыми. Поэтому трудности возникают при попытке ответить на вопрос, чему конкретно посвящен этот роман. Искусству, науке, философии… Взаимоотношениям материальной и духовной реальностей, может быть? Автор, несомненно, большой эрудит. «Изваяние» имеет, на мой взгляд, черты эссеистики и тем перекликается с прозой Борхеса. Можно сказать, что в центре внимания Г. Гора (как и Борхеса) находится феномен культуры, как, своего рода, вневременного (надисторического) объекта познания и чувства. Хотя чисто художественная стилистика этих писателей, конечно, совершенно различна, их обоих объединяет несколько надмирный (философский) взгляд на вещи. Тот же Бритиков называл Гора самым «чистым» философом среди фантастов. При этом Гор как-то особенно доверителен с читателем. Я получал удовольствие, встречая такие, например, грустно-иронические пассажи: «Рассказывая мне о своей гносеологической ненасытности, о своем временно-пространственном голоде, он не подозревал, что его собеседник уже нырял в глубины этой самой бездонной Вселенной и возвратился на Землю, хоть и переполненный пространством и временем, но отнюдь не познавший счастья — ни относительного, ни абсолютного. Да и что такое счастье? Островок, где царят уют и покой. Слащавое мещанское словечко, заимствованное из лексикона тех, кто не подозревает, что человеческие желания так же бесконечны и бездонны, как Вселенная». Или: «Она ему подарила чуть ли не целый мир, а он ей шоколадный торт. И не было ли это все символом алогизма обыденной жизни, где бытовые предметы и незначительные поступки купаются в бесконечности Вселенной рядом со звездами и галактиками?» Подобно талантливому живописцу, который вглядывается в жизнь и переносит её на холст одному ему свойственным сочетанием красок, автор «Изваяния» излагает свои рефлексии по поводу вечных вопросов в глубоко индивидуальной манере. Здесь уже приходит на ум аналогия с другим фильмом – «Зеркало» А. Тарковского. И также как фильмы Тарковского, роман «Изваяние» создает слегка тревожное настроение, атмосферу. И ещё, ясно чувствуется любовь автора к Петербургу-Петрограду-Ленинграду. В текст даже включены строки из очень «петербургского» стихотворения А. Блока «Незнакомка». Да и весь строй этого, прочитываемого на одном дыхании, романа подобен поэме. Главки, носящие название «Записки Николая Фаустова» написаны просто великолепно.

Некоторые писатели, говорят, пишут книги, которые они сами хотели бы прочитать. Можно, наверное, сделать и «обратное» утверждение в отношении читателей. Так, если бы я сам занимался сочинительством, то, думаю, хотел бы написать нечто подобное «Изваянию». Этот роман имеет черты, свойственные лучшим образцам советской фантастики: оригинальность и глубина идей, гуманизм, внимание к внутреннему миру человека, прекрасный русский язык. Данное произведение, безусловно, талантливо (а я, к слову, на данный момент только второй человек, который ставит ему оценку на сайте), и рекомендуется всем ценителям философско-интеллектуально-лирической прозы.

(PS Не могу сказать, что этот роман полностью безупречен. Но ведь мы любим не только «совершенные» вещи.)

Оценка: 9
– [  13  ] +

Владимир Брагин «В Стране Дремучих Трав»

terrry, 24 марта 2011 г. 11:14

Это, конечно, явно неординарная, очень увлекательная книга. С одной стороны это приключения в «микромире», как бы роман из жизни насекомых, а с другой – совсем не детская (хотя книга и названа романом-сказкой для детей) трагическая история жизни ученого С. Думчева. Я бы даже сказал, история о поиске смысла жизни. Эти два повествовательно-смысловых пласта в книге «сшиты» не совсем идеально, и поэтому, видимо, в детстве-то она воспринималась как, местами, скучная, хотелось больше приключений, чем рассуждений. Но, кроме того, дополнительный интерес вызывал тот факт, что главным героем приключений является взрослый человек. Это как бы свидетельствовало в пользу того, что книга не банальная сказка-небылица, а серьезная вещь. В целом, этот роман – удачное продолжение жюльверновской традиции в отечественной НФ. Своей бытовой обстоятельностью и направленностью на популяризацию основательных естественнонаучных знаний он перекликается с «Плутонией» В. Обручева. Вместе с тем, в нем присутствуют и определенные психологические и даже социальные коллизии. (И это уже Уэллс :) Интересно, что финал романа выдержан все-таки в духе фантастики «ближнего прицела». Герои озабочены только тем какую практическую пользу можно извлечь из пребывания Думчева в Стране Дремучих Трав. В этом видится частичное «оправдание» его трагической судьбы. И молчаливо забывается о главном открытии Думчева — возможности значительно уменьшать/увеличивать биологические организмы. Это во многом только «литературный прием», способ попасть человеку в Страну Дремучих Трав. Автор как будто стесняется смелости своей фантазии. Да и чисто энтомологичекие познания Думчева, вероятно, оказались бы не менее значимы в научном плане, чем получение «невыцветающих» красок. Хотя, и такое нововведение не помешало бы нашим городам, в особенности небезызвестным «хрущёвкам». В литературном отношении эта книга выше, на мой взгляд, современных ей романов Ю.Долгушина и А. Казанцева именно благодаря образам Думчева и его несостоявшейся невесты Булай. В то время как образ рассказчика достаточно схематичен, он-то и есть, своего рода «человек-микроскоп», о котором рассуждает в романе Думчев.

Я бы рекомендовал всем познакомиться с этим произведением, но особенно — ценителям советской НФ. Здесь особенно чувствуется добрая и спокойная, «неполитизированная» атмосфера, уверенность в лучшем завтра. Отдельно хочется отметить прекрасные иллюстрации (графика, первое издание 1948 г.), которые очень оживляют текст. Это то, чего практически нет в современных изданиях НФ. Во втором издании своего романа-сказки автор существенно переработал и расширил его. Вся история стала более последовательной, более «романной». Возник более оптимистичный финал. Но, на мой взгляд, интерес представляют оба варианта. Так, в первоначальном виде повествование разбито на маленькие главки (может быть, дань авантюрно-фантастическому жанру 20-30-х г.г. двадцатого века), каждой главке предпослан интересный эпиграф.

Оценка: 9
– [  13  ] +

Алексей Николаевич Толстой «Аэлита»

terrry, 28 сентября 2010 г. 17:20

Читая «Аэлиту», отчетливо сознаешь, что этот роман написан в те времена, когда фантастика и т.н. литература основного потока не разделили еще (может быть, навсегда) свои пути. Никакого удивления не вызывает факт, что автором «Аэлиты» и романа «Петр Первый» является один и тот же человек – великий, без преувеличения, русский писатель. В самом деле, художественно безупречны, самобытны и интересны образы главных героев – Гусева, Лося, Аэлиты. Проще говоря, литературные герои выглядят как реальные, живые люди! Благодаря великолепному мастерству А. Толстого столь же реальными и зримыми как улицы Петербурга кажутся марсианские пейзажи, и правдоподобным — сам фантастический сюжет. Бытовые зарисовки гармонично соседствуют здесь со смелой фантастикой. По словам А.Ф. Бритикова: «Всё время научно-фантастический план перекрещивается с реалистическим психологизмом романа».

Как ни удивительно, но находятся люди (правда, их немного), которые считают «Аэлиту» «устаревшим» в чем-то произведением, особенно в глазах современной просвещенной молодежи. А ведь говорить так, всё равно, что утверждать неактуальность «Мёртвых душ» Гоголя, мотивируя это тем, что крепостное право-де в России давным-давно отменено. Подобные претензии могли бы быть справедливыми по отношению к фантастике «ближнего прицела», «научно-производственному роману» 50-х годов двадцатого века. Те творения действительно как бы рождались уже устаревшими, главным образом, из-за низкого литературного уровня. Не на технике и не на «революционных идеях» зиждутся суть и сюжетная канва романа Толстого. Человек стремится к новому, неизвестному и лучшему, как в личной, так и в общественной жизни, и на Земле, и за пределами оной. В начале двадцатого века никто, включая ведущих ученых, не представлял себе, как именно будет выглядеть космический полет. Всё же Толстой, очевидно, вполне осознавал фантастичность и условность придуманного им изобретения Лося. Здесь я вижу некое литературное воплощение им массовых «механистичных» представлений того времени об астрономии (марсианские каналы), космических кораблях и их полетах (Циолковский) – своего рода, свидетельство эпохи. Этим и интересны конструкция аппарата Лося, полет на Марс и весь технический антураж. Вообще, в фантастике редко встретишь толковое (в научно-художественном смысле) описание космической техники. Например, у Стругацких фотонная тяга планетолетов типа «Хиус» встречается только в ранних произведениях, а далее никаких деталей на эту тему не сообщается. Небезызвестный исследователь (и последователь) творчества Стругацких С. Переслегин указывает на открытие в мире «Полдня» некоего Д-принципа, по сути-то своей совершенно сказочного. Интересно отметить, что Толстой устами Лося вскользь упоминает идею о человекообразности всех разумных существ на иных планетах, серьезно обоснованную потом Иваном Ефремовым. (А ведь Ефремов встречался с Толстым незадолго до его смерти.) Позже, после посадки на Марс, Лось довольно-таки связно излагает Гусеву, отразившиеся на них следствия специальной теории относительности (не называя её).

«Аэлита» — сюжетно приключенческая вещь. Но, в отличие от чисто приключенческой книги, писателю удалось показать также социальный срез России двадцатых годов, пусть и не очень глубокий. Частью это сделано посредством фантастического марсианского общества, частью – через судьбы Лося и Гусева, их воспоминания и размышления накануне и после полета. Да и вообще, «Аэлита» дает повод поразмыслить на тему общественного устройства, о том, почему и как происходят (происходили) революции. Кроме того, эта книга о любви, и не только о чувствах Аэлиты и Лося. Рассуждения о любви как о высоком чувстве в романе имеют философский оттенок, что вообще характерно для классической русской литературы. Некоторый недостаток романа, на мой взгляд, — чрезмерное увлечение автора изложением легенд об Атлантиде.

Есть ли в этом романе пропаганда (пролетарской революции и т.п.)? Если слово «пропаганда» в какой-то мере и приложимо к «Аэлите», то, мне кажется, что это только пропаганда того самого разумного, доброго, вечного. Остальное – несущественно.

Весьма удачна, на мой взгляд, аудиоинсценировка (Элитайл, 2005 год) — еще одна грань научно-фантастического искусства.

Оценка: 9
– [  12  ] +

Михаил Королюк «Квинт Лициний»

terrry, 4 декабря 2019 г. 17:47

Думается мне что, чтобы более объективно оценить данное произведение, а также другие ему подобные, нужно иметь для себя, хотя бы в общих чертах, ответы на некоторые вопросы, а именно. Что это за явление такое, СССР? Нужно ли и можно ли было его спасать? Что такое т.н. «ностальгия по СССР»?

На мой взгляд, СССР («Советская цивилизация», по выражению С. Кара-Мурзы) – это попытка, и во многом удачная, построить более справедливое общество, как бы сейчас не третировали это понятие (справедливость). То, что эта попытка была осуществлена именно в России, закономерно. Провал проекта СССР – явление глубоко трагичное не только для большинства его жителей, но и, я в этом убежден, для всей планеты Земля. И поэтому «спасать» СССР, несомненно, было нужно и (наверное?) можно. «Ностальгия по СССР» — не мечта «совка» о пресловутой «уравниловке» (это когда люмпены объедают бескорыстную и благородную элиту) и всесильном и добром вожде, а глубинное (исходящее, видимо, еще из крестьянской общины) стремление народа к построению справедливого жизнеустройства. И в сущности, данное произведение касается утопической ветви НФ, т.е. того направления, что в СССР, и вообще в России, ещё со времен князя Одоевского и Чернышевского, было традиционно значимым и значительным.

Если исходить из таких установок, то роман о спасении СССР должен был быть, наверное, романом уровня «Пётр Первый» А. Толстого. Задача написания такого произведения на такую тему невероятно трудна и, я бы сказал, почти невыполнима. Неудивительно поэтому, что автор данного опуса с этой сверхзадачей (а мне кажется, он её всё-таки имел для себя в виду) совершенно не справился. Тем не менее, сама попытка оказалась небезынтересной. В целом получилась приключенческая история о спецслужбах, с одной стороны, а с другой – история взросления, первой школьной любви и т.п. Всё это на некотором, не особенно ярко выписанном, но вполне узнаваемом «ретро-фоне» с откровенно дидактическими вставками. Хотя «Квинт Лициний» позиционируется как цикл из романов, на самом деле это роман из трех (пока) частей. Чем далее по ходу повествования, тем понятнее становится, что никакого конкретного «плана спасения СССР» у героя нет, и не предвидится. Он, скорее, действует в русле «теории малых дел», которые, по идее, должны привести к значительным результатам (синергетика?). Но для спасения СССР мало только не повторять известных (из будущего) ошибок, ведь никто не застрахован от ошибок новых. Это процесс вероятностный. Поэтому нужна ещё программа целенаправленного развития. И к концу третьей части концепция нужного изменения истории действительно получает более четкие очертания. Но она выглядит, скорее, желательной, чем серьезно обоснованной именно действиями «предиктора».

Можно отметить и некоторые явные недостатки текста, которые я назвал бы «чисто писательскими». Во-первых, слабо отработана тема перевоплощения взрослого человека в себя же юного. Не очень ясно как эти двое, взрослый и подросток, уживаются и как сосуществуют в одном сознании. В принципе, автор старается эту тему и не развивать, ГГ у него всё-таки ленинградский школьник, а не взрослый человек из 21-го века, но ощущение недосказанности присутствует. Сам момент переноса сознания также, скорее всего, должен был быть более «травматичным» психологически, чем просто сотрясение мозга. Не всё ясно и с т.н. «брейнсерфингом». Некоторая психологическая нестыковка присутствует и в случае, когда герой невероятно волнуется, посылая стрелу с очередной порцией информации в окно посольства, но при этом совершенно хладнокровно и даже как-то деловито убивает ножом человека, хотя бы и Чикатило (к тому же ещё не успевшего стать маньяком и убийцей). Позже он (идеалист, отличник, бескорыстная и добрая душа, и вообще начинающий «супермен») морально готов зарезать финкой своего не очень далекого помощника. Ради высокой идеи, конечно. Скажем прямо, гуманизм «спасителя» здесь весьма и весьма противоречив… Отношения героя с одноклассницами и вообще со знакомыми представительницами противоположно пола (а их очень не мало!) временами выглядят несколько экстравагантно. Особенно впечатляет первая встреча героя с участковой докторшей (Софи), которой он очень недвусмысленно демонстрирует свою вновь нарождающуюся мужественность. А немолодая женщина-ветеран, которая говорит однокласснику ГГ (на месте кровопролитных боев!), что тот, мол станет мужчиной не тогда, когда затащит в постель свою первую девчонку? Не верю! Во всяком случае, с трудом представляю себе такую картину в конце 70-хх годов 20 века в СССР.

Отдельного упоминания заслуживает тема еды. Автор, очевидно, совершенно чрезмерно ей увлекается. Похоже, что иногда на приготовлении и поглощении пищи (а также на некоторых других специфических подробностях, вроде особенностей пошива джинсов, решении математических задач) и держится нить рассказа. В самом деле, стоит ли писать о том, как Суслов, обедая в служебной столовой, разжевывает сухофрукт из компота? (Кстати, образы вождей СССР явно идеализированы, но это, на мой взгляд, простительно.) Ну, а сам ГГ иной раз, благодаря стараниям автора, занимается просто откровенным чревоугодием. Вот, в первой части на дне рождения своей возлюбленной он с таким вожделением замечает сало на праздничном столе, что становится непонятно, а нужна ли ему его девушка, в самом деле? Разве только «на десерт». Так и хочется сказать, что с такими людьми коммунизм не построить. ;))

Из несомненных достоинств романа стоит отметить общую положительную, действительно «гуманистическую» направленность и «идеализм», отсутствие всякого рода «чернухи». Но самое главное, пожалуй, что автору (авторам), несмотря на недостатки и нестыковки, удается, как мне кажется, удержать читательское внимание. Роман читается не то чтобы взахлёб, но легко и с интересом. А ведь автор, насколько я понимаю, писатель, скорее начинающий, чем модный. И, на мой взгляд, третья часть романа уже заметно превосходит первую в литературном отношении, хотя расти, конечно, ещё есть куда. Вообще, наличие большой и ценной идеи извиняет в данном случае многие литературные огрехи. Да и тема изменения прошлого ради изменения будущего в силу устройства человеческой памяти никогда, наверное, не иссякнет. Во всяком случае, мне захотелось прочитать продолжение.

Оценка: 8
⇑ Наверх