Игорь Яркевич – истинный нонконформист. Таким он был в конце 90-х – начале нулевых, когда его более или менее активно печатали. Таким он оставался и в последние свои годы, когда его уделом стали публикации в основном в немногочисленных журналах и газетах (в основном «Независимая газета»)…
Как мне кажется, русский литературный постмодернизм сформировали четыре автора – выражаясь выспренно четыре столпа – Виктор Пелевин, Владимир Сорокин, Егор Радов и Игорь Яркевич. Но судьбы их сложились по-разному. И литературные судьбы и личные. Пелевин и Сорокин чутко и гибко реагировали и продолжают реагировать на перемены в мире и стране. Они постоянно находят новые темы и формы, соответствую каждодневным настроением. Радом и Яркевич до последнего писали так, как писали в конце 90-х – начале нулевых. И тот путь, и этот не плох и не хорош – так они чувствовали, так дышали. В 2009 году не стало Радова, а в прошлом – Яркевича.
Уходя из этого мира Игорь оставил довольно много разножанровых рассказов и эссе. К сожалению, в последние годы он тяготел к короткой форме. Последнее крупное произведение – «Мы женимся на Лейле Соколовой» — было написано в соавторстве с Евгением Поповым методом взаимной переписки в социальной сети и вышло в 2015 году.
Рассказы Яркевича чрезвычайно остроумны. Их трудно читать без улыбки. Но это грустная улыбка. И умная. Да, он не гнался за злободневностью, но очень точно выражал наше время. Он тонко чувствовал особенности русской души и русской культуры. И его откровенно научно-фантастический рассказ «Мой инопланетянин» — яркий пример этого. Инопланетянин помогает землянину лучше понять эту самую русскую душу и эту самую русскую литературу.
Скажу честно, я не во всем принимаю форму этого рассказа. Меня несколько раздражает обилия мата. Равно как и нарочитое упоминания в каждом абзаце «русской литературы». Но в этом и есть главный художественный прием Яркевича – сталкивать низменное с возвышенным. Обсценную лексику и размышления о духовности. Это несколько шокирует, но именно такого эффекта стремился достигнуть Яркевич – через шок заставить задуматься о возвышенным, подняться над мелочами.
Повторюсь, Яркевич писал так, как если бы продолжалась первая декада XXI века, когда нравы были гораздо свободнее. Поэтому так плачевна его издательская судьба последних десяти лет. Но, мне кажется, его нужно вернуть в русскую литературу. Без него ее картина мне представляется неполной. И если это начнется в фантастики, то пусть будет так.
Жюри премии о «Моем инопланетянине» Игоря Яркевича
Ольга Балла:
Небольшой рассказ Игоря Яркевича – в каком-то смысле, пожалуй, квинтэссенция фантастического, плотная его модель, в которой на совсем небольшом пространстве показано, как устроена фантастическая литература вообще и что она делает. Фирменное ёрничество автора, вкупе с сочной обсценной лексикой, не только не мешает этому, но, скорее, даже способствует: утрируя черты изображаемого, делает их отчётливо видимыми. Своей фантастичностью инопланетный гость повествователя концентрирует взгляд на земных обстоятельствах и задаёт – вместе с отстраняющей дистанцией, наводящей этот взгляд на резкость — неожиданный угол зрения на них. Отдельное достоинство текста – особенная авторская интонация, соединение, даже слияние до, практически, неразличимости издевательского и серьёзного, смешного и очень грустного, что само по себе – точнейшее суждение о земной жизни вообще и о русской жизни в частности.
Игорь Яркевич не менее культовая фигура, чем тандем Белобров-Попов. И конечно для красоты и разнообразия этот текст вполне себе уместен в «Новых горизонтах», хотя он на самом деле не об инопланетянине, а о Русских Писателях, хотя и об инопланетянине немножко тоже. Эта новелла, по стилистке напоминающая творчество другого его современника – и тоже рано ушедшего от нас – Дмитрия Горчева; такой немного абсурдный грустный гон, и опять же как ни грустно, но именно абсурд передает то, что творится на нашем пространстве с большей точностью и достоверностью, чем самый что ни на есть реализм. Инопланетянин тут, и это почтенный прием – такой посторонний, который фиксирует этот абсурд (и отчасти сам является его причиной, это они напустили на нас Русских Писателей)… Собственно до какой-то степени этот текст – выяснение отношений автора с русской литературой, он очень, при своей мягкой брутальности (если такая бывает) литературоцентричный, как, по-моему, почти все у Яркевича. Не уверена, что это вообще имеет отношение к фантастике; просто хороший маленький рассказ. Вообще мы, наверное, недооцениваем вот такие лапидарные тексты – в эпоху форумов и блогов они стали полноценным жанром, и, наверное, на них надо обращать особое внимание. Но когда они рассматриваются в премиальном пуле наравне с романами, они к сожалению проигрывают просто в силу своей специфики.
Ирина Епифанова:
Лихая попытка скрестить НФ про посещение и контакт с рассуждениями о судьбах русской литературы. Очень бодро автор пишет, с такими чисто разговорными интонациями, лексическими повторами, забористой русской народной лексикой, сразу напоминает Горчева и Венедикта Ерофеева.
Правда, есть в рассказе одна очень распространённая для этой литературной формы проблема: завязка есть, она, собственно, нужна автору для подачи основной идеи. Затем высказывается сама эта идея, о происхождении русской литературы. А дальше всё, автор, кажется, потерял интерес к тексту и выруливать на полноценный финал уже не стал.
Вадим Нестеров:
Что это было? Зачем? Я все понимаю, человек ушел, но, блин, зачем брать откровенно неудачный рассказ, еще и написанный, судя по всему, лет десять назад? Запредельно слабый текст.
Екатерина Писарева:
Ода оргазму и русской литературе. Местами даже с проблесками мысли, но в целом тошнотворная. Автор примерил на себя ворованный образ тролля – не то Пелевиным впечатлился, не то забрел на Луркоморье. Получилось на троечку.
Если вы хотите увидеть текст, в котором постоянно вспоминают русскую мысль, гимн, идею, Спилберга, Кубрика, Тарковского, шестидесятников, а еще не могут отличить ВИЧ от СПИДа – не обязательно идти на персональный сайт Михалкова. «Мой инопланетянин» вполне заменит один выпуск «Бесогон ТВ».
Каждый российский постмодернист подсознательно мечтает создать нечто, похоже на «Москву-Петушки» В. Ерофеева. И это почти никогда не получается. И уж совсем ничего не получается, когда в стиле, претендующем на подражание «поэме» Ерофеева, пытаются написать фантастический рассказ, да еще с претензией на юмор.
«Мой инопланетянин» мало того, что получился несмешным. Он еще и выглядит как стилизация под самиздатовскую прозу семидесятых годов ХХ века, которую написали в самом начале XXI-го.
История про инопланетянина, якобы подобранного на улице героем-рассказчиком, быстро перерастает в активный «стеб» над всем и вся. Да вот читаются и воспринимаются эти недоюмористические издевательства как-то вяло и скомкано. Окружающее злит и раздражает рассказчика, но злость эта оказывается явно наигранной – и оттого фальшивой, надуманной и неестественной. И ведь, кажется, по всему «прошелся» автор – и по тому, и по этому, и по фантастической литературе, и по «русскому миру», и по отечественным писателям, которые оказывается – всего лишь вредные агенты пришельцев. (Ох, если бы…) Только не верится в подлинность этих инвектив, а рассмешить они – не в состоянии. А некоторые моменты «Моего инопланетянина», вроде натужной и совершенно неуместной матерщины – вообще лишь раздражают и удручают.
Как языковой эксперимент – рассказ слаб; как фантастика – не выдерживает никакой критики; как «абсурдистская проза» – как ни странно, недостаточно абсурден. Получилась всего лишь псевдо-хулиганская прозаическая выходка, от которой за версту несет не искренними эмоциями, а «головной» измышленностью и искусственной «сделанностью». Безделка ни о чем.
А если кто хочет прочитать по-настоящему хорошую историю о судьбе инопланетянина в российской (советской) реальности, то советую обратиться к рассказу «Пхенц» Абрама Терца. Это – практически классика.
Бывает альтернативная история, а это – альтернативная реальность. Отчасти, может быть, даже буддистская утопия. Основы одной из самых древних философско-этических структур – отказываюсь называть буддизм религией! – в романе сосуществует с откровенным социальным пафосом.
Юлия Рыженкова построила мир победившей кармы. Да-да, выясняется, что законы кармы и перерождения реальны. Буддизм становится нормой жизни, большинство людей вспоминает свою прошлую жизнь, однако счастья не наступает. Мир остается практически прежним.
Ну разве что появилась новая профессия – реинкарнатор. Им и является лавный герой романа – Константин. Его функции сводятся к необходимости снимать информацию о карме человека перед смертью при помощи специального прибора – кармографа. Чем он и занимается.
В книге есть все, что может ее сделать популярной и познавательной. Есть детективный сюжет, есть постмодернистская игра, есть и любовь.
Критик, подруга автора Лариса Сурикова очень точно написала об этом романе: «Сюжет «Реинкарнатора» — расследование загадочного случая. Нельзя сказать, что это преступление, уничтожение кармы скорее благо. Оно освобождает душу из колеса Сансары. Но как и кто это сделал? Неужели кому-то удастся стать Буддой, не пройдя Восьмеричный путь? Что есть очищение кармы? Возможно ли оно извне?»
Да-да, возможно оно извне.
Насколько я знаю, готовится переиздание романа в одном из крупнейших российских издательств. Это хорошая оценка молодой, но чрезвычайно оригинальной писательницы.
Да и фильм по роману мог бы получиться очень даже неплохой. Энергичный, умный и точный.
Жюри премии о «Реинкарнаторе» Юлии Рыженковой
Ольга Балла:
Вопреки тому, что в самом начале своего номинаторского представления романа Юлии Рыженковой сказал Андрей Щербак-Жуков («Бывает альтернативная история, а это – альтернативная реальность», перед нами вполне себе классическая альтернативная история: вместо христианства государственной религией России (и, похоже, не только её) некоторое количество столетий назад стал буддизм – и, соответственно, многие из известных нам событий христианской истории не случились вовсе. (Не случились, в частности, и Первая мировая война, и революция 1917 года, — события романа происходят в 1916-1917 годах по христианскому летосчислению.)
Замысел, конечно, захватывающе интересный – открывающий перед автором широчайшие возможности для конструирования той самой альтернативной реальности на всех её уровнях. По идее, и мир, и российский социум (во всём – от подробностей быта до душевного устройства его обитателей) при таких радикально иных вводных данных должен быть принципиально отличным от нашего. – Увы, реальность буддийской России — обескураживающе идеальная копия нашей нынешней! – с той разве только незначительной разницей, что вместо церквей стоят дацаны, вместо чёрта поминают асура, в качестве приветствия используют словечко, по всей видимости китайское, «Фохао» — во всём прочем следы влияния китайской цивилизации незаметны (ну и ещё какие-то мелочи этого уровня), и некоторые станции метро носят другие названия (типа «Лхасская». Но после благополучно существующей «Таганской»). А так всё совершенно то же, всего лишь случившееся на столетие раньше (просто потому, что Будда послал людям возможность записывать карму на специальных аппаратах и благодаря этому получать новое воплощение именно в мире людей, оттого и технический прогресс так скор. Вопрос, для чего он вообще нужен буддийскому миру). Перед нами – люди, в точности так же сформированные многовековой культурной памятью христианской европоцентристской цивилизации, как и мы с вами, с их христианскими именами, с их англицизмами и франкизмами в речи типа «офис» и «метро» и даже совсем уж непонятно откуда взявшимися в нереволюционном 1917-м следами советского запустения («ободранная краска на косяках дверей, дешёвый дерматин, унылые зелёные стены…» как типичная примета станции скорой помощи, и постсоветские подъезды с «запахом кошачьей мочи, окурками и полумраком» — откуда такое в стране, не знавшей революционных потрясений?). И даже город Петербург, Питер, у них почему-то существует, там же, где и теперь, — значит, есть и святой Пётр, в честь которого можно было назвать столицу буддийской империи? и вообще был смысл строить этот город у европейских границ?.. Альтернативной реальности не получилось. А ведь какой иной, действительно совсем иной мир можно было бы выстроить!
Почти не выполнив самую интересную из напрашивавшихся задач, не продумав в деталях другой цивилизации с её особенностями, — автор зато блестяще справилась с задачей построения связанной с записью кармы детективной интриги с неожиданной развязкой. Как детектив это великолепно. Как фантастика с новыми горизонтами (и это при таких-то прекрасных, ею самою для себя созданных возможностях!) не очень.
Альтернативная реальность, компьютеры фирмы «Зингер», буддийское летоисчисление и буддизм в качестве официальной религии, и 1917 от рождества Христова. Ну и другая геополитическая карта мира, хотя Россия и Москва-столица никуда не делись. Работают реинкарнаторы – люди, не помнящие о своих прежних перерождениях, и потому «чующие», где кто должен умереть, и записывающие карму при помощи специального аппарата, чтобы потом подать ее в некие загадочные купола, где ее «прочтут» и назначат умершему новое воплощение – обычно о старом в новом воплощении, осуществленном таким макаром, память сохраняется. Герой – мрачный одинокий реинкарнатор – разъезжает со своим водилой на как бы самовызовы, к тем, кому предназначено умереть (это госслужба, при том не очень почетная, хотя аппаратура стоит миллионы), и случайно прикасается к некоей тайне. После чего его привлекают к работе в очень привилегированный орден (что-то вроде Бреши, но с несколько другими функциями), и он получает стремительный апгрейд и кучу скиллов, а также ведет практически самостоятельное расследование по указанному делу (вот не верю, что крутой орден бросит на такое новичка без подготовки) и влюбляется в родственницу Гениального Ученого (а как же!). Все это в общем укладывается в жанровый канон – фантастика+детектив, построенный на фантдопущении; почти маргинал, вдруг становящийся крутым в силу случайного соприкосновения с некоей тайной; всесильный орден, куда попасть со стороны, мягко говоря, проблематично. Кстати, детектив, построенный на официально признанном посмертии у нас уже был (см. Лукьяненко). Ну и по мелочам. Механизм действия пропуска описан дважды – на стр. 49 (О том, что пропуск служит не только для прохода в офис московского горкома, но является опознавательным знаком члена Ордена, Мирзоева рассказала по дороге в кабинет. Офисы по всему миру оборудованы специальными рамками, встроенный сканер считывает информацию, и если карты нет, то датчик не срабатывает, лампочка не загорается и очевидно, что посетитель — не член Ордена. Простая идентификация личности) и на стр. 178 (О том, что пропуск в кармане служит не только для прохода в офис московского горкома, но является опознавательным знаком члена Ордена, Косте рассказали на экспресс-курсах. Все офисы Ордена по всему миру оборудованы специальными рамками: проходишь сквозь нее, и сканер считывает информацию с карты. Если у тебя есть допуск, то лампочка загорается зеленым, нет допуска — красным, вообще нет карты — датчик не срабатывает, лампочка не загорается), то есть текст элементарно не вычитан. Ну и вообще непонятно, зачем такое подробное описание, пропуск и есть пропуск.
Город Касимов (моногород в состоянии полнейшего упадка) славится своими спонтанными чудесами, и вроде тут должны толпиться туристы и паломники, но нет, никто не воспользовался таким замечательным поводом наладить городскую жизнь, и непонятно, с чего старушки у памятной стелы предлагают заезжим посетителям бинокли – раз посетителей практически нет. Орден богат и снабжает нового сотрудника безлимитной банковской картой, но касимовский офис Ордена в чудовищном упадке (при том, что Орден внегосударственная и, судя по всему, процветающая структура), в общем картинка как-то не складывается. Но это я уже так, придираюсь. Герой, конечно, сначала задание проваливает, а потом справляется и торжественно принят в члены Ордена. Ну и в буквальном смысле бог из машины ему помогает и улаживает все проблемы. Сама идея с реинкарнаторами интересна, хотя я бы не сказала, что загадка их странных свойств раскрыта – Будда так захотел и все тут. С аппаратурой записи кармы тоже в силу ряда причин не очень понятно. В общем перед нами симпатичный текст в рамках жанра, возможно, нуждающийся в редакторской правке (см. выше), а возможно и в некоторой правке структурной – будь он короче и жестче, он от этого только выиграл бы. Что до стилистики, то она тоже в рамках жанра: «в глазах заблестели ехидные огоньки», «в синих глазах блеснули искорки». Как мне кажется, «Новые горизонты» все-таки должны обозначать собой новаторские тексты, здесь же все вполне в русле и тренде.
Ирина Епифанова:
Начинается всё как производственный роман из жизни врачей скорой помощи (в духе фильма «Аритмия»), только они не реаниматологи, а реинкарнаторы, и не спасают умирающего, а делают предсмертную запись его кармы. Всё это происходит в Москве примерно через 500 лет, к этому времени учёным удалось доказать существование реинкарнации и всё человечество дружно ударилось в буддизм.
Те, чью карму записали, после перерождения могут пользоваться опытом прошлой жизни. А те, к кому реинкарнаторы не успели, ничего такого не помнят и называются беспамятными, впрочем, у такого положения есть свои преимущества: только беспамятные чувствуют приближение смерти и могут работать реинкарнаторами и только они могут стать членами Ордена реинкарнаторов, могущественной полузакулисной организации что-то между масонами и ФСБ))
В какой-то момент возникает нештатная ситуация, и сделанная запись кармы впервые за 500 лет оказывается пустой. А главного героя, реинкарнатора, делавшего эту запись, приглашают вступить в Орден, о чём он мечтал с детства. И (внезапно) именно ему поручают расследовать это дело. И дальше уже начинаются не врачебные, а ментовские будни. Которые почему-то (хотя казалось бы) куда скучнее, чем реинкарнаторские.
Также несколько раздражают повторы и застревание автора на некоторых деталях. Если уж у героя грязные сапоги, об этом будет сказано раз семь. Раз пять-семь герой радуется, что у Ордена единая по всему миру база данных о записанной карме — очевидно, это делается, чтобы читатель запомнил, но тот запомнил ещё с первого-второго раза.)
Забавно описано будущее. Почему-то и через 500 лет люди смотрят телевизор, двери обиты дерматином, Москва стоит в пробках, а у врачей маленькие зарплаты. Возможно, конечно, это намеренная отсылка к известной фразе то ли Карамзина, то ли Салтыкова-Щедрина, что в России и через двести лет человека разбуди, а всё по-прежнему: пьют и воруют. Но всё равно хочется верить в прогресс, и такие реалии пятьсот лет спустя немного удивляют.
Вадим Нестеров:
На удивление хорошая вещь. Я не следил предметно за творчеством Рыженковой, не читал ни одного ее рассказа, но если не ошибаюсь, это первая крупная вещь автора – и сразу очень достойная. Юля меня сильно удивила в хорошем смысле. Придраться, разумеется, можно к очень многому, например, при заданных вводных мир в романе никак не мог бы быть настолько похож на наш, но плюсы настолько перевешивают минусы, что автора хочется прощать. Неглупый, нетривиальный, неплохо закрученный буддистский детектив с не заваленной концовкой – что вам еще надо? Ну и, на мой взгляд, не сбившему высоко выставленную планку молодому автору победа важна куда сильнее, потому что успешные авторы уже получали подтверждения, что они хорошие писатели, а вот начинающий еще сомневается. Поэтому первое место.
Екатерина Писарева:
Фантастический детектив Юлии Рыженковой «Реинкарнатор» – о карме и перерождении. Задумка любопытная: чтобы переродиться, тебе нужна специализированная помощь скорой реинкарнаторской помощи. Тут тебе фигурирует и загадочный Орден реинкарнаторов, и князь Смерти, и стиратель воспоминаний, и много размышлений о буддизме. Но история кажется сыроватой, недоделанной. Хотя если превратить роман в сценарий фильма, может получиться зрелищное кино. Я бы рассматривала этот текст как основного претендента на экранизацию, но не на главный литературный приз.
Очень сложный по организации и подразумеваемому миру текст, который при этом читается легко, с огромным интересом, удерживая внимание не только детективной интригой, но и выпукло выписанными интересными персонажами. Даже не хочется углубляться в конкретные подробности, чтобы будущие читателей сами полноценно познакомились с вымышленным миром «Реинкарнатора», который хоть и выглядит достаточно жестким и мрачным, но привлекает к себе безотрывное внимание.
Перед нами вроде бы очередная «альтернативная история», где центральной посылкой к изменению реальности стало появление около пятисот лет назад неких белых башен, где хранились приборы, позволяющие записать в момент смерти карму каждого человека. (В романе карма это не просто «сумма добрых и злых дел человека», а скорее его полное самосознание на момент уход из жизни). После помещения такой записи в башню происходит новое воплощение (реинкарнация) человеческого сознания в теле недавно родившегося младенца. (Не совсем по буддийским или индуистским правилам, конечно, но придумано очень изящно и интересно).
И тогда же появились люди, которые чувствуют смерть окружающих, способны использовать эти загадочные приборы и составляют так называемый Орден реинкарнаторов. (Я несколько упрощаю романную ситуацию, но в рецензии это неизбежно. В книге вообще масса тонких и интересных ходов, о которых трудно коротко рассказать. Они связанны и с хорошим знанием автором буддизма, и с его вниманием к человеческой психологии, и с умением вытроить правдоподобную альтернативную Вселенную. Есть даже такая изящная деталь: в тексте представлен явно современный мир, но романное действие разворачивается якобы в 1917 году по современному летоисчислению. Потому что сохранение у большинства людей памяти о прошлых жизнях позволило резко ускорить технологический прогресс. И поэтому в «Реинкарнаторе» наиболее передовыми являются именно страны Дальнего Востока).
Конечно, как и любая «альтернативка», книга Ю. Рыженковой уязвима к подробному разбору правдоподобности и принципиальной возможности существования созданного воображением писателя мира. Но также давно отмечено – успех «альтернативной истории» базируется только на желании (или нежелании) читателей разоблачать невозможность возникновения выдуманной реальности. Вот при чтении «Реинкрантаора» этого желания и не возникает. Хочется просто читать, чтобы узнать – как завершится водоворот событий, в который оказались втянуты главные герои.
И еще одно хвалебное замечание: создательница «Реинкарнатора» не пошла по избитому пути англо-американской НФ прошлого века, когда виновниками любых масштабных сверхъестественных событий оказывались либо пришельцы из будущего, либо инопланетяне (как, например, у Ф.Х. Фармера в цикле о «Мире Реки»). Нет, Ю. Рыженкова вполне правдоподобно разрешила все заявленные сюжетные конфликты и тайны в рамках подразумеваемой (условно буддийской) картины мира. И это не вызывает никакого ощущения неправдоподобия, лжи или натяжек.
Прозвучит банально, но я еще раз настоятельно рекомендую всем настоящим любителям фантастики эту книгу к прочтению.
Еще два претендента на "Новые горизонты-2020". Один — живая легенда и ярчайшая звезда "четвертой волны", о втором любители фантастики, скорее всего, никогда не слышали. Вот и повод познакомиться.
Владимир Покровский – лауреат ряда литературных премий, яркий представитель так называемой «четвертой волны российской фантастики», автор романов «Танцы мужчин», «Дожди на Ямайке», «Пути-Пучи», «Персональный детектив», нескольких повестей и множества рассказов. Его фирменный прием — соединение традиции классической НФ с элементами сюрреализма и постмодернизма. В его новой повести или небольшом романе также научная фантастика сочетается с фантасмагорией и абсурдом. Точнее все начинается как традиционная, даже заурядная, построенная на штампах НФ, а потом превращается в жестокий сюр.
Герой – журналист, научный обозреватель «в одном полуглянцевом журнале, который, судя по всему, скоро сдохнет». Он привык иметь дело со всевозможными «чайниками», изобретателями вечных двигателей или антигравилетов, но Эдуард показался ему не таким. «Если бы он сказал: «Я знаю, как управлять вероятностью», — я бы с досады всплакнул. Чайники всегда знают. Но он сказал: «Я умею». Константин поверил Эдуарду, и тот продемонстрировал свое изобретение – прибор, который «переключает» реальность. Он называется «усижел» — усилитель желаний. Это не единственный неологизм в произведении, и китчевость этих названий превращается в стилистический прием, погружающий читателя в мир абсурда.
Изобретатель Эдуард передает Константину «усижел». После этого следует череда неожиданных Переключений (именно так – с большой буквы) одного мира на другой – чем-то похожих друг на друга, а чем-то отличающихся… Каждый поворот неожиданный до предела.
Произведение непривычно для прозы метафорично. В одном из миров герой видит готический собор, украшенный фигурами экзотических животных, созданных скульптором, который не видел оригиналов. Этих зверей ему описали, и они получились похожими, но неуловимо фальшивыми. Так же фальшивы миры, в которые попадает Константин.
По насыщенности действия и количеству сюжетных линий, пусть и пунктирно набросанных, но очень точных и ярких, «Фальшивый слон» — роман. Только маленький.
Алексей Музычкин. Легко любить тех, кто уходит… // Новый мир. — 2019. — № 3. (Номинировал Андрей Василевский):
Номинируемое произведение можно рассматривать как фантастику в широком смысле слова. «Реалистическое» тут не менее условно, чем «фантастическое» (как и в недавнем романе-мистификации Музычкина «Арнольд Лейн»). В журнальной публикации эта сплотка названа не «рассказы», не «цикл рассказов», а — «сборник рассказов». Да, эти 19 коротких разножанровых рассказов действительно могут читаться как целое.
И даже с комментариями автора. «Комментарии к рассказам меня попросил написать один мой товарищ. Я сказал ему, что, на мой взгляд, новый сборник имеет больше ценности философской, чем художественной. Он же в ответ попросил эту ценность ему прояснить. С одной стороны, необходимость таких комментариев можно расценить как свидетельство того, что рассказы неудачны, — объяснять читателю, в чем смысл произведения, по всем канонам запретный ход для автора; перефразируя сказанное Арчибальдом Маклишем о стихах, рассказы “не должны значить, но быть” (“must not mean, but be”). И Данте писал объяснения к своим стихам — что же, я не Данте, но и я напишу, хотя порекомендовал бы сначала все-таки читать рассказы, а только потом, при необходимости, пояснения к ним».
Короткие авторские комментарии иногда любопытны, иногда неожиданны.
Иногда их необходимость совсем не очевидна.
Например: «Проблема М1. Размышление о возможностях искусственного интеллекта. Разговор двух роботов, из которых один «совершенен», ибо сконструирован так, чтобы помнить все. Но оказывается, что он несчастлив, ибо не умеет любить. Этим он, как бы ни была совершенна его память, не похож на человека. Он просит отключить у него часть памяти, и, когда это делают, он вдруг становится подобен человеку. Человечность и потребность любить как следствия несовершенства сознания и фрагментарности памяти, создающей неведомые нам связи».
Роман Дмитрия Казакова вызывает двойственное чувство – одновременно сочувствие замыслу автора и досаду от того, что этот замысел не воплощен должным образом. Казаков взялся написать настоящий интеллектуальный роман, причем о судьбе интеллектуала — романы этого типа довольно распространены на западе, но крайне редки в России. Заметим, что речь и о судьбе именно интеллектуала, а не интеллигента. Интеллектуал и интеллигент — не обязательно разные люди, но анализ их судьбы происходит с разных позиций. Роман об интеллектуале, скорее всего, должен затрагивать общественную роль персонажа, и делать акцент на его компетенциях. «Оковы разума» — роман о лингвисте, построенный так, что профессия героя оказывается тесно связанной с его гражданской ответственностью, а собранные автором материалы по теории языка должны стать идейной подоплекой сюжета. Но увы – с последней задачей писатель почти не справляется. Интегрировать собранную для романа лингвистическую мудрость в ткань повествования удается очень плохо. Наполненные ученой, и намеренно не расшифровываемой терминологией «научно-лингвистические» фрагменты текста оказываются внутри романа практически анклавами, изолированными от основного действия и связанными с последним лишь минимальными связями. Между тем сам сюжет, сам сюжет разочаровывающе прост. Главный герой работает переводчиком при оккупантах-инопланетянах. Тут могли бы таиться самые богатые сюжетные возможности – вспомним хотя бы фильм «Прибытие». Но пришельцы под пером Казакова оказываются лишь небольшой переделкой немецких оккупантов. С одной стороны, Дмитрий Казаков не хочет писать миллион первый роман про нацистов, но с другой стороны он как будто даже боится, что кому-то может прийти в голову, что речь в «Оковах» идет не о нацистах. В итоге и форма офицеров чужаков напоминает форму гестаповцев, и другие атрибуты намекают на тему – разумеется, есть Сопротивление, полицаи, и освобождают Европу от гнета пришельцев русские дивизии – своеобразное расчесывание патриотических мозолей.
Дмитрий Казаков намечает в своем романе как минимум две очень глубоких темы: то, как общество пришельцев сформировало для своих нужд искусственный язык, и как этот язык влияет на человека переводчика. Но, к сожалению, развернуть эти темы писатель не смог, влияние языка почти исчерпывается тем, что герой сходит с ума. Про общество чужаков мы тоже не узнаем ничего интересного — разумеется, противные инопланетяне-захватчики всегда делятся на касты, это мы еще от Александра Мирера узнали.
В то же время героическая попытка автора описать в своем романе грамматику языка пришельцев заслуживает уважение, тут Дмитрий Казаков дает многим коллегам пример — как можно писать интеллектуальную фантастику.
Андрей Василевский:
В этом романе всё, что «про лингвистику», терпимо, а то, что «художественная литература» – наоборот.
Одному Богу известно, как текст Казакова попал в этот список. Он совершенно не похож на поточную фантастику, но это, я думаю, те самые новые горизонты фантастического.
Причём фантастическое тут, как и полагается в хорошем романе, вторично. Откуда-то, как чёртик из табакерки, на Землю сваливаются инопланетяне. Откуда они, что им нужно, отчего они завоевали именно Центральную Европу, непонятно да и совершенно неважно. Инопланетяне ходят в чём-то чёрном, стреляют почём зря и производят акции устрашения, используя хиви (добровольные помощники Вермахта на оккупированных территориях СССР, от «Ost-Hilfswillige») и полицаев. Чистые эсэсовцы.
И возникают две очень интересные линии сюжета – это коллаборационизм, который, в общем-то, взят из истории прошлого века, со всеми знаковыми деталями, с последующим освобождением (отрадно, что бьют оккупантов не только натовские войска, но за город, похожий на Прагу, бьются бронемашины как с русским триколором, так и с жовто-блакитными флагами. Так часто выходит, когда общий мир на краю. Ну и, как всегда бывает после того, как опасность схлынет, начинается награждение непричастных и наказание невиновных.
Вторая линия – это лингвистика, которой занимается главный герой, разговоры о сути языка. И она-то, эта линия, самая ценная, в этом и новизна. Там много рассуждений о том, как язык определяет сознание и наоборот, как обладание языком превращает человека.
Про это есть хорошее место в нашем самом знаменитом шпионском романе: «“Нигде в мире, — отметил для себя Штирлиц, — полицейские не любят так командовать и делать руководящие жесты дубинкой, как у нас”. Он вдруг поймал себя на том, что подумал о немцах и о Германии как о своей нации и о своей стране. “А иначе мне нельзя. Если бы я отделял себя, то наверняка уже давным-давно провалился”» (Семёнов Ю. Семнадцать мгновений весны // Альтернатива: Политические хроники 1945-1967. – М.: Московский рабочий, 1984. С. 84).
К сожалению, все научные вставки выглядят будто заплатки на тексте. То есть так, будто их списали с какого-то учебника. Я ведь много говорил с хорошими учёными, и они не то чтобы сразу переходили на птичьий язык со сложными конструкциями и терминами. И кажется, что как дело касается языка, в головах у персонажей включается механический органчик им. Якобсона.
Одним словом – этот роман прекрасен. Горизонты тут именно что новые, хотя не сказать, что автор в полную силу «отработал» тему языка. Это довольно эффективная идея соединить что-то гуманитарно-научное с авантюрным сюжетом. Правда, для этого нужно быть писателем на манер Умберто Эко. Именно что не начитанным, а специалистом в продвигаемой идее. Я бы её усилил и переписал, но меня тут слушать не надо – я по завету классика и карту звёздного неба отредактировал бы. Но что сделано, то сделано.
Дмитрий Бавильский:
Чужаки захватили столицу восточноевропейского государства, более всего похожего на Прагу, посредине рабочей недели. Профессор-лингвист Ник Новак из Карлова университета увидел начало оккупации по дороге на работу. Фактурой захватчики напоминали оккупантов из фильма «Война миров» с Томом Крузом, а действиями своими – бесчувственных эсэсовцев.
Ник Новак начинает сотрудничать с пришельцами (в «Оковах разума» так и не объясняется откуда они взялись, прилетели из космоса или завелись на каком-то отдалённом участке нашей планеты), чтобы, во-первых, выжить (дома – голодные жена, дети и кот), а, во-вторых, чтобы изучить непонятный, ни на что не похожий язык террористов, нуждавшихся в переводчиках для работы с местным населением.
Схематичность прямоугольной истории, приключившейся с Новаком и его земляками, тянет на притчу о человеке, вынужденном подчиниться обстоятельствам. Чрезвычайные обстоятельства должны заострить ситуацию выбора, с которой каждый российский человек переживает каждый рядовой день.
Бродский считал, что если человек ходит в булочную – то он уже сотрудничает с режимом, однако, являются ли коллаборационистами врачи и преподаватели?
Ник изучает строение языка, его связь с психикой и физиологией, из-за чего прямоту сюжета расцвечивают многочисленные лингвистические рассуждения – даже под оккупацией профессор продолжает вести занятия научного кружка, а своё штрейкбрехерство использует для исследований и написания монографии, с помощью которой подпольщики должны найти у Чужаков слабые места и, с помощью лингвистической отмычки, победить их в неравном бою.
Сопротивление, впрочем, скоро будет разбито, а неназванный город освободят войска российской армии: войны будущего (хотя, кажется, действие происходит если не в наши дни, то в самые что ни на есть ближайшие годы, так как все ещё смотрят телевизор и слушают радио, а автомобили заправляют бензином) напрочь лишены новомодной гибридности и битва за освобождение столицы на Дунае идёт практически в рукопашную.
Впрочем, очевидно, что войнушки да стрелялки, вставленные в текст «для привлечения внимания», а также «психология» персонажей, без которых, к сожалению, в сюжетном романе не обойтись, интересуют Дмитрия Казакова гораздо меньше лингвистических теорий и возможности сконструировать поперёк всех их несуществующий язык монстров.
Роман, начинающийся эпиграфом из Витгенштейна, кажется, и не мог быть другим – нужен особый талант Уильяма Голдинга, чтобы сотворить притчу из умозрительных сущностей, не удаляясь в совсем уже абстрактные материи.
Впрочем, Голдинг – автор добротный, но дико скучный, а для фантастов, видимо, читательская тоска – самый страшный грех, не зря они на первое место ставят базовые концепты и стремительные сюжеты, когда, как в боевиках, всё время что-то происходит, должно происходить.
Есть придумка и сюжет, который из неё можно вытащить, значит, произведение состоялось и неважно как оно написано.
В этом смысле многие фантастические тексты являются словно бы заготовками для киносценариев, а «Оковы разума» обладают, на мой вкус, самой подходящей для фантастического жанра «дебютной идеей».
По крайней мере, концепта добычи сведений о противнике и победы над ним через лингвистические материи, я ещё не встречал, так что почти понятно, как это произведение, точнее, замысел его, рос внутри автора – есть оригинальная идея о чужеродном языке враждебной цивилизации, а всё прочее, ну, то есть, «литература» само нарастёт.
Но что-то не доросло и герои (даже самые отрицательные) у Дмитрия Казакова вышли картонными – то есть, совершенно ненатуральными, чужероднее самих Чужаков.
Особенно это касается женских ролей, в которых жена Ника Новака и его любовница, а также любые эпизодические персонажи выглядят заводными куклами.
Впрочем, отметив, что женщины, говорящие и действующие в минуты смертельной опасности без синхрона с этими самыми опасностями (вообще-то ваш город захватили непонятные и жестокие монстры, а вы, вместо того, чтобы бежать, устраиваете сцены ревности и засыпаете, когда муж уходит в ночное комендантского часа), я вдруг увидел, что и сам профессор, когда не читает лекции о синтаксисе и морфологии, перестаёт казаться убедительным и совершенно не вызывает сочувствия.
А тут ещё и российская армия одерживает одну безоговорочную победу над другой, чтобы читатель уже точно не сомневался, что фантастический роман-притча по определению не может иметь ничего общего ни с реальностью, ни с литературой.
«Солдаты с брони сверкали белозубыми улыбками, махали руками. Происходящее напоминало хронику весны сорок пятого года, разве что здесь все было цветное, а не черно-белое, как на старых кадрах, и он не наблюдал снаружи, а находился внутри... Подбежавшая женщина, совершенно незнакомая, обняла Ника, горячо поцеловала его в щеку, оставив мокрый след. Оказавшийся рядом низкорослый толстяк хлопнул его по плечу, завопил что-то, утонувшее в реве проходившего мимо танка, споткнулся и едва не упал под гусеницы.
Появилась еще одна БМП, над ней вился на ветру красно-сине-белый триколор, затем пошли машины под такими флагами, которых Ник не знал — желто-голубым, еще одним тех же цветов, но совсем другого вида, красно-зеленым, бело-красным с крестом...
Чтобы прокормить семью, профессор-лингвист из условной Праги-на-Дунае вынужден пойти в услужение злобным пришельцам, оккупировавшим его страну и значительную часть Европы. Вставленный в лоб коллаборационистам прибор обеспечивает блестящее владение языком оккупантов. Профессору придется маневрировать между уровнями предательства, семейными ценностями и научным интересом.
Дмитрий Казаков — опытный и очень плодовитый автор. Рассматриваемому тексту это повредило: он неплохо придуман, но воплощен небрежно и аляповато.
«Оковы разума» явно затевались как неглупый симбиоз научной фантастики (про язык как инструмент ментального и физического переформатирования), психологической драмы (про пределы верности — личной, семейной и гражданской) и политического памфлета (про сдуваемую позолоту цивилизации, бессмысленность НАТО и истину наших танков на Дунае) — набор, в общем, для очередного нашествия марсиан стандартный, но вполне годный и даже респектабельный. А получился лубок про злобных инопланетных гестаповцев и отважных бойцов сопротивления с псевдонимами типа товарищ Лис, нашпигованный филологическими инфодампами с явным приветом культовой благодаря экранизации повести Теда Чана.
Гестаповцы хладнокровно убивают представителей низшей расы, пособники скрипят зубами, истерят и торжествующе хохочут, всаживая пулю в животы мирного населения, убитые партизаны оживают, чтобы подорвать себя вместе с гестаповцами, а профессор по пятому и шестому кругу объясняет всем, до кого дотянулся, что язык пришельцев ужасно сложен, ни на что непохож, но явно может стать ключом к разгадке тайны пришельцев. Объяснения преимущественно забавны, потому что выдержаны в стилистике «максимальная грамматичность, когда невероятно большой объем информации относительно темы дискурса и его условий является обязательным для выражения в языке», к тому же демонстрируют крайне поверхностное владение материалом. Поначалу профессору-лингвисту трудно представить себе существование неиндоевропейских языков («здесь звучало что-то совсем не индоевропейское, и даже не азиатское»), затем знакомство с баскским не спасает его от глубокомысленных замечаний про бытование инкорпорирующих языков «либо на дальнем севере и востоке России, либо среди индейских племен Америки».
Примечательно, что герой отказывает пришельцам в европейскости, как только те обносят супермаркет: «По магазину словно пронеслась дикая орда из азиатских степей» (ну и совсем неудивительно, что главной садисткой-психопаткой на службе захватчиков оказывается мигрантка из мусульманской страны).
Вишенкой на торте филологических студий становится повторенный раз пять тезис про «немаркированность множественного числа» («что-то вроде «один слон» или «тысяча слон»») в языке пришельцев как то ли невиданную для Земли, то ли не встречающуюся ближе Таиланда — хотя это особенность большинства алтайских и уральских языков, включая венгерский, о котором лингвист, живущий на территории бывшей Австро-Венгрии, вроде должен был слышать.
Хотя, возможно, это такая альтернативная лингвистика — недаром кафедра транслатологии, на которой трудился герой, как и институт фонетики, «принадлежат к философскому», а не филологическому факультету. Аспиранты и преподаватели на этой кафедре, кстати, ездят на «Феррари» и общаются так:
«— Дура! — он почти рычал, сжимая кулаки.— Да плевал я на этих мерзких шлюх! Мне нужна только ты! Что тебя здесь держит? Ты же живешь в общаге, родичей нет. Бабушка, что тебя воспитала, два года как мертва, ведь так?
Марту затрясло от гнева — подонок осмелился наводить о ней справки?
— Не твое дело! — отрезала она».
Главный герой вслух говорит так:
«— Добираясь до вас, я видел, как оккупанты, еще вчера надменные и уверенные в себе, набивают транспортеры всяким барахлом, как демонтируют и готовят к вывозу свои вышки…»
А авторская речь выглядит так:
«Но тот ничуть не сомневался, что имеет в недавнем ученике беспощадного врага, который при первой же возможности воплотит угрозу, и не переставал думать, как от того избавиться... Дамоклов меч по-прежнему висел над Ником, и не только над ним, острое безжалостное лезвие покачивалось над Анной и детьми, и одна мысль об этом заставляла его скрипеть зубами».
В этом, на самом-то деле, а не в банальности ходов и принципиальном отказе от ответов на сюжетные вопросы (откуда взялись пришельцы, почему их не могли победить, почему их смогли победить, куда они делись, смогут ли вернуться, зачем так нужно упираться в языковые тонкости, если победить удалось и без этого) заключается проблема «Оков разума». Будь они написаны покачественней, отлично бы зашли — на нонешнем-то НФ-безрыбье. Но палп-стилистика на серьезных щах сковывает разум слишком сильно.
Роман повествует о древних временах. Столь древних, что реальность в них круто замешана с мифологией. Это мир человека, еще не вполне отделившегося от природы.
И повествование хорошо передает свойственное этому человеку мифологическое мышление. Роману присущи завораживающий язык, яркие образы, физически осязаемый мир. Это терпкое повествование с интересной историей и увлекательным сюжетом, которые затягивают и не отпускают.
Каждую осень старая шаманка Камка приходит в селение и собирает девочек-подростков в тот момент взросления, когда они «уже не ребенок, но еще не человек». Им предстоит стать шаманками. И одна из них станет великой правительницей – Великой Кадын.
Нетрудно догадаться, что именно героиня романа – девочка по имени Ал-Аштара («красный цветок» на языке аборигенов) — станет этой правительницей. Но сначала она должна пройти трудный путь становления.
Молодая писательница мастерски построила мир матриархата. И хотя это очень женский роман, но мужчинам он едва ли не более интересен, чем женщинам. Перед нами не просто захватывающая фэнтези, это еще и роман взросления, роман воспитания – духа, характера.
Это роман о власти, но еще и роман о любви. И в первую очередь это роман о Пути и о Предназначении. Именно так – с большой буквы. Потому что того требует жанр фэнтези. Пусть и такой нетрадиционной, не укладывающейся в стандарты, разрывающий их.
ОТЗЫВЫ ЖЮРИ
Андрей Василевский:
Мощное в своем роде повествование на мифологическом материале — о деве-воине, деве-царе, которая достойнее и сильнее большинства мужчин. Дева-воин, женщина-воин — это современный тренд, даже масскультурный: «Убить Билла» или бертоновская Алиса, которая должна с мечом и в доспехах сразить Бармаглота. Да и в «Игре престолов»… Книга сюжетно увлекательная, но стилистически однообразная, даже утомительная. И, конечно, я, читая, помню, что читаю это после романов Александра Григоренко. Тем не менее внутри номинационного списка ставлю ее высоко.
Валерий Иванченко:
Роман рассказывает о некоем древнем кочевом народе, обосновавшемся в горной местности, где уже живут кое-какие автохтоны, стоят могилы древней зловещей Чуди (она там называется Чу), а по соседству бродят опасные степняки. Поскольку Кадын по-алтайски – Катунь, а герой, делающийся в финале новым царём, носит имя Алатай, можно решить, что речь идёт о предках современных алтайцев. В предисловии к журнальному варианту первой части, опубликованному в 2009 году, сказано, что роман написан под впечатлением от археологических исследований пазырыкской культуры, в частности захоронений в мерзлоте плато Укок (там была найдена небезызвестная «принцесса»). За последние двадцать лет алтайцы действительно сочинили себе легендарную историю, выводящую их род именно от пазырыкцев (что ни в культурном, ни в генетическом, ни в историко-археологическом плане оснований практически не имеет). Создаётся впечатление, что Ирина Богатырёва (подобно советским литераторам, что придумывали культуру отсталых народов ради лёгкого заработка) написала алтайским националистам их раннеисторический эпос (пользуйтесь на здоровье). Тем более, что идеология персонажей романа описана как набирающее на Алтае популярность тенгрианство (самодельная анимистическая парарелигия, смахивающая на писания Кастанеды и Елены Рерих). Но, судя по некоторым признакам, автор сознаёт, как в реальности обстоят и обстояли дела. Называть мир романа какой-то «реконструкцией» причин почти нет. Перед нами просто романтическая фантазия, навеянная впечатлениями от Горного Алтая и общения с местными энтузиастами.
Первые части романа написаны от первого лица и представляют собой автобиографию дочери кочевого царя. Ну как царя – просто старейшины в собрании старейшин разных родов. Текст стилизован под архаику: преимущественно при помощи сказовых оборотов и тяготения речи персонажей к манерам мастера Йоды. Горная принцесса вместе с несколькими другими достигшими нужной зрелости девушками проходит посвящение, а затем обучение у хранительницы местных традиций (она же знаток мира духов и мастер боевых искусств). Девицы живут в горах, занимаются физкультурой и учатся взаимодействовать с данными им в помощники личными духами. Наставница объявляет, что девушки должны стать воинами здешнего женского спецназа, а значит дать обет безбрачия Луноликой богине. Но это дело личного выбора, поэтому после окончания обучения их отпускают на три месяца в семьи, чтобы они решили – жить как все или навсегда отправиться в казарму женского батальона. Вообще, первые две трети романа ведущий конфликт его состоит в выборе между высоким долгом и привлекательными мужчинами. Но потом начинается война со степью, во многом вызванная неправильными решениями героини, всех её братьев на той войне убивают, а её саму назначают царём. И тут основным становится культурно-политический конфликт с мистической подоплёкой. По обычаем кочевников покойных принято сжигать, но некие инфернальные существа, подстрекаемые мёртвыми Чу, учат население бальзамировать своих умерших и помещать их вместе со скарбом в чудские курганы. В борьбе с древним злом царица должна принести себя в жертву и лечь в землю сама. Логики в этом немного, но автору как-то надо объяснить появление пазырыкских захоронений в придуманной ею страннейшей картине южно-сибирской древности.
Читать про все эти высосанные из пальцы перипетии скучно, в первую очередь, из-за неинтересного языка, ходульных характеров и непродуманных мотиваций. Для фэнтези здесь не хватает фантазии, для дамского романа – страстей, для боевика – кровищи. В итоге имеем бледное литературное упражнение с хромым сюжетом и плоской драматургией. Алтайским экскурсоводам, феминисткам и восторженным юношам роман может быть и понравится, другую аудиторию как-то трудно представить.
Но есть в «Кадын» одна без нажима поданная тема, которая, возможно, оправдывает всю затею. В какой-то момент выясняется, что древние Чу, представляющиеся персонажам несомненным злом, на самом деле стали духами местности, умеющими переформатировать любой поселившийся рядом народ под некий единый стандарт. Чудь, древнейшие рудокопы Алтая, металлурги бронзового века – это афанасьевская культура. Есть версии, что пазырыкцы как-то наследовали афанасьевцам, возможно, не генетически, но культурно. По версии, мелькнувшей в романе, носителем алтайской самобытности является сама местность. И если пазырыкцы были наследниками афанасьевцев, то тюрки, ставшие современными алтайцами, тоже могли принять эстафету от исчезнувших пазырыкцев. Мистически, разумеется. Это богатая тема. Ещё на пару томов может хватить.
Константин Мильчин:
Отрадный факт: все больше авторов пытается использовать региональный, в данном случае сибирский колорит. Чем активнее пойдет этот процесс — тем лучше для литературы. Печальный факт: даже у Александра Григоренко не всегда получается качественно работать с фольклорными историями. А у Ирины Богатыревой совсем не получается. Будем надеяться, что это только пока.
Валерия Пустовая:
Роман Ирины Богатырёвой «Кадын» – реконструкция мифа и быта древних племен Алтая. Ценная не сама по себе (от мифа и быта этих племен остались тщательно изученные автором фрагменты войлока и скандал вокруг найденной в полном облачении мумии «принцессы Укока», так что перед нами в чистом виде художественная гипотеза) – а перезагрузкой мышления: роман воссоздает мифологическое мироощущение, давно вытесненное, запертое в подсознание цивилизации. В этом – вывернутая, отзеркаленная актуальность романа.
Подключение к фольклорному и мифологическому миру в современной прозе работает как проявитель жизни. Это возможность для читателя оценить и осмыслить себя в мире твердых правил, глубоких связей, весомых слов, значимых решений. Мифологический мир проявляет юзера как человека, наполняет поток информации жизненными энергиями, раздвигает экран до мироздания. Это мир наших аватаров, щупающих ногами отзывчивую землю, это плотный мир, в котором еще не выедено пустот: с неба глядит «Бело-синий», и дым от костра полнится духами.
«Кадын» рассказывает историю царицы, возглавившей кочевой «люд Золотой реки» в пору, когда основы его жизни тоже принялись кочевать, пришли в движение. Роман начинается как песнь о золотом веке – но скоро выбивает древнюю почву из-под ног. Мы присутствуем при крушении мифа, и вместе с героиней начинаем понимать, что именно потеряли.
В романе «Кадын» мне нравится сплавление личной истории и всеобщей, девичьего взросления и народного выбора. Сплавление, оборачивающееся трагическим расхождением. Быть собой для Кадын – значит быть той, кто нужна люду, но что если народное благополучие требует слишком многого? В этом романе отчетливо понимаешь значение модной психологической схемы: про то, что за исполнение желания приходится платить, а за каждый выбор, даже если он вынужденный, – отвечать лично.
В романе интересна многослойность погружения в миф, свободное перетекание из сказки в более глубокую архаику. Скажем, когда чудесный мир недавно принявшей посвящение принцессы уже признан нами за реальность, мы вместе с ней отправляемся из этой реальности в сказку, в волшебный чертог дев-воинов. Один из наиболее значимых для меня эпизодов романа – сказка о том, как принцесса носила воду в колодец дев, закончившаяся ярким разоблачением и сказочного канона, и детских ожиданий героини.
Галина Юзефович:
Сравнивать разные тексты, написанные разными людьми в разное время, конечно, несправедливо, но не сравнить «Кадын» Ирины Богатыревой с «Мэбэтом» Александра Григоренко практически невозможно. И в этом сравнении «Кадын» катастрофически проигрывает. У обоих, вроде бы, сибирский колорит и утомительный, монотонно-сказовый нарратив, у обоих история про героя-одиночку… Но то, что у Григоренко в какой-то момент взмывает в стратосферу и оборачивается величественной общечеловеческой драмой, пронзительной и объемной, у Богатыревой остается маленькой, частной и, честно говоря, довольно плоской историей о нелегкой женской доле. Не то, чтобы прямо безнадежно, но все же не вполне понятно, зачем. Эпоса, на который явно делался замах, не получается, а эпические параферналии и побрякушки изрядно раздражают.
облако тэгов
