Григорий Злотин. Снег Мариенбурга. – М: Издательский проект "А и Б", 2021
Отзывы жюри
Ольга Балла:
Пожалуй, это наиболее амбициозный проект (а перед нами не просто книга и уж точно не роман, а именно проект) из всех, представленных на конкурс этого года. Григорий Злотин (до сих пор, кажется, в русском литературном пространстве не замеченный) написал не просто «несколько книг» в одной, как гласит аннотация к изданию, — он написал целую литературу (шире: целую словесность, то есть включая письма и разного рода нелитературные документы) целого народа, целой культуры, не состоявшейся в нашей реальности и очень даже состоявшейся в реальности иной, параллельной. Вся литература Курляндии в 400 с лишним крупноформатных страниц, увы, вместиться не смогла, но автор наметил её возможности, возможности мировидения курляндцев, их исторической памяти (немного другой, чем у нас, считая с Семилетней войны, которая – уложившись в те же семь лет, что и в знакомом нам варианте истории: 1756-1763 – обернулась в том мире Первой мировой войной, охватила несколько континентов и запустила существенно иные, чем у нас, мирообразующие процессы). Мало того, Злотин выполнил тончайшую работу, превосходящую по стилизаторскому искусству и изяществу даже ту, которой очаровал нас (меня, во всяком случае, — точно очаровал) Александр Соболев в своём первом романе «Грифоны охраняют лиру», тоже предложивший иной вариант истории (правда, у неё другая, существенно более поздняя точка ветвления, что, конечно, сказалось на созданной им исторической ткани): он смоделировал курляндский вариант русского языка с его орфографией, фонетикой, лексикой, стилистикой, — на этом варианте языка и написана вся книга!
На мой взгляд, пародийный и игровой компонент, который тут тоже в значительной мере присутствует, несколько снижает впечатление от этого прекрасного замысла и его яркой реализации. Все эти подмигивания читателю по эту сторону раздела исторических миров, несомненно забавные, всё-таки делают придуманный автором мир, завораживающе убедительный, менее настоящим. Но во всяком случае – это великолепно сделано. И это один из исчезающе-немногих текстов конкурса, где очень важна и тщательно продумана автором речевая, языковая компонента.
Готовый поспорить по всеохватности с миром цифрового посмертия Татьяны Замировской (которая по-прежнему удерживает в моём представлении первое место в этом конкурсе, но вызов со стороны иноистории Злотина, его альтернативного прошлого, пожалуй, – самый серьёзный из доселе состоявшихся), демиургический проект Злотина (пусть обращённый в прошлое!) несомненно открывает перед читателем и его историческим воображением новые горизонты и даёт основания тщательнее продумать настоящее (впрочем, и доставшийся нам вариант прошлого тоже).
Андрей Василевский:
С картинками. Фотографиями, географическими картами. Приятный артефакт. Подозреваю, что — «не для чтения». Но — приятный. Особенно, когда листаешь этот весомый том в «Фаланстере», а не мучаешься перед монитором.
Всю – от Питера до Стокгольма. Море холодное, природа тусклая, люди мрачные… Чего тут любить? Но в советское время почему-то существовал настоящий культ «нашей Прибалтики», «кусочка истинной Европы». Этих ныне трех «гордых и независимых» «трибалтийских» стран – Литвы, Латвии и Эстонии.
Своеобразным отзвуком этого культа и стал роман автора-эмигранта Григория Злотина, оставшегося и в Штатах верным этой «балтофилии» советских времен, сейчас выглядящей и устаревшей, и надуманной. (Впрочем, в вопросе «любви к чему-либо» нет и не может быть объективного подхода, только «вкусовщина». Кому что нравится. Простим автору его маленькие слабости). Перед нами в целом очередная «альтернативка», с иной историей XVIII-XX вв., в результате которой на балтийских берегах возникла не современная Латвия, а суверенная Курляндия, практически в границах старого Курляндского герцогства.
Текст книги «Снег Мариенбурга» явно собран из рассказов, столь же явно написанных в разное время и принудительно объединенных в одно произведение. Ничего плохого в этом нет – и вполне признанные шедевры фантастики, вроде «Города» К. Саймака, «Войны против рулл» А.Э. Ван Вогта и даже самого «Основания» А. Азимова, создавались сходным образом. Эксперимент Г. Злотина нужно признать скорее удачным, чем нет, хотя в некоторых рассказах уж слишком заметно стремление «писать как новый Кафка».
Это понятная слабость и вполне понятное для постмодерниста желание. Другое дело, что для читателя, практикующего обычный подход к чтению («от первой страницы – к последней»), якобы «компендиум» из найденных рукописей о разных эпизодах курляндской истории создаст массу трудностей. Трудно будут элементарно вникнуть в повествование. Хотя этих проблем можно элементарно избежать, изначально отправившись в конец книги и ознакомившись с «Кратким экскурсом в историю, географию и генеалогию Курляндии».
Тогда текст всего произведения будет выглядеть существенно более четким и прозрачным, пусть и вряд ли более сюжетно привлекательным. Г. Злотин все поставил на сотворение определенной атмосферы, ментально сопряженной с традицией и духовной историей Прибалтики. И если вам прибалтийская культура нравится, то безусловно понравится и «Снег Мариенбурга». Если же нет.. Что ж, извините – вы просто ошиблись книгой.
Ирина Епифанова:
Бывает такой солипсизм природы. Приезжаешь в какую-то дикую и живописную местность, и чувствуешь, что человека здесь тысячи лет не было и дальше не будет, не нужен он здесь, и без него хорошо.
Вот у этой книги нечто подобное по отношению к читателю. Автор её писал по каким-то своим личным причинам, вероятно, не мог иначе. Но не для публики и не беря её в расчёт. Очень искусная стилизация, очень тщательно созданный мир некой альтернативной старой Курляндии, наполненный некой своей мифологией. Скрупулёзно, но очень «от ума» и не очень понятно для кого.
Вадим Нестеров:
МегаШвамбрания, поражающая количеством вложенного труда..
Автор, сидючи в Лос-Анжелесе, много лет творит свою собственную Швамбранию под названием «Курляндия» — Курляндию альтернативную, не только не растворившуюся в, но и вознесшуюся над.
Рецензенты «Снегов Мариенбурга» в основном пишут о том, что «автор сотворил целую Вселенную», и не врут не единой буквой. Перед нами lore невероятной степени проработанности — для своей любимой Курляндии Георгий Злотин придумал все — от альтернативной орфографии и денежной системы до подробнейше прописанной альтернативной истории и родословных дворянских списков.
Книга «Снега Мариенбурга» содержит самые разнообразные материалы о любимой Курляндии — рассказы и пьесы, короткие новеллы, стихи, карты и фотографии, обрывки архивных рукописей, ворох миниатюр, объединенных общими героями, любовно собраные надписи на полях и прочие крохотульки. Венчает все энциклопедия Vademecum, или Краткий экскурс в историю, географию и генеалогию Курляндии со статьями вроде:
Газенпот (правильно Ґазенпот): город в зап. части Курляндии, в шести германских милях к северо-востоку от Либау. Местонахожд. одной из старейш. и крупнейш. волчьих общин в Ґерцогстве и во всем остзейском крае. Из достопримечательностей имеется орденский замок XIII века, построенный по велению Дитриха фон Грюнингена, ландмайстера Германскаго ордена.
Магдебургское право было даровано Г. в ХIV столетии. Замок разрушался шведами и был возстановлен по воле Е. В. Ґерцога Іакоба в 1665 г. В начале ХХ века Г. стал средоточием смуты и гонений на волчье меньшинство Ґерцогства (см. тж. «Волчья доля» наст. изд.). Г. был замирен по размещении в нем чинов ґуннскаго легиона (см. тж. «Ґунны»). Славится пивоварением и экспортом заячьей капусты. В Г. жил известн. коммерсант и меценат Луи (Лейзер) Штембер, чьи дочери Эмма, Женни и Лидия создали баснословно знаменитое трио виртуозетт камерной музыки и с успехом концертировали по всей средн. Европе в теч. 1930-x г.г.
Детализированность и проработанность мира поражают, и все бы хорошо, но даже художественные тексты по большей части представляют собой что-нибудь информационно-насыщенное: «Он охотно слушал Брукнера и Франка, летом езживал на рижский штранд или на Рюген, а зимы проводил в Биаррице или на водах в Виши. В травоядной части Курляндии он не был с детства.
Городишко располагался на самых задворках ґерцогства: вдали от Аренсбурга, от хлопотливых пристаней Либавы и Виндавы и уж тем более — от пышных митавских дворцов, не утративших своего великолепия и после великой войны. Назывался он Ґазенпот, что в переводе с остзейскаго означало что-то заячье».
А стоит, например, упомянуть в рассказе «Кашгарская волчанка», что начавший уменьшаться главный герой «читал заглянувшему на огонек соседу-помещику курьезныя статьи из «Ведомостей», автор тут же услужливо поясняет в ссылке:
«Курляндския Ґерцогския Ведомости» выходят и поныне, еженедельно по середам и субботам. Цена на годовое издание три рубля серебром. За доставку в дом в Митаве прилагается пятьдесят копеек (или 25 пф.), а за пересылку по почте — два рубля серебром или одну курмарку. Подписки принимаются во всех почтовых конторах Ґерцогства».
Продумывать и разрабатывать мир автору явно нравится гораздо больше, чем писать прозу. Но это не худшее хобби.
Екатерина Писарева:
Сложноустроенная книга Григорий Злотина «Снег Мариенбурга» – это сборник, включающий в себя как прозаический текст, так и стихи с драматургией. Надо сказать, что Злотин – известный переводчик Гессе, Кафки и Рильке, преподаватель литературы, человек, знающий о книгах все и даже больше. Поэтому в его «Снегах Мариенбурга» очень много литературной игры, виньеточности, аллюзий и реминисценций, зыбкой и неведомой глубины, набоковской улыбки. Разгадывать «Снега» сложно и порой утомительно, хотя явление в современной литературе выдающееся и редкое.
Роман, с одной стороны, просто роскошный в смысле подробности, с какой воображена и показана вымышленная реальность. Текст густой, плотный, напряжённый. В этом, однако, и уязвимая его сторона: за читателя, кажется, воображено уже всё, что только можно и ещё сверх того, ему самому практически ничего не нужно делать, — автор как бы всё время держит его, стремящегося пойти по пути сюжета дальше, и объясняет, объясняет… (и это неправильно: стоит всё-таки давать читателю больше свободы). То есть, с другой стороны, эта подробность описания совершенно самодостаточна (недаром текст разбух почти до восьмисот страниц, — это книга, кажется, из тех, что читаются ради процесса, что, конечно, тоже немало). Но мысль в этом избытке вязнет и теряется (что-то я не уверена, что она тут вообще есть как таковая). Зато развитие событий абсолютно непредсказуемо (это, конечно, неоспоримое преимущество в смысле увлекательности текста). Автор создал собственную мифологию, несомненно оригинальную, ярко-чувственную, кинематографичную (это буквально фильм, рассказанный словами, даже снимать ничего не надо – всё видно и так), с жаркой схваткой даже не добра и зла, а глубже и архаичнее: жизни и смерти в их диких изначальных обликах. Тут. конечно, — браво. Но эта мифология именно самодостаточна, замкнута сама на себя и вряд ли открывает новые возможности для понимания мира и человека.
Андрей Василевский:
Роман-сказка. Но — автор как будто сам для себя не решил, какую историю он нам рассказывает. Их там несколько. Оборвано так, чтобы можно и нужно было писать продолжение (то же самое у Врочека). Но любители прозы Дмитрия Колодана — а они есть, есть — и так получат свое удовольствие.
Дмитрий Колодан является одним из лучших создателей причудливых и сюрреалистичных персонажей в нашей современной фантастике. Так началось еще с его дебютного романа «Другая сторона». Вот и в новой книге Д. Колодана полно колоритных героев: от Матушки Ночи (которой и принадлежит Дом Ночи) до Принца Тысячи Ракушек.
К сожалению, завязка романных событий не нова – похищенный человеческий ребенок оказывается среди сказочных существ и вынужден расти в невообразимом фэнтезийном мире, привыкая к тому, к чему, казалось бы, и привыкнуть невозможно. Да, дальнейшая история главной героини – девочки Ивы – написана ярко, интересно, с задействованием упомянутых колоритных персонажей. В итоге читатель вполне закономерно ждет, что ему представят некий аналог «романа о взрослении», только в совершенно фантастическом антураже.
И элементы подобного подхода в книге Д. Колодана конечно же присутствует. Но именно – элементы. В единую картину, как, например, у М. Суэнвика в «Дочери железного дракона», они не складываются. Перед нами не история, приходящая к некоему закономерному финалу, а скорее хроника из жизни Ивы; набор эпизодов, зафиксированных автором, да так и не развившихся и мало связанных между собой.
К концу книги не отпускает постоянное ощущение, будто автор изначально задумал не сольный текст, а некий цикл о сироте из Дома Ночи. Если замысел таков, то любые претензии снимаются – перед нами роман, в котором оказываются приемлемы и любые недосказанности, и недораскрытие персонажей, и провисание сюжетных линий. Для начала сериального цикла – это нормально.
Но при этом возникает неизбежный вопрос в наших сложных современных обстоятельствах: «Автор уверен, что сумеет продолжить написание и издание последующих книг, несмотря на все «выходки внешней среды»? Или же «Дом Ночи» так и останется значимым зачином для так никогда и нереализовавшегося фэнтезийного сериала?
Ирина Епифанова:
Тёмная фэнтези-сказка предположительно для взрослых, отсылающая сразу и к «Алисе в Стране Чудес» (а заодно и, как мне показалось, к «Между двух стульве» Клюева), и к «Задверью» Геймана, и к произведениям Макса Фрая.
Честно говоря, обилие хвалебных читательских отзывов на «Лабиринте» меня удивило. Очевидно, в данном случае это со мной что-то не так. Возможно, я просто не ценитель жанра сказок для взрослых и не понимаю, на какую аудиторию это рассчитано. Для детей — слишком претенциозно, для взрослых — слишком наивно, вторично и скучновато (опять же, на мой вкус).
В своё время у кого-то из отечественных юмористов была пародия на фокусника Дэвида Копперфильда, где актёр в красивом наряде, эффектно демонически сверкая глазами и многообещающе подмигивая («внимание, сейчас вы увидите такооое!»), исполнял простейшие детские фокусы вроде отрывания большого пальца. Вот какое-то похожее ощущение от текста.
Вадим Нестеров:
«Там, за окном сказка со счастливым концом. Странная сказка»
«Кто знает, милая? – вздохнула Матушка Ночи.
– Это всего лишь сказка. Сказки лгут, когда говорят
правду, и говорят правду, когда лгут.
(вместо эпиграфа)
Колодана на моей памяти как только не обзывали. «Русским Гейманом» — чаще чем кем-либо еще. И вот автор подставился по полной, написав роман о человеческом детеныше, воспитанном существами, которых и людьми-то назвать язык не поворачивается.
Умирающая на шоссе после аварии женщина заключает сделку с королем воронов, стая уносит ее младенца в таинственный Дом, где правит шестирукая Матушка Ночь.
В Доме живут множество странных… существ? созданий? пусть будет квартиросъемщиков. Очень разных – от Доброзлой Поварихи с запущенной биполярочкой до запертого в котельной черного кочегара Уффа с длинной шестью. А еще – призраки, вымерший волк, Китайские Младенцы, древний профессор-энтомолог Сикорский, десятилетиями читающий вслух свой некролог, тихий человек-птица Некто Тощий…
Я понимаю, что это уже очень сильно напоминает борхесовскую классификацию животных, но это не я, это Колодан.
В этой компании и в окружении Большого Леса и предстоит расти человеческому детенышу – девочке по имени Ива.
Я понимаю, что здесь самое время вспомнить геймановскую «Историю с кладбищем» (которая сама является отражением киплинговской «Книги джунглей»). Но делать этого не стоит. Хотя бы потому, что к этим двум фамилиям можно, не особо сомневаясь, добавить еще с дюжину – от Перро, Кэрролла и Линдгрен до Мервина, Бертона и Миядзаки с его Первозверем. А если напрямую спросить автора об источниках вдохновения, список наверняка займет не одну страницу.
Но главный источник его вдохновения почти стопроцентно безымянный.
Это, как писали в моем детстве, «сказки народов мира».
«Дом ночи» — не дарк фэнтези, не чернушный постмодернизм и не мистический реализм.
Даже не фантастика.
Это сказка.
Чистейший, беспримесный образец сказки.
Той самой сказки – завораживающей и мудрой – которую каждый родитель мечтает сочинить своим детям.
Но обычно ни у кого не получается.
Сказки – один из самых популярных жанров, кто их только не пишет или не писал.
Но толку в этом было немного.
Сказки – один из сложнейших жанров. Я знаю с десяток человек, не больше, которые при удачно сложившихся обстоятельствах смогут написать сказку.
Сложность сказки в том, что здесь любая фальшь сразу же палится. А нет ничего более жалкого, чем фальшивая сказка, сказка-подделка.
Причин такого скорбного положения дел много.
Во-первых, одним из обязательных ингредиентов сказки является волшебство, что сразу отсекает процентов 95 претендентов.
Колодан – один из считанного числа известных мне авторов, который умеет заговаривать, завораживать, зачаровывать текстом. Уводить им, если хотите.
Давным-давно, в мире, который уже практически закончился, переродившись, сравнительно молодые люди иногда играли в анонимную литературную игру, пытаясь узнать друг друга по текстам. Один из этих людей очень точно сказал: «Опознать Колодана – это как конфету у ребенка отобрать».
И это правда.
Колодан всегда пишет как Колодан.
«Дом ночи» удивил меня тем, что иногда его писал человек, которого я бы не опознал.
Который больше, чем Колодан.
Жестче, чем Колодан.
И добрее, чем Колодан.
Кроме волшебства, в сказке непременно должны быть высшая справедливость и свет.
Озлобленные люди не могут рассказывать сказки. Отчаявшиеся люди не могут рассказывать сказки. Разуверившиеся люди не могут рассказывать сказки.
Не умеют.
Но и уступчивые люди не могут рассказывать сказки. Жалостливые люди не могут рассказывать сказки. Мягкие люди не могут рассказывать сказки.
Не получается.
Совместить в одном тексте все три ингредиента невероятно сложно.
В «Доме ночи» получилась.
Большей пошлости на свете нет, чем рецензенту написать слова: «Я завидую тем, кому еще только предстоит прочесть эту книгу».
Поэтому я их и не напишу.
Но попробовать почитать стоит.
Эта книга стала прорывом для Дмитрия именно потому, что в некоторых историях про девочку Иву он прыгнул выше головы, написав завораживающую, волшебную, честную, страшную и добрую сказку.
И вот на этом пике славословий я начинаю прицельно плеваться с высоты.
У всего есть цена – этот принцип, частенько поминаемый в книге Колодана, полностью применим и к нему самому.
Сложность изготовления сказки отозвалась тем, что «Дом ночи» не является цельным произведением.
Там, например, нет финала. Автор наплевал слюной на большую половину заявленных сюжетных линий.
Знаете, на что это похоже?
Больше всего эта книга напоминает не до конца расчищенную мозаику. Или кусочки пазла, собранные в островки, еще не состыкованные между собой.
Я понимаю, что расчистить мозаику, сложить пазл, сплести все воедино, подобрав торчащие концы ниток (ггг) – невероятно тяжело.
Но если автор хотя бы не попытается…
Товарищ Колодан, надо просто начать. Надо просто себя заставить. А там кривая вывезет.
«Куда иду, сам не знаю, дорога сама меня приведет куда-нибудь…».
Екатерина Писарева:
«Дом ночи» Дмитрия Колодана – обаятельное сказочное фэнтези. Та самая сказка для взрослых, в которой есть и темное, жестокое начало, но светлого все равно больше. Не совсем то, что я обычно читаю и к чему привыкла, но узнала реверансы в сторону братьев Гримм и Нила Геймана. Есть языковые клише и штампы, но опять-таки в порядке вещей в своем жанре. Запомню имя автора и буду следить за развитием его литературной карьеры.
На самом деле «Отсутствие Анны» Яны Летт – прекрасный реалистический роман: очень точный психологически, ясно и без иллюзий видящий и понимающий человека во всей сложности его душевного, умственного, социального устройства, написанный уверенной умелой рукой, держащий внимание читателя, не выпуская его ни на минуту, – и всё, что тут стоило бы сказать, исчерпывающе и с безукоризненной точностью сказано на первых примерно семидесяти страницах текста. Всё тщательно примысленное автором потусторонье (во-первых, при всей своей бесспорно внимательной продуманности уступает долгой – хотя и очень плотной — и качественно сделанной начальной, «реалистичной» части в убедительности, а во-вторых) видится мне (да, эффектно придуманным, изобилующим непредсказуемыми поворотами, читающимся с большим интересом: а что там ещё автор придумает? — но) совершенно избыточным и изрядно искусственным. Всё лучшее и самое точное в фантастической части – из нашей с вами реальности. Насчёт открываемых этим текстом новых горизонтов я очень сомневаюсь, но горизонты уже существующие автор, умный и глубокий психолог, видит замечательно.
Андрей Василевский:
Как в случае Врочека и Колодана, вероятно, предполагается продолжение. Или нет? Если нет, то зачем тогда мы вот это читали? У Врочека обрыв на интересном месте досаден, но интригующ. У Колодана продолжение желательно, но можно и так. А вот «Отсутствие Анны» в нынешнем виде бессмысленно.
Яркий и талантливый текст, который в итоге слегка разочаровывает следованием избитым клише мировой фантастической (и не только) литературы. Книга начинается как жесткий и психологически достоверный детектив о «киднеппинге»: у главной героини пропадает дочь, полиция реагирует вяло, а читатель невольно начинает ждать продолжения развития событий, в котором исчезновение оказывается связано с потусторонними силами. И частично автор не обманывает эти ожидания – отсутствие Анны (так зовут пропавшую дочь) оказывается обусловлено сверхъестественными (или – противоестественными) причинами.
Однако описание длительных скитаний героини-матери по миру, сотворенному воображением или духовными силами героини-дочери, завершается конечным, банальным и инфантильным выводом – «взрослые – плохие». Ох, они не обращают достаточно внимания из-за своих тривиальных забот (между прочим, по добыче «хлеба насущного») на своих деточек, таких тонких, звонких и почти волшебных. А потому заслуживают презрения и всяческих кар.
Подобная спекуляция вокруг пренебрежения пятой заповедью раздражала еще в «Гадких лебедях» братьев Стругацких: «дети – будущее, и только в них – надежда, а потому им все можно». В реальности же потом эти дети становятся взрослыми, надежда куда-то исчезает, а бывшие «ангелы без нимбов» превращаются в старых сволочей.
И ведь каждый родитель знает, что детишки – «та еще публика». Да и вспомнив собственное детство и юность, иной раз подумаешь, что стал не только опытнее, но и лучше с годами. Но «клише есть клише». А потому главная героиня-мать «Отсутствия Анны» заслуживает своей мрачной участи в финале. Только воплощение идейного посыла получилось слабеньким, да и автор книги (кстати, совсем не страдающий от недостатка фантазии) в конце произведения откровенно «скомкала» изложение событий.
В итоге читатели получили странное, причудливое, местами восхитительно яркое, постмодернистское «моралите». С неприкрытым выводом: «Любите детей ваших, а не то…» А, кстати, что «то»? Может быть, и детишкам не стоит забывать того, что так поразило В.В. Розанова в одном из разговоров с его шестилетним сыном:
«– Вася, ты меня любишь?
– Люблю.
– Почему же ты меня любишь?
И как давно решенное, он ответил спокойно и серьезно:
– За то, что ты нас хлебом кормишь».
И еще: будь перед нами не мистическая история, а настоящий детектив о похищении, которым книга первоначально прикидывается, то на кого бы пришлось надеяться «тонкой да звонкой» второй главной героине? На полицию, да на собственную мать. И, после спасения, она, может быть, изменила бы свои взгляды на реальность.
Но автор предпочла пойти по более легкому и однозначному пути «воплощения клише». А потому текст и оставляет впечатление талантливого, но раздражающего и несправедливого поучения.
Ирина Епифанова:
Я, наверное, глупый и прямолинейный читатель. Да что там читатель, вообще человек. В еде я люблю простые и понятные вкусы, без кухни фьюжн, без сочетания сладкого и солёного. Так и в литературе: от книги я хочу, чтобы она удерживалась в рамках заявленных жанра и формы. Если это детектив, так уж детектив, чтобы он не превращался вдруг на середине в любовный роман, а если любовный роман — так чтобы он не переключался внезапно в режим философского трактата.
Это, разумеется, сугубо мои личные предпочтения. Но когда отличный психологический триллер, вполне реалистический, о том, что происходит с матерью, когда у неё исчезает дочь-подросток, вдруг после двух третей прочитанного объёма превращается в смесь магического реализма с путешествиями души по иным мирам в духе Коэльо и Ричарда Баха — оставляет ощущение некоторого разочарования. Да и степень убедительности в этих двух частях очень разная, что и понятно: сопереживать обезумевшей от ужаса матери, потерявшей дочь-школьницу, намного легче, чем душе, блуждающей в неком очень абстрактно нарисованном «задверье».
Ну, впрочем, если побороть в себе это читательское раздражение «я хотел бутерброд с колбасой, а вы мне вместо него продали банку варенья», то можно отметить, что это по сути переосмысление мифа об Орфее и Эвридике. Две реалистичные трети из трёх написаны крепко и вызывают живой отклик. И отдельное спасибо автору за фрагменты дневников 16-летней Анны, дочери главной героини. Я и сама в 16 лет была вот такой же мятущейся пишущей девочкой, сама вела дневники, этот юношеский стиль — пафос и искренность, пустые и выспренние рассуждения человека, абсолютно не знающего жизнь, и какие-то меткие первые постижения — эта полудетская писанина, прекрасная и ужасная, возможная только в этом возрасте, воссоздана великолепно.
Вадим Нестеров:
Яжемать в Нарнии. Книга начинается со страшного сна любого родителя — 15-летняя Анна не вернулась домой и ее мать Марина медленно сходит с ума, снова и снова прокручивая в голове свою жизнь и пытаясь понять — где же «яжемать» сломалась.
Начало было по-настоящему жутким, особенно мне, отцу двух 15-летних девочек. У автора даже начал получаться очень полезный горшок, в который можно было положить что угодно — от социальной драмы о кризисе семьи до янг-эдалт-фентези, которое автор, сколько я понимаю, и писала до «Анны». Автор умеет составлять слова в цепочки и тема ей явно небезразлична — в итоге примерно треть книги мы читаем хороший живой текст.
Но потом с автором случилось то, что и привело ее в номинаты «премии про интеллектальную фантастику». Автора зачем-то понесло в мистику, волшебную страну и совсем уже неуклюжие намеки на Эдгара нашего По. Все сразу стало очень плохо.
Ворон крикнул: «Этот автор сломался, несите следующего!».
Извините.
Екатерина Писарева:
Простой художественный язык, простые и понятные герои. Первая часть романа написана непритязательно, вторая – скатывается в магический реализм. Переход кажется неловким, каким-то нарочитым. Если говорить о сюжете, то это книга о пропаже дочери. Аня и Марина, казалось, были очень близки, но однажды Аня не вернулась домой. Мать выждала три дня – «почему-то у нее засела в мозгу не своя, фильмовая мысль о том, что в полицию можно идти, только когда пропавшего нет хотя бы три дня». Летт вводит в роман дневник дочери, из которого мы узнаем, что в семейных взаимоотношениях было не все гладко, всю жизнь она старалась не огорчать маму, не выходить на конфликт и создавать видимость того, что все хорошо. Финал, признаться, разочаровал – есть ощущение, что автор справилась на ура с первой половиной книги, а вторую дописывала впопыхах. И хотя тема могла бы вытянуть книгу на уровень хорошей социальной прозы с элементами фантастики, этого не случилось.
(И надо бы написать коротко, но невозможно же, невозможно. Этот текст сам по себе провоцирует на избыток)
Текст интереснейший в необозримом множестве отношений, но именно вследствие этого неимоверно перегруженный. Вошедших в него замыслов хватило бы уж точно на несколько романов. Не говоря уж о том, что одних только фантастических допущений в нём в избытке: не несколько даже, а именно множество – притом сразу двух типов, которые лишь отчасти родственны друг другу, а во многом и друг другу противоположны, поскольку один из них выражает рациональное начало в человеке, второй — дорациональное: научно-фантастических и фэнтезийных (и интереснейшие идеи у Михеевой есть в каждом из этих типов). В третьей из частей трилогии (сцепленных некоторыми сквозными героями, причём читатель далеко не сразу догадывается, какими именно) автор соединяет два этих модуса «гиперфикшн»-литературы под одной обложкой и постоянно переключает повествование из одного модуса в другой, одного времени в другое время, а всего их три – и заметит ли читатель, что третья линия третьей части — (почти) реалистическая? Гладкого сращения между ними не очень получается (и не очень понятно, как связаны между собой героини трёх линий, две из которых видят третью в чём-то вроде сновидений наяву. Сопряжены ли они мистически? Переселение ли это души?), но совершенная непредсказуемость развития событий читателю гарантирована.
В центре романа – плодотворнейшая, захватывающая идея Моста-портала между многими мирами и, видимо, временами, и жителей его — мостовитян (это одна из прекрасных терминологических находок автора) – «регулировщиков» этого сложного многоуровневого перекрёстка, занятых в основном переправами путешественников – большей частью, если не исключительно, торговцев — из одних миров в другие. Причём мостовитяне в разной мере наделены магическими способностями (и сопутствующими им ограничениями), применению которых ещё надо учиться. (Тут автор, кажется мне, наследует, с одной стороны, Стругацким: Мост – сложноразвившаяся, ставшая особой цивилизацией Зона, а мостовитяне – сталкеры; с другой – Джоан Роулинг, на которую мелькает и одна аллюзия. Заимствованы также элементы германо-скандинавской мифологии: Локи – имя одной из ведущих героинь; единожды упоминаемый Рагнарёк.) Но увы!! Мне кажется, что огромный потенциал этого замысла автор, как ни удивительно, практически не использует – зависая – очень надолго и очень основательно – на самой идее перехода, его возможности, на таинственном устройстве Моста-портала (в частности, способном замедлять время в одном из своих внутренних помещений, — ну и что? – идея мелькнула и пропала, ни разу не пригодившись), на его картографировании – как сложнейшей практике, как целой культурной области, — на описание этого уходит огромнейший и самоценный кусок второй части романа. Переходы как таковые и открывающиеся при этом иномирья случаются всего дважды: один раз мелькает не очень понятно что (Китай? Древний?), ещё один раз – единственный раз подробно! — героиню заносит в Крым во времена Крымской войны – зачем-то на сторону англичан, где она и находит одного из своих 26-ти дядьёв-братьев (это 26 близнецов – ещё один роскошный – и минимально использованный замысел), ставшего там мужем медсестры Флоренс Найтингейл. И ещё один раз в мир Моста, уже зачем-то разрушенного (понять, зачем это устроили, — а устроили сознательно, — не удалось. «Уронили» его, как мы узнаём только на 217 странице, те самые 26 близнецов), но как-то ещё действующего, заносит людей из (более-менее) нашей реальности, на самолёте. (Причём Мост, как оказывается только на 147-й странице, ещё и живое существо, он может умереть – и способен быть воскрешённым, что отчасти и происходит, хотя его всё равно потом разрушают. Ещё одна практически не использованная идея.)
Таинственным образом всё это как-то не очень меняет психологию действующих лиц (у мостовитян – узнаваемое мировосприятие обобщённо-европейского, а скорее даже вполне русского человека XXI века даже с его характерными словечками: «печеньки», «бла-бла-бла», «устаканится», «блин», — я бы сказала, эти люди недостаточно – если вообще – другие, хотя возможностей для инаковости у них в избытке). Даже если они обладают магическими способностями (действие которых описано автором ярко, убедительно, чувственно-наглядно), видывали другие миры, переключаются из одного гендера в другой, а маги стареют медленнее прочих, это совсем не сообщает им (а с ними и читателю) принципиально нового понимания человека.
Не говоря уж о том, что сюжетные нити в этом многообилии теряются и путаются; вязнут в отступлениях и бытовых деталях (типа пития героями кофе), которые в общем-то ни для чего не нужны, кроме как расцветить картинку. На огромных текстовых участках сюжет движется маленькими шажками или топчется. В жанровой литературе так нельзя – как нельзя и настолько бесконечно интриговать читателя, давая ему разгадки лишь отчасти или не давая их вовсе.
Вообще, отдельное интересное занятие реконструировать мир Моста по авторским указаниям и обмолвкам (это такая модель для сборки: собери сам). Картинка получается максимально противоречивая, ничего цельного не складывается. Я бы сказала, это такая слабо-альтернативная Европа Нового времени. У героев (псевдо)европейские – германоморфные, англоморфные имена (типа Грюнер), обобщённо-европейское (или евроамериканское) поведение, привычки, правила и цивилизационные установки: они пьют кофе, чай, какао; изобретения патентуются (при этом магия существуют как нормативная часть культуры, изобретения в её области тоже патентуются; а преподаётся она по академической модели: у неё есть история, теория и методология); у них есть университет и цирк. В языке – латинизмы («бонефикус», «синцерус»), — им знаком Рим? Государственное устройство – монархия. Расстояния они меряют саженями и милями, при этом система счислений десятиричная. Признаков религии не заметно (упоминаются исключительно черти, притом морские и в качестве фигуры речи, ангелов и Самого не видать). Деньги металлические (золото, медь), купюры не упоминаются. Они пишут на бумаге, макая перья в чернильницы-непроливайки, – с другой стороны, им знакома технология ламинирования и дивайс под названием «ламинатор», у них есть фонарики с батарейками, опреснительные станции, турбины и какие-то «энерголенты» (а вот телефонов, телеграфа, радио, компьютеров – нет, хотя компьютерной терминологией применительно к иным материям мостовитяне сыплют довольно бойко), и тут уж вообще не знаешь, как провести верхнюю временную границу происходящего. Перемещаются по земле они на экипажах, а летают на монгольфьерах – которые так и называют (и ах, как прекрасно-чувственно, осязаемо описан полёт на монгольфьере к озеру с магическою жидкостью синцерусом!), — значит, их миру знакомы братья Монгольфье, а вследствие того и Франция? – ни об этой последней, ни о какой другой стране нашего мира, — впрочем, ни звука. (Можно, правда, предположить, что всё это заимствовано в результате контактов с нашей версией реальности, — мелькает, в частности, «привозная» авторучка, заполняемая чернилами, — не от нас ли? – но ни о каких контактах с нею упоминаний нет, – а ведь чтобы столько всего заимствовать, надо бы контактировать постоянно и интенсивно.)
В смысле продуманности и убедительности мир Моста, при всём своём захватывающем устройстве, в конечном счёте проигрывает другой «гиперфикциональной» составляющей текста – космической, происходящей в далёком будущем, — где, однако, также есть богатейшие идеи с едва востребованным потенциалом: например, то, что у главной героини этой линии, биотехнологического конструкта, девять матерей (это ни на чём особенно не сказывается, тем более, что упоминаются, и то не слишком подробно, лишь три из них) и, как выясняется в самом конце – тоже ни на что особо не влияя – всего один отец, обретённый там, где никто бы и не подумал; очень интересный конец Земли и спасение человечества оттуда в некоторое космическое Убежище, причём основная часть пути проходит в анабиозе; в этой части романа тоже есть «мосты» — на сей раз они множественны – соединяющие разные части Вселенной, но и это скорее упоминается, чем развёртывается.
Чтобы быть полноценной мифологией (или хотя бы наследницей её — полноценной жанровой литературой), авторской системе образов недостаёт внятного, отчётливо прописанного противостояния «добра» и «зла» (работающей на устойчивость и ясность картины мира). Какие-то войны и столкновения тут происходят, в частности – в 3-й части – космические, но скорее как фон, на полях происходящего, — с кем и за что воюем – непонятно совершенно. (Если основная мысль текста – что-то вроде того, что важней всего доброта, сочувствие, эмпатия и человеческие связи, то для очередного проговаривания этого трюизма вряд ли стоило городить такой роскошный огород.)
Этот великолепно задуманный текст (почти многотекстие), столь же живой, сколь и сумбурный, губит его собственное обилие и стремление к всеохватности: стремясь реализовать много замыслов сразу, конструкция в конечном счёте провисает под тяжестью самой себя, и множество сюжетных, смысловых нитей остаются оборванными.
Я бы сказала, что этот текст великолепно выдуман и очень недостаточно продуман, он сырой и яркий, яркий и сырой одновременно.
Андрей Василевский:
Свести все линии воедино, Михеева предоставляет читателю. Но не все на это способны. Мой немолодой мозг попробовал и — увы! — не захотел так напрягаться. А в остальном — хорошая работа.
Все-таки фэнтези и научная фантастика (по антуражу) плохо «монтируются» друг с другом. В довольно обширном романе «Мост» автор попыталась соединить три основные сюжетные линии, из которых (при существующем объеме книги) можно было бы составить три отдельных произведения. И результат получился несколько противоречивым.
Да, центральный образ текста – магический мост, на котором открываются переходы в иные миры и параллельные реальности – довлеет над всем ходом повествования и вроде бы объединяет различные художественные линии и персонажей. Вот только это объединение выглядит тяжеловесным и искусственным. В финале книги заметно, что и автор под конец утомилась от выстраивания обширного текста под рамки изначального замысла, и читателю становится тяжеловато. Лучше бы действительно были бы опубликованы три отдельные повести одного писателя, а не проведен этот один спорный литературный эксперимент. Право слово, в итоге книга А. Михеевой заметно проигрывает старому шедевру постомодернистской фантастики, где использовались похожие сюжетные посылки и то же самое название – «Мосту» Йэна Бэнкса. А ему ведь исполнилось уже тридцать шесть лет…
Ирина Епифанова:
Головокружительное, сложносочинённое и довольно требовательное к читателю соединение фэнтези, НФ, космооперы и остросюжетной современной прозы, насыщенное отсылками к скандинавской мифологии и не только.
Тут мне сложно быть объективной, поскольку наша редакция планирует этот текст издать и я его люблю.
Пожалуй, это один из самых неожиданных текстов из прочитанного мной за последние годы. Бешеный темп, немного рваный ритм, нерв, удивительное и завораживающее описание мира Моста, средоточия остальных описанных в книге миров. Резкие, харизматичные и бескомпромиссные персонажи, ловишь себя на том, что хотелось бы познакомиться с такими людьми в реальности. Дочитываешь и думаешь: «Ух ты! Что это было?! Но очень круто!»
Вадим Нестеров:
Наконец-то фантастика. Настоящая олдовая интеллектуальная фантастика, для поддержки которой, сколько я понимаю, и создавались «Новые горизонты». Но которую уже практически выжил из избушки кукушонок — современная интеллектуальная проза с мистическими мотивами.
В книге три повести про магический межпространственный город-мост, две из которых, «Родители королей» (2007 г.) и «Карты моста» (2017 г.) я, разумеется, как всякий приличный человек, уже читал.
Это хорошая фантастика. И как про всякую хорошую книгу, про нее тяжело писать. Мир весьма нетривиален, но при этом детально продуман и очень интересно подан. Сквозная героиня вообще шикарна. Вообще, главное достоинство книги в том, что автор реально постарался и вложился.
Но в этом же ее главная проблема. Высокий уровень автора оценить нетрудно, но сложно. Редкая птица, знаете ли, долетит.
На мой взгляд, Михеева явно переусердствовала с пресловутым «огораживанием». Она почему-то так боится, что ее прочитает неправильный, малоквалифицированный, и плохо думающий читатель, что с криками «Кыш! Кыш!» минирует все подходы — там, где надо и где не надо. Начиная с «отсекательной» первой главы, рассказывающей о скоротечном романе двух лесбиянок, которые, правда, оказываются не лесбиянками. И заканчивая собиранием книги из никак не связанных на первый взгляд обломков разных текстов и принципиальным нежеланием автора что-либо объяснять. А то вдруг читателю жизнь медом покажется?
Проработанность «Моста» выражается и в том, что автор спрятала в тексте достаточный минимум подсказок для того, чтобы сложить эту мозаику – не больше и не меньше. Минимум, да. Но достаточный.
Но, видишь ли, Юра, тут вот какое дело…
Автор наверняка в курсе, что один из главных принципов хорошего классического детектива – в тексте должны наличествовать подсказки, позволяющие читателю самостоятельно раскрыть преступление. Но почему-то запамятовала другой, не менее важный принцип – читатель должен ЗАХОТЕТЬ эти подсказки искать.
Екатерина Писарева:
На мой взгляд, это очень разрозненный текст, сумбурный, хоть и интересно придуманный. В нем так много всего, что его придется перечитать дважды, чтобы понять. Если у вас есть время на медленное чтение, то мир Моста вас может заворожить. Если же у вас еще 13 фантастических разнообъемных произведений, которые ждут своего часа, – будет тяжко.
Евгения Некрасова. Кожа. — М.: Popcorn Books, 2022.
Отзывы жюри
Ольга Балла:
Роман Евгении Некрасовой, кажется, всё-таки не фантастика, а сказка. Трогательная, впечатляюще рассказанная от лица Братца Черепа с его отстранённым взглядом на дела человеческие (так, рабов он называет «работающими», свободных – «неработающими»; впрочем, такое отстранение – характерный для Некрасовой приём, как помним, в «Калечине-Малечине» она похожим образом называла взрослых «выросшими», а детей «невыросшими») история об обмене, как это нынче называют ещё-не-достигшие-состояния-черепа, идентичностями между двумя рабынями из Америки и России, сколько бы мы ни сопереживали героиням, не жалели их и не возмущались мучителььной несправедливостью их состояния и человеческой жестокостью как применительно к ним, так и вообще, — вообще-то, не открывает нам никаких новых горизонтов, а лишь очередной раз убедительно подтверждает старые.
Андрей Василевский:
Стремление попасть в актуальный тренд — само по себе ни хорошо, ни плохо. Хуже другое — Остранение по полной программе. То самое шкловское Остранение. Осуществляемое одним единственным приемом — последовательно, навязчиво. Сначала это — да! — производит впечатление, потом утомляет, потом раздражает. Местами напоминает толстовского «Холстомера» (сравнение с лошадью неполиткорректно по отношению к двум героиням романа — американской рабыне и русской крепостной, но что поделаешь).
Иногда случается так, что у автора, движимого вполне благими побуждениями, в ходе реализации замысла получается нечто прямо противоположное задуманному. Именно это и случилось, как мне кажется, с романом «Кожа» Е. Некрасовой. Писательница резко и неприязненно относится к расизму, преисполнена интереса и внимания к афроамериканской культуре. (Это даже было специально подчеркнуто ей в предисловии к книге). А в результате ненамеренно получился слегка оскорбительный для чернокожего населения США текст.
Создательница «Кожи» слишком заигралась в использовании одного приема –в описании ощущений и переживаний главной героини бесконечно употребляются эвфемизмы вместо нормальных обозначений вещей и явлений. Автор постоянно пишет «неработающие» вместо «белые» или «рабовладельцы»; «Дикая и холодная страна» вместо «России», и так далее. Когда в повествовании речь идет о детстве главного персонажа – это еще нормально и даже подчеркивает ограниченность ее взгляда на окружающий мир, целиком построенный на рабстве чернокожих. Но когда то же самое делается на протяжении всей книги, когда героиня становится уже вполне взрослой и даже осуществляет изощренно спланированную месть – это выглядит каким-то почти расистским перебором. Что, по мнению автора, чернокожая рассказчица не в состоянии слово «Россия» выучить, что ли?
Я, конечно, шучу, однако прием все же выглядит чертовски странным и мешающим проникнуться драмой главного персонажа. Основной же фантастический элемент книги – героиня якобы обменивается кожей с русской крепостной, – и вовсе выглядит нарочито измышленным. Создательнице романа «Кожа» всего лишь показалось оригинальным так отождествить положение американских рабов и российских крестьян, что исторически в корне неверно. Разница между отечественным крепостничеством и рабовладением в США колоссальна, и на эту тему существует достаточное число подробных исторических и социологических исследований.
В итоге всех усилий Е. Некрасовой у нее получилась неправдоподобная (даже в рамках поджанра «истории о колдовстве»), тяжеловесная и не вызывающая сочувствия к главной героине книга. Право слово, трагическая двухсотлетняя история рабства негров в Америке заслуживает более осторожного и менее легкомысленного подхода.
Ирина Епифанова:
В неком условном сказочном времени, в котором, в прочем угадывается примерно середина XIX века, в Америке, на плантациях родилась чернокожая девочка-рабыня Хоуп. А в российской глубинке родилась девочка-крепостная Домна.
Судьбы их до поры до времени развиваются параллельно и опять же до поры до времени по законам не фантастического жанра, а реалистического, по канонам многих книг о тяжёлой женской доле. Впрочем, автор нам с самого начала намекает, что это не какая-нибудь «Рабыня Изаура», а более хитрое и сложное полотно. Говорят об этом и авторские вставки, и необычный язык повествования. Поначалу, пока обе героини малы, кажется, что это попытка лексическими средствами выразить детское восприятие мира. Потом героини вырастают, однако лексика остаётся столь же причудливой, как если бы на вопрос рабовладения и крепостного права решил взглянуть отправленный для наблюдений на Землю инопланетянин. Я гадала, какова цель этой языковой игры. Возможно, это остранение показывает, каким странным с точки зрения обычного современного человека выглядит само явление принадлежности одного человека другому по праву собственности.
Примечательно, что автор не использует, собственно, слова «раб», люди в этом мире делятся на «работающих» и «неработающих».
Собственно, настоящая фантастика начинается только с середины романа, когда неожиданные извивы судьбы приводят Хоуп в Россию, героини встречаются и… обмениваются кожей. Процесс описан предельно нереалистично, а скорее метафорично. Ну так это и есть метафора и притча, попробуй побыть в моей коже, почувствуй, что чувствую я. Сказочности и притчевости добавляют и говорящий медведи и зайцы в России. И сами говорящие имена героинь — Хоуп — надежда и Домна — Domina — госпожа. В какой-то момент героини становятся сами себе госпожами, поэтому что это история об освобождении. О том, что такое свобода и есть ли она в чистом виде (про Вторую страну Хоуп, страну холода и снегов, несколько раз звучит фраза, что никто здесь по-настоящему не свободен, даже хозяева).
Думаю, многие углядят в книге повестку и феминистический манифест. Героини сильны и отважны, а мужские персонажи либо несут зло, либо нейтральны. Но поскольку играть в «мальчики против девочек» не очень хочется, предпочту видеть в тексте более широкий, общечеловеческий посыл. Этот мир пронизан желанием владеть, даже если отменить рабство и крепостное право. Это желание проникло куда глубже и пропитало всё: и отношения родителей и детей, и дружбу, и, разумеется, любовь, в первую очередь любовь. Никто нигде не свободен. Только, может быть, внутри самого себя. Да и то…
Вадим Нестеров:
Главное достоинство автора «Кожи» – похвальная откровенность. Открывающие книгу «Пилотные слова» завершаются так:
У меня есть право писать фикшен о себе и о крепостных крестьянах, а из-за моей белой кожи у меня нет права писать фикшен о чернокожих рабах. Но, может быть, у меня есть право попытаться — из-за общности рабского опыта предков, из-за общности современного предубеждения (молниеносного — из-за небелой кожи, довольно быстрого — из-за акцента или русского имени), а главное — because of my love for black people’s literature and folklore.
Не будь жюрения – на этом бы и завершилось мое знакомство с творчеством этой радистки Кэт с ее эмоциональным переходами на native language. Нет, ну правда – зачем мне автор, который еще на охоту не вышел, но уже понатыкал вокруг себя флажков?
Но служба есть служба, интеллектуальная фантастика сама себя не поддержит, углубляемся в текст. В центре книги – судьба двух женщин – рабыни-негритянки Хоуп и крепостной крестьянки Домны.
Хороший ход.
Стоит только декларировать, что Платон Каратаев – это в общем-то дядя Том, только не в хижине, а в избе, и ты уже сразу не тварь белая, дрожащая, а право имеешь. «Мы тоже пострадавшие», ога.
Декларация уподобления идет ни шатко, ни валко, автор трудолюбиво исполняет то, что должно изображать «эксперименты с языком» (кто-то из критиков, помнится, уже объявил Некрасову наследницей Платонова), но на деле больше напоминает машинный перевод с native language: «Хоуп плакала по некоторым ночам, Кристина вращалась вокруг самой себя, но ничего не говорила».
Любимое занятие автора – табуировать слова. Ну, положим, «негров» в романе про негров я и не рассчитывал обнаружить – не то, милые, тысячелетье на дворе. Но в «Коже» также нет ни «рабов», ни «крепостных» — всем чохом они заменены на «работающих». Это показалось автору прикольным, и она начала заменять все в свое удовольствие – русский деревенский кузнец стал «Работающим с металлом», а американский плантационный врач – «Лечащим человеком», которому до кучи еще и лысину заменили на «кожный остров на голове среди серых волос».
И это немного обидно – почему у американца благородный «кожный остров», а в «Дикой и холодной стране» (так в книжке заменена Россия) – «от лысого Ленина никуда не деться»? Пусть или доктор станет лысым, или Ленин – «кожноостровным». Иначе это как-то не по повесточке.
В общем, несмотря на периодически подбрасываемые автором поводы для веселья и несущийся галопом круговорот событий, я все равно очень быстро устал читать эту песнь торжествующей повесточки. Особенно после шестой главы, где Домна и Хоуп в буквальном смысле слова поменялись кожей (вдруг кто-то еще не понял авторскую метафору про «побывать бы тебе в моей шкуре?»). После этого несколько следующих глав Домну называли исключительно «Домна в коже Хоуп», а Хоуп – «Хоуп в коже Домны», и это было как-то too much.
Я только что сообразил, что можно было не писать всю эту рецензию, а просто процитировать песенку, которую автор(ша?) поет Черепу, рассказавшему ей про Домну и Хоуп. Честное слово, она дает всю необходимую информацию про книгу:
Знаешь, Нина, моя кожа — русская,
покрытая медвежьей шерстью якобы,
спермой и дешевой косметикой якобы,
порохом от незарегистрированного оружия якобы,
нефтью якобы,
кровью якобы,
тюремными татуировками якобы,
стразами из натуральных бриллиантов якобы,
«Новичком» и водкой якобы.
Ах ты, кожа моя, кожа,
кожа русская моя,
кожа русская, кожа тусклая,
усыпанная прыщами-стереотипами.
Знаешь, Нина,
мои пра-пра-прародители были рабами,
я из кожи вон лезу, чтобы от них отличаться,
хожу в офис на работу,
для развлечения — на концерты и за грибами,
получаю второе или третье высшее,
слушаю, смотрю и читаю только на английском,
выплачиваю ипотеку,
она — основная доступная мне форма рабства,
или не хожу в офис,
а работаю на удаленке,
но все равно плачу ипотеку,
часто обедаю в кафе с капучино и меню,
написанным белым мелом
на черных досках.
Ах ты, кожа моя, кожа,
кожа русская моя,
кожа русская, кожа тусклая,
засыпанная землей
еще до моего рождения.
Знаешь, Нина, моя кожа — русская,
она лоскутное одеяло — из российского флага,
пыльного ватника, вафельного полотенца,
моей школьной формы,
формы силовиков и военных,
скучного галстука Путина,
дачной одежды родителей,
моих первых джинсов из американской гуманитарной помощи,
пиджаков советских шахматистов,
белых халатов русских олигархов,
коротких юбок русских женщин, попавших за границу в девяностые и нулевые,
светлых хвостов русских теннисисток,
кожаных курток постсоветских бандитов,
страниц русской и западной пропаганды —
одеяла, сшитого политиками, журналистами и
сценаристами «Нетфликса» (и других крутых
сериальных продакшенов).
Ах ты, кожа моя, кожа,
кожа русская моя,
кожа русская, кожа тусклая,
это не кожа вовсе,
а так, натянутая на меня не мной оболочка.
Я вылезаю из нее,
мне не холодно,
мне не больно,
мне не страшно.
Екатерина Писарева:
Все тексты Евгении Некрасовой – от ее триумфальной «Калечины-Малечины» до «Домовой любви» – кажутся важными современными высказываниями. Признаюсь, мне очень нравится все, что делает Некрасова, как в литературе, так и в преподавательской и культурно-просветительской деятельности. Да что там – даже те заговоры, которые она публикует в ныне запрещенной в РФ социальной сети, написаны талантливым и неравнодушным человеком и могут быть выпущены отдельным сборником.
Роман «Кожа» стал моим потрясением, откровением и большой радостью. Во-первых, он написан как лучшие вещи Некрасовой – квинтэссенция магического реализма, отсылки к прошлому и настоящему, плотный образный и нарочито простой язык, сильные женские персонажи и живые характеры. Некрасова ткет художественное полотно текста, вплетая в него причудливые и неожиданные узоры. В предисловии («пилотных словах») Некрасова декларирует право писать на тему рабства – вероятно, памятуя о скандале вокруг апроприации чужого опыта в романе «Американская грязь» Дженин Камминс: «У всех моих предков – белая русская и мордовская кожа, крепостная кожа. Я пишу этот текст и о себе. У меня есть право писать фикшен о себе и крепостных крестьянах, а из-за моей белой кожи у меня нет права писать фикшен о чернокожих рабах. Но, может быть, у меня есть право попытаться – из-за общности рабского опыта предков, из-за общности современного предубеждения».
Кажется, Некрасова – первый автор на моей памяти, проводящий прямую параллель между русским крепостничеством и американским рабством. Отдельно красной линией идет излюбленная тема авторки – женской несвободы даже в условно свободном мире.
Ее главные героини – русская крестьянка Домна и чернокожая рабыня Хоуп. Рожденные на разных континентах и живущие в разных климатах, они оказываются близки и понятны друг другу. Домна и Хоуп говорят на разных языках, но судьбы схожи – их кровь, их кожа пропитаны насилием, страхом, потерями и болью. Их заставляли жить жизнью Хозяев, выжигать в себе все живое, собственное, прятать душу и постоянно быть готовыми к ударам судьбы. Судьбы, которая совсем не благоволит к женщинам с работающей кожей, да и вообще – к женщинам. Тут самое время вспомнить известный лозунг «Все люди – сестры», а также всю мировую литературу (от «12 лет рабства» Соломона Нортапа и «Возлюбленной» Тони Моррисон до – символично! – «Кому на Руси жить хорошо» Николая Некрасова и собственного Жениного рассказа «Лакшми») – уверена, что эти тексты Некрасова прекрасно помнила и учитывала при написании своей «Кожи», так как они прослеживаются в разрезах текста, между строк. И эти литературные аллюзии, переклички, завораживают как тонкая литературная игра.
Что любопытно, и Домна и Хоуп – рабыни, тянущиеся к знаниям. Обе они занимаются своим образованием, развитием личностных качеств, пытаются быть полезными обществу, когда ненадолго стряхивают с себя бремя рабства. Но даже знания не в состоянии спасти женщин, они сталкиваются с несправедливостью раз за разом и с отношением как к декоративному элементу, к экзотическим куколкам, как ко «второму» полу. Обмен кожей не дает им ничего, кроме возможности ненадолго выйти за пределы самих себя и поверить в возможность лучшей жизни. Но ни титульные женщины, ни Хозяйки, ни рабыни – никто в этом патриархальном мире не может преодолеть социальные условности. Женщины продолжают свой род и рожают женщин: Домна – Машу, Хоуп – Фейф. А спустя столетия их историю пересказывает другая женщина, которой удается хотя бы текстово освободиться. И этот ее рассказ открывает новые горизонты в литературе и осмыслении себя, он невероятно важен именно сегодня, а если точнее – необходим.
облако тэгов
