Автор предисловия спорит с часто встречающейся у публики идеей, что фэнтези пишут и читают, чтобы убежать от проблем реального мира. «О да, в фэнтези есть расовые войны, жестокие правители, уничтожение целых городов. Откуда-то только авторы берут такие странные идеи?» Автор считает, что фэнтези полезны тем, что зло, помещенное в необычное окружение, привлекает внимание и побуждает бороться со злом в реальности, со злом, к которому мы привыкли и притерпелись.

Что в советское время было немыслимо как для официальной пропаганды, так и для почти всех рядовых граждан — так это оправдание

Характерно, что предатели в рассказе и до своего предательства не шибко чтили уголовный кодекс и мораль.

Вот такого будущего и ждали в 1983 году советские младшие научные сотрудники, двигавшие вперед науку (медленно, но верно отстававшую от западной), не бунтовавшие против овощных баз, слушавшие по ночам «голоса», мечтавшие (почти безнадежно) о путешествиях за границу, об интересных книгах и товарном изобилии и сочувствовавшие диссидентам. Мало кто думал, что «скоро рванет», и мало кто думал, что откроют границы, введут многопартийность и свободу печати, в магазинах будет изобилие. Зато мало кто боялся массового бегства русских с национальных окраин, массовой безработицы и крушения науки и промышленности. Кто-то мечтал о переносном телефоне, интернет и компьютерные игры даже представить себе не могли.

Я читала слишком много рассуждений о вреде политкорректности, и мне в детстве слишком не хватало заботы о моих чувствах, чтобы мне понравился этот рассказ.

Может быть, и правда, забота о всеобщем равенстве приведет к тому, что истинные таланты будут подавляться, а забота о чувствах меньшинств будет опасна для художественного творчества. В требованиях гуманного обращения с животными я лично ничего дурного не вижу. Но я сомневаюсь, что ближайшие десятки лет будут эпохой торжества политкорректности, особенно у нас в стране. Слишком много для нас других опасностей.

Оценка — целых пять, потому что в рассказе нет ни расизма, ни гомофобии (слишком часто рассуждения о вреде политкорректности оказываются расистскими и гомофобскими, и чтение таких рассуждений мне изрядно надоело). И мне очень понравилась последняя победа героини (

Каким же старательным канцеляритом пишет Маринина, да и способность мастерски описывать выверты больного ума в романе почти не видна. Девочка Соня — карикатура, которую мы уже много раз встречали в бульварных романах.

До чего же мрачна социальная реальность, описанная в романе. Милиционеры, которые в лучшем случае, бездарны и ленивы, но, чаще всего, просто берут взятки, фирмы, существующие только для отмывания денег, бессилие порядочных людей перед Системой.

Национальный вопрос в романе затронут лишь мельком. Нет ни социальных обобщений, ни картин нравов.

Мне повезло с эпохой и личной судьбой, я ни дня в жизни не голодала, я помню, правда, как одуряюще пахнут булки на лотке, но это другое. И в 90-е на московский привокзальных площадях не лежали умирающие от голода, лежали бомжи, мы торопливо шагали мимо них, брезгливо придерживая полы одежды и говорили себе: «Они сами виноваты, надо было пить меньше».

А в 33-м году на привокзальной площади северного городка лежали умирающие от голода ссыльные и раскулаченные, и взрослые успокаивали себя: «Они враги, их гибель — или неизбежность или возмездие».

Не знаю, насколько рассказ автобиографичен. Тендряков — сын народного судьи, потом прокурора, прокурор в 33-м году получал достаточно, чтобы его сын мог позволить себе щедрость.

Что делать, если вокруг море зла, а помочь возможно, физически возможно, только одной жертве? Как выбрать жертву? Долго размышлять, кто больше заслуживает жалости? Помогать первому встречному? Бросать монетку? В самой богатой и благополучной стране самый успешный и рассудительный человек не сможет помочь всем, кому нужна помощь, ведь его богатство и свободное время ограничены. И горе тому, кто свой хлеб даже не съел сам, а просто выбросил! Настигнет его через много лет воспоминание о несделанном добре, о неоказанной помощи, о времени и деньгах, потраченных зря, без пользы кому-то и без радости для себя.

Эти стихи — край поэзии. Дальше уже чистое безумие. Человек, которому поедание не только мясной, но даже и растительной пищи, показалось преступлением, и должен был повеситься, и должен был уйти из жуткой Вселенной, где нельзя жить, не убивая.

То что эти стихи нельзя петь, то, что их трудно читать вслух («В жбан желудка яйца злобы класть») — правильно. Слишком злой насмешкой было бы пение этих стихов.

Самое безумное — что стихи эти были написаны в 1921 году, в год великого голода.

Есенин, впрочем, не первый такой безумец в истории. Были некогда гностики, считавшие поедание растений грехом.

Бывает, нападет на человека ни с того, ни с сего тоска и жалость ко всему на свете. К убитому медведю, к срезанной березке. Вдруг станет стыдно, очень стыдно, за то, что сам мечтал об охоте. Но легко горожанину жалеть медведя, труднее жалеть медведя тем, для кого это хищник, опасный и непредсказуемый. Пытался мельник приручить медведицу, да она мельничью дочку чуть не утопила. Да и березка не просто так была срезана, пошла она на палку для доброй старушки.

«Нелегко это, оказывается, жалеть: тяжелый, неблагодарный труд... Курсы какие-нибудь открыть, что ли?»

Очень трогательный рассказ о пробуждении первой любви (даже не заговорить с девочкой, просто кружиться вместе с ней на катке). О первых попытках писать («в каждом слове Вадик отыскивал свежесть и крепость, вкус и красоту). О радости из-за первых публикаций в городской газете («все в городе прочтут эти строки») и огорчении из-за допущенных в публикации ляпов. О том, как соперники договорились делить темы для публикаций. О том, что «хуже нет, если у тебя отец учитель, а ты живешь в маленьком городе»). Сначала одноклассники ждут, что ты им подскажешь текст диктанта, потом подозревают в ябедничестве, и «немало пройдет времени, пока узнают, что у тебя с отцом действительно настоящая дружба».

Одно для меня удивительно, что в редакции провинциальной газеты в ноябре 1953 года уже можно было вслух горевать о смерти в Париже нобелевского лауреата, «замечательного писателя Бунина». Что провинциальный учитель мог почувствовать себя от этой смерти осиротевшим — верю, что он мог свое горе обсуждать вслух, не боясь неодобрения доблестных органов — сомневаюсь. Или ноябрь 53-го это уже оттепель, и уже можно было вслух горевать о замечательном писателе, хоть и эмигранте?

Прекрасно все-таки время юность, когда еще все впереди, и любовь, и творчество, и надежда прочесть Бунина и увидеть амурский бархат.

Доброе дела — сажать деревья. Очень доброе — даже если их посадка была мероприятием в честь сомнительных исторических фигур. Глупо и жестоко бороться с деревьями, даже если они высажены в честь политических врагов.

Большая часть книги — собрание задач и головоломок, которые позволят провести свободное время с пользой для ума.

В шестой главе разоблачаются финансовые пирамиды. Эта глава была очень полезна в 90-е, когда «МММ», «Властилина» и еще десятки пирамид собирали деньги людей, не умевших возводить в степень (уже пятая ступень пирамиды потребует участников больше, чем все население Земли). Но и в советское время дети становились жертвами пирамид, обещавших шесть открыток или марок в обмен на одну.

Одиннадцатая глава, разоблачающая библейский миф о потопе — дань эпохе, требовавшей атеистического воспитания.

Моя бабушка всю жизнь удивлялась, почему чистильщиков обуви называли ассирийцами. Только в старости она узнала, что чистка обуви для первого поколения ассирийской диаспоры стала обычным заработком (во втором уже были врачи, учителя, инженеры).

Ассирийцы эти пришли в Москву как беженцы от геноцида христиан в Турции («В Москве прибежище айсоров»). Их первое поколение было очень бедным («Потомки древних чародеев дышали дымом нищеты») и сохраняли многие архаические обычаи («Здесь жен проигрывали в карты».

«Ее здесь нет» —

Еще проблема в том, что

Бывает, что судьба одного человека вмещает в себя перемены, которые в других частях света занимали века. Героиня рассказа, Алтынай Сулайманова,

Можно спорить, можно очень много спорить о роли Советской власти, но что при ней киргизская сирота-батрачка могла стать академиком — правда.

Очень трогательно и поэтично описание

Что у нынешнего читателя вызывает сомнение — это восхищение далеким Лениным, это слова «Ленин в народе самом остался и перейдет по крови — от отцов к сыновьям». Но, может быть, люди, получившие землю и волю, и должны были говорить о Ленине даже не как о добром царе, а словно о духе-хранителе народа.

Интересно, каким буквам учил детей Дюйшен — еще арабским или уже русским?

Этот рассказ можно показывать всем, кто утверждает, что в Российской империи брошенных детей не было. «Пошлют его в воспитательный, а там все чужие, все по казенному... Ни ласк, ни любви, ни баловства...»

Мне очень нравится, что Мигуев

Верн опять оказался пророком. В этой книге он предсказал бомбу, способную уничтожить за минуту большой город,

Шульце — пламенный расист, желающий уничтожить город низшей расы, то ли, чтобы получить жизненное пространство, то ли просто из ненависти — явное пророчество о Гитлере. Примечательно, что Шульце как-то не упоминает (но наверняка помнит), что он сам нечистокровен — свое наследство он получил благодаря бабке-француженке. Сколько слухов ходило о нечистокровном происхождении Гитлера.

Прекрасный Франсевиль, как часто бывает в литературе, описан гораздо слабее мрачного Штальштадта. Идея снижения смертности всего лишь за счет отказа от ковров — любопытна, но в век пылесосов, наверно, неактуальна.

Шульце — презренный расист, но и сам Верн несвободен от расизма. В прекрасный Франсевиль не пускают китайцев, дабы избежать вредного влияния желтой расы, в клубе, дурно влияющем на Октава, слишком много азиатов...

У европейского мужа бегумы были прототипы (интересно, по какому обряду они поженились?), но многомиллионного наследства никто из них не оставил.

«Веницейской жизни, мрачной и бесплодной,

для меня значение светло...» (с. Мандельштам)

Маласия похожа на Венецию XVIII века, город, чье могущество давно позади, город с прекрасной архитектурой, где аристократия проводит дни в бесконечных празднествах, а простой люд живет в мучительной нищете. Город, воюющий с турками и славянами (русский читатель улыбнется над названиями Stary most и Zlatorog), город, где революционеры и жертвы интриг быстро оказываются в каналах.

Советский писатель сделал бы из революционной линии целый роман, пафосный и серьезный, в романе же революционеры — во многом, комические персонажи, но

История Периана де Чироло — банальна, как банальна почти всякая жизнь. Легкомыслие после мучительных откровений сменяется горькой мудростью,

В отличие от Венеции Маласия стоит уже сотни тысяч лет, ее основатели еще непохожи на людей, на городе лежит то ли благословение, то ли проклятие — в ней не должно быть перемен.

Крылатая женщина, переставшая летать после замужества — слишком очевидная метафора!

Книга очень красиво написана, читать ее — все равно, что любоваться яркими и обреченными осенними пейзажами.

Когда мне на третьем курсе нужно было разобраться с основами теории вероятностей, я прочла первые главы этого учебника и очень обрадовалась тому, как просто и понятно изложены там эти основы. Свой зачет я легко получила.

Слышала я ироничное рассуждение, что этот учебник потому так прост и понятен, что составлен на основе лекций в военной академии, где более сложный подход к науке был бы курсантам не под силу.

Очень советую студентам — не математикам, которым просто нужно понять, например, что такое коэффициент Стьюдента.

А вот это уже не замысел, это уже полноценная повесть.

Бхага повести, конечно, не имеет отношения к Богу авраамических религий. Или это могущественный пришелец, или кто-то в невысоком чине из сложнейших небесных иерархий гностиков. Скорее второе, раз к нему попадают после смерти.

Начало повести очень актуально для миллионов людей, все откладывающих дело жизни на потом, а ведь «потом» может и не наступить.

Интересна идея о том, что ящеры струтиомимы могли бы стать разумными (ловкие руки у них уже были), не успели, вымерли, истребив свою кормовую базу. Забавна идея горьких плодов познания (например, клетчатое яблоко с таблицей умножения).

Рассуждения о природе любви очень похожи на рассуждения из «Лезвия бритвы» Ефремова и, похоже, соответствовали тогдашним научным представлениям.

Читательниц-феминисток может изрядно разозлить умиленный сексизм автора.

«Что-то случилось. Наверно, хорошее». Для нынешнего читателя окончание рассказа — большая

А вот героиня рассказа — подарок для феминисток. Директор НИИ счетных машин (слово «компьютеры» еще не было). Примечательно, впрочем, что она не требует от сыновей умения готовить. А комического персонажа (Лебедева) героиня попрекает женоподобностью.

До чтения этого рассказа я и не догадывалась, что парикмахерское дело тоже может быть искусством, требующим таланта и долгой учебы. Герой позволяет себя капризы, как опереточная примадонна, не всякая клиентка ему интересна, прическа становится для него «искусством для искусства», что для клиенток, конечно, обидно. Интересно, откуда он доставал западные журналы при тогдашнем железном занавесе?

Галю

Павел Воинович Нащокин, друг Пушкина, действительно заказал себе игрушечный домик с игрушечной мебелью, посудой и даже роялем. Но все остальное в рассказе — плод фантазии Вельтмана.

Вельтмановский вариант происхождения домовых я нигде больше не встречала.

Жутко читать про стариков, которые невольно заедают век внукам, не дают им встречаться с людьми, не учат их общаться. Да они хотят уберечь внуков от беды, но на самом деле вредят им.

Странно читать про

Очень трогательна история любви юноши и девушки добрых и чистых сердцем.

Дети шестидесятых — это, пожалуй, первое поколение в СССР, которое с детства ело досыта, ело вдоволь. Но первое сытое поколение очень часто становится и первым поколением с перееданием, с болезнями из-за ожирения. Родители и педагоги, недоедавшие в детстве, не понимают опасностей переедания и стараются впихнуть в детей как можно больше пищи.

Над стихотворением Барто можно посмеяться, но надо понимать, что в 30-е и 40-е набор веса для ребенка мог быть вопросом жизни и смерти и многим пожилым педагогам трудно было перестроиться и осознать, что в благополучную и сытую эпоху детям уже скорее грозит переедание.

Издание или для филологов или для пламенных толкинистов. Приводятся все черновики, все варианты произведений. Мы попадаем прямо в мастерскую писателя, видим зарождение и развитие сюжетов. Можно проследить за ходом мысли писателя, за тем, как он тщательно прорабатывал свой мир, какая работа стояла за каждым именем и названием.

Вот рассказ, над которым я когда-то рыдала. Вот рассказ, который сейчас мне было жутко перечитать. «Отвела я их на зеленый луг»...

Женщиной и сейчас быть опасно, но тридцать лет назад ситуация с контрацепцией была много хуже. Почти каждой женщине приходилось несколько раз в жизни решать: быть или не быть ребенку. Даже медики часто не могли этого ужаса избежать. А общественное мненье цинично твердило: «Всех не родишь» и осуждало многодетных.

В 1988 году уже можно было напечатать: «Сын божий тоже плавал вниз головой, обхватив себя ручками и ножками...», но «сын божий» еще с маленькой буквы.

Что я совсем не могу себе представить, так это взрослых детей, заставляющих мать сделать аборт.

Не знала, что в советское время «принуждение к аборту каралось по закону». Или это герой рассказа присочинил, чтобы спасти малыша от деда с бабкой, желающих его уничтожить?

Я часто думаю, что 1987 год был одним из лучших в российской истории. Год надежд на страну с человеческим лицом. Уже началась гласность, уже идет публикаторский бум, уже дозволили кооперативы и частное предпринимательство. Но закрыть КПСС и комсомол, строить капитализм никто еще в печати не предлагает. Ленина еще представляют великим государственным деятелем и очень добрым правителем. «Жить по-ленински» еще похвала. Война в Афганистане еще идет, и в печати ее еще не называют преступной.

В журнале есть очерк о медсестре, вернувшейся из Афганистана. Алла Грязнова, героиня очерка, отправилась в военкомат, потому что сочла бесполезной свою работу в институте красоты. «Она не выносила холеных дамочек, ежедневно подруливавших на собственных автомобилях, с их разговорами о массажах и питательных масках». Женщины в Афганистан попадали добровольно, в боевые части их не брали, но под обстрелом они могли оказаться часто. В очерке пишут, что верные врачебному долгу медики лечили в Афганистане местных жителей, даже подозревая их в связи с душманами. Им часто делали операции, уникальные для Афганистана и рутинные для развитых стран.

Жутко сейчас читать очерк про грозненский завод «Красный молот». У завода много проблем, но как эти проблемы померкнут, когда начнется война! Кем станут герои очерка — жертвами или... военными преступниками? «Неприятно смотреть, когда молодой мужчина торгует цветами или сумками». Да уж, лучше быть торговцем сумками, чем военным преступником и соучастником резни.

Есть очерк об одноклассниках Володи Ульянова. Один из них — Борис Фармаковский — стал археологом с мировым именем.

Обсуждается проект «заводского детского дома». Предполагалась, что выпускники его пойдут работать на шефский завод. Нет ли в этой идее чего-то от крепостного права?

Очерк Пикуля «Железные четки» рассказывает об Иакинфе Бичурине, миссионере в Китае и одном из первых русских ученых-китаистов. Слог Пикуля весьма на любителя, но судьба Бичурина очень интересна.

Есть очерк о катрэксе, лекарстве из печени черноморской акулы, считавшемся тогда эффективным средством от рака. Теперь увлечение катрэксом давно прошло, поиск эффективных лекарств от рака остается одной из первоочередных задач науки.

Статья «Неуважаемая муза» говорит о проблемах советской архитектуры. О том, что во имя экономичности вытесняют триаду Витрувия — Пользу, Прочность и Красоту.

В подборке стихов Цветаевой есть строчка «Вашего полка драгун, декабристы и версальцы». Это едва ли не первое в советской печати упоминание в положительном контексте войск, подавивших Парижскую коммуну.

Очерк «Круги безответственности» говорит о проблемах набора рабочих на Сибирские стройки. О том, как их провожают с оркестром, а потом оказывается, что для них нет работы по специальности. Что делать? Соглашаться на неквалифицированную работу? Или возвращаться к насмешкам соседей: «Ну что, покорил Сибирь?».

Нынешние публицисты и религиозные деятели, родившиеся в больших городах и вступившие в брак по своей воле, очень любят рассуждать о традиционных семейных ценностях и моральной чистоте, хранимой в деревнях. Но вот как выглядели эти традиционные ценности 150-200 лет назад. Ради небольшой выгоды может брат приказать сестре выйти замуж за слабоумного, и она не смеет ослушаться, только пятилетний ребенок этим возмутится. И кого волнует, что молодая жена не в силах справиться с физиологическим отвращением к мужу, да и мужу этому жена не сильно нужна.

Костик в повести уже, впрочем, не традиционный крестьянин, а представитель зарождающего русского капитализма.

Очень тяжело читать эту повесть, одна отрада — песни, которые поют герои, песни, в которых прорывается их тоска по стоящей жизни.

Лесков написал эту повесть еще в начале своего творческого пути, и это чувствуется. Слишком много в повести иногда прямой публицистики. И непонятно, кто рассказчик, то говор у него совсем простонародный, то оказывается, что он знает много ученых слов.

Надеюсь, что это все-таки пародия на национальные стереотипы. Если же написано всерьез, то рассказ получается изрядно русофобский (для меня

Легко поверить, что чужие сны и должны восприниматься именно так — с недоумением и ужасом («Я ведь не такой, это ведь совсем не мои мысли»).

Я тоже почти до конца подозревала

«А вода все льется и льется», и влюбленные назначают свидание у памятника... Самое близкое к бессмертию, что мог обещать подданным атеистический режим.

Наконец-то хоть кто-то написал, что в аборте часто бывает виноват «отец».

Если рассказ автобиографический, то Бог судья его автору. Не мне его судить. На аборты я никого не посылала, Бог миловал, но винить себя в чужой смерти приходилось, никому такое чувство не пожелаю. Тогда то, что

Если же автору повезло и нет за рассказом чувства вины — тогда это лишь агитка, агитка, в которой слишком обвиняют женщин и врачей. А женщинам и врачам и без этой агитки не сладко.

Но если какой-нибудь мальчик задумается над рассказом и постарается вести себя так, что ни одной женщине не пришлось из-за него аборта сделать, тогда этот рассказ будет великой заслугой автора.

Медленно, очень медленно вырастает в нас нравственное чувство, слишком много злых вещей (а если не повезет, и преступлений) мы успеваем сделать по глупости. Остается только раскаиваться, стараться не сделать это второй раз, и утешать себя словами: «Мне было только десять лет, у меня еще не образовались какие-то тонкие структуры мозга».

Когда мы перешли в пятый класс, нам выдали книжку на английском (но адаптированную) «Пиноккио». Так что это, пожалуй, моя первая книга на английском.

Книга эта гораздо страшнее и серьезнее, чем «Буратино», много там настоящих смертей и настоящих преступлений. А каков город, где сажают жертв преступлений! Слишком много в «Пиноккио» нравоучений прямым текстом, нравоучений, способных изрядно разозлить юных читателей. О, как мне до сих пор больно читать поучение, что настоящий голод хорошо помогает от капризов, у меня, честное слово, настоящие проблемы со многими продуктами, а не капризы. Каково это читать настоящим аллергикам!

Главное отличие — Буратино так и остается деревянной куклой, а Пиноккио после долгих испытаний и искушений, после подъемов и падений становится человеком из плоти и крови. Задумывался ли Коллоди, что Пиноккио получил и обреченность на старение (но не смертность — деревянную куклу легко уничтожить)? Но и будучи деревянным, Пиноккио мог страдать от голода и холода, был способен на доброту, щедрость, храбрость и настоящее раскаяние. Разве способность к доброте и раскаянию не основание, чтобы считать существо человеком?

Итак, сбылись подозрения читателей,

Книга написана слабовато, но может пробудить в читателе много размышлений. Что такое разумный? Что такое настоящая жизнь? По какому пути идти? Как быть, если на выбранном пути уйдут эмоции, любовь к семье, к народу?

Интересно посмотреть, какие прогнозы сбылись.

Последние страницы слишком... верноподданные.

В 90-е не только по площади трех вокзалов, но и у крошечных, почти игрушечных Савеловского и Рижского вокзалов трудно было ходить из-за вони от бомжей, и кипела вокруг них загадочная и очень опасная для мирных прохожих криминальная жизнь. Теперь же у вокзалов гораздо чище и безопаснее.

Одно из самых сложных, самых трудных для понимания стихотворений Мандельштама. К каждой его строчке можно написать целые тома версий и толкований. Понятно только, что это стихотворение — предчувствие, но предчувствие чего? Хиросимы? Тогда строчка «От меня будет свету светло» — предчувствие атомной вспышки, что ярче солнца. Грядущих звездных войн? Тогда белые звезды стали чуть-чуть красными, потому что по ним ударили межгалактическим оружием. Или последней битвы из мифологии, в которой нынешний мир будет уничтожен? «Бороться за воздух прожиточный» — для меня это предчувствие экологической катастрофы, когда воздух, пригодный для дыхания, станет дорогим товаром

P.S. «Знаменитая могила» — это еще не могила у Кремлевской стены, а парижская Могила Неизвестного солдата.

Начинается стихотворение мягкой иронией, а заканчивается пронзительной горечью. Обижается старый друг, что не попал в книгу, но ничего ведь нет смешного в том, что страшно человеку прожить на земле, не оставив от своей жизни следа. Не всем дано быть «талантами и гениями», не у всех есть много доблести, но всем страшно, что жизнь их промелькнет без следа, будто и не жили. «Всем бессмертия хочется, а бессмертия нет».

Я росла в Замоскворечье и испытываю по нему огромную ностальгию. Но при мне уже не было «деревянных домиков с дощатыми заборами» и огромный сундук «Министерства среднего машиностроения» уже стоял на Ордынке. Нищих при мне уже (и еще) в Москве на улицах не было, а в Старомонетном уже нельзя было найти монеты. Когда я бываю теперь на своей малой родине, я все вздыхаю, что не осталось ни одного из магазинов и нет больше зарослей сирени, которые казались мне буйным лесом. И кондитерскую фабрику (от которой шел тяжелый слишком сладкий запах) давно закрыли.

Просто безобидный водевиль с переодеваниями без философских глубин и научных высот. Хитроумие и душевная чистота побеждают злобное коварство. Книга подарила мне несколько веселых минут в тяжелый день. Что еще требовать от водевиля!

Может быть, это стихотворение про то, что неграм не дано подражать белым, только позором оборачивается такое подражание. А может быть, про то, что европейская культура не стоит подражания, недаром в стихотворении адвокаты и пасторы идут через запятую с ворами.

Смотришь на иного белого правителя и думаешь: «А ведь обезьяны будут добрее и порядочнее».

По всей Евразии распространены легенды о существах прямоходящих, похожих на людей, отличающихся огромным ростом и большой силой, но лишенных членораздельной речи и покрытых шерстью. Русский леший, татарский шурале, грузинский чинки, якутский чучуна. Советский ученый Поршнев выдвинул гипотезу, что эти легенды — воспоминания о реликтовых гоминоидах, сохранившихся до исторической эпохи. Дивов воспользовался этой гипотезой, чтобы объяснить происхождение Соловья Разбойника и самого

Дивов поставил перед собой две задачи — показать психологию

Много в повести фирменного Дивовского юмора (иногда, впрочем, шутки лежат на поверхности: «В Греции все есть»). Много и то ли жестокости, то ли правды жизни (забавы братьев Петровичей).

Последние страницы ставят вопрос философский и религиозный: «Что считать человеком?» («Так что же крестить таких?!»).

Мало кто помнит, что «Анна Каренина» заканчивается тем, что Вронский идет добровольцем освобождать братьев-славян от турок. Таких добровольцев было много, и Успенский в своих «Письмах из Сербии» пытается понять их мотивы «жертвовать собой чужому несчастью». Были люди с простым мотивом: «Человека грабят, а я молчи?!!». Были ««бриллианты» искренности, доброты, простоты, самоотверженности». Были «простые русские люди, жертвовавшие собой «за свои грехи». Были фанатики, исполнявшие «повеление божие». Но были и просто охотники подраться, были чиновники, считавшие, что добровольная служба их карьере поможет, были люди, рассчитывавшие «положить в карман копейку», были отчаявшиеся: «а убьют — один черт», был даже человек, который зашел в Петербурге в трактир, выпил рюмку, выпил другую — и пришел в себя только в Белграде.

Я не знала раньше, что в Сербии были добровольцы не только из России, но и из Пруссии, Франции, Италии...

Есть у Успенского и наблюдения за бытом и нравами сербов. Сербы — подданные турецкого султана — живут гораздо богаче подданных православного русского царя, и дело не только в климате.

Читать тем, кто пытается понять психологию добровольцев.

Бывают вещи, настолько чудовищные, что вызывают уже восхищение. К ним относится и роман с сюжетом, достойным журнала «Штюрмер», роман про то, как столичный еврей-журналист мастерски лишал девственности славянских провинциалок. Но автор явно восхищается сексуальным мастерством своего героя, а девушкам-славянкам их сексуальная инициация с товарищем Рубинчиком идет явно на пользу.

У Тополя редкий дар — писать о настоящих страданиях так, что читателю фальшь в нос шибает, писать о государственном антисемитизме так, что читателю становится трудно сочувствовать советским евреям, об эмиграции так, что становится трудно сочувствовать эмигрантам. К тому же Тополь явно писал для того, чтобы американский читатель проникся страданиями советских евреев. При этом он не скрывает (перечисляя изъятое таможней), что среди евреев-эмигрантов было много людей богатых и не слишком законопослушных. Или американский читатель вполне может поверить, что богатые люди тоже могут страдать?

Сюжет книги — явная мелодрама (

Оценка — целых 4, за слова «Подними Борю, я хочу его увидеть последний раз». Тогда уезжали действительно навсегда, тогда провожающие на вокзале действительно понимали, что видят близких в последний раз.

Забавный рассказ, если не вчитываться... А если вчитаться — то берет тревога: что будет с Копсом через пятнадцать лет.

Интересен и мир рассказа — мир, где ученых открытий слишком много, где на чудеса Вселенной не слишком обращают внимания, где «стать заурядным физиком-теоретиком» — карьера для не слишком умного человека, и где (деталь, уже непонятная постсоветским читателям) роботы-официантки быстро приобретают фирменное хамство.

Неизвестно, когда скандинавы впервые добрались до сурового острова, где Хозяин Льдов (белый медведь) у себя дома, где почти нет зелени, и где мертвые не гниют десятилетиями.

Но повесть не только об одном из первых путешествий на север под незаходящим Солнцем, о ледяных горах, гагах и песцах, о заполярных цветах. Повесть эта о временах «завоевателей древних», когда еще были в ходу человеческие жертвоприношения и кровная месть. Жутко читать про любовь рабыни к купившему ее на рынке хозяину и очень странно читать:

Как трогательна и мила история

Цыгане — недавние (всего лишь шестьсот лет прошло) пришельцы в Европе, баски, возможно, потомки кроманьонцев, но и те и другие говорят на языках, непонятных соседям, те и другие — чужаки для соседей, а про чужаков всегда слагают мифы, враждебные или хвалебные. Сколько страшных историй рассказывают про цыган, и как завидуют их свободе (на самом деле у таборных цыган сложнейшая система табу и огромная власть старших над младшими)!

В повести мы не видим ни цыган, ни басков изнутри. Мы видим цыганку Кармен или глазами ученого чужестранца или глазами влюбленного в нее чужака.

Сама история безумной страсти, приводящей к уголовщине, сама история про то, как «коготок увяз — все птичке пропасть», могла бы случиться где угодно и с кем угодно. Но есть и специфика: последняя привилегия дворянина — казнь гарротой, а не обычной петлей, юноша, бежавший из родного городка после убийства в драке, легко поступает в полицейскую часть...

Рассказчик думает: «если я не донесу на разбойника, я буду отвечать за все его дальнейшие преступления». Мысль мучительная для тех, кто когда-то промолчал о чужих преступлениях.

Повесть заканчивается ученым рассуждением о цыганском языке. Версия о том, что цыгане вышли из Индии, теперь общепринята.

Первый раз я читала эту новеллу еще в школе, и проблемы, в ней затронутые, казались мне бедами лишь экзотических островов в далеком прошлом.

А теперь оказалась, что для многих регионов нашей страны повесть очень актуальна. Молодой человек, чей род древнее, чем у многих английских герцогов, возвращается после службы в имперской армии в родную деревню, и узнает, что отец его убит, а на возмездие со стороны государства, на полицию и следователей надежды мало. Родня подстрекает, согласно древним обычаям, взять дело мести в свои руки, а потом уйти «в лес» (на Корсике — в заросли кустарников, «маки»), тем более, что крестьяне здесь подкармливают бандитов, а сдать их жандармам — гнуснейшее из преступлений. Прекрасная же европеянка, влюбившаяся в этого горного аристократа, лишь чудом избегает пули. Зато брак с ней поможет аристократу и его сестре, носительнице древнего местного искусства (причитания над мертвыми), выбраться со своей, прямо скажем, диковатой родины.

Рассказ очень вторичный, очень неоригинальный, но до чего же добрый и наивный.

Недавно этот рассказ вдруг стал предметом общественной дискуссии: стоит ли включать в школьную программу рассказ, воспевающий супружескую измену. Но как раз измены в рассказе и нет, а есть тоска о несбывшейся любви. Есть человек, который много лет не решался признаться любимой женщине в любви, не хотел разрушать чужую семью и причинять горе чужим детям, а теперь горько раскаивается в том, что поставил что-то выше любви (а о возможном горе детей уже не вспоминает). Вот и повод поговорить с детьми: когда герой был мудрее. Когда не разрушал чужую семью или когда горевал о несбывшемся?

А еще в рассказе есть женщина, которая боится венчаться с пьяницей, но готова «жить так». Теперь таких миллионы, и мужчин и женщин. Стоит поговорить с детьми, разумно ли такое поведение.

Еще интересная деталь: герой думает: «Что я дам любимой? Такую же скучную жизнь, как и с мужем? Вот если бы я... боролся за свободу родины...» И не приходит ему в голову, что тот, кто борется за свободу родины, не имеет права думать о любви, ибо его возлюбленная быстро может оказаться заложницей... доблестных органов. Или в тогдашние патриархальные времена доблестные органы еще не брали заложников?

В СССР издавалось много книг о сталеварах, но читателям почти все они казались ужасно скучными. В рассказе есть осознанная игра с этими советскими стереотипами, которые читатель старше сорока лет сразу же узнает. Но как же радостно теперь читать рассказ о том, как люди разных национальностей занимаются созидательным трудом, а не разрушением.

Пишут, что в СССР не было уже средневекового обычая отпускать преступника, если казнь не удалась по техническим причинам. Пишут, что недостреленного все равно бы расстреляли уже через десять минут.

Но строчка «Но был ОДИН, который не стрелял» для меня все равно давно уже одна из основ моего личного кодекса чести. «Все стреляют, а ты не стреляй». И я молю Господа о возможности однажды по-настоящему кого-то спасти!

Английский натуралист шотландского происхождения Джон Мьюр однажды, действительно, был застигнут снежной бурей, когда проводил измерения на склонах спящего вулкана Шаста в Калифорнии. Он провел ночь на краю горячего сернистого источника, ежеминутно рискуя погибнуть от холода (из-за снежной бури) или ожогов (слишком долго пролежав в горячем источнике).

Мистическое откровение, которое он пережил во время этих физических мучений, грандиозные видения далекого прошлого и далекого будущего — скорее всего, плод творчества Робинсона. Но эти видения были бы неудивительны для Мьюра, чьи религиозные и философские взгляды включали в себя благоговение перед природой вообще, и горами в частности. «В природе мы слышим голос Бога», писал он. А вот отец Мьюра (и об этом упоминается в рассказе) считал грехом все, что отвлекает от чтения Библии.