Это была не фиеста, не торжественный случай, а просто обычный вечер, который можно провести у Джоуи. Португалец вёл недурственные дела с этими скитальцами семи морей, и иногда они невольно помогали существенно увеличить и мой собственный доход, который, смею вас заверить, довольно скуден. Я писатель; не слишком хороший, однако из тех, чьи описания каких-либо краёв не подвергаются сомнению, даже когда я изображаю сцены в далёких пустынных землях или водах, которые я никогда не видел и не собираюсь посещать. Я собираю случайные слова, обронённые над потрескавшимся красным деревом бара Джоуи, немногие фразы, которыми обменивался с одурманенным моряком или пьяным скитальцем пустынь, и таким образом могу собрать ядро сюжета, который, впоследствии сверившись с потрёпанной энциклопедией, может быть развит до прибыльной новой истории, иллюстративной статьи или рассказа. Многие из россказней, которые я слышу, разумеется, враньё, сочинённое в процессе вакханалии, чтобы произвести впечатление на даму вечера, но иногда я встречаю обветренного авантюриста, чьи слова звучат правдиво; и хотя мой разум порой восстаёт, пока я его слушаю, вынужден признать в глубине души, что верю в услышанное, слышу рассказ о реальных событиях, порождённый отнюдь не винными парами. Более цивилизованные люди читают эти вещи позже и смеются — когда истории уже приведены в удобную форму печатного текста. Их на какое-то время забавляет сумасбродный писатель и его накачанное опиумом воображение. Поэтому они и смеются. Я развлекаю их; мои издатели платят мне за это. Интересно, стали бы они смеяться так же искренне, если бы могли видеть, как я, стиснутые кулаки, вспотевшие лбы над этими измученными миром лицами, дикие глаза человека, чей разум оторван от безопасности нечастых удовольствий, чтобы сосредоточиться на какой-то далёкой сцене абсолютного ужаса...

Я верю, что хотя бы один человек из тысячи, ходящих сегодня по земле, действительно считает, что существует основа, слабое зерно истины в каждом из тех старых мифов, которые историки передали нам в своих причудливо выписанных иероглифах, в легендах, передававшихся из уст в уста, когда мир был молод и записи велись не так хорошо. Как бы грубо мы ни истолковывали их значения, какими бы фантастическими они ни казались утончённому космополиту, я рискну принять или признать наличие крупиц правдивости в большинстве мифологических легенд. Перед лицом того факта, что так много поколений безоговорочно верили в Минотавра, Медузу и Ясона с Золотым Руном, я уверен, что они или их аналоги действительно существовали в той или иной форме в прошлые века.

Таким вот образом я размышлял, облокотившись на барную стойку таверны Португальца, возможно, потому, что какое-то внутреннее чувство ставило под сомнение мою проницательность как писателя, или, возможно, потому, что душная, наполненная дымом атмосфера притона и скверный виски, который я потягивал (чтобы поддержать образ), влияли на мой рассудок, когда креолка, вернувшись с короткого свидания, состоявшегося в верхних помещениях заведения Джоуи, коснулась моего локтя и вернула меня к осознанию непосредственного окружения.

— Как насчёт выпивки? — спросила она, сверкнув белыми зубами в том, что должно было означать провокационную улыбку.

— Нет. Уходи! — Мне не нужно было слушать её историю; я слышал подобные тысячи раз. Её спуск в инферно был написан у неё на лице.

Кто-то тяжело навалился на мои рёбра слева.

— Эй! — воскликнул хриплый голос. — Ты выглядишь как подходящий парень, моряк! Как насчёт того, чтобы купить старику глоток, прежде чем он отправится домой? Всего один, приятель. Я на мели.

С первого взгляда я смог убедиться в правдивости его заявления. У него явно не было ни гроша за душой. Его одежда, если присмотреться хоть на мгновение, демонстрировала зримое доказательство этого утверждения; вероятно, у него не было дома, куда он мог бы направиться, ибо ткань его поношенного костюма была запачкана сажей переулков и песчаной почвой парковых дорожек. Грязь покрывала все его пять с половиной футов роста вплоть до рваного воротника, и, если я не ошибался, лежала и на коже его тощей шеи. Потрёпанная и скомканная матросская фуражка с оторванным козырьком уныло сидела на макушке его измождённого, изборождённого морщинами от виски, обветренного лица. Его кустистые брови почти сходились над хищным крючковатым носом, очевидно, раскрасневшимся от обильных возлияний. Тяжёлая угольно-чёрная прядь свисала между его глазами, как откинутые назад стянутые в пучок волосы. Однако именно его глаза убедили меня, что он ещё не совсем пьян; они были спокойными, не затуманенными, в них светился тревожный ум, присущий глазам животных.

— Ну как, мистер? — спросил он тревожно. — Всего один стаканчик?

Он выпил не так много, чтобы после второго брошенного на меня взгляда не заметить, что, несмотря на мою одежду, я на самом деле не был моряком. Его проницательный взор задержался на моих ногтях, которые не были расколоты суровой работой в открытом море, и я увидел, что даже грязь, которую так тщательно втёр в их кончики, не могла обмануть его.

— Мистер тоже предупредил меня.

Я заколебался.

— Кошон*! Порождение дьявола! — Это был усатый Франсуа, самый дюжий из громадных официантов Джоуи. С противоположной стороны бара он швырнул в моего собеседника грязное, пропитанное пивом полотенце. — Убирайся! Вон! Не беспокой посетителей, свыня!

* Свинья (фр.).

Движением, настолько стремительным, что даже я, вероятно, единственный трезвый человек в радиусе дюжины футов, оказался слишком медлительным, чтобы остановить его, мой проситель перебросил верхнюю часть своего тела через стойку, поставил изодранный ботинок на скользкую и опасную поверхность её поручня и поднёс острый карманный нож к кадыку Франсуа.

Привыкший к быстрым действиям, Франсуа оказался ошеломлён внезапностью движений этого человека.

Голос маленького человечка был хриплым от выпивки, но каким-то образом ему удалось приобрести звонкий резонанс, который совершенно точно отсутствовал, когда он попрошайничал.

— Обезьяна! Извинись немедленно, слышишь? Можешь называть меня собакой, но если ты не дашь мне подходящего оправдания для того, чтобы обзывать меня свиньёй, я перережу тебе глотку от штирборта до бакборта!

Люди, находившиеся поблизости, внезапно обратили внимание на эту сцену и повернулись, чтобы поглазеть. Франсуа был известен как сильный и опасный человек; среди толпы, обычно собиравшейся перед баром Джоуи, ходили слухи, что он когда-то был апашем, убившим немало жертв. Зрелище тощего бродяги пяти с половиной футов ростом, всерьёз угрожающего мускулистому Франсуа, поразило их. Поза атакующего свидетельствовала, что его намерения искренни, и смертоносность его нападения была очевидной, судя по сосредоточенному взгляду, который Франсуа устремил на сверкающее лезвие, находившееся в такой непосредственной близости от его шеи — в самом деле, очень близко, — что напряжённые усилия официанта, пытавшегося взглянуть на опасное остриё, заставили его выглядеть косоглазым.

Тем не менее этот человек не мог извиниться. Если бы он это сделал, то потерял бы лицо и, вероятно, своё положение главного улаживателя проблем между посетителями у Джоуи.

Я решил вмешаться.

— Приятель, — сказал я, — спускайся и забудь об этот. Выпьем по несколько стаканчиков. И не вздумай резать этого гарсона. Франсуа — мой друг и самый эффективный подаватель вина (последние слова я произнёс на скверном французском).

Франсуа просиял над сверкающим лезвием. Его лицо было сохранено. Думаю, что и его жизнь тоже была спасена.

— Конечно, конечно! — воскликнул он. — Я безутешен, месье! Ошибиться и принять вашего друга за… за другого! Тысячу раз пардон! Я склоняю голову; это самое… самое… десять тысяч…

— Тысячи хватит, лягушонок, — сказал маленький человечек. Он проворно соскользнул обратно на пол, и его нож волшебным образом исчез в какой-то дыре рваной одежды. Но я заметил, что он не спускал глаз с Франсуа, несомненно, ожидая вполне возможного появление кинжала или бандитской дубинки.

— Бутылку красного за столик, — поспешно распорядился я. У меня не было желания ввязываться в драку у Джоуи, не только из-за опасных последствий, но и потому, что драка могла навсегда закрыть для меня этот источник материала, который я так ценил. Минуту спустя мой новый друг и я сидели за угловым столиком, где шумная суета, царившая в центральной части бара, была заметно приглушена для наших ушей. Он ухмылялся, и на его изборождённом морщинами лице над изрезанной поверхностью стола было написано дружелюбие.

— Меня зовут Сэм Мерсер, — объявил он, быстро наливая второй стакан шипучки вслед за тем, который он осушил, прежде чем я успел отхлебнуть из своего. — Из Норфолка... но очень давно. Много ветра надуло в мои паруса с тех пор.

Вино почти сразу оживило его. Его глаза приобрели хитрый блеск, и он более внимательно оглядел меня.

— Что у тебя за дельце, мистер? Я вижу, ты не из местной публики; у меня есть глаза, есть!

— Здесь меня зовут Брайти, — отчаянно ответил я ему. — Я часто сюда прихожу.

— Зачем?

— Возможно, по той же причине, что и ты. Ты пытаешься говорить, как портовый бродяга, но готов поспорить, что если бы ты захотел, то мог бы свободно говорить на приличном английском!

Его глаза сузились.

— Что заставляет тебя так думать, мистер?

— Ну например, если бы ты действительно был таким типом, то произнёс бы «что» как «чё» или «чо». Ты забываешься. И это только один пример.

Мне пришлось довериться ему, рискнуть, положившись на его проницательную милость; потому что если сомнительные посетители Джоуи прознают, что я только изображаю нищеброда из трущоб, а сам из богатеньких, это могло привести к катастрофе, возможно, физическим повреждениям, а также к потере моих привилегий говорить с выбранными персонажами. Меня никогда прежде не разоблачали в моей выбранной роли, и я был несколько смущён, обнаружив, что такой, казалось бы, дискредитированный тип, как Мерсер, смог распознать, кто я на самом деле. Поэтому я стал тянуть время.

— Послушай, — сказал я тоном, который, как я надеялся, был доверительным. — Говори потише, и я куплю тебе столько вина, сколько захочешь — или чего покрепче.

Он причмокнул своими потрескавшимися губами и многозначительно вылил остаток бутылки в свой стакан.

— Ты сыскарь?

— Нет, писатель. А теперь будь добр, держи язык за зубами, ладно?

— Что тебе нужно в таком притоне?

— Я собираю здесь материал для рассказов.

— Бумагомарака, да? Что ж, ты не так уж в этом плох, мистер. Да и вид совсем не такой тупой, как у некоторых из этих мнящих о себе невесть что мешков с костями. Если у тебя хватит ума держать рот на замке, пока я треплюсь, и есть запасец кармане, чтобы вино лилось рекой, я расскажу тебе историю, от которой у тебя волосы дыбом встанут — как и у меня. Что скажешь?

— Мне было бы интересно, кроме того, что...

— Я нечасто рассказываю это, потому что люди начинают думать, будто я немного тронутый. Может быть, так и есть, если подумать, и возможно, ты бы тоже оказался таким, если бы увидел то, что видел я. Мне также не хочется трезветь после того, как я об этом расскажу, потому что, хотя всё произошло десять или больше лет назад, я иногда вижу этот проклятый остров так же ясно, как если бы это произошло сегодня! Хочешь послушать?

— Что ж, пока это не выглядит старым трюком с испанским пленником или схемой наживки с золотыми рудниками, жемчугом или рубинами махараджи. Валяй.

— Ничего подобного. И тебе не придётся вкладывать ни копейки, кроме стоимости вина — если только тебе это не будет стоить ночи в ночлежке. Я мог бы наплести много небылиц; мне довелось много слышать, да и сам придумал несколько. Но сейчас я говорю правду, мистер; я видел произошедшее своими глазами, и молю бога, чтобы всё это оказалось неправдой. Но моя память слишком хороша…

Мы спускались вниз по побережью от Афин, [начал Мерсер] на ржавом вольном пароходике с обычной командой прибрежных бродяг, которых можно найти на этих цыганских судах. Ты, наверное, знаешь, что такое вольный пароход; иногда он не видит своего родного причала по пять и больше лет — чаще всего больше, — потому что берёт любой груз, который сможет найти в любом заброшенном порту или дыре на берегу реки, и готов доставить его в любое другое жалкое место, если заплатят, чтобы он туда добрался. Когда он становится слишком ржавым, владельцы или капитан топят его ради страховки. Если тебе интересно, он носил имя «Дева Лондона», когда я присоединился к команде, но это было недолго, потому что в Афинах, пока мы разгружали оборудование для ветряной мельницы, один из ящиков сломался и высыпал славный ассортимент автоматов Томпсона прямо под носом у портовых властей. Мы заплатили взяточникам кучу денег, чтобы нас отпустили. В море мы закрасили буквы на борту и сменили название на «Орлеанская красавица» по приказу капитана Льюэлла. Затем мы снова двинулись вдоль побережья, прежде чем эти грязные инострашки передумают и решат нас вернуть.

Капитан Льюэлл был лайми*; один из самых умных англичан, которых я когда-либо знал, и отличный контрабандист. Он мог бы убедить таможенных инспекторов, что слон — это выцветший воздушный шар. Но у него был ужасный характер, и он избил парочку парней в первый же день в море, потому что был зол из-за потери груза оружия и к тому же изрядно раскошелился по этому поводу. Он был из грубиянов старой закалки.

* Прозвище английских моряков.

Когда кок нашёл безбилетника, прячущегося за ящиками с консервами, то сначала рассердился, потому что парень съел часть припасов, но не был так зол, как капитан Льюэлл. Я был одним из тех, кто отвёл парня в каюту капитана, так что знаю.

Надо отдать должное парню; он не был напуган. Он не сопротивлялся, хотя мы толкали его довольно грубо, поскольку сначала думали, что он может быть шпионом, засланным в нашем последнем порту, и замышляет недоброе. Он не был греком, но мы не были уверены, на что может решиться в те дни любой человек. Парни из Франции оказались уволены из армии, и три четверти из них оказались без дела. Работа, которая, как им сказали, заключалась в спасении мира во имя демократии, закончилась, и довольно многие из них не знали, чем заняться дальше. На очереди были случайные заработки, даже если это означало работать на инострашек. Они распробовали вкус азарта и всё ещё были голодны.

У этого парня были широкие плечи и пара узловатых рук, от которых я старался держаться подальше, на случай, если он всё-таки разозлится. Его кожа была светлой, как у младенца, а длинные жёлтые волосы развевались по всему лицу, пока мы тащили его по палубе. Росту в нём, должно быть, было футов шесть, и весил он соответственно. Рядом с ним мы все казались карликами. Каждый его фунт был сплошными мускулами, и он мог бы некоторое время таскать за собой всю эту прибрежную команду пивных брюханов, прежде чем они смогли бы задавить его весом, но он лишь посмеялся над нами и пошёл без лишнего шума.

Старина Лью, хромой и с единственным оставшимся пальцем на правой руке, но достаточно быстрый, чтобы ткнуть им человеку в глаз, прежде чем противник успеет пошевелиться, шёл впереди и косился через плечо на пленника. Я заметил, что Лью выглядел как-то странно, но он, знаете ли, временами был странным на всю голову и очень суеверным. Довольно скоро он отстал от меня и прошептал уголком рта:

— Сэм, это Иона! Жаль, что мы его нашли! Он несёт с собой несчастье, Сэм!

— Хочешь сказать, что он станет акульей приманкой, как только капитан его увидит? — спросил я его.

Старый Лью пожал плечами.

— Пойди и посмотри ему в глаза, — сказал он.

Чтобы уважить старого дурака, я проскочил вперёд, откуда мог видеть лицо парня. Пленник заметил меня и ухмыльнулся.

— Привет, коротышка, — сказал он.

Я не ответил, потому что увидел то, что хотел показать мне Старый Лью. Один глаз безбилетника был глубокого синего цвета, а другой, левый — коричневый! Согласно неписаному морскому кодексу, старик был прав! Человек с разноцветными глазами приносил несчастье. Мы не смеёмся над этими верованиями. Я знаю, что они могут показаться забавными сухопутному человеку, но некоторые из нас, стариков, видели, как они сбывались слишком часто, чтобы больше не смеяться над этим.

Как я уже говорил, капитан был в дурном настроении, и когда мы постучали, то, думаю, помешали ему выпить ежечасный виски с содовой, что было плохо для всех. Я услышал дребезжание стекла и хлопок ящика стола, прежде чем он прорычал:

— Да, что, чёрт возьми, опять такое?

Мы поняли, что теперь можно войти.

Капитан не всегда говорил так. В порту он использовал обычную речь простого моряка, потому что тогда всегда был трезв и знал, что говорит. Ему приходилось вести себя так, имея дело с хитрыми обезьянами, с которыми нам приходилось работать, но один или два раза, когда мы были далеко в море, и он мог позволить себе освободиться от ограничений (чего не могут позволить большинство капитанов, находясь в море), выдавая какой-то чертовски изысканный язык, разговаривая сам с собой, как это делают некоторые люди, когда думают, что они одни и на тысячу миль вокруг нет никого — или, может быть, как некоторые из бродяг, читающих стихи над стаканом какого-нибудь алкогольного напитка.

— Чёртов безбилетник, ха! — выругался он, после того как мы объяснили ситуацию. Он уставился налитыми кровью глазами на большого блондина, и его прокуренные усы ощетинились, как старая расчёска. Я видел, что он немного пьян. — Ну, он может работать на камбузе у кока или прыгать за борт, и мне всё равно, что он выберет! Вот что поможет его обломать.

С этими словами капитан рванулся вперёд и, несмотря на то, что был пьян, нанёс один из тех апперкотов, которыми был знаменит. Безбилетник повернул голову на дюйм, так что удар лишь скользнул по его подбородку, но я знал, что его челюсть всё равно будет болеть. Однажды я не успел увернуться...

— Моё имя, — сказал блондин так спокойно, как будто ничего не произошло, — Чарльз Брайтон.

Вот так просто, как будто он не попал в передрягу на одном из самых суровых вольных пароходов, на которых мне когда-либо посчастливилось плавать, и не стоял перед обезумевшим от виски лайми, готовым сорвать на нём злость. Он был мужчиной, вне всякого сомнения, этот человек с детским лицом и разноцветными глазами, и моё сердце потянулось к нему, Иона он или нет.

— Что значит имя?* — спросил капитан, пошатнувшись и опёршись задом на свой стол. Мы со Старым Лью косо посмотрели друг на друга, потому что голос капитана каким-то образом изменился и стал более величественным, как это всегда бывало, когда он говорил сам с собой. Я посмотрел на парня, который называл себя Брайтоном, и увидел, что его глаза сузились, улыбка исчезла, и он смотрел на капитана с какой-то заинтересованностью, как человек, глядящий на полупустую бутылку, которую, как он только что обнаружил, не допил прошлой ночью.

— Что значит имя? — повторил капитан.

Совершенно без предупреждения этот Брайтон начал говорить совсем как капитан Льюэлл, тем же странным напевным тоном. Вот что он сказал, мистер. Не знаю, почему я это запомнил, поскольку не могу понять всего, что это значит, но тогда это звучало красиво, как храмовые колокола в Кантоне. Мы держали его, взяв за руки, когда он начал:

Но человек,

Но гордый человек, что облечён

Минутным, кратковременным величьем

И так в себе уверен, что не помнит,

Что хрупок, как стекло, — он перед небом

Кривляется, как злая обезьяна,

И так, что плачут ангелы над ним,

Которые, будь смертными они,

Наверно бы до смерти досмеялись.**

Разве это не шикарно звучит, мистер? Он даже научил меня, как произносить эти слова. Например «кратковременным». Я наблюдал за ним очень внимательно, но ни разу не поймал его на том, что он смеётся надо мной. На самом деле ему, казалось, нравилось мне всё это рассказывать. Он сказал, что это Шекспир.

*«Ромео и Джульетта» (Что значит имя? Роза пахнет розой, Хоть розой назови её, хоть нет. [пер. Б. Пастернака])

** «Мера за меру», акт 2 сцена 2. Пер. Т. Щепкиной-Куперник.

Но капитан Льюэлл, услышав это, чуть не соскользнул со стола на пол. Он схватился за стену, и его лицо стало белым, как смерть. Когда он снова заговорил, то словно задыхался и заикался.

— Ты… ты не бродяга! — сказал он безбилетнику. — Ты жил среди порядочных людей. Ты был в...

— Гарварде, — сказал Брайтон.

— Боже мой! — сказал капитан. — Присядьте, пожалуйста? Садитесь здесь. Виски с содовой? Сигару — лучшую гавану, вот они! Эй, вы, трюмные крысы! Убирайтесь отсюда! Вон!

Мы ушли, не зная, что сказать. Старый Лью похромал прочь, бормоча:

— Иона, как пить дать!

Примерно через пятнадцать минут капитан прорычал с верхней палубы:

— Мерсер, ты, креветка, заставь эту хорькомордую крысу, которая называет себя коком, приготовить еду для мистера Брайтона. Самую лучшую, какую он сможет, слышишь?

— Есть, сэр! — ответил я, спотыкаясь, двинувшись в сторону камбуза и удивляясь, почему, во имя Будды, безбилетник заслуживает капитанскую еду, выпивку и сигары только потому, что он мог читать какие-то диковинные стихи, которые не имели смысла. Я сам отнёс еду наверх; мне было любопытно, как старой деве.

Капитан обеими локтями упёрся в стол, который он перетащил в центр каюты, тот, на котором стоял старый, пронзительно визжащий фонограф, и я увидел сам аппарат, лежащий там, куда он его забросил в угол каюты. Бросил, заметьте! А ведь однажды он спихнул Старого Лью вниз по трапу просто за то, что тот протянул руку, чтобы прикоснуться к нему! У капитана на лице сияла широкая улыбка. Он также умылся. Его волосы (те, что осталось) были причёсаны. Я видел, что он трезвеет. Он махнул рукой, чтобы я поставил еду, которую с руганью готовил кок, на стол. Как только я это сделал, он пододвинул её безбилетнику с видом континентального официанта. Его глаза ни разу не повернулись в мою сторону; они были прикованы к парню Брайтону, как глаза умирающего моряка к Небесам.

— Лучшее, что у меня есть, мистер Брайтон, — сказал он. — Приношу свои извинения, но это лучшее, что у меня есть!

«Мистер», обращаясь к безбилетнику!

Я задержался так долго, сколько осмелился, чтобы услышать, какую историю расскажет этот парень, гадая, будет ли он уверять в честности и невезении, наблюдая за ним, развалившимся в лучшем кресле, которое только нашлось в каюте, и, несмотря на мои предубеждения, мне не могла не понравиться его улыбка и странная пара глаз, которые, казалось, соответствовали ей.

— Спасибо, вам, капитан Льюэлл, — сказал он. — Я безмерно ценю всё это, знаете ли! Вы очень гостеприимны, чтобы так встретить обычного, прокравшегося на борт безбилетника.

— Обычного? Пфф! — воскликнул капитан. — Двадцать лет я не разговаривал с джентльменом, мистер Брайтон. Представьте только — двадцать лет!

Я никогда раньше не видел капитана таким грустным; у него было непроницаемое лицо, выражение которого менялось только тогда, когда он злился. Тогда он рвался в драку, и я не осмеливался смотреть на него. Но теперь у него было лицо, как у наследника, чей дядя забыл оставить завещание.

— Как я уже говорил, капитан, — сказал Брайтон, сверкнув улыбкой, — я нахожусь в поисках — возможно, в неопределённых поисках, знаете ли. Но иногда я думаю, что силу ума можно использовать как компас.

Если «использовать» означало то, что я думал, то Брайтон был просто сумасшедшим. Я был просто уверен в этом.

— Да? — ободряюще поинтересовался капитан Льюэлл.

— Это может показаться вам странным, — сказал блондин, — и даже идиотским. Я ищу остров Ээя.

— Ээя? Ээя? — повторил другой, морща лоб. — Никогда не слышал… нет, то есть... Послушайте, мистер Брайтон! Вы же не имеете в виду мифический остров, упомянутый в «Одиссее»? Остров Чародейства? И богиню...

— И Цирцею, волшебницу! — закончил безбилетник.

— Вы меня разыгрываете? — спросил капитан, улыбаясь. — Видите ли, я ещё не проложил курс на Итаку.

Он, конечно, нёс кучу чепухи, подумал я.

— Нет, честно, не разыгрываю, капитан, — сказал парень. — Вот правда. Меня всегда увлекал Гомер и его современники, даже в раннем детстве. Мне никогда не приходилось работать, как моим друзьям; папенька слишком хорошо меня содержал. И всё это было скучно, знаете ли. В прошлом году мне надоело старое поместье, понимаете, и я сказал губернатору: «Я отправляюсь в небольшое путешествие». Он был так занят разработкой дополнительных законов для королевства, и без того перегруженного ими, что почти не обращал на меня внимания. Кроме того, мне двадцать семь, и я всегда делал, что хотел. Он сказал: «Ладно, бери яхту, друзей и достаточно сопровождающих. Ну или хотя бы одних сопровождающих, чтобы не портить мне политическую карьеру! Куда ты направляешься?» Я ещё не решил, поэтому сказал ему: «Может быть, я буду искать Святой Грааль или сформирую новый Крестовый поход, или открою Зачарованные Острова». Он ответил, смеясь, что, возможно, у меня недостаточно морали, чтобы продолжать поиск Святой Реликвии, но с достаточным количеством невезения я мог бы обнаружить Цирцею.

Здесь я, летописец, прервал его:

— Послушай, Мерсер! Почему ты иногда говоришь на жаргоне, на смеси портового и богемного сленга, а потом с такой лёгкостью переходишь на итонский акцент? Тебя нужно было учить произносить «кратковременным», однако такие термины, как «крестовые походы» или «Святой Грааль», не чужды твоему языку и так легко слетают с него. Ты же не запомнил всё, что сказал Чарльз Брайтон, не так ли?

— Я же сказал тебе, мистер, у меня ужасно цепкая память. Я могу вспомнить почти всё до дня своего рождения. Многие из этих слов ничего для меня не значили, но я просто запомнил, как они звучали, вот и всё. Неплохое вино, не так ли?

Это снова оказалась последняя его порция, оставшаяся в бутылке; услышав тонкий намёк, я поспешно подозвал официанта.

Затем [продолжил мой рассказчик] капитан начал смеяться. Он хохотал, пока его усы не встопорщились, хлопал ладонями по столу, пока посуда не заплясала в безумном веселье, и даже улыбнулся мне.

— Ха! Ха! — прорычал он. — Хорошо сказано, мистер Брайтон! На мгновение я почти поверил, что вы сумасшедший!

Брайтон продолжал улыбаться.

— Я бросил яхту, потому что, видите ли, Цирцея могла бы быть несколько удивлена, если бы я вторгся в её древние владения с машинным отделением, полным дизельного оборудования, и командой интеллектуалов, которые захотели бы осмотреть её платья или сравнить её с Гарбо, и устроился на работу инкогнито, в качестве обычного стюарда «Зелёной Линии»*. Если бы я начал вдаваться в подробности, вы бы удивились тому, что мне довелось увидеть. Например, я видел, как ваши пушки вывалились перед теми удивлёнными болванами там, на причале. Так что я дезертировал со своего корабля и перебрался на ваш, переодевшись бродячим матросом, пока вы всё ещё спорили с портовыми чиновниками. Вы выглядели интересно, и у меня есть деньги, чтобы заплатить за проезд. Я могу держать язык за зубами — можете не беспокоиться...

* Компания, занимающаяся морскими перевозками.

— Пожалуйста, пожалуйста, мистер Брайтон! — сказал капитан. — Никаких упоминаний о деньгах между джентльменами! Вы мой гость.

Я ахнул, услышав, как он отказывается от денег!

— В конце концов, я достиг широт Цирцеи и её скотного двора! — засмеялся этот сумасшедший блондин, этот бродячий авантюрист.

— При этом, считай, находясь среди свиней на этом корабле — за исключением их хозяйки! — огрызнулся капитан Льюэлл. Я понял, что он смотрит на меня. Поглощённый разговором, он не заметил моего бесцельного ковыряния, пока я слушал разговор, но теперь я каким-то образом привлёк его внимание и почувствовал себя мышью, ищущей спасения в своей частной щели, когда бежал к двери. Боюсь, мой уход оказался замечен, из-за крайней необходимости в бегстве.

— Мистер Мерсер, — вмешался я, — качество вина, по-видимому, подчёркивает ваше красноречие. Вы облагораживаетесь! Полагаю, что если вы выпьете достаточно, то сможете изъясняться с такой плавностью, которая сможет покорить толпы!

— Вино, — сказал Сэм Мерсер, — это удивительное изобретение, которое боги, должно быть, измыслили ещё до рождения человечества. Но вы перевернули умозаключение, мой друг; именно вино, а не красноречие, движет толпой. Тем не менее я не позволю ему овладеть мной, пока не закончу свой контракт с вами.

Я не стал спорить дальше; я уже был более заинтересован, чем царь Шехерезады.

В течение следующих десяти дней мы скользили по морю, как Старый Мореход с альбатросом на шее [как сказал мой новоиспечённый друг], и большую часть времени Чарльз Брайтон проводил в каюте капитана, а громкий рёв одобрительного смеха, раздававшегося оттуда, возвещал о том, что последний наслаждается остроумием бродяги. Несомненно, он описывал подробности своих авантюрных скитаний.

Брайтон проводил очень мало времени, общаясь с матросами, но за те несколько часов, в течение которых он находился рядом с ними, новый член команды успел добиться значительного прогресса среди сброда, собранного со всех семи морей, представленного на «Орлеанской красавице». Из-за его визитов в каюту они прозвали его «капитанским любимцем». Но в первый день после того как его обнаружили в качестве безбилетника, он побил мускулистого бандита, которого мы знали как Большого Турка, и матросы начали понимать, что он кто угодно, но только не любимец. Турок был задирой кубрика. На второй день Брайтон стащил бутылку из личного шкафчика капитана и разделил её со всеми, включая Турка. После этого Турок объявил, что он лично разорвёт на части любого, кто осмелится опорочить имя его товарища по кораблю.

Я никогда, ни до, ни после тех мирных дней, не наблюдал такой гармоничной команды, как на «Орлеанской красавице», и не знал человека, способного общаться как с офицерами, так и с простыми матросами, при этом сохраняя дружелюбные отношения со всеми сословиями, как Чарльз Брайтон. У него было преимущество в виде блестящего потока красноречия, которое он в мгновение ока мог переключить на многоязычный сленг дюжины наций. И беспечная, отчаянная манера, которая, как подсказывало его телосложение, была не просто позой.

Матросы быстро скрепили дружбу с ним. Только Старый Лью держался в стороне, отказываясь делиться своим вином и постоянно бормоча об Ионе. Но с другой стороны, Лью был тронутый.

Так прошли следующие десять дней. Ранним утром одиннадцатого, в одном дне пути от нашего следующего пункта назначения, где мы намеревались разгрузить остаток контрабандного оружия — того, что не было обнаружено властями, — один из вахтенных крикнул:

— Буруны по левому борту!

В море такой крик звучит тревожно, мистер. Это было особенно удивительно в то время, потому что мы считали себя находящимися далеко в море и вдали от любого побережья. Капитан выскочил в своём длинном нижнем белье, ругаясь и настаивая, что мы все сумасшедшие, и что на восемьдесят миль вокруг нас нет никакой земли, кроме как прямо вниз. Но слабый звук разбивающихся волн, разносящийся над водой, заставил его умолкнуть. В сером рассвете наступающего дня едва получалось различить тёмную массу, которая могла означать только поднимающийся берег, окружённый неизбежными белыми полосами, обозначающими наличие неровного прибоя. С картами или без карт, но вопреки всем координатам мы были очень близко к земле.

Когда мы бросили якорь, он опустился на семь коротких саженей*, прежде чем остановился. Капитан вернулся и принялся ругательски ругать свои карты. Мы с тревогой ждали, когда рассветёт. Мне казалось, что воздух несёт влажный, отталкивающий запах, и я почувствовал странное напряжение в сердце. Назовите это как хотите, предчувствием, инстинктом или шестым чувством, столь часто переживаемым человеком, привыкшим к опасному существованию, но факт в том, что я догадался: с этим островом что-то не так. Он угрожал мне на подсознательном уровне.

* Короткая морская сажень (fathom) – морская единица измерения глубины, равная 6 футам (1,83 м.).

Однажды показалось, что я увидел гигантский, веерообразный белый свет, поднимающийся из центра этого тёмного пятна на океане, словно луч прожектора, нацеленного в небеса, но когда я в волнении указал на него, он уже исчез, и команда заговорила о своём неверии в «видения».

У нас не было возможности определить наше местоположение или выбрать курс. Мы совершенно безнадёжно заблудились у неведомого берега! Любое движение могло привести к столкновение со скрытым от глаз рифом или к тому, что мы уткнёмся носом в песчаную отмель, лежащую всего в нескольких дюймах под поверхностью воды. Так что мы ждали рассвета.

Наступивший день явил нам свинцовое небо, на котором не было видно никаких следов восходящего солнца, и моросил лёгкий моросящий, удручающий дождь. Туман дрейфовал вокруг нас призрачными слоями, которые, казалось, протягивали цепляющиеся пальцы к бортам, как будто мгла скрывала в себе материальные тела потерянных душ, ищущих плотское пристанище.

Но по мере того как небо светлело, мы смогли рассмотреть остров. Я и сейчас способен видеть его так же ясно, как видел его тем проклятым утром, несмотря на виски, вино и прошедшие годы. Он был незабываем. По чистой случайности мы бросили якорь прямо напротив узкого прохода в окружающем его рифе, через который, если повезёт, могла бы пройти лодка; влево и вправо тянулась непрерывная линия иззубренных скал. Сам остров, предположительно около мили или меньше в диаметре, выглядел непривлекательно.

Густая растительность, в основном кустарниковая, доходила почти до самой кромки океана, а песчаный пляж простирался всего на несколько футов в ширину. Заросли были подобны джунглям по своей густоте; даже издалека мы ясно видели переплетённые ветви низкорослых деревьев и скрученные усики змеевидных лоз. Ближе к центру этого необычно плоского острова поднималось небольшое возвышение, окружённое либо густой группой деревьев, либо, возможно, высоким кустарником. Нигде не было видно ни малейших признаков присутствия животных или людей, а жуткий тёмно-зелёный цвет поразительно угнетающе действовал на нервы.

Команда была суеверной, как и все моряки в той или иной степени, и несколько матросов восклицали по поводу явного отсутствия птиц. Один из них выдал парадоксальное замечание:

— Этот чёртов зелёный цвет наводит на меня хандру!

Я слышал о различном влиянии цвета на человеческую нервную систему — как красный возбуждает безумие, а синий вызывает уныние. Не могу вспомнить, что должен делать зелёный. Но говорю вам, эта тёмно-изумрудная стена, простирающаяся на четверть мили, возвышающаяся как безмолвное, но чувствующее разумное океаническое существо над свинцовыми водами окутанного туманом моря, превзошла все ужасы, описанные Данте или начертанные Доре. Она несла угрозу неизвестности, какой-то причудливой порочности, а это иногда хуже, чем реальность. Если бы там был хотя бы единственный всплеск какого-то более яркого оттенка, единственное крошечное пятно радужных тропических цветов, чтобы уменьшить эффект бесконечного однообразия, возможно, иллюзия, которую мы испытали, рассеялась бы. Но ничего подобного не было. Ничего не было, кроме большого зелёного пятна там, где, по всем данным морских приборов и бывавших в этих водах моряков, должна была быть только вода.

Я знаю, что капитан Льюэлл до сих пор сожалеет о приказах, которые он отдал тем утром десять лет назад. Возможно, его люди сожалеют ещё больше, потому что они подчинились им. Но понимаете, как я уже сказал, Хью Льюэлл был тираном в море, и они привыкли выполнять его команды.

— Лью, — сказал он, — и... дай-ка подумать… ты, Турок, вы отправитесь на берег и наполните баки водой. На таком зелёном острове должна быть вода.

Двое выбранных не возражали, хотя полное молчание их товарищей по кораблю уже самим фактом абсолютной тишины являлось невысказанным протестом решению капитана. Эти моряки были храбрыми, испытанными людьми; возможно, порочными и беззаконными в своих поступках, но тем не менее закалёнными в горниле опасности и, следовательно, осторожными. Они чувствовали опасность на острове. Предчувствие, или как бы вы это ни назвали, является реальным и признанным фактом для странствующих авантюристов.

— Мистер помощник, — продолжил капитан Льюэлл, — возьмите ключ от нашего арсенала из второго правого ящика моего стола и выдайте Лью и Турку по винтовке — и револьверы, если пожелают. Сомневаюсь, что огнестрельное оружие окажется необходимым, поскольку я не могу обнаружить никаких признаков туземцев или диких зверей, но мы будем действовать осторожно.

— Прошу прощения, капитан, — сказал Старый Лью. — На этом берегу не будет нужды в ружьях. Что бы ни жило на этом клочке ада, обычный свинец не причинит ему вреда!

— Ты снова замечтался, Лью, — проворчал капитан. — Тебе уже чудится всякое — или это туман так влияет. Не будь глупцом! Живо, пока я не оторвал тебе уши!

— Есть, сэр, — сказал Старый Лью.

Но выражение его лица не изменилось. Я отвернулся. Неприятно видеть, как человек, в самообладании которого ты был уверен, внезапно разваливается на твоих глазах, и я думал, что Лью находится на грани истерии. Он скрывал это, как мог, пряча предающие его затуманенные глаза и дрожащие руки, и я не мог не восхищаться им. Турок же был слишком глуп, чтобы разобраться в эмоциях.

Снабжённые винтовками, боеприпасами и контейнерами, необходимыми для транспортировки воды, Лью и Турок отправились в путь сквозь клубы тумана; Лью с губами, сжатыми в мрачную тонкую линию, а Турок явно пытался изобразить на своей пивной ряхе что-то вроде беззаботного выражения. Оба этих человека были напуганы, но вы могли бы вырезать сердце у любого из них, прежде чем они признались бы в этом.

Остров оставался таким же тихим и мрачным, как раньше; я старался не смотреть на него, но с таким же успехом мог бы попытаться игнорировать тигра, преследующего меня в джунглях Камбоджи. Я следил за этими двумя ничтожными фигурами (они действительно казались маленькими издалека, когда вытащили лодку на берег и двинулись к линии кустарника — даже рослый Турок) и не мог не думать, что я, лишь я один, ответственен за отправку их душ в опасность, в среду миазматического зла, исходящего из этого места.

— Одну минуту, мистер Мерсер [снова прервал я]. — Верно ли я понимаю, ваши слова, что, это именно вы отправили их? Мне казалось, вы сказали, что приказы им отдал капитан Льюэлл.

— Ошибка в речи, мистер, — ответил Мерсер. — Я, должно быть, одурманен вином. И к тому же это очень хорошее вино. Не выпить ли нам ещё бутылочку?

— Ваша фразеология, кажется, улучшилась, благодаря ему, — сказал я. — Конечно, мы выпьем ещё бутылку. Непременно. Возможно, после того, как я выпью стакан или два, то смогу понять вашу двойную личность.

— Вы хотите, чтобы я продолжал? — Его тон был высокомерным, и я видел, что он пьянеет. — Вы хотите услышать остальную часть моей истории?

— Естественно! — Я испытывал тайное удовлетворение.

Старый Лью и турок так и не вернулись [продолжил мой собеседник]. Мы прождали час, два, три, но зелёная завеса так и не шевельнулась, чтобы явить двух мужчин, тащащих контейнеры с водой. Солнце стало слабо различимым в рассеивающемся тумане. Матросы шептались между собой, и даже помощник нервно постукивал кончиками пальцев по поручню. Я сам начинал нервничать, но, сами понимаете, не мог этого показать.

Брайтон совершенно спокойно стоял у борта и, как мне казалось, старался пронзить туман взглядом своих разноцветных глаз. Он не высказал никаких замечаний в дополнение к тем, что делали перевозбуждённые моряки. Он был, понимаете ли, джентльменом, и хотя изо всех сил старался дружелюбно общаться с матросами, инстинкты мешали ему, и он не мог подавить врождённые правила поведения, предписанные предками, которые не были мародёрами. Он мог быть авантюристом, но никогда не смог бы стать успешным вором; это была черта, которую он не мог подавить, как я не могу не поднять этот бокал вина. Зная его, как знал я, помня историю о его происхождении, поднимаю ещё один…

Кое-кто из команды начал бросать злые взгляды в сторону терпеливого капитана Льюэлла, который всё ещё неподвижно стоял на мостике. Это было не потому, что они собирались обвинить его в любом несчастье, которое могло случиться с Лью или Турком, а просто как пример необъяснимой логикой глупости, которая возникает при сомнении или стрессе. Они хотели возложить вину за любую неудачу на более широкие плечи начальника. Капитан уловил их мятежный настрой и быстро подтвердил свою власть. Он был человеком, который мог убивать голыми руками, жестоким лидером воров, но о нём никогда не говорили, что он пошлёт даже самого низшего члена своей команды туда, куда не решился бы пойти сам.

— Спустить вторую лодку, — сказал он. — Я посмотрю, что там не так. Выдайте ещё раз оружие, пожалуйста, мистер помощник. Не хотите ли составить мне компанию, Мерсер? Вы совершенно свободны отказаться, знаете ли.

Он не был пьян, а значит, что-то ещё должно было побудить его вести себя так вежливо.

— Есть, сэр, — сказал я. Нервы капитана были напряжены, и я не смел отказаться.

Внезапно Чарльз Брайтон оказался перед всеми нами, его светлые волосы развевались под порывами ветра с моря.

— Если вы не возражаете, капитан, я тоже хотел бы пойти, — сказал он. — Я вызываюсь добровольцем.

Капитан Льюэлл рассмеялся. Когда начинались неприятности, он становился морским разбойником и забывал о джентльменских манерах.

— Чарльз, вы можете бродить по всему миру, но я сомневаюсь, что найдёте свою Цирцею на таком острове, как этот.

— Ну, — сказал Брайтон, — я посмотрю.

После того как мы легко преодолели последнюю волну, ведущую к проходу в рифе, то смогли достаточно мягко причалить. Брайтон небрежно спрыгнул в воду, погрузившись по колено, чтобы вытащить лодку на песок. Лодка, на которой прибыли Старый Лью и Турок, была рядом, и мы могли видеть следы, которые они оставили перед тем, как войти в кустарник. Прежде чем мы вошли в лабиринт листвы, я остановился, чтобы оглянуться на «Орлеанскую красавицу». Я ничего не мог с собой поделать; возможно, мои спутники думали, будто я проявляю слабость, но дело заключалось в том, что я почувствовал, как покидаю безопасную якорную стоянку, чтобы дрейфовать возле грозного кораллового рифа. И я всё ещё помню далёкие белые пятна, которыми были лица команды, когда они склонились над бортом, чтобы следить за нашим продвижением.

— Странная растительность для этих мест, не так ли? — произнёс Брайтон.

Это было верно. Я никогда не видел столь жутко искривлённых деревьев, с ветвями, которые извивались, как корчащиеся змеи, или с такими странными треугольными листьями, как у тех, что росли на этом острове. Теперь, когда мы подошли ближе, они не казались полностью зелёными; некоторые из листьев имели красную сетку, узор крошечных ярких прожилок, хаотично разбегающихся под странными углами. Ни один из них не казался похожим на другой. Должно быть, на меня подействовали запахи джунглей, с которыми мы здесь столкнулись, ибо мне пришла в голову мысль, что цвета кустарников постоянно менялись, как у некоторых виденных мною ящериц, легко способных сливаться очертаниями и окраской с окружающей средой. У меня мурашки побежали по спине от этого, скажу я вам.

Следы Лью и Турка привели нас к пролому в зелёном барьере. Брайтон бросился вперёд по узкой тропе, и нам с капитаном не оставалось ничего другого, кроме как следовать за ним. Тропа была узкой, едва ли полтора фута в ширину, огороженная выступающими ветвями и вьющимися лозами и закрытая сверху переплетёнными зарослями, так что практически превратилась в туннель, прежде чем мы продвинулись на дюжину футов. Земля под ногами была мягкой и топкой, а воздух странно тёплым. Лишь время от времени мы видели открытое небо. Иногда на нас падал солнечный свет, и мы поняли, что туман исчез.

— Смотрите! — воскликнул Брайтон, указывая на точку в нескольких дюймах перед собой. — Здесь есть какие-то животные!

Что-то ранее пересекло тропу, выйдя из одной зелёной стены и войдя в другую. Оно оставило отпечатки на болотистой дорожке, маленькие следы, которые могли принадлежать представителю семейства кошачьих или, может быть, оленёнку. Из-за грязи мы не могли точно сказать, какому именно типу животных принадлежат эти следы, но я думаю, что все мы были втайне рады обнаружить свидетельство естественной жизни на этом странном острове. Я всё ещё удивляюсь, чувствовали ли другие то же, что я сам. Мне казалось, что я пересекаю тропу, ведущую в некую неизведанную землю четвёртого измерения, где некий незримый всемогущий призрак, являвшийся её правителем, не признавал сил, дарованных человечеству.

Уверяю вас, мистер, я очень практичный представитель Homo sapiens, и это иллюзорное ощущение, которое я испытал, было не результатом или последействием действия наркотиков или выпивки, а влиянием самой атмосферы этого проклятого острова. И когда я говорю «проклятый остров», то не ругаюсь; этот клочок скалы и подлеска был проклят в глазах человека и бога.

Тропа извивалась и петляла окольными путями через ряды деревьев и множество раскинувшихся лоз. Мы шли в тусклых сумерках, которые казались нам бесконечными, учитывая размер острова, прежде чем достигли поляны. На наших лбах выступил пот, и его капли заливали глаза.

Непосредственно перед тем как мы добрались до места, где сумерки снова превратились в дневной свет, а усики и листья с красными прожилками неохотно уступили место открытому пространству и более свежему воздуху, маленькое животное, ростом фута в полтора, с визгом пересекло нашу тропу. Оно нырнуло в кустарник на противоположной стороне, и сразу пропало из вида. Это была обыкновенная свинья с острой, как иглы, щетиной, грязная и покрытая слизью от валяния в болотных лужах и обезумевшая от страха из-за необычной встречи с чужаками.

— Я же говорил вам, что на этом острове будет жизнь! — воскликнул Брайтон с триумфом. — Кто-то даже держит свиней. Или же это дикие. Вы видели её?

Вопрос был глупый. Конечно, все видели её. Разве мы могли бы пропустить хоть что-то подобное, будучи так взвинчены?

— Забавно, — сказал я, не имея в виду, что тут было что-то смешное. Я имел в виду, что что-то было необычным.

— Что забавно? — спросил Брайтон.

— То, что свинья хромала, как Старый Лью, — сказал я ему.

Мы втроём уставились на следы, оставленные свиньёй, пересекающей тропу. Левая задняя нога была высоко поднята, когда животное бежало; мы могли видеть, что она лишь изредка соприкасалась с грязью. Я обнаружил, что помню дикий взгляд, который она на нас бросила.

— Мы сошли с ума? — спросил Брайтон, выставив свой раздвоенный подбородок.

— Надеюсь, нет, — сказал я. — Время покажет.

Думаю, что все одновременно заметили каменные стены замка. Во второй раз мы застыли в неподвижности от изумления. Возведённый там, в центре этой грязной поляны, одному дьяволу известно, как давно, на отдалённом острове, который ни по каким морским законам не имел права на существование, сам факт обнаружения его мрачных и древних крепостных стен заставил нас почувствовать себя так, как, должно быть, чувствовал себя янки из Коннектикута, когда увидел двор короля Артура. Моим первым впечатлением было, что стены очень высокие, но они не могли быть такими, иначе деревья не скрывали бы их, и мы могли бы видеть их серые очертания с палубы корабля.

Я признаю, что у меня сохранились лишь смутные воспоминания об этих каменных валах. Помните, что я беспокоился о судьбе Старого Лью и Турка, о том, что это за остров, столь таинственно появившийся из моря, и был совершенно сбит с толку странной флорой и фауной этого жуткого места.

Как я уже сказал вам, стены были серыми от возраста и эрозии. Я не геолог, и не смог бы определить состав породы. Возможно, когда-то, в какую-то забытую эпоху, блоки стен замка были чёрными; я заметил тёмные полосы на поверхностях, менее подверженных воздействию погоды, чем другие. Несколько засохших и пожелтевших усиков цеплялись за их неровные стороны, но большинство лиан, растущих в окрестностях здания, предпочли ползти к краю кустарника для того чтобы на них взобраться. Камни замка, казалось, отталкивали их. Кустарник не рос на земле, окружающей стены, хотя грязевая почва острова, доходившая до них, казалось, ничем не отличалась от той, на которой мы стояли. Опущенный средневековый подъёмный мост пересекал узкий заиленный ров, заполненный зеленоватой водой, а огромные ворота на другом конце его ржавого пролёта были широко распахнуты. Зубчатые стены над нами потрескались, и надежды на их ремонт не было. Мы не могли обнаружить никаких признаков человеческого присутствия за узкими отверстиями, которые тянулись вдоль стены.

Я сделал несколько шагов в направлении замка, настороженно высматривая молчаливую угрозу в этом опущенном подъёмном мосту, изъеденном многовековой влажностью. Его цепи настолько заржавели, что я сомневаюсь, можно ли было его поднять. Вода во рву была зловонной и отвратительной как для глаз, так и для ноздрей.

— Послушайте, — сказал я, — что-то случилось с двумя моими матросами, что помешало им вернуться, иначе они бы уже это сделали; мы все это знаем. Что бы ни произошло, это, вероятно, связано с данным уединённым местом, поскольку оно, по-видимому, является единственным обиталищем на острове. Турка было бы трудно одолеть физически, да и Старый Лью не младенец, так что любая непруха, с которой они столкнулись, должна была оказаться достаточно сильной, чтобы одолеть их, прежде чем они смогли крикнуть хоть одно «Эй», призывая на помощь. Я предлагаю вам двоим остаться у края этого кустарника, где один из вас в случае чего сможет отступить, чтобы позвать на помощь, если что-то случится, пока я проведу разведку.

— Ваши двое матросов? — снова прервал я плавный поток его слов. — Капитан Льюэлл назначил вас главным?

— Хорошо, хорошо! — воскликнул мой измученный жаждой собеседник. — Он налил себе ещё один стакан. — Я не Сэм Мерсер. Я пытался изобразить сцены этой истории глазами Мерсера, но его диалект подводит меня. Когда я трезв, то вспоминаю и стыжусь, ибо когда-то я был капитаном Хью Льюэллом на службе его величества, короля Англии. Думаю, вы уже догадались, а я теперь в достаточной степени пьян, чтобы не беспокоиться о том, что вы об этом знаете. Мерсер был третьим членом нашей группы. Я злоупотребил его именем. Есть возражения?

Я поспешно заверил его, что нет.

Они возражали против моих планов [сказал человек, которого я заставил раскрыть себя как капитана Льюэлла]. Они утверждали, что хотя я, несомненно, был верховным командующим на борту «Орлеанской красавицы», я автоматически терял свои привилегии, когда ступал ногой на берег, и поэтому не мог ожидать никакого повиновения. Поэтому они войдут в замок со мной. Я возразил, что считаю эту экспедицию десантным отрядом, в котором любой палубный офицер мог воспользоваться правами лидера, и их поведение представляет собой мятеж. Наша перебранка, должно быть, звучала нелепо для любого возможного наблюдателя. Мы игнорировали невидимую опасность, которая поглотила Лью и Турка, болтая друг с другом, как трое африканских обезьян. В воздухе этого проклятого острова было что-то такое, что делало людей дураками. Я начал думать о том, чтобы сбить Мерсера с ног, хотя сердце говорило мне, что он просто пытался быть лояльным, но так или иначе он казался особенно раздражающим там, в полумраке тропы джунглей. Помню, как подумал о том, чтобы втоптать его лицом в грязь поляны, и вспоминаю, как закипало в моих венах гнетущее безмолвие, заставляя моё сердце колотиться от безумного импульса убийства.

Боюсь, я потерял всякое офицерское достоинство. Ненависть зародилась в этом нечестивом воздухе, как холера, распространяющаяся на чумном корабле. Я видел ненависть в глазах Брайтона, а он был лучшим другом, который имелся у меня в радиусе двух тысяч миль.

Когда я решил восстановить свою утраченный авторитет, смело войдя в двери тихого замка в одиночку и проигнорировав мелкий спор, то обнаружил, что Мерсер решительно шагает слева от меня, а Брайтон идёт со мной в ногу справа. Мы маршировали, как глупые школьники, в полной досягаемости любого смертоносного оружия, которое невидимые обитатели этого мрачного замка могли нацелить на нас. Дураки — все мы!

Именно Мерсер увидел её первым и схватил меня за руку, едва не сбив с ног в своём мощном удивлении.

— Смотри! — прорычал он. — Ради всего святого, смотри!

Я мгновенно увидел объект его испуганного удивления, ибо был настороже. Не могу понять, как он увидел её первым. Она стояла, или, скорее, прислонилась к камню гигантского дверного проёма на противоположном конце подъёмного моста. Её руки были пусты и мирно опущены, а на лице читалась смесь удивления и заискивающего радушия; очевидно, посетителей у неё было мало, и она радовалась возможности нас принять. Тем не менее трое взрослых мужчин застыли неподвижными деревянными изваяниями, когда увидели её. Ибо увидеть женщину, красивую женщину, в таком наряде, как у неё — белую женщину, заметьте, — на этом отдалённом острове казалось невероятным.

Словно её появление стало тому причиной, солнце прорвалось сквозь туман и начало сосредотачивать свою огненную энергию на уже окутанных испарениями джунглях.

На ней было длинное синее платье, которое в некоторых странах приняли бы за ночную рубашку. Оно было закреплено вокруг её тонкой талии какой-то скрученной тесьмой, и с левого бока до колена свисали петли с кисточками. Ткань спускалась до её лодыжек, невидимых, пока она не двигалась. Можно было видеть её крошечные пальчики, выступающие из-под безупречного платья, заключённые в сандалии с открытым верхом, такие, как я видел на библейских картинах. Сказать, что её фигура была идеальной, было бы неточным описанием. Она была великолепна. Плавные очертания её стройных бёдер и поднимающиеся округлости полной груди под облегающей тканью виделись почти так же ясно, как если бы она была обнажённой. Не то чтобы я хотел подчеркнуть её пышность. Я видел много женщин всех рас, цветов и вероисповеданий, которые могли предъявить те же физические прелести. Но никогда за все мои блуждания по земному шару, даже в латиноамериканских странах, я не встречал женщины с таким внутренним тлеющим огнём, как у этой.

Сегодня я знаю, почему. Дело было в её глазах. Они горели скрытым огнём, который, возможно, был украден у Вулкана после того, как он похитил его с Олимпа*. Я не могу сказать вам, какого цвета были эти глаза; должно быть, они принимали все оттенки радуги, потому что в одну минуту я думал, что они синие, а в следующую был уверен, что они либо серые, либо зелёные. Ещё один взгляд, и я готов был поклясться, что её глаза были жёлтыми, как у пантеры. Вы не можете описать цвет языков пламени; они меняются слишком быстро. Самое лучшее, что можно сделать, это обнаружить источник и посмотреть на топливо. Именно её глаза, а не черты лица, создавали ауру девственной нежности, и наблюдатель решил бы, что это девушка, у которой никогда не было возлюбленного. Подводя итог моему впечатлению от её глаз, я скажу, что они наводили на мысли о тлеющих кострах и о прохладной бегущей воде. И это парадокс, не так ли?

* Капитан уже изрядно пьян и, возможно, не силён в мифологии. Вулкан ничего не крал, изначально будучи богом огня. Скорее всего, Хью путает его с Прометеем

Её волосы были длинными, возможно, три или более фута в длину, что не было обычным в то время. Она уложила их, чтобы они ниспадали прядями на её точёные плечи, так что на первый взгляд могло показаться, будто они небрежно распущены. Тонкий ободок из какого-то белого металла удерживал пряди от попадания в её сияющие глаза.

Говорю вам, она была образцом красоты, от которого пришёл бы в восторг любой художник. Совершенство. Её щёки были алебастровыми, нос — греческим идеалом, а лоб высокий, намекающий на интеллект. Я видел шеи, подобные той, что у неё, высеченные на каменных колоннах богинь, изваянных лучшими скульпторами, которых когда-либо порождал этот мир. Её губы приоткрылись, когда она смотрела на нас, и я увидел белый, ровные, идеально сформированные зубы.

— Приветствую, — сказала она низким голосом. — Вы говорите по-английски?

Её акцент был странным. Я никогда прежде не слышал столь необычной интонации.

Брайтон ответил за нас.

— Да, конечно. Меня зовут Чарльз Брайтон. Это капитан Льюэлл, он командует кораблём «Орлеанская красавица», который стоит на якоре у берега. И Сэмюэл Мерсер, один из команды. Пожалуйста, не пугайтесь; мы мирные люди.

Она улыбнулась, и я почувствовал покалывание в затылке.

— Я не напугана, — сказала она, её язык задерживался на слогах. — Вы что-то ищете?

Я посмотрел на неё и подумал о Будде и Сфинксе и о тщательно выполненной резьбе, которую однажды видел на стене храма в Тибете. Она произвела на меня именно такое впечатление, будучи слишком похожей на богиню, чтобы быть из смертной плоти.

— Двое из нашей команды сошли на берег в поисках пресной воды, — объяснил Брайтон. — Они не вернулись. Мы видели их следы, но не можем найти их самих. Не могли бы вы сказать нам, появлялись ли они здесь?

Женщина улыбнулась. Я подумал, что выражение её лица было насмешливым, но после того как взглянул на своих спутников, решил промолчать. Вы не можете сказать втрескавшемуся до дрожи моряку, который провёл много дней в море, что женщина, которая ему улыбается, коварна. Это невозможно. Вы не всегда можете догадаться о том, как женщина к вам относится. Она может быть счастлива принять вас, или же оказаться суккубом; чем больше их вы встречаете, тем меньше у вас уверенности. Хочу сказать, что у меня были очень большие сомнения относительно намерений этой странно одетой женщины.

— Вы не назвали нам ни своего имени, ни названия острова, — сказал Брайтон, используя непринуждённые манеры и свою самую привлекательную улыбку. Я видел, что он был очарован.

— Остров, — сказала мечта в белом, всё ещё улыбаясь, — называется Ээя.

Я увидел, как Брайтон выпрямился, будто получил удар электрическим током.

— Ээя? — повторил он. — Остров Волшебницы? Возможно, тогда вы — Цирцея?

— Да. Вы знаете обо мне?

Чарльз Брайтон стоял с открытым ртом.

— Не будь дураком, Брайтон, — сказал я ему; затем обратился к женщине: — Мадам, мы ищем воду. Возможно, вы можете направить нас к роднику? Может быть, мы найдём там наших пропавших людей.

— Единственный источник здесь находится в центре моего двора, — ответила она. — Он довольно далеко. Стены были возведены вокруг него. Вы войдёте?

Я снова заметил своеобразную прерывистую манеру, с которой она произносила свои слова. Можно было подумать, что она только что выучила английский язык, хотя не выговаривала слова с шепелявостью, как большинство иностранцев или местных женщин. Я толкнул Брайтона локтем, надеясь, что это осталось незамеченным, но, боюсь, это было не так, ибо он повернулся ко мне с хмурым лицом. Видите ли, он не обладал шестым чувством, присущим морским скитальцам, и у него не было предчувствия опасности, которую я ощущал всем телом. Что-то было не так, ужасно не так, на этом острове, и я знал это так же хорошо, как имя своей матери.

— Не будьте дураком, капитан! — прорычал мой безбилетник. — Идём.

Мерсер нерешительно коснулся моей руки.

— Капитан, — сказал он, — может быть, мне лучше вернуться за бочонками для воды и сказать ребятам?

Я был раздражён своими собственными сомнениями, и поскольку мне было понятно желание человека вернуться к материальной безопасности корабля, его просьба необоснованно рассердила меня. Я стал саркастичным.

— Позвольте мистеру Брайтону и мне остаться дураками на этой вечеринке, Мерсер! — сказал я ему. — Вы можете сопровождать нас и воображать себя ангелом-хранителем.

Бедный Сэм Мерсер никогда не спорил со мной. Его судьба тяжким грузом лежит на балансе моей души…

Женщина повернулась, не говоря больше ни слова, уверенная, что её призыву последуют. Мы мельком увидели спину изящной формы, когда она проплыла перед нами в тени внутри прохода. Казалось, она действительно плывёт по воздуху. Лёгкость её грациозного движения была сверхъестественной. Брайтон глубоко вздохнул, как измученный пловец, и поставил правую ногу на порог. Увидел рядом с собой Мерсера и меня, он вошёл. Мы последовали за ним.

Внутри коридора возникало ощущение, будто ты внезапно перешёл в другое измерение; серые тени казались прохладными и успокаивающими для кожи, обожжённой горячими ветрами снаружи, а солнечный свет казался чем-то далёким, наполовину забытым и связанным с каким-то опытом очень давно минувших дней. Временами можно было увидеть расплывающиеся влажные пятна, где просачивающаяся влага, проникавшая из-за голых стен, следуя естественной гравитации, опускалась на каменный пол извилистого коридора. По мере продвижения мы миновали несколько проёмов, очевидно, ведущих в другие проходы, отходящие под прямым углом от того, по которому мы шли. Они казались тёмными, зловещими и жуткими. Возможно, у меня было слишком богатое воображение; видите ли, я был тогда моложе, чем сейчас.

Брайтон коснулся моего предплечья, и я увидел, что на его лице отразилась нерешительность.

— Может быть, это правда! — пробормотал он. — Боже мой, Льюэлл — может быть, это правда!

— Что может быть правдой? — спросил я его довольно свирепо. Я всё ещё был достаточно раздражён, чтобы затеять спор в то время, когда должен был прислушаться к своим чувствам.

— Легенда о Цирцее! — прошептал он. — Остров Ээя! — Свиньи!

— Правда то, что мы дураки, а ты наш главный представитель, — сказал я ему. — Неужто ты так давно не видел женщину, что она кажется тебе мифическим существом, когда ты её встречаешь? Волшебницей? Ну, тогда исчезни! Когда я увижу тебя снова, то могу оказаться в компании циклопа, Сциллы или Харибды. Или, возможно, вернусь с двумя моими пропавшими матросами!

— Капитан, — сказал Сэм Мерсер, — капитан, я не думаю, что мы когда-либо снова увидим Старого Лью или Турка. Давайте уйдём отсюда. Давайте уйдём, капитан!

— Заткнись, идиот! — приказал я.

Он больше ничего не сказал, лишь издавал горлом тихие поскуливающие звуки. Этот человек боялся. Поэтому сам я не мог показать свой страх; сделать это означало бы поставить под угрозу мои права лидера. Так что я громко засмеялся. Возможно, тайные сомнения в моём сердце вызвали те диссонирующие ноты в этом безрадостном смехе, которые отражались и разносились по узким проходам, или, возможно, лабиринт переплетающихся туннелей был причиной жутких отголосков, доносившихся до наших ушей; но в их звуках определённо не было веселья, и я сделал глубокий вдох, чтобы прогнать панику. Люди не будут следовать за другим человеком, проявляющим страх.

— Капитана Льюэлла позабавило моё бедное жилище, — сказала женщина, не поворачивая головы. — Пожалуйста, не судите о доме по входу в него. Это старые коридоры, построенные очень давно. У меня есть более роскошные покои, которые я приберегаю для своих гостей. Я покажу их вам после того, как мы посмотрим, не находятся ли ваши люди у моего источника. Возможно, они вошли во внутренний двор, не привлекая моего внимания. Если хотите, мы сначала пойдём туда.

— Конечно, мадам, — ответил я. — И я смеялся не над вами, а над одним из моих людей. Скажите, вы живёте здесь одна? Вы не боитесь блуждающих моряков, высаживающихся у ваших ворот? Иногда они могут быть… ну, мягко говоря, грубыми. Они никогда не пугали вас?

Я не мог видеть её лица, только массу блестящих волос, ниспадавших с её царственно поднятой головы, когда она так легко проплывала перед нами, но мне казалось, что она улыбается. Возможно, я прочёл это в каком-то малом движении её тела; не могу сказать, откуда я это знал, но был уверен, что мои вопросы её забавляют.

— Нет, капитан, — ответила она, — я никогда не пугаюсь. Я обнаружила, что моряки всегда меня уважают. И я рада встречать гостей, ибо они прибывают так редко. Но с другой стороны, я не совсем одинока...

Пока она говорила, маленькая свинья выскочила из глубины одного из соседних проходов и с фырканьем промчалась сквозь нашу группу. Она налетела на мою ногу, запачкав грязью штанину, и я пнул её. Она остановилась и воинственно подняла на меня рыло, оскалив зубы. На минуту я подумал, что она собирается атаковать мои голени, как это могла бы сделать злая собака, ибо её глаза красноречиво пылали алой яростью, которой я никогда прежде не наблюдал в глазах глупого животного подобного типа.

— Боже! — воскликнул Мерсер. — Она ведёт себя так же круто, как Турок! Должно быть, дикая.

Я не сводил глаз с животного, но заметил, что женщина повернулась и тоже смотрит на него. В следующее мгновение зверь уже безумно нёсся по камням позади нас к какому-то далёкому хлеву.

— У вас странные домашние животные, мадам, — заметил я.

— Как вы могли заметить, капитан, — сказала она, возобновляя своё скользящее движение, — на моём острове очень мало дикой жизни. Я использую лучшее из того, что у меня есть, для общения — и иногда свиньи кажутся почти человечными.

Я услышал, как Брайтон глубоко вдохнул.

— Действительно! — ответил я. — Даже в самых низших формах жизни можно заметить любопытное сходство с определёнными характеристиками человека. Вы случайно не знаете, мадам, не хромает ли один из ваших островных питомцев?

— Возможно, он повредил ногу среди колючек, бедняжка! — сказала она. — Вы видели его очень далеко от замка? Я должна присмотреть за ним. Видите ли, какими бы странными они ни казались вам, капитан, это мои единственные спутники, и я дорожу каждым из них.

Странник по земным путям, каковым я являюсь, часто посещал руины во многих странах, в том числе такие известные места, как те, где сохранились исторические памятники Испании, Италии, Греции и многих других. Я видел руины инков и затерянные храмы Африки, об изначальных строителях которых ни один человек не имеет никакого представления. Но когда я пытаюсь описать интерьер внутреннего двора, в который мы, трое бродяг, вошли на острове этой женщины, у меня не хватает слов. Лучшее, что я могу сделать, это сослаться на поваленные обелиски Стоунхенджа или застывшие изваяния острова Пасхи, ибо глядя на них, я почувствовал тот же удивительный холодок, вошедший в моё сердце, который испытывал прежде перед таинственной древностью тех загадок, дошедших до нас от давно исчезнувших народов.

Весь пол внутреннего двора был усеян выступающими каменными образованиями, которые когда-то, возможно, являлись статуями, но теперь сгладились до такой степени, что потеряли все смелые очертания, которые мог придать им скульптор. Некоторые куски бесформенного камня образовывали группы, странно напоминающие женщин, сплетничающих на рыночной площади, или склонялись друг к другу, как мужчины, вступившие в отчаянную борьбу. Я выделил одно из них, которое напоминало распятого человека с откинутой головой, смотрящего в безнадёжной мольбе на безмолвное небо. Все были так выветрены, что любые вырезанные черты лица, которыми когда-то мог гордиться древний художник, были стёрты навсегда, и, возможно, мои мысли о линиях, очерчивающих жилистые мускулы и округлые конечности, являлись лишь фантазиями разума. Размещённые беспорядочными группами — здесь одинокой колонной, там по всей площади двора, они поражали человека, неожиданно увидевшего их. Ясон, должно быть, чувствовал себя так же, как мы, когда швырнул зубы дракона на землю, из которой взошли вооружённые люди.

В самом центре этой причудливой смеси статуй журчал небольшой фонтан, смягчая странность места своими заманчивыми булькающими звуками. Он был довольно мелким, глубиной всего на несколько дюймов ниже уровня мощёного двора; я предположил, что его питает какой-то подземный родник. Вода была прозрачной и, очевидно, пресной, и даже невыразительные черты маленькой, выветренной каменной девочки, чья фигура поднималась из центра бассейна, не уменьшали моего восторга. Здесь, подумал я, была чистая и свежая вода для корабля.

— Как так, вышло, мадам, — спросил я, — что этот остров, обладающий таким хорошим водным запасом, всё ещё остаётся неотмеченным на морских картах? Это удивительно!

Женщина стояла по другую сторону фонтана. Я помню, что она всё ещё демонстрировала свою загадочную улыбку и прожигала нас троих своими огненными глазами. Её ответ не был прямым ответом на мой вопрос.

Она сказала:

— Вода удивительная. Не хотите ли испить её?

Думаю, именно в это время я понял, что хотя мы предположительно стояли в открытом дворе, я не видел никаких горячих лучей солнца, никаких огненных отблесков, от которых мы ускользнули, войдя в замок. Я посмотрел вверх, в серую атмосферу, напоминающую туман, бесформенного призрака, осознающую сущность, которая скрывала небеса от ничтожных человеческих форм. Словно одеяло, она покрывала двор, насколько я мог видеть, соединяя его стены от края до края. Я узнавал шторм, когда видел его, с барометром или без, и тайфун тоже — но это не было ни тем, ни другим. Я знал, что смотрю сквозь или на врата, ведущие в другую сферу — в четвёртое измерение.

Вот почему я на самом деле не пил. Я просто притворился, приложив губы к поверхности занятно булькающей жидкости бассейна, не сделав из неё ни глотка. Мерсер и Брайтон находились по обе стороны, стоя на коленях, и я мог видеть, как их глотки пульсируют, и маленькие волны на поверхности вокруг их ртов, которые свидетельствовали об их сильной жажде. Но хотя моё горло было сухим, а язык распух, я не пил. Я встал на ноги, коснувшись рукой едва увлажнённых губ, как будто сделал большой глоток.

Внезапно я ощутил какой-то запах, пронизывающий воздух, зловонный запах, по-видимому, поднимающийся от воды бассейна; он напомнил мне о серных источниках Джорджии, и его вонь была невыносимой для моих лёгких, ноздрей и глаз. Я почувствовал, как они слезятся — мои глаза, я имею в виду. На меня нахлынуло желание опуститься на камни и заснуть; тяжёлая вялость поселилась в моём мозгу и теле. Это не могла быть вода, сонно подумал я, ибо я едва прикоснулся к ней. Могли ли нас всех одурманить какой-то хитрой уловкой?

Я почувствовал, что меня качает, как будто я висел на кренящемся мостике корабля посреди урагана. Наперекор жмурящимся векам я попытался взглянуть на моих спутников, но не мог их увидеть, а из богомерзкого покрова над головой опускались вниз чёрные клубы тумана. Мне показалось, что крошечная девичья фигурка в центре фонтана изменилась; в моём затуманенном зрении она превратилась в весёлую, хохочущую, насмешливую нимфу классической красоты. В этой странной интерлюдии, когда, казалось, замерло само время и остановились чувства, мне показалось, что она хихикала и гримасничала. Но я не мог полностью сконцентрироваться на восстановлении её в памяти, ибо поразительным образом ощутил движение позади себя. Ошеломлённый, я увидел сквозь кружащий туман, что статуи по другую сторону бассейна двигались. Истёртые изваяния, казалось, восстановили те первоначальные формы, которыми когда-то обладали; они тоже смеялись и странно жестикулировали. Весь двор был фантастической сценой, какую могли бы нарисовать художники с богатым воображением, изображающие потерянные души в аду; ибо переплетающиеся конечности и ухмыляющиеся лица мелькали перед моими глазами так быстро, что лишь на мгновение я мог различить какую-либо отдельную форму. И сквозь весь этот вихрь, безумный танец, я видел пылающие глаза женщины, которая называла себя Цирцеей. Огонь, до сих пор дремавший в их глубинах, стал пылающим вулканом, пламя которого проникало сквозь клубящийся туман; теперь я видел только её глаза и никаких деталей её прекрасно сложенного тела.

Я протянул руку в сгущающуюся темноту, пытаясь дотянуться до Брайтона. Он был рядом со мной, но теперь исчез! Сквозь непроглядную тьму я камнем рухнул на влажные плиты, даже не почувствовав удара. Падая, я потерял сознание. Моей последней мыслью было, что я, должно быть, пьян. Но тихий голос в моём мозгу говорил мне, что я не могу быть пьян, потому что дышал над булькающим родником. Затем наступила полная чернота.

Крошечный луч света коснулся моих зрительных нервов, и я открыл глаза, чтобы увидеть, откуда он исходит. Моим первым впечатлением было, что мутные облака, покрывавшие двор, полностью исчезли, но потом я увидел, что они лишь побледнели до светло-серого, хотя и остались волнующимися и беспокойными. Затем я повернул голову на достаточный угол, чтобы посмотреть в сторону истёртых изваяний. Голова прояснялась, и я мог видеть, что они не кружились и не танцевали в безумной оргии, которую я вообразил, а были такими же неподвижными, как и тогда, когда впервые посмотрел на них, обременёнными сокрушающей силой бессчётных веков.

Чей-то голос произнёс:

— Капитан?

Я сел, несмотря на дьявольские молоты, стучащие по моему черепу.

— Вы, кажется, упали в обморок из-за ужасной жары, капитан, — сказала женщина откуда-то позади меня. — Возможно, вам станет легче, если вы выпьете воды.

— Брайтон! Мерсер! — позвал я.

Ответа не последовало, если не считать сопения, в котором я распознал хрюканье одного из её питомцев.

— Они вернулись на корабль за помощью, — сказала она. — Сказали, что принесут носилки, чтобы удобно вас перенести.

Я повернул голову так, чтобы увидеть её. Это усилие стало пыткой для моей болящей головы; шея тоже сильно затекла. Я сразу увидел её, стоящую так же прямо и выглядящую так же красиво, как всегда, совсем не похожую на чудовищное существо, которое вообразил в своём ступоре. Белое одеяние развевалось вокруг её тела, колеблемое каким-то блуждающим ветерком; губы улыбались, и я не мог не восхищаться её роскошными вьющимися волосами. Кармин губ открывал идеальные ровные зубы. Огонь, который я думал найти в её глазах, был лишь искрящейся, живой лазурной синевой, подчёркивавшей её совершенство.

— Почему вы не пьёте, капитан? — уговаривала она меня низким убедительным тоном. — Вам станет лучше после этого.

Я наклонился над бассейном. Послышался ещё какой-то звук, вроде фырканья или хрюканья. С предельным усилием я смог повернуться в достаточной степени, чтобы увидеть источник этого шума, напрягая всё ещё затёкшие сухожилия шеи. Я увидел двух щетинистых свиней из числа её питомцев, по одной у каждой из обутых в сандалии ног, точные копии тех, с которыми я столкнулся в кустарнике и в коридоре. Одна из них ласково тыкалась пятачком в подол её платья, и когда я посмотрел на неё, она подняла рыло и посмотрела прямо на меня.

Люди на корабле, естественно, наблюдали за нами. Они говорили мне, что я с воплями ломился сквозь кустарник, обезумевший от страха, и бежал так, будто за мной гнались охотники за головами; что я появился не из проложенного прохода в зарослях, а бежал через кустарник, полуобнажённый от зазубренных колючек, изорвавших одежду. Моё лицо было ужасно поцарапано. Они рассказали, что я даже не остановился у лодки, а бросился в воду и поплыл к кораблю, всё ещё продолжая кричать, после чего они бросились спасать меня; что когда они вытащили моё содрогающееся тело на борт, я был в бреду, заклиная их во имя бога и пресвятой богородицы, чтобы они немедленно покинули остров. Когда они спросили меня о Старом Лью, Турке, Мерсере и Брайтоне, я ответил, что на острове нет людей — только животные. По их словам, я бредил в течение нескольких дней, лёжа в постели и заливаясь виски. Я выкрикивал невразумительные описания островов-призраков, волшебницы, чёрных туманов, серных вод и свиней.

Они покинули корабль в нашем следующем порту, все до единого, сказав мне, что я совершенно сумасшедший — и думаю, были правы. Я продал «Орлеанскую красавицу» за гроши и дрейфовал сам по себе, снова в здравом уме, но боялся спать слишком глубоко из-за снов...

— Бутылка пуста, мой друг, — объявил мой спутник, прервав свой рассказ.

— Как и мой карман, — сказал я ему. — И у Португальца Джоуи вы ничего не получите в долг. Но я думаю, вы должны мне кое-что объяснить. Ваша история, я признаю, интересна. Но я не могу понять, почему вы бежали от женщины и с её любопытного острова в такой непристойной спешке. Вы сказали, что очнулись и увидели, как она стоит там, улыбаясь. Фантастические галлюцинации покинули ваш поражённый солнцем мозг. Она отправила ваших людей обратно на корабль за медицинской или иной помощью, и пыталась заставить вас выпить воды, чтобы прояснить голову. Она сделала всё, что могла сделать одинокая женщина, чтобы помочь вам. Что ещё вы вообразили, чтобы сойти с ума, прорваться сквозь кустарник мимо ваших людей, и вплавь направиться к кораблю? У вас был второй приступ, ещё один припадок с потерей сознания? Вы же сознаёте, что бросили четырёх человек на этом изолированном острове, не так ли?

— Нет! Я не бросал их, говорю вам! — поклялся теперь уже полностью пьяный собеседник. Его кулак смахнул винную бутылку на пол, когда плечи капитана опустились на запачканную столешницу. Он расслабился, начиная впадать в состояние, близкое к оцепенению. — Я не бросал людей! — пробормотал он, уже не так яростно. — Там не было людей, которых можно было бы бросить. Не было людей! Я оставил только свиней!

— Что вы имеете в виду? — настаивал я.

— Свиньи... все свиньи! — Его глаза закрылись; он почти позабыл о моём присутствии. — Свиньи... у её юбки. Помните? Ластились, как собаки. И одна... посмотрела на меня и хрюкнула. Джентльмен-свинья, друг мой! Её правый глаз был синим, а левый — коричневым!

Капитан Хью Льюэлл захрапел.

Перевод В. Спринского, Е. Мироновой

Мать продолжала описывать непрерывные раскаты грома, молнии, которые превращали ночь в день, небо, которое стало морем и обрушилось на дом волнами. Элисса была в восторге. Она почти никогда не видела снов, и это её беспокоило, но слова матери пробудили в ней тусклое воспоминание о сне, в котором мужчина ходил по крыше в тяжёлых сапогах.

Она проспала шум той ужасной весенней ночи, но запах, который донёсся до неё сейчас, вытащил её из ещё более глубокого сна. Это был не просто смрад, это была атмосфера, в которой смешались все нечистоты, которые она могла назвать, и ещё несколько безымянных. Страдал не только нос: вонь жгла ей глаза, заливала кислотой желудок и забивала лёгкие. Каждый вдох давался с трудом, как будто она вдыхала воздух сквозь густую заплесневелую шерсть.

Когда она вытерла слезящиеся глаза, её охватило страшное подозрение. Была зима, вспомнила Элисса, но в камине не тлели угли. Даже в самые тёмные ночи у неё получалось различать прямоугольники окон своей спальни. Сейчас темнота была абсолютной.

— Я слепая! — закричала она. — Я ослепла!

Хотя её крики больше напоминали хриплое карканье голоса, охрипшего со сна, они были достаточно громкими, чтобы привлечь рабыню, возможно, даже чтобы разбудить мать. Но никто даже не пошевелился. Она подумала о том, чтобы закричать снова, но при первой же попытке из лёгких вырвался зловонный воздух, а шум её дыхания был почти таким же неприятным, как и усилие, которое для этого потребовалось. Столь же тревожным было отсутствие других звуков: ни криков с улиц, ни далёкого лая, только неровный шелест её собственного незнакомого дыхания. Элисса почти никогда не болела и решила, что сейчас в самом деле очень серьёзно больна.

— Это сон, — пробормотала она себе под нос. — За одну ночь я навёрстываю все те плохие сны, которых у меня никогда не было… но мне это не нравится!

Элисса закричала. Затем, хрипя и давясь, решила больше так не делать.

Она попыталась нащупать огниво на прикроватном столике. Там ничего не было: не только огнива, но и самого столика. Перекатившись на другой бок, чтобы поискать правой рукой, Элисса упала с кровати на пол. Бормоча проклятия и потирая ушибленные колени и локти, она больше не сомневалась, что бодрствует.

Толстый ковёр в её комнате отсутствовал. Пол был каменный, как на нижнем этаже, но при этом холодный и сырой, даже скользкий. Она содрогнулась от отвращения, когда поднесла пальцы к носу и почувствовала сильную концентрацию зловония, которое её разбудило. Элисса с такой силой вытерла руку о свою льняную ночную рубашку, что ткань порвалась.

Поднявшись, она нащупала поверхность, на которой лежала. Это была не её кровать. Та была выше. Что ещё тревожнее, это оказалась вовсе не кровать, а голая каменная плита.

Элисса попятилась, и что-то ткнулось её в плечо. Она снова отпрянула, затем потянулась к задетому предмету. Это был не камень. Дерево? Его поверхность больше напоминала сухую потрескавшуюся кожу. Ощупала его выступы. По форме он напоминал… нет, это в самом деле была человеческая рука, конечность давно умершего человека.

Она попыталась оттолкнуть её, но пальцы мёртвой кисти переплелись с её собственными. Элисса энергично встряхнула её, и рука вместе с частью предплечья со стуком упала на пол, рассыпавшись на отдельные кости. Девушка сдержала своё решение не кричать, но ничего не могла поделать с душившими её сухими рыданиями, сотрясавшими всё тело. Она знала, где находится. Сбылись её худшие опасения.

Много лет назад её прапрадед, Умбриэль Фанд, отправился в Фротирот на церемонию вступления в должность Вендриэля Доброго в качестве первого лорда. Напряжение от подавления проклятий, которые он так хотел выкрикнуть, разорвало в нём какую-то жизненно важную связь, и он упал замертво в толпе, которая теснилась вокруг Паучьих Врат, чтобы увидеть парад вендренской мерзости. Хотя Умбриэль был неизвестен фротиротским Фандам, его ранг давал ему право быть похороненным в одном из их родовых склепов, и так и произошло.

Прошло больше недели, прежде чем известие об этом достигло Фандрагорда, где вспомнили, что старик в молодости страдал припадками, имитировавшими смерть. Его близким пришла в голову ужасная мысль. Младший сын немедленно отправился в путь и достиг столицы за три дня и три ночи езды — подвиг, который с тех пор никто не смог повторить. Объяснения были даны в лихорадочной спешке, гробницу открыли, и Умбриэль растянулся на полу, как будто он присел на корточки, приложив ухо к двери. Кровь всё ещё оставалась влажной на его пальцах, ободранных до костей в попытках прорваться сквозь мрамор, и врачи пришли к выводу, что смерть настигла его всего лишь несколько часов назад. Тем не менее деда привезли домой и положили в постель, где члены семьи по очереди защищали его от мух и мышей, пока запах и внешний вид не испортились настолько, чтобы сгноить даже самую твёрдую и уверенную надежду.

Эту историю легкомысленно пересказывали на семейных собраниях. Предок Элиссы стал объектом насмешек. Если кто-то из родственников терял сознание за праздничным столом, отец приказывал слугам «отнести дедушку Умбриэля в постель», вызывая взрывы веселья. Они смеялись даже над последним ужасом, который навсегда опозорил ветвь её рода: Умбриэль выжил в своём заточении, питаясь трупом, который опередил его с погребением в гробнице на месяц. «Любимое блюдо дедушки Умбриэля, — кричал её отец, когда из кухни выносили дымящегося праздничного поросёнка или гуся, — Фанд в Фротироте!»

Рассказ ужаснул Элиссу, когда она впервые услышала его, и каждое повторение этой истории лишь усиливало её ужас. Она скрывала свои чувства, ибо грубые братья с радостью воспользовались бы её слабостью. Элисса приучила себя вытаскивать из своей постели и обуви засунутых туда змей и жаб не более чем с раздражительным вздохом, и поэтому могла смеяться вместе с другими, когда упоминалось имя Умбриэля. Но наедине со своим ярким воображением она переживала каждое мгновение последних часов несчастного человека. Элисса испытывала его ужас, мучилась вместе с ним, размышляя о немыслимой альтернативе голодной смерти, чувствовала, как её собственные ногти ломаются, когда он царапает неподатливую стену. Она изо всех сил боролась с мыслью, что её глубокий сон был отголоском его болезни, и что однажды сама проснётся в той самой гробнице, где он был в конце концов похоронен; но эта мысль превратилась в навязчивую идею, а теперь стала реальностью. Возможно, кости, которые она разбросала по полу, принадлежали некогда разрывавшей плоть, изломанной о мрамор руке её предка.

Теперь она кричала. Она бесновалась. Она бушевала в гробнице, разбрасывая на своём пути кости, отрывая конечности и головы от иссохших тел. Она ненавидела мёртвых. Ещё больше она ненавидела живых, тех, кто бросил её и всё ещё дышал свежим воздухом. Больше всего она ненавидела Лерилу Вендрен, наследницу Вендриэля Доброго. Все в её семье знали, что смертельный припадок деда Умбриэля, случившийся после многих лет нормального состояния здоровья, не был естественным. Лорд-чародей почувствовал его невысказанные мысли в толпе и небрежно прихлопнул деда брошенным заклинанием. А теперь его правнучка сделала то же самое с ней.

— А, — сказала Лерила, когда их представили друг дружке ещё детьми, — внучка упыря?

Элисса бросилась на неё с намерением выцарапать эти нелепо скошенные глаза, которые, как нынче утверждалось, глупые мужчины находили привлекательными, но необъяснимым образом споткнулась и сломала запястье, прежде чем смогла добраться до цели. Она никогда не забудет звонкий смех Лерилы, который был слышен даже сквозь собственные вопли боли и ярости, когда Элиссу уводили с вечеринки по случаю её дня рождения.

— Будь добра к Лериле, — посоветовала ей позже мать. — Иначе это слишком дорого обойдётся.

Она последовала этому совету, встречая злобные усмешки ведьмы вежливыми улыбками, притворяясь, что неверно истолковывает её коварные оскорбления как комплименты. Но накануне отъезда Лерилы в Фротирот, где она должна была предстать перед двором, Элисса не смогла удержаться от колкости.

— Не представляешь, как я рада, что ты уезжаешь, Лерила, — сказала она и сделала многозначительную паузу, прежде чем продолжить, — ведь ты, разумеется, займёшь положенное тебе место ярчайшей звезды при дворе.

— И даже если это случится, дорогая сестра, — ответила Лерила, выдержав точно такую же паузу, — я никогда, никогда не забуду твоих слов.

Кричащая ярость Элиссы утихла, сменившись холодной яростью, безмолвной, если не считать звуков её агонизирующих лёгких, шелестящих, как сминаемая бумага. Лерила уехала… неделю назад? Её воспоминания о событиях, предшествовавших последнему сну, были безнадёжно перепутаны.

Однако она выживет, она сбежит, потому что такую ненависть, как у неё, не смогут сдержать простые стены. Существуют силы, превосходящие мощь Лерилы, и она научится повелевать ими, даже если на это уйдёт пятьдесят лет. Она — Фанд из рода, отмеченного драконьими знамёнами, который сражался с Вендренами колдовством так же часто, как и с помощью мечей. Она молилась Слейтритре, которой её родители всегда робко пренебрегали. Она пообещала Лерилу этой богине, вместе со своей собственной матерью, отцом и братьями, слишком глупыми или безразличными, чтобы суметь понять, что они хоронят живую девушку.

Но колдовство было бы слишком безличным для Зорнарда Глифта, а яд — слишком косвенным средством. Она сама будет держать в руке кинжал, которым вырежет ему сердце, после того как использует его для удаления частей, которые, к сожалению, были ей более знакомы. Зорнард говорил, что любит её, но где же он был, когда запечатывали её гробницу? Без сомнения, тосковал, вспоминая о Лериле Вендрен; однажды он вызвал её ярость, рискнув предположить, что косой разрез глаз ведьмы «не слишком её обезображивает».

Поглощённая своими мстительными молитвами, Элисса почувствовала сквозняк, но прошло некоторое время, прежде чем осознала его значение. Когда она поняла это, то быстро, но со всей почтительностью завершила свои молитвы и поползла к источнику воздушного потока.

Один из плоских камней пола у стены просел, оставив щель, достаточно широкую, чтобы просунуть пальцы. За ним она ничего не почувствовала, только пустое пространство — и внезапный укус зубов, острых, как стамески.

Было больно, но её крик стал криком ярости. Вместо того чтобы отдёрнуть пальцы от крысиных зубов, как наверняка бы поступила прежняя Элисса, она просунула всю руку в отверстие, пока не нащупала тело крысы. Та взвизгнула и зацарапалась, но девушка сжимала её, тихо хихикая, пока кости не треснули, и жизнь не покинула грызуна. Она предложила его богине, которая, очевидно, услышала её молитвы, как знак грядущих, более солидных даров.

Элисса услышала чирикающие крики и цоканье когтей под плитой. Крысы прорыли туннель под гробницей, чтобы подкопать этот камень в рамках проекта, который, должно быть, занял у них несколько поколений. Собравшись отпраздновать свой триумф, пируя Фандами, они были атакованы с неожиданной стороны. Элисса понимала их ужас и замешательство. Если бы она прислушалась достаточно внимательно, то, наверное, смогла бы понять их возмущённую речь.

Она закричала, чтобы отпугнуть крыс, когда вырвала камень и протиснулась в узкую дыру, но их было нелегко устрашить. Жирные, как фротиротские комары, они грызли ей пальцы, кусали руки, царапали лицо. Подстёгиваемая яростью и отчаянием, Элисса царапалась и кусалась свирепее крыс. Какой-то холодной частью своего разума она знала, что окончательно сошла с ума, но эта часть отвернулась, как брезгливый зритель на звериной травле, и сделала ставку на безумие.

Побеждённые крысы разбежались, их пищащий хор затихал в пустоте вдали. Она напрягла глаза в темноте, но всё, что у неё получалось различить, были тусклые пятна фосфоресценции, которые исчезали, когда девушка смотрела прямо на них. Её нос больше, чем глаза, рассказал о предстоящем испытании. Ещё более зловонный, чем кислая сырость глины, ни разу не видевшей солнца, туннель смердел могилами, которые давно уже слили своих разложившихся в жижу обитателей в эти более глубокие недра. Но единственной альтернативой движению вперёд было остаться в гробнице навсегда. Она поползла.

Временами казалось, что земля сжимается вокруг неё так тесно, как шкурка обнимает колбасу, но её извивающееся продвижение ни разу не прервалось. Когда туннель разветвлялся, что случалось часто, Элисса, казалось, всегда знала, какое направление выбрать. Даже когда путь уходил в сторону от солнца и воздуха, к которым она стремилась, она повиновалась своему инстинкту и следовала за ним. Однажды Элисса зацепилась за переплетение корней, и восприняла это как обнадёживающее напоминание о том, что она близка к живым и здоровым деревьям, тянущимся к свободному небу. Затем Элисса поняла, что это были иссохшие конечности трупов, и сейчас она протискивалась сквозь братскую могилу, появившуюся после какой-то заразы или репрессий. Здесь крысы прорыли туннель через спрессованные кости, а не сквозь землю. Ощупывающие руки давили червей, толстых, как пальцы, но они становились лишь смазкой на её пути.

Туннель привёл Элиссу в пустую гробницу, где она наконец смогла выпрямиться, радуясь холодному лунному свету, проникавшему сквозь дверь, висевшую на сломанных петлях. Споткнувшись, Элисса шагнула вперёд и распахнула её, оказавшись на кладбище, смеясь от необъятности неба и великолепия света. Ночные птицы и насекомые внезапно умолкли.

Перед ней предстал Фандрагорд во всём своём беспорядке, но настолько странный с такого ракурса и в этот час, что она на мгновение подумала, будто попала в сказочную страну. История, писаная кровью, диктовала, чтобы его здания были обращены фасадами внутрь, выставляя улицам лишь мрачные стены. С кладбища открывался вид на тысячи обычно невидимых дворов, мерцающих факелами и цветными фонарями. Днём проломленные стены и поваленные башни постоянно напоминали о печальном упадке, но сейчас лунный свет и туман окутали шрамы города и вернули ему былое величие. И пока все счастливые люди, которых Элисса представляла себе, смеялись в своём великолепном городе, сама она сражалась с крысами и ползала среди трупов. Волна ярости, которая несла её до сих пор, вновь с грохотом обрушилась на неё

Она стояла на склоне старого кладбища, его выбоины и камни были скрыты зарослями ежевики, но внизу поблёскивала бледная полоса дороги, и это казалось самым коротким путём к выходу. К тому времени, когда Элисса наполовину сползла, наполовину скатилась к подножию склона, придорожная канава показалась ей более привлекательной, чем её собственная мягкая постель дома. Она охотно бы улеглась в неё, если бы голод и жажда не терзали столь яростно её внутренности. Теперь Элисса молилась хотя бы об одном кусочке любого из пирожных, от которых она вежливо откусывала и откладывала в сторону, об одном глотке воды, которую когда-то расточала просто для того, чтобы охладить свои виски.

Спотыкаясь и шатаясь, она уже не с таким отвращением, как прежде, вспоминала крыс, которых недавно убила, и тела покойников, которые разорвала. Эти мысли встревожили Элиссу, но они подпитывали её ненависть к тем, кто искорёжил её разум, вложив туда историю деда Умбриэля. Кинжалы и яд больше не фигурировали в представлявшихся ей образах мести; отныне её оружием станут собственные зубы. Она жаждала гордой шеи Лерилы и вероломного сердца Зорнарда.

Когда Элисса услышала топот двигавшейся позади неё лошади, мысли её настолько перепутались, что сначала она представила себе ту как живой набор жаркого и отбивных, которые можно было бы на скорую руку поджарить в придорожном костре или даже съесть сырыми. Потребовалось некоторое время, чтобы осознать истинное значение услышанного. Лошадь предполагала наличие всадника, который мог бы помочь ей; или причинить вред.

Элисса вспомнила, что находится одна в пустынном месте, и что её одежда разорвалась во время долгого ползания по туннелям. Однако она сомневалась, что хоть один мужчина на земле сочтёт её привлекательной сейчас — исцарапанную, избитую и грязную, всё ещё пахнущую могильными ароматами. Даже когда Элисса приободрилась из-за своей нынешней уродливости, инстинкт заставил её расчесать волосы пальцами и смахнуть грязь с лица. Всадник приближался шагом, давая ей время обдумать свои опасения, пока она наблюдала за происходящим из искривлённой тени кипариса. Лошадь была крупной и костлявой, но мужчина выглядел таким высоким, что напоминал взрослого, шутки ради взгромоздившегося на пони, предназначенного для ребёнка. Его массивность подчёркивалась кожаной курткой с бронзовой чешуёй, доспехами бедняка. Он явно был наёмником и нёс на себе все инструменты своей последней сомнительной работёнки к следующей такой же: смертоносный человек, не знающий ни бога, ни господина, из тех, что повергали её в трепет, когда она читала о них в романах Порполарда Фурна, но от вида которого у неё задрожали колени, когда увидела его на пустынной дороге ночью. Хуже всего было наличие у него нелепой бороды и заплетённых в косы волос, как будто он только что сошёл на берег, чтобы принять участие в оргии убийств и изнасилований. Даже если он мог понять её речь, её имя и звание только подстегнули бы его похоть.

Он всё ещё не видел её, и у неё была возможность изучить его лицо. Как ни странно, чертами он не походил на иноземца, и они не казались слишком уж жестокими. Несмотря на свой дикий облик, человек выглядел скорее обеспокоенным, чем воинственным, как будто у него на уме были более серьёзные мысли, чем изнасилование беспомощной. Он выглядел таким же старым, как её отец, и это немного приободрило её.

Она крикнула:

— Сэр! Вы не поверите, что со мной случилось — я сама не верю! — но мне нужна ваша помощь, пожалуйста, чтобы вернуться в город и домой. Мой отец — лорд Рутрент из дома Фандов, и он щедро вознаградит вас, если…

Он резко вздрогнул при первом же её слове, а лошадь встала на дыбы. Он не сводил с неё глаз, пока неуклюже боролся со своим конём, и первое выражение потрясения так и не покинуло его лица. Чем больше она говорила, тем шире раскрывались его глаза, а челюсть отвисала всё ниже. Неужели он никогда раньше не видел обнажённой женщины?

Её снова охватила безумная ярость. Все были против неё, никому нельзя было доверять, все сговорились похоронить её. Элисса скрыла свои чувства и заставила себя протянуть руки в мольбе, прекрасно понимая, насколько соблазнительно это демонстрирует её грудь, столь восхищавшую всех. Она сделала нерешительный шаг вперёд, но остановилась в ужасе и замешательстве, когда он вытащил из-за плеча боевой топор.

— Пожалуйста, сэр, я Элисса Фанд! Меня похоронили…

— Что и следовало сделать! — взревел он, пришпоривая коня. Топор описывал круги сбоку, подобно колесу лунного света.

Она закричала ещё до того, как топор вонзился ей в плечо, отделяя ребро от ребра быстрее, чем она могла бы шесть раз щёлкнуть пальцами перед ленивым рабом. Её потащило вперёд, где она столкнулась с бешено ржущей лошадью, пока всадник пытался выдернуть застрявшее оружие. Он расплющил ей лицо ботинком, освобождая топор.

— Слейтритра! — закричала она. — Помоги мне!

Он последовал за ней, когда она попятилась, и нанёс ей второй удар. Элисса закричала, увидев свою отрубленную четверть, корчащуюся и подёргивающуюся в пыли перед ней. Она ещё не чувствовала боли, но ей доводилось слышать, что это не редкость даже для самых тяжелораненых людей. Что озадачивало, так это её собственная неспособность умереть.

Поскольку она всё ещё жила, поскольку у неё ещё оставалась одна рука, и поскольку она была дочерью Дракона, Элисса бросилась на всадника и схватила его за плащ, надеясь сбросить с лошади. Она так и не увидела третьего удара, но луна и праздничные дворы города безумно закружились, и Элисса поняла, прежде чем окончательно потерять сознание, что он отрубил ей голову.

II

Крондард Слейт с беспокойством переводил взгляд с одной части трупа на другую, пока все три не перестали дёргаться. Казалось, тот был окончательно мёртв, но ему не хотелось слезать и проверять это.

Он позволил себе снова вздохнуть и даже рассмеяться. Поскольку его всё ещё трясло, смех звучал совсем не бодро, и Крондард оборвал его.

Плоть трупа частично разложилась, обнажив кости, покрытые пятнами гнили, но её осталось достаточно, чтобы определить тело как женское. Покрытая мхом, с развевающимися полосками кожи, она поначалу казалась ему мохнатой обезьяной, шаркающей вперёд, чтобы схватить его вытянутыми когтями, визжа и бормоча что-то невнятное. Он заметил пустые отверстия её глаз и носа примерно в то же время, когда почувствовал запах.

— Яйца Ара! — воскликнул Крондард, при воспоминании о собственном ужасе, и отшвырнул свой испачканный топор в рефлекторном жесте отвращения, о чём тут же пожалел. Его мастерство владения мечом было посредственным, о чём свидетельствовали несколько дуэльных шрамов, но почти тридцать лет в фоморской гвардии научили его обращаться с боевым топором: умелое вращение им было частью их тренировки. Он снова рассмеялся, поражённый иронией того, что эта первая жертва его топора уже была мертва.

Крондард нашёл его немного дальше по дороге. Оглянувшись, чтобы убедиться, что тёмные кучки гниющей плоти не шевелятся, он спешился и оттёр грязь с лезвия песчаной пылью. Его капитан закатил бы истерику, увидев, как фомор портит зеркальную поверхность, но он стал первой жертвой меча Крондарда. Это был честный бой — более чем честный, учитывая их относительное мастерство владения мечом, пока Крондард не уравнял шансы, опрокинув стул под ноги высокомерного щенка, пнул его в лицо, когда тот попытался подняться, и вонзил клинок ему в глотку, схватив за надушённые локоны — но попробуйте только сказать об этом лорду-командующему фоморской гвардии! Нападение на капитана, не говоря уже об убийстве, карается пытками и смертью. То, что капитан приказал Крондарду, как старшему сержанту, выпороть каждого третьего солдата в роте, потому что кто-то намалевал на него карикатуру в уборной, и что он плюнул Крондарду в лицо и ударил его чернильницей, когда тот запротестовал в ответ на приказ, не послужило бы ему оправданием. Дело не улучшило бы и то, открой расследование, что сам Крондард и был тем самым художником-смутьяном.

Он отбросил сладостные воспоминания о последнем жалобном бульканье капитана и уставился на залитую лунным светом дорогу. Фомор не мог бы поклясться в этом, но расположение трёх отвратительных куч, казалось, изменилось, словно они ползли друг к другу. Он взобрался на клячу и погнал её быстрее. Крондард продолжал осматривать кладбищенский склон в поисках других неуместных гуляк, но подавил желание оглянуться на то, с чем только что расправился. Если оно достаточно сильно жаждало своего подобия жизни, чтобы собраться заново, он желал ему удачи в этом. Сам фомор теперь был вне досягаемости его неуверенной походки.

Добро пожаловать в Фандрагорд! Он слышал о нём всю жизнь: действие страшных детских сказок неизменно разворачивалось в этом зловещем городе. «Но, конечно, — говорила ему мать, укладывая его спать после последней истории, — здесь такого случиться не может».

Под «здесь» имелся в виду Эштралорн, где потомки фоморов, завезённые столетия назад в качестве наёмников, притворялись, будто всё ещё остаются теми крепкими и простодушными варварами, хотя к нынешним временам они с таким энтузиазмом приняли местные обычаи и женщин, что мало чем отличались от своих фротойнских соседей, с которыми постоянно ссорились. Те, что были достаточно крупными, как Крондард, или достаточно красивыми, чтобы походить на своих иноземных предков, отправлялись в столицу, чтобы сделать там карьеру в фоморской гвардии. Этот некогда грозный полк теперь был не более чем марширующим музеем, костюмированным хором, распевавшим кровожадные песни на языке, который едва понимали в его рядах.

Хотя песни могли вызвать у него слезу неуместной ностальгии, а волосы на загривке вставали дыбом, когда он слышал рассказы о настоящих фоморах, таких как Рукорез или Смертодел, Крондард считал себя гражданином Фротирота, ещё более циничным, чем местные жители. Ничто в его жизненном опыте, и уж точно не детские сказки, не подготовило его к реальности, в которой обитают ходячие трупы.

По иронии судьбы, своим нефоморским именем он был обязан предку по имени Лирон Волкогон, который выслеживал печально известных упырей Кроталорна в их подземных убежищах и истребил после того, как они осмелились осквернить гробницу великого дома Слейтов; ну или так гласила история, которую Кронард осмеивал, как мог. За эту услугу, или за то, что он сделал на самом деле, Лирон и его потомки были приняты в род Слейтов. Город Кроталорн превратился в равнину пепла, Слейты больше не были сильны или многочисленны, но Крондард носил на себе татуировки этого древнего рода.

Если он насмехался над историями об упырях, почему ему следует верить в ходячих мертвецов? Крондард часто развлекался, бродя среди спорящих философов по Рыночной площади столицы, где убедился в том, что даже глаза и уши молодого человека могут лгать более возмутительно, чем торговцы или любовники, а на его собственном зрении и слухе начало сказываться их долгое напряжение. Представив, как он пытается рассказать о своём приключении Мантиссу Эпиплекту, самому язвительному из этих мудрецов, Крондард начал подозревать, что кто-то выставил его дураком. Возможно, разбойники с большой дороги прикрепили к трупу проволоки, чтобы останавливать путешественников. Поскольку ни один разбойник не выскочил, чтобы воспользоваться его потрясением, виноваты были шутники. Крондард решил, что поступил хорошо. Он испортил не только их шутку, но и их труп.

— Лирон здесь, упыри! — крикнул он в сторону разваливающихся гробниц на склоне. — Покажите, на что вы способны!

Глухое эхо голоса остудило его. Он попытался притвориться, что случайно пришпорил Громовержца, но не сделал ничего, чтобы удержать его от более быстрого вихляния из стороны в сторону.

* * * *

Первый трактир, в который он зашёл, располагался в руинах городской стены и назывался «Свиноматка в охоте», но Крондард не ожидал элегантности от провинции. Сотрясание ворот соседней конюшни и крики не помогли, поэтому он отправился колотить в железную дверь самого трактира. Щёлкнула задвижка, и Крондард увидел свет и услышал шум толпы — и то, и другое было неожиданным за дверью со смотровым окошком на пустой улице.

— Что вам нужно? — донёсся голос от головы с чрезмерно большими ушами, которая заслоняла свет.

— Что нужно кому-то от трактира? Еда, питьё, постель, уход за лошадью.

Последовало молчание, словно такие беспрецедентные просьбы ошеломили трактирщика. Наконец он спросил:

— Кто вы?

— Лирон Волкогон. — Крондард подавил ироничную улыбку по поводу своего почти автоматического выбора прозвища.

— Иноземец?

— Из Эштралорна.

— Иноземец, — заявил хозяин, закрывая смотровое окошко.

Прежде чем Крондард успел вытащить свой топор и продемонстрировать, насколько сильный у него удар, он услышал лязг задвижек, засовов и цепей. Появился мальчик, чтобы отвести его лошадь в конюшню, и фомор пригнулся, проходя через дверь в тёмную прихожую, украшенную потрескавшимися грязными фресками со сценами охоты и заплесневелыми звериными головами. Он остановился, чтобы рассмотреть фреску, изображающую Вендриэля Доброго, изображений которого сохранилось совсем немного. Лорд, носивший столь сардоническое прозвище, казалось, преследовал кита со щупальцами, хотя это мог быть и кабан, поскольку невозможно было сказать, где заканчивалась работа художника и начинались пятна от воды.

Проход вёл в низкую, но просторную комнату, где все взгляды оказались устремлены на него: не столько нагло, сколько с опаской. Крондард задумался, не попал ли он случайно на собрание какой-то банды, планирующей заговор.

— У нас остановился лорд со свитой, лорд Нефрейниэль из Омфилиота. — Со снобизмом, присущим только простолюдинам, трактирщик цедил имена с меньшим пиететом, чем человек, стряхивающий с плеча соринку; волосатый бродяга из Эштралорна должен был благодарить судьбу за то, что его пропустили в дверь. — Наши лучшие номера заняты.

— Можем поторговаться насчёт них позже. Сейчас — вина.

Два стола у двери были свободны, и он направился к тому, что стоял в углу потемнее, но исходящая из темноты угроза заставила его замереть на месте. Как философ-любитель, в нормальных условиях он поступил бы наперекор желанию избегать такого угла, но недавнее столкновение давало ему веский повод прислушаться к этому импульсу.

— Ты не захочешь там сидеть, — крикнул кто-то, когда он уже поворачивался, чтобы уйти.

Говоривший глупо ухмыльнулся из-за соседнего стола, где его спутники пытались сделать вид, будто глубоко размышляют о серьёзных вопросах, хотя один из них хихикал до тех пор, пока не зашёлся в приступе кашля. Крондард испытывал искушение проигнорировать предупреждение и занять угловой столик, вероятно, любимый каким-то местным известным буяном, но удержался от этого. Драка могла впутать его в проблемы с полицией.

Игнорируя говорившего и его друзей, он уселся за стол, стоявший ближе к двери, и прислонил топор к стене рядом с собой. Стул и стол были рассчитаны на людей небольшого роста, и Крондард знал, что производит внушительное впечатление, но это едва ли объясняло ту гнетущую атмосферу, которую он навёл в комнате. Некоторые перешёптывались, прикрывая рот руками, всё ещё не сводя с него глаз. Хозяин тут же снова запер дверь. Если эта толпа решит напасть на него, он ни за что не сможет быстро разобраться с незнакомыми засовами и задвижками, чтобы сбежать.

Двадцать лет тому он, возможно, справился бы с дюжиной или больше вооружённых гражданских, но бесчисленные боли, напоминавшие о тяжёлом путешествии, убеждали его, что оно происходило вовсе не двадцать лет назад. Крондард живо помнил все недавние проблемы, которые недавно пережил после того как попытался убить всего лишь одного-единственного ничтожного капитана. Он свирепо посмотрел из-под лохматых бровей и напряг широкие плечи. Зеваки сделали вид, что им и в голову не приходило пялиться на него.

— Что тут за херня с этими людьми? — спросил он хозяина, когда тот вернулся, чтобы наполнить ему кружку из каменного кувшина.

— Херня? — Тот огляделся с добродушным недоумением, словно эта компания обычно вела себя как демонопоклонники, застигнутые во время жертвоприношения.

Крондард выпил. Пугающие истории о местном вине оказались правдивыми, но его мучила жажда.

— Я, кажется, помешал… — начал он, но что-то ущипнуло его за руку. Фомор в безмолвной ярости уставился на того болвана, который ранее говорил, а теперь подкрался и ущипнул его.

— Кажется, он настоящий, — сказал недоумок, и все засмеялись.

Забыв о том, как он устал и до какой степени у него всё болело, забыв, что этот человек был местным в толпе соседей, фомор выскочил из-за стола и прижал его к стене. Держа парня на весу за грудки и всё ещё дрожа от ярости, он передумал. Улыбка, застывшая на резиновом лице, говорила о том, что этот тип был настоящим идиотом. Крондард остро осознавал, что теперь он стоял спиной к более сообразительным трусам, которые, вероятно, подстрекали дурака. Однако у него не оставалось выбора, кроме как продолжать вести себя воинственно.

— Ты что, никогда не видел фоморов? — громко спросил он, чтобы все услышали.

— Нет, но я видел кошмары наяву.

Крондард повернулся вместе с ним и оттолкнул его. Размахивая руками в попытках сохранить равновесие, шут качнулся к своим спутникам и опрокинул их стол. Фомор сделал шаг вперёд. Там, похоже, решили свести всё к шутке.

— Эта лошадиная моча, должна быть получше, чем кажется на вкус, — сказал Крондард, схватил кружку и осушил её. Теперь, когда он обратил шутку против хозяина, все засмеялись охотнее.

Он задумался, откуда этот фандрагордский идиот мог знать, что фоморов на их собственном языке называли Детьми Кошмара? Глядя на него сейчас — его компаньоны демонстративно отвешивали ему затрещины, чтобы показать, что он действовал по собственной инициативе, — Крондард подумал, что тот вряд ли способен вспомнить даже собственное имя, когда просыпается после очередной ночи.

— Что он имел в виду? — спросил Крондард хозяина. Его вопрос прозвучал тихо, но трактирщик ответил на всю комнату:

— Не обращайте внимания на Фарделя. В детстве он влюбился в жестокую корову, которая отплатила ему за преданность ударом копыта в голову.

Даже Фардель, довольный вниманием, которое получил, смеялся над этим. Крондард не имел никакого желания поощрять комические амбиции хозяина, поэтому оставил свои вопросы при себе.

Он окунул толстый указательный палец в кружку и провёл линию на столе, чтобы помочь своим размышлениям. Хотя линия была идеально прямой, она символизировала неровную границу Заксанна. Бандиты, религиозные фанатики и полудикари из диких холмов за ней были подданными первого лорда Фротирота, но именно туда обычно бежали беглецы, чтобы спастись от его длинной руки или чтобы умереть.

Таракан побежал к линии. Он представил, что это лорд Фротириэль, командующий фоморской гвардией, преследует его по пятам. Он с удовольствием раздавил его кулаком. Хозяин, не задумываясь, смахнул останки дворянина на пол, когда поставил перед Крондардом ассорти из сосисок и отбивных, которые тот заказал.

Хотя он был голоден, фомор на мгновение перестал жевать, задержавшись взглядом на уходящем хозяине. Уши этого человека были такими большими, что его можно было принять за урода, и Крондард избегал смотреть на них, но ему померещилось, будто бы они слегка изменили форму. Фардель уставился на хозяина, словно тоже увидел что-то странное. Это заставило Крондарда повести размышления в новой перспективе. Он забыл о хозяине и его ушах.

Стук в железную дверь, ещё более настойчивый, чем его собственный, заставил фомора схватиться за топор, наполовину веря, что его праздная мысленная игра магическим образом призвала лорда Фротириэля. Ему потребовалось мгновение, чтобы понять, что хозяин знает человека, которого он сейчас ругал через панель, отпирая невероятную кучу засовов.

Его облегчение было недолгим, ибо запыхавшийся новоприбывший забормотал что-то о мёртвой обнажённой женщине, которую только что нашли. Должно быть, речь шла о его ходячем трупе. Эти провинциалы наверняка окажутся слишком тупыми, чтобы понять, что она мертва уже год или два. Его могли отправить на плаху за расчленение трупа. Возможно, розыгрыш был более запутанным, чем он предполагал.

— Где? — потребовал Крондард.

Перепуганный до смерти, мужчина отшатнулся. Казалось, он вот-вот потеряет сознание от вопроса, который рявкнул ему в лицо неотёсанный незнакомец, но ему удалось пробормотать:

— На Лапательной аллее, за храмом С-с-с…

— Слейтритры?

Новоприбывший утвердительно дёрнул головой, и они с хозяином сделали охранительные знаки. Крондард вернулся на своё место и продолжил вымазывать тарелку хлебом, пока другие толпились вокруг с вопросами. Названные места были ему незнакомы, но они, должно быть, находились далеко от той пустынной дороги, где он оставил труп.

Толпа поредела, когда выпивохи бросились смотреть на редкое зрелище. Словно плохое обращение со стороны Крондарда сделало их друзьями — явление, вполне знакомое бывшему сержанту, — Фардель задержался у его стола и спросил:

— Разве ты не хочешь посмотреть на голую мёртвую женщину?

— Я предпочитаю живых. — Он указал на девиц в задней части зала.

Ни один ребёнок не хихикал бы с таким восторгом при виде спаривающихся собак, как этот слабоумный после его ответа, продолжая повторять его новые искажённые варианты своим спутникам, пока те уходили.

Этот исход оставил без работы нескольких шлюх, и некоторые из них с вялым любопытством разглядывали Крондарда. Для места, которое не было ни особенно оживлённым, ни претенциозным, «Свиноматка в охоте» могла похвастаться невероятным количеством доступной плоти.

— Это твои? — спросил он, когда договаривался насчёт комнаты.

— Они пришли, чтобы попытать счастья с лордом Нефрейниэлем и его охотничьим отрядом, — сказал хозяин, — но, к их огорчению, его светлость — добродетельный человек, а молодые люди, которые виляют хвостом перед ним, похоже, не менее высоконравственные.

Его огорчило, что он выбрал таверну, хозяин которой любил сплетничать, но было уже слишком поздно искать другое жильё.

— Охотничий отряд? — спросил он.

— Я подумал, что вепри Кабаньей равнины могли бы привлечь даже тебя из далёкого Эштралорна, — сказал хозяин. — Боюсь, мне придётся поселить тебя над псарней его светлости.

— Я достаточно устал, чтобы разделить с ними их конуру... — Он забыл, что говорил, случайно взглянув на хозяина. Мохнатые ослиные уши свисали до самых плеч, их соединение с головой скрывали лохматые волосы. Если он и пытался так пошутить, то мрачное выражение полностью это нивелировало, да никто и не смеялся. Упоминание ушей, подозревал Крондард, сделало бы его объектом какой-то шутки, которую этот человек регулярно разыгрывал с незнакомцами. Он намеренно проигнорировал очевидную приманку и продолжил: — Хотя, может быть, я смогу найти что-нибудь получше.

Девицы, рассевшиеся в задней части зала, казались невинными лишь в плане одежды. За исключением нескольких прозрачных вуалей их тела были покрыты лишь татуировками, по которым можно было определить их профессию и выбрать то, на чём специализировалась каждая, среди буйства цветочных узоров.

Он прогуливался среди них, обмениваясь непристойными шутками, принимая игривые шлепки и тычки, ощупывая товар, но вскоре его внимание привлекла единственная, которая не обращала на него внимания. Она стояла немного в стороне, необычно закутанная в плащ сливового цвета, который облегал стройную, но пышногрудую фигуру. Из-под капюшона он мельком увидел нежную, как фарфор, щёку и локон иссиня-чёрных волос.

— Сколько ты берёшь? — спросил он, хлопнув её по заднице и ему понравилось это ощущение, но тут же отшатнулся от взгляда, который отражал не просто гнев, а концентрированную ненависть. В то же время он был почти благоговейно потрясён аристократической красотой её лица.

— Ты принимаешь меня за обычную шлюху? — хрипло произнесла она с аристократическим акцентом.

Их слушали недовольные потаскухи, возмущённых явлением этой неведомой и незваной чужачки, вероятно, скучающей дворянки, развлекающейся их ремеслом. Крондард почти почувствовал себя обязанным извиниться, но защищая их, сказал:

— Так уж получилось, что шлюхи у меня нету, но тебя я вот за это приму.

Заворожённый вспышкой янтарных глаз, он приготовился к схватке, чтобы отбиваться от её ногтей. Но она присоединилась к смеху, словно быстро решив вернуться к своей роли, и наклонилась, чтобы поднять монету.

— Филлоуэла, пусть ты не окажешься таким же гигантом во всех прочих отношениях, — произнесла она с ухмылкой.

Крондард потребовал, чтобы кто-нибудь показал ему его комнату. Это вызвало лишь жаркий шёпот обсуждения между хозяином и его слугами. Горничные, затем конюх и наконец повар, вызванный с кухни, казалось, уверяли о своём незнании планировки этажа.

— Ты знаешь поблизости другой постоялый двор, где было бы поменьше сумасшедших? — спросил фомор у своей спутницы.

— Этот мне подходит, — сказала она.

— Ты тоже сумасшедшая, да? — спросил он, и та улыбнулась без всякого веселья.

Фардель снова появился, побледневший и почти задумчивый от увиденного, но оживился, когда хозяин дал ему лампу и заставил служить проводником.

— Она была голая, ладно, но кто-то оторвал у неё все самые лучшие части, — сказал он Крондарду, который велел ему заткнуться.

Фомор рискнул бросить последний взгляд на хозяина гостиницы. Опершись на барную стойку, тот испуганно поглаживал одно из своих ослиных ушей и выглядел не столько расстроенным шутником, сколько солдатом, ощупывающим свою последнюю рану.

Фардель провёл их через заплесневелый лабиринт, который поразил и оказал гнетущее воздействие на фомора. Примыкающие друг к другу здания в разные эпохи были соединены архитекторами, которых объединяла лишь их некомпетентность. Коридоры меняли уровень или направление через каждые полдюжины шагов, и ни один этаж не походил на предыдущий. Они проходили мимо лестниц и проходов, которые не вели ни к каким видимым комнатам, пока не заканчивались у глухих стен, хотя ковры на полу были такими же истёртыми, как тот, по которому они шли.

На одном из перекрёстков Крондард остановился и с недоверием уставился в коридор, который вряд ли бы поместился даже в Новом дворце Фротирота. Он был скупо освещён лишь несколькими бра, а иллюзия длины могла быть создана зеркалами, но зеркала необходимого для этого размера и качества обычно не встречались в дешёвых гостиницах. Девица потащила его дальше, прежде чем он удовлетворил своё любопытство, ибо ему казалось, что тупой проводник легко мог оставить их позади.

Колебания тусклого света заставляли тени прыгать и резвиться в этом геометрическом бреду, и некоторые из самых странных форм вызывали у Крондарда то же необъяснимое беспокойство, которое ранее испытал за угловым столиком в пивной. Он отвлекался, лаская свою спутницу, которая тёрлась об него, как довольная кошка. Казалось, на неё совсем не действовала здешняя атмосфера, которую он находил такой зловещей.

Они вошли в комнату неправильной формы, которая, возможно, была самым шумным местом в Фандрагорде. Внизу лаяли и выли собаки, безумец по соседству развлекался с коллекцией кастрюль и сковородок, а во дворе гремели неженские ругательства и неподобающие мужчинам взвизги.

В комнате стоял сильный запах плесени, который он ощущал по всей гостинице, и Крондард открыл дверь, которая, как он думал, вела на балкон. Но это оказалась площадка ветхой лестницы. Прямо напротив, на уровне земли, он увидел задний вход в пивную.

Он повернулся к Фарделю, чтобы спросить, почему их водили по самым мрачным закоулкам Фандрагорда, когда можно было просто пересечь двор и подняться по лестнице, но идиот оставил свою лампу и сбежал; и Крондард совсем забыл о нём, наблюдая, как девушка сбрасывает плащ и простое льняное платье. Он ожидал, что её татуировки не будут татуировками шлюхи, и так и оказалось, но был потрясён, увидев, что на них отчётливо изображён дракон Фандов, символ одного из высших великих домов.

— Должен ли я обращаться к тебе «миледи» или ты предпочитаешь что-то более величественное? — спросил он, расстёгивая свою экипировку.

— О, это? Я всего лишь простая девушка по имени Фанда, и это моя прихоть.

Такая прихоть — зелёно-золотой дракон, искусно обвивающий её бёдра и торс — могла бы привести простую девушку на плаху. Он улыбнулся и ничего не сказал.

В следующее мгновение она перещеголяла его в реакции, резко отшатнувшись от изображения Слейтритры, символа дома Слейтов на его груди.

— Тебе не нравятся Слейты? — мягко спросил он.

— Полагаю, у каждого должно быть какое-то имя, — сказала она в манере, подтверждавшей её статус, — но мне говорили, что тебя зовут Жрун Крысобой или как-то не менее абсурдно.

Дальнейшие разговоры были ни к чему, так что он поднял её на руки и отнёс к кровати, но подумал, что большинству людей не нравится не дом Слейтов, а его божественная покровительница. Вместо того чтобы сделать защитный знак и отвести глаза, как сделали бы многие, она с любопытством, даже с нежностью, обвела изображение кончиками пальцев.

Конечно, Фандрагорд был древним центром культа богини, и ему не следовало тревожиться, обнаружив здесь её поклонников, особенно среди Фандов и Вендренов; но его беспокоило то, как, лёжа на кровати, она целовала изображение, словно находя его более притягательным, чем мужчину, который его носил.

Он вернул себе инициативу, проводя языком по зелёным и золотым чешуйкам на её груди и животе, а затем по светлой поляне с густыми зарослями, куда не отважился забраться дракон.

— Позволь мне попробовать тебя на вкус, — пробормотала она, пытаясь притянуть его за ягодицы.

Что-то сдерживало его. Он ещё не был полностью возбуждён, что, к сожалению, не было редкостью в последние годы, но приписывал это не столько клонящейся к закату собственной жизни, сколько зловещим предчувствиям, которые его окружали. Его страсть к рациональности противилась им и раньше, но такую страсть было сложновато поддерживать, когда голова располагалась между бёдер хорошенькой девушки, и фомора охватили дурные предчувствия. Хотя в его венах текла лишь тонкая струйка крови варваров, одержимых демонами, сейчас она кричала, что он забрёл во тьму, более глубокую, чем ночь за пределами северного костра.

Фандрагорд был лишь внешним кольцом зла, таверна — более тесным его кругом, но он попал в самый центр вихря… в этой комнате? Нет, волосы, встающие на загривке и бешеное сердцебиение говорили ему, что зло ещё ближе: что это женщина, пытающаяся притянуть его к своим губам. Он попытался отстраниться, но её ногти глубоко впились в его плоть, а ноги сжались. Крондард оторвал от неё свою голову, и вместе с ней оторвался кусок её бедра. Он увидел, как в ране копошатся личинки, и вокруг него распространился удушливый запах.

Ткань реального мира разошлась так же легко, как саван старого покойника, сбросив его в неведомую бездну, и он закричал, как падающий, вытолкнув себя из зловонной кучи на кровати. Её зубы промахнулись мимо намеченной цели, но сомкнулись на плоти его бедра. Он ударил её своим огромным кулаком в живот и почувствовал, как тот до запястья погрузился в слизь, извергая наружу ещё более отвратительный смрад.

Крондард забыл о своём оружии, поспешно бросившись к ведущей наружу двери. Лишь в самый последний момент он вспомнил, что находится на четвёртом этаже над мощёным камнем двором. Фомор попытался резко остановиться, но ноги, не успев затормозить, проскочили дальше и вынесли его за пределы площадки. Он схватился за перила. Те треснули, но выдержали. Балансируя на краю пропасти на пояснице, держась за хлипкие и наполовину сломанные перила, он не смел пошевелиться. Внизу бесились собаки.

Бесстыдно рыдая, Крондард повернул голову, чтобы посмотреть на свою преследовательницу. Медленно и неуверенно, но неумолимо, она продолжала приближаться. В ней всё ещё можно было узнать карикатуру на девушку по имени Фанда; а по несомкнутым губам разрывов в её расползающейся плоти узнавалась та тварь, которую он изрубил на дороге.

— Ради всех богов, почему? — вскричал он. — Что я тебе сделал?

— Знай, животное, что я — Элисса Фанд, заживо похороненная моей жестокой семьёй в расцвете юности. Я выжила, я сбежала, я молила тебя о помощи, но ты сразил меня, и я поклялась богиней, которую ты оскорбляешь своей дерзкой татуировкой, что отомщу тебе. Каким образом я всё ещё жива после твоего убийственного нападения, не знает никто, кроме богини, но она вернула меня к жизни…

Её голос дрогнул, а затем и шаги. Она протянула руку и, казалось, изучала свои гниющие пальцы своими истекающими гноем глазницами. Звук, какого Крондард никогда не слышал и надеялся больше никогда не услышать, вырвался из её разлагающегося рта. Ему показалось, что это был всхлип.

— Элисса — леди Элисса — возможно, тебя и похоронили заживо, я ничего не знаю об этом, но ты была мертва, когда я встретил тебя — давно мертва — и что бы я с тобой ни сделал, это было бы милосердным, будь я более тщательным…

— Ты лжёшь! — взвизгнула она и бросилась на него.

Он поднял ноги и, вопреки своим ожиданиям, сумел протиснуть их под перила. Перекатившись на плечи, Крондард ударил её обеими ногами. Удар отбросил её в комнату, но она оправилась и поплелась к нему, когда он, пошатываясь, поднялся на ноги. Он не мог найти в себе силы, чтобы преодолеть отвращение и снова прикоснуться к ней. Зажатому в самом дальнем от лестницы углу, спиной к скрипучим перилам, ему некуда было отступать. Когда она бросилась на него, Крондард упал ничком и закрыл голову руками.

Её нога тошнотворно хрустнула о его рёбра, но она продолжала идти. Он почувствовал, как перила треснули под её весом, услышал хриплый крик, а затем мокрый шлепок о камни внизу, словно пекарь бросил с крыши большой кусок теста. Нога лежала там, где она оторвалась. Содрогаясь от тошноты, он столкнул дёргающийся кусок вслед за трупом, прежде чем, спотыкаясь, ввалиться в свою комнату и схватить топор. Крондард обезумел от ужаса, но этот ужас бросил его голым вниз по лестнице в погоню за мёртвой тварью. На этот раз он должен был покончить с ней, уничтожить её полностью, ибо предпочёл бы убить себя, чем жить в страхе, что Элисса Фанд может снова найти его.

Она упала у забора псарни, и его доски затрещали и прогнулись под натиском свирепых кабаньих гончих внутри. Они были доведены до безумия уродливой ненормальной тварью, чьё падение потревожило их, которая даже сейчас карабкалась и ползла на коленях, но он подозревал, что, вырвавшись на свободу, они предпочтут живую плоть и кровь. Фомор принялся размахивать топором так, что его учитель фехтования прослезился бы, но дикие удары принесли результат.

Он прервал рубку, чтобы перебросить отгнившую ногу через забор, а затем добавил к ней отрубленную ступню. Крондард надеялся успокоить собак, но они принялись буйствовать ещё яростнее из-за неожиданного угощения, и Элисса взвизгнула от ярости, увидев, как используются её части тела. Он сам взвыл, когда костлявая кисть схватила его за лодыжку, словно натянутая проволока, продолжая сжимать её даже после того как он отрубил руку по плечо. Ему удалось высвободиться из её хватки, содрав при этом немного собственной кожи, и он тоже забросил её к псам.

— Посмотрим, как ты восстанешь из собачьих утроб, ты, потаскуха из ада! Посмотрим, как ты воссоздашь себя из пёсьего дерьма! — бушевал он, но ужас от того, что она могла бы это сделать, заставил его замолчать.

Самое ужасное началось, когда она начала умолять, давать всевозможные обещания и пытаться применить уловки, которые при жизни возбудили бы статую. Она не была полностью уверена, что стала мерзостью, и его ненависть смешивалась с жалостью. Он стремился покончить с ней как можно быстрее, нанося удары одной рукой и отбрасывая куски другой.

Голова была последней и доставила ему больше всего хлопот, перекатываясь туда-сюда, уворачиваясь от него, и изрыгая беззвучные проклятия. Наконец она свалилась в затенённую канаву. Он предположил, что Лирон Волкогон, бич упырей, дважды бы подумал, прежде чем сунуть туда руку, но сказал себе, что секрет в том, чтобы вообще не думать, и протянул руку в черноту с проклятием, которое прозвучало для его слуха скорее как всхлип. Он схватил губчатую плоть и одним движением бросил голову собакам, но перед этим она оставила ему в качестве прощального подарка идеальный белый зуб, впившийся ему в большой палец.

III

Разбудил его мокрый поцелуй. Чёрная морда демона уставилась ему в глаза, а зловонное дыхание едва не задушило.

— Эй, там, ты, Слейт? — Он едва осознавал властный голос, потому что справа от него, на краю поля зрения, выросла вторая чёрная громадина. Они окружили его… кровать? Край, за который он ухватился, был каменным, и Крондард подумал, что умер и его положили, как бы невероятно это ни было, в изящный саркофаг, потому что ему снился кто-то, кого похоронили заживо. Затем он понял, что Элисса Фанд ему не приснилась. Ничем не прикрытое солнце ослепило его, а зубы стучали от холода, потому что каменный ящик был наполнен водой.

— Вытащите этого дурака оттуда. Что он себе позволяет? Он глухой? Ты глухой, парень? Значит, вот как вы спите в фоморской гвардии?

Демон снова поцеловал его. Второй залаял, избавив его от воображаемого ужаса, но погрузив в настоящий, когда ещё две самые уродливые собаки, которых он когда-либо видел, подняли свои демонические морды на бычьих шеях, чтобы рассмотреть его. Он никогда не видел заксаннских кабаньих гончих так близко, и не желал этого.

— Не бойся их, глупый ты человек, вытащи его оттуда! Я никогда раньше не видел, чтобы ты стеснялся голого мужчины.

Судя по смеху, вокруг него собралось пять или шесть человек, но говорил только надменный голос. Он никак не умолкал. Крондард не хотел даже шевелить глазами, но когда второй заксаннский дог лизнул его шею, от испуга резко сел и лицом к лицу столкнулся с юношей, который отскочил в ещё большем ужасе, хотя и сделал это грациозно.

— Пожалуйста, сэр, его конейшество желали бы, чтобы вы выбрались из его поилки, — пролепетал юноша.

— Клудд! — вскрикнул фомор, когда кровь, словно кислота, потекла по жилам онемевшего тела.

— Очень уместно, но даже Сыны Клудда не спят в ледяной воде, а только на каменных полах, или, по крайней мере, так нас уверяют эти милые мелкие ханжи, — продолжал болтать говорящий. — Ты тренируешься, чтобы присоединиться к ним, дабы показать им, на что способен настоящий безумный фанатик? Они не принимают мужчин с татуировками и могут сжечь тебя на костре за этот слейтовский ужас.

Крондард вспомнил свою последнюю мысль перед пробуждением — смыть грязь после странной битвы. Измученный, он, должно быть, заснул в корыте.

— Я был… пьян, — сумел прохрипеть фомор, осмелившись вылезти. Он нечаянно обрызгал собак, которые, приняв это за игру, отпрыгнули и отряхнулись, а затем подскочили обратно, чтобы зарычать ему в лицо, перед тем как облизать его со всей страстью. Дрожа от холода, он пытался отбиваться от них, насколько хватало сил, но стараясь при этом не провоцировать печально известную ярость этой породы; однако они так разыгрались, хватая его за руки и ноги и трепля за них, что вряд ли их злоба оказалась бы намного страшнее этой игривости.

— Гляньте-ка на это, а! — Геральдические символы на охотничьем костюме указывали, что стройный хозяин этих собак и людей был не кто иной как лорд Нефрейниэль. — Они бы уже разорвали большинство незнакомцев. «Если твои собаки любят человека, прижми его к своей груди», — это был единственный разумный совет, который дал мне мой отец, и я всегда ему следовал.

— Не могли бы вы отозвать их, пожалуйста, лорд. Я не хочу здесь стоять…

— О, конечно! Прости, их поведение меня весьма озадачило.

Лорд взмахнул рукой, и разочарованных гончих оттянули. Крондард скрыл своё раздражение, когда увидел, что всё это время они были на поводках и псари могли оттащить их в любой момент. Он вернулся к корыту, чтобы смыть с конечностей слюну.

— Ты охотишься? — спросил Нефрейниэль.

В этот момент мимо них прошла горничная, неся ведро на помойку за конюшнями, и украдкой лукаво осмотрела голого фомора. Одарив её подмигиванием, которым обычно не стал бы оделять настолько широкую и невзрачную женщину, он ответил:

— Со всем пылом.

— Полагаю, ты шутишь, не так ли? Как чудесно! Собаки его любят, да к тому же он ещё и остроумен. Как тебя зовут?

Татуировки легко можно было расшифровать, но военная жизнь научила его придерживаться однажды выбранной истории. Он сказал:

— Здесь меня знают как Лирона Волкогона.

— Коль такова твоя прихоть, под этим именем ты и нам будешь известен. Отдай ему свой плащ, Олицинт, пока кто-нибудь не истолкует неправильно его татуировки и назовёт Крондардом Слейтом или примет за старшего сержанта роты «Железная рука». Поедёшь сегодня с нами на охоту, Волкогон?

— Моя лошадь не подходит для этого вида спорта, — сказал он, без особой благодарности накидывая на себя розовый плащ, вышитый первоцветами, который нельзя было назвать иначе как изысканным.

— Серая ломовая лошадь в дальнем стойле? — Когда он перестал смеяться, Нефрейниэль сказал: — У тебя действительно есть чувство юмора! Не беспокойся, мы одолжим тебе охотничью.

* * * *

Крондард молился, в надежде, что его мозг, одурманенный фандрагордским вином, трансформировал потасовку с обычной шлюхой во что-то совершенно другое, но состояние комнаты превратило молитвы на губах в желчь. Когда он восстановил контроль над своим желудком, то заставил себя скомкать одежду Элиссы Фанд вместе с постельным бельём, замаранным её разложением. Затем перекинул свёрток через перила и поспешил одеться.

Фортуна улыбнулась ему, подумал он, по-своему причудливо. Лорд Нефрейниэль был рад подружиться с ним, и он не видел шансов расположить к себе других заксаннских дворян, которые могли бы нанять его телохранителем, охотником или даже псарём. Лериэль Вендрен мог быть первым лордом всего Фротойна, но ему потребовалось бы сто лет судебных тяжб, чтобы вернуть себе беглеца, находящегося под защитой менее знатного лорда.

Он воспользовался палкой, чтобы затолкать свёрток в кучу навоза, лишь в последний момент удержавшись от того, чтобы не сделать то же самое с надушённым плащом Олицинта. Отряд лорда садился на коней, сопровождаемый громкими звуками рожков, бряцанием копий и хвастливыми выкриками о предстоящих подвигах, в то время как разбуженные этим гамом местные жители орали из дюжины окон, требуя тишины. Кабаньи гончие добавили ещё больше шума, когда подошёл Крондард, приветствуя его как самого дорогого своего друга, который слишком долго отсутствовал.

— Я просто ничего не понимаю, — сказал Нефрейниэль. — Неужели этих ужасных бестий кто-то заколдовал, превратив их в комнатных собачек?

— Как хорошо было известно отцу вашей светлости, собаки доверяют честному и искреннему человеку, — сказал Крондард с самой обаятельной улыбкой, но у него не было иллюзий относительно мотивов гончих: они надеялись, что он скормит им ещё один труп.

* * * *

Кабанья равнина была названа каким-то дураком, смотревшим на неё из комфортной городской башни, откуда крутые хребты и овраги могли казаться лишь рябью под покрывалом из ведьмоскрипа и монашьего корня. Новые друзья Крондарда уверяли его, что эти сорняки отличаются поистине впечатляющим цветением в течение одной весенней недели, но теперь, осенью, их заросли щетинились лишь иглами, подобными стилетам, и колючками, похожими на усеянные шипами головы моргенштернов. Не обладая такими навыками верховой езды, как остальные, он имел основания радоваться надетым на себя доспехам; но ещё больше оснований для проклятий в адрес тяжёлого облачения из кожи и бронзы под солнцем, пренебрегающим календарём.

Пыль, которую он видел так часто, плетясь в хвосте отряда, смешалась с потом и покрыла его красной коркой, делая похожим на людоеда с Внешних островов, о чём ему неустанно сообщали не столь разгорячённые и безупречно чистые спутники, когда позволяли догнать себя. Среди возможных занятий на службе у лорда Нефрейниэля Крондард не рассматривал должность клоуна, но полагал, что вполне доказывает свою квалификацию.

До сих пор они не видели ни одного из диких кабанов, представлявшимися всё более чудовищными и свирепыми с каждой новой охотничьей байкой, коими обменивались члены отряда, но тут гончие, за которыми они следовали, повысили громкость и интенсивность издаваемого ими шума. Заревели рога, засверкали копья, и пыль на его лице потемнела, когда темп ускорился до самоубийственного галопа. Каким бы кислым ни был его взгляд на это предприятие, он не мог помешать своему сердцу бешено колотиться и не сдерживал своего столь же возбуждённого скакуна от стремительного броска в клубящееся облако, которое вопило и гремело под дрожащим блеском наконечников копий. Бессвязные строки и образы из фоморского эпоса «Охота на Белого Оленя» звенели и грохотали в голове, опустевшей от устрашающих мыслей.

Чёрная фигура бросилась в кусты слева от него, и он свернул, чтобы последовать за ней, в то время как остальные держали выбранное направление. Его конь мчался вниз по почти вертикальной тропе, но Крондард направлял его пятками, одновременно перехватывая копьё обеими руками: приём, над исполнением которого ему требовалось задумываться меньше, чем над опрокидыванием кружечки, но от которого всякий раз бросало в холодный пот, когда он вспоминал об этом. Его сердце подскочило к горлу в стремительном падении, когда он приготовился бросить копьё в убегающую чёрную массу. Казалось невозможным, чтобы все гончие и люди не заметили, что кабан удрал от них, но это произошло, и он искупит свою неуклюжую выходку тем, что ему одному выпадет честь убить зверя.

Копьё не было его оружием, спина лошади не была его домом, но рука стала крепкой после многих лет атлетических занятий и тренировок, и он сделал мощный бросок: копьё полетело прямо. К счастью, пёс, вовремя осознавший, что стал его целью, успел свернуть до того как копьё ударило в то место, куда должно было попасть. Крондард резко остановил своего скакуна, но конь подчинился узде гораздо быстрее, чем Громовержец. Он резко остановился, и седок перелетел через его голову в стену ведьмоскрипа.

Конь потрусил дальше своей дорогой. Пёс вернулся, чтобы побеспокоиться о нём, хотя он проклинал его всеми богами Фротойна и фоморов, пытаясь высвободить руку из переплетения колючих лоз. Только когда ему это удалось, он смог приступить к работе над ещё более сложной ловушкой, связавшей его волосы и бороду. Пёс пытался подбодрить его, слюняво облизывая ему шею и поскуливая. Крондард удвоил свои усилия, не обращая внимания на разорванную плоть и вырванные с корнем волосы, с нетерпением предвкушая момент, когда сможет с удовольствием насадить бестию на своё кабанье копьё.

К тому времени, когда он освободился, гнев его утих. Пёс, вероятно, оставил охоту, чтобы пойти по следу дикой суки, и он мог представить, как делает то же самое. Вспомнив извращённое представление кабаньих гончих об игре, он отвесил псу такого пинка, который свалил бы с ног некоторых мужчин. Заксаннский дог отскочил с вдохновенным выражением демонической ярости. Вскоре они уже боролись в пыли, как старые друзья, более или менее на равных. Фомор признал поражение, когда обнаружил, что его горло нежно, но очень крепко зажато урчащей пастью.

Некоторое время они дружелюбно сидели, тяжело дыша и прислушиваясь к мешанине щебетов, шорохов и жужжаний на оживлённой пустоши. Топот и улюлюканье охоты звучали, точно отдалённая война между жестянщиками. Пёс закусывал жуками, ловко щёлкая зубами. Крондард поймал ему несколько насекомых рукой, когда-то быстрой, как молния, но вынужден был признать, что дог лучше справляется с этой игрой. Сам он был слишком стар для такого.

Фомор столкнулся с суровым фактом, что принял собаку за кабана, потому что его зрение ослабло, и какая тогда польза Нефрейниэлю от охотника, который пронзает копьём его гончих, телохранителя, который убивает его наложников, придворного, который с превеликим почтением снимает шляпу перед статуями? Крондард лежал сейчас у подножия высокого склона; он мог различить отдельные лозы, колючки и порхающих птиц на переднем плане, но дальше они сливались в коричнево-пурпурное облако. В жестоком голубом небе наверху медленно плыли маленькие черноватые существа, в большем количестве, чем он когда-либо замечал их раньше. Последователь Слейтритры сказал бы, что это злобные сущности, которые постоянно осаждают нас, но лекарь сообщил ему, что это недостаток, свойственный стареющим глазам.

Он поднялся под протестующее поскрипывание собственных коленей и резвые прыжки молодого дога. Не имело значения, поплетётся ли Крондард за охотой или будет ждать её, но он мог бы отвлечься от своих мыслей, если бы продолжил двигаться. Фомор решительно отказался опираться на копьё, пробираясь вверх по заросшему ежевикой холму.

Его слух всё ещё был достаточно острым, и он был рад услышать приближающуюся охоту. Возможно, слишком далеко идти и не придётся. Но его радость увяла, когда он заметил, как быстро та приближается. Она неслась на него, как вихрь, прямо из-за хребта: свора свирепых догов, дюжина огромных лошадей, на которых ехали безрассудные мужчины, и вся эта масса, не отклоняясь от своего направления, неслась за кабаном с клыками, похожими на косы. Глупый пёс рядом с ним радостно махал обрубком хвоста.

Крондард мог бы залезть на дерево, как бы смешно он ни выглядел, когда его увидят, но ближайшее дерево находилось в ста ярдах от него, в густом подлеске. Он мог бы укрыться за особенно пышным кустом, и поблизости был один такой, но охотники могли проскакать прямо через него, и он не остановил бы их добычу. Наконец можно было встать на виду, размахивая руками и крича, но кабан мог тогда принять его за мишень. Как и кто-то из охотников.

Пока он колебался в выборе, чего никогда не сделал бы Акиллес Кровохлёб из старых баллад, цель атакующей орды достигла вершины хребта, и её появление ошеломило его: это был голый мальчик, бегущий в ужасе, на последнем издыхании от изнеможения. Дог бросился на него с буйным рёвом.

— Стой! — прогремел Крондард. К его удивлению, пёс резко остановился и недоверчиво оглянулся. Мальчик изменил направление и побежал к ним.

Фомор схватил пса за ошейник, на котором была выгравирована идеограма его имени: Пушок.

— Ну и имечко для такого переростка, как ты. Просто стой здесь, хороший мальчик, а я дам тебе настоящее имя, например, Трупогрыз или, может быть, Лорд Фротириэль…

Он продолжал говорить, не обращая внимания на то, что произносит, просто пытаясь успокоить дога. Но утихомирить его было невозможно: он дрожал и рычал, рвался к мальчику, словно его дикий дух вот-вот вырвется из шкуры, чтобы напасть, оставив тело послушно стоять позади.

Крондард рискнул взглянуть на мальчика и поманил его копьём. Уговоров не понадобилось. Гончие и лошади уже показались на гребне холма позади него, и он нёсся вниз, не показывая и следа былой усталости. Крондард не сразу поверил своим глазам, но отрицать увиденное было невозможно: охотники целенаправленно преследовали мальчика. Никакого кабана не было. Гончие мчались за ним по пятам, всадники смотрели на него с маниакальным нетерпением, некоторые уже занесли копья для броска.

Сам мальчик выглядел необъяснимо. У него были медные волосы, голубые глаза и кожа на несколько тонов светлее, чем у самого Крондарда. Он выглядел, по сути, как чистокровный фомор, как ребёнок, которого Крондард мог бы произвести на свет от самой прекрасной женщины Эштралорна, ребёнок, о несуществовании которого он иногда сожалел, когда напивался. Но даже если допустить, что мальчик — фомор и что он находится здесь, на Кабаньей равнине, где никто не живёт, почему он не обгорел под солнцем или не покраснел от пыли?

Пушок задрожал ещё сильнее, и Крондард почувствовал, как трясутся его собственные колени. Он мог на мгновение отвлечься от своих вопросов, не имеющих ответа, но не мог игнорировать ледяные пальцы, которые ласкали его сердце, когда он увидел, как эти чёрные сущности роятся возле сияющего ребёнка. Когда мальчик улыбнулся и, раскрыв объятия, побежал быстрее, теперь, когда он был всего в нескольких ярдах от него, волосы Крондарда затрещали, словно он стоял на пути молнии.

— Лирон здесь! — закричал он, и это, несомненно, был первый раз, когда он использовал боевой клич Волкогона без всякой иронии, опускаясь на одно колено и упирая древко копья в землю. В то же мгновение он отпустил Пушка, который бросился на мальчика, как стрела из арбалета.

Даже сейчас Крондард сомневался. Он закричал от ужаса, когда ребёнок очертя голову налетел на копьё, а Пушок сомкнул на его горле свои челюсти, дробящие кости. Кровь брызнула на белую кожу, глаза расширились от ужаса, но копьё согнулось, словно принимая массу в десять раз больше, чем мог бы весить ребёнок. Рот открылся в крике и продолжал открываться невероятно широко, обнажая зубы, похожие на сабли. Крондарда отбросило назад, словно это он был ребёнком, и фомор оказался погребён под вонючей тушей горбатого кабана размером с половину лошади.

— Так вот как вы, фоморы, это делаете! — Лорд Нефрейниэль задрожал от гнева из-за того, что его лишили добычи, да ещё таким необычным способом. — Неудивительно, что вас так мало.

Крондард был придавлен кабаном, но у него не было никакого желания просить помощи у порхающих вокруг него щёголей. Он вытянул шею, чтобы посмотреть на монстра, который всё ещё дёргался и истекал на нём кровью, в то время как Пушок заканчивал раздирать ему глотку.

Скорее для себя, чем для кого-либо ещё, он сказал:

— В последнее время всё не то, чем кажется.

— А когда было иначе? — ответил лорд Нефрейниэль.

IV

Суровые провинциалы, к огорчению Крондарда, настаивали на разделении полов в общественных банях, и ему пришлось дважды воспользоваться скребком для тела прежде чем окунуться в горячую воду бассейна. Однако отдохнув и получив обратно своё снаряжение, пока купался, он вернулся в «Свиноматку в охоте» лёгкой походкой, но она тут же исчезла, как только он вошёл. Крондард подумал, что ошибся дверью и попал не в тот трактир.

Он вышел на улицу, игнорируя толпу, которая толкала его, словно неудобный камень в своих бурлящих водоворотах. При дневном свете вывеска над дверью выглядела ещё более безвкусной и грубо выполненной, но она ясно указывала на это место. Это казалось маловероятным, но, возможно, прошлой ночью он подошёл к трактиру с другой улицы. Крондард помнил ту улицу как безмолвный ряд фасадов с закрытыми ставнями, пустую, но угрожающую.

Сейчас ставни были открыты, и дешёвые товары выставили прямо на тротуар. Торговцы суетились, с пеной у рта расхваливая своё добро, заманивая прохожих выгодными предложениями на свечи, хранившиеся на жарких чердаках, или ковры, извлечённые из затопленных подвалов. Вся эта весёлая суета затуманила воспоминания о его первом впечатлении, больше соответствовавшем дурной славе города. Если не брать в расчёт вездесущий чёрный гранит городского холма, используемый для мощения дорог и строительных блоков, из которых были сложены дома, это могла быть одна из самых грязных торговых улиц Фротирота.

Он вошёл в таверну: но не в гнетущий коридор, как в первый раз, а прямо в пивную. В отличие от того помещения, которое он помнил, её дальний конец выходил на внутренний двор. Те строения, что его окружали, которые он мог рассмотреть, были меньше и аккуратнее, по сравнению с теми ветхими развалинами, увиденными им прошлой ночью. Посетители начали выходить из зала, как только он вошёл.

В своём замешательстве Крондард не сразу заметил, что трое вооружённых мужчин также стронулись с мест, встав на охране выходов. На их шлемах и нагрудниках был изображён герб города — башня и молния. По крайней мере, они прибыли из Фротирота, но было ясно, что стражи пришли за ним, и он со вздохом смирения вытащил свой топор. Его положение иронично изменилось: крючковатые алебарды давали им преимущество охотников, ощетинившихся копьями на кабана.

Их офицер, напыщенный петушок, живо напомнивший ему покойного капитана, не носил алебарду и не соизволил достать меч, когда надменно подошёл к мрачному фомору. Он опередил Крондарда, уже собиравшегося разрубить его, задав удивительный вопрос:

— Это ты тот самый кровожадный некромант, который называет себя Лироном из Эштралорна?

— Я Лирон Волкогон, — сказал он. Его бросило в холод от вида плаща сливового цвета, который офицер держал в вытянутой руке, но продолжил: — Я наёмный солдат, направляюсь в Заксанн.

— Скорее похоже на то, что на костёр. — Мужчины расхохотались, но у Крондарда всё внутри похолодело. — У нас тут некромантов сжигают, знаешь ли. Ты отрицаешь, что эта одежда принадлежала швее по имени Фанда, которую нашли мёртвой и частично съеденной прошлой ночью возле храма, где она работала? Или что тебя видели сегодня утром прячущимся за храмовыми конюшнями вместе с её платьем? — Подходя ближе и всё больше распаляясь — офицер, возможно, видел себя в будущем в роли следственного судьи и отрабатывал свой стиль, — он закричал: — Разве не правда, что ты совершил эти гнусные убийства и акты каннибализма в качестве дьявольского ритуала, чтобы оживить некие кости, от которых пытался избавиться на псарне?

Крондард проклял небрежных псов, но всё же спросил:

— Кости? Какие кости?

Поддавшись порыву мелодраматизма, офицер откинул плащ, чтобы явить череп Элиссы Фанд, теперь начисто обглоданный и без нижней челюсти,

— Ха! Видите, как шарахается! — крикнул он своим людям. Не забывайте об этом, когда судья будет вас допрашивать.

Фомор изо всех сил желал очнуться от этого кошмара в мире, где трактир был бы таким, каким он его помнил, где его больше не преследовала бы неугомонная Элисса Фанд. Вспоминая, как они смотрели друг на друга раньше, он не мог отвести взгляд от пустых глазниц. Люди с алебардами надвигались.

— Постойте! Я ничего не знаю об убийствах или некромантии. Этот плащ принадлежит шлюхе, которая называла себя Фандой, да, которую я привёл к себе прошлой ночью. Хозяин… — Крондард взглянул на него и с удивлением обнаружил, что его уши были совершенно нормального размера и формы. Даже до того, как тот сыграл эту шутку с ослиными ушами, они смотрелись уродливо, но выглядели его собственными.

— Он искал шлюху, но я не видел, чтобы кого-то выбрал, — сказал трактирщик.

— И куда же делась эта Фанда без одежды, закапывающим которую тебя видели? — спросил офицер. Он резко ткнул черепом в Крондарда, заставив того вздрогнуть. — И чья это голова?

Фомор увидел, что позволил себя окружить. Он находился в пределах досягаемости любой из направленных на него алебард. Как завсегдатай таверн, Крондард был знаком с методами работы правоохранительных органов. В него сейчас начнут тыкать оружием, цепляя крючьями за шею, руки и ноги, пока офицер будет дубасить железной перчаткой, отбивая мысли о неповиновении. Если он попытается сопротивляться, его могут разорвать на части. Единственный шанс заключался в том, чтобы ударить первым.

— Этот храм, где, как вы говорите, работала швея — кому он был посвящён?

— Храм Слейтритры, как тебе прекрасно известно, — произнёс офицер и поднял руку, чтобы сделать необходимый знак, который должен был отвести внимание этой богини.

— Лирон здесь! — взревел Крондард ему в лицо, и тот застыл на середине движения, когда топор фомора разрубил ему череп. Шлем, содержавший верхнюю часть головы, с грохотом ударился о потолок и забрызгал их кровью. Солдат справа от него держал обе руки на своей алебарде, поэтому Крондард атаковал его следующим, вогнав тому левый глаз глубоко в мозг рукоятью топора.

Оставшиеся двое, такие же набожные, как и их капитан, судорожно пытались перехватить оружие, когда Крондард ударил одного ногой по яйцам, а другому размозжил лицо обухом топора. Хотя такое было нелогичным, и он понимал это в тот момент, Крондард повернулся к тому, что, судя по его вопящим нервам, представляло наибольшую угрозу. Серией молниеносных ударов он разбил череп, который выкатился из руки офицера. Затем растоптал осколки сапогом и раскидал их по всем углам комнаты.

Человек, которого он пнул, пытался подняться, но Крондард обезглавил его. Не задумываясь ни о чём, движимый каким-то воспоминанием из старинных баллад о Кровоглоте и Рукорезе, он схватил голову за волосы, лицо которой всё ещё подёргивалось, и, неся её с собой, вышел под навес во двор с окровавленным топором на плече.

Выбор у него был невелик. Если он сбежит на своём жалком Громовержце, то не успеет выбраться за городскую стену, как его настигнет погоня. Лучшие скакуны были у лорда Нефрейниэля, но если он украдёт одного из них, то вряд ли сможет бежать в Заксанн. Хотя будет ли считаться кражей, если он возьмёт чужую лошадь и поедет на ней в дом её владельца? Пока он размышлял над этими вопросами, его взгляд упал на трофей сегодняшней охоты, висевший на крюке в дальнем конце двора. Разорванное горло, пронзённая копьём грудь — это было тело светлокожего юноши с медными волосами, чьи глаза теперь смотрели на него, а лёгкий ветерок лениво шевелил волосы. Более внимательный осмотр показал, что это было не просто лицо сына, который мог бы у него быть. Хотя и обезображенное смертью и кишащее мухами, это было то самое лицо, которое он видел в детстве, когда смотрелся в зеркало.

Крондард пошатнулся назад и почувствовал, как раскалывается его череп: не столько от боли, сколько от парализующего предвкушения грядущей боли. Он не впервые в жизни получал сбивающий с ног удар дубинкой, и когда каменные плиты двора устремились ему навстречу, догадался, что его сшиб наземь хозяин трактира.

* * * *

Прошло немало времени, прежде чем он смог в достаточной степени отвлечься от боли в голове, чтобы задуматься, где находится, и тут перед ним возникла загадка. Крондард предположил, что городские стражники куда-то его везут, связанного по рукам и ногам, но непонятно почему ещё и с кляпом во рту. Лёжа на подушках в тёмном замкнутом пространстве, несомый ногами вперёд, он подумал, что, возможно, лежит в гробу и что стражи намерены отомстить за своих товарищей, похоронив его заживо. Ритмичные толчки, однако, говорили о том, что его носильщики бегут рысью, и в это трудно было поверить.

Он слышал их глубокое, но ровное дыхание и шлёпанье босых ног по камню, что вряд ли смог бы расслышать столь отчётливо изнутри гроба. Приоткрыв глаза, Крондард увидел, что этот ящик был покрупнее ожидаемого. Отверстия с обеих сторон были занавешены тёмными, но не полностью непрозрачными шторками.

Фомор вздохнул чуть легче. Судя по всему, он находился в паланкине, и его несли босые рабы, что, безусловно, было странным способом доставить его к судье. Крондард попытался сесть, чтобы выглянуть за занавески, но оказалось, что он был привязан к раме, да так крепко, что не мог постучать по носилкам ни ногами, ни локтями.

Он сказал себе, что должен насладиться необычной поездкой и подождать, чтобы увидеть, к чему это приведёт, но не смог принять свой же собственный совет. Оказаться привязанным к шесту, как обычно переносят непокорных заключённых, было бы менее страшно, чем эта тайна. Крондард подозревал, что его похищают. Отчаянные попытки вырваться лишь крепче затягивали путы.

Тот скудный свет, что проникал сквозь занавески, теперь исчез, так как дорога пошла вниз. Воздух стал прохладным, затем откровенно сырым. Рабы бежали медленнее, их шаги эхом отдавались в продуваемых сквозняками помещениях.

Наконец носилки опустили среди запахов плесени и пыли. Рабы тихо удалились. Он слышал только звук капающей воды и, где-то вдалеке, металлический лязг, который мог быть чьим-то представлением о музыке. Приблизился звук шагов, и одну из занавесок резко отдёрнули.

На него смотрело лицо давно умершего человека, по крайней мере, так он думал. Длинное и по-волчьи худое, белое, как надгробный камень в лунном свете, с безжалостными глазами цвета топаза, это было лицо Вендриэля Доброго.

Словно угадывая природу ужаса своего пленника, видение поспешило сообщить: «Я лорд Морфирион», но это мало успокоило: назвавшийся был внуком лорда-чародея и главой печально известной фандрагордской ветви дома Вендренов.

С замечательной прозорливостью, или, возможно, просто бросив сардонический взгляд на своё генеалогическое древо, его родители назвали сына в честь печально известного безумца древности.

Он сделал жест рукой, настолько непропорционально большой, что она казалась отдельным существом. Крондарда поразила мысль, что чёрные одежды лорда содержат под собой лишь проволочки, необходимые для управления его головой и руками, ибо он был тощ до бесплотности. Люди в чёрных ливреях и с родовыми эмблемами тигра повиновались жесту и развязали его, но он не спешил выбираться из носилок. Крондард знал, что поиски будут безнадёжны, и так и оказалось, но всё же ощупал себя в поисках оружия. Его грубо вытащили наружу, и он стиснул челюсти, подавляя боль от попытки встать более или менее прямо.

— Фомор. — Лорд некоторое время изучал его, задумчиво хмурясь. — Вы фомор? Говорят, что ваш народ может видеть сквозь завесу материального мира.

Так говорили в основном фоморы, вроде его матери, которая проводила больше времени в разговорах с призраками, духами, оракулами и божественными посланниками, чем с реальными людьми. Как ученик Мантисса Эпиплекта, он перерос эту чепуху, но с момента прибытия в Фандрагорд его начали терзать сомнения.

Чувствуя, что от него этого ждут, и стараясь выудить из памяти остатки акцента, от которого он с трудом избавлялся тридцать лет назад, Крондард ответил:

— Это гордость моего народа и его проклятие.

Вендренский лорд кивнул, похоже, довольный ответом.

— Полагаю, вы тот самый Крондард Слейт, который недавно бежал из столицы, чтобы избежать правосудия моего родственника, лорда Лериэля. Вы знали мою дочь, Лерилу?

Фомор не смог подавить дрожь при упоминании её имени, но, к счастью, Морфирион отвернулся, когда произносил его.

— Мы никогда не встречались, но, конечно, я знаю о леди, чья красота и изящество…

— Довольно! Я совершил ошибку, не вышибив мозги этой мерзкой суке ещё в младенчестве, но я не полный дурак. Она вся пошла в моего деда, и вы это знаете. — Он подождал ответа, но Крондард не нашёл тактичных слов, и поэтому продолжил: — Вы неважно выглядите, молодой человек. Пожалуйста, присядьте.

Он знал, что молод только по меркам лорда Морфириона, чьё мраморное лицо покрывала паутина морщин, но эта фраза ему понравилась. Выбранный им стул заскрипел и накренился под ним. Как и всё в этой огромной комнате, когда-то он был великолепен. Теперь гобелены гнили на осыпающихся стенах, а на мебели лежала тонкая древесная пыль, свидетельствуя о деятельности термитов и червей.

— В дополнение к природным талантам провидца, — сказал лорд, усаживаясь напротив и скрещивая ноги, словно тростинки, — вы сделали себе имя как некромант, а это немалый подвиг в Фандрагорде.

— Это было недоразумение, которого я сам не могу понять…

Объяснение было отброшено.

— Я слышал некоторые подробности и могу представить остальное. У Лерилы здесь имелось много заблуждавшихся поклонников, как и в Фротироте. Одним из них был молодой человек по имени Зорнард Глифт, который умолял её, используя фразу, которую она находила утомительной, воплотить его мечты в реальность. — Внезапный гнев вызвал тревожные красные пятна на костлявых щеках лорда, и Крондард подумал, что для этого эффекта потребовался весь скудный запас его крови. Он сплюнул: — И своевольная девка сделала это!

Фомор смущённо отвёл взгляд, что Морфирион истолковал правильно:

— Нет, нет, нет, я не имею в виду, что она затащила этого придурка в постель, это было бы освежающе нормальным. Перед отъездом в столицу, в качестве своего порочного прощального подарка ему и городу, где родилась, она воплотила его мечты в реальность. Все до единой. Сначала это было просто неприятностью, в основном для самого Зорнарда. Он видел сны в самые тёмные часы, когда мало кто из окружающих испытывал неудобства. Улицы перестраивались способами, противоречащими логике, животные обретали дар речи, героические статуи сновидца украшали наши общественные площади. Этот дворец, где он так часто преследовал неподобающий объект своего желания, не покидал разум спящего, и поэтому я страдал сильнее, чем большинство жителей, от приостановки законов природы, в особенности потому, что мало сплю и оставляю ночь для научных занятий. Изучая какой-нибудь древний, незаменимый бесценный том, я с досадой обнаруживал, что он превратился в книгу бессмыслицы, приписанной Зорнарду Глифту, ибо этот дурак воображал себя поэтом. Иллюзии, однако, были преходящими, и я часто мог развеять их усилием воли. Кроме того, в этой неприятности была виновна моя дочь, а не он, и поэтому я проявлял терпимость… до его первого кошмара.

Жёлтые глаза Морфириона сменили направление взгляда, что принесло Крондарду облегчение после нескольких мгновений их мучительной интенсивной сосредоточенности; но неподвижный взор лорда, устремлённый в пустоту, как у кошки, видящей призраков, стал почти столь же тревожным, когда он пробормотал:

— Живой дворец из розовой рыхлой плоти, который ласкал меня, порождал червеобразное потомство, чтобы преследовать меня, дворец, который умер и начал разлагаться вокруг меня — этот его кошмар повторялся, и не раз.

Крондард вздрогнул, когда эти ужасные глаза снова вспыхнули и уставились на него.

— Я милосердный человек, — сказал Морфирион, — и не стал бы убивать другого просто за то, что он видит сны. Я повелел привести его сюда и самыми гуманными способами попытался не дать ему заснуть. Это работало некоторое время, но приходилось использовать всё более и более суровые методы, чтобы удержать его от необдуманного желания спать. Мои слуги непрерывно гремели кастрюлями и сковородками рядом с ним, но примерно через две недели он научился спать, твёрдо стоя на ногах и с открытыми глазами. Все его сны превратились в кошмары, и они были сосредоточены исключительно на мне. Только тогда я с печалью смирился с необходимостью использования клещей, раскалённого железа и дыбы в качестве средств для пробуждения. Спустя всего несколько дней и ночей такого воздействия его неожиданно слабое сердце не выдержало. Как вы можете себе представить, у меня самого было тяжело на сердце, но вернув тело в его семью и выплатил им разумную компенсацию, я попытался забыть этот прискорбный эпизод.

Волосы лорда были густыми и длинными, как у его чудовищного предка, и серебристыми, словно дождевая вода. Он откинул их назад тщеславным, странно мальчишеским жестом, словно показывая, как он оставил Зорнарда в прошлом.

— К моему глубочайшему огорчению, — продолжил он пространно, — смерть не остановила его сны. Они бродили по улицам даже днём, с ещё большей силой и злобой. Скажите мне, Крондард Слейт, я вам кого-нибудь напоминаю?

Сосредоточенный на монологе Морфириона и присутствовавших в нём невысказанных перспективах, Крондард ответил на внезапный вопрос, не задумавшись о последствиях.

— Вы похожи на лорда Вендриэля Доброго.

Крондард подозревал, что тонкая улыбка лорда — очень плохой знак, но его ответ был мягким:

— Нет, знаете ли, вовсе нет. Моя внешность была довольно заурядной, хотя я всегда льстил себе, будто она отражает мою добрую натуру — до тех пор, пока сны Зорнарда не наделили меня лицом и фигурой моего презираемого деда. Я едва осмеливаюсь выходить на улицу днём, устав от всех обмороков и воплей, которые теперь вызываю у мелких людей, ранее поклонявшихся земле, по которой я ступал.

Пытаясь придать своему лицу подобающую торжественность, Крондард пересчитал веснушки на тыльной стороне своих рук. Конечно, Морфирион не был Вендриэлем, но в столице ходили слухи, будто в юности он развлекался тем, что тайком душил слабых и немощных. Вероятно, он был самым влиятельным человеком, с которым когда-либо доводилось говорить Крондарду, а также самым безумным, и смеяться над описанной им картиной означало проявить невежливость; но искушение было велико.

Когда неловкое молчание затянулось, Крондард поднял глаза, чтобы встретиться с его тревожным взглядом. Не зная, что ещё сказать, он выпалил:

— Почему бы вам что-нибудь не предпринять?

— Ах! Совет от столь известного некроманта был бы весьма кстати. Что вы предлагаете мне сделать?

— Я имел в виду... — Крондард пожалел, что не промолчал, — почему бы вам не отменить заклинание вашей дочери? Или заставить её сделать это?

— Природные таланты моего деда обошли меня стороной; все мои малые способности обращены к учёности и благотворительности. А моя дочь, унаследовавшая его умения, никогда не делала ничего из того, о чём я её просил. Вы бы не поверили, сколько шарлатанов и мошенников претендуют на такое могущество, и скольких из них я нанимал. Загго, у нас ещё остались эти люди в Розовом саду? — повернулся он к одному из своих слуг. — Нет? Боюсь, я не смогу показать их вам, Крондард Слейт, похоже, все уже похоронены. Однако они поголовно согласились, что эта чума сновидений прекратится только тогда, когда тело Зорнарда Глифта будет найдено и уничтожено.

— Вы сказали, что вернули его...

— Да, его близким, но оно больше не лежит в семейном склепе, и они до последнего вздоха отрицали, что знают о его местонахождении. Либо его перенесли, либо самозваный поэт выгрезил себя в каком-то другом месте. Я предлагаю вам начать поиски в моём дворце, поскольку это место всегда было наиболее заметным в его кошмарах.

V

Мало что могло порадовать Крондарда больше, чем шикарная новая форма, но его терзали сомнения, когда он шествовал по улицам Фандрагорда в чёрных одеждах гвардии лорда Морфириона. Любой геральдический символ вызывал определённое беспокойство у того, кто не был рождён, чтобы носить его, и тигр Вендренов был первым из них. Ему стоило лишь взглянуть на свою лакированную кирасу или навершие эфеса своего нового палаша, чтобы оскаленная маска этого зверя лишила его присутствия духа.

Тем не менее он был благодарен за его магическую силу расчищать путь сквозь толпу, ибо Крондард спешил вернуться в «Свиноматку в охоте», чтобы испытать свой новый меч на трактирщике, который сшиб его с ног и передал людям Морфириона. После этого он уберётся как можно дальше от города, по дороге избавившись от формы. На службе у лорда он пользовался иммунитетом от городских властей, но это не распространялось на возможность полиции отравить его, затащить в переулок или зарезать в толпе. Если бы он остался в Фандрагорде, то, считай, сам бы себя зарезал, либо появившись на публике, либо притворившись, что ищет труп Зорнарда Глифта во дворце Вендренов.

Одна долгая ночь осмотра дворца, с безумным лордом, прилипшим к нему, как дурной запах и постоянно спрашивающим, не чувствует ли он каких-либо дурных влияний, убедила его, что это будет самый быстрый путь к самоубийству. Крондард насчитал шестнадцать свежих могил в Розовом саду, предположительно его предшественников по поискам неуловимого мечтателя, и, возможно, пропустил несколько в неверном свете факела. Никогда в жизни он не подвергался столь концентрированной и продолжительной атаке леденящих душу ужасов, но был уверен, что их происхождение было совершенно естественным, насколько это прилагательное могло быть использовано для описания лорда Морфириона и его дома. После дня беспокойного сна он сбежал из дворца, многоречиво болтая о сне, который вдохновил его искать труп в другом месте. Это заявление о его провидческих способностях восхитило Морфириона.

Конечно, его беды должны были закончиться в случае нахождения и уничтожения грезящего мертвеца. Если бы он это сделал, Морфирион пообещал осыпать его богатствами и триумфально отправить обратно в Фротирот, причём не просто для того, чтобы он помирился с первым лордом, но и занял вакантную должность капитана роты «Железная рука» и в конечном итоге возглавил фоморскую гвардию.

«Лорд-командующий Крондард Слейт» звучало приятно, но он мог бы с таким же успехом отправиться на луну по радуге, как и искать беспокойную могилу Зорнарда Глифта. Он видел странные вещи в Фандрагорде, но мог ли какой-нибудь ученик Мантисса приписать их кошмарам трупа?

«Скорее твоим собственным кошмарам, — услышал он голос философа. — Шлюха превратилась в труп и напала на тебя, когда ты был пьян, да? А после того как ты упал с лошади и около часа пропекал свою похмельную голову под палящим солнцем в пустоши, увидел мальчика вместо кабана, да? Ты меня, конечно, убедил, Крондард, а теперь извини, мне нужно сжечь свои мракобесные книжки и начать учиться на чародея».

Он понял, что разговаривает сам с собой, что ещё быстрее расчистило ему путь, и что ноги привели его к трактиру. Ослабив меч в ножнах и убедившись, что топор не запутался в элегантном плаще, Крондард ворвался внутрь. Его стремительное продвижение замедлилось, когда он оказался в призрачной прихожей, которую видел в первую ночь.

— Лирон Волкогон! — воскликнул трактирщик из пивной, отвлекая его от изучения жуткой фрески, изображающей Вендриэля Доброго. — Как раз тот человек, которого я хотел видеть.

— Наслаждайся зрелищем, ты, подлый предатель, ибо оно станет для тебя последним. — Комната снова быстро пустела, но полицейских он не видел. — У тебя есть меч, или ты хочешь одолжить один из моих? Или, если у тебя есть запасная киянка для распечатывания бочек, я с удовольствием продемонстрирую, как фомор ею пользуется.

— Ты пошёл бы к лорду Морфириону, если бы я это предложил? — спросил трактирщик, быстро переставляя столы, сооружая импровизированную баррикаду. — Если бы тебя забрала полиция, разве судья выдал бы тебе новый ослепительный наряд и отпустил восвояси? Даже твой собственный брат не позаботился бы о твоих интересах так, как я, Волкогон.

Преследуя его вокруг растущего острова столов, Крондард швырнул стул, разлетевшийся вдребезги о стену, которой ещё вчера не было. Забыв на мгновение о своей цели, он подошёл к стене и ударил по ней тыльной стороной ладони, расколов штукатурку. Она казалась вполне реальной.

— Раньше эта комната выходила во двор, — сказал он, вынимая топор, чтобы как следует его испытать.

— Они проломили стену, но она продолжает восстанавливаться, — произнёс Фардель, один из нескольких посетителей, которых задержало на своих местах недоумение или тяга к побоищам.

— Не обращай на него внимания, он...

— Вероятно, говорит правду, — сказал Крондард, возвращаясь к преследованию трактирщика. Он продемонстрировал, как гвардеец может раскрутить боевой топор в воздухе и поймать его за рукоять, не глядя. Двумя небрежными взмахами фомор сократил расстояние между ними на два стола.

— Лорд Нефрейниэль оставил тебе прекрасный подарок! — вскричал трактирщик. — Разве ты не хочешь его увидеть? Он во дворе, поистине великолепное животное.

— Он уехал, да? — У него была слабая надежда сопроводить этого лорда в Заксанн и попросить у него защиты от Морфириона, хотя Крондард сомневался, что Нефрейниэль обладает достаточным могуществом, чтобы её предоставить. Если бы он предал главу фандрагорских Вендренов, сбежав, ему пришлось бы уехать куда дальше Омфилиота. Но, возможно, Нефрейниэль дал бы ему возможность сбежать далеко и быстро. Великолепное животное могло быть только одной из его прекрасных лошадей.

— Я с тобой позже рассчитаюсь, — сказал Крондард хозяину, хотя его жажда мести была почти удовлетворена тем, что он напугал его и разгромил ему мебель. Замешкавшись у заднего выхода, фомор спросил: — Что это за проклятая музыка?

Отдалённый жестяной диссонанс едва ли можно было назвать музыкой, но он часто слышал его с тех пор, как приехал в Фандрагорд. Вероятно, это было местное повальное увлечение, настолько привычно переплетавшееся с городским шумом, что местные жители были к нему глухи, потому что хозяин и остальные посмотрели на него совершенно тупо. Взгляд Фарделя тоже был пустым, но недоумок притоптывал ногой в такт отрывистому ритму.

Как и при первом визите, шаткое сооружение окружало двор, выглядя теперь ещё более неряшливым, поскольку у него появилось время изучить его. Он ничего не знал о плотницком деле, но казалось невероятным, чтобы такие наклонившиеся и искривлённые стены могли устоять хоть сколько-то времени. Крондард попытался найти конкретные причины своего беспокойства, проведя систематическое исследование, но это ни к чему не привело.

Провести взглядом прямую линию от основания до крыши или от одного угла к другому оказалось невозможным: он моргал и терял ориентацию, или его взгляд отвлекался на мелькающие движения за окном. Все эти окна, когда он смотрел на них в упор, были пусты.

Количество окон тоже беспокоило его, поскольку казалось маловероятным, чтобы в гостинице могло быть столько комнат. Он попытался сосчитать окна первого этажа в одной секции, но результат не оправдал его ожидания. Попробовав снова, он получил другое число. Третья попытка дала новый отличающийся ответ. Крондард был готов признать, что он не математик, но знал, что должен был справиться лучше. Попробовав в четвёртый раз, фомор чуть не потерял сознание от головокружения. Глаза говорили ему, что он глядит на залатанную и покосившуюся стену, но его желудок был уверен, что он смотрит в бездну.

Крондард оторвал взгляд от двора. Вдали, за сумасшедшим переплетением дымовых труб гостиницы, у вершины холма возвышался дворец Вендренов. Его недавний осмотр показал, что это жалкая руина, но расстояние и закат, достойный Судного дня, сумели облечь дворец зловещим великолепием. Он был неотделим от огромных туч тёмно-фиолетового цвета, нависших над ним.

Легковерный человек мог бы поверить, что он заблудился в пейзаже чужого сна. Крондард попытался изо всех сил не верить в это. Его память начинала ему изменять, вот и всё, так же как его глаза и уши. Как только он сбежит из этого зловещего города, как только найдёт место, где сможет отдохнуть от бегства, то снова станет прежним разумным собой. Он поспешил к конюшням.

Крондард остановился у ограды псарни, где избавился от Элиссы Фанд. Что-то шевельнулось за оградой, а затем доски разлетелись во все стороны градом щепок. Во что бы ни верил его логический ум, инстинктивная дрожь подсказывала, что она снова восстала из мёртвых, и он закричал, когда что-то тяжёлое прижало его к каменным плитам под лязг блестящих новых доспехов. Фомор повернулся к нападавшему, и его лицо было тщательно облизано. Удар кулаком по твёрдому черепу дога на мгновение ошеломил пса, но он тут же отскочил со всей пробудившейся в нём жаждой игры.

Пушок одержал победу и убежал, чтобы триумфально опрыскать все четыре угла двора, Крондард устало поднялся на ноги и побрёл к конюшням. Единственной лошадью, которая там сейчас находилась, был нелепый Громовержец, названный так за одну из его мерзких привычек, и «прекрасным подарком» Нефрейниэля мог быть только этот тупоголовый адский пёс. Если бы он помнил, как плачут, то так бы и поступил.

Рассеянно почёсывая ухо Громовержца, Крондард вспомнил шутку хозяина с ослиными ушами. Тот, кто поверил в бред Морфириона, мог бы поверить и в то, что «Свиноматка в охоте» была так же важна для Зорнарда Глифта в его реальной жизни, как и дворец Вендренов.

— Собакам внутрь нельзя, — автоматически произнёс хозяин. Взглянув вверх, чтобы встретиться с глазами фомора, он добавил: — Конечно, кроме вашей.

— Вина всем, — сказал Крондард. Когда ему налили, он отодвинул кружку и проследил, чтобы хозяин сам сделал из неё глоток, прежде чем взять её. Фомор проигнорировал приветствия и благодарности выпивох и бормотание хозяина, наблюдая, как Пушок включает границы зала в свою территорию. Подойдя к дальнему углу возле парадного входа, пёс остановился. Он снова двинулся вперёд, но теперь осторожно переставлял лапу за лапой, оскалил клыки и вздыбил шерсть. Его пристальный взгляд был устремлён на пустой стул.

— Что не так с этим углом? — спросил Крондард у Фарделя.

— Там немного сквозит... — начал было хозяин, но Крондард оборвал его рубящим жестом, а Фардель сказал:

— Там всегда сидит поэт.

— Сидел, он имеет в виду, — сказал один из спутников недоумка. — Поэт уже давно помер.

Столь же осторожный, как и пёс, но не так явно это проявляющий, Крондард обошёл пустой стол. Рой пылинок носился у бледной стены. Выхватив топор и атаковав одним движением, он вскричал: «Лирон здесь!» и продолжал наносить удары, пока стол и четыре стула не оказались разбиты вдребезги. Пушок присоединился, трепля обломки и разбрасывая их по залу скребущими когтями.

Словно поправляя его, Фардель сказал:

— Сейчас там никого нет.

— Ты знаешь, где поэт?

— Не знаю. В своей комнате? — Фардель довёл до совершенства ошибку природы с помощью выпивки. Он вертел головой под невероятными углами, осматривался невидящими глазами и спровоцировал всеобщее бегство к дверям, крикнув: — Зорнард!

Крондард удержался от желания присоединиться к панике и спросил:

— У него есть любимая комната, верно?

— О, он мёртв. Он угощал меня выпивкой и никогда не смеялся над моими стихами, поэтому я никогда не смеялся над его стихами.

Крондард подошёл к хозяину, который закрыл лицо руками. Пушок последовал за ним с ножкой стола в зубах в качестве сувенира.

Хозяин поднял глаза и предугадал его вопрос.

— У него была комната, да, но её ликвидировали.

— Ликвидировали?

— В прошлом году я сжёг это место дотла, вернее, большую его часть, после того как всё... — он мрачно обвёл жестом то, что их окружало, а затем украдкой коснулся пальцами одного из своих ушей, проверяя, — ...вышло из-под контроля. Гостиницу перестроили... хотя, глядя на неё сейчас, этого никогда не скажешь... и любимой комнаты этого человека больше не существует. Во всяком случае, она не должна существовать.

— Почему ты не довёл дело до конца и не переехал?

— Это всё, в чём я разбираюсь, всё, что у меня есть. Таверна принадлежала моему отцу, а до него его отцу, и раньше это было весёлое место, пока... тот человек, о котором вы упомянули, был жив. — Он едва заметно просветлел лицом, как прокажённый, заполучивший новую шляпу, и сказал: — Можете в это не верить, но наши сложности привлекли клиентов. Определённого рода.

— Где находилась эта его комната?

Пока хозяин чесал то затылок, то подбородок, изображая недоумение, Фардель пропищал:

— Она была рядом с той, которую я вам показывал прошлой ночью. Шумное местечко.

— Похоже, мне есть за что тебя поблагодарить, причём даже больше, чем я думал, трактирщик.

— Ну, вы же хотели комнату, разве нет? Никто из тех, кто знает это место, не хотел её брать. Я же говорил, что у нас было многолюдно.

— Твоё вино, по крайней мере, привычно кошмарное, — прорычал Крондард. — Наливай.

К тому времени, как он убедил себя вернуться во двор, уже опустилась ночь. Странный трактир освещался непрерывным мерцанием бледных молний. За дворцом Вендренов целая треть неба была охвачена электрическим катаклизмом. Драконы пламени извивались среди трёх облачных континентов, вздымались над ними, взрывались позади них. До него не доносилось ни малейшего шёпота грома, и обезображенная луна дремала над головой, а ветерок сновал туда-сюда в робком замешательстве. Крондард пытался отвлечься от того странного факта, что отражения, мелькавшие в окнах вокруг него, не совпадали со вспышками молний. Только в одной из многочисленных комнат горел свет. Прямо над псарнями и под крышей, это была та самая комната, которую он делил с Элиссой Фанд.

Грохот, который он принял за музыку, усилился, когда фомор приблизился к шаткой лестнице. Теперь он узнал в нём неумолкающий гром кастрюль и сковородок, который слышал из комнаты рядом со своей. Мучители Зорнарда Глифта подняли этот шум, пытаясь не дать ему заснуть. Ученик Мантисса разразился бы какой-нибудь бессмысленной болтовнёй о совпадении, но теперь он посылал всех философов в такую преисподнюю, которой мог бы править лорд Морфирион. Единственной надеждой было поддаться местному безумию, которое, очевидно, заразило его самого, и разыскать мёртвого сновидца. Но если он найдёт его, то как его убьёт?

— Триппер Ара, — пробормотал Крондард, поднимаясь вверх. На полпути по лестнице он добавил извинение. Сейчас было не время и не место оскорблять каких-либо богов.

В комнате никто не прибирал. Колени задрожали от намёка на запах разложения, витавшего в спёртом воздухе. Пушок жадно искал источник зловония, возможно, вспоминая свой пир, и нашёл его в испятнанном матрасе. Он начал рвать его на части. Лампа с плавающим фитилём выглядела точно так же, как та, которую Фардель поставил на стол две ночи назад, но всё ещё горела.

Грохот и лязг металла звучали ещё громче, чем помнил Крондард, и больно ударили ему по ушам, когда он распахнул дверь в коридор. Однако поперечного прохода за дверью больше не было; фомор стоял у входа в бесконечно длинный коридор, освещённый тусклыми бра. Он схватился за дверь, борясь с желанием бежать. Храбрость пса, который без колебаний побежал вперёд, чтобы обнюхать ковёр приободрила его.

Крондард осторожно пошёл вперёд, вытирая вспотевшие ладони о плащ и крепче сжимая топор. Он планировал пройти ровно столько, чтобы разглядеть конец этого прохода, но это оказалось невозможным. Дальние лампы ничего не освещали в коридоре; они могли быть звёздами, висящими в пустоте, и он всё больше убеждался, что дело обстоит именно так. Проход вёл за пределы гостиницы, за пределы города, за пределы самой земли: к обители богов, как сказал бы неграмотный фомор, и мёртвых.

Настоящая лампа рядом с ним погасла так внезапно, что он отреагировал, наугад ударив топором. Лезвие вонзилось в податливую субстанцию, которая совсем не походила на дерево или штукатурку. Под адский грохот сталкивающегося металла он услышал всхлип или вздох, донёсшийся от раненой перегородки. Пушок жадно бросился вперёд и начал рвать её клыками и когтями. Он пожирал стену.

Крондард оглянулся назад, откуда пришёл, сделав всего несколько шагов по коридору, и его нервы завопили, когда увидел ужасающее расстояние, простёршееся до двери комнаты. Одна за другой начали гаснуть другие лампы в разделявшем их пространстве. Он схватил за ошейник упирающегося пса и попытался побежать назад, но пол податливо прогибался под каждым шагом. Фомор мог двигаться только неуверенной походкой человека, пробирающегося через болото. Вздыхающие стены дрогнули и, казалось, растаяли. Прямые углы расплылись, когда проход превратился в округлую трубу, и он с трудом начал подниматься вверх по становящемуся всё более крутым склону. Больше не сопротивляясь, Пушок потащил его вперёд, увереннее ступая по поверхности, которая сделалась скользкой.

Тошнотворное бульканье, прерываемое нерегулярными шлёпающими звуками, заставило его оглянуться вопреки здравому смыслу. Выпуклости на стене вздымались и смещались. Некоторым из них периодически удавалось отделиться от основной массы и шлёпнуться на пол. Розовые и бесформенные, они неуклюже ползли за ним, напоминая рассказ Морфириона о его мучимом кошмарами дворце.

Он пытался удержаться за веру в то, что это галлюцинация, внушённая ему безумным лордом, но Морфирион ничего не говорил о теневой фигуре, которая ковыляла за отвратительными отпрысками живых стен, фигуре, в которой, осмелься он присмотреться к ней ещё мгновение, Крондард узнал бы Элиссу Фанд. Хныкающим тоном бормоча обрывки смутно припоминаемых молитв и заклинаний, смешанные с проклятиями в адрес философов, которые забили ему голову опасной чепухой, он, царапаясь и отталкиваясь ногами, пробирался вверх по неуклонно сужающемуся проходу.

Пушок первым протиснулся в конец туннеля и, повернувшись, схватил Крондарда за руку и выволок наружу. Фомор, пошатываясь, поднялся на ноги, захлопнул дверь и запер её на засов, заставив смолкнуть приглушённые удары и скольжения по другую её сторону. После того, что ему пришлось пережить в коридоре, казалось, что он никогда не видел ничего более приятного, чем эта ненавистная комната и искажённый кошмарами трактир за ней, никогда не дышал воздухом слаще, чем тот, что был отравлен стойким запахом трупа Элиссы.

Звяканье и грохот из соседней комнаты превзошли уровень боли и шума, превратившись во вращающийся шнек внутри его мозга. Он ударил кулаком по стене.

— Проснись, Зорнард! Проснись и умри! — взревел он командным голосом, от которого новобранцы на плацу пачкали свои килты. — Я с тобой не ссорился, но ты слишком часто пытался меня убить, и теперь на тебя идёт Порождение Кошмара! Я покажу тебе, каким может быть дурной сон, сукин ты сын!

Размахивая топором, который держал обеими руками, он прорубил плотеподобную субстанцию, лишь тонким слоем покрывавшую здесь настоящее дерево. Гавкая в тон хозяину, Пушок раздирал стену когтями. Вскоре они обнажили почерневшие обуглившиеся балки, а за ними тёмное пространство размером меньше обычного чулана, закуток, забитый досками во время перестройки. Когда Крондард оторвал балки, чтобы расширить проём, металлический грохот ослаб и начал стихать, хотя в ушах у него всё ещё болезненно звенело.

Молния наполнила комнату мерцающим полумраком, но внутри дыры была ночь. Крондард забывал дышать, напрягаясь, чтобы проникнуть в темноту, и на этот раз сдержался даже рычащий Пушок. Более густая тень в одном углу могла бы быть мешком с забытым бельём, но сейчас она шевельнулась. Тусклый блеск превратился в пару глаз в почерневшем от огня черепе.

— Моя пока что самая лучшая грёза, — проскрежетал голос, и последовавшее за ним сухое дребезжание могло означать смешок. — Я никогда прежде не мечтал о том, чтобы стать жалкой развалиной с героическими иллюзиями.

Фомора охватила пугающая слабость, большая, чем можно было бы объяснить отчаянными потребностями стареющего тела. Он чувствовал себя менее плотным, чем тень в углу. Его разум отказывался сосредоточиться, а гнев угасал, как пустая лампа. Именно такой он представлял себе смерть, когда его страх перед ней уменьшался. Даже воспоминания начали меркнуть; собственная жизнь до того момента, когда он встретил Элиссу Фанд на пустынной дороге, сделалась смутной и запутанной, как сны. Крондард судорожно пытался ухватиться за какой-нибудь ясный образ, вроде пронзающих облака шпилей Фротирота, за воспоминание хотя бы об одной из миллиона песен, которые он слышал, звенящих над его извилистыми каналами, но они ускользали, как мелкая рыбёшка в ручье.

— От кошмара ты меня пробудил, — продолжал этот хриплый голос, — а теперь, из этой грёзы, ты должен… удалиться.

— Попроси ещё раз, мертвец, — просипел Крондард, поднимая топор руками, которые ощущались более чем онемевшими, казалось, едва существовавшими, но он знал, что должен доверять им с более безоговорочной верой, чем фоморская женщина, тратившая деньги на богов или призраков. Он едва смог прошептать: — Лирон здесь!

В дверь и окна за ним хлынул поток света, словно полуденное солнце внезапно появилось на закатном небе. Он осветил обугленный труп, окружённый галактикой кружащихся чёрных мошек, бросил тень пса на стену за телом Зорнарда, но не сумел отбросить собственной тени Крондарда. Кто-то, какой-то философ, чьё имя ускользало от него, научил его сомневаться в том, что видят собственные глаза, и он отказался верить в то, что не существует, когда, взмахнув топором по дуге, вогнал его в череп Зорнарда, раздробив тот на мириады угольных осколков. В тот же миг звук, похожий на обрушение потолка преисподней, словно поднял его на ноги — раскат грома, совпавший с его ударом.

Пушок теперь почувствовал себя достаточно храбрым, чтобы броситься вперёд. Его когти разрывали всё, что сохранилось от тела в поисках спрятанных костей, но ему удалось лишь превратить почерневшие останки в пыль. Дрожа, Крондард заставил себя поднять взгляд. Теперь он видел свою тень, отбрасываемую тускнеющим светом позади него. Фомор поднял свою узловатую волосатую руку. Вопреки ожиданиям, он увидел её и почувствовал плотность, прикоснувшись к ней другой рукой.

— Сила внушения, — объяснил он псу, потому что ему не терпелось услышать собственный голос. — Он пытался убить меня этим. Когда ты изучишь труды Мантисса, то лучше поймёшь, о чём я говорю.

Пушок ещё больше уверил его в том, что он существует, расслабленно оскалившись, глядя вверх и виляя обрубком хвоста. Крондард с наслаждением производил как можно больше шума своими новыми сапогами, шагая к двери. Комната была уже не той. Кровать и прочая мебель были аккуратно расставлены, и пахло в ней не хуже, чем он ожидал бы от любой угрюмой дыры «Свиноматки в охоте».

Его осмотр был прерван, когда он поднял глаза и увидел источник света, сильно уменьшившийся, но всё ещё представлявший собой впечатляющий пожар. Пламя поднималось над дворцом Вендренов или тем, что от него осталось. Чтобы создать этот огненный шар, похожий на солнце, сами его камни должны были вспыхнуть в одном внезапном взрыве.

Он подозревал, что сбылась последняя заветная мечта Зорнарда Глифта.

* * * *

Крондард знал, что этот трактир — не место для празднования его триумфа, но один круг выпивки, одна песня и одна история приводили к другим. Его раздражало, что не все разделяли его приподнятое настроение; хозяин был мрачен, как никогда, угрюмо глядя на разбитое добро, а Фардель сказал, что трактир ему больше нравился таким, каким он был раньше.

Он сидел в старом углу Зорнарда Глифта с двумя шлюхами на коленях, когда в пивную ворвалась шумная компания. Это были Фанды, но он не придал этому значения, пока крупный молодой человек, красный от выпивки и раздувшийся от высокомерия, не подошёл ближе с важным видом, чтобы его осмотреть.

Усмехнувшись эмблеме Вендренов на груди Крондарда, он сказал:

— А я думал, все жёлтые киски попрятались, когда помер их хозяин. — Он крикнул своим спутникам: — Я нашёл одного! Что скажете, если мы отправим его плавать в мешке?

Крондард был не в лучшем расположении духа. Он спросил:

— Кто умер?

— Морфирион, мерзкий колдун, который каждый день кормил тебя мышами. Боги наконец-то сподобились поразить его молнией.

Разговор о животных напомнил Крондарду о доге, и он спросил одну из шлюх:

— Где моя собака?

— Ты привязал его во дворе, помнишь? После того как он укусил хозяина.

— Ты назвал меня собакой? — взревел воин Фандов, неуклюже выхватывая меч.

— Дерьмо, — сказал Крондард, когда до него наконец дошло известие. — Не быть мне лордом-командующим фоморской гвардии.

— Мёртвой киской с растянутой на двери жёлтой шкурой, вот кем ты будешь!

По мере того как новость глубже проникала в его сознание, он понял, что лорд Морфирион больше не сможет защитить его от обвинения в дезертирстве, от местных обвинений в убийстве и некромантии и от мести полиции, а также от таких Фандов, как этот, истосковавшихся по древней вражде. Он видел, как горел дворец, но ему и в голову не приходило, что такой злобный старик может умереть. Вместо того чтобы тратить время на празднование, ему следовало бежать, спасая свою жизнь.

Спутники молодого человека всё это время уговаривали его вернуться к ним, но никто не пытался сдержать буяна, пока он наконец не сумел выпутать свой меч из своего зелёного с золотым плаща. Затем к нему подбежала женщина и повисла у него на руке.

— Нет, кузен Леодри! Вернись и выпей чего-нибудь.

— Мандавохи Ара! — воскликнул фомор, и шлюхи вместе со столом полетели на пол, когда он вскочил на ноги и отшатнулся к стене, нащупывая топор. Женщина была той, которую он знал как Фанду: живая Элисса Фанд.

Если не считать дрожащих коленей, Крондард застыл, когда она посмотрела ему в глаза. Женщина казалась лишь немногим менее потрясённой, чем он.

— Я тебя знаю... разве нет? — прошептала она.

— Тогда можешь сходить на его похороны, — прорычал её кузен, болтая ею из стороны в сторону, желая освободить руку. — Мы устроим их сегодня вечером на ближайшей навозной куче.

— Ты была мертва! — сумел выдохнуть Крондард.

— Я тебе покажу, как оскорблять леди Элиссу! — Пытаясь вырваться, сумасброд рухнул на спину с грохотом, сотрясшим комнату. Двое его спутников подбежали, чтобы удержать буяна, а девушка нерешительно шагнула к Крондарду.

— Только во сне, — сказала она. В трансформации, почти столь же нервирующей, как и предыдущие, её лицо осунулось, а глаза потемнели. — Ужасный сон... я совсем его забыла. Я преследовала тебя. И ты как-то помог мне, помог очнуться от всего этого.

— Я рад, что ты не мертва, — сказал Крондард, прижимаясь спиной к стене и отступая.

Казалось, она действительно забыла. Её лицо просияло. Она даже улыбнулась.

— Если ты сейчас ищешь работу, мой отец, лорд Рутрент...

— Нет! — сказал Крондард, добавив: — Спасибо. У меня дела в Заксанне. Мне действительно нужно идти.

— Как жаль. — Она надула губки. — Не каждый вечер я встречаю мужчину своей мечты.

— Да, — произнёс фомор, кивая и ухмыляясь, что, как он уже знал, было довольно болезненным. Крондард повернулся и выскочил во двор, прежде чем она смогла более чётко вспомнить свои сны.

— Беги, трус! — услышал он рёв кузена Леодри, когда отвязывал Пушка и спешил с ним к стойлу Громовержца. — В следующий раз, когда тебя увижу, я сделаю факел из твоего хвоста!

Элисса Фанд была прекрасна. Даже трезвый, он, возможно, попытался бы преодолеть свои воспоминания и принять её предложение, если бы она не улыбнулась в тот момент. В кошмаре Зорнарда Глифта девушка, называвшая себя Фандой, улыбалась идеальным рядом зубов. Но сегодня вечером у Элиссы не хватало одного клыка.

Крондард полагал, что это был тот самый, который она оставила у него в большом пальце, когда он бросил её голову собакам.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

* * *

На протяжении последнего года главное городское кладбище города Ривентары обрело тревожную и жуткую славу беспокойного места. Славящееся оригинальностью и красотой своих надгробий до такой степени, что посмотреть на них приезжали даже известные итальянские скульпторы, не говоря уж о простых людях, ценящих изящное искусство камнерезов, кладбище это теперь вызывало лишь ужас. Ибо жители сего города, особенно те, чьи дома располагались поблизости от погоста, начали жаловаться на беспокоящих их духов умерших. Те невозбранно терзали людей всевозможными кошмарами во сне, являлись пугающими фантомами в сумерках и ночной тьме перед теми, кто отваживался ходить по улицам или выбираться за город, шумно бродили по домам, грохоча предметами обстановки, издавая жуткие вопли, пугая домашних животных и скот. Первые случаи были приняты за обычное в ту пору буйство духов, могущее произойти где угодно, однако позднее подобное стало повторяться с неприятной регулярностью по несколько раз в сутки, а призраки осмелели настолько, что начали являться даже днём. Священники сбивались с ног, читая мессы в домах, куда зачастили духи, епископ проводил обряды экзорцизмов над могилами, из которых выбирались неспокойные души, однако всё было напрасно.

Более того, не прошло и полгода, как из могил начали выбираться уже не просто бесплотные духи, но и сами мертвецы — как те, кого похоронили недавно, так и старинные обитатели погоста. И следовало почесть за счастье, что они не проявляли желания нападать на живых, дабы присоединить их к своему обществу, или рвать живую плоть, безуспешно пытаясь обрести недоступное более удовольствие от оставшегося в прошлом чревоугодия.

Однако это было единственным утешением для живых обитателей Ривентары и окрестностей. Ибо поведение восстававших с погоста мертвецов отличалось поистине чудовищным характером, доселе не отмечавшимся ни в каких анналах экзорцизма. В отличие от других ревенантов, алчущих живых в качестве пищи, призраки и мертвецы, поднимавшиеся с главного городского кладбища, всё же испытывали определённое влечение к людской плоти, однако совершенно иным, непотребным и извращённым образом.

Безгласные, источающие болезненно-сладостный дух разверстой могилы, они возвращались в дома, из которых ранее были унесены той, кто приходит ко всем, и вновь занимали места на остывшей половине супружеского ложа, требуя ужасающих непотребных ласк и творя их самостоятельно, оставляя на кровати комья кладбищенской земли, прилипшей к их одеяниям. Те же, кто при жизни не состоял в браке, шатались по округе, врываясь в первый приглянувшийся дом и учиняя насилие над всеми, кто имел несчастье не запереть двери и ставни, не разбирая, кто перед ними — женщины, мужчины, невинные дети или неспособные передвигаться старики и расслабленные больные.

И хорошо ещё, если в несчастливый дом наносил визит относительно свежий покойник, пролежавший в могиле менее недели и ещё не слишком тронутый разложением. Но беда была в том, что старинное кладбище, заложенное ещё при римлянах, хранило в своём чреве неисчислимое множество мёртвых, находившихся в самых разных стадиях распада. И часто случалось так, что похотливый мертвец, уже как следует отлежавшийся в своём хладном убежище на протяжении месяцев и лет, ведомый потусторонней сладострастью, в процессе насилия над живыми партнёрами оставлял в их телах куски собственной гниющей плоти, обыкновенно самого непристойного характера. Что впрочем совершенно не умаляло чудовищного влечения, так что, презрев потерю, неупокоенный продолжал своё непотребное дело с ещё бо́льшим пылом, используя все свои оставшиеся члены. Те же стыдные части, кои отрывались от не в меру расшалившегося ревенанта, продолжали жить собственной жизнью в теле жертвы, словно и не заметив отрыва от своего содомического хозяина. Восставшие мёртвые женщины отличались не меньшим, а зачастую и куда большим жаром и фантазией в удовлетворении своих потусторонних страстей, точно так же теряя части своих тел в процессе насилия, если разложение затронуло их достаточно глубоко.

Начали появляться первые жертвы среди людей — у кого-то не выдерживало сердце, кто-то ломал шею, выпрыгнув в окно, спасаясь от чудовищного гостя, одному достойному мужу внезапно отвалившаяся голова оседлавшей его мёртвой блудницы вбила в мозг носовой хрящ — что не помешало незваной гостье сполна насладиться уже остывающим телом. Встречались и вовсе непостижимые случаи, когда подвергшиеся насилию живые то ли под властью неведомых потусторонних чар, то ли просто изначально являясь беспредельно порочными, принимали подобную нечестивую связь как должное, наслаждаясь ею. Однако такое наслаждение не приносило им счастья, ибо оживший покойник всегда оказывался более неутомим чем живой в сей противоестественной любви, что в итоге всегда заканчивалось трагично для последних, испускающих свой последний вздох под торжествующим, восставшим из могилы партнёром, да ещё и оставаясь потом какое-то время игрушкой для оного, не особенно различавшего, жив его партнёр, или уже нет. Случаи же сумасшествия после подобной связи и вовсе не поддавались подсчёту.

Разумеется, чаще всего на крики подвергшихся насилию сбегались люди и общими усилиями обуздывали похотливых ревенантов, по необъяснимой причине ни разу не проявлявших агрессии. Их спутывали сетями или чем попадалось под руку, и тащили на двор, где рубили на мелкие куски, которые потом обкладывали дровами, обливали смолой и поджигали, прекращая бесчинства ожившей плоти.

Но беда была в том, что население кладбище в разы превышало число живых горожан Ривентары, так что на каждого их них приходилось по несколько мертвецов, готовых в любой момент восстать из могил и усыпальниц. Полностью избавившиеся за долгие века от плоти скелеты также принимали участие в богохульном шабаше, разрывая оголёнными костями плоть живых в ужасающих совокуплениях. И над всем этим парили призраки, оглашая осквернённые ложа любви потусторонним хохотом и ехидными советами. Вдобавок ко всему прочему шатающиеся по улицам мертвецы своими тлетворными странствиями заразили воздух в округе, и в городе начался мор.

От напасти не спасали никакие ухищрения служителей церкви, полагавших себя искушёнными в деле экзорцизма и доказавших это на деле ранее. Однако данный случай решительно выходил за рамки всех их познаний и умений. Напрасно учёные книжники днями и ночами копались в самых потаённых архивах Перигонского аббатства, хранившего редчайшие документы додревних времён. Случай был поистине уникален и потому отцы города и церкви искали любые возможности, чтобы справиться с сим небывалым осквернением, обращаясь за помощью к самым неожиданным людям.

Именно в таких условиях мне, Винценту Ле Тюрби довелось вступить в пределы Ривентары, неожиданно для себя оказавшись вовлечённым в процесс упокоения её городского кладбища.

В начале лета 1500 года, нимало не подозревая о том, что ждёт меня впереди, я выехал из Парижа в сторону некоей позабытой всеми виллы времён римского владычества на юге Аверуани, где собирался заняться изучением образцов античной скульптуры, превосходно сохранившихся и до сих пор не привлёкших внимания ни богатых ценителей древнего искусства, ни бедного люда, промышлявшего пережиганием старинных мраморных изваяний на известь. Узнав об этой находке и опасаясь скорее вторых чем первых, ибо если богач, увёзший понравившиеся ему статуи в собственное поместье ещё может когда-либо похвастать их наличием, то после вторых останется лишь куча извёстки, несомненно, полезной в хозяйстве, однако мало напоминающая о том, чем она была в своём предыдущем воплощении, я направился к помянутой вилле.

Застав её в более приличном состоянии, чем ожидал, я немедленно приступил к работе, документируя находки и делая эскизы сохранившихся статуй. Вилла оказалась не столь уж и заброшенной — в ней поселилось семейство травников, обеспечивающих окрестных лекарей и поваров различными природными снадобьями. К моему визиту они отнеслись вполне благосклонно, а прослышав о том, что на здешние предметы искусства могут найтись солидные покупатели, и вовсе сочли нежданным благодетелем. Попросив этих добрых людей не трогать ничего из старого убранства и пообещав в скором времени направить сюда людей, заинтересованных в нём, я направился в близлежащий город Ривентару, дабы отдохнуть перед возвращением в родную усадьбу.

Помимо прочего я собирался ознакомиться с тамошним кладбищем, кое по уверениям многих посетивших его людей красотой и мастерством работы надгробных скульптур достойно соперничало с лучшими образцами стелографического искусства. Всякий путешественник, посещавший Аверуань, хоть раз должен был ознакомиться с ривентарским кладбищем.

Но когда до Ривентары оставалось ещё полдня пути, в придорожном трактире, где я остановился дать отдых лошади и перекусить самому, до меня дошли странные и тревожные слухи о творящемся там буйстве мёртвых, досаждающих живым. Не причисляя себя к робким персонам, пугающимся любого шороха, я всё же принял к сведению это известие, выглядевшее небезосновательным. Ибо люди, поведавшие мне об этой напасти, выглядели напуганными и явно бежали с насиженного места, прихватив с собой домашний скарб и нехитрые ценности. В трактире в то время остановились сразу несколько семейств, причём из самых разных сословий — крестьяне, городской пекарь, чиновник управы и богатый торговец сырами. Не было нужды даже расспрашивать их — они сами во всех подробностях поведали, что за ужас творился в некогда спокойном и уютном городке, волею неведомых сил ставшего ареной немыслимого кощунства. Приводимые ими подробности были слишком ужасны и отвратительны, чтобы пересказывать их здесь, однако именно эти детали подтверждали подлинность всего рассказанного, сколь бы невероятным оно ни было.

Тем не менее, город продолжал жить обычной жизнью, полагаясь на милость Господню, в надежде, что всё это буйство в какой-то момент сойдёт на нет, как уже не раз случалось в других городах и селениях — волею ли случая или же при помощи умелых экзорцизмов. Поэтому я, презрев возможную опасность и влекомый любопытством исследователя, продолжил свой путь, провожаемый скорбными взглядами посетителей таверны и её владельца.

Около двух часов пополудни, оставив позади тенистые дубравы, я увидел раскинувшуюся передо мной Ривентару, расположившуюся на невысоких травянистых холмах за рекой Исуль. Несмотря на бурную историю здешних краёв, город так и не удосужился обзавестись стеной, и его предместные луга и выгоны постепенно сменялись неказистыми деревянными домами, а за ними в свою очередь поднимались каменные строения старого города с башнями монастыря и шпилями церквей. Никаких признаков описанного буйства мёртвых отсюда не наблюдалось — всё так же пели птицы, орали петухи во дворах, брехали собаки, над печными трубами домов поднимался дым — хозяева готовили ужин. Сонная мирная летняя жизнь, как повсюду окрест.

Въехав в город, я поинтересовался, где здесь можно остановиться и, получив необходимые сведения, направился к указанному постоялому двору. Проезжая по городу, я подивился необычному зрелищу — по улицам преспокойно бродили свиньи в количестве, заметно превышающем то, кое обыкновенно можно увидеть в подобном городе. Одни лежали в тени деревьев и стен, наслаждаясь летним теплом, другие деятельно рылись по углам, вставали на задние ноги, добираясь до невысоко растущих ягод черешни, иные с важным видом прохаживались по улицам и площадям, поодиночке и целыми семействами.

Изумляясь столь необычному украшению городского пейзажа, я, выбравшись из экипажа, подошёл к гостеприимно распахнутым дверям постоялого двора, из которых как раз гордо выходил крепкий хряк, явно полагавший себя хозяином здешних мест. Доверив экипаж подбежавшему мальчику-слуге, я, посторонившись и пропустив хряка, вошёл в помещение, отыскивая глазами хозяина. Однако не успели глаза мои привыкнуть к здешнему тускловатому свету, как в полупустом зале раздался грохот, грязная ругань на немецком и французском языках и пронзительный поросячий визг.

Не желая становиться невольным участником кабацкого скандала, я посторонился, стараясь переместиться в более-менее спокойный уголок зала — и вовремя, ибо как только я сделал шаг вбок от центрального прохода, в зал влетел давешний хряк, судя по всему откликнувшийся на призывный визг кого-то из своих обиженных сородичей.

Странное хозяйское предупреждение «Не шутите со святым Антонием!» похоже, несколько запоздало, поскольку рослый швейцарец, вскочивший с места и пинком выбросивший из-под стола чем-то разозлившего его увесистого подсвинка, теперь как мог, отбивался от насевшего на него хряка. Укусы и удары разъярённого зверя были столь сильны, что швейцарец отступил, и вскоре оказался припёрт им к стене, защищаясь наспех подхваченным табуретом. Подсвинок же метнулся в мой угол и спрятался у меня за спиной, полагая, что здесь он обрёл надёжную защиту.

Видя, что непосредственной опасности нет, я с интересом следил за развитием событий. Шум привлёк внимание людей с улицы, и в зал вбежали двое монахов и стражник. Возможно, они ожидали застать здесь очередного неупокоенного, явившегося тревожить живых, однако вместо этого для них нашлось иное дело. Стражник и один из монахов покрепче вцепились в задние ноги хряка, второй же монах подскочил к нему спереди и, склонившись к листовидному уху, стал что-то быстро говорить, сопровождая свою речь резкими жестами швейцарцу, чтобы тот побыстрее убирался прочь. Тот почёл за благо воспользоваться советом и, перепрыгнув через опрокинутый стол, рванул наружу, оставив гостей и хозяина самих справляться с разбушевавшимся свином. Видя, однако, что противник бежал и угрозы ни ему, ни малышу больше нет, хряк вполне покорился людям, быстро сменив гнев на милость, очевидно благодаря увещеваниям второго монаха.

Подсвинок же, тем временем совершенно успокоившийся, начал тереться о мои ноги, демонстрируя признательность за предоставленное убежище. Полагая ситуацию успешно разрешившейся, я наконец вышел из угла и подошёл к хозяину. Вежливо поприветствовав его и договорившись о комнате и ужине, я спросил вина и поинтересовался, зачем он поминал святого Антония в начале сей странной битвы.

Хозяин, легко распознав во мне приезжего, охотно ответил, что в здешнем монастыре святого Антония монахи издавна занимаются разведением свиней, и этим свиньям от века было позволено беспрепятственно бродить по городским улицам. Горожанам прекрасно было об этом известно, и они при возможности всегда подкармливали этих животных, не помышляя причинить им какой-то вред. Не осведомлённые же об этом приезжие легко могли попасть в ситуацию, схожую с только что произошедшей, ибо свиньи святого Антония, как звали их в Ривентаре, отличались недюжинным умом и солидарностью, если возникала нужда дать отпор обидчику. Впрочем, местные жители старались не доводить подобные драки до смертоубийства, по возможности растаскивая противников, а монахи по слухам знали тайное кабанье слово и могли управиться даже с совершенно взбесившимися подопечными — чему я и оказался свидетелем.

Пока я пил вино, поросёнок не отставал от меня, продолжая чесать бок о мои ноги, и это было даже забавно, тем более что совершенно успокоившийся хряк смотрел на это, благостно щуря большие умные глаза, удивительно схожие с человеческими.

Сочтя это добрым знаком, я продолжил разговор с хозяином, договорившись о месте для экипажа и лошади, а затем спросил, как проще всего добраться отсюда до кладбища. Отрицательный ответ на вопрос, не новый ли я экзорцист, которого тут, похоже, ожидали, привёл его в некоторое уныние. То, что мне всего лишь хотелось ознакомиться с кладбищенскими памятниками, привело его в ещё более скептическое настроение касаемо моей дальнейшей судьбы. Успокоив его, что я осведомлён о творящихся здесь событиях и смогу за себя постоять, если оживший мертвец будет не слишком проворен и навязчив, я передал ему оговорённую сумму денег за пару дней постоя и покинул зал.

Поросёнок увязался за мной, судя по всему найдя во мне достойного защитника, либо просто приятную компанию на ближайшее время. Мне он не мешал и даже забавлял, так что дальнейший путь до ворот кладбища, расположенного в некотором отдалении от города на холмах перед дубовым лесом мы проделали вместе.

На своём пути мы не встретили ни духов, ни неупокоенных мертвецов, так что все пугающие рассказы постепенно начинали казаться неким преувеличением. Однако за воротами кладбища мне пришлось признать, что по крайней мере часть рассказов отвечала истине.

Сам погост выглядел совершенно обычно — наполовину заросший деревьями, дарившими приятную тень в старинной его части и усеянный памятниками, стелами и склепами там, где производились более недавние погребения. Деревья росли и здесь, но они не мешали обозревать пространство погоста, памятники которого и впрямь выглядели весьма примечательно.

Некогда усеиваемое могилами без какой-то системы, к настоящему времени кладбище обзавелось центральной аллеей и перекрёстными проходами, по сторонам которых и располагались свежие захоронения. Поскольку город был в меру богатым, жители его не скупились на солидные надгробия и склепы, год от года становившиеся всё пышнее и вычурнее. Уже не отдельные фигуры скорбящих пречистых дев, ангелов и статуй самих покойных украшали надгробия, но целые композиции из нескольких фигур, изображающие то Господень Суд, то восшествие покойных в райские врата, то просто какие-то сценки из жизни, напоминающие о заслугах и благодеяниях умерших.

Увлечённый таким обилием дивной монументальной красоты, я ходил по кладбищу, позабыв о времени, о том что близится вечер, а вместе с ним и возможное буйство мёртвых. Из этого потустороннего очарования меня вывел мой маленький спутник, начавший выказывать недвусмысленные признаки тревоги. При этом, похоже, он не желал оставлять меня здесь одного, так как принялся толкать меня носом в сторону выхода. Эти подталкивания окончательно привели меня в себя и я, осмотревшись, понял, что зашёл в старую часть кладбища. Неподалёку виднелся какой-то полузаброшенный дом, по всей вероятности здесь жил могильщик или работал скульптор — о последнем говорили разбросанные куски мрамора и гранита, очевидно оставшиеся после изготовления памятников. Вход зарос паутиной, не было видно никаких признаков того, что дом в обозримом времени посещали. Запомнив его расположение, я со всей возможной скоростью направился к выходу, благо стена с кладбищенскими воротами хорошо просматривалась отсюда.

Внезапно поросёнок, издав панический взвизг, со всех ног рванул к выходу, уже не обращая внимания на меня. Осмотревшись в поисках того, что могло его напугать, меня прошиб холодный пот. Ибо сразу у нескольких могил вдоль аллеи, по которой я шёл, с тихим шорохом зашевелилась земля, точно из-под неё выбирались какие-то громадные кроты, а вслед за тем над одной из них возделась полуразложившаяся рука, разгребающая вокруг себя землю. Не собираясь дожидаться появления её хозяина, я, позабыв обо всём, бросился к воротам, выбежал наружу и, не останавливаясь, бегом преодолел половину дороги до Ривентары. Лишь убедившись, что погоня мертвецов сейчас мне не угрожает, я на мгновение остановился и посмотрел назад. Дорога была пустынна, ни ревенантов, ни призраков видно не было. Но теперь, воочию убедившись в неспокойности здешнего погоста, я с куда большим уважением припомнил всё, что мне говорили об этом ранее. Поэтому, добравшись до города, я сообщил первому встреченному отряду городской стражи о беспокойных могилах на боковой аллее и, ответив на пару уточняющих вопросов, со всей возможной скоростью направился на постоялый двор. Заказав у трактирщика солидный кувшин вина и жареный бараний бок с овощами, я крепко заперся в своей комнате на втором этаже и, поглощая сей нехитрый ужин, принялся обдумывать всё, чему сегодня стал свидетелем. Однако напряжение и общая усталость в сочетании с вином не дали мне сильно углубиться в рассуждения, так что ещё раз проверив надёжность запертых ставен и дверей, я отправился в постель.

Ночь прошла спокойно, если не считать хаотических и непристойных сновидений, несомненно, навеянных выпитым на ночь вином. Живые и мёртвые, свиньи и статуи сплетались в противоестественный похотливый клубок, творя меж собой удивительные непотребства, о каких едва ли может помыслить человек в здравом уме. При этом видения не носили характер кошмара, напротив, они сочились каким-то бесстыдным сладострастным удовольствием, которое хотелось испытывать бесконечно. Всё же с наступлением утра они естественным образом прекратились. Умывшись и спустившись в зал таверны, я обнаружил там вполне весёлое хоть и не слишком многочисленное общество.

Оказалось, что о моём прибытии и визите на кладбище уже стало известно в городе, и утренние посетители трактира, в числе которых был какой-то городской чиновник, молодой аббат, капитан городской стражи и давешний громила-швейцарец с интересом поглядывали на меня. Не собираясь избегать разговора я сам направился к ним, столь же надеясь получить от них интересующие меня сведения касаемо кладбища, как и они жаждали узнать о моих вечерних похождениях.

Ещё раз подтвердив, что я вовсе не тот экзорцист, коего они ждали, а всего лишь скромный магистр кафедры изящных искусств, интересующийся скульптурой, я ответил на все их вопросы и сам в свою очередь поинтересовался историей кладбища, не забыв упомянуть и заброшенный домик на его территории.

Чиновник магистрата в ответ на это сказал, что домик сей некогда принадлежал скульптору, последние два десятка лет работавшему с надгробиями и по совместительству исполнявшего обязанности могильщика. Я заинтересовался таким необычным сочетанием, и чиновник любезно рассказал мне его историю.

Прибывший в город без гроша лет двадцать назад оборванный неаполитанский лаццарони Берто Орканья поначалу не снискал расположения ривентарцев, однако после того как он изъявил желание стать резчиком надгробий при городском кладбище и продемонстрировал своё умение, отношение к нему постепенно стало улучшаться. Берто поселился прямо на кладбище в домике прежнего могильщика, который стал его мастерской. Уже первые его работы принесли ему достаточно неплохой доход и славу умелого скульптора. Однако на все предложения о создании статуй или иных произведений для живых людей он отвечал категорическим отказом и ни разу не изменял сему правилу, какие бы деньги ему не сулили. Объяснял это он неким обетом, который принял ещё в юности, а также туманно намекал, что его дар камнереза останется с ним только пока он создаёт надгробные памятники, иное же ему не дозволено. По словам Берто, дар его находился в тесной связи с покойными, для которых он создавал удивительной красоты надгробия. При этом каждого заказчика он должен хоронить лично, ибо иначе дар его исчезнет.

Такие заявления, разумеется, поначалу вызвали насмешки над чудачествами нового камнереза, однако тот не обижался и даже сам подшучивал над этим, а поскольку мастерство его работ было неоспоримо, то постепенно от него отстали и позволили работать так, как ему вздумается.

Искусство кладбищенского скульптора оказалось весьма прибыльным, так что спустя пару лет он оказался владельцем приличного состояния, однако продолжал жить в том же кладбищенском доме, разве что несколько перестроенном под мастерскую и прочие нужды. Спустя десять лет о его мастерстве уже ходили легенды, и мало кто из приезжих отказывался прогуляться по кладбищу, ставшему своеобразной выставкой его работ. Несмотря на отсутствие подмастерьев, работал он быстро, обходясь лишь парой дюжих парней, ворочавших глыбы камня в мастерской и сгружавших их с повозок, прибывших из каменоломен. Постепенно он уделял всё больше времени именно скульптуре, а для выполнения похоронных работ нанял и обучил небольшую, но верную и умелую команду. При этом он всё равно участвовал в каждой процедуре захоронения и, бросив в могилу первую лопату земли, вновь удалялся в мастерскую, формально продолжая выполнять свой таинственный обет.

Несмотря на все свои заслуги, Орканья продолжал оставаться для жителей города мрачным и таинственным человеком, что, впрочем, свойственно людям, связавшим свою жизнь и работу с кладбищем. Поскольку все горожанки, коим он предлагал руку и сердце, отказывались за него выходить, несмотря на кругленькое состояние, он, в конце концов, взял в жёны невзрачную селянку из соседней деревни, но счастья в семейной жизни не обрёл. Через год жена родила ему двух близнецов, причём один умер ещё в утробе, а второй оказался чудовищным уродом, имеющим мало сходства с человеческим ребёнком и скончался, не прожив и двух дней, а ещё через день преставилась и обезумевшая мать. Орканья собственноручно похоронил всех троих в одной могиле, поставив на ней скромный, но в то же время один из самых запоминающихся памятников ривентарского кладбища.

После этого он практически перестал появляться в городе, не покидая своего дома, в окнах которого допоздна горел свет. На кладбище по ночам всё чаще заезжали неизвестные экипажи, а иногда и кареты — Берто принимал у себя тайных гостей из неведомых краёв, о которых не был осведомлён никто из горожан. В ворота кладбища вкатывались повозки — на пустые загружали подозрительные длинные свёртки, из полных выгружали заколоченные ящики, после чего повозки удалялись с кладбища, стремясь успеть до рассвета. Горожане, не вмешиваясь во всю эту жуть, наблюдали издали, негромко обсуждая увиденное. Говорили даже, что Орканью посещают мёртвые и ведут с ним какие-то странные потусторонние дела и что он имеет некую странную власть над покойными.

Возможно, в этих слухах и было некое зерно истины. Во всяком случае, первые отмеченные появления неспокойных духов на ривентарском кладбище были отмечены только спустя несколько месяцев после таинственного исчезновения могильщика. В один из дней его попросту не оказалось в доме, в окнах которого ночью против обыкновения не зажёгся свет. Несколько дней люди ещё предполагали, что он уехал куда-то по своим делам, но Орканья не появился ни через неделю, ни через месяц, так что до сих пор никто не знает, что с ним случилось.

И примерно в то же время начали проявлять нечестивое беспокойство духи мёртвых, а вскоре из могил начали выбираться и сами покойники — словно их в самом деле сдерживало некое тайное чародейство пропавшего кладбищенского скульптора.

Завершив рассказ, чиновник посетовал, что до сих пор никто не смог совладать с беспокойным кладбищем, так что приходится обращаться буквально ко всем, кто хоть как-то сможет указать на причину сего нечестивого буйства мёртвых. При этом он оценивающе посмотрел на меня, явно предполагая какое-то содействие.

Верно поняв его взгляд, я сообщил, что в самом деле не представляю, чем бы мог помочь, однако осторожно пообещал, что если вдруг получится найти какие-то указания или иные детали, связанные с этим делом, я немедля представлю их в магистрат а равно и здешним отцам церкви — в зависимости от того, кто сможет лучше распорядиться ситуацией.

Расспросив собравшихся о том, какие меры следует мне предпринимать на кладбище, чтобы не подвергнуть себя опасности при его исследовании, а равно и во всё остальное время, я завершил завтрак и собрался было прогуляться по городу, однако от этого меня отговорил молодой аббат. Начавшийся недавно мор от зараженного бродячими трупами воздуха ещё мог представлять незримую опасность, и хотя забредших в город мертвецов старались своевременно вывозить и сжигать, горожане предпочитали не выходить из дома без нужды, что аббат настоятельно рекомендовал и мне. Сочтя это предупреждение разумным, я вернулся в свою комнату и, снарядившись должным образом, вновь отправился на кладбище.

Более-менее ознакомившись вчера с погостом, я уже достаточно уверенно ходил среди могил, отмечая наиболее яркие образцы надгробной скульптуры, разбросанные тут и там без всякой видимой системы. Несмотря на всё их различие, видно было, что все наиболее оригинальные образцы вышли из-под резца одного скульптора, судя по всему, того самого загадочного могильщика Берто Орканьи. Это подтверждали и даты, высеченные на плитах.

Спустя полчаса я понял, что всей своей славой городское кладбище Ривентары обязано именно ему. Все прочие надгробия, легко отличимые по стилю исполнения от работ Орканьи выглядели совершенно обыкновенно, и подобные им можно было встретить на любом кладбище. Памятники Берто отличались от них удивительной проработкой всех деталей, достойной лучших италийских мастеров, и неудивительно, что они привлекали к себе такое внимание даже у неискушённых людей.

Но было в них и ещё что-то, некая особенность, поначалу трудноуловимая, однако объединявшая их всех. Это была уже не простая оригинальность стиля, но что-то ещё, заставляющее неотступно разглядывать детали надгробий, чтобы ухватить это загадочное нечто, таящееся в них, и в то же время находящееся прямо перед глазами. И, наконец, мне это удалось.

Осознав, что за тайну скрывают работы Орканьи, я едва не вскрикнул от изумления и ужаса. Ибо для того, чтобы столь искусно замаскировать её, требовалось поистине нечеловеческое искусство, заставляющее задуматься о сверхъестественном — но не небесном, а совсем наоборот. Понимание этого повергло меня в мистический трепет, переходящий в дрожь отвращения при виде открывшегося невообразимого кощунства. Теперь я уже совсем с другим чувством всматривался в ривентарские надгробия.

В скорбной позе печального ангела просматривался непристойный жест крылатого демона, на искривлённых горем устах гениусов траура играла неуловимая циничная ухмылка, склонённые под дуновением загробного ветра фигуры подруг скорби дразнили воображение роскошью форм и вакхически распущенных пышных волос. Под тонким покровом мраморной вуали, не скрывавшей, а напротив, бесстыдно выделявшей все детали, легко просматривался лицемерный срам тугих грудей, острых сосков, пышных ягодиц и жаркого влекущего лона. Гордые фигуры мужчин в римских и греческих одеяниях, судя по всему воспроизводящие облик похороненных, источали жар похоти самими своими позами, сохранявшими видимость скульптурной величественности, но в то же время намекающими на скрытую страстность, не утолённую даже в смерти. Лишь зная секрет нужной перспективы можно было увидеть, как свиток в опущенной руке одной из таких статуй с определённой точки зрения превращался в напряжённый член, а в ещё более далёкой перспективе он оказывался у губ другой мужской скульптуры, стоящей в некотором отдалении, причём последняя выглядела весьма довольной таким кощунственным совмещением. Большие композиции из нескольких фигур — женщин, мужчин, детей, ангелов, скорбящих дев и духов печали производили двусмысленное впечатление, где возвышенность траура неуловимо превращалась в распутство и мерзость, не переходя, однако, той тонкой грани, за которой начиналось однозначно трактуемое кощунство.

Достаточно было лишь раз осознать увиденную непристойную суть хотя бы одной такой скульптуры, как уже невозможно было остановиться в попытках отыскания новых подобных картин, находящихся прямо на виду, но в то же время искуснейше сокрытых мастерством адского камнереза и самим сознанием зрителей, отказывающимся воспринимать такие скульптуры в их непристойной и соблазнительной ипостаси. Просто удивительно, что никто до сих пор не замечал этого. А если и замечал, то милосердный разум наверняка не позволял это осознать, и посетитель кладбища лишь восторгался мастерской работой камнереза, пропуская мимо ума бросающуюся в глаза непристойность. Эти памятники, высеченные из мрамора саркофаги и семейные гробницы, были одной сплошной цепью богохульств и сатанических помыслов.

Эпитафии и другие тексты, вырезанные на могильных плитах, также таили в себе ту же самую скверну, только иначе оформленную. Прочитанные задом наперёд знаменитые ривентарские стансы, исполненные в торжественном нисходящем траурном тоне, превращались в подлинные литании в честь демонов сладострастия, святотатственные гимны, направленные против бога и святых, развратные славословия вину и падшим шлюхам. Лишь моя привычка исследовать всё досконально позволила разглядеть за искусной и прелестной словесной вязью этих стихотворных шедевров их вторую, сокрытую суть, находящуюся перед всеми, но доступную лишь тем, кто догадался прочесть их с конца.

Уяснив ситуацию в общих чертах, я на какое-то время погрузился в задумчивость. За два десятка лет Орканья мог изготовить не меньше сотни памятников, не считая богохульных эпитафий на простых могильных плитах. Неудивительно, что в такой атмосфере покойники не желали спокойно лежать в своих могилах и выбирались творить непотребства среди живых.

Ошеломлённый масштабностью осквернения, я начал размышлять над тем, как справиться с такой ситуацией. Несомненно, в первую очередь следовало установить расположение всех надгробий работы Орканьи, имеющих подобный характер. После этого они должны быть удалены с кладбища, чтобы не тревожить умерших, и тогда, возможно, кладбище сможет вернуть себе былой покой.

Увы, сколь прекрасны бы ни были эти скульптуры и эпитафии, судьба их была предрешена. И хотя снос и разрушение могильных памятников тоже нельзя назвать богоугодным делом, в данном случае такое меньшее зло будет куда предпочтительнее того безобразия, что уже больше года творилось на ривентарском кладбище.

Труд предстоял большой и нелёгкий. Необходимо было заручиться поддержкой городских властей и отцов церкви, представив им весомые доказательства обнаруженного осквернения. Поэтому, оправившись от волнения, вызванного этим жутким открытием, я принял решение детально исследовать кладбище, чтобы выявить все подозрительные надгробия.

Здесь не помешало бы разжиться его планом, который скорее всего можно было найти в городской управе или у могильщиков, знающих его во всех подробностях. Обратиться к последним не составляло никого труда, ибо прямо сейчас в некотором отдалении от того места где находился я, шла очередная печальная церемония похорон. Не слишком многочисленных скорбящих сопровождали несколько вооружённых швейцарских наёмников, явно нанятых для охраны от возможного появления неупокоенных. Вместе с ними стражу несли и несколько духовных лиц, среди которых я заметил аббата, с которым познакомился утром в харчевне.

Спросив старшего похоронной команды, я получил ответ, что планами они отродясь не пользовались, однако если мне это так важно, то можно поискать их в доме пропавшего скульптора, который как известно, ранее исполнял обязанности могильщика. «Если достанет смелости» — ехидно добавил он.

На всякий случай уточнив у аббата, не будет ли подобный визит в дом Орканьи расценен как попытка кражи, и получив успокаивающий ответ, что в этом нет ничего противозаконного, поскольку дом заброшен и никто на него не претендует, я отправился туда, пока день был ещё в разгаре.

До дома было с полмили, так что я, не желая терять времени, сделал быстрый набросок предварительного плана кладбища, чтобы сразу отмечать на нём все встреченные надгробия работы Орканьи. Таковых мне попалось четыре, плюс пара могильных плит попроще с подозрительными эпитафиями, которые также были отмечены. Наконец я приблизился к дому скульптора-могильщика.

С трудом проникнув внутрь через вросшую в почву дверь, явно не открывавшуюся со времён исчезновения хозяина дома, я, преодолевая естественный страх, осмотрелся внутри. В целом здесь не было ничего необычного — заброшенный дом, часть которого была отдана под мастерскую скульптора, где я и оказался. По углам стояли неоконченные надгробия, камни с наполовину высеченными надписями и скульптуры разной степени готовности. Невозможно было ошибиться в их авторстве — все они были отмечены той же печатью порочности, что и уже готовые камни и фигуры на кладбище. В дальней части помещения стоял стол и открытый рабочий шкаф с инструментами, дальше виднелась дверь в соседнее помещение. Я прошёл туда.

Некогда это была жилая комната с обветшалым, но довольно приличным убранством. Здесь я и начал свои поиски, точно вор, роясь в комодах и шкатулках, перебирая бумаги на столе, хранившем следы забытого застолья и постоянно ожидая появления если не ожившего мертвеца, то хотя бы беспокойного призрака. Однако дух исчезнувшего хозяина дома казалось, продолжал хранить его от подобных визитов, и вскоре я осмелел, уже без всякого стеснения разгребая пыльный скарб Орканьи.

Удача, похоже, сопутствовала мне, поскольку искомый план погоста оказался висящим на стене в третьей комнате, представлявшей собой некое подобие рабочего кабинета, совмещённого со спальней. Точность оставляла желать лучшего, однако даже в таком виде он оказался немалым подспорьем. На нём были отмечены далеко не все надгробия работы Орканьи, но меня устраивало и это. Скопировав его со всей возможной тщательностью, я снял её со стены и продолжил осмотр дома, даже решившись заглянуть в подвал, люк в который обнаружился в углу гостиной.

Разумеется, ничего хорошего из этого не воспоследовало. Из приоткрытого люка донёся странный, густой, в какой-то мере даже приятный запах, который я никак не мог определить. После нескольких вдохов у меня начала кружиться голова, так что я захлопнул его, успев лишь краем глаза отметить какую-то лоснящуюся эбеновую переливающуюся мелкими волнами тягучую массу, заполнявшую подземелье. Похоже, она полностью занимала неизвестной глубины подземелье, так что я счёл разумным поскорее убраться из дома, прихватив напоследок пару заинтересовавших меня рукописей и книг.

Как оказалось, снаружи меня уже ожидала пара крутившихся вокруг дома призраков, не дотерпевших до ночи. Это была первая моя встреча с созданиями такого рода и не могу сказать, что она была приятной. Невозможно было ошибиться при виде носящихся в воздухе полупрозрачных серых пятен, имеющих отдалённое сходство с человеческой фигурой, испускавших гулкие, исполненные какой-то потусторонней сладострастности звуки.

Несмотря на заверения, что эти неприкаянные духи не в силах повредить живому человеку, лишь пугая устрашающим видом и воплями, я не стал проверять это на практике и со всех ног понёсся в сторону города. Похоронная команда и скорбящие уже давно покинули кладбище, и я проделал весь путь в одиночестве. Едва не споткнувшись о выскочившую из высокой травы напуганную свинью, я влетел на предместную улицу и, не останавливаясь, направился к высящемуся впереди собору, резонно надеясь найти там помощь и убежище от неотступно преследовавших меня призраков.

Там как раз завершалась вечерняя месса. Мои призрачные преследователи не посмели вступить под своды дома Господа, оставшись снаружи. Приходской священник, завидев мой испуганный вид, тотчас сориентировался в ситуации и, схватив курильницу и кубок со святой водой, вышел наружу, чтобы прогнать духов. Явление его оказало нужный эффект и полупрозрачные создания, испустив недовольный вой, отлетели прочь, по пути теряя клочья своих мглистых тел.

Поблагодарив доброго священника за помощь, когда он вернулся в храм, я попросил его уделить мне ещё немного внимания и вкратце поведал ему о том, что мне удалось обнаружить на кладбище. Однако, похоже, моё сообщение о богохульных надгробиях оказалось для него слишком неожиданным. Во время моей речи взгляд его то воспламенялся праведным гневом, то омрачался недоверием. Было видно, что он изо всех сил смиряет свои чувства, чтобы не дать мне резкую отповедь и прогнать как лжеца и кощунника. Лишь кротость истинного служителя Господа остановила его в этом стремлении, и к концу моей речи он мягко посоветовал мне собрать более весомые доказательства, которые можно было бы предъявить на рассмотрение отцам церкви и магистрату.

Я и сам понимал, что в данный момент прямых доказательств на руках у меня нет, а для подтверждения моих слов следует как минимум вернуться на кладбище, чтобы самолично убедиться в правоте или ложности предъявленных доводов. Я поблагодарил священника за уделённое мне внимание и, сотворив краткую, но горячую молитву, отправился на постоялый двор.

Утром следующего дня я нанёс визит в городскую управу, где повторил свой рассказ, сопроводив его просьбой о помощи в работе над отысканием всех надгробий работы Орканьи. Здесь мои слова тоже поначалу встретили с недоверием, ибо озвученные выводы основывались на таких деталях, которые были слишком тонкими для неподготовленного ума. Тем не менее, проблема неупокоенных всё ещё стояла в полный рост и моё предложение, несмотря на его необычность, всё же нашло отклик у отцов города. По крайней мере, мне предложили оплату проживания в городе на то время, что понадобится мне для завершения расследования, а также некое вознаграждение, в случае если мои труды увенчаются успехом и кладбище удастся успокоить. О размерах вознаграждения говорилось в самых расплывчатых тонах, из чего я заключил, что в магистрате питают немного надежды на благоприятное разрешение ситуации, но в данный момент я был рад и тому, что удалось выхлопотать.

После этого я направился в монастырь святого Антония, располагавшийся в черте города, где надеялся получить ещё немного подробностей о сложившейся ситуации. Наверняка там внимательно следили за ней и возможно смогут помочь мне в расследовании осквернения.

Монастырь, стоящий на живописном зелёном холме в окружении неглубокого рва, поросшего ряской, встретил меня приветственным хрюканьем и визгом дюжины свиней, бродивших вокруг или принимавших ванны в зелёной воде. Спросив у привратника, где я могу найти епископа, который проводил службы на погосте, дабы изгнать скверну, и получив ответ, я направился в указанное строение.

Епископ Фрелан де Мюрэ, сухощавый крепкий мужчина лет пятидесяти, принял меня со всей любезностью, внимательно выслушав мой рассказ о вероятных причинах беспокойного поведения мёртвых. Будучи пожилым и умудрённым человеком он не стал оспаривать услышанное, не понаслышке представляя ситуацию. Однако поскольку его усилия совладать с ней тоже оказались тщетными, он был готов принять любую помощь в разрешении этого наболевшего вопроса.

Мой рассказ поверг его в немалое огорчение, ибо подобного небывалого осквернения ещё не случалось в истории христианства. Не вдаваясь в ненужные подробности, он поведал мне всю историю множества безуспешных экзорциций, не сумевших остановить буйство мёртвых.

Особо любопытной оказалась история с вызванным из Перигонского аббатства белым некромантом. Отчаявшись совладать с непокорными духами, он провёл обряд вызова князя демонов, чтобы допросить его по сему вопросу. Однако, несмотря на все увещевания и угрозы тот не признал своей вины в этом кощунстве.

Адский князь клялся страшнейшими клятвами, что никто из его подданных не имеет к этому ни малейшего касания, и что будь у него такая возможность, он и сам с превеликой радостью учинил бы подобное. Но даже терзаемый болью от лицезрения святых реликвий он не признал причастности к этому случаю никого из обитателей Пандемониума.

Будучи спрошен, кто же тогда повинен в этом, если не он, адский князь с некоторой неохотой и, как показалось, даже со страхом, в котором, однако, скользили нотки торжества, ответствовал, что здесь могут быть замешаны иные сущности, более могущественные, чем все силы подвластного ему ада. Они происходят из иных пространств и времён и не имеют отношения к нашему подзвёздному миру, частью коего являются и его преисподние владения. Непредставимые даже для него самого, эти сущности могут временами проявлять себя и в человеческом мире и в мире демонов, чаще всего с непредсказуемыми и опасными последствиями, и он не имеет никакого желания говорить о них больше, чем уже рассказал, не желая привлекать их внимания. После этого он был отпущен восвояси, оставив после себя ещё больше вопросов, чем было ранее.

По крайней мере, стало понятно, отчего не действовали все известные экзорцизмы, ибо если отдельных духов и восставших покойников ещё удавалось упокоить обычными способами, то общая причина буйства оставалась загадочной. Однако мои изыскания, похоже, стали началом той путеводной нити, которая могла привести к сути этих событий и указать на их первоисточник. Неспособность местных жителей увидеть очевидное богохульство в прекрасных скульптурах, коими славилось ривентарское кладбище, не позволяла отыскать причину беспокойства мёртвых, и лишь непредвзятый взгляд стороннего наблюдателя в моём лице сумел распознать его за изысканностью и тонкостью работы талантливого скульптора.

Однако талант сей явно имел тёмное происхождение и был опаснее всех прочих известных еретических деяний. Ибо связь человека с иномирными тварями, коих страшатся даже в преисподней, вряд ли сможет принести что-то хорошее в наш несовершенный мир. И хорошо, что этот человек исчез, прекратив усеивать кладбище богохульными памятниками.

Я поведал епископу и о странной чёрной жиже в подвале дома Орканьи. Де Мюрэ согласно покивал головой, ответив, что подобное наблюдение лишь подтверждает всё вышесказанное. Об этой детали до сих пор не было известно, но появление странно пахнущей жижи явно не предвещало ничего хорошего. К счастью, я успел унести из дома карту кладбища с расположением памятников работы Орканьи и несколько книг и рукописей, которые могли оказаться полезными. Их я передал епископу, тот же в благодарность поведал мне, что монастырские книжники изучат их и сделают копии для библиотеки Перигонского аббатства. В той же библиотеке они попробуют отыскать книги или рукописи, которые, с учётом новых открывшихся сведений, возможно, смогут пролить свет на всё происходящее.

Меня же де Мюрэ благословил на дальнейшее исследование городского кладбища, сочтя это важным и полезным. Также он предложил мне столоваться в монастырской трапезной, и я принял это предложение с благодарностью, ибо по правде сказать, средства мои были не слишком велики, а хозяин таверны при постоялом дворе не стеснялся запрашивать с приезжих солидную плату за еду, вероятно компенсируя этим уменьшившиеся доходы из-за малого числа гостей, не спешивших в последний год в Ривентару по причине известных событий.

На прощание он дал мне ещё один совет, необычный, но как оказалось, вполне разумный. Епископ предложил мне прикормить парочку свиней из обширного монастырского поголовья и выбираться на кладбище в их компании. В ответ на мой удивленный взгляд он сказал, что свиньи весьма не любят неупокоенных, хорошо их чуют — тут я сразу припомнил поросёнка, предупредившего меня в первый день о выбирающемся из могилы покойнике, — и способны дать им достойный отпор. Совет показался мне дельным, поскольку такая охрана наверняка окажется выгоднее найма стражников, которые к тому же не испытывали ни малейшего желания выходить на кладбище даже днём и за деньги.

Так как уже наступило время полдника, я спустился в трапезную, где отдал должное недурно приготовленным кушаньям вместе с братьями послушниками, после чего прихватив с собой достаточно объедков, вышел из монастыря. Отдыхавшие возле рва монастырские свиньи с благосклонностью отнеслись к моим подношениям и последовали за мной в количестве даже большем, чем я ожидал. Поэтому, прикинув, насколько у меня достанет угощения, чтобы не растерять по дороге хрюкающую свиту, я ограничился прикормом пары самых крупных и крепких из них. Остальные, как и следовало ожидать, потихоньку отстали, зато на выходе из города к нам прибился тот самый поросёнок первого дня знакомства с запоминающимся пятном на боку. В такой компании мы и добрались до кладбища, где я занялся продолжением своих изысканий, свиньи же, не чуя опасности, бродили вокруг.

С самого начала детального исследования кладбища я был поражён количеством обнаруженных кощунственных памятников и могильных плит с двусмысленными надписями. Я подробно фиксировал их расположение на копии плана, одновременно занося в тетрадь описания, тексты надписей, а иногда и делая зарисовки особо примечательных скульптур.

Помимо всего прочего моё внимание привлекла форма стихотворных эпитафий. Все они были выполнены в виде акростихов, первые буквы строк которых неизменно складывались в странное слово «СФАТЛИКЛПП». Я терялся в догадках, что оно могло означать, но было ясно, что сделано это не просто так и несёт в себе какой-то скрытый, ускользающий от меня смысл.

Вместе с тем я примечал и иные свидетельства осквернения в виде куч разворошенной земли, оставленных выбравшимися из могил ревенантами. При этом далеко не все они находились у могил с памятниками работы Орканьи; многие такие кротовины находились от них на значительном отдалении, и это означало, что дух потусторонней скверны затронул всё кладбище, не разбирая, недавнее это захоронение или древнее.

Следовавшие за мной почти по пятам свиньи, время от времени получавшие долю лакомства, оказались недурными помощниками в деле отыскания проклятых надгробий и могил с потенциальными ревенантами, ещё не успевшими выбраться наружу. Похоже, их тоже нервировали беспокойные мертвецы под землёй, а непревзойдённое чутьё верно указывало на такие захоронения. Тогда щетина на загривках вставала дыбом, глаза наливались кровью и свиньи принимались злобно рыть землю, агрессивно стуча копытами, словно стараясь напугать таящееся под ней зло. Приходилось отвлекать их лакомством, более доступным, чем потусторонний враг, в то же время успевая отмечать и такие потенциально опасные могилы, из которых в скором будущем мог выползти новый мертвяк. Это добавило мне работы, но бесполезной её назвал бы только глупец.

Впрочем, увлекаться тоже не стоило. День оказался насыщенным, силы мои были на исходе, на землю готовился опуститься вечер, да и лакомства для свиней давно закончились. Но моя свита по-прежнему сопровождала меня, даже когда мне уже нечем было их угощать. Состоявшееся знакомство они нашли полезным и приятным и явно были расположены продолжить его в последующие дни. На кладбище не было никаких признаков беспокойства, так что первый день работ можно было счесть успешно завершившимся.

Вернувшись к стенам монастыря, я поинтересовался у монахов, как бы мне завтра отыскать сопровождавших меня свиней, к которым я тоже успел привыкнуть. Вызванный свинарь был столь любезен, что не только пообещал придержать их до моего появления, но и сообщил их прозвища. Поросёнка звали Дигитор, кабан носил имя Дикосвин, а его подруга именовалась Порцелла.

С тем я и оставил их до завтра. С утра же началась уже привычная работа с картированием всех подозрительных захоронений. Оставалось лишь удивляться энергичности скульптора, успевавшего не только создавать дивной красоты двусмысленные памятники и сочинять богохульные надгробные стансы, но ещё и принимать участие в каждом из захоронений, пусть даже к концу его карьеры оно ограничивалось единственной лопатой земли в свежую могилу. Здесь просто не могло обойтись без помощи потусторонних сил, ибо один человек никак не мог успеть делать всё это одновременно.

Первые относительно мирные дни моих продолжительных визитов на кладбище быстро закончились. Вскоре мне пришлось достаточно плотно познакомиться с его далеко не мирным населением, и хорошо ещё, что у меня теперь была свита из трёх свиней святого Антония, которые вовремя предупреждали о скором появлении очередного ревенанта, а затем и помогали его упокоить по мере сил. Подобно спокойно пожиравшим трупы свиньям Древнего Египта, мои защитники при виде выбравшегося из могилы мертвеца сбивали его с ног и остервенело рвали вонючую плоть, отрывая конечности и сокрушая кости острыми копытами, так что в скором времени ревенант превращался в неаппетитную бесформенную груду подёргивающейся мертвечины, уже не представлявшую опасности и годную разве что для очищающего костра.

Пожирание мёртвой плоти, кстати, никоим образом не сказывалось на свиньях. Несомненно, они уже имели определённый опыт с поднявшимися покойниками и рвали их вполне умело, выедая только самые вкусные части. Старых же разложенцев они просто сокрушали на месте, втаптывая их в землю. Оказавшись свидетелем первых таких случаев, я вечером спросил у свинаря, знает ли он о подобных гастрономических пристрастиях его питомцев и не вредит ли им это. Тот в ответ лишь рассмеялся, успокоив меня, что такое происходит достаточно часто и что никто из его подопечных ещё ни разу не выказал даже малейшего недомогания. Мясо свиней, отведавших мёртвой плоти, было ничем не хуже обычного, и его спокойно подавали в трапезной обитателям монастыря и его гостям, в том числе и самым высокородным — опять же без всяких последствий. Подобные вкусы можно было лишь приветствовать.

К концу первой недели трудов я почувствовал изрядную усталость от однообразной и небезопасной работы. Поскольку меня никто не ограничивал в сроках, я решил заглянуть на выходные в Перигонское аббатство, дабы наконец ознакомиться с его прославленной библиотекой, а заодно и попытаться выяснить у тамошних книжников некоторые подробности касаемо совершившегося осквернения. Выехав до света в пятницу и проделав приятный расслабляющий путь по дороге, периодически нырявшей под сень старого дубового леса, я ещё до наступления вечера прибыл в аббатство.

Благодаря рекомендациям любезного епископа де Мюрэ я получил беспрепятственный доступ к тамошним книжным сокровищам — разумеется под надзором библиотекаря, оказавшего мне немалую помощь в поиске интересовавших меня материалов по древнейшей истории южных областей Аверуани и процветавших здесь дохристианских культов.

Задолго до пришествия римлян местные жители поклонялись здесь странным, ни на что не похожим созданиям, о коих туманно сообщалось в рукописях, переведённых с языка исчезнувшей Гипербореи. Особо заинтересовал меня эпизод из жизни чернокнижника Эйбона, сумевшего совладать с древней сущностью из рода жабоподобного Тсаттогуа, кою маги древности именовали Падшей Мудростью, на гиперборейском же языке её имя звучало как Сфатликлпп. Именно в это имя складывались акростихом буквы многих надгробных стансов, и такое совпадение не могло быть случайным.

Не могло быть случайным и то, что Сфатликлпп, будучи отродьем Тсаттогуа отличала характерная черта, присущая всему его семейству — именно же аморфность в своём изначальном состоянии. Чёрная тягучая масса с неопределённым притягательным замахом, обнаруженная в подполе дома Орканьи имела несомненное сходство с описанием первичного плотского лика Сфатликлпп. Как и любой из аморфов тсаттогуанской семьи, она могла принимать любой вид, отдавая предпочтение облику соблазнительной ламии либо змеевласой клыкастой чешуйчатой женщины, до пояса погружённой в чёрную массу. Составленная из голода, злобы и похоти, она по праву считалась матерью всякого разврата задолго до появления светлых земных богинь плодородия и любви. Ежесекундно порождая новые сладострастные фантазии, она питалась эманациями, кои испускали в пространство постоянно неудовлетворённые души соблазнённых ею людей. Эта страсть не оставляла их и после смерти, заставляя мёртвых подниматься из могил, чтобы утолить загробную похоть и тем опосредованно давая новую извращённую пищу своей аморфной владычице.

Если же добавить к этому, что имя богохульного скульптора, писавшего чудовищные сладостные литании Сфатликлпп, происходило от Оркуса, божества смерти этрусского, а позднее и римского пантеона, то общая картина осквернения, обнаруженного на кладбище Ривентары, складывалась совсем уж неприглядной. Становился понятным и рассказ некроманта о вызванном князе ада, утверждавшем, что он и его подданные не имеют никакого отношения к кладбищенскому буйству. Здесь действовали более древние и чуждые силы, которых опасались даже обитатели земной преисподней.

И хотя древние летописи сообщали, что ещё в гиперборейские времена чародей Эйбон сумел справиться с Падшей Мудростью, заключив её в ёмкость инозвёздного металла, содержавшую фрагмент экстрамерного пространства, обращённого внутрь себя и не позволявшего выбраться наружу ничему сущему. Однако за прошедшие эоны бутыль, в которой была заключена Сфатликлпп, могла разрушиться, выпустив её наружу. Невозможно представить, какие цели преследовал, Орканья выписывая её имя на памятниках, но ситуация выглядела теперь куда более непонятной и угрожающей чем в самом начале. Наличие в подполе дома могильщика эбеновой аморфной массы говорило о том, что ситуация могла оказаться куда более непредсказуемой и плачевной, особенно если участь что тайное поклонение Сфатликлпп в Аверуани продолжало поддерживаться и в наши дни.

Книжные изыскания заняли у меня три дня. Без всякого воодушевления я возвращался в Ривентару, не представляя, что делать дальше со сделанными мною открытиями. Отдохнув с дороги пару дней, я всё же вернулся к продолжению трудов, исполненный тяжких дум, на которые не находилось ответа.

Наконец спустя месяц с небольшим моя работа была завершена. Добросовестно осмотрев каждую пядь кладбища, я сумел переписать все захоронения, к которым приложил руку Орканья. Упорядочив свои заметки, я написал доклад, который собирался представить городским и церковным властям, а заодно отправил пару вызовов нескольким художникам и скульпторам из соседних городов, дабы те могли подтвердить правоту моих выводов, на случай, если в них возникнут сомнения.

Доклад мой, как и ожидалось, произвёл поистине ошеломляющий эффект. Ибо принять тот факт, что под самым носом у всех на протяжении десятилетий осуществлялось гнусное кощунство, к тому же прячущееся под личиной прекрасных образцов камнерезного искусства, было крайне нелегко. Члены городского собрания с негодованием отвергали собранные мною доказательства, не желая принимать столь чудовищную действительность. Отцы церкви были более сдержаны, но и им тоже было не по себе от моего сообщения. И лишь когда призванные из соседних городов скульпторы и художники подтвердили верность моего суждения, лично посетив кладбище и внимательно рассмотрев наиболее яркие образцы богохульных скульптур и эпитафий, в городской управе скрепя сердце согласились с моими доводами, признав их правоту.

О прочих деталях потустороннего характера сего дела я предпочёл не сообщать, полагая, что для неподготовленных простых людей, пусть и занимающих солидные должности, это окажется ещё большим потрясением. Даже моё предложение о полной очистке кладбища от богохульных памятников поначалу было сочтено едва ли не еретическим, ибо никто не хотел тревожить могилы своих близких и друзей. К счастью, в этом меня поддержал настоятель монастыря и присоединившийся к нему священник городского храма, указав городским советникам, что оставить подобные памятники без внимания будет куда большим надругательством чем их снос, который, по крайней мере, избавит мёртвых от тревожащей их покой художественной скверны.

В итоге после долгих споров было решено подвергнуть кладбище основательному преображению. Придя к единому решению, советники принялись решать более понятные им насущные вопросы выполнения работ, связанных с вывозом упомянутых памятников и дальнейшим их уничтожением. К тому же об этом решении надо было сообщить горожанам, причём таким деликатным образом, чтобы не спровоцировать бунт. Мало кому понравится порча надгробия родственников, равно как и сообщение о том, что на протяжении многих лет могилы увенчивали столь кощунственные памятники. Разрешение всех этих тяжёлых вопросов требовало большой и взвешенной работы, которая грозила затянуться не на один день.

Однако как оказалось, в запасе у нас не было и суток. Ибо уже на следующую ночь город подвергся поистине невероятной атаке восставших мёртвых, совершенно несравнимой с предыдущими одиночными визитами призраков и ревенантов. Они врывались в дома, забирались на невысокие крыши, проламывая их, стараясь поскорее добраться до вожделённой живой плоти. Не в силах вынести подобное, люди посреди ночи бежали из города за реку, в сторону вековечных дубрав, полагая, что текущая вода станет препятствием мертвецам, а лесные звери окажутся к ним милосерднее, чем ожившие покойники. Осмелившиеся остаться затворялись в домах, превращая их в подобия крепостей. Взбесившихся ревенантов рубили алебардами из окон вторых этажей, однако это не слишком помогало против орды десятков ревенантов.

С наступлением утра на помощь городской страже пришли свиньи святого Антония, выпущенные из стен монастыря догадливым свинарём. Почуяв врага, они набрасывались на мертвецов, в ярости разрывая их на части и сокрушая копытами всё ещё дёргающиеся в подобии отвратительной жизни кости. К полудню с нападавшими было покончено и бежавшие ночью люди начали опасливо возвращаться в город.

По счастью, с рассветом кладбище перестало исторгать из себя мертвецов. Сообщение глашатая на городской площади о нахождении причины буйства и способа упокоения погоста после ночных событий горожане приняли практически безропотно, ибо два года соседства с таким ужасом могут убедить кого угодно в принятии самых жёстких средств — лишь бы поскорее избавиться от непрекращающегося кошмара.

Тут же на площади был собран первый отряд добровольцев, готовых немедля приступить к очищению кладбища от богохульных надгробий, и вскоре вереница возов, запряжённых мохнатыми тяжеловозами в сопровождении людей с заступами, ломами и молотами потянулась к городскому кладбищу. Во главе её шёл епископ Фрелан де Мюрэ с несколькими монахами, смотритель кладбища, несколько наиболее отважных городских советников, уже посещавших погост, чтобы убедиться в подлинности моих слов и нанятые им в охрану наёмники-швейцарцы. Разумеется, я тоже шёл с ними, ибо был единственным, кто мог указать на надгробия, которые следовало убрать с могил. Живописности нашему отряду добавляли свиньи, увязавшиеся за толпой, явно предчувствуя новую драку и не желая упускать такое развлечение.

После ночного исторжения мёртвых кладбище имело ужасающий вид. Чудовищные кротовины, оставленные выбравшимися из могил мёртвыми, тут и там пятнали землю. Некоторые памятники покосились, а те, что ещё стояли ровно, тут же подверглись набегу свиней, которые немедля принялись подрывать их основания, усердствуя именно с теми могилами, обитатели которых ещё не выбрались на поверхность, и игнорируя те, что уже исторгли из себя покойников. Более всех неистовствовал мой старый знакомец Дигитор, полностью оправдывая своё имя — копья земли так и летели из-под его пятачка во все стороны.

Мой же взор отметил ещё одно изменение окружающего скорбного пейзажа. Я уже достаточно долго работал здесь, свыкнувшись с картиной погоста, и потому почти сразу увидел новое захоронение с приметным памятником, которого не было ещё накануне. Заинтересовавшись, я подошёл ближе, холодея от некоего предчувствия, которое тут же подтвердилось самым неприятным образом.

Стела чёрного гранита явно вышла из-под резца давно пропавшего Орканьи, и самим своим наличием здесь подтверждала новое осквернение. Памятник представлял собой простой пирамидальный монумент с именем покойного (как оказалось впоследствии, богатого торговца тканями), датами рождения и смерти, причём последняя была явно высечена недавно, ибо отличалась по цвету от даты рождения, уже успевшей несколько потемнеть. Судя по всему, предусмотрительный Бернар Легарэ — именно это имя было высечено на граните — заранее заказал памятник у Орканьи и хранил его до того печального момента, когда придёт время установить его на могилу.

Разумеется, на этом памятнике тоже присутствовала очередная скрытая литания Сфатликлпп. Но когда я прочёл её, стало ясно, почему этой ночью мёртвые вели себя так агрессивно. В отличие от прочих, она несла в себе прямой призыв восставать из могил, чтобы через связь с живой плотью людей усладить себя и потустороннюю госпожу, даровавшую им новое нечестивое бытие.

Но что было хуже всего, из-под основания памятника сочилась густая эбеновая жижа, в которой я сразу признал субстанцию из подпола дома Орканьи, а над захоронением витал всё тот же неясный, влекущий аромат, будивший нечестивые мысли о запретных наслаждениях жаждущей плоти. Это было тем более жутко, что памятник стоял на возвышенности и, следовательно, аморфная масса просачивалась наружу под давлением, точно нашедший себе выход нечестивый родник потусторонней похоти.

Осмотревшись, я заметил, что тот же чёрный гной начинает пробиваться из ям, оставленных вылезшими наружу покойниками, вытягивая непристойные щупальца в сторону людей. Они тоже отметили это обстоятельство и, разумно рассудив, что подобное истечение неведомой субстанции может быть опасным, поспешно ретировались с кладбища, где остались только мы с епископом.

А вот свиней это, похоже, не беспокоило. Словно встретившись с заклятым древним врагом, они безжалостно подрывали ненавистные памятники, так что многие из них уже основательно покосились. Выглядело это ужасно, но учитывая причины, которые привели к такому зримому осквернению могил, и в сравнении с уже свершившимся надругательством над всем кладбищем, эту разрушительную работу можно было даже счесть благом.

Разумея, что ситуация развивается неуправляемо, я схватил брошенный кем-то молот и нанёс удар по новому памятнику, целя в вырезанный на нём текст. Увы, гранит был прочен, и мне удалось лишь слегка надщербить затейливые буквы, не особо повредив тексту литании.

В ответ на мои удары чёрный гной с новой силой плеснул из-под памятника, а оставленные мертвецами ямы превратились в небольшие источники скверны, которая начала стекать в низины, собираясь в небольшие лужи. Влекущий аромат многократно усилился, причём он, похоже, в равной степени действовал как на людей, так и на животных, ибо несколько свиней, отвлёкшись от подрывания памятников, принюхавшись, потрусили к ближайшей луже чёрного гноя.

Стоявший рядом де Мюрэ с волнением наблюдал за этим. Не зная, чего следует ожидать, я тоже приостановил свои удары и следил, как свиньи входят в чёрную жижу. Хотя глубина лужи не должна была превышать нескольких дюймов, они с каждым шагом погружались в неё всё глубже, словно в озеро, при этом повизгивая, словно от удовольствия. Ещё пара шагов… и их спины без следа скрылись под чёрной поверхностью, а соблазнительный запах многократно усилился, так что я даже сделал непроизвольный шаг в сторону чудовищной лужи.

— Видит Господь, я не хотел этого, — сдавленно произнёс де Мюрэ. Удержав меня одной рукой, он сунул другую в складки одежды и, достав некий скромный фиал, размахнулся и бросил его, метя в новый памятник. Содержимое его растеклось бесцветным пятном по так и не сбитой мною надписи, а епископ, крикнув мне «Бежим!» сам устремился в сторону кладбищенских ворот. Не представляя, что за этим может воспоследовать, я рванул за ним и остановился только после того, как мы оказались за невысокой оградой.

Де Мюрэ, очевидно полагавший, что теперь мы в безопасности, внимательно смотрел в сторону погоста. Я хотел было спросить его, что было в фиале, разбитом о памятник, но не успел открыть рта, как с того места, которое мы столь спешно покинули, раздался громоподобный хрюкающий рёв, словно вырвавшийся из пасти невообразимо огромного разъярённого кабана. Он был столь силён, что у меня на какое-то время пропал слух, нас с епископом словно прижало к земле мощью этого рёва, а кладбищенская ограда перед нами пошла трещинами.

Но ещё более жутким было то, что открылось нашим взорам далее. Воздух над погостом странно замерцал, словно в жару над полем. В этом мерцании появились радужные разводы, искажая перспективу и оттенки, причём некоторые цвета я словно видел впервые и не мог подобрать им ни малейшего подобия. Голова гудела, как во время грозы, её то распирало, то болезненно сжимало, а преследовавший нас сладостно-мерзостный запах отвратительно влекущей эбеновой субстанции казалось ещё больше сгустился, так что казалось, его можно резать ножом. Возможно, именно он и приковал нас к месту, ибо в противном случае я бы немедленно бежал отсюда подальше, не желая присутствовать при столь ужасающих событиях.

Область искажённого мерцанием воздуха тем временем накрыла всё кладбище и распространялась дальше, в сторону болотистых равнин и дубрав, откуда вытекала река Исуль. Громовой рёв больше не раздавался, но вместо него возник другой звук, точно в той стороне визжало и хрюкало неисчислимое множество невидимых кабанов. В нём чувствовалось что-то потустороннее, а скрытая мощь его была столь велика, что он никак не мог быть произведён дюжиной пришедших с нами из города свиней.

Вслед за этим небо над погостом стало темнеть, словно наступала ночь, и вскоре на нём в самом деле загорелись звёзды, на фоне которых происходило какое-то исполинское движение.

Чудовищный хрюкающий рёв раздался вновь и, вторя ему, на нас обрушился новый ураган яростного визга и хрюканья легионов незримых свиней. В нём слышалась какая-то зловещая радость, страстная неутолимая жажда всепожирания. Вскоре к нему добавился глухой дробный перестук мириад поросячьих копытец, пугающий сильнее рёва и визга.

Улучив мгновенье тишины, я всё же сумел задать епископу вопрос, конец которого потонул в новом громовом хрюке, но де Мюрэ понял меня.

— То был истинный огонь святого Антония, — отвечал он, прерываемый взвизгами и хрюканьем незримого стада. — Не думал, что когда-то придётся им воспользоваться, однако всё зашло так далеко, что иных способов справиться со скверной я не видел. Здесь сошлись силы, превышающие человеческое разумение и остаётся лишь уповать на

Господне милосердие, чтобы мир, каким мы его знаем, остался хоть немного прежним. Смотри же!

Последние его слова потонули в новой волне свиного рёва, каким-то немыслимым образом с каждым разом становившегося всё сильнее. А за звёздами в тёмном провале неба, за неясным движением потусторонней свиной армии, уже вполне зримой, чудовищными волнами текущей к межпространственной дыре, начал проявляться вселенски огромный лик невероятного Кабана.

Он был настолько громаден, что сияющие точки звёзд пред его мордой казались лишь незначительными пятнышками на невообразимом рыле. И рыло это приближалось, с каждым мгновением вырастая в размерах, вбирая в себя звёзды и распространяясь по всему обозримому пространству тёмной половины неба. Вскоре лик Кабана сделался настолько огромен, что уже не вмещался в мерцающем пространстве над кладбищем и северо-западными дубравами.

Пред этим ликом я сам, и всё что меня окружало, выглядело столь ничтожным, что разум отказывался принимать открывавшуюся картину. На меня накатило какое-то ледяное спокойствие, словно в преддверии скорой и неизбежной гибели. Если Кабан с такой лёгкостью поглощал висевшие перед ним небесные звёзды, то он вряд ли даже заметит находящуюся на его пути Землю вместе со всеми её обитателями.

Однако вскоре его приближение замедлилось, а потом он и вовсе остановился. Теперь в проёме небес был виден только фрагмент громадного клыка, а за ним сиял неземным светом тёмно-синий, ужасающе похожий на человеческий глаз Кабана. Пред этим взором в душе моей не осталось места для любых чувств. Я смотрел на него с холодной отстранённостью, как смотрят учёные на затмение небесных светил, отмечая все детали происходящего.

Хрюкающий рёв, похоже, тоже достиг своей высшей точки и уже не усиливался — или же уши мои более не чувствовали этого. Глаз Кабана ужасающе медленно мигнул, и на середине этого моргания, когда веко уже открывало тёмно-синий зрак, в межпространственную дыру на небе просунулось новое чудовищное рыло. Он было несравнимо меньше вселенски огромного Кабана и всё же было исполинским в сравнении с предметами земного пейзажа.

Принюхивающийся морщащийся пятак покрутился в стороны и, наконец, упёрся в кладбище, зависнув над ним невообразимой розовой громадой в несколько миль шириной. Пасть под ним издала новый хрюкающий рёв, от которого затряслась земля. Затем раздался омерзительный хлюпающий звук и над кладбищем из земли вдруг потянулись тонкие чёрные колеблющиеся нити. Иногда они рвались и падали вниз, извивались, словно стараясь ускользнуть от всасывающей их свиной пасти, но тщетно. Громадный свин из армии Кабана, чуть ли не одобрительно взиравшего с небес на эту трапезу, уверенно и, кажется даже с удовольствием поглощал чёрную аморфную скверну, пропитавшую кладбище Ривентары.

В то время я даже не задумывался, что произойдёт после того, как он поглотит потустороннюю аморфную плоть. Удовлетворится ли ею или же обратит своё внимание на прочих? В компании со своими неисчислимыми собратьями ему не составит труда очистить мир от всего живого, не встретив никакого сопротивления. И всё это воспринималось мною как естественный порядок вещей.

Однако было похоже, что чудовищный гость из вселенских бездн не имел подобного намерения. Когда последние капли дико извивающейся аморфной субстанции пропали в пасти свиньи, над кладбищем раздалась громоподобная отрыжка чудовища, явно довольного содеянным. Ещё немного покрутив рылом, словно вынюхивая, не осталось ли внизу ещё немного чёрной скверны, свинья фыркнула, отчего на погосте повалилось несколько памятников, а деревья согнулись как тростинки. Словно попрощавшись таким образом, она отступила назад, в небесное мерцание и вскоре пропала из виду на фоне всё ещё взиравшего в мир ока Кабана.

Вместе с её исчезновением область межпространственной дыры стала понемногу уменьшаться, и вскоре она вновь ужалась до сравнительно небольшого пятна над головой, в котором всё так же виднелась часть уже не помещающегося в ней глаза Кабана. Но это был ещё не конец.

Территория кладбища внезапно огласилась удивлённым визгом, на сей раз исходившим из глоток вполне земных свиней. За всем происходящим я как-то позабыл, что на покинутом нами погосте ещё оставалось с десяток питомцев монастыря святого Антония, не пожелавших оставить поле боя с аморфным отродьем. Визит громадной свиньи, похоже, нисколько не повредил им, раз уж они были в силах столь громко вопить на все голоса.

И было отчего. Удивлённо крутя головами и перебирая лишившимися опоры копытцами, они неспешно возносились над кладбищем в сторону уменьшающейся дыры в небе, откуда продолжал взирать чудовищный глаз. Прежде чем они, уменьшившись до исчезающе малых точек, пропали в смыкающейся дыре, в лучах вновь вернувшегося солнца, я успел насчитать одиннадцать свиней, неведомой силой возносящихся ввысь — на одну меньше чем вышло из города вместе с нашим отрядом.

— Он берёт их на небо… — потрясённо прошептал де Мюрэ. — Вот значит, как это бывает… Хвала Господу, за то, что уберёг нас от напасти — и забормотал какую-то молитву святому Антонию.

Тем временем дыра в небесах схлопнулась, поглотив вознёсшихся свиней, и над кладбищем вновь сияло летнее солнце на очистившемся от облаков небе. В вернувшемся спокойствии ничто не напоминало о происходивших недавно разрушительных чудесах, кроме нескольких покосившихся памятников. Я бросил вопросительный взгляд на епископа и тот, без слов поняв меня, кивнул.

— Да. Теперь там безопасно… надеюсь. Надо закончить то, за чем мы сюда пришли.

Как бы в ответ на это со стороны кладбища донёсся глухой звук падения чего-то тяжёлого и негодующий визг. Многострадальный памятник несчастного торговца тканями свалился наземь, едва не придавив Дигитора, неясным образом избежавшего вознесения и всё это время, похоже, продолжавшего его подкапывать среди творящегося хаоса.

Подобрав брошенный молот, я стал сбивать богохульную надпись с гранита, епископ же пошёл собирать разбежавшихся людей. Поросёнок крутился рядом, явно довольный проделанной работой и уже без всякой ненависти обнюхивал землю. Похоже, кладбище избавилось от чёрной аморфной скверны, хотя то, как это было проделано, мало походило на привычные экзорциции и вряд ли могло заслужить одобрение церкви. Впрочем, единственный её представитель здесь, епископ де Мюрэ, был вполне доволен результатом. Неполная дюжина монастырских свиней была вполне приемлемой жертвой за избавление кладбища от потусторонней скверны, заставлявшей покойников подниматься из могил и творить нечестивое в городе и окрестностях.

И хотя свинья из великого воинства Кабана без остатка поглотила мерзостную аморфную плоть, пропитавшую землю погоста, для людей ещё оставалось немало работы. Надлежало уничтожить все богохульные памятники, скульптуры и надгробия, особое внимание уделяя надписям, содержащим скрытый призыв потусторонней твари, дабы для той не осталось ни единой зацепки если не в нашем несовершенном мире, то, по крайней мере, на ривентарском кладбище.

Вечером в кладбищенской часовне епископ Фрелан де Мюрэ свершил панихиду, завершившуюся большим очищающим богослужением. И вот, впервые за два года мёртвые перестали выбираться из могил, и кладбище успокоилось, погрузившись в тихую задумчивость былых лет.

В течение нескольких последующих недель все надгробия работы Орканьи были разрушены, плиты и статуи выкопаны, а обломки вывезены за город. Мрамор пережгли на известь, гранит истолкли в мелкое крошево, присыпав им дороги, чтобы те не развозило под дождями.

На место прежних богатые семейства установили новые статуи, заказав их у проверенных камнерезов, бедняки воткнули в могилы простые кресты. Землю у могил, из которых выбирались мертвецы, выровняли. Дом могильщика сровняли с землёй, после того как в него наведались учёные монахи из Перигонского аббатства. Они тщательно обыскали дом, собрав все остававшиеся там бумаги прежнего жильца, после чего сообщили рабочим, что опасности нет и можно спокойно приступать к делу.

В Ривентару осторожно потянулись бежавшие из неё жители, прослышав, что кладбище больше не исторгает мертвецов. Казначей городской управы выплатил мне определённое городским советом вознаграждение, правда дожидаться этого пришлось целый месяц, ибо советники всё ещё опасались, что скверна изгнана не полностью и мёртвые всего лишь ждут подходящего момента, чтобы вновь восстать из могил, сея ужас среди жителей города.

К счастью эти опасения не оправдались. За время ожидания выплаты я успел ещё пару раз посетить Перигонское аббатство, уже без всякой спешки знакомясь с сокровищами его библиотеки. Впрочем, тамошние книги лишь подтвердили рассказ епископа де Мюрэ о том, что же произошло на кладбище.

Мирными летними вечерами мы сидели в его уютной келье, и беседовали на разные темы. Не видя смысла что-то скрывать от меня, епископ ответил на мои вопросы, не вдаваясь в ненужные подробности, но вполне доходчиво.

Разумеется, он знал о существовании в Аверуани тайного поклонения Сфатликлпп, однако не предполагал, что это может привести к подобным последствиям. Небольшой еретический культ давно исчезнувшей из нашего мира сущности, приверженцы которого собирались в забытых богом чащобах и древних руинах, не считали опасным и даже не пытались искоренять как слишком малозначимый, поиск же еретиков был делом сложным и утомительным. Сама древняя сущность тоже никак не проявляла себя, будучи давно и надёжно упрятана гиперборейским чародеем Эйбоном в не имеющую выхода ёмкость и, следовательно, тоже не представляла опасности. Не то однако было с её аморфными отродьями, коих Падшая Мудрость успела породить в достаточных количествах, чтобы те могли периодически выбираться из неведомых глубин мира на некий призыв.

Берто Орканья, очевидно, каким-то образом прознал о возможности такого призывания. Его необычайное умение скульптора, по всей видимости обретённое не без помощи тёмных сил, позволило ему обзавестись подходящей работой при кладбище, позволявшей без помех на глазах у всех творить своё скрытое кощунство, да ещё и удостоиться звания выдающегося камнереза, востребованного самыми богатыми и капризными клиентами, заказы коих он выполнял с величайшей искусностью. Увы, целью его было отнюдь не прославление Господа и не сохранение светлой памяти об усопших.

Та, чьё имя — Непристойность, посредством своих отродий дала ему злую мудрость и потустороннюю искусность. Возможно, что и литании к себе она также надиктовывала ему, ибо не в человечьих силах сотворить столь искусные и богохульные стихи, кои могли быть прочитаны тремя различными способами. Наверняка Падшая Мудрость направляла и его резец, когда он создавал свои двусмысленные скульптуры. А вся совокупность памятников, надгробий и надписей, установленных на кладбище сливалась в единую богохульную симфонию, каждый новый камень которой приближал пришествие аморфного отродья. Последний памятник, установленный с некоторым запозданием, благодаря долгой жизни несчастного торговца тканями, завершил эту композицию, открыв путь отродью Сфатликлпп на землю, но ещё до того совокупность прочих кощунственных надгробий вызвала постоянно нарастающее беспокойство мёртвых, чей покой был нарушен нечестивой похотью потусторонней твари, угнездившейся в кладбищенской земле.

По счастью в монастыре были осведомлены о ней и её отродьях, хоть и полагали её появление крайне маловероятным по причинам, описанным выше. Способ же борьбы с нею в очередной раз подтвердил великое изречение Парацельса о лечении подобного подобным.

Святой Антоний, покровитель монастыря, в бытность свою претерпел немало искушений от бесчисленных врагов человеческих, сумев, однако, с честью вынести все обрушившиеся на него испытания. За то Господом нашим была дарована ему частица сути Истинного огня, нематериальной, как все Его дары, но дающей его держателю возможность противостоять ужасающим порождениям потустороннего. Огнь сей доступен для знающих людей, и получить его несложно из обычных земных растений, но пользоваться им следует с величайшей осторожностью, ибо мощь его невообразима. Хранимый в монастырях святого Антония, он воздействует на то, что находится за пределами разума, исцеляя поражённых и изгоняя пришлых демонов. При соблюдении определённых условий он может даже открывать путь многомощным созданиям, обитающим за пределами реального, кои вселяют ужас даже в низвергнутых Господом демонов ада.

Живущие за пределами звёзд, они мало интересуются земными делами, слишком ничтожными для их масштабов, однако часто конфликтуют меж собой и в таких случаях готовы свершить что угодно, лишь бы навредить сопернику. Никогда не знаешь, что за создание откликнется на подобный зов и что за этим воспоследует. В этот раз, однако, епископ догадывался, что отзовётся на его призыв, ибо здесь сошлись сразу несколько обстоятельств.

Свиньи, коих людские предания неизменно представляли как воплощение страстей и похоти, ненасытности и разврата издревле были ненавистны Сфатликлпп, в гордыне своей полагавшей себя матерью любого сладострастия и алчности. Но задолго до её рождения, в зазвёздном мире уже существовал тот, для кого её амбиции были всего лишь мелкой докукой — Кабан, известный также под именем Сайити. Суть его непостижима и может быть воспринята лишь отчасти по сопутствующим ему явлениям, каждое из которых само по себе имеет поистине вселенские масштабы, неосягаемые слабым людским разумением.

И всё же Кабан не пренебрегает и самыми малыми своими сородичами, являясь им на помощь, особенно если те вступили в конфликт с кем-то из его соперников. Именно это и произошло на кладбище Ривентары, когда свиньи святого Антония, подталкиваемые извечной ненавистью к аморфным отродьям Сфатликлпп, посягающим на саму суть земного сладострастия и алчности, вступили с ними в сражение — с ними и с памятниками, призывавшими эти отродья в мир, нарушая естественный ход вещей.

Жидкий огонь святого Антония, фиал с которым разбился о богохульную каменную надпись с литанией Сфатликлпп, соединившись с эманациями свиной ненависти, направленной против аморфной твари, являвшейся их извечным противником на поле духовного плана, как раз и выполнил единственно верную работу по призыву величайшей сущности зазвёздного мира. Достало всего лишь одной свиной сущности из бесчисленной армии Кабана, чтобы без остатка поглотить проявившуюся на земном плане аморфную тварь, куда более слабую и неразумную чем её заживо похороненная мать.

Вознесение же свиней, отважно сражавшихся с чёрным отродьем, вероятно стало своеобразным знаком милости со стороны их потустороннего повелителя. Наверняка они уже присоединились к его армии и теперь попирают копытами непокорные звёзды. Лишь поросёнок Дигитор по какой-то случайности не удостоился подобной чести и теперь резвился у наших ног, выпрашивая у епископа сладкие фиги.

— Мал был наверное, — говорил де Мюрэ, щекоча того за ухом и посмеиваясь. — Зато ретив неимоверно. Копал за пятерых, памятник уронил. Будешь за это зваться Осса Дигитор*, — и вновь потрепал его по холке, отчего тот благодарственно визгнул.

* Оssa Digitor — Копатель костей (лат.).

— Магистр, — произнёс епископ, обращаясь уже ко мне. — Не согласитесь ли вы принять в подарок это милое создание? После всего, что случилось, мне было бы неприятно знать, что его ждёт та же участь что и прочих его собратьев. Я вижу, как он привязался к вам и потому готов отдать его с тем условием, что он останется у вас на правах домашнего питомца. Свиньи — животные смышлёные и смелые, да вы и сами наверняка знаете, каким вещам их можно обучить. Как вам такое предложение?

— Неожиданно, но любопытно, — ответил я, в самом деле несколько удивлённый таким презентом. — Впрочем, не вижу причин отказываться. Лишь бы малыш был согласен.

— О, не волнуйтесь, — ответил тот. — Он в вас души не чает и вполне самостоятелен. Верно я говорю? — поинтересовался де Мюрэ у поросёнка.

Тот, разумеется, не ответил, занятый поеданием выпрошенного лакомства. Иногда он косился на нас и тогда на его умной мордочке сиял неземным светом тёмно-синий глаз, поразительно схожий с человеческим.

Примечание копииста

Помимо самого опуса, повествующего о сём примечательном случае, известно также, что к нему прилагался список нечестивых надгробий ривентарского кладбища, выполненный магистром Винцентом Ле Тюрби с описаниями оных, ставших причиной буйства мёртвых и того что за ним воспоследовало. Список сей, однако отсутствует в настоящей копии, однако нельзя исключать, что он не будет найден впоследствии.

Июль 2021