Далекое будущее, человечество стремительно колонизирует планеты и звездные системы, все увлеченней отдаляясь от федерального центра и все яростней сцепляясь в битвах за ресурсы, превосходство и высшие идеи, которые у каждого свои. Очередные пафосные переговоры о мире, репарациях и взаимных долгах прерывает подплывший к обзорному окну труп, облаченный в ту же форму, что и выступавший бонза. Грандиозный скандал должна погасить, заодно разобравшись, кого, собственно, убили и почему, федеральный офицер Рикэннон Цо, в помощь которой придан культурный антрополог Михаил Замошский.

Ася Михеева не единственная, но пожалуй, лучшая в этико-психологической фантастике. В ее повестях с нереальным упорством проверяются на разрыв, сжатие и излом человеческие, слишком человеческие черты, как личные, так и свойственные семьям, кланам и народам. Получается сильно, подлинно и очень интересно. «Восьмой ангел», помимо прочего, удачно сочетает твердую, пусть и гуманитарную, научно-фантастическую составляющую с классической детективной интригой. Многие авторы пробовали и пробуют, немногим удается обойтись без инопланетных роялей по кустам и выстреливших невпопад бластеров на стенах. Михеева бережно и мастерски сочетает олдскульный подход с актуальными мотивами. Выходит замечательно. Жаль, что мало.

Тара — легендарная планета, богатая замысловатыми русско-ирландскими традициями, развесистым фольклором, навороченной орбитальной группировкой, отчаянными понтами типа платиновых лестниц и мрачными особенностями: например, она выжжена давней войной и почти необитаема. Но тариены, как и положено носителям старательно придуманного ими русско-ирландского духа, упрямы и патриотичны: они всегда возвращаются.

«Тара» — откровенно олдскульный сборник (речь об электронном издании 2016 года). Заглавная повесть составлена из слабо связанных между собой изящных новелл, элегантно сочетающих подходы гуманистической советской фантастики золотого периода 60-х с сюжетным и эмоциональным разнообразием фантастики англоамериканской — уже ее золотого периода, случившегося полутора десятками лет ранее. Самостоятельные рассказы сборника тяготеют к рафинированной чистоте жанра: за триллером про телепатов следует замаскированная под бытовую мистику история любви, совершенно, кстати, реалистическая, а замыкает книжку абсолютно стивенкинговская рокнролльная история, красивая и ладная. Михеева умеет много и по-разному — держась при этом спокойного суховатого стиля и слога.

Высокий стандарт той самой НФ, которую мы когда-то полюбили и ищем до сих пор, короче говоря. Рекомендую.

Парадоксы времени и пространства лишают полет к звездам в стандартном варианте смысла: космонавты вернутся на давно забывшую их планету, да и сами одичают за годы пути. Нестандартный вариант: на Земле проходит пятилетка, на корабле — сотни лет, — удобней, но сработает, лишь если экипаж будет огромным, самовоспроизводящимся, способным делиться, выживать и эволюционировать как в закрытом пространстве, так и на колонизируемых планетах — и если каждый член экипаже будет подчинен жесткой родовой иерархии, заставляющей его быть кровно ответственным за нескольких родственников. Это даст шанс отдельным героям, выхваченным из столетий пути, уцелеть в межпланетных казармах и бараках, гладиаторских боях, анти-Армагеддоне терраформирования, политических интригах и, собственно, грандиозном и беспощадном социальном эксперименте, растянувшемся на галактики и поколения.

Повесть Аси Михеевой сложена из нескольких частей, не совпадающих ни сюжетом, ни героями, ни даже тональностью: за время пути любые Белки и Стрелки неизбежно должны были подрасти, наплодить стаи, сбить их в собачьи острова и империи, вместе с которыми и сгинуть. Только Михеева пишет не про собак, а про людей, поставленных в нелюдские обстоятельства, однако ж умудряющихся мечтать, радоваться и побеждать. Автор весьма убедителен, несмотря на то, что работает точечными ударами: повествование трамбуется и заглавным концептом, и удивительной расточительностью Михеевой, которая укладывает в два десятка страниц фабулу толстенького НФ или YA-романа (все-таки не зря эти коротенькие аббревиатуры в традиционной раскладке клавиатуры совпадают). Читатель «Социального эксперимента» получает четыре богатых полноценных истории (плюс кустик не менее коротких и не менее важных прелюдий), вбитых в один флакон коротенькой повести. Это, к счастью, не схематизм, а лапидарность мастера, рассчитывающего на подготовленную аудиторию и предпочитающего не растягивать повествовательную линию, а показывать ее в поперечном разрезе: умному достаточно.

Я не особо умный, мне не хватило. Пошел другую повесть Михеевой читать.

Непрямой сиквел великолепного романа, принципиально лишенный автором большинства его (первого романа) достоинств. Широкому читателю фантастики он должен понравиться даже больше.

Крепкая жесткая повесть про взросление в удушливой провинции. Блестящая работа на уже отыгранную в «Друге апреле» тему. Тема вечная, кто спорит, и книги очень разные, при этом «Мертвец» просто хорош и местами адски смешон (судя по паре повторяющихся кусков, еще и недоредактирован), а «Друг апрель» ошеломителен.

Цитата: «- Сарапульцева, — сказал он, — вы злая и разнузданная женщина. Вам бы в МЧС работать».

Немногие знают, что Юра Баранкин вырос не в муравья или бабочку, а в дико самоуверенного тролля с комплексом Наполеона. Валерий Медведев лет сорок назад написал про него повесть «Сверхприключения сверхкосмонавта», а Эдуард Веркин сильно позже сделал невольный римейк – хотя, скорее всего, считал, что делает «Повелителя мух» в юмористическом изводе и в более-менее кирбулычевской реальности. Забавно, ловко, необязательно.

Аксен живет на костромском разъезде Ломы, где станция давно сгорела, а почти все население разбежалось. Осталась семья отмороженных вконец упырей – так Аксен давно и вслух зовет спившуюся мать, старшего брата, исчерпывающе описываемого строчкой «припадочный малый, придурок и вор», и приблудившегося ушлого дядьку, склонного к философствованиям и изощренным аферам. Аксен тоже давно сбежал бы, но надо заботиться и ждать. Заботиться о вечно голодном братце, живущем мечтой о приставке «Соньке», а ждать — пока вернется Ульяна. Не то чтобы первая любовь, а просто более-менее вся жизнь Аксена, которая тщательно и обоюдно выстраивалась с детсадика, преимущественно лютыми методами, — а потом вдруг кончилась.

Веркин – единственный известный мне панчер современной русской литературы. Разминается он на коммерчески успешных фантастике, приключениях да ужасах, имеющих широкий круг юных поклонников, а всерьез работает редкими, но убийственными текстами, которые действуют на читателя, как поставленный удар в подбородок: голова ясная, мысли светлые, а руки-ноги висят ленточками — и двинуться невозможно.

Книгу про пацана, который знает наизусть все проходящие поезда и окрестные леса, кормится наловленной рыбой и краденой тушенкой, читает только старые журналы, выброшенные немыми на полустанках, проходит по улице соседнего города, вырубая всех встречных в возрасте от шестнадцати до двадцати, чуть не топится от безуспешных (и дико смешных) попыток придумать подарок девочке, бросает школу в связи с отсутствием ботинок – но каждый день приходит за десять километров к школе, чтобы встретить и проводить Ульяну, — эту книгу можно пересказывать по-разному. Как чернуху про свинцовые мерзости люмпенской жизни (и тема свинца богато представлена в тексте), как грустную историю первой любви (максима про то, что первая любовь не бывает счастливой, естественно, приложена), как приключения невеселого трикстера в стране жуликов и воров (схемы преступлений и наказаний в наличии), как гимн подростковой стойкости, кующей победу из совершенно негодного материала (ковка и ударная техника в богатом ассортименте), как ловкое упражнение в композиционной изощренности (с персональным приветом чеховскому ружью) или как вдохновенный римейк поэмы Эдгара По «Ворон» (неназойливой искоркой пронизавшей всю ткань повествования). Я бы сказал, что «Друг апрель», при всей его истовой злободневности и настоящести, что ли, остается историей на вечную тему любви и бедности, к которой добавили гордость, совершенно невыносимую и необходимую. И оказалось, что вопреки Бернсу, любовь-то с бедностью сосуществовать могут, а вот гордость сшибает эту пару то вместе, то поврозь. И читателю остается надеяться, что кто-то сумеет подняться. И верить, что так бывает.

Я не уверен, что многие бестселлеры и премиальные книги последних лет буду кому-то интересны лет через пять-десять. В Веркине я уверен.

В этом году «Эксмо» запустило персональную серию Веркина и переиздало в ней роман «Друг апрель». Это радует и вселяет надежду.

Просто цитата:

«В четвертом классе она получила четверку по математике. Случайно. Ошиблась. До этого одни пятерки, а тут вдруг вот. Нет, дома ее не ругали, ей самой было неприятно. Четверка. Они шагали домой после уроков, и она плакала. А он никак не мог ее успокоить. Никак-никак. (…) Даже приключения Чугуна не помогали, она все плакала и плакала, глаза стали красными, он даже испугался, что они у нее лопнут. Тогда он попросил дневник.

Она перепугалась, решила, что он хочет четверку переправить, но Иван заверил, что ничего подобного не случится, все будет абсолютно законно. Давай дневник — и иди домой, ждать.

Что ей было делать? Она отдала дневник.

Он отправился к дому математички. По пути заглянул к бабушке. Бабушка спала, его не заметила. И хорошо, иначе бы спрашивать начала.

Дом у математички был хороший, но старый, деревянный. Высокий забор, красивые ворота. Он вежливо постучал, его вежливо впустили, предложили чаю. Он вежливо отказался и предложил разобраться с недоразумением. Математичка не поняла, с каким. Он продемонстрировал дневник, сказал, что надо переправить четверку на пятерку и все, инцидент будет исчерпан. Математичка, разумеется, отказалась. Если Ульяна хочет, она вполне может четверку потом переправить, это вполне допустимо. Екатерина Васильевна, вы не понимаете ситуации, улыбнулся Иван. Вы должны исправить именно эту четверку и именно сейчас. Екатерина Васильевна мягко отказалась, сказала, что она такое видывала, она педагог с опытом.

Он сказал, что ему очень жаль, но другого выхода у него нет. Екатерина Васильевна дала понять, что больше его не задерживает, ей еще сегодня тетради проверять. Он откланялся.

А через минуту с улицы послышался крик. Кричала соседка Екатерины Васильевны. Математичка выбежала на улицу и села, хорошо скамейка подвернулась.

Он прибил левую ладонь к воротам. Гвоздем.

Когда математичка немного отдышалась, он поинтересовался — не пересмотрела ли она свою позицию по вопросам успеваемости. Если не пересмотрела, то он готов простоять тут сколько потребуется, хоть до послезавтрашнего утра.

Четверка в дневнике была немедленно заменена на пятерку.

Он выдрал гвоздь кусачками, замазал рану живицей — бабушка пользовала ею суставы, пожелал Екатерине Васильевне успехов в педагогической деятельности и отправился к ней. Продемонстрировал изменения в дневнике, сказал, что Екатерина Васильевна очень раскаялась в своем поступке и впредь взялась так не поступать.

И весь вечер они сидели, смотрели мультики и ели сладкую кукурузу из банки. Уже ночью, когда они возвращались домой, он почувствовал, что рука заболела.

Впрочем, заражения крови не случилось.»

Стыдноватая заказуха, старательный до вульгарности пересказ газетных вырезок и лекций нескольких наблюдателей. Даже главы, написанные от себя и от души (например, про Крапивина), потрясают плоским профилем и обилием фактических ошибок. По факту книга смотрится как солидный альманах к юбилею одной местной фирмы, типа подарок пацанов родному городу. К литературе и Иванову, которого мы любим, отношения не имеет. Негоже лилиям прясть ©

Книгу я прочитал в детстве, перечитывал раз пять — и буду еще. Она очень классная и очень современная. Не только потому, что главный герой — тролль примерно 90-го уровня, но и потому, что помимо ладного сюжета, убойного слога и шикарных диалогов содержит массу прикладных советов и подсказок, необходимых каждому. Например:

«Мне нравится, когда меня ругают люди, которые мне не нравятся.

Вот когда меня ругает Елизавета Максимовна, наша классная руководительница, мне как будто даже щекотно. Потому что она мне не нравится.

Если Вика Данилова – мне всегда смешно. Я ее терпеть не могу. Она староста.

Только когда ругают папа и мама, выходит как-то непонятно. Я их люблю, но все их слова уже наизусть выучил. Поэтому получается не смешно и не обидно.

А если бы меня выругал какой-нибудь фашист, я бы, наверное, на небо залез от радости.»

В начале 80-х эта книга была мегабестселлером в Татарстане. Еще бы: вдруг через четверть века после официальной смерти жанра «лейтенант госбезопасности против шпионов и вредителей» на всех книжных прилавках появляется детектив с мощным мистическим душком, действие которого к тому же происходит в Казани и окрестностях. 30-е годы, красавчики из НКВД ловят несимпатичных шпионов, а те сквозь стены проходят и опознаются только по гигантскому камню в перстне. Потом, конечно, выясняется, что никакой мистики нет, а есть сплошной диамат с истматом — да поздно, обоих уже повязали.

Сейчас перечитывать это невозможно. Я пытался недавно и умер на третьей, что ли, странице, что-то типа: «- Мильтон? — угрожающе прохрипел бородатый, наставив пистолет на Ильдара».

Копец, в общем. Но бошки деткам сносило на раз.

Благодарная память детства и заставляет поставить высокую оценку Реально-то два с плюсиком. Простите старика.

Пурга, пришедшая с океана, накрыла обожаемый автором и героями город Петропавловск-Камчатский. Сугробы по второй этаж, дубак, да еще авария на подстанции – чем не повод считать каникулы испорченными? Да ничем. Герои повести, преимущественно школьники при посильном участии (вернее, помешивании) взрослых, закручивают изощренную интригу с осадами снежных крепостей, гонками на сноубордах, многофункциональным использованием свечей, метанием ножей, вызыванием духов, цитированием Дюма-пэра в оригинале и хроник Крымской войны на старославянском, любовями, изменами, черепами, лирическими пылесосами и, главное, поисками клада адмирала Прайса, который полтора века назад хотел взять Петропавловск, а вместо этого сам многое здесь оставил – и себя в том числе.

Я не устану повторять, что Калмыков – лучший российский сказочник, причем не только в современном зачете. «Клад» — его четвертая повесть, четвертая роскошная и первая несказочная – по формальным признакам. Приключенческий сюжет подчеркнуто реалистичен, герои – реальные такие пацаны, девчонки и тети-дяди: как всегда у Калмыкова, горластые, рукастые, дерзкие и преимущественно добрые, даже если враги. Но не с последним обстоятельством связан откровенно сказочный все-таки строй «Клада», и не с тем, что действие повести происходит не совсем в наши дни: «Китайский язык в школе ещё не был обязательным. К мобильным гаджетам народ уже охладел, а телепатическая сеть ещё не появилась. Две Корейские республики уже решили объединиться, а Россия с Украиной ещё нет. ВИА «Краш-синдром» переживал свой ренессанс, а «Сахар крови три и девять» ещё только набирал популярность. Фиджинсы в школу носить не разрешали (потом-то разрешили, когда мода уже прошла). Вот такие неоднозначные времена, если это вообще имеет значение.»

Не имеет, конечно – все равно получилось «здесь и сейчас», очень свое и очень наше. Это, как ни странно, касается и исторического пласта, который играет в повести ключевую роль и представлен очень обстоятельно, при этом легко и остроумно – хотя, казалось, рассказать о жестокой осаде Петропавловска англо-французской эскадрой таким тоном, не срываясь в постыдную легковесность либо заскорузлую батальщину, невозможно. Калмыков смог. Потому что, с одной стороны, гений, с другой – уже вполне квалифицированный спец по Тихоокеанской кампании 1854 года: Калмыков копал материалы для ретроспективной линии «Клада» лет пять и копает до сих пор (см, например, его блог и отдельные публикации в научных сборниках). История осады вписывается в приключения «здесь и сейчас» идеально. И, кстати, давно я не видел так классно иллюстрированной книги, спасибо Анне Староверовой и Денису Лопатину (хотя исходный вариант обложки был бы куда более уместным).

В свое время я писал (под невероятным псевдонимом) про огромное достоинство «Ветерана Куликовской битвы» как хулиганского, но очень точного документа времени и места действия (поздняя перестройка, Ирбит Свердловской области). «Клад» является таким же обаятельно разудалым документом нашего нынешнего места и времени, в котором хочется жить – и в котором живут сегодня пацаны-девчонки, а также их родители, тыдытырыты, фью, — счастливо и трудно, с драками и обнимашками, вопреки всему и с малой помощью друзей, — нормально, в общем, правильно, весело и долго. И будут жить. И клад найдут.

Огромная ценность по нашим временам, между прочим.

(Отзыв с работающими ссылками доступен в АК: http://fantlab.ru/blogarticle31853 )

1999 год, канун второй чеченской войны. Нелегал СВР Пако Аррайя, давно ведущий непростую, но интересную жизнь манхэттенского туроператора для миллионеров, получает задание Москвы прибыть в Лондон под видом законспирированного ЦРУшника и размотать местную сеть, вербующую в местных мечетях моджахедов для Кавказа. На пятый день операции Пако и его старого дружка из Леса берут в заложники неизвестные со стволами. Так начинается первая книга дилогии — «Туман Лондонистана».

Двенадцать лет спустя Пако, счастливо забывшего давнюю лондонскую операцию, срочно выдергивает на московский ковер московский начальник – чтобы сообщить: один из офицеров СВР только что бежал в Британию, где, скорее всего, попытается продаться MI5. Со всеми секретами, понятно. На беду именно этот офицер в 99-м работал в лондонской резидентуре и был единственным, кто знает о существовании Пако – а стало быть, сдаст его если не первым, то вторым делом. Аррайе надо немедленно захлопнуть за собой американскую дверь, за которой останутся любимые жена-сын-теща (не подозревающие, кто таков глава семейства на самом деле), смысл жизни и, в общем-то, вся жизнь как таковая. Пако, пацифист и веган, от отчаяния предлагает второй вариант – лично отправиться в Лондон, найти предполагаемого приятеля и как-то гарантировать его молчание. Так начинается вторая книга, «Страстная пятница».

Цикл Сергея Костина с самого начала был уникальным для отечественной литературы явлением: столь правдоподобного, хорошо прописанного и обаятельного шпионского романа у нас не было и, боюсь, не будет. Доброжелательная компетентность и, не побоюсь этого слова, гуманизм (вернее, побоюсь, но повторю с уточнением: воинствующий гуманизм) редкие птицы на наших небесах, а уж в литературе, тем более рассказывающей о спецслужбах, вообще фрукты небывалые. Но Костину удается держать планку с маркой: читатель верит Аррайе и в Аррайю, оказавшегося в очередной непростой ситуации. Каждая книга про совестливого нелегала сочетает острый сюжет с изрядной суммой этических головоломок, не забывая про естественный для шпионского триллера этнографический компонент. Аррайя решал задачки, связанные с выживанием и выцарапыванием информации во Франции, Афганистане, Индии и Эстонии. Теперь настал черед Англии, которая для российского истеблишмента давно стала обетованной набережной и родовой травмой фермой.

Введение героя с той стороны пруда (как англосаксы называют разделяющую их Атлантику) запускает мощный механизм остранения, который выводится на долби-уровень двухчастевой структурой книги. За двенадцать лет, разделяющих действие частей дилогии, мир изменился изрядно – и Костин позволяет остро ощутить эту разницу. Если первая часть является классической приключенческой драмой физических столкновений, то вторая оказывается нейролингвистическим технотриллером, гимном тотальной прослушке, айфоновой эквилибристике и силиконовым маскарадам, которые позволяют павуку-агенту за полдня охватить невидимой сетью весь Лондон, не показываясь на глаза ни одной из зацепленных мух.

Дилогию «По ту сторону пруда», таким образом, можно считать годным пособием по прикладной социологии с антропологией на этапе техпереворота. Впрочем, при чем тут пособия. «По ту сторону пруда» — роскошный триллер, какие умеет делать только Костин. Потому что он про людей, а не про политику, гаджеты или шпионов.

Очень рекомендую.

Молодой англичанин Уайетт – синоптик, фанатичный исследователь ураганов и служащий на американской военной базе, которая из последних сил попирает берег карибского острова, стонущего под игом довольно людоедской диктатуры. Слетав в око очередного тайфуна, Уайетт вдруг ясно понимает, что ураган вопреки всем прогнозам и базовой теории слизнет к бабушке половину острова – а заодно и сто тысяч жизней. Беда в том, что прислушиваться к молодому специалисту не хочет ни руководство базы, ни диктатор, ни население: столица ждет не шторма, а штурма, который готовят горные партизаны.

Бэгли – классик английского триллера. Английский триллер я вообще-то люблю, а вот Бэгли умудрился прохлопать. А ведь автор незаурядный, изобретательный, местами беспощадный, чуткий к политическим веяниям, социальным сдвигам и смачным деталям, при этом стопроцентно коммерческий – самое летнее чтение, короче. Отдельной похвалы заслуживает умение автора закручивать интригу, совершенно не подтягивая детективную составляющую. Осталось выяснить, является ли это особенностью конкретного романа или всего многотомного наследия автора.

Выясним.

(Рецензия написана в мае 2013 года)

Харри Холе, полицейский инспектор, завязавший алкаш на грани перманентного штопора и единственный в Норвегии спец по серийным убийцам, которые вообще-то в Норвегии не водятся, обнаруживает, что последний тезис устарел. Водятся — и ежегодно встречают первый снегопад свежим трупом. Вернее, не трупом, а отрезанной женской головой или иной деталью, украшающей очередного снеговика у порога жертвы. Трупы Холе придется обнаружить — как и тот щемящий факт, что маньяк водится совсем рядом с ним.

«Снеговик» — седьмой роман цикла. Действие происходит на исторической родине героя и автора. Раньше инспектор Холе то и дело трудился за бугром, расследуя преступления против норвежскоподданых. Не столько из-за своих умений, сколько из-за того, что начальство по ряду причин не может ни терпеть его присутствия, ни уволить этого упертого алика и несчастного душегуба.

До того я читал лишь первый роман цикла, «Нетопырь», про австралийские злоключения Холе. Книга оказалась сильной, странной, не очень приятной и не слишком детективной — скорее, сумбурный триллер, бегающий по спирали и систематически срывающийся то в глум, то в чернуху. «Снеговик» и на этом фоне, и безотносительно — кунштюк из совсем другой категории. Это откровенно скандинавский роман — в смысле, очень социальный, весь в бытовых складочках и классовых неувязочках, как у Валё-Шеваль, просчитанный и развесистый, как у Ларссона, но (не хочу никого обидеть) сильно грамотней и мощней как детектив — с кучей ружей, каждое из которых пробивает стену в нужный момент и совершенно неожиданно для читателя.

К завершению первой трети я легко догадался, кто кого убивает и зачем, и пару страниц упивался снисходительным сочувствием к современным детективщикам, которые ваще ничо не умеют. А на третьей странице упоения автор ткнул меня, снисходительно сочувствующего, в эту самую догадку и поинтересовался: вот этот, да? Не, не угадал. И поволок, оглушенного, до следующей блистательной догадки — которых в итоге набралось штук пять. И, естественно, только последняя оказалась правильной — потому что автор так захотел. Вернее, счел нужным напомнить: первую главку внимательно читал? Теперь понял?

Теперь понял.

Несбё будет прочитан весь.

(Рецензия написана в 2011 году).

Хакерская пацанва из Китая шарашит заглавным вирусом несколько миллионов пользователей крупнейшей онлайн-игры — и в числе прочего глухо закриптовывает нелегальную базу данных, переданную русской мафии. Русская мафия начинает методично крошить виновных и попавших под руку — и в числе прочего ячейку «Аль-Каиды». Глава ячейки, в свою очередь, приступает к методичному крошению. Дорожка из трупов, расширяясь, тянется через континенты, чтобы завершиться гасиловом планетарного масштаба. По той же дорожке, рассыпаясь и смыкаясь, следует удивительная шобла из чокнутой семейки основателя игры (бывшего контрабандиста), его племянницы (африканского происхождения), пары шебутных китаянок (в том числе английской шпионки), пары хакеров (в том числе венгерского) и пары спецназовцев (в том числе русского). Они попробуют найти друг друга, понять, друг ли другу, и, возможно, спасти — возможно, не только друг друга. На самом деле это невозможно, но у шоблы может получиться.

Стивенсон опять написал книгу мечты, а Доброхотова-Майкова опять сделала гениальный перевод. В детстве такой роман вызвал бы у меня эндорфиновый передоз. И сейчас-то выручил лишь тот факт, что я более-менее представлял себе, чего можно ждать от Стивенсона. Представлял совсем не то. Reamde заметно проще, площе и попсовей, чем «Криптономикон» или «Ртуть». При желании роман даже можно считать наглым самоповтором либо авторским римейком «Лавины», переформатированной из киберпанка про как бы будущее в развесистый экшн как бы про настоящее. (Отдельный бонус отечественному читателю — спецназовец Соколов: столь уважительно и любовно выписанного русского супергероя не было, пожалуй, даже в отечественной беллетристике — чего уж про заграничную говорить).

Reamde простой и плоский в профиль, зато анфас необъятный — на каждого непредвзятого читателя найдется щупальце, которое этого читателя уцепит, утащит в тысячестраничную пучину — и выпустит мокрого, трясущегося и счастливого лишь в финале.

Пошел сушиться.

Рецензии не будет. Я просто сообщу, что в детстве читал у пермяка Давыдычева только «Ивана Семенова» — а теперь, после «Лелишны», укрепился в намерении прочитать всё, — и приведу первые строчки текста:

«Лёля Охлопкова, которую все называют Лёлишна, живёт в нашем доме — в третьем подъезде, на пятом этаже.

Ей одиннадцать лет.

Живёт она с дедушкой. Родители её умерли.

Хотели Лёлишну взять в детский дом, но дедушка сказал:

— Не выйдет.

И заплакал. Он ведь очень старенький, и ему совсем не хотелось оставаться одному.

Потом его хотели взять в дом для престарелых, но Лёлишна сказала:

— Не выйдет.

И не заплакала, потому что хотя и была маленькой, да ещё девочкой, но характер у неё был мужественный.

Она сказала дедушке:

— Пойдём-ка лучше купим мороженого.

Так они и сделали.

Сначала им стало весело, однако когда вернулись домой, дедушка опять чуть не заплакал.

— Ты только слушайся меня, — сказала Лёлишна, — и всё будет очень замечательно!

— Ладно, — ответил дедушка, — за меня не беспокойся. Я буду вести себя очень прекрасно.

Он выпил валерьяновых капель (тридцать четыре штуки), прилёг и заснул.

Лёлишна поцеловала его в лоб, вышла на балкон и расплакалась, хотя у неё был мужественный характер.

«Бедный дедушка, — подумала она. — Он ведь тоже сирота. У меня мамы и папы нет, и у него мамы и папы нет. Одни мы с ним остались».

Но долго переживать у неё не было возможности: некогда, забот много. Вряд ли кто из вас поймёт это, разве что некоторые девочки. А кто поймёт, тому и растолковывать не нужно.»

Очень рекомендую.

Метельной ночью 1910 года Урсула Тодд родилась мертвой, в детсадовском возрасте утонула, выпала из окна и умерла от «испанки», пережила ранний аборт, была забита до смерти мужем-кретином, так и не познав счастья материнства, застрелила Гитлера и была изрешечена штурмовиками, десяток лет спустя стала ближайшей подружкой Евы Браун, погибла при бомбежке Лондона, предпочла убить себя и дочку, чтобы не достаться наступающим на Берлин красным ордам, тихо умерла не дождавшейся счастья нестарой старушкой. Каждая смерть была настоящей, зачастую страшной, но не бесповоротной. Наоборот, она оказывалась поводом родиться заново — и жить, не помня прошлых жизней, но слепо шарахаясь от теней грядущего зла, которые убьют тебя и твоих близких. Значит, надо сделать все, чтобы не убили. Все, что можно и нельзя.

Аткинсон всегда отличала страсть к бытописательству, интерес к сшибке эпох и мерцающему режиму повествования. Ранний роман «Человеческий крокет» можно считать чуть ли не манифестом этих страсти-интереса-режима, однако и формально детективный цикл про Джексона Броуди был вполне показательным. «Жизнь после жизни» явно должна была стать вершиной на этом пути. К сожалению, не стала. И это очень странно.

Роман следует сразу куче трендов — и частному авторскому, и глобальному культурному (переживающему всплеск интереса к экзистенции на военном фоне), и локальному британскому. Эпохальная, фактурная и блистающая мелкой моторикой «Жизнь после жизни» гораздо кинематографичней счастливо (и неплохо) экранизированного «Джексона Броуди», но более всего напоминает не «День сурка» и не «Беги, Лола», а стопроцентно английские «Искупление» и «Зависит от времени» (называть «About Time» вслед за российскими прокатчиками «Бойфренд из будущего» мне не велят остатки совести). Проблема в том, что названные фильмы, да и всякие толковые сюжеты, ведут пусть к избитому, но выстраданному финалу. В романе Аткинсон избито многое, от персонажей до Великобритании, которая представлена вполне полноценным, пусть и не слишком добровольным, героем — книги, истории и жизни. Мысль «Мы и есть страна» продвигается через страницы романа с почти советским упорством и почти толстовской основательностью — при истовом соблюдении английских стандартов. Но финал романа просто съеден фабульным излишеством. Принцип «А теперь попробуем так» становится самодостаточным уже ко второй трети романа и далее торжествует упомянутым в тексте Уроборосом, тотально и безостановочно. Читатель восхищается, пугается, сострадает и ждет катарсиса. А катарсиса, тщательно подготовленного, кстати, не видать — он сожран вместе с хвостом, и чего там творится в темных желудочных безднах, поди знай.

Так обычно и бывает, конечно — что в жизни, что после жизни. Но от Аткинсон мы привыкли ждать более ясных финалов.

Сами виноваты, в принципе.

Помощник шерифа в техасском городке пользуется всеобщей любовью, доверием и сочувствием — потому что молоденький, симпатичный, добрый, глуповатый и со всеми пытается по-человечески, даже с алкашами и бродягами. Да еще сын уважаемого врача и невинный брат неприятного умника, напавшего на маленькую девочку, отсидевшего свое и нелепо погибшего. А молодому симпатяге, соображающему быстрее еще не изобретенных ЭВМ и читающему медицинские журналы на десяти языках, все труднее притворяться глупым добряком. Еще труднее удерживать желание отомстить. Местному воротиле за брата, взявшего на себя чужую вину, подружкам — за легкомыслие, а всему миру — за то, что с детства, с той самой девочки, будущий помощник шерифа никого не убивал.

Джим Томпсон считается классиком нуара, а изданный в 1952 году «Убийца внутри меня» — вершиной жанра. Правда, вершина оказалась заметной не сразу. Отчасти из-за беспрецедентной жесткости и жестокости сюжета, отчасти из-за репутации самого автора, убежденного левака и коммуниста, преследовавшегося маккартистами. Изданная в мягкой обложке книжка долгое время считалась стандартным палпом, потом Томпсон стал сценаристом Кубрика (назвавшего «Убийцу внутри меня» самой леденящей криминальной историей от первого лица), потом Берт Кеннеди сделал экранизацию со Стейси Кичем — и роман стал культовым у режиссеров и рокеров вроде Брюса Спрингстина. Массовым переизданием этого года (и российскому переводу тоже) книга тоже обязана экранизации с младшим Аффлеком в главной роли. Экранизация нашумела: половина критиков оживленно обсуждала состояние мозгов режиссера Уинтерботтома, плавно перешедшего от музыкального порно к садослэшерам, другая половина пыталась понять, что именно их шокировало: вдумчивый показ того, как женское лицо превращается в кровавую кашу, или то обстоятельство, что лицо принадлежит симпатичнейшей Джессике Альбе.

Вне зависимости от экранизаций следует признать, что роман силен, крепко сколочен и исторически бесценен. Поскольку, помимо прочего, разнообразно отражает эпоху послевоенного нуворишства и бродяжничества, вульгарного фрейдизма и азартной охоты на ведьм, а также загоняемого поглубже нервного напряжения, которая позднее вылилась в довольно разнообразные актуальности вроде массовой социопатии, серийных убийств, маршей мира и рок-н-ролла.

Другое дело, что триллер Томпсона слишком похож на другие триллеры и детективы. Не Чандлера с Кейном, на которых Томпсон оглянулся да пошел себе дальше, а на бесчисленных Чейзов, активно дравших у классика идеи, героев, сюжеты и диалоги. Но это уж не автор, конечно, виноват.

Короче, перечитывать «Убийцу внутри меня» будут немногие, но читать надо.

(Рецензия написана в 2010 году)

Середина 19-го века, Оренбург. В экспериментальной школе для киргиз-кайсацких детей, открытой Высочайшим повелением при Пограничной комиссии, учится мальчик, который выжил – наследник степных биев, вырезанных местным пугачевым на глазах у мальчика. Казахская родня пытается вырастить из юного бия волосатую руку в кармане Белого царя, силовые ведомства, курирующие школу, готовят туземным ученикам противоположную судьбу. А Ибрагим каждую ночь просыпается от повторения кошмара, стесняется побитой лишаем головы, зубрит русский с географией, молча разглядывает и слушает русских да татар — и мечтает возвести в степи город с белыми куполами, счастливыми жителями и совсем без убийц.

Симашко – мощный автор, не входящий в число однозначных классиков по недоразумению и подлости общественно-литературной ситуации. С другой стороны, какой еще судьбы было ждать историческому романисту по фамилии Шамис, который родился в Одессе, умер в Тель-Авиве, а всю творческую жизнь провел в Алма-Ате – и писал в основном про Восток, каковой ни массового, ни элитарного советского читателя особо не интересовал. Все равно обидно.

Работа в казахском издательстве и литжурнале гарантировала писателю почти что безотказный выход книжек, но накладывала понятные обязательства. Речь не только о том, что перевод Симашко подарил долгую счастливую жизнь русской версии трилогии Ильяса Есенберлина «Кочевники». (Примечательно, кстати, что в последнем казахстанском издании книги переводчик просто не указан. И, кстати — еще раз спасибо дорогому алмаатинскому камраду, который отыскал «Колокол» у букинистов – в сети его нет).

Книги Симашко распадаются на две группы – обязательную, про становление советской власти («Комиссар Джангильдин», «В черных песках»), и дозволенную – про досоветскую старину («Маздак», «Емшан», «Семирамида»). И вот эта дозволенность сегодня выглядит фантастической. Потому что Симашко раз за разом дозволял себе писать беспощадные и холодноватые хроники власти как смертельной болезни общества.

«Маздак» был просто антисоветским и контрреволюционным романом – тот факт, что автора никто не сдал и не принял, не столько удивляет, сколько наполняет уважением к читателям и опекунам литературного процесса (понятно, что провинциалам и нацквотам иногда позволялось чуть больше, но то ж чуть).

А вот «Колокол» удивляет. По формальным признакам это типовая поденщина для «ЖЗЛ» «о жизни и деятельности великого казахского просветителя Ибрая Алтынсарина» (цитата из аннотации). По существу это фирменный Симашко, относящийся одновременно к обеим группам и решительно не приспособленный для публикации в казенном жэзээле. Не положено было жэзээлам печатать экзистенциальные драмы о святых, на каждой странице преодолевающих соблазны – а Алтынсарин в «Колоколе» занимается именно этим, обнаруживая лукавый блеск то в дружеском объятьи, то в блеске злата, меда и погон. Ибрай не позволяет муллам прерывать школьные занятия, а миссионерам – крестить учеников, толкует тактические азы генералам-истерикам и чиновникам-шовинистам, терпеливо пишет объяснительные в связи с очередным доносом, из двух сцепившихся в сваре дядек выбирает третьего, спокойно выбивает копейки на народное образование, продает последнее имущество, чтобы построить школу (на которую все никак не выделятся казенные деньги) и содержать дочку умершего наставника – и каждый день бьет в колокол, объявляя всей степи начало урока, и неважно, что степь и город не торопятся на этот урок. Он все равно начнется.

Еще удивительнее, что «Колокол» — образцово антипостсоветский и удивительно актуальный именно сегодня роман. Одни дискуссии по национальному вопросу чего стоят: «Легче всего на русском чувстве общество остервенить. При этом так и смотри: кто больше об отечестве кричит, тот, значит, из кормушки больший кусок своровать хочет…. Весь капитал-то у них – любовь к отечеству. Как у женщин известного поведения. Построчно берут за эту любовь. Хуже не то, а что тема святая. Тут и честный человек слушает-слушает, да очумеет от их криков, туда же бросится. Что лучше для вора, когда все кричат и никто ничего не понимает.»

Симашко, ясное дело, не то что из своего 1981 года будущее предвосхитил – он просто вспомнил яркий кусок прошлого, и нам напомнил. В том числе подлинными цитатами, типа некролога из «Московских ведомостей»: «С кем из мужей древности сравнить почившего в славе Михаила Никифоровича Каткова? Лишь с витязями святорусскими, побивающими поганых татар. Ибо перо его, подобно копью святого Георгия, всегда было победоносно направлено против гидры мятежа, неверия и нигилизма. Где бы ни поднимала голову сия гидра: в лондонском ли «колокольном» тумане, в так званном «новом» ли суде, где оправдывают стреляющих в полицмейстеров стриженных «девиц», в варшавских ли «освободительных» притонах, на улицах ли «белокаменной» матушки-Москвы, где молодцы-патриоты дали славный урок «невинным» университетским башибузукам, в недавних ли орехово-зуевских стачечных безобразиях или во всемирной жидовско-масонской «Интернационалке», откуда направляются все эти подтачивающие крепость России действия, повсюду вставал на ее пути «Илья Муромец» нашей здоровой публицистики, и перед его разящим словом в страхе отступали враги».

Не забыть бы снова – что было и чем кончилось.

Чудовищно остроумный и образованный молодой человек является по неожиданному приглашению в замок барона фон Эренфельда, дочери которого симпатизирует, однако вместо барона нарывается сперва на неприятеля детства, потом на призрак барона, а далее на шторм потусторонней активности, сигналом к которому становится военный парад довольно агрессивного столового серебра. Обо всем этом главный герой рассказывает в письмах приятелю, обстоятельно, изящно — и постоянно отвлекаясь на попутные воспоминания, размышления и посторонние тексты, так что к десятому месяцу переписки сам отчаивается довести рассказ о нескольких колдовских часах до хоть какого-нибудь завершения.

Роман Шмараков – доктор филологии («Символический подтекст романа Ф.М. Достоевского “Бесы”» и «Поэзия Клавдиана в русской рецепции конца XVII – начала XX вв.»), переводчик с латыни, знаток всевозможной классики, puppet master и автор блога, постоянно генерирующего массовые веселые умствования. Книга, в общем-то, такая же – закрома дико смешных, местами невыносимо прекрасных умствований, знакомство с которыми заставляет правильного читателя то поджимать пальцы от удовольствия, то, бурча, лезть в словари. У этой книги читатель может быть только правильным — но никак не широким, увы. И дело даже не в формально элитаристских особенностях романа «Каллиопы, дерева, Кориска», который от названия и до примечаний построен на античном базисе, строгом, суровом и все такое, а в том, что мы на этом базисе ногу сломим всем чертям назло. Если бы античные статуи дошли до нас в первозданном виде, мы бы могли восхищаться не только изгибом рук милосской Венеры и суровым ликом самофракийской Ники, но и насыщенностью тонов, а также контрастностью цветового рисунка. Сейчас идея раскраски мраморных памятников кажется чудовищной, хотя казалось бы. А Шмараков, по сути, занимается ровно тем, что мастерски и по всем правилам, которых мы не знаем, рисует портрет эпох поверх слепого белого лица, которого мы опять же не знаем – и боевой раскрас воспринимаем либо как странную шутку, либо как высоколобое кощунство.

При этом автор крайне обаятелен и дружелюбен, и готов не отпускать обиженным никого: не зрящий замаха Лукиана проникнется слогом Джерома или заходами Гашека (я уж молчу про готический роман как класс и школу) – впрочем, и не проникшийся может оценить фразу типа «Я хотел украсить его головой свой забор, как Эномай, но, во-первых, у меня нет забора, а во-вторых, я подумал, что вторую голову найду нескоро, и чувство симметрии заставило меня быть гостеприимным». А таких фраз в книге – в общем, там все фразы такие. Шмараков большой мастер, и мастер самостоятельный, сам выбирающий, к какой из сотен традиций относится сегодняшний фрагмент.

Это, понятно, не подействует на читателя, который предпочитает быть обиженным, недружелюбным и искренне не понимающим, что «весело» не должно совпадать с «ни о чем не надо думать». Остальным истово рекомендую.

(А вывешу, пожалуй, давний, 2006 года, отзыв сразу и на книгу, и на фильм)

У Бушкова-нефантаста я читал, по совпадению, только «Охоту на пиранью». Да и не только у нефантаста. В общем, у зрелого Бушкова, да простит меня Мичурин.

То есть в свое время, на рубеже 90-х, я приметил красноярского самородка – дай бог памяти, с повестью «Первая встреча, последняя встреча». Про то, как в незабываемом 1913 году офицер, студент-бомбист и купец, что ли, встретили в чистом поле жуткое инопланетное чудовище, и уработали его по-суворовски. Повесть был короткой, сюжет забавным, язык спокойным и симпатичным, про более выпендрежные экзерсисы автора вроде «Великолепных гепардов» я еще не знал, а потому проникся симпатией.

Она быстро слилась. Сперва Бушков выпустил книжку в издательстве «Молодая гвардия», что для моей комсомольской натуры было очевидным предательством: ведь именно в «Молодой гвардии» сидели тролли, печатавшие вместо Стругацких летчика-космонавта Глазкова и себя, любимых (Щербакова и Медведева – и это действительно виселица через самосожжение была).

Затем Бушков стал писать детективы – или там триллеры. Отечественные остросюжетные книги я в ту пору почему-то презирал, а переметнувшихся в соседний цех фантастов считал в лучшем случае ходячими недоразумениями. Их тогда много было. И так сложилось, что Андрея Измайлова я еще воспринял благожелательно, хотя его выпендрежное многословие, совершенно не меняющееся от книги к книге, нормального человек должно было ушибить. Даниил Корецкий для меня надолго стал лучшей иллюстрацией того, как подающий надежды фантаст превращается в неприлично паршивого детективщика (ментовской генезис ничего не объясняет). А Бушкова на этом фоне даже читать не требовалось. Чо? Пиранья против воров? Это даже смешнее, чем Бешеный против Мешанного. Передай Застегнутому, чтобы расстегнулся. Еще Сварог какой-то… Чо я, подросток, саги про спецназовцев в чужих мирах читать? Тем более, байки про сибирских зомбиков и Россию, которой не было.

Потом, Бушков про Астафьева гадости говорил, на даму с собачкой с пистолетом бросался, морда у него фигушкой – ну его в хлев.

Почему я все-таки прочитал «Охоту на пиранью», совсем не помню. То ли заинтриговал чей-то отзыв. То ли кто добрый посоветовал. То ли читать совсем нечего было.

В общем, выяснилось, что умения симпатично писать Бушков не растерял, сюжет способен не только закрутить, но и раскрутить потом, хотя социопатия и морда фигушкой из текста перла довольно сильно. Сухой остаток вышел такой: автор хороший, но не мой.

В связи с этим свистопляс вокруг фильма сперва меня не сильно трогал. Ну, будет очередной «Фарт» или «Не ставьте лешему капканы», мощно заправленный чернухой.

Еще и Машков в главной роли… Из 10 фильмов с Машковым 9 – плохонькие, а еще один позорный. Ну не канает он совсем, неестественный он, понты одни да щетина, ни мышцы надутые, ни голос присевший не спасают. Не зря его героя в голливудских фильмах сразу убивают. Единственная роль у Машкова нормальная была, сербского снайпера-отморозка – и то, потому что ходил в спортивном костюме, люто сплевывал да помалкивал.

Но рецензенты сменили акцент: «Охота на пиранью», сказали они, это не то чтобы экранизация культового романа культового автора, а настоящий наш ответ Голливуду. Все предыдущие не считаются. Побольше бы таких – и мы вообще ого-го.

Это тоже не слишком вдохновляло. Если параллелить относительно Голливуда, получается вообще B-movie – не по Сеньке шапка. Конечно, все советские люди, родившиеся в конце 60-х – начале 70-х, еще до «Рэмбо» смотрели в видеосалонах или у друзей американское кино «Тихая прохлада», а потом еще сто фильмов про то, как злодеи гонят хорошего парня по лесу, а тот забирается на елку с рыбкой – и хлобысть. Но это не значит, что все советские люди должны любить этот сюжет, перенесенный в современную Россию и смешанный с «Даурией».

Тем не менее, рецензенты победили – те из них, что говорили: не парьтесь, никакой это не ответ Голливуду и не культовая экранизация. Нормальное кино, правильное, с бабахами и без прибабахов.

Посмотрел. Согласен. Хорошее кино. Правильное – во всех смыслах. Крепкий сюжет, классные диалоги (спасибо дяденьке-кавээнщику-оэспэшнику), много фенек, симпатичные герои, удивительно аутентичный Машков. Впервые отечественное кино нашло ему подходящую роль. Пиранья Кирилл Мазур – тот же сербский киллер, отягощенный попытками острить и фразой «Ну, это нормально». Тетенька в главной роли миленькая, третий размер, а как она Мазуру объясняла, что очень не хочет косу на тетиву отрезать – это праздник просто. Миронов примерно такой, как всегда, сепетит и вьется мелким бесом, но в рамках приличия.

Ну, суматошная перебивка кадров раздражает. Дак это мода – вон, Тони Скотт на что уж классик экшна, и то с ума спрыгнул. Нам тем более ноблесс оближ – иначе как потомки разберутся, в каком году фильм снят?

Ну, бой на крыше поезда – полная лажа, разгильдяйство и фотожаба. Но режиссер в этом не виноват: видать, денег в последний момент недодали, вот он и решил в Роджера Кормана поиграть. Что называется – отходы в доходы. Трэш теперь в моде.

Зато убрана вся социопатия.

Книжка ведь как кончалась?

Телекомпания «Россия» представляет.

Планета Саракш, городок солекопов на границе с Пандеей. Гимназист из шахтерской семьи с дружком из военных-благородных вяло шляются в поисках приключений, пока их не берет в оборот страшненькая умница, предлагающая наладить бизнес, связанный с отловом, засолкой и продажей глубоководных деликатесов. Быдловатая солдатня сразу валит бизнес набок – и тут пацаны находят на берегу ледяного озера умирающего чужеземца с диковинным оружием. Такова завязка первого романа дилогии «Соль Саракша».

Планета Саракш через полтора десятка лет после событий первой книги (и в период, описанный в последних главах «Обитаемого острова» Аркадия и Бориса Стругацких). Власти центра провинции на границе с Пандеей, получив сигнал о скорой то ли войне, то ли беде, вывозят школьников в лесной лагерь. Там их и накрывает война-беда, смысла и сути которой никто из действующих лиц не понимает, хотя в паузах между беготней, перестрелками, похоронами товарищей и карательными вылазками судорожно пытается понять, и найти родителей – или хотя бы смысл выживания в сдохшем мире. Об этом второй роман – «Любовь и свобода».

Романы задумывались и писались для цикла «Обитаемый остров», который должен был снять часть пенок с волны, поднятой экранизацией Бондарчука, ничего не снял и бесславно заглох. Дилогия не была напечатана и не стала трилогией, как задумывалось изначально. Лишь этой осенью, выждав полтора года и убедившись в тщетности дальнейших ожиданий, Лазарчук выставил книги в довольно специальном магазине и предпринял ряд промо-акций, ставших поводом для мощных бурлений разнообразных масс. Да и пусть их.

Некоторое время назад я описывал свою реакцию на курс, выбранный любимыми авторами, термином «уважительное недоумение». Еще есть «сожаление» — в связи с тем, что Лазарчук раз за разом пытается играть на чужой поляне. Да, хорошим инвентарем. Да, по своим правилам, которые мне нравятся куда больше дефолтных. И да, впихивание в которую подряд коммерческую шнягу качественно сделанного кунштюка с социально-психологическим и философским подтекстом можно считать если не выигрышем, то достижением и подтверждением верности однажды поднятому флагу. Беда в том, что любой флаг на каком-то обширном фоне становится частью чужого флага – и не всегда того, которому хочется присягать.

Я понимаю как объективные, так и субъективные причины этого подхода. Я знаю, что мировой масскульт накопил массу примеров того, как подсаженный на низменный гумус высоколобый росток на сороковом году шараханий по колено в помянутом гумусе делает пейзаж ослепительно прекрасным — и все радуются, а также танцуют (обычно в этом месте приводится в пример сериал Dr Who, который типа обязателен к просмотру, но сугубо с шестого или какого там сезона). Я даже верю, что когда-нибудь на похожие чудеса будут способны холмики, обозначающие отеческие гробы. Но в правило грабель я верю сильнее.

Лазарчук и Успенский заслуженно относятся к видным ученикам Стругацких, в связи с чем, похоже, и считают необходимым вписываться в проекты, связанные с именами наставников. Вспомним «Время учеников», вспомним ненаписанного «Белого ферзя», вспомним сталкера с точками, в рамках которого (-ых) авторы не столько отрабатывали франшизную повинность, сколько пытались напомнить о бесточечной поре.

Сверхзадача «Всего этого джакча» сопоставимая. Успенский (очевидно, более-менее сольно написавший первую книгу дилогии) продолжает эксперименты с «Парнем из преисподней», отыгрывая не сюжетом, но духом той повести мотивы отдельных глав «Полудня» (который «XXII век»). Лазарчук же (явно ответственный за вторую книгу) со свойственной ему лютой честностью и в близком ему апокалиптическом режиме пытается ответить на вопросы, которые ставил перед молокососом по имени Мак некто по прозвищу Странник («Тебе вообще известно, что такое инфляция? Тебе известно, что надвигается голод, что земля не родит?.. Тебе известно, что мы не успели создать здесь ни запасов хлеба, ни запасов медикаментов? Ты знаешь, что это твое лучевое голодание в двадцати процентах случаев приводит к шизофрении?»).

Я не могу сказать, что эксперименты мне не понравились, а ответы показались неубедительными. Но я должен сказать, что за пределами сферического непроницаемого мира, в который добровольно загнали себя авторы, им и мне было бы проще.

Любовь и свобода плохо совместимы с неволей.

1983 год, заснеженная Москва, по которой бегает, бродит и рассекает на бомбилах тридцатилетняя Марина, пригожая преподша фоно из ДК, везучая неудачница и половая стахановка с психотравмой во все туловище. Она ненавидит Советскую власть, от которой брезгливо принимает дары и заказы с колбасой, не любит мужчин, которых ублажает как может (чисто из уважения), бьет морду девкам, которых вроде искренне любит, — и временами срывается в истерику, запой и дебош от понимания того, что жизнь как будто прошла, а настоящей любви так и не будет. Но любовь приходит – из самого ненавистного логова. И восходит солнце, полыхая кумачом и трудовыми мозолями.

Я Сорокина не читал от слова «вообще» и не читал бы далее — в свое время сунулся в «Голубое сало» и тут же убег без намерения возвращаться. Но личная необходимость заставила удариться в изучение отечественного худлита, описывающего 1983-84 годы. Необходимость, к счастью, быстро отпала, но одну книжку я таки прочитал – эту.

Аннотация утверждает, что «Тридцатая любовь Марины» — один их первых текстов автора, опубликованный через четверть века после написания. Раннее рождение многое объясняет. Повесть распадается на три части (точнее, на четыре, но без спойлера этого не объяснить, так что и не буду). Первая и вторая часть смахивают на не очень старательный перевод очень старательного английского текста про быт, ад и свинцовые мерзости далекого совка. В лексике слишком много «взяла своими руками» и прочих германических калек, а сюжет, персонажи и степень осмысления реальности чудовищно напоминают книжки про СССР, написанные несоветскими человеками – московские главы «Русского дома» Ле Карре, например.

Третья часть выдержана в стилистике предельно глумливого соцарта, который, я так понимаю, и прославил автора – хотя мне больше напомнил тяжеловесное до занудности подражание раннему Пелевину. Я понимаю, что Сорокин был раньше, я отдаю должное его остроумию, бесстрашию и способности не завершать остроумно приляпанную коду, превращая ее из милого пустячка в самоценного монстра (ценность подвигу добавляет недоступность копипасты в описываемый период). И повесть мне, в общем-то понравилась.

Но желания читать Сорокина дальше не добавила.

Провинциальный учитель английского, одинокий и не слишком удачливый, узнает, что может изменить всё. Просто всё. Потому что может пройти грязным подвалом в погожий осенний денек 1958 года – туда, где тихо, светло, все курят, щемят негров и едят вкуснющую натуральную еду. Туда, где родители еще маленькие, а Кеннеди живой. И может остаться живым, если учитель постарается. Если протянет пять лет в блаженном прокуренном мире, не отвлекаясь на любовь, заработки и прочую жизнь, если найдет истинного убийцу и остановит его, а не подставную фигуру, и если удержится от новой экспедиции, которая обнуляет итоги предыдущей.

Успех Кинга во многом объясняется умением работать с болями и страхами национального значения. В нулевые годы автор, размазанный машиной беззлобного алкаша, был поглощен собственными болями и страхами, но сумел вернуться на исходную площадку. Он взялся за самую главную боль послевоенной Америки — и отработал поставленную задачу на отлично.

«11/22/63» — насквозь вторичный и очень интересный роман, трогательный и мастеровитый памятник римейкам и самоповторам как явлению. Кинг откровенно равняется на классическую американскую фантастику (в первую очередь Финнея, Хайнлайна и, понятно, Брэдбери), но не впадает в голое подражательства отчасти благодаря мастерству, отчасти из-за того, что ориентируется на образец, который ближе и роднее — на себя самого. В начале нового романа есть необязательный, но трогательный узелок, прихватывающий книгу к давнему роману «Оно», да и основной сюжет то и дело выхватывает куски и ходы из уже написанного и оэкраненного. Но это мелочи, а по существу нельзя не отметить, что «11/22/63» представляет собой ранний (и лучший, на мой взгляд) роман «Мертвая зона», перелицованный под лекало поздней (и неплохой) повестушки «Ур». Гиперкомпенсация этого сходства, похоже, и раздула текст до почти невыносимых размеров – однако читать тысячестраничный томище почти не утомительно: самые банальные повороты автор исполняет истово, смачно и богато, так, что читатель не чувствует себя ни обманутым, ни оскорбленным. Хотели Кинга – вот вам Кинг. Старый, добрый, совсем как настоящий. Народу нравится.

Мне – почти.

Конец 19 века, белорусское Полесье. Вольнолюбивый ученый из только народившейся породы фольклористов попадает в мрачный замок, юная хозяйка которого готовится скоропостижно прервать историю древнего шляхетского рода в связи с общим нездоровьем и обострившимся родовым проклятьем. Под стенами замка все активней топочет конница призраков, наводящая ужас на всех, кроме пришлого этнографа, который бросается на защиту сперва естественной картины мира, потом справедливости, потом любви.

Тридцать лет назад «Дикая охота» была вполне культовым явлением — и сама по себе, и как основа громкого фильма. Оба культурных явления прошли мимо меня, теперь половину наверстал.

Оказалось, очень годная книга — и как готический роман, и как наш ответ «Собаке Баскервилей», и как народно-освободительная ода. Даже перебор пафоса и поэтической ярости воспринимается как примета жанра, а не места и времени написания.

Заодно мне стал чуть понятней феномен популярности ансамбля «Золотое кольцо». Его главный хиток про напилась я пьяна, оказывается, сперва был мощно процитирован в «Дикой охоте» — вот и зашел в публику как родной.

Давно и изощренно колонизованная Галактика живет мирной жизнью: крейсера бороздят просторы, планеты лелеют национально-культурную идентичность, бандюки льют лавэ, закулиса точит планы, казаки наглаживают нагайку, а цыгане почесывают хитиновую головогрудь. Все нормально, в общем, вот только то там, то тут вспухают пузыри, из которых валят некоммуникабельные истребители загадочного происхождения. Так получилось, что уконтрапупить их может только перевоспитанная мегерой-генеральшей странная парочка, которую с недоумением составили туповатый лабух-ирландец и шустрый хакер-болгарополяк.

Сергей Жарковский не очень любит свой дебют, написанный в соавторстве с Андреем Ширяевым. В принципе, поначалу его можно понять: первая четверть первой книги дилогии «Двойной герой» полностью оправдывает рамки издания (серия «Фантастический боевик» издательства «Армада», 1998 год). Это такой безнадежно юмористический текст с экспрессивными шутками, искрометными диалогами и прочей стыдобенью типа «случалось сие нарушение редко, но уж ежели когда случалось», которая тогда служила признаком хорошего тона и тонкого вкуса, да и сейчас, говорят, чему-то служит.

Тем удивительнее, что во второй четверти повествование выпрыгивает на два корпуса и дает нормального такого Жарковского, классную, хорошо придуманную и очень живую космооперу, тут и там уставленную тепличками, из которых чуть позднее и вымахнул колосс «Хобо». Но интересна дилогия, понятно, не как теплица и не как образец работы с упрямым соавтором. Она сама по себе очень интересна, стабильно, с сотой где-нибудь страницы первого тома и до последней, срывающей читателю башню — и энергия взрыва несет-несет эту башню весь второй том, не позволяя моргнуть или зажмуриться.

«Теперь — о деньгах. Деньги были большие. И достаточно о деньгах. К делу.»

Жарковский, давай следующего «Хобо» уже.

Побитый жизнью мужик покупает домик на холодном берегу — чтобы просто смотреть на море, писать программы для заокеанского работодателя, вежливо раскланиваться с редкими соседями, не обращать внимания на странности типа взрывающихся стекол и валяющихся под ногами рук — и не вспоминать про распирающие шкаф скелеты. Скелеты приходят сами, почти не постаревшие, красивые, богатые, во плоти и во всеоружии. Потому что холодный берег оказался точкой, на которой старый добрый мир вздохнет, повернется и либо рухнет, либо равнодушно проползет по герою — как и двадцать лет назад.

Яна Дубинянская умница, красавица, мать троих детей и сильный писатель. «H2O» — очень крепкий роман, внезапно оказавшийся весьма актуальным (спасибо таланту автора и новейшей украинской истории, которая накопила годные модели для российских массовых протестов).

Понятно, почему фантасты считают Дубинянскую своей: фабульно и идеологически роман тяготеет к российской фантастике «четвертой волны» и живо напоминает, например, « Путь побежденных» Андрея Лазарчука. Понятно также, почему сама Дубинянская и сочувствующие ей критики предпочитают вяло отпинываться от гетто, которое последний десяток лет решает принципиально иные задачи принципиально иными способами. «H2O» хорошо придуман и тщательно сделан, при этом быстро выжигает опасения, возникающие у заскорузлого читателя при столкновении с понятием «украинская фантастка». Роман написан в подчеркнуто мужской манере, суховатой и жесткой, и с этим связана одна из трех проблемок. Если я правильно понял, именно игра в мужской почерк заставила Дубинянскую впадать в мачизм, который обычно выдает отчаянную неполовозрелость субъекта («Информационный портал раскинулся завлекательно и броско, словно порочная женщина на ярком покрывале», «Вонзил ключ в замочную скважину сильно и точно, как нож под ребро» или «Особенно ощущая затылком длинный чужой взгляд — перед собственным, быстрым и прицельным, как снайперский выстрел через плечо»).

Вторая проблемка — недоредактированность текста. Издатель, похоже, подпал под бесспорное обаяние стиля и оставил в тексте звонкие чушики вроде «сдавшись перед необходимостью принять душ», «под ноги то и дело попадались обрывки желтой резины», «мельком черкнул взглядом о счастливый свет Женькиных глаз» и прочую «малейшую подоплеку у этого иррационального чувства, сверкающей звонкой уверенности».

Третья проблемка упирается в помянутую традиционность текста: сюжет развивается довольно предсказуемо, рояли не притворяются кустами, вопрос лишь в количестве финальных жертв. Ответ меня вполне удовлетворил. Да я и неспроста оперирую уменьшительно-ласкательным суффиксом: перечисленные особенности романа являются не проблемой, а частью правил (ну вот так в боллитре принято, ага). Написан «H2O» круто и читается с интересом.

В особый военный округ под патронажем ООН «Чернобыль» прибывает жесткий инспектор с особыми полномочиями. Он должен построить служивых, опросить выживших, свести к минимуму число трупов, в том числе живых, и выяснить, почему страшные, но привычные чудеса перескочили вдруг в другой, совсем пугающий регистр. А заодно понять, случайно ли Зона поломалась ровно в тот момент, когда именно он, инспектор, прибыл сюда для ежегодного сафари – но на сей раз в компании упырька-зятя, почти открыто мусолящего булыжник за пазухой.

Небольшая оговорка. Книга подписана двумя авторами. Про Александра Зорича я слышал много и только хорошее, с одним из носителей псевдонима счастливо зафренжен, но с творчеством почти не знаком – хватило двух рассказов из антологии про Чужого. Я не знаю обстоятельств и деталей удивительного соавторства, но «Очень мужскую работу» воспринял как повесть одного автора – Сергея Жарковского. Зорич, судя по библиографии, приведенной на его сайте, с такой оценкой согласен. Нуивот (с). Отсюда и пляшем.

Общественности о Сергее Жарковском доподлинно известно немного. Он окончил Литинститут, живет в небольшом волжском городе Волжском (чем не мантра?), временами пронзает ядовитым верлибром внезапные околофантастические дискуссии и является автором лучшего романа десятилетия «Я, Хобо» (так написано на обложке переиздания, автора высказывания я знаю, он врать не будет).

Теперь, значит, про смешное. «Очень мужская работа» (в девичестве «Сталкиллер IV» или «Сталкеров в ад не берут») относится к так называемой проектной прозе, которую я всю дорогу недолюбливал, а сейчас так просто презираю и считаю одним из (хоть не единственным и не главным) могильщиком отечественной фантастики. Насколько я понимаю, повесть писалась под серию с точками, но была добита, когда точки оказались финальными. И эта повесть, перенасыщенная формальными признаками «сточкера» (Зона-брутал-зомби-юмор-мутанты-патрон-в-патронник), является лучшей фанткнигой не десятилетия, конечно, но прошлого года. Что больше свидетельствует о годе, понятно, но и о книге тоже – вполне.

Я, конечно, не слишком объективен. Я слишком люблю прозу Жарковского. С другой стороны, к чтению я приступал со сдержанным раздражением: я тут, как все мои товарищи, который год продолжения «Хобо» жду, а мне сталкиллеров подбрасывают.

В любом случае, мне очень понравилось. Очень. Понравились щедрость автора, насовавшего в не слишком толстый томик годную для эпопеи пачку подсюжетов. Понравилось обилие поворотов, нелинейность и многослойность событий с постепенным раскрыванием левых стенок, наглая полифония героев. Понравилась глумливая интонация с постоянными высверками подлинности. Забавно, что в серию с точками «Сталкиллер» вписался бы как влитой, и даже продался бы минимально достаточным тиражом – правда, под вопли оскорбленной в лучших чувствах форумной школоты. Вопли, в принципе, и без того в наличии. Хороший маркер, между прочим.

Ну и хорошая помощь в ожидании Хобо. Нового, лучшего и только для нас.

Пако Аррайя – некогда беглый кубинский диссидент, а ныне состоятельный американец средних лет, владелец элитной туристической компании, вегетарианец, заботливый отец, счастливый муж и честный человек, который страшно устал врать любимой американской семье и помнить, что где-то очень далеко у него есть любимая, хоть и совершенно неузнаваемая Родина. Потому что на самом деле Пако Аррайя – выросший в СССР сын испанского коммуниста и полковник Службы внешней разведки.

«Смерть белой мыши» – все тот же детектив, психологический триллер, путеводитель и этнографический кондуит в одном флаконе. На сей раз действие происходит в тишайшей Эстонии, куда Аррайя попадает почти случайно – в разгар скандинавского семейного отпуска получает вдруг из Москвы вялую просьбу глянуть, что там за истерику затеял живущий в Таллине отставной агент. Аррайя сперва убеждается, что истерика вроде самая натуральная и необоснованная – подумаешь, дохлых мышей побрасывают, – потом, подавляя раздражение, проникается серьезностью момента, потом чуть ли не впервые в жизни шмаляет из дробовика, а чуть позже принимается объезжать взрывы, менять внешность и ждать подкрепления.

Костин ведет детективную интригу обстоятельно и очень достоверно, сюжет отталкивается не от литературно-киношных, а от вполне жизненно-бытовых шаблонов, что само по себе редкость, а герой спокоен, смышлен и дико обаятелен, что редкость вдвойне. Особенно с учетом времени и места действия: уж вокруг Эстонии 2006 года можно было накрутить совсем вопиющих кульбитов с участием нацистов, памятников, русскоязычного меньшинства и бочек с арестантами. Костин прошел своим путем – не закрывая глаз и все про всех понимая, но не впадая от этого в пограничные состояния. «Смерть белой мыши» – шпионский роман, сочетающий актуальность с достоинством и интригу с добротностью.

Скромный американский миллионер Пако Аррайя к 2000 году смертельно устал от работы на две Родины и попытался отпроситься у первой на покой. А первая — это Россия. Потому что Пако Аррайя разведчик-нелегал с испанскими корнями, засланный в Штаты под видом кубинского диссидента двадцатью годами раньше и с тех пор переживший многое и многих, но только не доброжелательное начальство. Теперь оно говорит Аррайе: хочешь на покой? С пониманием, говорит начальство. Только выполни самое-пресамое распоследнее задание, говорит начальство. Пустяковое такое. Надо съездить в воюющий Афганистан, найти там нашего генерала, которого чеченцы скрали в Ростове по спецзаказу талибов, стырить у дружественного главы Северного альянса изумруд, очаровавший дружественного принца, не спалиться и успеть за неделю, пока не возобновилась нормальная кровавая баня, прерванная месяцем Рамадан. Финансируешь операцию сам, действуешь под видом московско-немецкого тележурналиста и в группе с настоящими тивишниками, которые ничего про задание не знают и знать не должны. Время пошло.

«Афганская бессонница» — вторая и лучшая книга из цикла про Пако Аррайю, состоящего на данный момент из четырех частей (действие остальных происходит во Франции, Индии и Эстонии, на очереди Великобритания и Югославия), которые выходили в разное время в разных издательствах под тремя разными фамилиями. Теперь писатель и телевизионщик Сергей Костин не только перестал стесняться того, что его перепутают с полным тезкой-фантастом, но и создал собственное издательство «Свободный полет», приступившее к изданию книг о славном нелегале. «Афганская бессонница» стала вторым релизом издательства. И это большая удача для всех поклонников качественной остросюжетной литературы.

Потому что первое издание, подписанное Николаем Еремеевым-Высочиным, давно стало библиографической редкостью. Потому что авторская редакция «Афганской бессонницы», вышедшая в октябре 2011 года, заметно и в лучшую сторону отличается от издательской версии пятилетней давности. Потому, наконец, что истории про Аррайю — уникальный образец жанра, образец, который можно считать не то что лучшим, а просто единственным представителем серьезного шпионского романа в России. Я как-то отмечал, что Пако Аррайя – не Бонд и не Борн, умеющий лазить по стенкам, стрелять с двух рук, извлекать кубические корни в уме или оставаться в том же уме после удара бутылкой по голове. Он просто уникально правдоподобный неглупый мужик без единого небывалого умения – если не считать таковыми доброжелательную рассудительность и способность думать, находить и не попадаться.

А Костин – не Флеминг и не Абдуллаев. Он прекрасный литератор с легким пером, завидным умением окутывать острый сюжет бытовыми извивами и выпутывать обратно, не ломая интриги и правдоподобия – и с уникальными знаниями и опытом, позволяющими читателю узнать довольно многое о методах работы нелегалов, современном состоянии российской внешней разведки, а заодно о том, что такое Агфанистан – предоккупированный и вечный.

На сайте «Свободного полета», кстати, можно прочитать подробный и весьма интересный рассказ о прообразах героев «Бессонницы» и истинных обстоятельствах поездки автора к лидеру Северного альянса.

С шестидесятых годов, когда в литературу пришел отряд вычищенных со службы чекистов (у которых отобрали шпаги с кинжалами, разрешив зарабатывать на хлебушек только пером), шпионских книг такого класса у нас не было. А вменяемых книг про нелегалов у нас не был вообще (чекисты писали в основном про контрразведку, а у Валерия Аграновского вместо художественного повествования о Кононе Молодом в итоге, как известно, получилось блестящее и публицистическое, но все-таки документальное).

Теперь есть.

Р довольно байронический герой — он бледен, хорошо сложен и одержим тихой тоской. Правда, сплин героя носит физиологически обусловленный характер: Р зомби, один из миллионов живых трупов, бродящих по пустеющей планете в поисках живого мяса и мозга, из которого можно высосать воспоминания. Р немножко не такой, как все: он кое-что помнит, он может прорыкивать отдельные слоги — и однажды он высасывает из очередного мозга вирус любви к живой девушке, которую теперь будет защищать перед всем миром.

Именно про книгу господина Мариона товарищ Сталин сказал: «Эта штука посильнее «Фауста» Гете: любовь побеждает смерть». Ну или должен был сказать. Книга и ее экранизация, выходящая вот-вот, позиционируются как очередные «Сумерки» или «Голодные игры». И тема, и автор подходят в ноль: Марион — типовой МТА, который стряпал страшилки да комиксы в самиздате и в уютненьком, был замечен издательским агентом — и случилось обыкновенное американское чудо: тиражи, успех, все дела. Книжка тоже подходит: она сделана очень грамотно и старательно, она нравится мальчикам (патамушта кишки и кровишша), девочкам (патамушта любовь и ссмертельная нежность), взрослым читателям (патамушта захватывающе, с приятными трюизмами и хэппи-эндом) и критикам (патамушта перенасыщена аллюзиями, фигами и цитатами). Мне тоже понравилась — хотя я вот такой вот старательной угодливости не люблю. Но первый раз не фантомас, а всего лишь зомби — ну и няхай. А прочую франшизу можно и пропустить.

По жаркой провинциальной Франции ползет собравшийся со всей Европы цыганский караван — вперемешку джипы, кибитки, жилетки, усы, кинжалы и зловещие тайны. А вокруг с крайне независимым видом шныряет пара джентльменов, в которых ничто не выдает агентов английской разведки, кроме острого языка, осанки, пристрастия к боксу и факта вписанности в роман Алистера Маклина.

Я полюбил Маклина в ранней юности, прочитав подряд «Наваронскую десятку», «Крейсер «Улисс»» и «Ключом был страх». Все книжки были страшно захватывающими, и все — довольно разными. Дальше было грустнее: каждый следующий роман любовь не убивал, но чуть подстужал: он заметно походил на предыдущие, что искупалось изобретательностью и здоровым цинизмом автора. И тут пришел караван в Ваккарес, представляющий собой трэш и угар, которому даже содомия не нужна.

Кабы автор был другим, я бы задорно похихикал и похвалил талант пародиста, не упустившего ни одного штампа из маклинова рукава. Но как роман Алистера Маклина книга выглядит абсолютно бессовестной и довольно беспомощной попыткой прокатиться на давно сгнившей банановой шкурке.

Честь и хвала автору, который умудрился кататься на этой шкурке еще полтора десятка лет. Но я лучше сойду.

Йоркшир, наши дни. Милая сожранная Альцгеймером старушка-актриса каждые пять минут судорожно пытается вспомнить, на каком свете находится — и тут же вляпывается в очередную мелкую неприятность. Суровая толстуха из службы охраны супермаркета судорожно пытается забыть кошмарные события полицейской юности — и неожиданно для себя покупает дочку соседской наркоши. А Джексон Броуди, бывший военный, полицейский, нувориш и муж, а ныне растерянный неудачник и немножко сыщик, вяло, но все равно судорожно пытается разобраться с происхождением австралийской клиентки — и с методами содержания отбитой у незнакомого жлоба собачки.

К четвертой книге Аткинсон то ли притомилась, то ли решила не париться с формальными поводами. Цикл «Джексон Броуди» считается детективным, однако широкая международная общественность ценит его не за несомненную розыскную интригу, а за изящный стиль, едкий слог и изощренное бытописательство, по которому школяры лет через сорок будут изучать жизнь Объединенного Королевства. Ну и пущай этого будет побольше, а всяких ОРМ поменьше, решила, видимо, автор. И была пожалуй что права. Броуди вроде бы занят кучей дел: ведет текущее расследование, тоскует по дочке, копает в сторону сынишки, ищет мошенницу-жену, упихивает в рюкзачок собачку, которая покорно упихивается, а сама, как сказал бы БГ, глядит на него глазами, дерется и трудно копошится в мусорном баке, — но на самом деле катается, как бильярдный шар, от стенки к стенке, и никто его, бедного, не приголубит и не зашлет от борта в лузу.

Анастасия Грызунова предлагала назвать свой перевод (близкий к гениальному, между прочим) «С утра пораньше, пес со мной» – и это было бы не только остроумно, но и очень точно. И честно к тому же. Подкачанный, решительный и брутальный Броуди не может совершить ничего путного – разве что дюлей такому же подкачанному накинуть. Самая испуганная тетка разведет решительного-брутального как ребенка, а самая безмозглая старушка одним неловким движением рассечет узел, который должны был прихватить и удушить половину очень симпатичных героев.

Аткинсон чем дальше, тем меньше скрывает, что смотрит на нечесаную мужскую часть мира со снисходительным женским превосходством — не в смысле феминизма и прочего аболиционизма, а в смысле «а жена шея» — хотя по этой шее и прилетает постоянно.

Ей — можно.

Пластмассовый мир победил, потому что пластмасса оказалась нанотехнологическими алмазами. Из них строят острова, замки и новую жизнь, спокойную, сытую и гарантирующую каждому нищеброду похлебку и крепкие штаны. Нищеброды качают мышцы, копят гроши на лобометы и с завистью косятся на элиту, впавшую в новое викторианство – с цилиндрами, веерами, позволяющими отмахиваться от туч вирусов-шпионов, и расфуфыренными детками в кружевах. Самому видному джентльмену мало кружев – он намерен вырастить из дочки безусловного лидера Вселенной. Обеспечить это должна созданная по слову джентльмена интерактивная книга, уникальная и единственная в своем роде, которая научит, воспитает, да и просто спасет. Лидер, понятно, может быть только один – но тотальное шпионство нового мира уничтожило тайну как класс, а книга нужна многим отцам. В том числе отцам наций.

Стивенсон гений, и это диагноз. Он напоминает расслабившегося Гойю, который проминает тонкую моторику на тетрадном листочке, штучно отделывая всякую клетку. Причем за каждым завитком незримо болтается отдельная развесистая история, и автор готов выдать ее по первому требованию, в деталях и запахах – но кто ж потребует. Читателю бы с текущим нарративом справиться да успеть поймать слом характеров и эпох. Знакомство с историей слегка помогает – в конце концов, где Виктория, там и восстание боксеров, а где верхи не могут, там и низы с красной книжечкой. Еще помогает блестящий перевод Екатерины Доброхотовой-Майковой – если я правильно понимаю, именно с «Алмазного века» она позволяет Стивенсону говорить по-русски – всем нам на радость, переходящую в счастье. Все равно расслабляться читателю нельзя – алмаз играет и слепит, но в стукалку победит по-любому.

Плотную изощренность письма можно было бы списать на талант, опыт, любознательность и изощренность автора – кабы не проклятый школьниками фактор поднимаемых проблем. «Алмазный век» формально считается продолжением «Лавины» и даже содержит пару замаскированных ссылок на нее. Но «Лавина» — это пусть сложновывернутая, но почти линейная история типовых трикстеров в гипермодернизированных обстоятельствах. А «Алмазный век» — это вдумчивое исследование феномена далеко идущей стратегии, обреченной на провал по определению. Потому что каждый практический шаг чуть-чуть, да отличается от расчетного и чуть-чуть иначе воздействует на объект, который находится в уже чуть-чуть ином положении.

Не бывает букваря без красных флагов. И выпускницам Смольного приходится выбирать не платье для бала, а оружие для ближнего боя.

Звание благородной девицы обязывает.

Продолжение всегда получается хуже первой книги. Это известно всем, в том числе и авторам литсериалов, перед которыми лежат три пути: смириться, обеспечить арифметический прирост достоинств первой части (в первую очередь драк, убийств и любовей), либо отправить любимого героя-Теркина на тот свет или в космос и посмотреть, как он будет изворачиваться. У фантастов Бабенко и Клугера, затеявших эпопею про Ленина-сыщика, особого выбора не было: мириться с линейным развитием им собственная репутация не позволяла, а отправлять кудрявого еще Ильича в космос – историческая энциклопедия.

(Кстати, не могу удержаться от определения понятия «Ленин» по версии малого словаря Брокгауза и Ефрона: «Ленин, Н., псевдон. экономиста и публициста, социал-демократа (большевика), сотрудника журн. «Искры» и друг. нелегальных изданий. «История капитализма в России» (под псевдонимом Вл. Ильин); много брошюр и журнальных статей по текущим вопросам политики и экономики»).

Авторам пришлось пойти вторым путем – и достичь вполне почтенных результатов. В первой книжке Ульянов с интеллигентным достоинством расследовал двойное убийство, совершенное довольно бесхитростными душегубами, и лишь в концовке слегка оправдывал будущую репутацию мастера кройки по живому. Во второй лобастый Володя раскручивает первые в осмысленной истории человечества серийные убийства, происходящие, если я правильно понимаю, за пару месяцев до лондонского дебюта Джека-Потрошителя. Соответственно, жертв уже не две, как в первой книге, а пять (еще одно умерщвление не попало в заголовок за нехваткой обсиренелости), злодеи более чем профессиональны и устрашающи, а Володя демонстрирует не только пухлогубое добродушие, но и способность жестко идти в отмах, договариваться с чертом рогатым и доить кадетов, отчего почти традиционное финальное разоблачение его нравственного кариеса выглядит вполне ожидаемым. Да и сам Данилин впадает в некоторую избыточность и почти превращается в фаната краеведения – что, впрочем, можно считать милой особенностью богато детализированного ретро-стиля.

Попутно авторы раскрывают тему пидоров, перемигиваются с читателями, успевшими пройти историю КПСС (когда, скажем, Ленин трудно формулирует красивое название с участием слов «союз», «борьба» и «освобождение»), и делают персональный подарок автору этих строк. Автор, как известно, в отзыве на предыдущую книжку сокрушался по поводу того, что второй том обойдется без татарского элемента. Так вот, хоть действие и перенеслось из Кокушкина в Самару, без татарвы не обошлось – и получилось снова вполне забавно.

Стало быть, третий том, фабула которого должна, по идее, укорениться в Питере, обещает быть захватывающим: татар станет совсем мало, зато Данилин с Ульяновым наизнанку вывернутся, но впишут вождя мирового пролетариата в совсем уже оголтелый тренд, о существе которого боязно даже задумываться.

Поживем-узнаем.

Теперь, конечно, странно, что Виталий Данилин успел первым. Тема-то лежала на поверхности. Все знают, что ретро-детектив популярен, особенно подсаженный в конец 19-го века. Все знают, что круг сыщицких персонажей в таких детективах досадно узок и обновлению уже не подлежит: все новые герои будут клонами Путилина, Фандорина или Холмса-Пуаро-Дюпона. Все знают, что ссылка в Российской империи всегда была мероприятием сдержанной чудовищности: даже во глубине сибирских руд жизнь искрилась не по-детски, чего уж говорить о стене Кавказа и поволжских степях. Наконец, все знают, что Ленин был юристом-недоучкой и имел пытливый ум.

И только Данилин додумался написать детектив, в котором юный Ульянов, сосланный в родовое Кокушкино, распутывает двойное убийство.

Реализация получилась адекватной идее: безукоризненно и скучновато. Безукоризненно, потому что главный кайф ловится от стилизации, от густого духа времени, исходящего от деталей, переволакиваемых словесным потоком, а с этим у Данилина все в порядке. Ведь Данилин – это два многоопытных писателя-фантаста. Даниил Клугер, которого я не читал, но слышал только сдержанно одобрительные отзывы, и Виталий Бабенко, легендарный староста семинара молодых фантастов и хороший издатель, так и не раскрывшийся толком как писатель (микробоевик «Встреча» и сатирический рассказ «Игоряша Золотая рыбка» обещали многое, но авторский сборник «Приблудяне» ухнул в пустоту, а очень неплохой, хоть и отчаянно шестидесятнический литдрамтриллер «Нуль» просто остался никем не замеченным).

Соответственно, книгу стоит почитать всем любителям провинциальной старины, и категорически необходимо – моим землякам и соплеменникам. Я потрясен размахом казанских исследований, предпринятых авторами романа – которые, похоже, легко могут теперь навалять объемный труд по истории, географии и политэкономии Казанской губернии, а также по особенностям жизни, труда и быта местного населения. Любой, кто больше одного раза ездил по челнинской трассе (она же «Дорога смерти») способен при чтении «Рапсодии» умереть от наслаждения. Все мульки цитировать бессмысленно, отмечу только, что я понял, наконец, откуда растут ноги у татарских страшилок Чуковского-Толстого. Понятно же, что Бармалей – это недослышанное «не ходи-ка», а Карабас-Барабас – испорченное «посмотрим-съездим (сходим)». Бармалей, факт, произошел от одноименной питерской улицы (что не снимает вопроса, а чего она, собственно). Так вот, Карабас, судя по всему, родился из рассказа какого-нибудь казанца. Потому что, если верить Данилину, в конце 19-го века одноместный возок в будущем Татарстане назывался именно «барабас».

А скучновато (это я, если кто забыл, продолжаю мысль, начатую двумя абзацами выше), потому что все равно это конструктор, собиравшийся уже сто раз. Ну, рассказчик обречен быть Ватсоном – поэтому он простоватый словоохотливый ветеран. Ну, «Лунный камень» тоже все читали, поэтому рассказчик зациклен на одной книжке – не «Робинзоне», конечно, а «Севастопольских рассказах». Ну, население книги смешанное русско-татарское, поэтому делать убийцу русским или татарином западло, а иностранцем неинтересно – значит, убийц будет двое. Ну, Ульянов вроде сопляк, но любому нос утрет, и вежливо так, с подходцами, а потом, естественно, полным Глебжегловым окажется. Ну и так далее.

Словом, очень неплохой проект, который, боюсь, не пойдет. Потому что не пиарится книжка, и лежит себе тихохонько в «Ашане» — а это показатель, между прочим: лежать в «Ашане» и не кончаться. Жалко, конечно, и обидно за Бабенко. А что я могу сделать? Разве что купить второго Данилина – несмотря на то, что там татарская тема наверняка раскрыта не будет, и на то еще, что я, например, ни одного Фандорина не читал и читать не собираюсь (хватило знакомства с парой рассказов).

Очень жаль, что я, давая обещание, почти ничем не рискую, потому что второго Данилина, похоже, не будет.

(Отзыв написан весной 2007 года, последняя фраза, к счастью, была опровергнута почти мгновенно).

Шестиклассница Оля, среднестатистическая лентяйка и мелкая форумная школота, переживает два потрясения сразу. Учителя, убедившись, что увязшие в сети и копипасте детишки начисто утратили навык устной речи, пересказа и осмысления, объявляют устный экзамен. Днем позже Оля обнаруживает, что весь мир вокруг подменили: родители ходят в темном и мешковатом – на какие-то смены, квартира маленькая и забитая пакетами с гречкой, компьютеров нет в принципе, зато есть школьная форма с идиотским передником, красным платочком и детсадовскими колготками, которые морщатся на коленях – и все время надо общаться вслух и говорить про пионеров.

Пятиклассник Витя, зубрила, председатель совета отряда и политинформатор, получает свою пару потрясений. Сперва его заставляют провести собрание, на котором отчитать, а затем и исключить из пионеров одноклассника, притащившего в школу пасхальный кулич. Днем позже Витя обнаруживает, что весь мир вокруг подменили: родители работают не в райкомах-учреждениях, а в каких-то фирмах, дома нет книг, зато полно плоских телевизоров и колбасы, на улице вообще фантастический фильм с яркими машинами, а в школе отдельный цирк с конями — и нет ни пионеров, ни партии.

Школьникам 1980 и 2018 года, невольно махнувшимся местами, придется выжить в этих нечеловеческих условиях и доказать максиму, вынесенную в название повести.

Жвалевский и Пастернак умелые литераторы, гуру современного детлита и хорошие ребята. С недавних пор я знал их только в последнем качестве, теперь вот решил ознакомиться с публичными ипостасями.

«Время всегда хорошее» — увлекательная книжка, в меру дидактично и остроумно решающая задачу, которую поставили перед собой авторы: без сюсюкания и негрубо отыграть воспитательный аспект расхожего сюжета, связанного с перемещением во времени, различными подходами к образованию и ответственности подростка. На этом рецензия кончается, начинаются датские причитания.

Героев принято отправлять в прошлое или будущее, но обязательно из дня сегодняшнего. Смысл этого дела понятен: надо, чтобы герой и читатель совпадали в точке постоянного пребывания и соотнесения. Андрей и Женя решил обойтись без настоящего, и смысл этого дела тоже понятен. Надо было, с одной стороны, оттоптаться на тенденциях, которые сегодня только обозначаются и набирают сок (ЕГЭ, вытеснение жизни виртуальностью и пр.), а махрово зацвести обещают лет через десять (книжка писалась в 2008-м). А с другой – показать, насколько эта махра привлекательней ужаса-ужаса тридцатилетней давности, а самый глупый потомок честней и правильней самого вымуштрованного предка. На это играют даже явные ляпы: например, советский школьник Витя мыслит в стиле «подведение годовых отметок», а неявно белорусская школьница Оля способна видеть, как мелькают спрятанные под парты пальцы одноклассников». При этом желательно не обидеть трепетного читателя, позволив ему подняться над состязанием «дураки против неумных».

Я даже понимаю, откуда взялся 80-й год: число красивое, Олимпиадой запомнилось, да и Жвалевскому именно тогда 13 и было, так что все точно опишет.

Он и описал. В 1980 году все, включая женщин, ходили в мешковатых темных костюмах, а яркий цвет и укороченный фасон воспринимали как маркер проститутки из «Бриллиантовой руки». Завучи впадали в истерику от любого религиозного поползновения. Дети не знали имени Снежана, слов «круто» и «проехали», обожали книжки про «иностранных шпионов или вредителей, которых задерживали бы пионеры» — при этом не подозревали о существовании иностранных писателей, особенно тех, что пишут про эльфов и гоблинов.

Все это, конечно, не имеет отношения к 1980 году.

Который вообще-то завершал пестрые, бакенбардные, вырвиглазные и мини-ориентированные 70-е (см. хотя бы платьица всех остальных тетенек в той же «Бриллиантовой руке», которая вообще 69-го). В котором песенка про «распятья нам самим теперь нужны» была почти такой же популярной, как иконы в городских квартирах, а повесть «Чудотворная» и стих про Валю-Валентину безнадежно сдвинулись в недра внеклассного чтения. На который пришелся первый расцвет юных Жанн, Снежан и Анжел, с удивительным упорством рождавшихся в начале 70-х. Из которого книжки про Павликов, отлавливающих шпионов, выглядели таким же дефицитным раритетом четвертьвековой давности, как само слово «вредитель» в его исконном значении – в отличие от эльфов с гоблинами («Заповденик гоблинов», напомню, вышел на русском в 72-м, «Хоббит» — в 76-м). И который в любом случае считается пиком того самого социализма с человеческим лицом, сытого, добродушного и поминаемого со слезой умиления. Тихушно отчаянная и всенародно поддержанная попытка подзабыть про всякие коммунизмы и построить вместо них консюмеристский эрзац была, как известно, похоронена вторжением в Афганистан и последующим обвалом нефтяных цен – но это уже совсем другая история, начавшая сказываться годом позже.

Я так понимаю, использование вместо 80-го года какого-нибудь 57-го, наверное, сняло бы большую часть вопросов, зато сделало бы текст менее близким и интересным для самих авторов. Нуивот (с).

Соцреалистический канон школьной прозы подразумевал расписывание конфликта хорошего с лучшим. «Время всегда хорошее» можно считать образцом консюмеристского реализма, который, вопреки названию книги, расписывает борьбу плохого со скверным, моральным и фактическим победителем из которой выходит тот, кто оболванен не устной пропагандой, а письменными ресурсами сети (иное объяснение хэппи-энда в тексте не предложено).

Авторы, понятно, могут оскорбленно сказать, что у них олимпийский год был ровно таким, что случай с куличом совершенно реален и автобиографичен, и что героическое прошлое и впрямь было единственной индульгенцией от любых наездов (эх, если бы). И будут, пожалуй, правы. Читателям-то понравилось. Да и я читал с удовольствием. А потом вот нашел время подумать и побурчать.

Время ведь всегда хорошее.

Юная прусская принцесса – чопорный отец, жадная мать, толпа царственной родни из карликовых королевств, главным образом кусачих девчонок и визгливых пацанов, — вытаскивает из барабана жизненной лотереи самый чумной билет. Вместе с наиболее истеричным и забитым (в прямом смысле) из визгливых пацанов, дурачком и кошкодавом, она отправится в далекую холодную Россию, где холодно, страшно и медведи. Но первый же русский взгляд из-под косой пряди спихивает принцессу в другой регистр – где важнее всего спокойное бешенство в глазах, созвучность вою ветра и звезда с правильной стороны. Принцесса зубрит русский язык и православный канон, дворцовые понятия и половые правила, методом тыка осваивает последовательность, в которой следует двигать бумагами, деньгами, слугами, войсками и любовниками – и становится великой императрицей великой страны.

Исторические романы почти всегда безнадежно сиюминутны. Автор может истово пытаться булькнуть в эпоху макушечкой, размахивать узкоспециальным интересом к великому деятелю, или, наоборот, свистеть про гвоздь сюжета, на котором болтается всяко баловство – все равно выходит призьма, сквозь которую видать в основном «здесь и сейчас» автора, а потом уже декорации, гвозди да фрагментик шнуровки.

Симашко, конечно, не Пикуль, с которым его время от времени с обидой сравнивали – се, мол, человече, со слогом, мыслью и душой, отчего и славы нет, и тиражи помельче, и изнемогает в своих степях, а не на Рижском взморье, как некоторые. И «Семирамида», конечно, не ответ мегапопулярному «Фавориту» под лозунгом «А вот как было на самом деле». Но оба отталкивались от одной и той же современной стеночки с корявой надписью «Богатыри не вы» — и с сопоставимым результатом. Довольно обидным. Нормальный читатель извлечет из «Семирамиды» куда меньше лулзов, чем из «Фаворита» — а извлеченное будет сводиться к банальностям про хорошую плеть, богоносный народ и весь мир бардак, про хитрых баб, обмануть которых можно, лишь если они сами того хотят – и про то, что ежели национальный лидер решил спасти страну, то пусть уже он это сделает в конце концов.

Морис Симашко был мощным прозаиком и безжалостным мудрецом, который возился себе в скучной восточной пыли, а потом выдергивал из нее невыносимо прекрасную палицу и сносил зазевавшегося читателя с ног. Сочетание жесткого сюжета, плотного и будто резного по кости слога со звериным спокойствием зачаровывало, а зарифмованность чужих совершенно страстей, персидских, египетских да революционнотуркестанских, с актуальным мелкотравчатым нашим бытом ввергала в нервную раздумчивость. «Семирамида» стал первым романом Симашко на русскую тему – и вот тут-то, казалось бы. Ан нет.

Формально все на месте – стиль, слог, сюжет и хладнокровие, как и несколько вычурная, но внятная композиция (в первой книге три равномерно чередующихся повествовательных линии, во второй – «косичка» из нарастающего набора новых героев). И в любом случае «Семирамида» шутя бьет любую из десятка читанных мною художественных книжек про восхождение принцессы Фике и прочие ее вольтерьянства. Но авторы тех книг либо сосредотачивались на малом участке богатущей жизни Екатерины, либо пытались взять всю наличную фактуру с наскока. Симашко решил совместить обе задачи методом художественного перескока, в рамках которого всякое событие возникает, лишь коснувшись мысли императрицы, да тут же и гаснет, уступив место новому не событию даже, а размышлению о косой пряди, спокойном бешенстве да русском ветре. В итоге дворцовый переворот укладывается в полтора десятка страниц, пугачевский бунт – в десяток, иному фавориту хватает абзаца, при этом большинство героев стирается с сюжетной доски лихо и навсегда.

Так оно, конечно, в истории и было. И хорошо тем, кто стертых более-менее со школы помнит.

Остальные пусть историю учат.

Алексей Лукьянов прекрасный человек, умелый кузнец и опытный писатель — совершенно не мой. То есть мне такой тип прозы не нравится настолько, что даже не попадается. В свое время я, правда, прочитал «Спасителя Петрограда» и оказался по-хорошему впечатлен, но там наползло множество сопутствующих факторов: служебная необходимость плюс одновременное изучение очень пафосных образцов поп- и боллитры, на фоне которых история полуполяка-полулошади, по поручению Жандармского корпуса притворяющегося государем-императором, сносила крышу обаянием и свежестью. А в дальнейшем мне, подлецу, было интересней изучать малые Лешины формы — впрочем, и там я бурно возмущался некоторыми особенностями стиля типа «- Наверняка перестрахуется, — хрустнул сухариком Вася». Но человек растет и дорастает — и я вот решил, что дорос до «Глубокого бурения», о котором одобрительно отзывались решительно все порядочные люди.

Начал сборник московского «Снежного кома» (очень симпатичный, конечно, хотя верстаку с корректором неплохо было бы надломить пару рук, не исправивших несколько слипшихся в одно мегаслово строк), как положено, с начала, задумался, решил перескочить поближе к заглавной повести и для разгона промахнул рассказ «Мы кузнецы, и друг наш — молот».

И понял, что на этом стоит закончить. Рассказ показался мне аляповато сделанным, бессмысленным — и вообще я сто раз читал такое в период советского дотлевания. Оно называлось «фельетон», несмешно вышучивало предполагаемую злобу дня и публиковалось в заднице толстых газет и тонких журналов. Вот если закрыть глаза на кули и пиздохен цванциг, которыми старательно утыкана речь персонажей, «Мы кузнецы» — ровно такой фельетон из жизни непередовиков, решил я и тихо отложил книжку.

Но потом вспомнил, что по сарайчику об избе не судят, прищурился и взялся за «Глубокое бурение».

Оказалось здорово.

То есть запев опять как у фельетона, написанного, правда, уже в период злобного перекатывания по постсоветскому пространству — но уже есть смысл, уровень и вообще читать не стыдно, интересно и смешно.

Лукьянов утверждает, что у него нет чувства юмора, при этом все его творчество позиционируется (не им) как юмористическая то ли сатирическая фантастика, и спорить с этим трудно, хотя очень хочется. Но «Глубокое бурение» действительно дико смешной (если не сказать ржачный) гон на вечные темы.

Сюжет: сразу после того, как катаклизм смахнул Кремль и сплющил Землю, у работников затерянного во глубине уральских солей ремонтного цеха на руках предельно правильным образом (мало какой автор так не щадит себя — объяснять не буду, это читать надо) образовался чемодан, набитый тысячедолларовыми банкнотами — а куда их девать, если Америка недосягаема и неконвертируема? Работяги, подумав, начинают рыть лаз на ту сторону земной тверди — со всеми вытекающими вывертами, мексиканцами, говорящими членами и цитатой про ликующего до рассвета француза из, натурально, стихотворения «На смерть поэта».

Лукьянову очевидно не хватает редактора, который усмирил бы его тягу к необязательным попсовым цитатам или стилизациям под развеселившегося Бажова — и заодно чуть почистил текст. Например, в смысловом отношении. Коли астероид отвесно входит в атмосферу над Мособластью, он в область и воткнется, а никак не в Кремль — если я правильно понимаю, что такое отвесный и какова угловая скорость вращения планеты. Правительство не сидит в Кремле. Почему-то у Камчатки «нет связи с сушей» — а она сама влага, что ли?

Формальных заусенцев вообще как на гусенице. Куча повторов (подряд идут «тоже шуму понаделала, а МКС тоже на связь не выходила», «куда-то пропала — куда-то делось»), «еще раз повторил» в значении «просто повторил», дальше рука отмечать устала.

Но если притерпеться — удовольствие гарантировано. В любом случае других таких здоровых во всех отношениях авторов, сочетающих ум и иронию с простотой, нет в принципе.

1972 год, Москва. Тощий бородач Данилов без особого пыла служит в хорошем оркестре, трясется над драгоценным альтом, ждет итальянских гастролей, бродит по пивным автоматам, вечно пролетает мимо химчистки, в которой томятся единственные приличные брюки, вяло и безуспешно отбивается от наскоков бывшей жены, вписывающей его в очереди и примерки, и лишь когда быт достает совсем нестерпимо, вспоминает, что он вообще-то демон на договоре — и отправляется купаться в молниях или резвиться в подземельях Анд. А потом в размеренную жизнь врываются земная любовь, неземная музыка и чертовы интриги.

«Альтиста Данилова» я до сих пор не читал, хотя сюжет знаю года так с 84-го. Именно этот роман нам вкратце и весьма вольно пересказал лагерный вожатый, которого мы спросили, а читал ли он «Мастера и Маргариту». Когда булгаковский текст попал таки мне в руки, я сильно удивился, не обнаружив браслета с переключателем «человек-демон». Про путаницу я догадался сам, и «Альтиста Данилова» купил в букинисте довольно давно, но руки все не доходили (аннотация в совписовском издании 1983 года, кстати, была конспиративной до безумия: «В романе «Альтист Данилов» рассказывается о становлении личности талантливого артиста одного из столичных театров. Обстоятельства складываются так, что Данилов — натура благородная и совестливая — вынужден сделать решительный жизненный выбор»). Наконец дошли.

«Альтист Данилов» — очень крепкий и не очень интересный роман. Он хорош классическим слогом, изощренным психологическим рисунком, но не заставляет переживать за героев ни даже всерьез поверить в их уязвимость. Оголтелый фанат «Хромой судьбы» (вроде меня) вообще может рассматривать роман Орлова как промежуточное звено в цепочке Булгаков-Стругацкие. При этом книга имеет несомненную сатирическую и историческую ценность — как превосходно детализированный портрет советской эпохи в ее высшем и самом сытом проявлении. Огромные мистические куски, посвященные космическим битвам или коловращению героя в слоях демонического мира, придуманы любовно и старательно, но бледнеют и отваливаются на фоне походя схваченной реалистической детали потребительской столицы типа тех же пивных автоматов или стадного инстинкта, заставлявшего московский полусвет выстраиваться в очередь к любому модному музыканту или синему быку, на фоне которых важно засветиться.

Вот в такую бессмысленную сыто-стадную эпоху роман и есть смысл читать.

В общем, угадал я со временем.

Английская глубинка, 1950 год. Дочь сурового филателиста, одиннадцатилетняя оторва с повадками юной леди, деятельно носится по подвалам и чердакам ветхого поместья, сотрясает окрестности пыхтеньем и скрипом раздолбанного велосипеда, варит чудовищные яды в лаборатории и строит козни ехидным старшим сестрам — в общем, живет счастливой насыщенной жизнью, которая вдруг утыкается в чарующую беду. На веранде обнаружен мертвый бекас с наколотой на клюв почтовой маркой, следующий мертвец возникает на грядке с огурцами, и это уже человек, незнакомый и рыжий. А подозреваемый — отец. Улики против него, полиции все ясно, да и сам отец, в общем-то, не против ареста. Сестры рыдают, прислуга в шоке, и только одиннадцатилетняя Флавия может увязать все нити, уходящие в далекое прошлое, восстановить картину преступления, причем не одного, вычислить истинного убийцу и спасти отца — а заодно и себя саму.

«Сладость на корочке пирога» — лауреат британской детективной премии, откровенно поздний остросюжетный дебют 70-летнего канадского литератора и первая часть очень обаятельной серии про сыщицу Флавию. Об авторе мало что известно, но его личность (даже если согласиться с тем, что она выдумана) все объясняет насчет обаяния. Трепетная любовь к английской глубинке, британскому характеру и старым-добрым-временам в лесистых холмах выдает уроженца королевской колонии, который об этих холмах мог только мечтать — всю жизнь (что не отменяет ехидства слов «факиры в Индии, бывало, пялились прямо на солнце, пока мы их не цивилизовали»).

Ну и возраст решает, конечно: в цикле про Флавию де Люс классический детектив 20-х откровенно встречается с детской серией «Альфред Хичкок представляет: приключения юных сыщиков». При этом очевидно, что аттракцион затеян именно что для взрослых, не забывших те сногсшибательные приключения, способных простить тот факт, что убийца более-менее очевиден уже в середине романа, а также оценить ироничную стилистику, в которой выдержан роман. Типа:

«Фели испытывает особенное отвращение к рвоте на своих туфлях, полезная особенность, которой я время от времени пользуюсь.»

«Без мертвеца грядка с огурцами выглядела странно неинтересной.»

«Одним из главных удобств жизни рядом с деревней является то, что в случае необходимости туда можно быстро добраться» (шедевр, сопоставимый с максимой героя раннего Шварценеггера «Знаешь, за что я особенно люблю спальни? За то, что в них всегда есть кровать»).

«Отцы с выводком дочерей перебирают их имена в порядке рождения, когда хотят позвать младшую, и я давно привыкла, когда ко мне обращаются «Офелия Дафна Флавия, черт побери».»

Перевод, кстати, хорош, о традиционную для последних лет местоименную запутку («Мой долг — помочь отцу, и он пал на мои плечи, особенно потому, что он теперь сам не может помочь себе») можно споткнуться лишь пару раз.

В общем, любителям старого-доброго очень рекомендую.

1979 год, Одесса. Унылая закомплексованная мечтательница, провалив экзамены на романо-германский, устраивается по блату на портовую санэпидстанцию — вернее, в шарашкину контору «СЭС-2», всего штату в которой — рефлексирующая изъеденная бытом начальница на грани перманентной истерики, ласковая до жути бабенка с липкими конфетками да трепливый обаяшка-обалдуй. Умение печатать двумя пальцами и сбивчиво переводить с английского мечтательнице особо не пригождается, да и роман про Анжелику дочитать в рабочее время не удастся. В городе обнаруживаются небывало обезображенные трупы — значит, СЭС-2, в обязанности которой входит защита данного участка советской границы от проникновения нематериальных угроз, прощелкала вторжение какого-то ужаса — и отвечать за это сотрудникам станции придется не только перед парткомом, судом и Москвой. Жизнью отвечать придется и душой. Если они, конечно, будут в наличии после ликвидации нематериальной угрозы.

Про Марию Галину я слышал много хорошего, но отзывы были либо невнятными, либо не совпадающими с моими представлениями о прекрасном. Подозрительность усугубляло то обстоятельство, что Галину считают своей и упертые фантасты, и записные снобы из боллитры. С третьей стороны, беглое знакомство с аннотациями и рецензиями на «Малую Глушу» убедило меня в том, что действие происходит в малоросской патриархальной провинции, жители которой, потомки недалеких лукавых героев Гоголя и Щедрина, весело преодолевают фантасмагорию советскую, подкрепленную фантасмагорией диаволической. То есть с формальной точки зрения все почти так, а по сути, как учили классики, издевательство.

На самом деле «Малая Глуша» — великолепный роман, а Мария Галина — прекрасный и очень серьезный автор.

Тема фронтира, в том числе бюрократического, на котором незримо охраняют человеческое от нечеловеческого бравые вояки и скромные герои, относится, мягко говоря, к заезженным. Галина непростым ловким движением сделала так, что тема стала кровоточаще свежей и близкой до задержки дыхания. Именно конец семидесятых особенно четко рифмуется с текущей действительностью — цены на нефть еще высоки и потребительское счастье выглядит достойной заменой отмененному де-факто коммунизму, но в Кремле маразм, цинк идет на гробы и заграничная хтонь безнадежно дышит нашей в пупок. А остальное было делом писательской техники, человеческой памяти и ошарашивающей душевности подхода. Героев Галиной жалко до слез, потому что они совершенно настоящие, абсолютно искренние в своем горе от ума, от мелкой зависти, от желания жить как люди — и неумения выбрать подходящих людей в качестве образца. Понятно, что таких вот героев ничего хорошего не ждет, как совершенно логично ничего хорошего не ждет замечательную страну, усердно готовящуюся к Олимпиаде — но все равно продолжаешь ждать и надеяться. Потому что они же люди. Ну и мы, собственно, тоже.

«Малая Глуша» состоит из двух частей, связанных, с одной стороны, чисто формально, с другой — так, что не оторвешь. Действие второй части происходит в 1987 году в угрюмой сельской местности, сквозь которую к заглавной деревне пробираются два упертых горожанина — чем-то явно ушибленных и на что-то явно надеющихся. После первой повести, размашистой и отчаянной, вторая, сдержанная и холодноватая, выглядит бледно — как и квестовый сюжет на фоне многолинейного действия «СЭС-2». Галина тянет-потянет эту бледноту с безжалостной выверенностью, а потом раздирает к шутам, к Малой Глуше — до вспышки во все небо и вялости в груди.

Превосходная книга.

Морис Симашко, вполне себе классик, мимо которого я по глупости чуть не пробежал, открылся мне романом «Маздак». Затем пришла очередь «Повестей черных и красных песков». Я не собирался выступать по их поводу: повторяться не люблю, а нового вроде сказать нечего — кроме, разве что, радостного удивления в связи с разнообразием подходов и стилистик автора. А потом понял, что первая повесть цикла, «Емшан», коротенький апокриф на тему знаменитого мамелюка и Галицко-Волынской летописи, меня не отпускает вторую неделю. Сильная она.

А с такой напастью справиться можно одним способом — передав товарищам.

Вот, передаю. Читайте. Пожалуйста.

Все детство Симашко стоял на книжной полке — в невыразительной серовато-белой серии «Библиотека «Дружбы народов», — и не вызывал ничего, кроме сдержанного раздражения. Из этой серии я прочитал примерно половину, кое-что даже с удовольствием (Василя Быкова), а Думбадзе, вышедшего то ли годом раньше, то ли годом позже, даже докупал дополнительно. Симашко читать не было ни сил, ни охоты — и фамилия с ошибкой как будто, да и вообще, вот еще не читал я книг с названиями типа «Повести черных и красных песков».

Маленький был, глупый.

Так и не снизошел бы, кабы не Лазарчук, который не раз и не два называл Симашко любимым писателем. Пришлось проверить.

По итогам прочтения «Маздака» имею по поводу Симашко сообщить следующее.

Во-первых, очень мощный автор. Выдвижение на Нобелевскую премию, конечно, не критерий — но какой-никакой маркер, особенно когда выдвигается человек с фамилией Шамис (псевдоним получен наоборотским прочтением) кровно ему не слишком родным казахским СП.

Во-вторых, очень беспощадный автор. Я не про общую тональность, не про нарочито суховатый слог, расцветающий короткой вспышкой и тут же будто прижимаемый к лицу обеими руками, и не про невозможные эпизоды типа младенческого жертвоприношения. Сама по себе техника беспощадна: будто автор писал главу, задумчиво ее рассматривал — а потом обтесывал до абзаца, и так всю книгу, пока из явного двухтомника не останется 220 страниц.

Было у кого Лазарчуку учиться, в общем.

В-третьих, очень умелый автор. Я не помню книги, которую можно одинаково безоговорочно трактовать как основанную на реальных событиях детализованную (с запахами и тактильными ощущениями) историческую драму, как развесистый геополитический триллер, тонко играющий сомнительными эпизодами невозможно далекой истории, как мелодраматический этюд про свинью революции, пожирающую себя с хвоста — и как невероятных размеров антисоветскую фигу (с описаниями диктатуры бедноты и пьяных пролетариев — в Персии с Византией, натурально, и в 6-м, натурально, веке).

В-четвертых, must read.

Начало XIX века. Полтысячи лет назад Англия была частью колдовской империи, подмявшей под себя даже земли эльфов и немножко преисподнюю. Но Король-Ворон, явно пресытившийся властью, миром и людьми, сгинул, эльфы вернулись в сказки и курганы, а волшебники выродились в мелких проходимцев или ничего не умеющих теоретиков. Кабинет устраивает истерические дуэли, вязнет в пустых дискуссиях и в тихой панике ждет наполеоновскую армаду, защиты против которой после гибели Нельсона не осталось. А дожидается неприятного, склочного и эгоистичного провинциала-предпенсионера Норрелла, который оказывается единственным практикующим волшебником мира. Норрелл же дожидается легкомысленного разгильдяя Стренджа, который оказывается вторым практикующим волшебником, далее, внезапно, учеником, а далее, вполне предсказуемо, соперником Норрелла (это еще не вся цепочка). В разгар войн, интриг и переталкиваний Норрелл и Стренддж не дожидаются, а замечают наконец гулявшего все это время рядышком джентльмена с волосами словно пух чертополоха, — игривого, всемогущего, лютого и чуждого всему человеческому, — у которого есть собственные виды на волшебников, их близких, Англию и весь мир. Виды, мало совместимые с жизнью.

«Стренджа и Норрела» мне не раз рекомендовал яростный фанат книги chilly_67. Спасибо ему. Книга оказалась удивительно многослойной, сюжетно изощренной и восхитительно невозмутимой роскошью, открывающей, исчерпывающе раскрывающей и закрывающей тему интеллектуальной волшбы, джентльменских договоров с нечистью и империалистического подхода к миру иному. По-крупному ничего кроме этого толстенного романа Кларк не написала, хотя более рачительный автор размотал бы этот объем на цикл из двадцати томов. Всем на радость, между прочим.

Превосходная книга.

Эдуард Веркин производит (и, похоже, поддерживает) впечатление холодного до аутичности литератора-профи, способного писать для детей что угодно, в любом направлении и с обеих рук. Основной рукой он в короткие сроки наколотил несколько десятков повестей в коммерчески привлекательных и не слишком тесных нишах подростковых ужасов, фантприключений и познавательного фикшна – и добился успеха, признаком которого можно считать тиражи, переиздания и небольшую армию фанатов.

За этими нишами, как в целом за текущими процессами в отечественной детской литературе, я не слежу и ничего совсем уж хорошего от ниш и процессов давно не жду. Соответственно, Веркина я не читал и не собирался. Но усеченный вариант моего романа прошел вдруг в финал конкурса «Книгуру» — и я решил, что лучшего повода изучить срез актуального детлита не будет.

Тут и выяснилось, что у Эдуарда Веркина есть вторая рука, которой он пишет некоммерческие тексты и получает за них (впрочем, не только за них) разные премии (но не всегда публикации). Дальше можно порассуждать про Джекила и Хайда, про Синюю папку и про сор, из которого непременно что-нибудь растет. Но лучше сразу перейти к делу.

Дело такое: «Облачный полк» — единственная книга последнего (как минимум) десятилетия, которую должен прочитать каждый нормальный житель нашей страны, достигший 14 лет.

В роман я вошел со снисходительным скепсисом. Потом ошарашено подумал, что это ведь почти что уровень богомоловского «Ивана». На самом деле «почти что» здесь лишнее – более того, веркинский «Облачный полк» помощнее будет.

Роман написан очень мастерски и очень просто. Читать его очень легко и очень тяжело. И не потому, что мальчишеский треп может плавно перетечь в лютый бой до кровяных сгустков под веками, а марш по притихшим деревням заводит героев в кусочек неуместной на войне, но все равно страшной сказки. А потому, что все ведь знают, чем в итоге завершалась относительная партизанская вольница 1942-43 годов. И еще потому, что мое поколение помнит не только имя и фамилию дерзкого пацана Саныча, но и даты его жизни – вместе с обстоятельствами, связанными с последней датой.

Многие думают, что забыли — но все равно помнят. Или вспомнят. Особенно если напомнить вот так – как раньше детские писатели не напоминали:

«– А тебе нравилось убивать? – спросил я.

– Что?

– Убивать, – повторил я. – Немцев. Нравилось?

Он все-таки достал свою папиросу, задымил.

– А нам нравилось. Вот мне. И ему тоже нравилось.

Писатель неловко стряхнул пепел, прямо в салон, на кожаный диван.

– Видишь ли… – Виктор курил и кусал зубы. – Про «Убей немца» сейчас не очень… своевременно. Эренбург сам не любит вспоминать. И общество…

Писатель сделал рукой круговое движение, взволновал дым. Послюнявил пальцы, потер место ушиба.

– Мы ведь сейчас с ГДР очень дружим.

– А я не дружу, – сказал я. – Я вот лично не дружу.

– Я не знаю…

Писатель сломал папиросу, выкинул в окно.

– Я считаю, что все еще не закончено, – сказал я. – У нас с немцами. И никогда не будет закончено. Каждый немец, пусть он через сто лет родится даже, каждый немец нам должен.

– Ну да, за то, что они у нас тут сделали…

- Совсем нет. Они нам должны не за то, что они у нас сделали. Они должны за то, что мы у них не сделали.»

Еще раз: это не лучший исторический роман, не подростковая книга года, не игра в патриотический проект брежневской эпохи.

«Облачный полк» — это мощная, пронзительная, горькая и гордая книга, подлежащая обязательному прочтению каждым нормальным человеком.

Отзыв со ссылками на текст размещён в АК: http://fantlab.ru/blogarticle18755

Начало 90-х, Копенгаген. Гренландка-полукровка Смилла, гляциолог мирового уровня, синий чулок, социо- и немножко психопатка, теряет единственного близкого человека, соседского мальчика, также происходящего из гренландских инуитов: он падает с крыши собственного дома. Следы, характер снега и память об отличавшей мальчика боязни высоты заставляет Смиллу сперва поставить на уши полицию и прокуратуру, потом начать собственное расследование, которое раскручивается во все более затейливое нагромождение угроз, шантажа, взрывов, и внезапно оборачивается самоубийственной экспедицией к ледникам Гренландии.

Хёг — самый успешный (после обоих Андерсенов) датский писатель, а «Смилла» его самая успешная книга, переведенная на кучу языков и ставшая основой голливудского фильма. Книга удивительная и распадающаяся ровно пополам. Первая часть — по-скандинавски горькая и не по-скандинавски чарующая история замещения ненайденной любви — к родителям, к мужчине, к нормальной жизни, — то ненавистью, то исступлением, то исполнением странного долга. Автор ловко жонглирует оптовыми упаковками фактов, деталей и невеселых картинок, иллюстрирующих то отчаяние женщины среднего возраста, то проклятие метропольной любви, то трагедию чукчи за пределами анекдота, то не вычищенную с гамлетовских времен датскую гниль, то уместность тонкого льда в личной жизни. И несет повествование мощно, красиво и неумолимо, на кураже, как великая татарская река — и фиг знает, к какому Каспию.

Каспий, к сожалению, оказывается Северной Ледовитой второй частью. Там много экшна в стилистике позднего Маклина, толпень новых героев и залп винтовок со всех стен первой части. При этом понятно, что вторая часть главная, ради нее жонгляж и декорации с восьми сторон, собственно, и затевались. Но воспринимается это примерно как альтернативная концовка «Анны Карениной», героиня которой, восстав со шпал, побежала бы с кольтом наперевес гасить Вронских-Левиных и десяток примкнувших к ним людей с похожими именами, специально загонявших Анну на рельсы, чтобы смазать кровью колеса инфернально заговоренного состава со стронцием. Беда в том, что про Каренину с кольтом читать было бы интересно. А про Смиллу с кистеньком да револьвером неинтересно. Совсем.

Мир, как мы его знали, кончился. Теперь мира два. Дымящиеся руины государств и двунадесяти эллинов с иудеями разбились на жилые квартала с вооруженной охраной и сети франшиз, которые бьются за потребителей качеством продукции, скоростью доставки, отстрелом нерасторопных курьеров и ковровыми бомбардировками конкурентов. Выше руин царит виртуальная красота Метавселенной, куда при первой возможности юркают потребители, курьеры, менеджеры и хозяева франшиз. И эти два мира тоже кончатся вот-вот. Их снесет лавина, в виртуале выглядящая как экранчик с помехами, выжигающими мозги самым ушлым хакерам, а в реальности – как миллионы иммигрантов, впавших в довавилонскую простоту и целеустремленность, во главе с диким байкером-алеутом, в башку которого вживлен запал водородной бомбы. Спасти оба мира могут только два идейных лузера и по совместительству шустрых курьера в спецкостюмах – полунегр-полуяпонец-суперхакер с самурайскими мечами и белая нимфетка на скейте.

«Криптономикон» Стивенсона меня в свое время привел в буйный восторг. Дальше я решил проявить революционную выдержку: не бросаться на свежеизданного «Анафема» и прочую роскошь, а знакомиться с товарищем по порядку, с самых ранних книг. «Лавина» вышла в 92-м, вот и.

Я с юных лет люблю панк и с тех же примерно пор недолюбливаю киберпанк, который, как у нас, у дураков, принято, знал в основном в перепевах Рабиновичей типа Лукьяненко и Васильева. «Лавина» должна была эту нелюбовь укрепить. В пересказе она выглядит как возмутительный трэш, в большинстве извлеченных наугад фрагментов выглядит как совсем возмутительный трэш, гипернасыщенный к тому же сложносоставными телегами на тему мифологии, лингвистики и прочей психопатологии (которые я как раз обожаю, но в полемическом задоре обойду сей момент стороной). Герои тут архетипичны до издевательских пузырей: мафиозо сверкает ботинками, пробором и бритвой, американские федералы принимают душ в черных очках, таджики бегают толпой, из украинца сыплются соли стронция (тут я привираю, но совсем немножко), а главных героев зовут, соответственно, «Герой Протагонист» (это имя и фамилия) и «И.В.», что значит «Искренне Ваша» (это ник).

При этом написана «Лавина» преимущественно в настоящем времени («Он стреляет» вместо «Он выстрелил»), чего я вообще терпеть не могу.

В общем, чего тут круги нарезать. «Лавина» — роман невероятной насыщенности, крутизны и мастерского куража. Он здорово и ветвисто придуман, роскошно сделан, богемски точно раздут в необходимых местах и отрихтован брыльянтовым надфилем по всей поверхности.

Отдышусь – упаду в «Алмазный век».

Тупущий набор шаблонов про советских шпионов, решивших подзорвать первый американский спутник в момент запуска. Самым большим сюрпризом для меня оказалась дата выхода романа — я был уверен, что такой текст мог родиться лишь в разгар холодной войны.

Я вдохновенно начал читать книгу, исходя из того, что готов ко всему и надо бы замкнуть цикл — ибо Скаландиса и Вишневского осилил. Ну и как бы уже знал от недоброжелателей, чего плохого от ЖЗЛовской книги ждать — гипертрофированного внимания к антисоветизму Стругацких и «Улитке на склоне». Но до антисоветизма и «Улитки» так и не дошел.

Сперва спотыкался на вопиющей небрежности авторов — Петроград у них в 1915 году еще называется Петербургом, РСДРП(б) в 1917 году вдруг получает имя ВКП(б) — на 8 лет раньше срока, культ личности Сталина разоблачается почему-то на 22-м, а не 20-м съезде, а перестройка вполне себе идет в 1984 году.

Потом принялся зависать над бредовыми тезисами про дореволюционное вступление в партию «исключительно по собственной воле» (а как еще можно было, блин?) или про «опасаясь заразить белоснежные родные просторы каким-нибудь идеологическим вирусом» (при чем тут белоснежные и как их можно заразить?).

Потом устал щуриться от риторических вопросов, многоточий, восклицательных знаков и казенных оборотов типа «активно и последовательно занимался делами Информбюро».

Потом притомился восстанавливать логику авторов там, где ее нет («Влюблен... Обсерватория... Число Вольфа... От жизни всегда ждешь только лучшего»; «...Что не помешало ему при удобном случае заметить дочери «Зачем ты берешь фамилию Стругацких?» Дочь это не остановило. Свадьбу сыграли.»; «Он уже тогда хотел жить в Москве. Только в Москве! Там легче найти интересную работу, там легче найти применение литературным интересам. Но главное: Аркадий теперь был человеком семейным, отцом маленькой дочери»; «Владимир Захаров... свое знакомство со Стругацким-старшим весьма реалистично отобразил в стихах» — дальше следует японская песня в переводе Стругацкого).

Потом подустал от снисходительного презрения, щедро изливаемого авторами на всех поминаемых фигурантов, от заглавных до Немцова и Ефремова.

А потом сравнил толщину накопленного раздражения с толщиной прочитанного слоя книги, понял, что динамика устрашающая, и плюнул.

Не буду я читать эту книгу. Она неинтересная, напыщенная, неумелая и очень непрофессиональная.

Зато, как дурак, взялся перечитывать «Неизвестных Стругацких». Чему рад вполне — и всем советую.

Зима 1919-20 годов, голод, холод, реквизиции, каждый дом как унитаз, и никаких венчиков из роз. В Московский уголовный сыск приходит новый сотрудник Александр Арехин, спокойный до отмороженности шахматный гроссмейстер, нокталоп и мастер стрельбы в падении, живущий в хоромах, передвигающийся на экипаже с персональным кучером либо вовсе в авто, вежливый и не пьющий политуру. Словом, типичная контра, какую в МУС и ЧК дальше первой стенки водить не принято. Проблема в том, что этого вот недобитка добивать никак нельзя. Во-первых, у него блат (по-немецки — листок с цидулями от Феликса Эдмундовича, Льва Давидовича и Владимира Ильича). Во-вторых, только этот вот недобиток может раскрыть странные дела упырей, попрыгунчиков и гипнотизеров, которые нападают не только на простых совграждан, но и на обитателей Кремля.

Фантасты не устают прикидывать холмсово кепи на самые внезапные фигуры отечественной истории. Клугер с Бабенко сделали сыщика из юного Ленина, а Щепетнев — из гроссмейстера Алехина (что там сделали Бушков с Пушкиным и Хаецкая с Лермонтовым, просто не знаю и надеюсь не узнать). Впрочем, выбор Щепетнева выглядит совсем обоснованным. Автор давно известен как отчаянный любитель шахмат и конспирологии с мистикой, а также нелюбитель Советской власти. Эти любови-нелюбови и составляют каркас «Тайной игры» — всех шести невеликих эпизодов. Детективной интриге, к сожалению, остается совсем мало места — еле сидячего.

Придумано и реализовано все довольно лихо, при этом скромно и со вкусом. Щепетнев классный автор, и он действительно постарался возвести аутентичные засады в аутентичных декорациях. Другое дело, что декорации, как правило, оказываются важнее действия, которое сплошь и рядом сводится к выезду Арехина в очередную прекрасную и страшную точку, мимо которой неминуемо проплывет злыдень с необходимыми уликами под мышкой. И читатель в итоге с этим мирится и начинает получать удовольствие, не докапываясь до мелочей и глупых вопросов о том, кто такой этот мистер Арехин, чего он хочет, с какого бодуна он читает Ленину книжки вслух, и почему он нокталоп да мусор, а не наоборот — и вообще, к чему все это и зачем. Смирению способствует и фирменная щепетневская манера экономить на объяснениях, связках и крупных планах.

Читать забавно и интересно, намеков, аллюзий и меланхоличных хохм пригоршня в каждом абзаце, извилины время от времени начинают шевелиться — по нынешним временам разве мало? Вот и скажите спасибо.

Спасибо, в общем.

Добросовестная, но бестолковая попытка посмотреть на феномен и биографию знаменитого писателя из России. Большую часть текста занимает старательный пересказ текстов Кинга, в первую очередь дидактико-биографических мегаэссе On Writing и Danse Macabre, а также интервью и прочих википедий. Эрлихман честно пытается вывернуть каждый абзац на свой лад, но своего у него лишь стыдливая нелюбовь к стране происхождения, что заставляет автора, с одной стороны, то и дело журить Кинга за страшные ужасы — мол, у нас бы ты понял, чего бояться надо, — а с другой, уверенно лажать чуть ли не в каждой фактурной строчке. С легкостью необыкновенной Эрлихман уверенно поминает «трижды экранизированный роман Курта Сьодмака «Мозг Донована» (наш Александр Беляев переписал его под названием «Голова профессора Доуэля»)», а абзацем ниже пытается усилить эффект: «В фантастику дезертировал и Ричард Матесон — один из любимых авторов СК. Герой его романа «Удивительный уменьшающийся человек» (1955) вдруг начал уменьшаться... В Советском Союзе переперли и этот сюжет — Ян Ларри сделал из него любимый многими роман «Необыкновенные приключения Карика и Вали»». Это ведь надо было очень постараться с оскорблением. В обоих случаях наши, естественно, успели лет на двадцать раньше — но тонкость в том еще, что именно в 1942 году, когда вышел «Мозг Донована», Беляев умер от туберкулеза в оккупированном Пушкине, а Ларри в 55-м оставался год до реабилитации после лагеря.

После этого, конечно, неудивительно, что создателя «Дюны» у Эрлихмана зовут Джеймсом, а не Фрэнком Хербертом, что советский журнал «Звезда» оказывается «армейским», что Дрю Берримор начинает восхождение на Олимп с «Воспламеняющей взглядом», а вовсе не с E.T., что Дино Де Лаурентиса автор называет исключительно студией и пишет строго в кавычках, и что режиссер Кроненберг у Эрлихмана внезапно вспоминает «о своих скандинавских корнях». Того же класса и собственные наблюдения Эрлихмана типа: «С конца 60-х ничего нового в жанре киноужасов не изобреталось — режиссеры просто использовали все более навороченные спецэффекты, изображая тех же зомби, вампиров и инопланетян». Или совсем пучеглазое: «Только в России положение безрадостное — мастера ужасов как не было, так и нет. На эту роль пытаются определить то сибиряка Юлия Буркина, то талантливого москвича Максима Чертанова, то совсем уж безвестных литературных поденщиков (не хочется называть имен). Все напрасно. Можно списать это на нашу целомудренность, но более вероятно, что российская жизнь пока слишком полна реальных ужасов, чтобы добавлять к ней еще и вымышленные.»

Признать книгу совсем глупой и бессмысленной не позволяет одна главка — про переводы Кинга в России начала 90-х. Эрлихман рассказывает историю «Кэдмена», черных суперобложек и издательских драчек изнутри — он сам переводил, а когда в книге не хватало страничек, а в голове слов, просто дописывал «Кладбище домашних животных» и «Салимов удел».

Теперь понятно, почему эти романы показались мне такими стремными.

Шотландия, конец нулевых годов, декабрь. Тихая сиротинка Реджи, не без оснований чувствующая себя героиней Диккенса и античных трагедий (и то, и другое самозабвенно зазубрено) и привыкшая дергаться из-за братца-пушера, вдруг ощущает, что куда большие опасности накатывают на добрейшую докторшу, ребенка которой нянчит девочка. Матерый сыщик и неуверенный нувориш Джексон Броуди вслед за моральной теряет географическую ориентацию, погрязая все глубже в глупых исканиях и тоске по неслучившемуся роману с инспектором Луизой Монро. А инспектор Монро удачно давит аналогичную тоску терзаниями, связанными с неприлично благопристойным браком, с розыском рехнувшегося обывателя, привыкшего отстреливать дорогих родственниц, а также с предчувствиями по поводу выхода на волю маньяка, который в юности вырезал всю семью добрейшей докторши.

Не знаю, в растущем классе автора дело, в новом переводчике, в привычке благодарного читателя или в адекватной в кои-то веки обложке – но если первые две книги были отличными, то третья вообще восторг на ножках. Поперек всех правил, между прочим. «Ждать ли добрых…» не столько детектив, сколько антидетектив с дважды эшелонированной мотивацией. Поиск преступника, а то и следа преступления ведет в самую неверную сторону и бесславно завершается, когда жертвы или преступник сами окликают сыскарей, предварительно прохаркавшись сквозь кровь. Да и само действие – не только сыскное, вообще любое – просыпается ближе к середке книги. К тому же к третьей книге Аткинсон совсем отпускает женское свое нутро пастись на воле – и помянутый благодарный читатель наконец-то окончательно убеждается в том, что мужики в лучшем случае бестолочь лоховская, а в основном – опасные тряпки. А спасти семью, сохранить рассудок близким или рубануть все узлы одним ударом карандаша в глазницу может только женщина – умная, утомленная и вообще-то добрейшая.

Прикол в том, что читать все эти бабские штучки почти без действия и с переизбытком ядовитого глума – одно удовольствие. Вернее, не одно, а много. А перевод Анастасии Грызуновой роскошен (даже блохи типа «курносого носика», дробовика, внезапно оборачивающегося пистолетом, или относящегося к женской паре определения «им обоим» не вредят). А связанный залп всех-всех-всех ниточек, волосков и ружей, разбросанных в ходе действия по стенам и углам, выглядит чарующим и снайперским, но почти необязательным бонусом.

Рекомендую совсем оголтело.

Гамбург, наши дни. По городу в горячке бродит провезенный контрабандой чеченский юнец — истеричный, забитый, набожный, недалекий и с паролем к миллионам, запрятанным в местном, при этом британском, банке ненавистным русским папой-полковником (именно так) . Вокруг юнца водят хоровод приютившая его сердобольная турецкая семья, горящая общественным долгом пригожая адвокатша и втюрившийся в адвокатшу банкир. А сверху за потягушечками, хищно расталкивая друг друга, наблюдают несколько кровавых гэбух, мечтающих мощно выступить на антитеррористическом фронте.

Полвека назад главный шпионский писатель Ле Карре начинал с романов, в которых страшный Восток просачивался в уставшее сердце Запада и пытался выжрать его изнутри. Востоком был СССР, а точкой подскока для решительного удара выступала в основном Германия. Теперь Ле Карре, как всякий на его месте порядочный и склонный к философствованиям британский литератор, закольцовывает однажды затеянную композицию «И с места они не сойдут» историей про то, что фарс, повторяющий трагедию, тоже бывает нелепо драматичным. Та же истоптанная чужаками Германия, тот же утомленный Запад, но Восток другой – исламский, взрывной и особо опасный. Автор палит с двух рук: с одной стороны, он отрабатывает сквозную для сюжета рефлексию спецслужбистов, которые клянут себя за увлеченность войной с коммунистами, позволившую прохлопать куда более страшную исламскую угрозу. С другой стороны, «Особо опасен» просто весь про то, что угроза эта раздута, в большинстве своем мало чем обоснована, и в любом случае упыри в тюрбанах просто сопляки по сравнению с упырями в галстуках.

К сожалению, к этому незамысловатому и неоригинальному построению сводится не только пафос, но и сюжет книги. Она кажется расписанной до романного объема статьей из западного аналога «Новой газеты». Есть хорошие и просто интересные куски, есть забавные герои, хлесткие фразы и фирменные лекарревские выкрутасы мрачной иронии. Но в целом текст вышел пресным, малоинтересным и картонным – даже обилие клюквы не спасает. И уж в любом случае у Юлии Латыниной фокус с расписыванием кавказских заметок в толстенные романы выходит куда мастеровитей и задорней.

Не думал, что когда-нибудь такое скажу.

1984 год, шотландское захолустье, и в нем свое захолустье — островок с одиноким домом, в котором тихо-мирно живет пара чудиков. Папаша отставной хипан и дипломированный естественнонаучник с внезапным чувством юмора и сломанной ногой. Сын — беспаспортный рыхловатый крепыш-переросток, истово отдающийся бесконечной игре, правила которой требуют метко стрелять из рогатки и воздушки, снимать головы мышам и воронам, нарезать кроссы по холодному пляжу, а также собирать творожок из-под ногтей и прочие драгоценные вещества для осиной фабрики, выстроенной на чердаке. Такая занятость оставляет мало времени неумелому гужбанству с дружком-карликом и раздумьям о страшной травме, не позволяющей Фрэнку считать себя мужчиной даже после трех изощренных убийств. Паренька заботят только две вещи: как не показать никому из соседей изувеченное естество и чем встретить старшего брата, который попал в дурку за привычку жечь соседских собак и кормить детишек опарышами — а теперь сбежал и неуклонно приближается к родному дому.

Дебютный роман Бэнкса вызвал много шуму: одни говорили про тошнотную и ненужную мощь, другие — про готическую цельность. Все правда — кроме тошностности. По нынешним временам действие течет в почти целомудренных (за редкими исключениями) берегах, и даже нацеленные физиологические удары по читателю компенсируются чистым и внятным тоном повествования. Классическая готика встречается с «Повелителем мух» в пересказе Стивена Кинга — да хоть Юрия Томина. Слишком качественная выделка деталей, фона и текста в целом идет в любой зачет. Еще и перевод Александра Гузмана превосходен.

Потом, конечно, читатель начинает подозревать в готическом аспекте обманку — ведь чем дальше, тем больше «Осиная фабрика» напоминает шинель, из которой вылупились эпос «Пила» и прочие механизированные слэшеры. И как бы понятно, чем все это кончится.

Кончается все совершенно по-другому, мощно, крышесносно и беспощадно — как нормальная готика с соответствующим шкафом в дальней комнате и дальнем уголке искалеченной души. Как дурацкий и неправдоподобный бульварный сюжет, который, как известно, только и отображает жизнь с необходимой кривизной. Как горький и точный современный роман про то, что можно, а что нельзя.

У человека украли жизнь, зато подарили ему вечное детство — настоящее, длинное и безнадежное, с играми, войнушками, вспышками отчаяния, ненависти, обгрызенной дыркой на месте, из которого должна расти любовь, и искренним несовпадением хорошего и плохого в голове и сердце. Они и сам научился отнимать, а отдавать не научился. И слишком поздно выяснилось, что как раз этот человек должен отдавать, а не отнимать. Это и оказалось самым страшным.

Великолепная книга.

«Вишневый сад» с войной и пидарасами. При этом — великолепная книга.

Разведчик-старлей ни за что выпинывается из армии, оклемавшись, устраивается охранником, счастливо влюбляется и опять-таки ни за что почти теряет счастье: умная, красивенная. но шибко независимая и взбалмошная девица с визгами удаляется в одну из Зон на стыке усердно объединяющихся славянских республик будущего Союза. Зон на Земле куча (Чернобыль угодил в одну из них по совпадению), артефактов, страшных чудес и сталкеров еще больше — а значит, и вакансий в государственных, негосударственных и надгосударственных службах безопасности. Отставной старлей вербуется в одну из них поближе к той самой Зоне — и принимается возвращать любовь сперва из непоняток, потом с того света.

Поплит все-таки сломал Лазарчука. На сегодня библиография лучшего (по уровню, потенциалу и сумме сделанного) российского фантаста чуть ли не на треть состоит из прогулок (разной степени развязанности ног) по чужим мирам. До сих пор лучший российский фантаст даже на чужой территории (в том числе Дика с Хайнлайном) истово пытался играть по своим правилам, главное из которых предусматривает подсовывание второго дна, сумрачного и горького, даже в абсолютно безмозглые коробки типа «Жары». Пресловутый «С.Т.А.Л.К.Е.Р.» свою пресловутость с блеском доказал: Лазарчук дебютировал в проекте книгой, полностью подчиненной правилам этой, прости господи, вселенной.

Формально-то все как раз наоборот. Формально-то автор всех обманул, и в первую очередь массового поклонника этого проекта, привыкшего, что последний зомби брызнул червями на припеве «Алюминиевых огурцов», как раз в тот момент, когда хрущевка напротив с ультразвуковым воем распахнулась фиолетовой пастью прямо по шву панели, и Хрюндель утомленно щелкнул автоматическим переводчиком с одиночного на украинский. Потому что «Спираль» — это отличный мистический роман из современной жизни, к которой в первой половине текста привязан просто чарующе. Это умелая боевка с человеческим и самую малость нечеловеческим лицом. Это «С.Т.А.Л.К.Е.Р.», в котором «С.Т.А.Л.К.Е.Р.о.в.», Зон и прочего ребячьего смрада шиш да маленько (весьма смачный шиш, чего скрывать). Это отличный слог, спокойный драйв и расторможенное образное мышление. Это фашина аллюзий и кайфов для умелого глаза. И это, увы, сивка-бурка промеж крутых горок. А Рэдрик велел промеж горок не ходить.

Впервые Лазарчук, привычно снабдивший плоскость текста громыхающим поддончиком, четко говорит читателю, что там пусто. Нет совсем ничего. Есть победа голой техникой почти без мошенства и совсем без волшебства. Это правильно, конечно – с точки зрения бисера, Оккама и вседержателей энтропии. Не надо ломать голову над тем, при чем тут дмитровские склады, безглазые псы, убиенные татары (отмечу, что мне сей тренд решительно не нравится), немотивированные подляны, губные гармонисты бундесвера и прочие ложноножки квеста, некоторые из которых автор заботливо перечислил – чтобы подтвердить: чушики. Nevermind. Было да бельем поросло, чего вспоминать-то. Неважно, что ты несешь, свежесть ты ощутил.

Ну да, ощутил, много кто. Я получил кусок классно выписанного текста про нас с вами и хлеб с ними (опять скоропостижно оборванный приключенческими чудесами, ну да к этому нам со времен «Кесаревны Отрады» не привыкать). Подростки получили (возможно) некоторое представление о том, чего еще иногда получается из напечатанных слов. Любители альтернативной истории получили о дивный новый мир. Любители русского оружия получили кучу высококвалифицированных ТТХ и очень симпатичный (честно) образ простого русского офицера, которых своих не бросает, чужим не спускает, призывает милость к падшим, ох как стреляет, бабам нравится, а спящих представителей невероятного противника расстреливает только потому, что иначе никак. Неуловимая секта поклонников АБС получила кучу крючков и веревочек, притягивающих помянутую прости-господи-вселенную к вселенной, аллилуйя, АБС (и не только в пикниковой ее части: отсыл к центральному образу, вдохновившему АБС на «Град обреченный», в финальной части «Спирали» почти назойлив, да и в целом повесть является профессиональным упражнением на тему «Что увидел Саша за стеной» (начиная с фразы про пять моих чувств, пораженных одновременно – и увы, не в пятку)). Лазарчук получил, надеюсь, немало.

Никто не ушел обиженным. А то, что прежние елочные игрушки совсем иные чувства внутри меня вырабатывали – это только моя проблема. И я бы вообще не выступал, если бы после «Спирали» Лазарчук взялся за что-то свое, фирменное и давно анонсированное – «Рай там, где трава», «Богов ближнего боя» или «Парфянскую стрелу».

Cледующей книгой Лазарчука будет текст в проект «Обитаемый остров».

Эдинбург, 2006, что ли, год. В шотландской столице фестиваль искусств, балет на каждом балконе, клоуны в прихожей, петарды над ухом, дурдом на выезде. И разные мелкие несуразицы, трещинками разлетевшиеся от мелкого ДТП с участием жлоба с битой и ротвейлером. Закомплексованный автор дамских детективов швыряет в жлоба сумку — и спасает второго водителя от добивания. Симпатичная разведенка-полисвумен, истерзанная любовью к шалому сыну и больному коту, каждые полдня с растущим раздражением возвращается к фигурантам происшествия, никто из которых претензий ни к кому не имеет, но выглядит крайне подозрительно и вообще давно смылся. Затюканная жена авторитетного девелопера прямо на месте аварии узнает, что ее ненаглядный впал в кому в разгар игрищ с русской доминаторшей — и с этого мига принимается жить заново. А Джексон Броуди, бывший инспектор и неудачливый частный детектив, ныне растерянный нувориш, сопровождающий артистическую подругу с характером, поспотыкавшись о весь этот карнавал, вдруг вылавливает в море труп девушки — и тут же уступает его бешеному приливу.

Первая книга была блестящей, вторая не хуже — хотя Аткинсон, кажется, выполняла формальное упражнение под лозунгом «А могу и наоборот». По большинству параметров и толчковых ног «Поворот к лучшему» является противоположностью первой книги, упираясь в почти Аристотелевы единства сюжета вместо сада расходящихся тропинок. «Преступления прошлого» были социально-психологическим романом, замаскированным под детектив. «Поворот к лучшему» штука более хитрая: это полновесный, горький, остроумный социально-психологический роман, очень небрежно притворяющийся триллером — а в последней, буквально, строчке выясняется, что это был, оказывается, честный старомодный детектив. Можно открывать титул и начинать чтение сначала — уже под этим углом. Или под любым другим: текст прекрасен, перевод адекватен, счастье есть. Главное — на обложку не смотреть (это, видимо, такая военно-стратегическая игра у «Азбуки» — придумывать обложку, не подходящую тексту ни единым штрихом; пока издательство ведет 2:0).

За аттестацию водителей Honda Civic, к которым я гордо отношусь, автору отдельное спасибо и сковородка в известной местности. Пусть знает — и не торопится. Хочем еще.

Неистово рекомендую.

Однажды автор отличной научно-приключенческой повести «Тайна реки злых духов» решил стать фантастом — и случился ужас, длящийся четверть века. Владимир Корчагин, судя по всему, ориентировался на авторов, любимых с детства — в первую очередь Казанцева и Колпакова с Мартыновым. Стараниями Корчагина ниша русскоязычной фантастики в Татарском книжном издательстве была закрыта суконными историями про молодых ученых, каждый вздох которых направлен на борьбу с американским империализмом, устанавливающим ядерные боеголовки на всяком великом открытии человечества. Впрочем, «Конец легенды» еще можно было читать — если, конечно, тебе не исполнилось 12. Это такой привет воющим 50-м, «Пылающий остров» Казанцева встречается с «Безумцами» Насибова: ветер по морю гуляет и подгоняет остров из пемзы, на котором устроили базу американские фашисты. И тут появляется отважный советский ученый.

Потом, в «Астийском эдельвейсе», Корчагин взялся за инопланетян. И вот это просто несовместимо с жизнью.

В общем, уроженцам Татарской АССР в 80-е было неловко сознаваться в любви к фантастике.

Независимый журнал «Миллениум» готовит очередное сенсационное расследование, на сей раз посвященное секс-трафику из Восточной Европы и погрязшим в этом трафике шведским чиновникам. За хлопотами пламенный репортер Микаэль Блумквист почти не вспоминает хакершу, социопатку и просто славную девушку Лизбет Саландер. А девушка жуирует на деньги, натыренные с неправедных счетов, и вяло приглядывает за врагами-женоненавистниками. Эту идиллию взрывает тройное убийство, которое грозит уничтожить «Миллениум» и Саландер — и герои начинают разруливать и просто выживать.

Трилогия «Миллениум», по сути, распадается на две части: второй и третий романы друг с другом связаны намертво, а с первым — почти символически. Это немножко облегчает страдания читателя. Первый роман, как я уже отмечал, является отличным чтивом. Третий с ним сопоставим, хоть и пожиже запева (зато всем достается по слону, а слонихам — еще и поклон). Второй том просто ужасен. Автор халтурит безбожно, переводчик ему истово помогает, запутываясь в смыслах, падежах и местоимениях. Отдельным клюквенным деревом возвышается русская тема, способная вогнать в смеховую истерику расстроенного флегматика.

К тому же Ларссон не изменяет избыточности. У него всего всегда слишком много: страниц, описаний, деталей, перечислений покупок, роялей в той самой клюкве, банальных рассуждений, пришитых сисек, либерастии, вторичных ходов, интернет-адресов и феминизма. К этому надо привыкать. И есть смысл привыкать — чтиво-то, по совокупности, отличность не растеряло.

Стокгольмский журналист средних лет, идеалист и интеллигентный бабник, признанный виновным в клевете на олигарха, от бессильной злобы и отчаяния соглашается на странное предложение другого олигарха, старенького и, в общем-то, списанного. Дедушка почему-то решил, что только такой вот честный красавчик способен найти дедушкину племянницу, невесть как сгинувшую сорок лет назад. Бессмысленное копание в древних бумагах постепенно оборачивается новыми подробностями, библейскими шифрами, серийными убийствами и стрельбой на поражение. И никто бы из этой катавасии живым не выбрался, кабы не заглавная девушка, утыканная пирсингом и психотравмами социопатка, по совместительству являющаяся гением сыска и хакером мирового масштаба.

Трилогия «Миллениум» (названа в честь журнала, в котором работает главный герой) считается главным явлением современной массовой литературы — и наконец-то не зря. Предыдущее явление по имени Дэн Браун было совсем уж откровенной дрянью без совести и элементарного профессионализма. Лично я Ларссона читать опасался и поэтому, и из-за слишком большого количества маркетинговых достоинств (завидное совпадение бестселлинга с критическими восторгами, смерть автора на взлете и все такое). Но все-таки рискнул — в основном из давней сипатии к скандинавскому детективу.

В общем, Ларссон — совестливый профи без стыда, решивший с размахом конвертнуть шведские детективные ценности — и выигравший.

Для скандинавской прозы всегда было характерно либеральное левачество — и честность. То есть герои всегда расплачивались за свои либо авторские убеждения некрасивостью, алкоголизмом, разводами, язвой двенадцатиперстной, депрессией и усталой мизантропией. Просто потому, что такова в этой жизни цена либерального левачества — как, впрочем, и любой иной радикальной истовости.

А Ларссон, сохранив традиционно шведский тускловатый фон, набор свинцовых проблем и персонажей, воспринимающих любое дуновение ветра с позиций мировой справедливости, пролетарского самосознания и защиты угнетенного меньшинства, произвел всего две операции. Он заменил главных героев голливудскими архетипами — и подлил в тональность здорового идиотизма дамского романа. В результате упрямый журналист Блумквист и трудная девушка Саландер сохранили местную внешность, замедленность движений и пылающий феминизм во взоре — зато научились действовать как победители-обаяшки, и чувствовать себя соответственно — здоровыми, крепкими и правыми. В любой ситуации, от обламывания олигархов до сожительства со старушками.

Это и стало большей половиной успеха.

Меньшая половина связана с упомянутым профессионализмом Ларссона. Сильно меньшая: все-таки сюжет слишком явно просчитан на пальцах и калькуляторе, многие эпизоды чересчур старательно срисованы с соответствующей классики типа Blow Up, а некоторые повороты действия наивны с перебором (типа демонстрируемой кучей неглупых жителей христианской страны неспособности увидеть в пятизначных, что ли, числах ссылки на библейские строки). Ну и некоторая передутость текста сказывается: между 100-страничными блоками пару раз попадаются кусочки страниц на 20, сильно тормозящие действие.

Но в целом текст, конечно, является беспощадным засасывателем промышленного масштаба. Оторваться невозможно.

«Не время для славы» – третий и самый пухлый роман про вымышленную республику Северная Авария, в котором честный чиновник из второй части, ставший топ-менеджером западной фирмы, против воли возвращается к экстремальному другу-мусульманину из второй части, чтобы подготовить многомиллиардный газоперерабатывающий проект. И впадает, куда деваться, в стрельбу и истинную веру. Потому что друг-мусульманин и его брат-президент за успех проекта готовы срезать все головы (как минимум уши) республики и страны, головы с такими планами не согласны, кремлевские упыри, как обычно, нагнетают – и тут начинаются сюжетные перевертыши. Злодеи оказываются зайчиками, потом опять злодеями, потом их сносят в компост (в общем, все, как принято у Латыниной).

Увы, на большом объеме сюжетные кульбиты работают не слишком гладко, тем более что объем нагоняется швейковскими методами: а вот был еще случай с паном Вондрчком.

Только у Гашека пан Вондрчек выводился из сюжета в худшем случае пинком, а у Латыниной – в лучшем случае выстрелом в затылок. И дело даже не в том, что нас пугают, а нам не страшно, и не в истерическом хихикании, когда, здрасьте, этот тоже (сейчас будет цитата) «откинул окровавленный рот». А в том, что английская версия «Ниязбека», три года назад опубликованная в сборнике «War and Peace», занимала 50 страниц – и в это пространство, говорят, авторский замысел улегся всеми извивами сюжета и сочными деталями. Куда более объемные сиквелы, есть такое подозрение, уместились бы страниц в 60–70.

Впрочем, и неудачей «Не время…» назвать нельзя. Потому что очень интересно и дико смешно. Культивируемое автором раблезианство, конечно, срабатывает (Латынина любит описывать интимные сцены в стилистике Баттхеда, пересказывающего «Цветы сливы в золотой вазе», а драки у нее выходят готовым синопсисом короткометражки «Самогонщики-2»). Но нечаянные достижения оказываются более весомыми.

Создательница Аварии давно известна как оптовый поставщик гэгов, мемов и нечаянных юморесок типа прыгающих стрелок осциллографа (за пределами «Земли войны» упомянутый прибор стрелок не имеет).

«Не время для славы» в этом плане – отдельный подарок. Одних только анатомических деталей достаточно, чтобы на века оправдать существование книги, ее автора, Северной Аварии-Дарго со всеми прототипами и фантастических подходов к нефантастической литературе. Поврежденный позвоночник героя удерживается «только специальными упражнениями и кольцами накачанных мускулов», при этом герой все-таки умудряется «столкнуться нос к носу с инвалидной коляской». У другого героя «черные зрачки, как грачи, довольно и весело прыгали меж набрякших жилок сетчатки». У третьего лицо «гладкое выше темени и обросшее волосами ниже губ». У четвертого одна рука, с которой он управляется, «как иной не управляется с десятью». У пятой «полные груди, обтянутые бархатистой кожей». И не спрашивайте, пожалуйста, поверх чего они обтянуты кожей, какой иной управляется десятью руками – и тем более не ищите на себе или окружающих лицо выше темени, набрякшие жилки сетчатки и кольцевые мышцы. Плохая примета.

К сожалению, за всеми этими красотами проблема преемника нефантастического решения не нашла. Можно не сомневаться, что это временное явление. Вопрос лишь в том, где оно случится – в Аварии или менее аварийной точке Вселенной? И в том, долго ли придется мучиться ожиданием.

Как говорил красноармеец Федор Сухов, лучше, конечно, помучиться.

«Ниязбек» написан очень незамысловато, каждая глава пересказывается несколькими словами, и это одинаковые слова. Сюжет такой: честный чиновник, отсидевший в зиндане и освобожденный благородным бандитом Ниязбеком, годы спустя возвращается в Дагестан (в книге – Северная Авария-Дарго) полпредом президента и пытается навести порядок. Главные надежды он возлагает на приятеля, неожиданно оказавшегося братом Ниязбека, но того мгновенно мочат – и полпред с бандюком в течение книги пытаются доказать себе, что это сделал не действующий президент. А заодно отвечают на непростые вызовы времени типа многомиллионных взяток, драк министра с вице-спикером, ментовского беспредела и крышевания боевиков чекистами. Автор добросовестно рассказывают читателю историю всякого персонажа, объем книги растет, а читатель (как и в «Джаханнаме») понимает, что Кавказ – это особый мир, власть в котором безнадежно изуродована совком и федеральным протекционизмом, московские чиновники еще большие воры, а все честные люди вынуждены браться за оружие, чтобы биться с шайтанами-кяфирами. Вывод, примечательный сам по себе, еще и подкреплен массой примеров, большая часть которых откровенно извлечена из той же «Новой газеты».

При этом книга избавлена от обычных для Латыниной редакторских огрехов (классикой считается «Промзона», в которой дочку Извольского на соседних страницах зовут совершенно по-разному, а неосторожнее использование автором вордовской операции «Заменить все» при исправлении аббревиатуры ОРБ на РУБОП привело к появлению таких неординарных конструкций, как «глаза вывалились из оРУБОПит» и «носился как с писаной тРУБОПой») и вымученных ответов на половой вопрос. До недавнего времени Юлия Латынина была большой любительницей описывать интимные сцены в стилистике Баттхеда, пересказывающего «Цветы сливы в золотой вазе». А теперь то ли замужество счастливое повлияло, то ли кавказская тема придала строгости. Увы, ненадолго.

Вторая попытка Латыниной освоить жанр дамского романа вышла настолько образцовой, что я по ходу чтения пару раз тяжело задумывался над тем, а зачем я это читаю. Называется образец, натурально, строкой из мультика и повествует про невинную девочку, которая вернулась из прекрасной заграницы в страшную Рашку, чтобы услышать последний вздох отца, узнать, что вместо наследства ей грозит не то шиш, не то пуля, впасть в истерику, выпасть из нее в объятия — кого? – правильно, благородного бандита, на пару с ним всех победить и закатить мегасвадьбу.

Какое счастье, что после этого триумфа Латынина решила больше не выпендриваться, а просто расписывать новогазетные колонки до книжных размеров.

В начале тысячелетия Юлия Латынина удрала штуку посильнее татьяноларинской. Она ударилась в дамский роман. Видать, потому, что других жанров на обозримой территории не осталось. Или потому, что очень хотелось попробовать. Попробовала, и по привычке два раза. «Ничья» вышла ублюдочком: и бизнесовых петель слишком много, и героиню в итоге толстый папик сгубил (а нефиг было девице от бандита отказываться) – ну какой же это дамский роман? Зато в следующем творении, про бесплатных голубей, автор оторвалась.

Цикл про Сазана, на мой взгляд, является самым недооцененным детищем автора – простым как правда и столь же сильным. Но то ли девушка его стесняется, как грехов молодости, то ли ей лень вписываться в возможные разборки издательств, в разное время издававшей серию «Бандит». Оттого часть книжек, писаных невесть почему под псевдонимом «Е.Климович», была переиздана под другим именем и другими названиями, а другая часть – не была. Потому поздние подвиги благородного разбойника Сазана хорошо известны, а ранние – почти не. Жалко: именно на первые повести легла четкая печать времени кооперативов, коммерческих ларьков и прочего раннеельцинского быта. Затем антураж, в котором существует Сазан, пришел к более-менее современному состоянию – так что историографического восторга «Разбор полетов» или «Саранча» не вызывают.

Поспокойней, чем «Реквием по пилоту», но все равно сдержанно отчаянный текст про как бы маршала Жукова, неспешно вспоминающего свое превращение из живописного ботана в разорванное пополам исчадие партизанского ада, раз за разом упирающееся разбитой головой в некрасивый берег, за которым земли для нас нет. И хоть ты сдохни.

Прекрасная повесть.

У всякого уважающего себя потребителя культурных ценностей есть список великих, но решительно недооцененных авторов. Причины и списки у всех разные, что позволяет другим потребителям и, допустим, издателям относиться к вздохам по поводу несчастной судьбы такого-то гения как к белому шуму.

Примерно так я относился к рассказам об Андрее Ляхе, совершенно классном авторе, изданном не там, не тогда и не так, и потому незамеченном и т.д. Но потом решил проверить, познакомился с электронной версией, покачал головой, начал искать книги в бумаге, нашел, прочитал, имею честь доложить.

Андрей Лях – один из лучших современных писателей. Тут можно вставить несколько оговорок про некоторую похожесть на Покровского-Лазарчука-Филенко (да, я упорен), про его дурацкое самопозиционирование, пристрастие к чужим декорациям и узкой маргинальной нише, странность интересов – но я не буду, ибо сам не лучше. Совершенно понятно, почему творчество Ляха не зашло на широкую аудиторию — у него слишком акварельный подход к сюжету, слишком изощренный ум и слишком горькая ирония. Не говоря уж о том, что таргет-группа боевой фантастической серии совсем не так, как задумано автором, воспринимает диалог типа:

«- Ладно, это все присказка, теперь слушай сказку. О чем мечтало человечество на протяжении многих-многих лет?

- О счастье.

- Верно, а счастье заключается в том, чтобы построить многоцелевой универсальный истребитель-бомбардировщик, чтобы он дал и изоляцию района, и превосходство в воздухе, и для ПВО, и так далее.»

Да и вообще – непонятно, какая аудитория с легкостью заглотит такой сюжет: склонный к суициду мечтательный уродец-мажор, опекаемый кровавой гэбней, влюбляется в натуральную юную ведьму, опекаемую легализованными потусторонними бандюками, которых, в свою очередь, опекает кровавая гэбня, а бандюки по ряду причин решают мажора убить, а гэбня приставляет к мажору потустороннего же маршала, скажем так, Жукова, любителя независимости, геноцида и гонок на десяти «же». А потом все фигуры начинают резко двигаться в неожиданные стороны. И как уж тут без реквиема. И все ажурным таким стилем.

Надо читать, короче.

Жарким летом 1974 года девочка из бестолковой многодетной семьи просыпается в разбитой посреди сада палатке одна, хотя засыпала вместе с младшей сестрой. Пять лет спустя слишком рано вышедшая замуж, слишком рано родившая и слишком рано вывезенная на стылую ферму горожанка тупо переводит взгляд с забрызганного кровью орущего ребенка на расколотый череп мужа и топор в своих руках. Еще через десяток лет дочь добродушного толстяка выходит на простенькую работу в адвокатскую контору отца и в первый же день налетает горлом на нож залетного маньяка. А в 2004 году отставной инспектор, до тихой истерики задолбанный неудачной детективной практикой, безденежьем, дурацкой слежкой за изменщицами, ехидной секретаршей и женой, удравшей к богатому подлецу, влетает в кучу странных заданий. Надо расследовать, куда 30 лет назад делся ребенок из палатки, найти дочку осужденной головорезки, вычислить маньяка из адвокатской фирмы – а заодно не позволить бывшей жене, остервеневшей от свежего семейного счастья, утащить дочку в Новую Зеландию.

Четыре дочки возле танка, и каждый заказчик – отдельная страничка юмористического журнала, а сыщик не уступает.

Пугающая фабула, дурацкая обложка, никакущее название (при классном оригинале – Case History), блестящий текст в отличном переводе (в начале была пара персонально ненавидимых мною блох типа «в никуда» — но забудем).

Не буду клясться, что это лучшая книга из читанных мною за последние десять лет – но одна из лучших точно. Хотя казалось бы.

Дело даже не в слоге – хотя слог роскошный, а горькая ирония напоминает об Ивлине Во. Но Во был такой отчаявшийся умник, искоса наблюдавший за гниением общественной плоти. А Аткинсон вместе с героями барахтается в нелепых, смешных и пованивающих замужествах, бобыльстве, жарких улицах, глупых перверсиях, скисших девичьих грезах и перебродивших юношеских терзаниях, околокембриджской суете и постиндустриальном запустении, то и дело обнаруживая, что из перегноя как раз самый цвет прет. Запомни, детка, что сделала Тэтчер с твоей родиной, скажет папка дочке незадолго до организованного рекордно нелепым гадом отрубона, а очнувшись, будет умолять кровиночку, три дня опекавшуюся русскими, тэ-скэть, бизнесменами, не говорить при маме на чужих языках, а соплюшка ему с московским акцентом: «Дасвиданья!»

Ну и работа с сюжетом, конечно, образцовая – с одной стороны, куча линий и персонажей, совершенно оригинальных и совсем не назойливых, с другой – детективная составляющая на диво реалистична и ненатуралистична (по жизни у загадочных преступлений именно такие разгадки, без плаща, кинжала и диаволического умысла), с третьей – скелеты из шкафов и прочих мест выпадают с чисто британской обязательностью и элегантностью.

Мертвые не оживут, увы, зато живые получат по заслугам и мечтам.

И это счастье.

И еще счастье – что у книжки аж три продолжения.

Жду с трепетом.

От преподавателя литературы в провинциальном вузе, ботана и потенциального лузера, уходит очень спортивная и любящая гаджеты подружка, которую утомило книжное поголовье вокруг. Препод, потосковав, выписывает с «Амазона» электронную читалку «Киндл» — чтобы, значить, всем всё доказать. Читалка оказывается некондиционно розовой и навороченной, ибо открывает доступ к текстам из каких-то там уров (вяло пугая, правда, неким законом о парадоксе). И препод попал. Потому что уры — это параллельные миры, в большинстве которых были свои Хэмингуэи, Шекспиры и Джоны Д. Макдоналды (Фолкнеров почему-то почти не было) — с другой биографией и библиографией. Потом выясняется, что можно скачивать не только ненаписанные романы папы Хэма, но и газеты про выжившего Кеннеди, присягу Хиллари Клинтон, Пита Беста, разгульность которого сорвала концерт «Битлз» в Белом доме, и Армагеддон 1962 года. А потом розовая читалка открывает доступ к архиву местной прессы. Скачивание оценено в несоразмерно крупные деньги — зато позволяет познакомиться с завтрашними-послезавтрашними новостями. В том числе с участием близких людей. А уж какие новости в газетах — сами понимаете.

Очевидно, Стивен Кинг не читал рассказ Кира Булычева «Другая поляна». Зато он написал рассказ «Текст-процессор богов», роман «Регуляторы», цикл про Темную башню и еще семь бочек мегатекстов. Поэтому прославленному мастеру, получившему заказ «Амазона», наверное, сложно было ваять только первую четверть 50-страничной повести, внятно излагающую булычевскую историю 35-летней давности (про лаз в другую Москву, где никто, кроме профессоров, не помнит рано погибшего Пушкина, а роль нашего всего успешно играет доживший до старости Лермонтов — хотите почитать что-нибудь из позднего?). Со второй четверти поперла нормальная кинговщина с моральным выбором, аппер-миддлом в беде, политической злобой и клешнями из воздуха — так что повесть явно доколачивалась в ур-аганном темпе. Особенно когда дело дошло до ДТП по вине пьяного водителя — к этому феномену, едва не сгубившему самого Кинга, автор возвращается с вполне понятным, но все равно напрягающим упорством. На сей раз алкашом исключения ради оказалась тетка, что позволило автору оттоптаться на социальном слое разведенок с растущим пузцом и непрокрашенными корнями волос.

В общем, товарищ Кинг цинично, но умело подтвердил, что даже взятые из одного сундучка клише могут сложиться в неплохой, красочный и интересный паззл. Если, конечно, сундучок королевский. И если сказочник из ноосферы поможет.

Середина 19 века, Арктика, посреди которой намертво вмерзли в лед британские корабли «Эребус» и «Террор». Именно экспедиция сэр Джона Франклина должна была завершить чуть ли не полувековые поиски Северо-Западного прохода к Канаде, потому готовилась по высшему разряду и в соответствии с последними достижениями цивилизованного человечества – парусники оснащались паровыми установками и самоубирающимися винтами, экипажи – новомодными консервированными деликатесами. Достижения вымостили дорогу к долгой мучительной смерти. К традиционно губившим экспедиции догматичности планирования, чванливости командования и воровству поставщиков добавился главный несовместимый с жизнью фактор: живущее во льдах чудовище, которое выныривает из любого сгустка полярной ночи, походя перекусывает человека вместе с реей и любит выкладывать паззлы из фрагментов человеческих тел. Матросы сходят с ума, содомиты плетут заговор, а капитан-ирландец пытается разлепить пьяный бред и накрывающие его по ночам откровения, не обращая внимания на живущую в канатном ящике эскимоску с откушенным языком.

Дэн Симмонс – крупнейший мастер современной фантастики, известный всем и каждому, кроме меня. Умные люди лет двенадцать назад подсовывали «Гиперион», но мне текст показался нудным и многословным и был заброшен на пятой примерно странице. «Террор» еще более многословен и, пожалуй, нуден – но это обусловленная сюжетом и почти чарующая, хоть и довольно безнадежная нудность. Первые 500 страниц 900-страничного тома посвящены обстоятельному нагнетанию кошмара: экипаж сидит на промерзших кораблях, еженедельно сносит в кишашие крысами трюмы очередные трупы и с тоской смотрит в будущее. А читателю еще тоскливей. Я на этом этапе чувствовал себя Геком Финном, который дико загорелся каким-то библейским пересказом, а потом вдруг узнал, что все герои истории давно померли. Гек был еще в выигрышной ситуации: я-то с самого начала знал (за каким-то фигом), что экспедицию Франклина так и не нашли (если не считать нескольких ложек, скелетов и прочих пуговиц). То есть, с одной стороны, ничего хорошего от Симмонса ждать не приходилось, с другой – было интересно, как он вывернется.

Обе стороны оказались вполне впечатляющими. «Ничего хорошего» — довольно мягкий термин. И первые 500 страниц, и последующие, на которых экипажи все-таки сходят на лед и плетутся к берегу, перенасыщены костным крошевом, глупыми предательствами, кошмарными неудачами и глотками, перерезанными в миг триумфа. К автору «ничего хорошего» относится в минимальной степени – он проворошил Эверест материалов, по ноздри влез в эпоху, психологию, Арктику и мерзлые свитера и соорудил многослойный бифштекс-с-кровью-и-цингой, в котором каждому найдется кус по вкусу. Правда, меня малость подламывал странноватый сложносочиненный стиль («Лейтенант Левеконт, со сверкавшим при улыбке золотым зубом, с висевшей на перевязи рукой, занял место Грэма Гора в служебной иерархии, не обнаружившей при такой перестановке видимых признаков распада.»). Странность усиливала любовь Симмонса к повторам всего на свете. Он упорно повторяет сравнения (дважды не то трижды уподобляя вмерзшие в лед корабли мушкам, наколотым на штырьки диска музыкального автомата), новые термины («так называемые полыньи (таким словом один русский капитан, знакомый Блэнки, обозначал трещины во льду, открывающиеся прямо у вас на глазах», а через сотню страниц – «полынья — так русские называли редкие отверстия в паковом льду, не замерзавшие круглый год») или просто полюбившиеся детали:

«Самые опытные из нас хорошо стреляют птицу на суше, но не крупную дичь»

«И похоже, никто из нас никогда не охотился на дичь крупнее птицы».

«Он был включен в состав отряда, знал Гудсер, поскольку являлся одним из немногих мужчин на обоих кораблях, имевших опыт охоты на дичь крупнее тетерева.»

«Гудсер, никогда в жизни не охотившийся на зверя крупнее кролика или куропатки…»

«Она единственная среди них, кто умеет охотиться на зверя и ловить рыбу во льдах…»

Впрочем, такой подход по-своему обаятелен. Что сказалось, видимо, на переводчице, неожиданно принявшейся переводить слово «man» строго как «мужчина» – это на корабле, где по умолчанию никого другого и нет (в книге-то есть, но этот момент всегда оговаривается автором отдельно), — и возлюбившей удивительное выражение «которые все», употребив его шесть раз:

«Тогда же ныряльщики — которые все получили обморожение и едва не умерли…»

«Над палубным настилом на добрых четыре фута поднимается куча из сотен крыс, которые все борются за возможность подобраться к окоченелым трупам»

«…Торрингтона и Хартнелла в самом начале января, а затем рядового морской пехоты Уильяма Брейна третьего апреля, которые все умерли от пневмонии»

«На совещании присутствовали также два ледовых лоцмана, мистер Блэнки с «Террора» и мистер Рейд с «Эребуса», а равно два инженера, мистер Томпсон с корабля Крозье и мистер Грегори с флагмана, которые все стояли в нижнем конце стола»

«Фицджеймс потерял своего начальника, сэра Джона, и своего первого лейтенанта, Грэма Гора, а также лейтенанта Джеймса Фейрхольма и старшего помощника Роберта Орма Серджента, которые все стали жертвами зверя»

В общем, меня, признаться, сильно утомило это затянувшееся пиршество – вкупе с регулярным подсчетом потерь (нарастающим остатком), заставляющим вспомнить фильмы типа «Королевской охоты». Которые вообще-то имитировали компьютерную игру, где такой арифметический подход к ресурсам вполне уместен.

Я бы не удивился, если бы герои так же размеренно и самоубийственно тащились до самого финала с титром «Так все и умерли». С другой стороны, понятно было, что сюжетный выверт неизбежен – и, скорее всего, предсказуем. Не зря же, проницательно думал я, «Террор» открывается эпиграфом из «Моби Дика».

Симмонс меня обманул. Как, надеюсь, и всех остальных читателей. Не только раздутой втрое против разумных размеров прелюдией. Обманул сильно, мастерски и очень красиво. Последняя треть книги захватывает, как в детстве. Ну, может, за изъятием пары финишных космогоническо-этнографических главок, которые лично мне очень близки и симпатичны, сюжетом обусловлены – но все-таки завиральны и слишком жестко напоминают, как на самом деле звучит человек.

И каким образом эти звуки извлекаются.

Страшным и чарующим, оказывается.

Тишайший преподаватель английского Семен Левитан, в детстве научившийся читать сводки Совинформбюро правильным голосом, но с диким местечковым акцентом, становится инструментом российских спецслужб, персональным Гласом Божьим президента США Джорджа Буша-мл. и разоблачителем страшной тайны кремлевских вождей.

Малоудачливый кремлевский политтехнолог-пропагандон Савелий Скотенков оказывается неуловимым моджахедом Саулом Аль-Эфесби («такое имя связано, скорей всего, с тем, что Скотенков проник в Афганистан по турецкому паспорту», невозмутимо отмечает автор) и принимается Словом Божьим валить с небес американские беспилотники.

Легкомысленный завсегдатай Гоа Олег Петров открывает бездну, смотрящую из его собственной тени, разочаровавшийся сатанист Борис находит выход на адептов полноценного зла, а прекрасная дама Маша под руководством болтливого ангела изучает прекрасный, смешной и по итогам счастливо ускользающий мир гламура, распила и уестествления.

Я стал яростным поклонником Пелевина больше 20 лет назад, с немецко-фашистских рассказов и «Верволков средней полосы». Крупная форма заходила похуже, хотя «Empire V» [URL=http://zurkeshe.livejournal.com/21493.html]понравился очень[/URL] — но почему-то стал поводом для расставания-пока-хорошие. Соответственно, две следующих книги я без сожаления пропустил, так же намеревался поступить и с третьей — но решил рискнуть. Чему очень рад.

Сборник «Ананасная вода» вполне современен, глумливо злободневен и с перебором актуален — и при этом очень похож на обожаемый «Синий фонарь» и вообще на раннего Пелевина. Ранний бодался с несколько иными демонами и вряд ли декларировал бы уже в заглавии альтернативу готовности отдавать жизнь в угоду любящим баб да блюда. Так это мелочи.

Наконец-то верится, что история лузера-препода, вертящего мир на кончике, что характерно, языка, придумана человеком, написавшим «Оружие возмездия» и «Миттельшпиль»» (а песня «Слава психонавтам» тут совсем ни при чем). Что мститель Аль-Эфесби вышел из воющей пурги, породившей программиста Герасимова из «Святочного киберпанка». Что тень – это тот же ухряб в профиль, вечное зло настигает идущего к нему, не разбирая, пешком он или в луноходе, а выход из хрустального мира мало отличается от побега из курятника.

В общем, рекомендую.

Кирилл Бенедиктов целиком строит военный криптотриллер на влиянии волшебных артефактов, на которых строится весь проект «Этногенез». Именно металлический орел помог Гитлеру прийти к власти, обмануть Сталина и дойти почти до Москвы. К лету 1942 года советская разведка это поняла и решила выкрасть орла с помощью паранормальной диверсионной группы, видными представителями которой являются зэк Лев Гумилев и боец Василий Теркин. А фашисты, наоборот, озабочены сбором полной коллекции фигурок, для чего забрасывают суперменов в осажденный Ленинград и направляют целые группы армий на Кавказ. Словом, надергиваем из бессмертного «Посмотри в глаза чудовищ» военные фрагменты, меняем Гумилева-отца на сына, добавляем звериной серьезности и ответственно, со знанием дела, реалий и деталей расписываем до объема, сопоставимого с источником вдохновения.

Бенедиктов не Богомолов, конечно, но с Ардаматским-Хруцким сопоставим — а это довольно круто.

Первые две части «Блокады» сработаны очень чисто, если не придираться (ну заказывает француз виски, а бармен наливает его в бокал — бывает, Франция же; или говорит Гурджиев, что Гумилева расстреляли в 1918 — ну, Гурджиев же).

В последней «Блокаде» автор, похоже, впадает в цейтнот. Он предполагает, что немец формулирует вопрос «Wie spaet ist es» так: «сколько сейчас может быть времени» — и принимается маркировать реплики в стилистике талантливой молодежи с портала «Самиздат»: «– Доннерветтер, — сплюнул лейтенант фон Хиршфельд», «– Ничего, — скрипел зубами капитан», «– Что, прям целая дивизия? — хмыкнул Ковтун», «– Не пройти вам туда, — покачал головой Крюков».

Особенно мне понравилось: «– Ого! — присвистнул Грот».

Возможно, Кирилл Бенедиктов в последний момент сообразил, что не следует слишком сильно отрываться от уровня, заданного родоначальницей Полиной Волошиной. Не удалось — что подтверждается и цифрами продаж, и примитивным сопоставлением текстов.

Правила игры, заданные «Этногенезом», выглядят вполне щадящими. В пресловутом цикле с точками фиг выйдешь за пределы Зоны — а тут получается как в публицистике 70-х годов: хотя бы разок процитировать Ленина (упомянуть чудотворные бирюльки) необходимо, но затем можно играть сюжетом, героями и эпохами как угодно и безо всякой оглядки на якобы заданную тему. Примерно так поступает Сергей Волков, автор второй «Маруси», которая полностью соответствует подзаголовку «Таежный квест». Это на самом деле нормальный тщательно сработанный таежный квест, что-то типа Бушкова, внезапно излечившегося от инфантильной истерики. Фигурки зверей в приключениях Маруси, пересекающей кишащую выродками тайгу на пару с воспитанным российскими учеными снежным человеком, играют не слишком значительную роль.

Герои выписаны выпукло, авторы компетентны, сюжет мчит и обрывает дух. Удивляет разве что способность персонажей «Маруси в квадрате» стрелять, нажимая на курок — но, может, у девочек и снежных людей так принято. Впрочем спусковой крючок они используют намного чаще.

Волков очень сильно прибрал за первой «Марусей», увязал большинство ее косяков, вдохнул жизнь куда только можно и направил действие во внятную сторону. Не его вина, что Волошина пас не приняла. Но показательное явление, конечно.

«Маруся» не то чтобы чудовищна — это просто не книга.

То есть она пытается, конечно, походить на книги, в том числе вполне определенные — возможно, прочитанные автором, возможно, услышанные в вольном пересказе автора идеи проекта Константина Рыкова или в пересвисте какого-то Рабиновича. На предполагаемое сходство девочки из будущего Маруси и девочки из будущего Алисы любезно указывает само издательство в предисловии (иначе бы не всякий догадался), завязка романа в ноль напоминает «Черновик» Сергея Лукьяненко, офтальмологические проблемы героев, подвергшихся магическому воздействию, вызывают в памяти «Кесаревну Отраду» Андрея Лазарчука, а металлическая фигурка ящерки будто бы сошла со страниц «Мальчика и ящерки» Владислава Крапивина. Потом, конечно, на страницах появляется оживленный мамонт (привет из «33 марта» Виталия Мелентьева), а в целом повествование, переместившееся в научный лагерь, начнет походить на любой образец ФБП 50-х. Не хватает только любознательного мальчика Павлика, допытывающегося у рассеянного профессора, а чо это за странные цепи охлаждения на высоковольтном ядерном комбайне. Остальное в наличии: и рассеянный профессор, и малолетние хулиганы-изобретатели, и красивые девушки, и сильные юноши, один из которых растяпа, и обаятельные злодеи, и коварные китайцы.

Проблема в том, что всем перечисленным авторам, включая создателей высоковольтных комбайнов, было что сказать. В большинстве случаев говорить — вернее, писать, — они умели и темы свои знали. Полина Волошина писать и придумывать не умеет и, похоже, мало что знает.

Являясь, таким образом, идеальной моделью для своей героини. Которая совсем ничего не знает и не умеет, не любит читать, учиться, готовить и нормально разговаривать. Она не способна к коммуникации: любой короткий диалог приводит Марусю либо в раздражение, либо в отчаяние.

Маруся, мыслящая в стилистике «В порядке ли Бунин? Может быть, она спасет ему жизнь? А может, у него оторваны ноги?», умеет и любит есть, спать и выяснять отношения. В свою очередь, являясь идеальной моделью для среднестатистической школьницы из соцсети, которая не то чтобы стыдится таких своих особенностей, но слышать упреки по их поводу устала. А тут здрасьте вам — ровно такая же героиня, даже еще тупее — и она, во-первых, красавица, во-вторых, носительница сакральной силы, в-третьих — потомок небожителей. И таких среднестатистических у нас, видимо, как минимум 300 тысяч.

Важно, что «Маруся», что первая, что третья, построены ровно по принципу игры в куклы. Часть первая: вот это аэропорт, появляется такая Барби — вернее, Мукла, конечно, — она такая несчастная, тут ее хоба — и в тюрьму, а потом приходит сильный такой папа и говорит: а ну-ка выпустили мою доченьку быстро! И выпустили, ага. Теперь вторая часть: Мукла такая на здоровской машинке едет-едет — бабах, перевернулась. И чо? Ничо, дальше пошла. А давай ее переоденем, у нее ведь платья такие здоровские! Давай. И искупаем! Ну давай. А она пусть такая утонет, но не до смерти. Как утонет, в душе? Ну да. А почему? А просто так. Ну давай. А что аэропорт? Какой аэропорт?

Все герои являются частью механизма, который крутится лишь одновременно с героиней, служащей единственным приводным ремнем: жизнь начинается, когда Маруся вступает в кадр, и тут же застывает, едва она из кадра выходит — остальные герои оттягиваются на свой участок экрана и валяются брошенными марионетками, ожидая, пока автор вспомнит про них, приведет на этот участок Марусю и заставит хозяина участка изображать злодея, героя или просто красавчика.

То же самое относится к самым старательно придуманным особенностям мира: в следующем эпизоде герой про них забывает, так что не пригождается ни система надзора за гражданами, тщательно описанная в первой части, ни волшебная лодка-самолет — можно ведь и на обычном самолете перемещаться, ни антипанический пластырь, без которого Маруся раньше вроде бы помирала. Об объяснении даже ключевых событий не стоит и говорить — не забывала бы про них автор напрочь, и то хлеб.

Ничего нового в таком подходе, конечно, нет: даже новейшая история российской фантастики знала периоды мегапопулярности Эрнста Малышева, Владимира Кузьменко и Вилли Кона, которые писали ужасно и много, а Юрий Петухов — еще и долго. Другое дело, что издательства, претендующие на солидность, не ставили их паровозами больших проектов. Так ведь тогда и проектов не было.

Показательным, однако, следует считать тот факт, что в рамках «Этногенеза» доктрина обучения и прогресса решительно отодвинута в сторону. Ведь Сергей Волков очень сильно прибрал за первой «Марусей», увязал большинство ее косяков, вдохнул жизнь куда только можно и направил действие во внятную сторону. Волошиной осталось принять эстафету. А она раздраженно ее обнулила и принялась городить волапюки с чистого листа — не изменяя заявленному принципу «Когда думать о чем-то надо, но не хочется, появляется приятное, почти философское чувство невозмутимости».

А раз «Поплит» и тысячи читателей ее в этом порыве поддержали, значит, «Этногенез» — это не шуточный эксперимент, в рамках которого тысяча обезьян, круглосуточно барабанящих по клавиатуре, рано или поздно должна натворить ПСС Шекспира. Это вполне серьезный проект с прямо противоположными целями.

Хрипящий, смрадный завод, смертельно опасный и для взрослых мастеров, и для забитых детишек, выметающих сор из сальных углов и кислотных дыр. Лютая школа, прессующая учеников словом, делом и равнодушным храпом. Лихой универ, студенты которого истово трясутся над самостоятельными, а остальное время тратят на широкий спектр развлечений полового, воровского и чарующе самоубийственного характера. Высший свет мегаполиса, построенный на транжирстве, стуке понтов и жестких ритуалах. Сквозь эти университеты то легко и на кураже, то по нижней кромке отчаяния скользит и падает главная героиня — девочка, которая давно должна была сгинуть. Потому что она человек, а все вокруг — нелюди. Эльфы, гномы, полуптицы и ящеры. Тупые, хитрые, лживые и жестокие. Но девочка выжила. Она поняла, что надо быть тупее, хитрее — ну и так далее, — чем все вокруг. И она нашла дракона.

Суэнвик, как большинство взрослых умных брезгливых людей, к фэнтези, скорее всего, старался не относиться — пока не задумался над двумя вопросами, которые традиционными авторами заведомо игнорируются. Первый — как на самом деле будет выглядеть стандартная фэнтези-среда, если посмотреть на нее с марксистской точки зрения: как на сшибку производственных сил, производственных отношений, политических, социальных, финансовых и генетических противоречий. Второй — сможет ли в этой среде, если без дураков и поддавков, выжить обычный человек.

Ответ получился невеселым и мощным.

Понятно, что успешной была сама идея столкновения концепций люди-нелюди: сбивания подмастерья с проросшими крыльями при попытке к бегству с завода, прорастания умерших любовников в незнакомых людях, светских вечеринок в честь человеческих жертвоприношений. И понятно, что способов выживания в любой несовпадающей с тобою среде два: вознестить на гребень среды или уничтожить ее.

Но Суэнвик выжал из обеих понятностей максимум.

Очень крутая книга.

Мрачный маргинал сильно ошибается — текст написан не «В отсутствие незабвенного Виталия Бугрова», а по его заказу (обзор вышел в 86-м, Виталий Иванович скончался в 94-м). Здесь автор выступил не как мощный и самобытный писатель, а как рецензент самотека в «Уральском следопыте» — и указывал на наиболее частые и досадные оплошности в текстах начинающих авторов. Потом, конечно, именно высмеиваемые Другалем тексты (статьи в сети нет, по памяти цитирую: «Охотник высунулся из-за мусорного бака и получил оглушающий удар по голове. Он уже не почувствовал, как его подхватили за ноги там, где ботинки, и поволокли по асфальту. Значит, ужин сегодня будет в другом доме») стали определять лицо фантастики и поплита вообще. Заслуга Другаля в том, что остались читатели, относящиеся к этому адекватно.

Кэролловское Зазеркалье, наши дни. Селениты сбивают масло для смазки времени, в окна стучатся рыбы, Человек-Устрица отстреливает Моржей, охотящихся на доверчивых красоток, Плотник вырезает счастливое будущее по живой плоти, а между ними бродит несчастный Джек, который не может вернуться в нормальный мир — ведь для этого придется выпустить побежденного однажды страшного Бармаглота.

Дмитрия Колодана, которые входит в топ надежд молодой отечественной фантастики, мне хвалили и рекомендовали очень многие. Его есть за что хвалить. Колодан владеет словом и умеет гнать образы в режиме залитого до краев флакончика с мыльной водой. Другое дело, что большая часть этих образов неоригинальна. Это, конечно, не беда. Не беда и то, что стиль Колодана нарочито тускл и подзатерт — такое ощущение, что автор вдруг резко заматерел, застеснялся присущего молодости размаха и принялся этот размах урезать и затушевывать.

Сдержанная форма здорово срабатывает при богатом содержании. А содержания нет – и вот это главная беда Колодана. «Время Бармаглота» ни про что – нет в нем ни экшна, ни просто серьезного действия, ни страсти, ни любви, ни ненависти. Больше всего повесть напоминает популярные в советские времена приключенческие пособия по математике, из которых убрали математику. И вот мечутся профессор Звездочетов и его внук Ермолай по Карликании, наблюдают за странным поведением птиц, гадов и небесной тверди – а зачем это все, непонятно ни им, ни читателю.

Не уверен, что проблема в молодости автора, который уже знает, как, но не понимает, про что. Может, беда в упомянутой стеснительности, мешающей писателю рассказывать о своей и нашей жизни, а не переигрывать чужую давно завершенную игру. Хотя не исключаю, что все упирается в проклятую привычку.

Колодан, как и большинство фигурантов топа надежд, завзятый «грелочник». А рассказы на «Грелку» пишутся именно так: схватил заданную тему, нашвырял персонажей поколоритней и деталей посмачней, присыпал экзистенциальным отчаянием, над финалом тоненько провесил щемящую надежду – все, успел. Из «Бармаглота» вышел бы приятный микроэтюд – никто не будет спорить, что в кратеньком пересказе (см. первый абзац) повесть выглядит обалденно. А читать скучно. Да и не нужно, по большому счету.

Тихоокеанско-Атлантическая Вторая Мировая. Красная Армия, которая будет названа самой сокрушительной силой на свете лишь в конце романа, бьется за рамками сюжета. А в рамках сражение выигрывает тот (Паттон и Макартур), кто прислушивается к дешифровкам взломанной «Энигмы», а тот, кто не прислушивается (Монтгомери), тот идиот-лузер. Группа гениальных гиков при поддержке (и ненависти) типовых морпехов мечется по всему миру, развешивая все новые функшпили, дымовые завесы и камни по кустам, в том числе довольно людоедские. Главное — не дать гениальным гикам с противоположной стороны понять, что «Энигма» хакнута. А гики с противоположной стороны заняты не менее остроумными развлечениями типа высшей математики, геноцида и забуривания в базальт миллиона тонн золота.

Полвека спустя дети и внуки примерно тех же героев при неохотной поддержке старших (причем не только выживших) мечутся по всему миру, скрывая тонкости завирального хай-тек проекта от конкурентов и акционеров — и неминуемо утыкаются в высшую математику, геноцид и забуренное золото.

«Криптономикон» — книга-счастье. Читать ее — наслаждение из числа высших (и переводчице, конечно, отдельный поклон ниже земли). Стивенсон — умный, веселый, злой и глумливый гений рассказа, парадокса и оглоушивания, умеющий приподнять читателя сильно выше уровня его, читателя, глаз, свалить в яму кромешного уничижения, довести до истерики любого рода, обрадовать, завести и потрясти. И вообще умеющий все, кроме разве что убедительной финализации. Чехов, конечно, обрадовался бы столь дружному залпу, но мне концовка в «Криптономиконе» показалась не самой обязательной, хоть и вполне удовлетворительной — не на трояк, естественно, но на четверку по пятибалльной шкале. В любом случае, это относится к последним 20 страницам. Остальные 880 — это примерно восьмерка по той же пятибалльной.

Счастье есть, и шифр его теперь известен.

Недалекое будущее, десятый год выбраковки, превратившей больную и лихую Россию (с прицепленной Белоруссией, не играющей в книге, впрочем, никакушенькой роли) в сытый благополучный Славянский Союз. Процедура, введенная указами правительства народного доверия за номерами сто два и сто шесть, предусматривает каторгу (без особой надежды на выживание) или расстрел на месте для любого врага народа, в число которых автоматом попадают все серьезные нарушители закона, несерьезные рецидивисты, бомжи и уроды. Граждане счастливы, несчастны только выбраковщики — одни от наступившего безделья и заданий, связанных с отстрелом бродячих собак (которые, в отличие от людей, ни в чем не виноваты), другие — от исторически и тактильно обоснованной уверенности в том, что выбраковка самих выбраковщиков начнется не сегодня, так завтра.

«Выбраковка» великолепна практически на всех уровнях. И как несложный, но изящный боевик про спецназ, который убивает, но не сдается. И как политический триллер про революцию, пожирающую Ежовых и Робеспьеров вместе с апельсиновыми ваннами. И как актуальный этюд на тему коллективного бессознательного, грезящего (до сих пор ведь, что характерно) о необыкновенном фашизме с человеческим лицом. И как сильно улучшенный римейк раннего Дивова про мастера собак (блохи типа должности «председатель собрания акционеров» или гипертрофированные аппендиксы справок-пояснений не в счет — может, это юмор такой). И как постмодернистский коллаж из стебных пародий и переосмыслений — чего стоят антисемиты из «Эха Москвы» или номера вышеупомянутых указов (для тех, кто, в отличие от меня, слабо помнит УК РСФСР, поясню, что ст. 102-106 посвящены убийствам).

И вообще.

Зря говорят, что хорошее дело браком не назовут.

Слабоумный великан Блейз трудится подручным у мелкого мошенника. Мошенник придумывает план века и немедленно напарывается на нож. Блейз, добряк, неумеха и почти аутист, погоревав и поголодав, решает реализовать план в одиночку — и идет на похищение грудного сына миллионеров.

Кинг начал публиковать под именем Бахмана ранние романы, застрявшие в столе даже после того, как автор стал одним из наиболее успешных писателей планеты. Проект оказался удачным и породил несколько новых хороших текстов. Бахман заметно отличался от Кинга, в первую очередь вниманием к маргинальным героям и жесткостью построения сюжетов — тем не менее, тайна продержалась недолго. Псевдоним был раскрыт, Бахман скончался, в качестве наследства оставив рукопись довольно фиговеньких «Регуляторов», проект свернулся вроде бы навсегда. Но три года назад был издан «Блейз», написанный в 1973-м и заброшенный Кингом как вторичный и никчемный. То ли затяжной творческий кризис (сказавшийся на качестве, но не количестве новинок), то ли ностальгические соображения заставили Кинга отыскать рукопись, изучить ее и предложить издателю.

Решение было правильным.

«Блейз» в самом деле по-бульварному поверхностен, бесстыдно сентиментален и жесток, ну и напоминает половину американских мастеров нуара, от Кейна до Томпсона. Но, во-первых, мастеров же. Во-вторых, нуар, похоже, все-таки не помер полвека назад. В-третьих, сто раз процитированный мною тезис Виктора Конецкого о том, что если что и похоже на жизнь, так это отчаянная бульварщина, от затертости не стал неверным. Наконец — да, на фоне Кинга старый-новый Бахман абсолютно конкурентоспособен, свеж и интересен. От начала и до конца. Чем книги Стивена Кинга последние лет десять похвастаться не могут.

В общем, Кингу есть смысл еще в дальних ящиках пошарить. Рукопись не найдет, так руки окунет в пыль, оставшуюся с истовых времен. Авось поможет. Очень на это надеюсь.

Люмпен и влетевший в траблы адвокат от пьяного отчаяния принимают невнятное предложение поискать счастье где подальше — и оказываются за тридевять галактик волонтерами истинной Цивилизации. Она дарит любому желающему шанс вырасти из потребляющего синтетический комбикорм обитателя барака в гражданина с едой, жилплощадью и красивыми штанами. Надо только не бояться рабского труда, грязи и крови. Герои боятся, но окунаются во всё — выше маковки.

«Желтая линия» — в своем роде совершенный роман, сочетающий классический подход к жанру, развитию сюжета и раскрытию характеров с почти издевательским выворачиванием клише. Типовая фэнтези про попаданцев в чуждый хвостатый мир реализуется средствами твердой НФ, типовая боевая фантастика — инструментами вполне реалистической военной прозы, а сатирическая антиутопия — то бытовой фантасмагорией, то исповедью эмигранта. Язык нарочито суховатый и прыгающий из штампов в красивости (главный герой считает себя поэтом), при этом очень точные диалоги, малая предсказуемость развития сюжета и пугающая жизненность действий и реакций.

Лет 40 назад ленинградский четвероклассник Слава Рыбаков дочитал повесть Стругацких «Далекая Радуга». Повесть рассказывала о вышедшем из-под контроля научном эксперименте и завершалась, вопреки традиции, гибелью почти всего населения земной колонии. Ну, то есть не самой гибелью, а всеобщей гордой готовностью к неотвратимой. Слава написал авторам знаменитое письмо с отчаянной просьбой: «Припишите там что-нибудь вроде: Вдруг в небе послышался грохот. У горизонта показалась черная точка. Она быстро неслась по небосводу и принимала все более ясные очертания. Это была «Стрела». Вам лучше знать. Пишите, пожалуйста, больше».

Авторы не приписали. «Стрела» не прилетела. Слава вырос, стал лучшим учеником Бориса Стругацкого, видным востоковедом и прекрасным писателем, точно и сильно разрабатывающим жилу этической фантастики. А потом вдруг обнаружил, что Волна не остановилась, всё кругом — Радуга, и вся надежда только на «Стрелу». И принялся раз за разом приписывать к нашей Радуге «Стрелу», придавая ей все более ясные очертания — то принципов Кун Цзы, русского духа и советского интернационализма, то челнока «Буран», то устремленных в будущее разговоров про прошлое. Теперь вот замахнулся

«Се, творю» — вторая часть трилогии «Наши звезды». И сюжет, и идеи делают вид (поначалу), что линейно продолжают первую книгу, «Звезда Полынь». Там, значит, безымянный олигарх давал деньги на сколь-нибудь близкую к тексту реализацию строчек из старой советской фантастики, а болеющий за страну академик собирал с человеческого бору последние сосенки, способные приподняться над свинцовыми мерзостями — к звездам. А сосенки ссорились, мирились, много, развернуто и немножко пародийно говорили-рзмышляли и выпадали из русофашизма в приятный такой патриотизм, а из либерализма — в шпионский пиндософашизм. В общем, было интересно, но не слишком понятно, а к чему все, собственно.

Вторая часть тенденцию развила, но не усугубила — а заодно сделала пару-тройку кульбитов, которые к бабушке стряхнули все родимые пятна первой части и позволили развивать какие угодно линии в какую угодно сторону. Рыбаков этими возможностями умело воспользовался.

Выяснилось, что, к счастью, в звезды и железки все не вперлось, что главное — на Зземле, что не все шпионы одинаково вредны, и что татарово место не бывает в пустоте. То есть натурально: в «Се, творю» скинхед плюс еврейка равняется любовь, защитой от отвратительной, как соответствующие пальцы, власти служат интеллект, любовь к Родине, гласность и функельшпиль, а главный гений не то что изобрел новый шаттл, а без малого просчитал божий промысел — ну или его транспортную составляющую.

И поначалу читать это было немножко стыдно, как слушать любимого родственника, который, то ли подвыпив, то ли расчувствовавшись, объясняет, почему надо любить мамку свою, которая у тебя, понимаешь, одна — и она тебя рОдила, ты понял, нет? Тем более, что как раз публицистичность, монологичность и карикатурность, вызывавшие досаду в первой части, никуда не делись. Заставляя грустно вспоминать, как длинно и печально завершался другой многообещающий цикл, книги которого назывались библейскими строчками.

А потом в тексте возник сам автор, тщетно пытающийся урезонить буянов и прокламаторов — и стало забавно.

А потом случился первый сюжетный кульбит — и текст заиграл совершенно иначе.

А потом фирменный рыбаковский накал проткнул мое черствое сердце — и я вовлекся.

А потом — специально для меня, видимо, — безымянный олигарх и главный благодетель оказался правильным татарином (заменив, очевидно, выбывшего в первой части неубедительного татарина-выкреста, павшего от бритоголовых рук — ну и заодно компенсируя, наверное, удивительную особенность татарского государства Ордусь, в котором есть русские, монголы, евреи, украинцы, узбеки и все советские народы против общего врага — нет только татар, ни единого), — и я важно кивнул.

А потом случился второй кульбит, совсем беспощадный и неожиданный — и я понял, как здорово ошибался, считая фабулу сколь-нибудь предсказуемой.

А потом книга кончилась на полузамахе и полуобещании, красивом и безнадежном, как мечта о «Стреле».

И я поверил, что «Стрела» придет.

Рыбакову лучше знать.

Задворки Вселенной, железные кишки кораблей и станций, обрат вместо воздуха и пять литров воды на питье с подмывом: веселые, злые и деловитые космачи тянут межзвездную трассу во имя Земли и императора. Зачем эта трасса нужна, никто не знает: космос и чужие планеты для человека смертельны, высадка на чужой грунт не просто убивает, а превращает в зомбаков. Впрочем, ни космачей, ни колонистов, которых генетически затачивают под новую планету, такие вопросы не парят. Они, в общем-то дети, вдвойне, их такими вылупили. Все отважные пилоты, бройлеры и прочие храбрые покорители пространств — клоны, которые появляются на свет 15-летними, а к 18 годам считаются ветеранами, дослужившимися до отправки на далекую прекрасную Землю, давно ставшую таким же фигурантом инвективных конструкций, как мать-колба.

Главный герой книги тоже, конечно, клон, а вся книга — многоуровневое изощренное объяснение того, как он из спокойного трудяги-пилота стал убийцей, пиратом и личным врагом императора и всей далекой прекрасной Земли.

Теперь, значит, штука такая. «Я, Хобо» по идее, по ее реализации, по уровню и вообще по большинству известных мне признаков — одна из лучших фантастических книг как минимум последнего десятилетия. И я сильно подозреваю, что это явление не только отечественной литературы.

Мне неохота аргументировать — боюсь впечатление и послевкусие разбазарить. Отмечу только, что язык и психологический рисунок великолепны, обвинения в переусложненности текста, чрезмерности повествовательных линий и невнятности жаргона обоснованы, но несправедливы, и что впервые за долгое время я совершенно не устал от огромного (под 30 авторских листов) текста. И совершенно не боюсь такого же продолжения, которое давно закончено, рихтуется по седьмому разу и — есть такая маза, — вместе с первой частью может появиться в магазинах уже весной.

Держу кулаки, чтобы появилось.

Недалекое будущее. Мир сыто прозябает в условиях торжества копирайта и запрещения открытых кодов и прочей репликации. Россия сыто терпит партию и правительство, ведущие народ к сияющим вершинам госкапитализма. Маленький городок, обслуживающий институт нанотехнологий, сыто хихикает над завиральным термином «нано» — и все равно стремится припасть к микроинституту хоть чучелком. Не составляют исключения четыре старшеклассника: внук давно почившего создателя института, сын африканского королька, дочь олигарха и дочь бывшего работяги из института, схлопотавшего на производстве тяжкую травму и ПГМ в виде побочного последствия. Школьники, все красавцы, герои и почти поэты, очень хотят работать в институте, очень хотят свободы и очень хотят счастья. А действующий глава института очень хочет стать президентом, для чего намерен школьников принять, обаять и частично распотрошить. Так банально начинается новая эпоха человечества.

Роман Олега Дивова критики встретили восторгами, читатели – по-разному. Восторги были понятными, хоть и преувеличенными, как и читательские разногласия. «Симбионты» — отличная повесть страниц так на 80, по причинам технического, конвертационного и финансового характера раздутая в пять раз. 80 страниц – это интересная, ладная и вполне классическая история активных комсомольцев, которые обращают нормальный юношеский максимализм, пубертат и недовольство мировой похабенью сперва в кривляния и беготню по потолкам, потом в поимку врагов народа и залитую солнцем долину, из которой никто не уйдет обиженным. Привет от кучи послевоенных шпионских историй и оттепельной фантастики, сдобренных подсадками от компании Walt Disney и кто там еще снимает симпатичную подростковую фантастику про мудрых микробиков под нашей кожей (Дивов и не скрывает, что сперва писал синопсис не сложившегося в итоге фильма).

Все остальное – это банальная и этически спорная концовка, ружья по стенам, быстро-быстро накиданные объяснения (в основном нескучные), рассуждения (в основном остроумные), прибаутки (в основном уместные), ремаркирования диалогов (иногда утомительные, когда профессиональный автор вдруг вполне по-любительски принимается бояться слова «сказал», заменяя его на «бросил-буркнул-рявкнул-гавкнул-снова бросил») — ну и одна мощная находка автора, который вдруг решил, что не только шутка, но и любой тезис от повтора только выигрывает. Если кто-то из героев говорит, что в политику надо идти в 15 лет, а в 16 уже поздно – то другой герой через десяток страниц это непременно повторит. И объяснение «Не репликация, а разделение труда!» почти дословно воспроизводится страниц через двадцать. То есть понятно, что это фича такая — но и природа этой фичи тоже понятна, и это не самая необходимая природа.

Острый глаз и гладкий слог Дивова маскирует родовые травмы, скоропись и явную недоредактированность текста.

«Симбионты» — хорошая книжка.

А могла быть отличной.

Группа студентов СПбГУ отправляется в фольклорно-этнографическую экспедицию по заброшенным карельским деревушкам и прочим приютам убогого чухонца. Общение с болтливыми старичками и добродушными ведьмами (в бытовом смысле слова) перемежается мелкими и почти не пугающими хтоническими выплесками. Потом одна из девочек проваливается в гробницу неведомой лесной королевы, с неба рушится вертолет типа stealth с солдатиками, стреляющим на поражение – и герои опрокидываются в самую середку затяжной войны магов с чертями и оборотнями.

Андрей Лазарчук пишет третью подряд новеллизацию амбициозного кинопроекта. «Люди в черном» и X-files не в счет, там была массовка и поденщина – ну и выход на кинониву, с которой у автора было связано много совершенно не оправдавшихся надежд. «Жаrа», по уму-то, тоже не в счет – там все делалось в три дня, на коленке, да и если есть что-то менее сочетаемое с фамилией «Лазарчук», то это (я надеюсь) «простенькая романтическая мелодрама».

В счет «Параграф 78» и «Темный мир». Оба проекта крайне амбициозны, пафосны и сюжетно ушиблены. Создатели фильмов намеревались побить Голливуд на его территории, отталкиваясь от не слишком корректного тезиса «Умное кино вам не нравится – будем снимать глупое». На самом деле с умным кино в Отечестве хронический недобор куда хлеще голливудского, а вот глупости делать у нас получается замечательно и всю дорогу. Достаточно вспомнить историю «Параграфа 78» — даже не распальцовку продюсера и бессмысленное дробление с бурлящим сливом, а байки про легший в основу сценария ранний рассказ Охлобыстина – которого на самом деле не было, как, впрочем, и внятного сценария.

По слухам, с внятным сценарием не повезло и «Темному миру». Тем не менее, фильм, говорят, получился вполне смотрибельным и уж по-любому первым 3D-блокбастером в российском кино (в советском-то полно было). Сам проверять не намерен, хотя предыдущая работа режиссера, «Бой с тенью-2», была заметно приличней первого «Боя», снятого лично Алексеем-«Бригада»-Сидоровым, который как раз продюсер и сценарист боксерской дилогии и «Темного мира».

А книга Андронати-Лазарчука получилась просто очень хорошей.

С каким сором авторам пришлось работать, понятно по цветным вклейкам с кадрами. Ну и по отдельным репликам в тексте. То есть понятно, что Лазарчук снова, как в «Параграфе», пытался придать признаки смысла сюжету, смысла не нюхавшему – и подтягивал какие-то медицинские, технические и психологические мотивировки. В «Параграфе» это почти получилось, в «Темном мире» получилось совсем (если не считать последнюю часть книги, в непрерывной боевке которой подзахлебнулся даже опытный баталист Лазарчук – а может, снова времени не хватило). Фабульные извивы класса «Да пусть просто взорвется» удалось перепрыгнуть или обойти по длинной дуге, картонные декорации оштукатурить, а в картонных героев впрыснуть жизни с андрогенами-серотонинами, чтобы больно было. Но это не помешало рассказчику (отличный, кстати, герой получился) тоскливо заявить в связи с категорически необъяснимым эпизодом: «Ну не понимаю я, почему он перекинулся» — и читателю ясно, чья это тоска на самом деле.

Но в целом за небольшие деньги читатель получает отличный молодежный триллер, мистическую драму с плотным этноэкзотическим сопровождением (и очень добротным – утверждаю как человек, шибко интересующийся нерусской мифологией России вообще и финно-угорской – в особенности), неплохую боевку – ну и россыпь симпатичных гэгов в качестве бонуса. Остальное – мелочи. Для меня, впрочем, существенные.

Мелочь номер раз.

Отдельные персонажи, сюжетные ходы и чудища «Темного мира» интенсивно рифмуются с сольными книгами Лазарчука. В смысле, если колдун собирает магическую машину из амулетов и подрезаемых людей – то почти как в «Солдатах Вавилона», если есть запрятанная в чужом мире наследница, то это в ноль Санечка из «Кесаревны Отрады», а если отовсюду выползают пауки – то почти как в «Штурмфогеле». И поди знай, это Лазарчук забивал подручным материалом лакуны исходника, или ему просто аукаются ранние сотрясения ноосферы, теперь воплощенные в режиссерском сценарии (как аукнулась форма «Сокол» из «Всех способных держать оружие» в сценарии «Параграфа»).

Мелочь номер два.

Лазарчука часто упрекали в сливании концовки, связанной то ли с фабульной недостаточностью, то ли потерей интереса к героям.

Лазарчуку часто указывали на тяготение к чужим сюжетам – в стилистике «нэ так всо было»: в «Кесаревне» работают «Принцы Амбера», а на «Мосту Ватерлоо» — пол-Ремарка.

Многие мировые шедевры написаны с чужих слов: тем известны Шекспир, Дюма, Гоголь и кто только не.

Если соединить эти разрозненные фактики, что получается? Получается, что зря мы на Лазарчука наезжаем на тему «Пиши свои книги,а новеллизации оставь ремесленникам»? Получается, что для него это не только способ заработать на хлеб с маслом, а, как положено, вызов: можно ли сделать из мякины не конфетку даже, а манну на мильон пытливых ротков? Или что вообще получается?

Не знаю. И подожду с выводами. Хотя бы до следующего полноценного романа.

При всей приязни к Щепетневу вынужден признать рассказ малоудачным. Нет в нем ни характеров, ни драйва, ни настроения. Такое ощущение, что автор вдохновлялся не столько конандойловым первоисточником, сколько продолжениями про пещеру Лихтвейса и прочие германские лучи смерти. Впрочем, «вдохновлялся» — чересчур сильный термин.

Самое обидное — что «Лето сухих гроз» в качестве приквела «Черной земли» очень сильно эпопею обедняет. Типа мы думали, речь об исконной хтони, которая всегда тут под боком клубилась — а оказывается, ее глупые буржуи подманили да выпустили.

Зря он так.

Патриотичные альпинисты спасают очередного рыцаря-метеорита неопределенной конфессиональной принадлежности.

Профи есть профи – велено спасать, спасает, велено отталкиваться от чего дали, отталкивается. Бесхитростно и быстро – рассказ (прошу прощения за громкое слово) явно писался не более полутора часов. Жить ему столько же.

На Землю падает православный метеорит в виде рыцаря-спасителя, который в кратчайшее время одним только смирением и мечом спасает всех — безо всяких терзаний и земляничного сока на ладонях.

Дрянь.

Выпускник летного училища попадает в безумное звено, которое гениально ставит на крыло супершутрмовики, а заодно генально портит кровь и мозг всем окружающим.

Прекрасный рассказ на никакую, казалось, тему. Наконец-то Дивов ни на кого не похож (сперва на себя в «Оружии возмездия», потом все становится круче и жестче). Еще один мастер-класс, который, впрочем, пропадет втуне. Зато рассказ не пропадет – хоть теме сборника соответствует не больше зоричского.

Четыре пилота храбро отправляются на показательные выступления и храбро выполняют учебное, но очень ответственное задание командования.

В пионерлагерях я на полном безрыбье прочитал несколько выпусков библиотечки «Красной звезды». Там много было историй про мирную жизнь поющих солдат, про трудности взаимоотношения с дизелем и про взвод, который не отдавал должного внимания строевой подготовке, а потом отдал и всех победил, аж боевой генерал прослезился. Теперь, спасибо Зоричам, появилась еще одна история, написанная, похоже, сто лет назад, да никуда по статям своим не пристроенная. К теме сборника отношения не имеет (хотя авторы по-честному вставили куда-то вбок фразу «Убить Чужого»), к литературе тоже (хотя фразу «Вслед за выходом из катапультного порта последовали семь мгновений невесомости» я когда-нибудь выучу наизусть).

Варяжский сыскарь преследует сквозь снег, ветер и нечестивых богов киднэппершу на козле.

Нормальная, я так понимаю, фэнтези. Не люблю.

Подлинная история варяжского сыскаря, преследующего сквозь снег, ветер и нечестивых богов киднэппершу на козле.

Панов попытался вывернуть пеховский сюжет наизнанку по принципу «Нэ так всо было». Выворотка и перестановка местами слагаемых ничего не изменила – все так и осталось нормальным, я так понимаю, фэнтези. Не люблю.

Землянин невиданно согрешил на чужой планете, казнь неминуема, надежда только на хитроумного адвоката.

Изящная логическая юмореска, приятный пустячок. Связь с рассказом Панова, скорее, декларируемая, чем реальная, но все равно не придересся.

Приблудные инопланетяне уничтожили земной город, признали ошибку и теперь предлагают уцелевшей десятке казнить или помиловать виновника.

Панова не читал. Начало рассказа ввергло в ужас, потому что страшно напомнило введение в шедевр Александра Казанцева «Внуки Марса» («Откуда взялся у человека мозг?» и т.д.). Потом, к счастью, выяснилось, что начало левое и непоказательное, а сам-то рассказ просто хороший, многоуровневый и многоплановый. Достойно.

Эльфийско-фашистские оккупанты полрассказа пытаются понять, почему в исходной истории их называли женским именами, а потом становятся жертвами хитроумного человеческого заговора.

Удивительно глупая история, совсем не подходящая для «спасительного» сборника. Здесь эльфы предстают уже не гнусными опасными врагами из книжек вроде «Молодой гвардии» или «Радуги», а куроцапами-болванами-штюбингами из «Фронтового киносборника номер 4», которых не спасать надо, а давить из жалости.

Картина кетчупом по картону.

Третий год эльфийско-фашистской оккупации Земли, геноцид и массовое отупление человеческого материала. Герой, прекрасный портной, шьет особенный костюм для эльфийского герра коменданта, вспоминает истребленную семью и чего-то себе придумывает.

К Лукьяненко я отношусь вполне позитивно, невзирая на его активную общественно-политическую позицию и последние романы. Сжатый римейк «Молодой гвардии» позитивное отношение укрепил – ведь я с детства ценил повествование про майстера Брюкнера или как там его, который отгружает коллаборационистам консервы и фильдеперсовые чулки, а потом через это получает от коллаборационистов фатальные неприятности. За это вкупе с легкостью слога и верностью идее можно и дидактизм, и логические неувязки простить.

Человечество вроде бы плюет на чудищ из предыдущего рассказа, отгородившись бандерильями – и тут здрасьте, сперва приходится пересмотреть тактику огораживания, а потом реализуется пресловутая концовка, придуманная Васильевым.

Громов, такое ощущение, устроил некоторый мастер-класс для товарища – сперва справа налево, потом слева наоборот. Отрабатывание двух сюжетов подряд выглядит чрезмерным, но с другой стороны – а вдруг впрок пойдет.

Космический квадрат (или там параллелепипед) 36-80 обзаводится досадной особенностью: корабли в нем пропадают. В другом бы рассказе все человечество на уши встало, но герои николаевского яхтсмена реагируют спокойно, в стилистике президента Кучмы: ну да, беда, но не трагедия же – подводят к квадрату эскадру, обнаруживают некую хрень и начинают спокойненько, без фанатизма, с нею бороться.

У Васильева я читал что-то раннее, про сердца, моторы, компьютеры и просыпание чуть ли не в Фамагусте (это если не считать дебютный рассказа в «Уральском следопыте» 20-летней давности), читал в полном ужасе и намерении заречься впредь и вовеки веков. С тех пор заяц научился если не зажигать спички, то чиркать ими: «Заколдованный сектор» — вполне читабельный этюд, откровенно сделанный ради последней фразы, родившейся под впечатлением от рассказов Шекли-Силверберга полувековой давности про то, что возле каждого зверинца бродит сторож, а детсад не обходится без воспиталок. Ну, мне эти рассказы тоже нравились. Зато гуманненько.

Выжившие герои рассказа Громова “Скверна” восстанавливают подлинную картину вторжения – вернее, занимаются этим не герои, а вшитые в их сознание резервные личности, заточенные под действие в экстремальных условиях.

Опять же, вполне традиционная попытка вывернуть сюжет коллеги наизнанку удалась соавторам в первую очередь благодаря расторможенности воображения, сорванного с крюка невинным словом «триггер» из первого рассказа. Идея тоже не новая, но в этом повествовании реализована и отыграна очень убедительно. Правда, украсившее рассказ выражение «Не смешите мои тапки» я где-то в первом сборник встречал – не то у Громова, не то как раз у Лазарчука. Ну да и не будем смешить.

Исследовательский корабль высаживается на странной планете, один из членов экипажа цепляет кукловода-чужого-цепня и становится социопатом-убийцей.

Громов я крепко полюбил с «Мягкой посадки», которую он, по большому счету, так и не превзошел, хотя романы (кроме пяти-семи последних) получались очень даже. Рассказы совсем хороши – как и этот, вроде бы довольно лобово наследующий американской классике 40-50-х, начиная с кэмпбелловского «Кто там?» и прочих обменов разумов. Впрочем, в таком сборнике мы ничего иного от последнего хранителя наследия сайфая и не ждали. Бинго.

Средневековая растерзанная смутами Испания, инквизиция жжет не по-детски, доблестные кабальеро проникаются сочувствием к обреченной ведьме, которую горожане попросили истребить осадивших крепость бунтовщиков, а в благодарность сдали инквизиторам.

Пехова раньше не читал. Автор, похоже, неплохой, с довольно правильным стилем и вдумчивой манерой изложения, но любовью к инфантильным сюжетам. Гишпанцы какие-то с варягами, издательство «Северо-Запад», 1992 год, тьфу. К рассказу Михайлова «Наранья» отношения не имеет. Возможно, Пехов писал ответку на дивовский рассказ про чудотворных мутантов: сюжет и основные посылы пугающе похожи, — но Злотников успел раньше, и «Наранью» пришлось спаривать с кем осталось. Что Дивову, что Михайлову Пехов проиграл.

Одна из бесконечно воюющих сторон решает прервать очередной худой мир извлечением из прошлого маршала Жукова (в фигуральном и либеральном смысле). Маршал, как и ожидалось, сокрушает соперника залпами пушечного мяса, каковое быстро передумывает побеждать – ан поздно.

Еще один типичный для Михайлова рассказ – скорее, даже эссе. Идея простая, воплощение лобовое, соответствие теме касательное, уровень выше среднего.

Звероящеры и их хозяева, получившие по башке в рассказе Головачева, придумывают новые способы сталкивания человечества с самоубийственного пути.

Михайлов – старейший и тишайший фантаст, более многих имеющий право рассуждать о войне, мире и ксенофобии (несколько лет разминировал послевоенные прибалтийские леса). «Капитан Ульдемир» был силен и свеж, и не только для 70-х – что доказывается упорным клонированием сюжета молодыми авторами. Да и прочие довольно лиричные повести, если приноровиться к многословному стилю, выглядели очень симпатичными, как и памфлетный «Вариант И» (по понятным причинам). Дальше стало хуже, книги нового века читать тяжело и совсем необязательно, хотя вроде бы все при них – все динамично, рассудительно, кружевно и с легкой усмешкой.

«Ручей, текущий ввысь» как раз такой необязательный рассказ. Хотя прилежность, с которой мэтр расписывает безголовую боевку младшего товарища, вгоняет читателя в оторопь.

(Отзыв был написан при жизни Владимира Дмитриевича).

Российский офицер попадает в спецгруппу, отслеживающую вражеских звероящеров, высаживается на атомной станции, где быстро и метко отстреливает негодяев, а некоторых берет в плен.

В юности я прочитал две повести будущего гранд-мастера российской фантастики, высоко оценил его способность косить под Сергея Павлова и насыщать текст реалиями придуманных боевых искусств, но больше решил не читать. И вот сподобился. Поучительный, между прочим, образец, дисциплины и буквализма: велели человеку написать небольшой текст про убийство чужих, он выполнил как бы новеллизацию как бы демки как бы FPS. Велели бы про тушение солнца пирогами и блинами и сушеными грибами – навалял бы рассказ про российских полковников, в славяно-горицком стиле загружающих выпечку на шаттл.

У меня пса Грандом звали.

Следователь по делу Аськи гоняет тараканов из рассказа «Аська».

Уникальный случай: классный писатель подчищает за другим великим писателем. Довольно смешно и показательно, вот только лазарчуковский рассказ запоминается, а лукинский – нет. Хотя, казалось бы, Лукин-то, накопивший лютую личную неприязнь к следственному аппарату (см. сайт автора), мог бы оттоптаться на правоохранителях во всю камаринскую.

Тема чужой доброты не раскрыта (или я забыл).

Робот после ремонта проигрывается в автоматы, становится бомжом и попадает в тоталитарную секту.

Хорошая и вполне актуальная сатира, отталкивающаяся от доброй памяти сборника американской фантастики «Безработный робот». Забавно, длинновато, предсказуемо и не имеет абсолютно никакого отношения ни к шедевру Лукина, которому должно оппонировать, ни к теме сборника.

Симпатичная частичка офисного планктона средних лет нечаянно загадывает три желания незнакомому собеседнику в аську, желания исполняются – и теперь героиня должна выполнить желания незнакомца, иначе будет страшно наказана.

Лазарчук – это любимый писатель, свет в окошке и наше все, несмотря ни на какие чудеса последних лет. «Аська» — уже не чудеса, хоть почти до боли напоминает то японские фильмы про пропущенный звонок, то страшные истории про пять зернышек апельсина, то эзотерические куски из лазарчуковских же романов. Язык привычно хорош, тараканов привычно много, инопланетяне сомнительные, убивать надо.

Герой, тягающий ничейные камушки с волжского мелководья, упирается в забор и узнает, что теперь это земля пришельцев, и слева земля пришельцев, и скоро все скупят, потому что платят – всегда, и не вздумай хвост против них поднять.

Лукиных я начал читать в юности, поначалу без фанатизма – повесть в «Искателе», забыл название, про инопланетян как раз, позднее в «Искателе» же прочитал «Миссионеров» и без малого зафанател и приговаривал при каждом удобном случае «Здравствуй, тетка-Родина». Но лет десять назад, когда критики почти хором заговорили о волгоградском Гоголе, обнаружилось, что новые книги Лукина, при всем их остроумии и филологической безупречности, лично мне кажутся несколько немощными. То есть я его упорно покупаю и читаю – но почти без надежды.

И вот вам здрасьте – «Время разбрасывать камни». Как сравнительно честный человек должен признать, что в рассказе есть некая подляна, позволяющая занизить при желании оценку за несоответствие теме. Но желания нет. Не позволю. Потому что рассказ великий.

Герой дивовского рассказа «Мы работаем за деньги» встречает подозрительно знакомого мужчину и узнает от него восхитительную правду.

Я знал, что будет плохо, но не знал, что так скоро.

Злотникова не читал. Вынужден признать, что пропустил феномен, изучение которого тянет на Нобелевку. Не умеющий писать, думать и шутить, зато очень старательный человек издал пятьсот книжек миллиардным тиражом – и все на великом могучем русском языке. И его читают, ценят и все такое. Позорище, тотал дистракшн и таммат тамам. Все, молчу.

Два охотника за мутантами прочесывают провинциальную дыру. Себе на радость и беду.

Дивов пишет чем дальше, тем лучше – при этом несомненная оригинальность стиля не скрывает ориентации на уже покоренные вершины. Представленный рассказ дико похож на «Танцы мужчин» Покровского, несколько романов Кинга и дивовскую же «У Билла есть хреновина». Зато язык отличный. Но инопланетян чо-то нет, и пафос не истребительный, а наоборот. А в этом сборнике, мы договорились, толерантность и гуманизм (или как назвать человеческое отношение к нелюдям и прочим лошадям?) являются дисквалифицирующими признаками.

Мятежный спец падает на чужую планету, водружается разумными спрутами на капитанский мостик броненосца и выполняет указанную спрутами боевую задачу.

Зоричей сроду не читал и больше не буду. Рассказ приключенческий, подростковый, к Каганову (в пандан рассказу которого якобы писался) не относится совсем. Язык средненький.

Сюжет типовой: молодежь встречает пришельца, замаскированного под коробку из-под холодильника, потом все человечество водит хоровод вокруг коробки и думает, а чего делать, потом все со смехом разбегаются, а главный герой вместо наладонника получает зыкинский ноутбук.

У Каганова я читал только «Хомку» (сильно) и сетевые микрохохмы (мило). Рассказ из сборника относится ко второму типу, только с размером автор переборщил: анекдот, раздутый на 35 страниц, скорее, утомляет. Особенно если целиком построен на не очень смешной шутке.

Основной идее сборника рассказ соответствует с трудом. Язык чистый, без особых достоинств и недостатков.

Андрей Лазарчук – не то лучший, не то один из лучших российских писателей. Это медицинский факт.

Другой факт: последние годы Лазарчук занимался вещами, смысл которых не всегда мог быть постигнут разумом самого изощренного читателя (а у Лазарчука читатель вышколенный и к загадкам привычный).

Цикл «Космополиты» поначалу представлялись неким паллиативом, попыткой скрестить Лазарчука красноярского с Лазарчуком питерским (определение вольное и некорректное, базару нет). Тематика голливудская – зато подача вполне турбореалистичная. Ну, а соавторством нас не удивить.

Тем не менее, первая и вторая книги производили странное впечатление: вроде и Лазарчук, а вроде и нет. Местами – точно он. Местами, видимо, Андронати в переводе Лазарчука. Но общий-то уровень сильно выше среднего, к чему же слезы? Да так, само упало.

Дополнительный напряг был связан с длительными паузами между книгами. Лично мне для цельности восприятия первый томик пришлось перечитывать дважды, второй – однажды. Потому что всех героев «Космополитов», даже самых экзотичных, запомнить надолго нереально. Извивы сюжета, впрочем, тоже.

Но тут, надо сказать, случился диалектический выверт. С одной стороны, оказалось, что «Малой кровью» стоит все-таки наособицу и может быть постигнуто и читателем, не знающим предысторию галактической войны, в которую втравили человечество любители нетронутого генотипа. С другой, есть все-таки существенный резон читать все части «Космополитов» подряд. Потому что кое-какие бутоны третьей книги все-таки в первых двух завязываются. А главное – только сквозное чтение позволяет почувствовать разницу между томами и оттого насладиться сполна.

«Малой кровью» — это чистый Лазарчук, без примесей. С его милитаризмом, многоуровневыми комбинациями, перепрограммированными мозгами и детьми-убийцами. С его светлым отчаянием.

В «Малой крови» вообще света много, во всех смыслах. Забавно, что человек, не очень давно объяснивший прелести стругацкого «Мира Полудня» воздействием излучателей на мир коммунаров, теперь описывает исключительно хороших людей и нелюдей, живущих в довольно хорошей стране, где президент — моральный красавец Путин, с энтузиазмом уступающий власть, а гимн – «Мы за ценой не постоим» Окуджавы. Другие люди и нелюди живут и бьются насмерть во вполне себе милых ошметках США, а то и в заброшенных колониях на том конце Галактики – и тоже ведь молодцы. И все это на руинах и пепле, на детских братских могилах. Что характерно.

Характерно также, что третья книга закрывается хэппи-эндом, типичным для «Космополитов», но необычным для Лазарчука. Но опытному любителю по этому поводу грустить негоже – примерно в такой тональности заканчивались «Все способные держать оружие», и тот финал ничего хорошего никому не сулил.

Претензии к автору по поводу того, что он пишет одно и то же, тем более не принимаются. Да, многие эпизоды «Малой кровью» откровенно рифмуются с «Солдатами Вавилона», «Транквилиумом», а то и «Кесаревной Отрадой». Вообще, Лазарчук все сильнее напоминает ветерана локальной войны в какой-нибудь запрещенной Анголе либо Шамбале. Войны, про которую совсем нельзя не чтобы писать, но даже упоминать – под страхом изъятия кадыка. При этом аллюзии и намеки не возбраняются. При этом память огненных лет ерошит череп изнутри и не дает спать.

Вот и приходится придумывать планету Шелезяку, на которой типа и гремит убивавшая тебя война. А потом, в новой книге – без которой нельзя, потому что ерошение не унимается, — можно сузить виток, и написать, что война происходит в Солнечной системе – допустим, на Меркурии. Следующая книга – очередное сокращение радиуса: Латинская Америка. В общем, скоро замахнемся на Вильяма нашего Шекспира – и узнаем, кто же это такой.

Журнал «Уральский следопыт» в 80-е был мечтой и сказкой. Только потому, что там были Крапивин и Бугров – лучший детский писатель и лучший фантастический редактор СССР. Каждый номер ожидался с трепетом, в почтовый ящик был вмонтирован новый замок, а потом и вовсе была достигнута договоренность с почтой о том, что журналы носить не надо — мы сами их забирать на почтамте будем, а то сопрут.

Журнал эти жертвы ценил и делал семимильные шаги навстречу. Апогей (или перигей – это уж откуда считать) случился году в 87-88-м, когда родился журнал в журнале «Аэлита»: в каждом номере «Следопыта» блок страниц на 30 верстался таким образом, чтобы его можно было вынуть, сброшюровать годовую подборку – и получить альманах лучшей отечественной фантастики. С уральским креном, естественно, но без фанатизма.

Лучшая – она тоже разная. Сейчас листать эти альманахи приходится со сложными чувствами. Здесь дебютировали нынешние мегазвезды, – а звезды тогдашние почему-то погасли, а то и вовсе превратились, допустим, в океаны.

О последних не будем, а первые – они всегда первые. Чуть ли не на одной странице (если не ошибаюсь) были опубликованы рассказики Сергея Лукьяненко и Владимира Васильева. Первый, помню, малость даже разозлил меня предсказуемостью, второй понравился – и не только упоминанием города Набережные Челны. Вот ведь странность какая. Еще помню полный восторг, в который привели дебютные повести Алексея Иванова и Павла Калмыкова.

На столь младозеленом фоне Евгений Филенко был матерым писателищем. Но я этого не знал, когда прочитал его «Удар молнии», приведший меня в абсолютный восторг.

Это был идеальный рассказ – во всяком случае, для меня и для 1988 года. Каратэ, многократное ускорение, ученый, набивший морду 5-му, кажися, дану, «Не стоило ему вытираться нашим флагом». Поэма. На 3, что ли, страницах. И рисунки Дмитрия Литвинова.

Так вот, «Бумеранг на один бросок» — это та же поэма, что и «Удар молнии», с поправкой на дату и возраст. И не толстая, что характерно.

И еще это идеальная подростковая книга.

Сюжет незамысловат: обычный парнишка, большой и добрый, обнаруживает, что и он сам не обычный парнишка, а отпрыск самой враждебной людям расы, и мама его – не хлопотливая домохозяйка, а космическая волчица, скрывающаяся от гэбэ. А гэбэ искало их из самых гуманистических соображений: воспитать из мальчика спецагента, способного спасти землян-заложников, томящихся в безвестных застенках 20 лет. Нашло – и выяснило, что поздно. Мальчик вырос и перерос, исконные навыки утратил, так что спецагента из него не выйдет. Выйдет, говорит мальчик, закусывает губу и летит всех спасать.

И чего здесь хорошего?

Да все.

Язык. Диалоги. Куча мелких деталей и разноязыких словечек, интересных и развивающих. Активное и очень умное втюхивание этической компоненты. Примерно того же уровня работа с половым вопросом. Поэма.

Главная подляна – концовка. Книга, как это принято последнее время у многих хороших писателей, обрывается на самом интересном. Но мы, увы, уже не подростки, чтобы искренне горевать по подобному поводу. Мы подождем следующего «Бумеранга».

Первая в жизни Алексея Иванова публикация была помечена любопытной финтифлюшкой: художник «Уральского следопыта» поперек открывавшего «Охоту на «Большую медведицу»» рисунка вывел чертежным шрифтом довольно длинную невразумительную фразу типа: «Сережа, помнишь, долгими вечерами мы слушали «Наутилус» и спорили до хрипоты? Тот спор еще не окончен». За имя и детали не ручаюсь, почти 20 лет прошло, журнал давно утерян, а книжные издания обошлись без этой телеги. А жаль: она довольно емко объясняет суть любимого Ивановым приема, связанного с отсеиванием лишнего читателя.

Прием примитивен: сразу дать читателю понять, что ждет его серьезное грузилово, и ежели ты к нему не готов, то отскочь. А если не боишься юношеских хриплых споров под «Наутилус» — сам виноват.

Этот метод применен вроде в каждой крупной вещи пермского автора (только за «Общагу-на-Крови» не скажу, не читал еще). Скажем, «Географ глобус пропил» начинается с пролога, очень не совпадающего по тональности и смыслу с последующим текстом: ожидается надсадная остапбендеровщина, а получается хард-версия «Доживем до понедельника».

В исторических романах еще проще: сначала Иванов 50 страниц подряд беспощадно волочет читателя по глуби густого киселя, сваренного из абсолютно непонятных слов и названий. Потом автор оглядывается, убеждается, что балласт утоп, а выжили только те, кто действительно хотел дочитать, — и переходит на вполне современный русский язык. А странице к 150-й даже начинает объяснять, что означают финноугризмы и диалектизмы (пам, хумляльт, ламия, потесь, огниво, парма, наконец), которые читатель давно принял как симпатичный, но бессмысленный фоновый узор

Этим «Вниз по реке теснин» мало отличается от «Чердыни — княгини гор». И не только этим. Книги не то что похожие — однотипные. Просто автор решил в житии святого поменять главного героя на просто хорошего парня, у которого всего один грех – гордыня. А правила не менять. Ну, и время действия перенести, чтобы не так очевидно было.

Ведь про что, если коротко, «Чердынь»? Про юного пермского князя Михаила, который любил местную ведьму и хотел только тихого семейного счастья – а ему пришлось жизнь положить на защиту своей земли и своего народа.

А про что «Теснины»? Про юного сплавщика Осташу, который любил местную ведьму и хотел работать сплавщиком — а ему пришлось мыкаться по лесам да застенкам, защищая свою веру в бога и в отца.

Совпадений, сюжетообразующих и почти случайных, вообще много. В обеих книгах главный герой эдак дуалистично спарен – пресветлый Михаил с диаволическим вогульским князем, злой Осташа – со своим праведным отцом. В обеих павшее на героя проклятие гасит всех встречных-поперечных – но не его самого. В обеих, кстати, татарин за героя страдает: молодого хана Исура эпизодический Иван III на кол посадил, пытаря Бакирку эпизодический диверсант раздавил. В обеих мистики и просто жути хватает на несколько чистых хорроров. Обе, наконец, мощно написаны – хотя это вообще Иванову свойственно. И еще обе книги зачем-то переименованы издательствами.

В «Теснинах», кстати, постоянно указывается, что «после Пугача» народ стал жесток и отморожен. Доказательством служит россыпь абсолютно зверских, не поспоришь, эпизодов. Но в «Чердыни», действие которой происходило двумя сотнями лет раньше, зверства было никак не меньше. Достаточно вспомнить главу «Беспощадная», про Зимний Закон. Сперва пленные вогулы по предложению русских поочередно рубят головы друг другу. Потом русские, измочаленные походом, чтобы спасти боеспособную часть войска, договариваются с больными и ранеными о том, что те добровольно пойдут в прорубь –а живые за это позаботятся о семьях ушедших. С другой стороны, два века – достаточный срок для многократной гармонизации человечества и обратного отката в каннибализм.

При столь разнонаправленных исходных судьбы героев, конечно, по-разному сложились. Михаил был проклят вогульским князьком, побежден московским царем, пережил многие унижения и гибель близких, но землю отстоял, жил как святой и погиб так же. Осташа был проклят истяжельцами (подвид староверов), лишен смысла жизни, пережил много унижений и напастей, но мечту исполнил (сплавщиком стал, имя отца защитил, казну Пугача нашел и зарыл обратно) – и тут же выкинул. Сбыча мечт, известно, штука неласковая.

В итоге Михаил ловит сердцем свою стрелу — логично и неизбежно. А Осташа возвращается домой.

И тут Иванов демонстрирует преемственность и близость традиции. Концовка в ноль списана с фильма «Место встречи изменить нельзя» (в «Эре милосердии», литоснове культового сериала, другой финал), и отчасти – с «Кого за смертью посылать» Михаила Успенского.

К тому времени Осташа крепко обучен жертвовать, причем людьми, которые ему поверили. Это, пожалуй, главная горчина «Теснин». И главное отличие их героя не только от Михаила Пермского, но, скажем, от Левы Абалкина, история которого плясала по той же кривой.

Героя «Жука в муравейнике», как и героя «Вниз по реке теснин», лишили любимой работы, любви, друзей, родины, наконец. Лева Абалкин пытался бороться с недоброжелателями, не выходя за рамки коммунарской этики – и тогда Майя Глумова закричала. Осташа Переход пытался бороться с недоброжелателями в рамках этики крепостного кержака, кулаками, штуцером, мужским естеством и немного подлостью – и в конце тропы, заваленной трупами недоброжелателей, закричала мать осташиного дружка, загубленного младшим Переходом, и загугукал счастливый сын героя.

Гуманистическая фантастика, в которой начинал Алексей Иванов, такого финала бы не стерпела.

Возможно, поэтому Алексей Иванов покинул фантастику.

Крайтон, если не ошибаюсь, лет тридцать входил в золотой топ поставщиков литосновы для Голливуда. Точнее, занимал самую макушку этого топа. Ведь по его книгам поставили «Юрский парк» с продолжениями. Остальные фигуранты списка типа Гришема и Клэнси таким подвигом похвастаться не могут, их экранизации успешны, но не эпичны. А Кингу, который вне конкуренции, в синематографе просто не прет.

Но для меня Крайтон дорог не этим, и даже не тем, что он последний твердый научный фантаст, если успешных брать.

Для меня он один из мостиков, соединяющих советскую жизнь с нынешней российско-мировой. Забавно до смерти, что автор «Штамма Андромеды», опубликованного в «Библиотеке зарубежной фантастики» в начале 70-х и заслуженно расхваленного решительно всеми, от Стругацких до заскорузлых функционеров (за прогрессивность и мастерство, понятное дело) – так вот, этот автор тот же самый дяденька, славу которого помимо юрских фантужасов укрепили экранизации политтриллера «Восходящее солнце», харрасменттриллера «Разоблачение», зооприключений «Конго» и прочих «Сфер» со «Стрелой времени». Причем и «Штамм», и «Разоблачение» я читал с равным удовольствием.

«Рой» оказался фирменной крайтоновской книгой – линейный сюжет с нарастающим саспенсом, симпатичные герои, мощные семейные заморочки и очень ясно прописанная научная сторона вопроса, который тюкает героев по мягкому темечку.

На сей раз автор докопался до нанотехнологий. Оказывается, мелкие таракашки молекулярного размера могут собираться хоть в микрокамеру, путешествующую по человеческим артериям, а хоть и в танк. В связи с этим Пентагон дает мегазаказ безответственной компании, та выпускает вошек на волю, вошки собираются в рой, как в мультике про Винни-Пуха, и принимаются хавать все подряд. А то и человека из себя лепят. Жуть, короче. Не зря российские академики, говоря о необходимости научного рывка, активнее всего трындят о нанотехнологиях.

Не скажу, что мне это не понравилось. Но к середине книги я от сюжета как-то устал и дочитывал уже из принципа (концовка вышла профессиональной, но совсем банальной). А самым интересным мне показалась первая полусотня страниц, посвященная мелким проблемам главного героя, которого ни за что вышибли с работы, и теперь он возится с детьми – а жена содержит. Именно и только этот кусок показался мне интересным и интригующим. Это при моей-то нелюбви к мелодраме и бытовым тонкостям. То ли я старый совсем стал. То ли самому Крайтону интереснее писать не про объедание человеческого лица мелкой сволочью, а про то, как супруги на нерве обсуждают, желтые или розовые салфетки лучше купить.

Не дает «Рой» ответа.

Но это жжж явно неспроста.

Редкий случай, когда критики в основном правы. Про «Общагу» писали, что это дебютный роман, ученический, отягощенный чернухой, красивостями, богоискательством, сексуальной озабоченностью и интересный, по большому счету, только упертым поклонникам пермского самородка, которые теперь могут оценить, из какого сора.

Есть смысл согласиться с высказанными мнениями в целом, отметив лишь несколько нюансов.

Для 25-летнего автора «Общага» (написана в 1992 году) — вполне приличный дебют. «Охота на «Большую медведицу»» выглядела, конечно, гораздо симпатичнее, но она была разудалой приключенческой коротушкой про космических пиратов. Такую, по идее, мог навалять любой остроумный начитанный старшеклассник с искоркой под лобной костью. «Общага» — это сугубый социальный реализм, отягощенный достоевщиной, такое мальчик уже не напишет. Это уже опыт унд амбиции. Один из фэнзинов 15 лет назад сообщил: юнца Иванова так захвалили после «Медведицы», что он поверил в свою гениальность, бросил вуз и удалился ваять нетленку. Вот что наваял, оказывается.

Сюжет, на всякий случай, такой: дружную разномастную компанию студентов (святой отличник, бабник, пьяница, бывшая гуленка и добрая девица с большой грудью) принимается плющить скотское совершенно начальство общаги. В итоге всю компанию вышибают из комнат, каждый пытается заякориться собственным способом и при этом неизбежно ссучивается и предает дружков. Лишь один герой находит любовь — и тут же ее теряет.

Нет здесь, честно говоря, ни чернухи, ни половой замороченности – утверждаю это, как человек, довольно долго живший в общагах. Я бы сказал, что Иванов даже приукрасил слегка административно-бытовую сторону единого человечьего – но не буду, потому что кто знает, может, это только в Казани гопники с Адельки студентам двери вышибали, чтобы со шмалью на всю ночь устроиться.

Щенячья молодость автора видна, главным образом, в нарочитости завязок и развязок, натужном символизме (название – это отдельная песня, сильно меня удручившая) и неравномерности повествовательного полотна. Первые 15 страниц автор жестко держится принципа «литературы без образов не бывает», и лепит хлесткое сравнение в каждую фразу. Потом увлекается, отвлекается, идет нормальное повествование, потом — а! Забыл! И опять пошли комья вымученных образов и желтого как вечность кирпича (это такая мулька авторская, ее положено каждые 10 страниц повторять).

Но в целом текст вполне конкурентоспособный, выше среднего.

А его слабости настойчиво требуют направить комплименты в 2 адреса. Во-первых, Иванова, который, оказывается, начинал как нудноватый молодежный проблематик, но скрыл эту деталь от общественности, и сразу дал жару в качестве самобытного квазиклассика. Положительная динамика оказалась надолго скрыта от любопытных – это досадно, но это правильно.

Во-вторых, похвал достойно издательство «Азбука», которое все-таки издало «Общагу», и которое издало ее в последнюю очередь. Превратив таким макаром возможное разочарование в умиление — тем, что вот, Иванов-то наш, тоже в свое время ходить учился. Агу-агушеньки.

Он-то научился.

А умиляющихся даже не жалко.

Стыдиться оказалось нечего – хотя казалось бы.

Вкратце напомню: в январе 2007 года в России стартовал очередной первый фильм года, молодежная мелодрама «Жаrа», снятая командой, совпадающей до степени смешения с бригадой «9 роты». Бог знает почему, но эта команда решила фальстартануть с новеллизацией: издательство «Амфора» получило срочный заказ, редактор Бережной упросил Лазарчука, тот за три дня отформовал режиссерский сценарий, и через месяц одноименная книжка поступила в магазины.

Для Лазарчука это не первый опыт новеллизации: он как начал с идиотских «Людей в черном» (о насколько страстно я искал эту книжку… о насколько ядовита была моя слюна, когда нашел…), так и не останавливается. Но тот же «Параграф 78» — таки фантастический боевик с прописанной псих(пато)ологией – то есть если не родная, то соседняя Лазарчуку стихия. А «Жаra» — животное совсем другой породы. Если бы я смотрел «Питер FM», я бы предположил, что «Жаrа» – московский ответ этому славному продукту. Но я не смотрел, потому ограничусь констатацией следующих фактов: Лазарчук писал книгу в издевательские сроки на далекую от него тему, не по своей воле, не по своему сюжету, не в своей манере, не имея права на шаг в сторону и тем более вперед. Должна была получиться полная дрянь (на что прямо указывал сам Лазарчук). Получилась не дрянь – но и не Лазарчук, конечно.

По сути, он выполнил роль литредактора, а точнее, переводчика с киношного на литературный русский. Известно, что переводчик прозы раб автора, а переводчик стихов — соперник. Известно также, что это вранье, по поводу чего кучу примеров вывалит любой человек, знакомый с историей отечественной литературы, а хотя бы и фантастики («Юнармия», Стругацкий и Гребнев, Галь и Воннегут, Гуляковский и Бугров).

Вышел не каменный цветок, а вполне удобоваримая книжка для чтения в метро (карманный формат, 200 с чем-то страниц, буквы с детский ноготь), приятная и легкая. Сюжет, очевидно, от первоисточника: компания друзей по случаю прихода одного из них со службы отправляется в кафешку, вскоре обнаруживает, что рублей с собой нет, а доллары и кредитки заведение не принимает. Парни один за другим удаляются к обменнику и не возвращаются, потому что их подхватывает мелкое приключение, для каждого свое (обманутый дембель встречает любовь, теряет и снова находит, негр-рэпер бежит от скинов, связывается с добродушными отморозками и попадает в КПЗ, неудачливый актер вваливается на съемочную площадку к Бондарчуку и выпрыгивает из-под машины). Потом все встречаются, и будет им всем счастье, не сразу, так потом — привет от «Магнолии» и мексиканского кинематографа в целом.

При чем тут латинское «р» в названии, остается непонятным – от Мексики досталось, не иначе (где Бондарчук прошел, там с названием беда – формально и «9 рота» читается в каком-то сербском стиле: «Девять рота»).

Лазарчук попытался малость вспенить этот компот ремарками, авторскими отвлечениями и легкими телегами на подшипниковом ходу. Имплантаты прижились, хотя их чрезмерность очевидна – не того публике надо. Зато всякий желающий поймет, что начало «Космополитов» писал все-таки Лазарчук, а не Андронати: в «Жаrе» выламывающиеся из повествования куски написаны именно таким стилем.

Главная загадка осталась нерешенной: для чего издательство настояло на том, чтобы книжку украшала фамилия Лазарчука, а не псевдоним (да еще запустило на своем сайте тифозную легенду про роман писателя, ставший основой фильма). Таргет-группа фильма прочитает книжку, кем бы она ни была подписана. Таргет-группа Лазарчука на фильм не пойдет. В любом случае, Лазарчук, поставивший свое имя на книжке, выдал «Амфоре» довольно крупный товарный кредит – и не его проблема, что кредит вышел нецелевым. Будем надеяться, издательство его как-нибудь, да отработает. Пусть даже не в этой жизни.

Первое и главное: литературные проекты со сквозным сюжетом не должны быть такими затяжными. К пятой книге не только читатели, но и сам Кинг отчаялся выйти на финишную прямую. Предприятие все больше напоминало мне британский, кажется, сериал Unknown War, бесспорные достоинства которого в моем детстве убивались двумя обстоятельствами — тем, что его показывали вместо мультиков и прочих куда более достойных подросткового внимания передач, а также предпосланным русской версии проекта эпиграфом из Л.И. Брежнева. Тот сериал казался мне скучным и бесконечным. Сейчас не кажется — что заставляет с ужасом представить, как лет через 20-25 я буду с интересом перечитывать Dark Tower.

Но здесь и сейчас (точнее, в штате Мэн несколько лет назад) на выручку пришли чудо, изобретательность и воистину американская простоватость. Сперва спас Голливуд: «Волки Кальи» стали двойной кинокалькой — с «Великолепной семерки», рисованной, как известно, с «Семи самураев», — отчего приобрели стройность и жанровую определенность, совсем потерянную в прочих частях (пятая книга, кстати, и заставила меня дочитать все до финала). Потом подключилась психоаналитика: автор купил многих читателей (меня точно) тем, что сделал Стивена Кинга героем собственной книги, причем героем не геройским, не основным, не самым симпатичным и вполне смертным. Безусловно, столь клиническая постановка вопроса породила кучу боковых эманаций, среди которых можно отметить попытку Кинга пристегнуть к «Башне» еще несколько своих книг, формально никак не касающихся эпопеи (по ходу автор взялся уравнять самые слабые свои книги вроде «Безнадеги» или «Сердец в Атлантиде» с классическими «Жребием Салема» и «Оно»). Тем не менее, попытку можно считать засчитанной.

Автор худо-бедно справился с сюжетом, спарил множественные потери с хэппи-эндом, многословную высокопарность изложения с никчемностью цели и мелкотравчатостью философии, а бесконечность повестования с закольцованностью развязки. Стрелок дошел до башни, его спутники ушли в лучший мир, читатель с облегчением вывалился из затянувшейся пурги (не зарекаясь при этом впадать в новую пургу, накрученную мэнским мечтателем), Кинг вытравил из себя очередной кусок боли, накрывшей его вместе с колымагой чокнутого соседа.

Все довольны, все смеются, все свободны, всем спасибо.

Тезис «Каждый имеет право на странности, особенно если за них хорошо платят» можно считать доказанным.

Попробуем это учесть.

Несколько лет назад Кинга, гулявшего по обочине, сшиб пикап соседа-алкаша. Переломал конечности, порвал внутренности – ужас, в общем. Кинг выжил, но долго учился жить, сдерживая боль, не употребляя обезболивающих, наркотиков и алкоголя, а главное – продолжая писать. Обучение растянулось на несколько романов, превративших миллионы читателей в коллективного психоаналитика, помогающего писателю избывать боль и отчаяние.

«Мобильник» стал первым за долгое время произведением, в котором нет физически раздавленных героев, и из-под строк которого не сочится густой ужас и отчаяние Кинга по поводу того, что вот же я все делаю как и раньше, и действие прет, и объем нагоняется – а получается дрянь. Автор выздоровел. Для этого ему пришлось вернуться к корням: как в юности, черпать вдохновение в трехкопеечных ужастиках про нашествие зомбаков.

У книги, посвященной Ромеро и еще какому-то хоррор-мастеру (Матесону, кажется), актуальный, хоть и не самый свежий запев: все мобилы планеты разом превращаются в передатчики безумия. Всякий принявший звонок теряет разум и перегрызает горло ближнему своему. И поскольку мобилы есть у всех, в кровавых зомби превращаются все. Ну, почти все – кроме тех, кто не перезарядил либо позабыл телефон, или у кого трубку кошка как раз утром расколотила. Один из микроотрядов, пытающийся выжить, и становится героем повествования.

У книги нудноватая основная часть – впрочем, это субъективное впечатление, потому что и страшилок мясных достаточно, и действие прет себе по боковой. Описание спецэффектов, правда, бледновато: дымящаяся кровь не пахнет, оторванная губа или вываленные кишки не пугают. Это, впрочем, понятно – в доме повещенного и все такое.

Есть пара сюжетообразующих неожиданностей: скоропостижная (в середке романа) смерть почти центрального героя – ну, и весть о том, что зомбаки не только тупая вонючая урла, но и людены посттелекоммуникационной эры, основа нового человечества, которое читает мысли, умеет левитировать и послушно единому разуму. Но я бы сократил центральный кусок раза в два. С другой стороны, «Мобильник» и без того сильно тоньше «Ловца снов» или там «Темного дома» — так что спасибо фильмам про зомби еще и за умеренный метраж, научивший мастера не растекаться.

У книги хорошая концовка. Вполне кинговская.

В общем, случилось, наконец, событие, в честь которого Толкин назвал завершающую часть своей эпопеи. Возвращение короля случилось.

Осталось дождаться окончательного выздоровления.

Недалекое постиндустриальное будущее, мегаполис — развитой, обеспеченный и наглухо упакованный в намордник. Человечество накрыла эпидемия импато — рукотворного вируса, в короткое время превращающего человека в суперособь, которая умеет видеть будущее, менять внешность, проламывать стены, раздваиваться, летать — но быстро теряет сходство с человеком, впадает в спазмы безудержной ярости и убивает всех вокруг. Импатов отслеживают, отлавливают для исследований, но в основном отстреливают скафы — спецподразделение одиноких ранимых убийц, утомленных высокой смертностью, всеобщей ненавистью, внутренними интригами и абсолютным запретом на личную жизнь. Естественно, запрет устоять не способен — что и спускает пружину трагедии.

В конце 80-х особенно пытливые литературоведы впадали в некоторый ступор, пытаясь пристроить по полкам новых авторов вроде Виктора Пелевина, Андрея Лазарчука, Андрея Столярова или Эдуарда Геворкяна. А они, что твой Жихарка, в подогнанные полки не лезли. И тогда Владимир Покровский, московский научный журналист и везучий молодой (в сорок, как положено, лет) писатель, рассказы которого украшали половину чего-либо стоящих сборников фантастики, – так вот, тогда Покровский и придумал термин «турбореализм», забав с которым всем желающим хватило лет на пять.

Идея была такая: реализм имеет дело с реальностью, фантастика внедряет в эту реальность вымысел, а турбореализм исходит из того, что реальность и есть вымысел.

На самом деле смысл дискуссий был не совсем академическим: внедрение нового термина запросто трактовалось как не первая и далеко, конечно, не последняя попытка группы фантастов отряхнуть с ног цеховой прах и обратить на себя внимание широкой публики, числящей фантастику по разряду «популярные лекции об атомном тракторе».

Совсем успешной попытку назвать нельзя – рановато стартовали, до появления «Матрицы» и иных популярных пособий по солипсизму, снесших крышу благодарному человечеству, оставалось еще лет десять. Но отдельные удачи турбореалистам улыбались, и достаточно широко. Достаточно вспомнить творческий путь, а лучше тиражи Виктора Пелевина. Да и прочим авторам, причисленным к разряду, есть чем похвастаться. А вот везучий Покровский, «Танцы мужчин» и куаферский цикл которого, положа руку на сердце, легко убирали почти любой шедевр Пелевина (если не считать рассказов из гениального дебютного сборника «Синий фонарь»), – он вот печатается тиражом в 100 (прописью: сто) экземляров.

«Танцы мужчин» написаны в начале 80-х, тогда же стали тихой сенсацией малеевского семинара молодых фантастов, в конце 80-х были опубликованы в усеченном виде в «Химии и жизни», пару лет спустя полный вариант повести вышел в последнем советском альманахе «НФ», снес крышу многим читателям (включая меня) и писателям, породил кучу подражаний — и больше не переиздавался. Я уже писал про крутизну, историческое значение и вечную ценность творчества Владимира Покровского вообще и «Танцев мужчин» в особенности, рекомендовал повесть всем, до кого дотягивался — а сам перечитать боялся. Потому что вдруг получится как с «Тарантулом» или «Тайна-стоит-жизни», которые в детстве представлялись вершиной мировой литературы, а взрослое перечитывание вершинных факторов не обнаружило.

Перечитал.

Подтверждаю: «Танцы мужчин» — вершина. И ее подзабытость вместе с недосягаемостью — очень печальный и точный симптом.

В «Химии и жизни» было опубликовано примерно 60% текста, более полный вариант вышел в альманахе «НФ». Можно найти в библиотеке Мошкова. Истово рекомендую это сделать.

Как ни странно, отношения к премьер-министру Российской Федерации роман не имеет, зато имеет отношение к иронической криптографии и распространенному среди русских писателей стремлению рассказать подлинную историю христовых мук. То есть: сын божий претерпел и вознесся совсем не по причинам, изложенным в известных книгах, а в рамках очередного 300-летнего цикла, по итогам которого Правый сосед Бога свергает Левого и становится на его место (а Пути-Пучи – одна из костей, брошенных мрущим на этом пути дуракам). На самом деле, конечно, иерусалимский инцидент – лишь одна из как-бы-исторических глав, которые готовят читателя к очередной ошеломительной битве – ведь очередной 300-летний цикл истек, оказывается, совсем недавно. Но в последний момент действие ломается и из традиционной апокрифики перетекает в традиционную же историю потери любви.

И в этом сила и слабость романа.

Сила – потому что слом сюжета и вообще драматургии получился очень впечатляющим и нешаблонным. Слабость – потому что впечатляет и спонтанность этого слома: будто автор просто устал прописывать давно придуманный сюжет и решил на последних двадцати страницах уйти куда-то вбок.

Тем не менее общий уровень «Пути-Пучи» сильно выше среднего, осмысленная беспощадность стиля и оголенность интонации цепляют всерьез, а нарочитые недоговоренности заставляют думать и думать сильно после прочтения.

«Посмотри в глаза чудовищ» — классика, как и сказано в диагнозе. Безумец Аль-Хазред из Конотопа, конец света, Николай Гумилев – ну, все помнят.

«Гиперборейская чума» показалась странноватой и как-то откровенно амбидекстерной, что ли. В первой книге нельзя было уверенно сказать, что вот эту линию писал Лазарчук, а вот эту – Успенский, все как заверте… в начала, так и верте… до победного звонка в дверь. В «Чуме» идентификация проходила гораздо легче: видно было, что большую часть современщины (кроме откровенной юмористики) ваял Геннадьич, а большую часть флэшбэков (кроме жесткача и тонкостей темпоральных перескоков) гнал Глебыч. При этом «Чума» была стройнее, мускулистее, и не наследовала дисквалифицирующий порок сиквелов. Их, как известно, губит желание автора дать читателю все любимые компоненты первой части, только с коэффициентом 2. А в «Чуме» не то что ящеров – даже Гумилева не было. Кабы не Коломиец и не иоаннобогословские интонации, ни одна бы зараза не сказала, что это второй том трилогии.

Про «Марш экклезиаста» сказать подобное невозможно. Он четко привязан и к первой, и ко второй книгам. И в этом его главная беда.

Авторы попытались доказать, что можно и омуля съесть, и подняться высоко. То есть сделать классический народный сиквел, в котором увязать все разбросанные по стартовой дилогии линии и вообще, смастерить замысловатый бантик на всем, что шевелилось. И при этом сделать аутентичный лазарчуковско-успенский сиквел, в котором герои, проблемы и заморочки первых книг – лишь ступень для подскока.

Эксперимент удался. «Марш экклезиастов» отвечает на большинство вопросов, родившихся у пытливых читателей «Чудовищ» и «Чумы». При этом книга не пережевывает заявленные уже сюжеты, а бойко движется вперед, выдерживая фирменный стиль и уровень лучшего тандема (или как его там теперь назвать) современной отечественной литературы.

А книга не удалась. Не потому что там слишком много героев и слишком много сюжетных линий. Сроду это Лазарчука с Успенским не выбивало из седла. Просто пучок вышел незаарматуренным. Нет среди героев главного, нет среди сюжетных линий основной, и нет среди мелких стычек той глобальной войны, в которой не стыдно сгинуть.

Зато есть ощущение, что и Лазарчуку, и Успенскому прежние персонажи надоели настолько, что они решили просто над своими героями поиздеваться – за читательские деньги. А Андронати, выполнявшая, видимо, функцию редактора, бороться с этим не решилась.

Правда, есть подозрение, что питерская чета отодвинула Успенского от основной работы, подрядив писать только арабскую линию, ту самую, что в издании «Амфоры» выполнена почти нечитаемым шрифтом. Но это подозрение мы отбросим как недостойное и продолжим расстраиваться по совокупности факторов.

В «Посмотри в глаза чудовищ» поэт и всеобщий спаситель бился за выживание человечества с цивилизацией ящеров. В «Гиперборейской чуме» сыщик-саксофонист и добродушный врач бились за смысл жизни с бандой доисторических богов, а два красных машиниста – с интервентами и коллаборационистами. В «Марше экклезиастов» поэт и спаситель бьется головой о стенку, а остальные десятки героев то вяло, а то и резво нарезают круги по планете в поисках друг друга. Степан Николаич оказывается обаятельным подростком, но на главного подчеркнуто не тянет: авторы постоянно стягивают с него одеяло в пользу змеиного куратора и таджикского строителя, но и тех чести не удостаивают. Получается рассыпушка.

Прежние враги оказываются друзьями либо придорожными столбиками – и неминуемо сваливаются в разряд милых второстепенных персонажей. Новый враг проявляется дважды и исчезает, не оставив даже запаха серы. Может, это намек на четвертую часть. Может, очередной бантик, не докрученный до фиги.

А может, отсыл к заголовку: маршируй — не маршируй, и это тоже пройдет.

«Другие действия» напоминают фильм Тодоровского-старшего «Какая чудная игра», или весь проблемный подростковый кинематограф времен перестройки, или публицистические статьи Ольги Чайковской. Ведь что эти культурные явления объединяет? Тщательное объяснение лозунга «Детям спички не игрушка». Веселые ребята могут сколь угодно резвиться у себя в комнатах-квартирах, но как только их резвость и задорные шутки выплеснутся за пределы узкого круга, то либо кто-то из обшученных повесится или из окна выпадет, либо НКВД приедет и всех расстреляет. Историческая роль Дивова состоит в том, что он показал: интернет ни фига в нашей стране не изменил. Можно сколько угодно флудить и флэшмобить, но если зарвешься и обидишь кого-то всерьез, все умрут. В американской или японской повести с подобным сюжетом роль злодея исполнял бы сетевой маньяк. В российской обошлось без маньяка – его роль замечательно раскидали между собой канал «Культура», несколько подсаженных на сетевой треп невротиков и пара спонсоров с возможностями.

Дидактический момент получился довольно милым и искупил некоторые недостатки «Других действий» (длинноты, упоение сетевыми диалогами и неоправданный повтор документов).

«Хреновина» похожа на повесть Кира Булычева про Юлю Грибкову, написанную в стиле первой главы «Пикника на обочине». То есть начинается все «Пикником» (недалекое будущее, двое статных парней на классных тачках пролетают мимо захолустного американского городка, местные жители немедленно требуют от парней подвига и чуда, парни притворяются сперва пьяницами, потом разгильдяями, потом плюют на все и подвиг с чудом совершают), который оборачивается совершеннейшими «Двумя билетами в Индию». Первая половина повести читалась с наслаждением, середина – с настороженностью (я пытался понять, куда пойдет автор – в Булычева или в Стивена Кинга, потому что были все возможности для того, чтобы накрутить совершеннейшую «Девочку, которая любила Тома Гордона», но Дивов в последний момент удержался). Концовка получилась ожидаемой, но это уж жанр такой – тут всякая концовка ожидаема, хлоп ее железку. А за выражение «Соси бензин» автору отдельное спасибо.

Сперва цитата.

«К Рогатке Мотя питал самые сыновние чувства, любил спать в коляске и самые вкусные косточки прятал там же, под сиденьем. Как деду куда ехать — Матвей тут как тут, суетится, скачет козленком, занимает место второго пилота. Дед ему и шлем вырезал из пластмассового мячика, с отверстиями для ушей. Думали, пес надевать не захочет. Плохо думали. Сам приносил и просил, чтобы застегнули.

Едет, бывало, по городу, передними лапами на борт коляски опершись. Гордый. Шерсть от ветра напробор. Морда под шлемом на Гитлера смахивает. И как обгоняют какую-нибудь пешую собаку, Мотя бросает ей презрительное «Гаф!»

Раз поругался дед Валентин с батей Виктором. Злой, взнуздал Рогатку — сгонять за папиросами. Мотя с каской в зубах был наготове.

- Пошёл вон! — рявкнул дед и добавил еще несколько плохих слов о любви и анатомии.

Пес не поверил ушам. Может, просто такая шутка и сейчас его позовут? Нет... Мотя притащился в сени и убрякался на подстилку в тяжелой обиде. Зря Вадим пытался утешить его щами с косточкой — и не понюхал. Вернулся дед — Мотя не встречал. Лежал тряпкой, хвост вытянулся безжизненно, и только глаза влажно помаргивали.»

Теперь пояснения. Рогатка — это мотоцикл с коляской, Мотя — обнаруженный в коляске кутенок Матвей (к данному моменту возмужавший), дед Валентин с батей Виктором — эпизодические родственники одного из главных героев шебутной, веселой, умной и неопубликованной пока повести Павла Калмыкова.

Калмыков прославился в 1991 году, когда в журнале «Уральский следопыт» вышла его сказка «Школа мудрых правителей». Она тоже была веселой, шебутной и умной, и здорово эта история (про планету Бланеду, на которой буянили разудалые короли, шуты и генералы с именами типа Зереша и Бажа) выделялась на тогдашнем мрачном фоне. Автора заметили — наряду с Алексеем Ивановым, дебютировавшим в соседнем номере «Следопыта» «Охотой на «Большую медведицу»». Оно и понятно: благодаря гениальному редактору НФ-отдела Виталию Бугрову свердловский «Следопыт» лет на 10 стал самым главным советским журналом, печатавшим фантастику. Для начинающих фантастов публикация в «Следопыте» была «Оскаром» и путевкой в долгую счастливую жизнь. В то же примерно время в журнале случился всесоюзный дебют Сергея Лукьяненко и Владимира «Вохи» Васильева. Но им удалось опубликовать полустраничные рассказики. А Иванов с Калмыковым отметились крупными повестями. С картинками.

Обоих запомнили и переиздали 100-тысячным тиражом — в свердловском сборнике молодых фантастов «Шаг на дорогу». Название сборник получил в честь одного из рассказов — невероятно тягомотного подражания Крапивину. Но и задуман был как первый шаг нового поколения на широкий литературный тракт.

Сборник получился заклятым. Все его авторы сгинули. И если имя крапивинского эпигона Ивана Тяглова сохранила хотя бы история крапивинского отряда «Каравелла», в котором Тяглов одно время рулил, а потом со скандалом и расколом ушел (извините, если излагаю неправильно или грубо), то о Валерии Брускове и Тамаре Ветровой не помнят даже узкие социальные группы. Впрочем, по данным поисковиков, Брусков является автором большого цикла фантастических рассказов, а Ветрова несколько лет назад стала постоянным автором журнала «Урал», где опубликовала ряд повестей и зарисовок с задорными названиями типа «Владимир Владимирович Путин, созерцатель облаков».

Про Иванова все известно — писал про него каждый, кому не лень, от Лукьяненко до вашего покорного слуги: молодой чуткий автор был выпорот на семинаре старшим товарищем, от злой обидки завязал с литературой, в каковую триумфально вернулся, на радость всем, пару лет назад.

Про Калмыкова не было известно ничего. Крапивин в давнем интервью с сожалением упомянул талантливого молодого писателя, который скрылся на Камчатке — и привет, ни слуху, ни зрения.

Так, в принципе, все и было. Онколог Калмыков удалился спасать раковых больных на край света, и лучи его терапии, ежедневно подпитываемые первыми в нашей стране лучами солнца, многих таки спасли. Писать он не бросал, зато печататься бросил. Пара рассказов вышла в журнале «Урал», повесть (ту самую, про Рогатку, пса Мотю и куликовского ветерана), с удовольствием принял к печати «Уральский следопыт» — и умер. Умер, в смысле, журнал, и, в смысле, сугубо временно. Но реинкарнация получилась бледной, и, что не самое, но почти самое обидное — среди прочих творческих планов предыдущей редакции погорела и идея напечатать сказку Калмыкова.

А сказка замечательная.

Про «веселая-умная» я уже говорил. Теперь еще скажу: она в самом деле веселая-умная, насмешливостью и игроватостью стиля малость напоминает городские повести Коваля («Пять похищенных монахов») или «Бегство в Египет» Етоева. А может, не стилем напоминает, а безумием сюжета (жестко прописанного и логично завязанного, при всем при том): несколько уральских школьников принимаются искать чокнутого пенсионера, который то партийный лозунг изувечит, то рельс трамвайный сопрет и с ним на плече легко так ускачет вдаль, то головой вперед нырнет в меленькую лужу — да и не появится. Естественно, одним школьникам такого супердеда отыскать слабо — на помощь приходят милиция, пожарные, хирурги и педагоги. Ну и находят на свою голову — Кощея Бессмертного. Причем, последний фактически негласно управляет этими поисками, похищая очаровательных следопытш. Да еще экологические нотации читает своим новым современникам: «Вам хорошо: нагадил да помер, а мне на этой планете еще жить и жить».

Отдельное достоинство повести — время и место действия: поздняя перестройка, Ирбит Свердловской области.

Я убежден, что огромным недостатком современной отечественной литературы является стремление не копаться в недалеком прошлом, столь болезненно родном абсолютному большинству сегодняшних читателей. Причем подкоркой все ведь этот недостаток понимают, мучаются из-за нехватки текстов-фильмов, действие которых происходит в 80-90-е, страшно радуются, что вот в «Бригаде» Белый натуральные «Родопи» курит, а в «9 роте» пацаны приходят в военкомат в тех самых олимпийках и сумках «Олимпиада-80». И все равно мастера культуры активно окучивают 40-60-е, а потом хлоп, разрыв — и, словно не было 30 лет никаких заметных историй, — сразу гламур с интернетом наступили. Понятно, что через 10-20 лет нынешние гламурщики постареют, ударятся в воспоминания и завалят неблагодарную публику рассказами про невеликую горбачевскую эпоху и все такое. Но это будет не то.

А у Калмыкова — то. Начало последнего десятилетия ушедшего века, поступь перестройки из всех телевизоров, нерасслоенный социум провинциального города. А город, между прочим, вообще чего-то особенного.

Если Калмыков не соврал (мог), Ирбит — это мотоциклетная столица Вселенной. Мотоцикл (с коляской, естественно) в Ирбите исполняет роль персонального авто, троллейбуса, сарая, трибуны, сбербанка — и все остальные роли. Житель Ирбита садится на мотоцикл, едва выбравшись из мамки, и хоронят его, естественно, по-викинговски, в мотоцикле. Поэтому мотоциклетные страницы книги рекордов Гиннеса (она цитируется в сказке, но тоже ведь мог соврать Калмыков-то) целиком заняты Ирбитом, жители которого быстрее всех и дальше всех ездят на мотоциклах задом наперед и по воде, летают на них, и одним ударом сшибают максимальное количество деревьев, ломая минимальное количество конечностей.

В общем, прочитав рукопись Калмыкова, я, малость посопев от удовольствия, понял, что очень хочу в Ирбит. И очень хочу, чтобы «Транзитный современник» поскорее вышел в бумажном виде — чтобы я мог подсунуть книжку детям как образец того, чего им, балбесам, надо читать.

Будем надеяться, что ожидание выйдет недолгим.

Напоследок — продолжение цитаты про Мотю и Рогатку:

«Дедова злость уже повыветрилась. До двух часов ночи Валентин Ванифатьевич скрипел диваном, а потом поднялся и пошёл выкатывать Рогатку. Поднял кобеля на руки, отнес в коляску, нахлобучил ему шлем. Дрыг-дыг-дыг! — поехал. Совсем спятил,« — проворчал спросонья батя.

Мотоцикл вернулся скоро — только круг квартала объехал. И словно другую собаку привез! Воскресший Матвей проследил, так ли дед ставит мотоцикл, хорошо ли запирает сарайку, тогда лишь задрал ногу у дерева и уж после всего занялся щами и костью».

(Отзыв написан 4 года назад, задолго до публикации текста).

Щепетнев долгое время был ярким примером того, что судьба хорошего писателя иногда злодейка, а иногда сука рваная просто. Врач воронежского центра антиСПИДа заявил о себе в начале 90-х, постепенно стал знаменитым в фэндоме и кругу читателей «Компьютерры» автором, одним из создателей и видным пропагандистом жанра литературного альманаха, обладателем аж двух «Бронзовых улиток», чуть ли не единственным стоящим фантастом России по версии пары особо оголтелых критиков – и не издал ни одной книги. Хотя успел написать чуть ли не с десяток повестей – сухих, жестких и очень цепляющих. Да к тому же медик Щепетнев-то – а в России медики-писатели-фантасты обычно ребята не только талантливые, но и пробивные.

Понятно, что экзерсисы на тему упырей Центрального Черноземья, царского ГУЛАГа на Марсе или впавшей в полуфашизм Российской империи не имели особого коммерческого потенциала несмотря на несомненные литературные достоинства – а может, и благодаря им. Но все равно, в эпоху, когда заметным тиражом публикуется любой климактеричный бред и антологии молодых графоманов, подобный игноранс издателей выглядел почти неправдоподобным. Сам Щепетнев относился к данному вопросу с самурайским спокойствием, отмечая, что хотел бы, конечно, напечататься при жизни, но наизнанку ради этого выворачиваться не будет. Это многое объясняло, но мало утешало.

Прорыв случился в 2002, когда АСТ опубликовал покетбук «Темные зеркала». С учетом маститости почти 50-летнего автора выбор малого формата и мягкой обложки для сборника почти классических повестей выглядел издевательским, но не Щепетневу было жаловаться. Тем более, что им издательство открыло целую серию, названную «Библиотека фантастики «Сталкера»», да и тираж был стандартным для дебюта – 6 тысяч. Серия не задалась, но не в этом дело.

Затем тот же АСТ уже 7 тысячами выпустил новый, что неожиданно, роман «Хроники Навь-Города», в котором Щепетнев попытался сыграть на чужом, чуть ли не фэнтезийном поле (бывшие космонавты в роли рыцарей сражаются с чудовищами и изощренными интригами подлых баронов, все такое). Попытку можно засчитать, игра удалась, хоть и оставила поклонников в легком замешательстве, которое не развеяли ни фирменное щепетневское пугалово, прущее с некоторых страниц, ни включение в корпус романа пары старых повестушек.

В связи с этим я и не знал даже, когда и какой будет следующая книга Щепетнева. И вдруг увидел в книжном роман «Черная земля», который, оказывается, вышел еще в 2003 году усилиями «Терры» и «Северо-Запада». Тираж застенчивые издатели не указали, зато вписали книгу в серию «Полночь XXI век: Русский роман ужасов», чем, очевидно, и обрекли на бесславие – как известно, отечественные ужасы читатель не приветствует (в той же серии вышла книга Точинова, которого я не читаю, и двух неизвестных мне дебютантов).

Но все равно спасибо товарищам огромное. Как полиграфический продукт «Черная земля» сделана с любовью, качественно и без малого стильно. Как литературное произведение «Черная земля» вполне соответствует уровню автора, а он сильно выше среднего. По старой привычке Щепетнев включил в роман несколько уже известных повестей, которые, выстроившись в ряд, заиграли по новому. – ну, и дописал кой-чего, конечно. Повествование построено по известной схеме: 6 не то 7 глав, в каждой из которых новый (в трех – сквозной) герой, то комсомолец-двадцатипятитысячник, то красноармеец при летучем отряде НКВД, то спецврач (естественно), а то бомбила с грузовиком, сталкивается с чертилами и оборотнями, выскакивающими из подвалов и лесов воронежского захолустья. Многое, как положено у Щепетнева, объясняется происками Советской власти, сносящей церкви и взрывающей энергоблоки, но беспристрастному читателю автор, как, опять же, ему положено, дает понять, что большевики лишь сняли крышку с обустроенного не ими адского инкубатора. Иногда «Черная земля» мучительно напоминает аналогичные книги последних лет, типа «Академонгородка». Но матерый сценарист и кавээнщик Бачило все-таки старался из каждой главки сделать черный анекдот с хлесткой концовкой. А Щепетнев, давно играющий с альтернативным течением истории, стремился, такое ощущение, грубо воткнуть классический сюжет в реальную деревенскую жизнь. Чтобы показать, например, как историю гоголевского «Вия» увидел бы левый путник, по партийной линии ночующий в церкви, пока Хому колбасят под крики «И ты, Брут!» Или как повернулись бы события в отеле «У погибшего альпиниста», если бы туда съехались естествознатцы да спецлаборанты, а вместо инопланетян шалили зомби с верволками. Вынужден доложить, что все равно ничего хорошего не вышло. Часть главных героев живой осталась – и то хлеб. Черный такой.

Очень неплохая книга вышла. При некоторой раскрутке Щепетнев может попасть в топ отечественных авторов. Похоже, это не только мое мнение, и воронежский врач все плотнее вписывается в издательский мейнстрим – например, только что он дуплетом отметился в сборнике повестей по мотивам Шерлока Холмса. Это радует.

Ведь хотелось бы, наконец, целиком прочитать «В ожидании Красной Армии» и давно анонсированные автором вторую и третью книги «Черной земли».

Поначалу-то я вообще в ужас пришел — когда на 2-й странице основного текста началось описание беспризорника с калачом. Калач был румяный, беспризорник уплетал его за обе щеки, употреблялись еще какие-то лексемы из словаря Лидии Чарской.

Понятно, что автор строил стилизацию, но столь снулой стилизации я от Громова не ожидал.

Потому что Громов – это вообще-то единственный классический фантаст, классический во многих смыслах – и традицию наследует, и классики наваял немало, начиная с дебютной «Мягкой посадки». За это мы его и любим-ценим. Несмотря на последние свершения.

Последние свершения удручали. Совместный с Вохой роман «Антарктиде online” (где в субтропики перелетал южный континент со всеми пингвинами и полярниками, объявляющими суверенитет) слишком отдавал Вохой: текст был выпендрежен, напоминал раздутый синопсис кинофильма, и все происходило скачками из-за угла. Следующая книга, «Феодал» (про выживание на пустынной планете, куда случайным способом выпадают земляне), вышла просто скучной, интрига оказалась исчерпана первой парой глав, потом дело вязко ползло к хэппи-энду, совершенно нетипичному для Громова. Возможно, потому, что «Феодал» вроде бы вырос из малого жанра, повести «Защита и опора».

«Исландская карта» особых авансов не выдавала – потому что выросла из квазирецензии Громова на никем не написанную книжку про мир, в котором нет Американского континента. Роман, явно параллельный «Антарктиде на линии», относился к малоинтересному лично мне поджанру альтернативной истории, забуксовавшей в викторианской эпохе.

Получилось-то не так плохо. Тема румяного бублика не пережила 5-й страницы и более не всплывала никаким симулякром, сюжет был любопытен и по-хорошему бредов: имперский спецагент Лопухин должен обеспечить благополучное участие цесаревича-алкоголика в первой русской кругосветке. А подлые англичане науськивают исландцев цесаревича схватить и Россию опозорить. В общем, вполне себе апокрифический пересказ, допустим, антарктического марша «Невы» с «Надеждой», в котором главную роль играли бы не Крузенштерн с Лисянским, а закомиксованные Резанов с Толстым.

Правда, Громов так и не обрел былого драйвового стиля, утраченного в честь славного тандема с николаевским любителем пива. Но охлажденность автора можно объяснить все той же нуждой в стилизации. Она годится и для оправдания общей тональности книги, порой до зуда в носу напоминавшей о каком-нибудь «Да здравствует трансатлантический тоннель! Ура!» Автор этого ориентира и не скрывал, поклонившись на страницах романа чудесному австралийскому (Америки-то нет) сочинителю Харви Харвисону.

Хотя от фантастики в «Исландской карте», помимо криптогеографического посыла, не играющего ровным счетом никакой роли (в отличие от «Антарктиды…»), есть только любимые фэндомом поскакушки с именами реальных персонажей типа свирепого боцмана Зорича да мичмана Харитонова. Куда больше книжка напоминает традиционные приключенческие романы из серии с золотой рамкой: мужественные герои и смешные слуги, простоватый, но честный мальчик на побегушках у героя, корабли, морские баталии и предатель Негоро с магнитом (у Громова – гаечный ключ) наперевес, который возникает ниоткуда и тут же падает, сраженный позитивным дядькой (это в детективе убийцей не может оказаться садовник, в приключениях за этими Фирсами глаз да глаз нужен, и все равно усадьбу спалят).

Такого сходства Громов, судя по всему, и добивался. И добился ведь. Вышло аутентично. И не беда, что Лазарчук, решавший в «Кесаревне Отраде» примерно такую же задачу – с помощью актуальных методик описать старую добрую войну (даже без пушек) — был в каждом абзаце куда более оглушителен, достоверен и пронзителен, чем автор «Исландской карты» в сцене, растекшейся на 40 страниц. Отечественный читатель по-прежнему взыскует больше книжек хороших и разных.

«След зомби» произвел на меня удивительное и разнообразное впечатление. Если вкратце: от первой части я был в восторге, второй был страшно разочарован и добивал через силу, третья оказалась средневзвешенным продуктом с бонусами для тех, кому понравился запев.

Исходные такие: мегатом (больше 900 страниц средним шрифтом) составлен из трех романов — «Мастер собак», «Стальное сердце» и «Братья по разуму», — написанных в последовательности 2-1-3 в 1992-1997 годах и серьезно переделанных повзрослевшим автором через 5 лет после первой публикации. Сам автор в предисловии большими такими буквами назвал трехкнижие образцом щенячьей прозы, чем и объяснил необходимость переработки, а также неровность конечного продукта.

Сюжет, пересказанный в двух словах, кажется оскорбительным для сколь-нибудь разумного читателя: советское руководство пытается подмять под себя распадающуюся страну с помощью психотронного оружия. Страна все равно рассыпается, а психотроника остается – и сандалит во все стороны. А герои это дело рассандаливают – с успехом, жертвами и довольно разнообразной литценностью на выходе.

Завязке истории посвящено «Стальное сердце» — очень патетическая и пубертатная история мальца, которого гэбуха вынудила превратиться в дьявола и улететь на другую планету. Больше всего книга напоминает пересказ какой-нибудь классической фэнтези старшеклассником, обожающим компьютерные игры и мистические триллеры про свинцовые мерзости жизни. Повествование строится линейно-аркадным методом, на каждом уровне сил у героя прибавляется, прибавляется и злодеев, которых приходится колбасить уже самым неимоверным образом. Тим, красавец с прекрасными волосами, выпивает бутылку водки, тут по его ментальной защите наносит удар неведомый гад, Тим видит вокруг себя силовые линии, прокусывает фильтр сигареты и наносит ответный удар, от которого мозги гада вытекают через глазницы; затем герой спасает принцессу, выпивает бутылку водки, чувствует удар, прокусывает фильтр сигареты и т.д.

На самом деле длинновласые главные герои всех трех романов неоднократно прокусывают фильтр сигареты и как минимум один раз за книгу что-то невоспитанно делают с окурком (выкидывают в окно или давят в пепельнице). Но не следует считать, что Дивову надо стыдиться этого — или банальности повествования, например. У каждого писателя, хоть удавшегося, хоть и нет, была первая книга, и почти никогда она не становилась шедевром. Я, например, в те же примерно годы писал в стол боевик про юного журналиста, который поехал в загранкомандировку писать про заграничных полицейских, а в результате в одиночку победил всю наркомафию Вселенной. Само собой, большая часть сюжетных поворотов или была откуда-то списана, или выглядела до смерти неправдоподобной. Писалось это безобразие исключительно ради набивки руки и публиковаться никогда не будет. Дивов же писал всерьез, вытянул книгу на вполне читабельный уровень, опубликовал и понравился – так чего же здесь стыдиться?

Но кабы том открывался этой книгой, вряд ли бы лично бы я бы я одолел более полусотни страниц.

Вот потому хитрый автор и поставил первым «Мастера собак», который по-любому является продолжением «Стального сердца».

Пересказ фабулы «Мастера собак» тоже выглядит вполне издевательским. Москва нахлопнута на полноценный ад: еженощно в каком-нибудь из столичных подвалов открывается дырка в параллельный мир, населенный зомбаками. Те принимаются шнырять по заснеженным улицам и превращать в таких же тварей всякого встречного. Гадов отлавливают отряды охотников с собаками.

При этом «Мастер собак» — отличная книга. Отличная не только от приквела, но и от классических романов про городских охотников, на которые поначалу-то сильно походит. Я, например, сразу решил, что «Мастер» здорово машет на одну из линий «Солдат Вавилона» Андрей Лазарчука, но в особенности – на «Танцы мужчин» Владимира Покровского, великолепную позабытую книгу про обезумевших спецслужбистов, которые фигачат изо всех стволов по какой-то невиданной нечисти, по дружкам, по начальникам – а то и сами по себе.

Лазарчук и Покровский сильнее, к тому же обходятся без героев с длинными волосами и прокушенными фильтрами. Зато у Дивова в книге действуют собаки. Как они описаны, мама родная… Гениально написаны. Дивов на самом деле мастер собак. За одно только это ему можно было простить повествовательный выпендреж. Да только нет его почти в «Мастере» (мелочи типа «- Shit! – выплюнул ругательство такой-то» в расчет не берем). Есть спокойно и жестко изложенная история отряда солдат, узнавших, что их начальство продалось врагу рода человеческого, и решивших это начальство истребить – без особой надежды на то, что солдатам при этом придется не то что выжить, а просто быть реабилитированными посмертно.

Третья книга читалась, во-первых, на автомате, во-вторых, из желания узнать, чем же там на самом деле все у мастера собак кончилось. Спасибо Дивову – все рассказал, обстоятельно и бесповоротно. И Тима по кличке «Стальное сердце» не забыл: в «Мастере собак» он был полубог, в «Братьях по разуму» — натуральный бог из машины.

В целом трилогия удалась – особенно с учетом ее дебютного, тэ-скэть, характера.

Правда, не могу умолчать, что лично мне показалась омерзительной сквозная сюжетообразующая линия ненависти всех героев к своим родителям. В тексте она вполне оправдана, более того, Дивов в предисловии внятно объясняет ее происхождение и историческую необходимость. Но я бы предпочел таких подробностей о симпатичном мне писателе и его персонажах не знать.

А вообще, перечитаю-ка я «Танцы мужчин».

Дмитрий Быков войдет в историю как самый плодовитый публицист страны, работающий в темпе счетверенного пулемета. При этом хорошо пристрелянного пулемета. И даже не пулемета, а многоствольного гибрида, в который семья и школа связали пулемет, огнемет, гранатомет и специальную штуку, выкидывающую фарфоровые банки с ипритом. Быков еженедельно пишет десяток колонок в разных журналах, ведет передачу на ТВ, выступает на радио, пишет стихи и издает две-три прозаических книги в год – причем во всех ипостасях он прославлен и повсесердно утвержден. Правда, лично мне преставляется, что заточен многопрофильный автор, прославившийся в свое время как главный обозреватель первого в СССР цветного еженедельника, именно под газетную публицистику. Во всяком случае, ее я всегда читал легко и с удовольствием. В то время как иные грани автора предпочитал не воспринимать – возможно, потому, что не люблю ТВ и поэзию. Стыдно, но я так и не сумел дочитать исполненное Быковым стихотворное приложение к горячо любимому мною роману Лазачука и Успенского.

Да и вообще с книгами вышел почему-то похожий раскардаш – я активно пролистывал каждую новый новый роман Быкова и через пару минут понуро ставил его на полку. Какими-то мимоходящими представлялись мне эти книги. Это относится не только к романам (каковых в творчестве Быкова меньшинство), но и к гибридным формам вроде опер, биографий, киноновеллизаций или политсказок.

«ЖД», официально именуемая поэмой, оказалась первой книгой, которую я смело купил и первую сотню страниц которой (из семи) промахнул с удовольствием, близким к наслаждению. Потому что писал их вырвавшийся на волю газетчик, которому уже не запрещалось отрывать нос от фактов, но при этом газетчика еще не уносила в горние выси мелодия фразы и высшая, поэтическая правда.

Сюжет «ЖД» всем известен: в России идет очередная бессмысленная и беспощадная гражданская война между либералами и консерваторами. На самом деле война не гражданская, потому что сошлось в ней не коренное население, а оккупанты, правда, давно окопавшиеся и уверовавшие, что эта земля была нашей. Официальная власть принадлежит варягам (военным и чиновникам), которых можно узнать по иезуитской беспощадности и стремлению истребить подчиненных. Против них выступают хазары, они же ЖД, они же евреи, убедившие себя, что именно они, а никакие не русские исторически населяли Русь. Отягощает ситуацию необъясненный распад Каганата (Израиля), а главное – смерть нефтяных рынков в связи с открытием универсального топлива, находимого везде, кроме России. Коренное население представлено васьками – безобидными спившимися бомжами, которые бормочут на своем языке «Некось на голубу дорого возбить оболок», ходят по кругу и легко отдаются под самую жестокую руку, — хотя могут одним словом из трех букв поднимать ураганы.

Лихо стартовав, сюжет быстро выдыхается и начинает, подобно васькам, ходить по кругу: Быков добросовестно, а местами и искрометно излагает паралельные истории аж четырех разноплеменных пар, само существование которых представляет угрозу мирозданию – и потому должно быть пресечено случайными асассинами. Беда в том, что Быков перебирает с дискретностью повествования, которое пытается компенсировать фабульными рифмами. Получается натуральная поэма, в которой звонкая фраза совершенно гасит действие и героев, вышедших, увы, довольно плоскими носителями генеральной функции (военный – жесткий, слетевший губернатор – потерянный, девочка – честная, туземка – решительная).

Воздух литературной свободы сыграл с колумнистом, привыкшим втискиваться в 60 строк, дурную шутку. Быкова подвело трудолюбие: он слишком долго и много работал над «ЖД» и ему, видимо, слишком жалко было резать по наболевшему – и даже исправлять явные блохи, выскочившие из-за того, что книга писалась приступами (например, один из героев вскакивает в случайный поезд под понукание автора «выйдешь из повествованья – и вернешься в эпилоге» — однако ж возвращается задолго до эпилога).

Мог выйти жесткий, многоуровневый и прозрачный роман страниц так на 450 – а вышел рыхлый сноп, который скучновато доковыривать и благожелательному читателю, который таки устает восторгаться ясностью слога и твердостью мысли. Рекламные обещания «книги века, которая делит читателей на яростных поклонников и оголтелых противников», некорректны. Хорошая книга – но недотянутая. А ведь могла бы. Что и обидно.

Это, так сказать, на общечеловеческом уровне. Теперь о том, что показалось забавным лично мне.

Во-первых, Быков не смог выстроить полноценную систему полюсов зла. Варягов он описал с праведной ненавистью, честно и узнаваемо. А хазары получились лукавыми зайчиками, все претензии к коим легко объясняются латентным антисемитизмом героев, сквозь которых сочится повествование. В результате смысл борьбы с хазарами остается непонятным – веселые же, кормят же и не убивают же, а высокомерность уж как-нибудь пережуем. Хотя достаточно было бы любой фразы о богоизбранности и примате хазарской крови над прочими, вложенной в уста хазара, а не его оппонента. Быков, регулярно клянущий свою полукровь, не мог этого не понимать.

Во-вторых, неправильным вышло коренное население. Русская литературная традиция кормить с ладошки несчастных мужичков столь же стара, сколь и оторвана от жизни. Но системообразующая ошибка в другом: в системе Быкова язык коренного населения не может быть славянским. Коренное население России говорило на финно-угорских и тюркских языках, которые, по уму, и должны были впитываться васьками с молоком матери и противостоять славянским, греческим, семитским и прочим пришлым.

В-третьих, я читал «ЖД» с растущим возмущением. То есть сперва, конечно, порадовался за Быкова, который, оказывается, не только для Лазарчука стихи пишет, но и книги самого Лазарчука старательно читает и заимствует из них сюжетные ходы – вот вам «Мост Ватерлоо», а вот и «Колдун». Потом выяснилось, что Быков вообще знает и любит отечественную фантастику – и тут число реминисценций перевалило порог приличия: навскидку отмечу только людей в роли домашних питомцев из «Чуши собачьей» Лукина, заменитель нефти из «Моста Верразано» Мирера (а что, где Ватерлоо, там и Верразано) и закольцованные рельсы из «Голубятни на желтой поляне» Крапивина. И тут возмущение мое лопнуло с хихиканьем. Потому что возник в тексте эпизодический персонаж по фамилии Бахарь – а именно так Быков назвал в свое время статью о Михаиле Успенском. И тут же другой герой не к месту, но с толстым намеком, сказал, что были такие всадники со станции Роса. А это, если кто не помнит, название первой части крапивинского «Мальчика со шпагой». А «ЖД», стало быть, не только поэма и лучшая книга столетия по версии бахаря Успенского, но и тайное импринтинг-пособие, с помощью которого мейнстримовский автор внедряет в подкорку читателей базовые элементы неБолЛитры.

Что является еще одним микроповодом для включения Дмитрия Быкова в учебники литературной истории.

Лет десять назад я случайно узнал, что есть такой писатель Александр Етоев, хороший и по-хорошему же чудноватый. Я не заметил его в сборнике «Парикмахерские ребята» (там всех забивал заглавный Владимир Покровский), зато здорово повелся на повесть «Бегство в Египет» — сюрное переложение «Пяти похищенных монахов» Юрия Коваля. Принялся искать остальное, выписал в «Озоне» позорно сделанный (мгновенно расклеивающийся) двухтомник с автографом автора и слегка успокоился: остальное оказалось незначительным. Затем Етоева, который уже сделал карьеру книжного редактора, оценили приличные издательства, стали раскручивать сперва как малотиражного издевателя над соцпопартом, а потом и как дорогого детского автора. Так родился цикл про Улю Ляпину.

По существу издатель решил возродить жанр юмористической повести из «Мурзилки» не то из «Костра» — про приключения профессора Коромыслова и его внука Ермолая на необитаемом острове (был такой веселый советский ответ унылому польскому Томеку). Идея выглядела хорошо: общеприятен и полезен веселый рассказ о смышленой питерской девочке, которая расправляется с разнообразными хамами и вредителями на манер Пеппи Длинныйчулок, но без лишнего насилия. Издатель даже художника Беломлинского (с родственницей) ангажировал, фирменно «костерского». Но в последний момент издателя переклинило, и он засадил в демократический староленинградский проект 500-процентную рентабельность. Вероятно, цена 200-страничных книжек карманного формата была определена по формуле «1 страница — 1 рубль», тиражи осели на полках, а потом перекочевали на лотки распродаж.

«Полосатую зебру», за которую «Озон» до сих пор просит 186 рублей, я купил в «Ашане» за 40. И выяснил, что рисунки Беломлинских — лучшее, что есть в книжке. Которая в целом производит странное впечатление — будто ее писал не недооцененный автор странных историй, а пресытившийся классик, диктующий после обеда секретарю: «Про что мы еще не писали? Про курорт. Сочи, Крым, Анталия? Ну, давай про Крым. Пиши. Супердевочка Уля лежала на пляже. Там про море что-нибудь потом, про чаек добавим. Ладно, пока давай героев перечислим. Мальчик-хулиган – нет, пусть два мальчика, мальчик-супермен, бандит, нет, лучше два бандита, безумный профессор – о, пусть будет безумный профессор-олигарх, это свежо, такого еще не было. Так, пару эпизодических грубиянов надо, чтобы Уля им замечание сделала… О, в Крыму же татары живут – пусть будет еще мальчик-татарин. Ну и козу давай для комплекта. Сюжет попроще какой-нибудь, под комикс: профессор хочет зебру, ему подсовывают козу, из-за нее все дерутся и ставят друг другу шишки. Потом профессора разоблачают, а Уля идет на концерт ленинградского рока. Заодно и шансон этот крымский подденем. Нормуль, теперь отдыхаем, завтра я все додиктую».

«Зебра» страшно напоминает 10-ю часть какой-нибудь «Тети дяди Федора», которую предполагаемый Успенский выдавливал бы из себя из уважения к издательству, трудовой дисциплине и в связи со скорым возвращением кредита. Все эти факторы, конечно, применимы и к Етоеву — но от него такого халявного подхода я не ждал. Если, конечно, текст не писался на спор, предметом которого была невозможность написать нормальную детскую книжку за два дня.

Себя не жалко, детей бы пожалели.

После «Ниязбека» я предполагал, что если новый роман Латыниной будет про Кавказ, выйдет ерунда. Вышла не просто ерунда, а довольно интересный продукт, весьма характерный для нынешнего этапа творчества писательницы. Не так давно она рассказала, что переиздание ее классического фанттекста «Инсайдер» будет здорово отличаться от общеизвестного варианта, так как она увлеклась процессом редактирования и на фиг все переделала. Так вот, «Земля войны» является именно что неровной калькой с «Ниязбека».

Насколько может судить доброжелательный читатель, книга писалась по двум личным причинам. Первая причина – острая неприязнь автора к не потерпевшему совсем ничего бывшему вице-генпрокурору, а ныне вице-министру юстиции с округлой фамилией. По жизни его не удалось свалить ни конкурентам, ни бесланским матерям – вот Латыниной и пришлось смачно описать, как жирная сволочь Комиссаров, открывшая торги по продаже кресла президента кавказской республики, в которой устроила натуральный Дахау, оказывается публично разоблаченной как устроительница страшного теракта и некрасиво подыхает аки собака.

Вторая причина – неудовольствие того же автора мрачной концовкой предыдущей книги и желание показать народу и власти возможность позитивной концовки при совершенно аналогичном раскладе. Оказывается, все просто. Герой предыдущей книги, честный московский чиновник, предает экстремального друга-мусульманина, чем губит все на свете и себя в том числе. А герой «Земли войны», честный московский чиновник, не предает экстремального друга-мусульманина, а наоборот, берет автомат и встает с другом-мусульманином локоть к локтю против продажных федералов и злых чеченов, чем спасает все на свете и себя в том числе. Этим принципиальные различия между «Ниязбеком» и «Землей войны» исчерпываются.

Предложенный Латыниной вариант, конечно, смехотворен – вынужден признать это как доброжелательный читатель, пытающийся быть правоверным. Косвенным подтверждением слабоватости можно считать обилие блох в тексте, характерное именно для латынинских книг, писанных при участии левой ноги. На второй странице я не удержался, схватил карандаш и начал некоторые фразы подчеркивать. Обнаружилась куча почти инопланетных вздорностей («вода хлюпала в нем туда-сюда», «подбородок, переходящий в резко вылепленную скулу», «сидел, откинув окровавленный рот», «как акулий рот вонзается в сочное мясо» (рот – это дырка, он вонзаться не может), «небритая щетина» (а бывает бритая?), «входили друг в друга, как кафель в ванной», «в кузове машины, представлявшем собой как бы цистерну»), почти чеховских согласований («под предлогом отправки нефти на Грозненский НПЗ она шла на экспорт») и обоснований (крепость «строили во времена Ермолова, и строили ее с расчетом на ядерный удар»), небрежностей (у полностью сгоревшего человека уцелела прическа) и неизбежных клише (у половины героев глаза убийцы или мертвеца, в крайнем случае – просто трудноописуемого цвета (см. предыдущую рецензию), горы сравниваются с кусками мяса, потом поданное к столу мясо – с горами, потом опять горы с кусками мяса, в которых почему-то еще бьется кровеносная система дорог). В сопоставимом по небрежности романе «Промзона» автор живописала корейца-альбиноса и туркмен с арийской внешностью. Теперь Латынина логически завершила цепочку образом исламского фундаменталиста безнадежно немецкой национальности – двухметрового блондина, естественно. Ну и полная лажа, как обычно, с датами и цифрами (перестройка грянула в 1991 году, 16-летний парень через 2 года оказывается 19-летним, а другой молодой человек через пару лет после окончания высшей школы КГБ становится подполковником).

Впрочем, это мелочи. Проблема в другом.

Чуть ли не впервые очень неприятное впечатление производит давно освоенный Латыниной прием творческого перенесения на страницы романа вполне реальных ситуаций. Например, история Беслана очень неоднозначна, и все слишком старательно забыли, что отряд террористов собирался как минимум при участии милиции и ФСБ. Но захват школы слишком чудовищен и самодостаточен, чтобы, отталкиваясь от него, наверчивать сюжет вокруг роддома, который федералы погубили, чтобы поссорить аварцев с чеченцами. Латынина навертела – и встала в одну линейку с создателями, скажем, фильма «Личный номер», снятого после «Норд-Оста» и рассказавшего о том, как чеченцы захватили цирк, а чекисты всех спасли.

Увы, свежий кавказский воздух обеспечил вполне плейшнеровский приход, в который раз утащив матерую писательницу в сектор розовых девических мечтаний. Он сохранился, наверное, в каждой женской подкорке, но по-хорошему должен скрываться. Латынина гимназическую восторженность крепкими аварскими фундаменталистами не скрывает. То есть она, конечно, добросовестно описывает свинцовые мерзости кавказской жизни, находя недобрые слова и заскорузлые детали для каждого персонажа – тем большим красавчиком ходит Джамалудин, праведность которого подтягивает до человеческого уровня даже московского чиновника. Забавный, кстати, диалог:

- Это уже не месть, Джамал, — сказал Кирилл, — это мятеж. Ты представляешь, кто твои заложники?.. Что ты хочешь?

- Я хочу, чтобы ты принял ислам, — спокойно ответил Джамалудин.

Кирилл опешил:

- Почему?

- Потому что мы сегодня попадем в рай, — пояснил аварец, — а ты нет. Мне будет тебя не хватать.

И вообще, если отвлечься от названных частностей, «Землю войны» читать страшно интересно: сюжет изощрен, авторские ремарки остроумны, а диалоги иногда разнообразны. Да и интересно следить, как Латынина с разной степени изяществом ищет альтернативные способы выхода из опробованных тупиков.

Только скорее бы она уже подкорочную гимназию закончила.

Во-первых, ура – это почти натуральный Лазарчук, с его драйвом, и безнадежной гордостью.

Во-вторых, увы — почти есть почти. Видно, что автор бился не над собственными измышлениями, а над сторонним материалом, который и пытался как можно разнообразнее уработать. Положение отягощалось нежеланием автоплагиатствовать – как ни крути, «Параграф 78» представляет собой поддутый пересказ двух линий из «Всех способных держать оружие» (Зден в ракетной шахте и группа Игоря в немецко-фашистской Москве). Впрочем, это проблема не Лазарчука, а Охлобыстина с Хлебородовым.

Плотность текста позволяет не заметить как эту проблемку, так и некоторую неравномерность частей. Первый кусок, примерно соответствующий, видимо, вышедшей в прокат части кино, Лазарчуку был явно не слишком интересен. Он честно попытался расцветить мелодраму памфлетными и футурпублицистическими вставками – и, в принципе, преуспел, потому что любит это дело. Жаль только, что аппликационное творчество автор бросил на произвол судьбы, едва оно приобретают осмысленность. Сиди, читатель, гадай, что случилось с девушкой Алисой, которая первой высадилась на Марс в качестве участницы реалити-шоу (очень хороший, кстати, и солидно прописанный момент – гнуснейшее ТВ как двигатель НТП), и случайно ли спецназовскую девушку тоже зовут Алисой. Впрочем, думать полезно.

А вот свойственный авантюрному жанру подробный пересказ того, как собирается команда суперспецов (см. «Аферу», «Одиннадцатку Оушена», «Ва-банк», «Приключения принца Флоризеля», «Мои счастливые звезды» и еще тыщу фильмов) Лазарчуку неинтересен – поэтому он ломается на четвертом, что ли, фигуранте, смущенно пробормотав что-то типа: остальных двоих отловить было не проще.

Второй кусок, соответствующий неизвестной широкому зрителю экшн-части, Лазарчуку писать было в кайф. Поклонникам, соответственно, обломились адекватные чувства от чтения. Хотя главному своему принципу автор все-таки изменил (видимо, по просьбам продюсеров): обычно-то он без предупреждения вышвыривал из текста все, что могло объяснить читателю суть происходящего, а в этот раз, несколько раз попугав, что самого главного не расскажет, не только рассказал, но и с предельным тщанием разжевал, расщепил и в вены ввел. Не скажу, что это очень сильно меня оскорбило.

Вообще, в «Параграфе» мало моментов, способных оскорбить – впрочем, я, конечно, предельно лояльный потребитель. Отмечу, однако, кой-чего.

Без опечаток в книгах, как известно, нельзя, а у Лазарчука они последнее время очень удобно скучиваются вокруг марок оружия, техники и гаджетов. Указано уже, что знаменитые оружейники называются Heckler&Koch, а никак не кехлер. Ошибкой также приходится признать фразу про одного из героев, летавшего на стратегическом бомбере Ту-22. Во-первых, в недалеком будущем вряд ли кто-нибудь сможет летать на самолете, поставленном в строй 60 годами раньше и почти в полном составе ушедшем под резак спустя полвека. Во-вторых, Ту-22 никогда не был стратегом, как и совсем не похожий на него дальний бомбер Ту-22М3, до сих пор состоящий на вооружении.

Впрочем, это буквоедство, как и замечание по поводу редактирования книги (Ириной Анронати), от которого не могу удержаться: стоило все-таки проредить вводную конструкцию «В общем», которая начинает три или четыре предложения чуть ли не подряд.

Абсолютно по-колхозному сделаны фотографии – вялые они, и поданы предельно безграмотно: микрокартинкой с гигантскими полями. Бежать в сторону ближайшего кинотеатра они меня точно не заставили.

В целом книга подтвердила, что Лазарчук находится в прекрасной технической форме и даже преодолел боязнь повториться (если эта боязнь была, конечно). Есть мнение, что он мается отсутствием подлинной темы, потому и пробавляется новеллизациями и соавторством. Есть мнение, что пора маету заканчивать и взяться за клавку по-взрослому. Благо, есть чем и зачем.

«Параграф 78» тому свидетельство.

Обычно опытный писатель возвращается к уже отработанным – им самим или при его участии – сюжетам по двум причинам. Либо в рамках творческого кризиса: ничего нового в голову не лезет, а писать чего-то надо, да и издатель торопит, вот и приходится брать использованную тему или компилировать сразу несколько. Либо в раме ворот Расемон и прочих садов разбегающихся Петек – что, в общем-то, из тех же штанов растет и объясняется страхом перед бритвой Оккама.

Успенский умудрился проскакать по третьему пути. Он написал смешную, умную, злую и точную книжку как будто на спор, в ходе которого пытался доказать, что квазифэнтезийную сатиру можно выстраивать не только на былинно-менестрельском фундаменте, но и на сюжетных узелках традиционной фантастики. А чтобы никого не обидеть – или там чтобы не вляпаться в проблемы с копирайтом – узелки вытащил из книг, которые писал сам или вместе с Лазарчуком – ну, или которые Лазарчук писал без него, а с Андронати, например. Традиционной фантастикой это назвать нелегко, но нам, с нашими-то традициями, можно.

Богатые изгибы «Трех холмов» до звона где-то за бровью напоминают то «Гиперборейскую чуму» (оттуда и главные герои, в том числе мастеровитая сибирская девушка, которой автор добавил пригожести и языкатости от заглавного персонажа «Невинной девушки»), то «Марш экклезиастов» (привет из Барселоны, где зачинается действие обоих романов), то непосредственно «Чудовищ», а то и «Космополитов». Ну, и ранние упражнения в антисоветизме, антифеодализме (и как нынешняя версия называется – антифедерализм?) типа «Товарища короля», «Чугунного всадника» и «Устава соколиной охоты» не забыты. Ваня Золотарев поминается всего раз, и в необязательном вроде как режиме, но освежающая тень его распространяется надо всем практически романом. Ну и, как положено, куча цитат, обыгрываемых и обстебываемых, в каждом абзаце. Не говоря уж о собственных наблюдения и замечаниях Успенского, когда просто смешных, когда до одури.

Я понимаю, почему эта книга может не понравиться – в ней слишком много всего: Успенского с Лазарчуком, наглого начетничества с издевательской публицистикой, высоколобости с остросюжетностью. Но разве может не восхищать роман, в котором рушатся все пафосные новостройки Москвы (превращая население окраин в подлинных хозяев жизни), в котором кривая картинка неблагополучной девочки переворачивает будущее человечества, в котором финал сводит и параллельные, и центробежные линии?

Дивов, как и обещал на «Росконе», написал свою лучшую книжку. За абсолютный смысл я, конечно, отвечать не берусь, но в относительном спорить не о чем: армейский, сугубо реалистический мемуар известного фантаста способен привлечь куда больше читателей, чем прочие его книги. О сложном отношении к творчеству Дивова я уже писал. С тем большим удовольствием сообщаю, что «Оружие» мне понравилось. Подтвердить это может несчастливая моя родня, которую я за истекшую неделю раза три будил дебильным ржанием, а еще несколько раз просто сильно пугал. Кроме того, я высоко оценил изящество, с которым Дивов соединил стандартные армейские байки (заигравшие, правда, под рукой мастера совсем чистым светом) с ненавязчивой дидактикой на тему военной службы, технической тактики и советской власти. Получилось почти везде безупречно, тема раскрылась полностью и закрылась наглухо – во всяком случае, та часть темы, которую можно назвать «Советская армия на стадии превращения в российскую».

Радость номер один: Рыбаков написал собственную книгу. Радость номер два: она получилась весьма рыбаковской. Радость номер три: это только первая часть затяжного цикла, а зная дисциплинированность автора, можно быть уверенным, что читатель прокинутым не окажется.

Что мне особенно понравилась. Остроумный сюжет (государственно мыслящие чиновники решают спасти Россию путем постановки перед страной по-настоящему захватывающей национальной идеи – массаракш-и-массаракш,- которой, по авторскому произволу, оказывается освоение космоса). Реверансы в сторону советских шпионских романов (вокруг нового проекта начинаются хороводы агентов ЦРУ, Госдепа и китайской промышленной разведки). Яростная социальность и публицистичность (в сюжете задействована куча соцполиттипов, от зоологических русофобов до не менее зоологических русофашистов). Наконец, свойственный Рыбакову гуманизм и стремление понять каждого героя, включая откровенных сук.

Что мне особенно не понравилось. Монологичный способ толкования основных проблем, более уместный в античном трактате, а не в сюжетном, пусть и социально-философском романе. Истероидность почти всех персонажей, которая, видимо, должна была придать им живости и привлечь симпатии читателя. Шаблонность ключевых сюжетных построений (сразу понятно, кто является шпионом, из чьей руки едят русофашисты и почему вот этого героя точно не убьют). Неактуальность сленгов и жаргонов, используемых разными группами героев. Наконец, общая декоративность происходящего, то и дело превращающая «Звезду Полынь» в детище не Рыбакова (живое, истошное и сердце рвущее), а ван Зайчика (гладенькое, картонное и увязшее в тематике какой-нибудь «Литгазеты»).

Отдельное чувство личной неприязни к потерпевшему у меня вызвал полуэпизодический, но чертовски важный образ диссидента, который отсидел в советское время за татарский национализм, пожил на Западе, принял там православие и вернулся в Россию готовым мессией, умным, пронзительным и обреченным. Я все-таки исхожу из логичности, обоснованности, распространенности, наконец, эволюции в направлении, обратном указанному.

Ну и, понятно, тема «А с фига, собственно, именно космос» абсолютно не раскрыта – но это уж можно считать осмысленной и структурообразующей фигурой умолчания, объяснять куда глупее, чем тупо верить.

В любом случае, начало нового цикла большого писателя следует приветствовать. Робко надеясь на то, что вторая часть решительно выдавит из себя последние капли еврокитайского гуманиста.

Если коротко (в стилистике надписей на библиотечных форзацах), то так: «Книжка очень хорошая».

Не без тараканов, конечно. Особенно выделяются навязчивое впихивание образов в каждую фразу (просто «Общага-на-крови» какая-то, прости господи) и способ мышления главного героя, который стремится свести ползущую по бокам жизнь к неким базовым понятиям, назвать их с неуклюжей напыщенностью, превратить в аббревиатуру и мусолить страниц десять, пока не наступит черед следующей аббревиатуры. Видать, издержки творческого процесса сквозь звезды и медные трубы: «Блуда», по большому счету, стала первой книгой, которую Иванов от начала и до конца писал в качестве золотовалютного резерва русской литературой. И всячески пытался соответствовать. Многозначительности нагонял, пиксельность мышления бессмысленную эту знаменем сделал (причем не только в книжке, но и во всех решительно интервью), художественности подкачивал где мог. Первая четверть книги производит впечатление заредактированной до пародийного уровня: будто Иванов сперва отписался нормальным текстом, потом, после отлежки, взялся за вычитку, принялся тихо паниковать из-за того, что как-то просто все необразно — и айда втыкать сравнения после каждой запятой. Потом то ли устал, то ли издательство поторопило — в любом случае, страницы с 70-й ряска разбегается и идет чистая вода (впрочем, у Иванова уже вошло в привычку поначалу кошмарить читателя с целью отбрасывания балласта, а потом, когда остались только свои, переходить на нормальный язык).

Тараканом можно счесть и слишком раскрытую тему виагры. Все-таки умелый и вполне молодой бабник, ни с чего особенного вдруг переходящий на химические стимуляторы, представляется мне фигурой, скорее, вымышленной, чем реальной.

А так — крайне реальная и позитивная книжка, наследующая великому «Географу» (каковой, в принципе, вполне узнаваемо появляется в образе дружка главного героя): очень настоящий провинциальный город, очень живые дядьки, тетьки, менты, гопники (а какие диалоги подростков! какой Гершензон!), безнадежный кураж, безрадостный блуд и любовь, стынущая без поддува. И очень много нового. Главное — новый тип главного героя. Были у Иванова тихие святые, сильные и бессильные, были злые вожаки, легко жертвующие всем на свете. А теперь появился Моржов — состоятельный озабоченный шалун, умеющий брать на себя ответственность и спасать всех, кто под эту ответственность попал. А за тех, кто не попал и сгинул — мстить, умно и умело.

Естественно, ни велосипеда, ни сноповязалки Иванов не изобрел: таких Тревисов Макги полбатальона на каждой полке с развлекательными жанрами. Но введение подобного типажа в качественную отечественную литературу дорогого стоит — и, соответственно, поднимает котировки золотовалютных активов.

Роман был задуман и исполнен как абсолютно научно-фантастический — и поставленную задачу исполнил на 300 процентов.

Во-первых, 50 лет назад поставленная авторами идея усиления проницаемости вещества, с помощью которой можно ходить сквозь стены и гнать нефть без труб на сотни километров, выглядела абсолютно революционной.

Во-вторых, эта идея выглядит точно так же и сегодня – и послезавтра, видимо, мало что изменится.

Однако давно прошли времена, когда я напряженно изучал чертежи в книжке «В институте времени идет расследование» или продирался через послесловие к «Опрокинутому миру». Развернутые обоснования сногсшибательных научных идей сами по себе меня не привлекают.

Поэтому вот в-третьих. Войскунский с Лукодьяновым сделали маловероятную вещь. Они снесли неприятеля под ноль – малой кровью и на его территории.

Авторы не скрывали, что писать фантастику их, как и большинство звезд 60-х, заставили «Туманность Андромеды» и дебют Стругацких (АНС, кстати, долго и активно пробивал «Меконг» в печать). Оба этих явления не только отличались очевидными разнообразными достоинствами, но и несли в себе мощный идеологический заряд, направленный против царившей еще фантастики ближнего прицела. Ефремов показал, что прицел может быть очень дальним, а Стругацкие – что люди интереснее урановой Голконды и атомных тракторов.

А скромные бакинские авторы придумали тему, идеально подходящую для очередного романа Немцова или Охотникова, добавили туда модные тогда исторические флэшбэки в стилистике, скажем, Платова или Давыдова – и отписали ее в стилистике не Стругацких даже, а молодого Аксенова с Граниным. Молодые аквалангисты, гитары с транзисторами, собака несоветской породы, раджа-йога, кораблекрушения, легкий треп и азербайджанский колорит. Мило, любопытно, местами захватывающе – и на двадцать семь голов выше всевозможных «Куполов надежды» (что самое обидное – не только в литературном, но и техническом плане). Я уж не говорю о таких чудовищных для советской литературы неотрицательных героях, как ученый-наркоман или дворянин-колонизатор.

Получилась возмутительно неординарная НФ с человеческим лицом лет, которая двадцать оправдывала сомнительный жанр в глазах снобов и партийных строителей. Чем навечно вписала себя куда надо.

Конечно, роман неидеален и местами безнадежно архаичен. Но, во-первых, есть в этом своя прелесть. Во-вторых, выдать так глубоко продуманный и просчитанный текст современники почти что не в состоянии.

И очень ладно, что фронтовик Войскунский остается нашим современником – известным не только старыми заслугами и довольно интересными биографическими текстами вроде воспоминаний о развитии бакинской фантастики, но и реалистическими романами. Которые, очевидно, еще дождутся исследователя.

Во–первых, дичь полная, вопиющая и невероятная.

Во-вторых, просто суперская книжка.

Сначала во-вторых. Исходя из репутации автора, ожидалось, что пламенный публицист и жесткий оппозиционер, забывший изящную и крутосваренную вейскую молодость, соорудит очередной памфлет про свинорылых федералов, замаскированных под имперцев, которые мучают почем зря хороших чеченцев и предпринимателей, обреченных жанра ради воплотиться в сияющих республиканцев, повстанцев и просто гуманных негуманоидов. И сама Латынина не упустила случая попускать зайчиков в глаза гранями репутации — с первой же страницы, на которой появляются чуть переименованные «Объединенные машиностроительные заводы», распил бюджетных денег со стрельбой и алчные чиновники. Ну и позднее логика «сгнившая метрополия – праведная колония» выдерживается с лютой последовательностью, отличающей, впрочем, не только тексты писательницы, но и 99% фантастических сюжетов про отношения метрополий с колониями.

Латынинский-то сюжет поначалу незамысловат. Пират ван Эрлик — предатель рода человеческого и его образцовый враг, вступивший в страшную межрасовую войну на чужой стороне. Впрочем, врагов уничтожили под корень довольно быстро, и теперь пират террористничает в одиночку. Нелюдь, одно слово. Ван Эрлика ловит гэбист Трастамара, потомок учредителя империи, блестящий оперативник, беспощадный к врагам рейха и их пособникам настолько, что тоже вполне заслуживает заглавную кличку. Трастамара перевербовывает злодея, берет его на короткий поводок и отправляет со спецзаданием, итогом которого должно стать окончательное обезвраживание человечества. И тут начинаются сюжетные перевертыши: злодеи оказываются зайчиками, потом опять злодеями, потом их сносят в компост, потом они возносятся и откусывают голову врагам, которые, в свою очередь, тоже оказываются зайчиками – ну и так далее. Возможно, я просто слишком плохо знаю сюжетную беллетристику – но большая часть акробатических этюдов показалась мне свежей и задорной настолько, что я готов назвать книгу лучшей в России фантастической книгой 2007 года.

Несмотря ни на что.

А посмотреть есть на что.

Приступим к «во-первых».

Техническая сторона книги по сравнению с тактической вышла дико натужной и раздутой. Есть у меня ощущение, что я знаю причину. В древнем интервью Юлия Латынина с восторгом отзывалась о фантазии Сергея Лукьяненко – вплоть до того, что подробно пересказывала устройство плоскостных мечей и еще каких-то изобретений из золотого периода писателя. Похоже, что давний восторг все эти годы не давал покоя Латыниной, с самого начала любившей коряво пересказывать технологию производства слябов или причины помпажа авиадвигателя на малых скоростях. И в «Нелюди» она решила наконец доказать, что и сама совсем не дурак напридумывать если не молекулярный меч или ударный излучатель «Шершень», то алмазную шрапнель на аммонитной основе, плавиковую кислоту в вакуолях чужака и прочие экзоскелеты с гравицаппами. Доказала, в принципе – и я с трудом, но вынес истины типа: «Напряженность силового поля падает обратно пропорционально кубу расстояния» (почему обратно? почему кубу – пропорция она и есть пропорция, туда хоть куб, хоть порядок закладывается без специальных уточнений?), «Над столом парил конус углей, в который гости клали ломтики сырого не то мяса, не то моллюсков; угли шипели, из шара стекал пьянящий ароматный сок» (какой шар, откуда?) или «После того, как действие препарата прекратится, высшая нервная система остается слишком часто пораженной» (то есть проблема в том, что слишком? например, через каждые полтора сантиметра? а если бы через каждые три, было бы проще?).

Ладно, я-то добрый, а вот злые кащениты, ославившие Юлия Латынину стрелками осциллографа, боюсь, пополнят список именных латынинских мемов выражением «непробиваемость траверзов», которым автор блеснула при описании космического корабля.

Зато красоты стиля я вынести не смог – и пару раз даже с рычанием отбрасывал книжку, наткнувшись на очередное «Принц Севир вскарабкался на ноги» или «лысеющие волосы» все того же Севира. Еще там был «мужчина с овсяными хлопьями волос», «просвечивали белые пелены снега», существовал «оскопленный взрывом куст» (страшно представить себе, что росло на нем до взрыва), а «от всей его фигуры исходило довольство и уверенность: довольство хорошей пищи, уверенность дорогого костюма и гладко выбритых щек».

С анатомией у Латыниной всегда были трудности – и она никогда их не боялась, а наоборот, знай наворачивала побольше да побольше портретных или описательных несуразиц с переборами. Успокоил меня только карандаш, которым я принялся обводить наиболее интригующие моменты (типа «шлепая белыми носочками по травке» — надо понимать, это были очень засаленные носочки и очень плотная трава). Обвел, забыл, читаешь дальше. Красота. Вот такая: «Казалось, у него исхудали не только кожа, но и кости. И только глаза его сверкали, как плазменный росчерк растаявшей в космосе боеголовки». Честно скажу, я немного видел растаявших в космосе боеголовок, но могу предположить, что если она уже растаяла, то и росчерк давно распался на ионы, нес па?

И вот тут мы добрались до самого главного. До глаз. Глаза героев всегда играли в творчестве Юлии Латыниной важнейшую роль, сопоставимую с ролью верхней губки у известной княгини. Герои Латыниной всегда делились на второстепенных, очи которых оставались незамеченными автором, и главных – их глаза обязательно удостаивались отдельного философического описания (глаза убийцы, цвета вскипевшего чая и т.д.). В «Нелюди» творческий метод развернут и расширен до предела: текст плотно выложен бисером геройских или негеройских глаз, для специалиста составляющих, видимо, какой-то замысловатый узор. Я неспециалист, потому туповато констатирую следующее.

У ван Эрлика глаза цвета вакуума, того же цвета, что и земля после плазменного удара, глаза убийцы, большие темные, а потом почти сразу внимательные черные, совершенно пустые, наконец, это просто-таки черные боеголовки глаз. Забавно, что Латынина постоянно забывает про куда более оригинальную примету пирата, у которого перебитая осколком бровь «с этого места шла вверх» — старательно придуманная отличительная черта в итоге поминается пару раз – при том, что внешность героя описывается с пугающей регулярностью.

У Трастамары глаза с характерным фиолетовым просверком, цвета стратосферы, чуть раскосые глаза цвета индиго, рентгеновские гляделки (потом уточняется, что это «свои рентгеновские гляделки», а не чужие чьи-нибудь), немигающие фиолетовые глаза, и венец образности: «фиолетовые глаза были теплыми, как жидкий азот».

Венец не может быть один: поэтому у одного из олигархов глаза цвета жидкого азота (а еще теплые, как вакуум, и просто холодные голубые).

У сына Трастамары глаза цвета арморпласта, серые, при этом юношу отличает холодный взгляд спецназовца или преступника.

У одного мальчика глаза сперва ониксовые, потом вдруг угольно-черные.

У принца Севира карие выкаченные глаза, потом почти прозрачные, тут же – маленькие, далее – жесткие карие навыкате (два раза, последний – с нездоровым блеском). Так что «полная мучнистая кожа с распухшими сосисками пальцев совершенно не бросалась в глаза – так тверд и отрешен был взгляд его чуть навыкате карих глаз».

Куда больше повезло адмиралу «с пронзительно-серыми глазами на лысой, как шар, голове». В романе полно инопланетян, но мало кто из них может похвастаться тем, что у него глаза находятся не в голове, а на голове – видимо, непосредственно на макушке. А адмирал, что характерно, человек (хотя, написав это, я что-то засомневался).

Также в романе упоминаются «карие, с нависшими бровями глаза – знаменитые карие глаза потомков Чеслава» (у императора), «глаза такие же пронзительные и спокойные, как глаза Севира» (у инопланетянина), «умные фасеточные глаза» (2 раза, у другого инопланетянина), «бледно-желтые глазки», они же «огромные желтые гляделки», они же «большие овалы глаз» (у третьего инопланетянина, одновременно являющегося первыми двумя – нет-нет, не спрашивайте, все равно не скажу).

В общем, это не вейский цикл, не «Изюбрь» и не Сазан на Кавказе. Это «Нелюдь».

Читайте. Завидуйте. И ждите новую фантастическую книжку Юлии Латыниной.

Лично я уже изнемогаю.

Гурский, в отличие от Арбитмана, хохмит во все стороны, и градус резвости мне представляется несоответствуюющим обстоятельствам — так, что хочется прихватить автора за лацкан и попросить: «Айда уж по-человечески». Все герои шуткуют напропалую, примерно одинаковым стилем и жонглируя одинаковым же набором тем. Причем темы для каламбуров и разговоров, да и вообще фон романа вместе с героями черпались как будто исключительно из массовых газет типа «Комсомолки»: ТВ, эстрада, президенты, раскулаченные олигархи, злая закулиса и смешные сектанты. Плюс немного приветов из фэндома вроде внезапной фразы про классика Лазарчука, который «вообще из кандалов не вылезал, и даже когда его домой отпустили, с собой их унес» или романного имени как бы Ходорковского. В книге его звать Сергей Каховский, отчего вздрогнуть должны не столько наследники декабристов, сколько поклонники бессмертной трилогии Владислава Крапивина.

Отчасти такой выбор контента, наверное, оправдан одним из персонажей, экс-министром, а ныне ведущим детской телевикторины. Отчасти — как бы американским происхождением Гурского, который имеет право изучать картину нашей жизни по газетам и вслед за зрителями «Дома-2» считать Собчак главным светским персонажем Москвы.

Лично для меня эти оправдания были слабыми, и первую треть книги я одолел только из чувства долга. Дальше все сломалось и вспыхнуло: заданный сюжет обернулся обманкой, потом еще раз и еще — и каждый перевертыш был все симпатичнее и убедительнее. Вполне банальный капустник про вялые поиски скраденного магната стал вдруг математически рассчитанным триллером на тему идеального преступления ого-го какого масштаба. Вот бывает неуловимый Джо, а бывает лидер сверх- или почти сверхдержавы, который может носить фаршированную голову, подвергаться домашнему насилию или последний год быть заложником собственной охраны — и никто об этом никогда не узнает. А узнает, так не поверит. А поверит — так и не поймет, что делать.

Примерно в такую ситуацию и бухаются волею автора разнообразные герои, от как бы Путина с как бы Лимоновым до как бы Третьякова с как бы Швыдким — не говоря уж о цельновыдуманных чекисте (честном) и генсеке ООН (ваще честном, несмотря что хохол) Ну, и разруливают все, само собой.

Придуманные Гурским вводные показались мне почти гениальными. Способы выхода из них — вполне достойными, хоть и предсказуемыми до боли. Совсем больно было из-за неспособности героев терять слабость к искрометным шуткам вроде наделения киплинговского стихотворения «Бремя белых» статусом гимна Добровольческой армии генерала Деникина (с другой стороны, это реплика Льва Абрамыча Школьника, относящегося, очевидно, к белым без сочувствия). Впрочем, за фабульную изобретательность и нормальный язык я готов простить очень многие аномалии.

Типа «Автомобиль, упрятанный внутрь рычащей кавалькады» (нам в университете не одну дыру в черепе продолбили напоминанием про то, что кавалькады составляются исключительно из лошадей, которые рычать не обучены).

Типа «ногами отлягивались» (а чем еще отлягиваться-то — руками, головой, ляжками?)

Типа «вгрызся в холодец», а потом еще и « прожевал откушенное» (я холодец не употребляю, но пару раз наблюдал его в действии и с тех пор пребываю в уверенности, что грызть, откусывать и жевать вещество подобной консистенции способен только очень инопланетный организм).

Типа «Хотелось, словно мальчишка, подпрыгнуть вверх, прямо до золотой лепнины потолка» (а мне хотелось бы хоть раз до счастливой кончины увидеть мальчишку такой прыгучести).

Конечно, некоторые несовпадения с реальностью могут объясняться опять же происхождением автора: не обязан американец знать, что Приволжско-Уральской железной дороги нет и не было никогда (хотя на ее фоне въедливое описание иркутской топонимики выглядит почти вызывающим). С другой стороны, американец должен помнить, как пишется GPS и, например, английский перевод другой его книги «Траектория копья». Между тем, в «Никто, кроме президента» система глобального обнаружения дважды называется JPS (этот лингвистический подвиг чуть позже повторили Лазарчук-Успенский-Андронати), а библиографическая справка на сайте Гурского украшена наименовением «Spaer's Trajectory» (пользуясь методикой проф. Каца, можно предположить, что книжка посвящена приключениям израильского десантника Шпаера). С другой стороны, австриец никогда не произнесет слова Revolution и wo как «революсьон» и «воу». С третьей стороны, знаем мы, как у наших эмигрантов с языками — и теперь знаем совсем хорошо.

Некоторые стилевые особенности могут объясняться тем, что книжку лично редактировал опытный фантастовед Арбитман — ему видней, что значит «Голос охранника сказал на выдохе» или «Если закрыть глаза на запах», не говоря уж о душераздирающем жизнеописании «подлой липучей ириски «Золотой ключик»», «которая, однажды угодив в рот ребенка, потом долго-долго отказывается умирать насовсем и, в конце концов, соглашается покинуть этот мир только в обнимку с молочным зубом сладкоежки — на манер прямо-таки арабского террориста-смертника».

Еще я не понял, почему чекисту Лаптеву, оперативный стаж которого составляет 10 лет, шеф припоминает несдачу норм ГТО в 1989 году — что, действие книги происходит самое позднее в 1999-м? Еще я не понял, почему все медийные персоны в книжке выведены под другими, разной степени забавности, именами, а Кристина Орбакайте — под своим. Еще я не понял, почему автор описывает экономически вполне стабильную и безмятежную жизнь — при этом то и дело вспоминает про галопирующую инфляцию, которой чего-то не видать. Еще я не понял, почему прочитанного мною романа нет в упоминавшейся библиографии на сайте Гурского.

Впрочем, эти сетования вполне можно провести по разряду белого шума — даже абсолютное проникновение в замысел автора (который, кстати, мне кое-что приватно уже объяснил) не позволило бы мне смириться с фасон, так сказать, де парле. С другой стороны, все эти непонятки не мешают наслаждаться сюжетным эквилибром.

Безыскусный сборник лучших газетных и журнальных рецензий, абсолютно необходимый несчастным (вроде меня) любителям низкого жанра. Тут ведь какое дело. В 1986-89 годах я комплектовал перечень книг, которые обязательно следует прочитать, при существенной ориентации на два текста «Уральского следопыта» — ответы братьев Стругацких на вопросы читателей журнала, а также рассуждения Романа Арбитмана о малеевском семинаре. И там, и там приводились длинные перечни не печатавшихся авторов, частью составляющих красу и гордость нынешней фантастики, а ачастью сгинувших без следа. И, допустим, досаду по поводу того, что так и не удалось найти расхваленную Арбитманом «Защиту от дурака», я изжил не более пяти лет назад. Остальных упомянутых в текстах достойных авторов я, если не ошибаюсь, так или иначе попробовал. Потом способность оглядываться на указанные авторитетами полюса пересохла — вероятно, в силу объективных возрастных причин. Но к глубокому погружению я всегда готов. Тут «Поединок крысы» и пригодился.

По ходу обнаружилось, что мне не очень нравится ранний (или, допустим, средний) Арбитман — образца 90-х, — зато пугающе близок Арбитман нового тысячелетия. Совпадение идей, эмоций и даже интонационно-лексического ряда, вдоль которого выстроены вошедшие в книгу рецензии последних лет, с моим представлением о рассматриваемых предметах оказалось довольно пугающих. Так что придется прислушиваться.

Форма (тонюсенькая, газетной бумаги брошюрка) с офигенной рентабельностью окупается содержанием: идея проекта и воплощение великолепны. Проф. Кац с важным видом объясняет, что для абсолютного понимания книги ее совсем не надо читать: хватит взгляда на обложку. Пытливому критику достаточно изучить заголовок и припомнить предыдущие творения автора, дабы понять, что «2017» Ольги Славниковой непременно посвящен нехорошему гостиничному номеру с призраками генсеков, «Ампир В» Виктора Пелевина — войнам московских архитекторов, «Остров» Дмитрия Соболева является монашеским римейком одноименного голливудского фанттриллера со Скарлет Йохансон, «ЖД» Дмитрия Быкова — вообще пурга на тему погибшего Константина Симонова, так и не дописавшего «Жди меня». А пытливому читателю, давно недоумевавшему по поводу странных литрецензий, достаточно изучить брошюру Рустама Каца, чтобы сообразить, наконец, каким именно образом эти рецензии пишутся.

В детстве повести Крапивина были надеждой, отрадой и в некотором смысле смыслом, наполнявшим жизнь от очередной госпитализации до очередной выписки – или там от января до февраля, когда, ура-ура, придет второй номер «Пионера» с продолжением «Журавленка и молний». При этом лет пять, а то и семь свердловский командор был просто единственным светом в окошке и главным авторитетом. К сожалению или счастью, не поведенческим (то есть в паруса и шпаги я так и не ударился, хоть выучил все паруса и выпилил из оргалита шверт человеческого роста, безнадежно загромоздивший наш балкон на те самые пять-семь лет, а учителям хамил не по крапивинским выверенным лекалам, а в рамках собственных диковинных представлений, отшлифованных обстоятельствами места и времени). Но литературно-художественным – безусловно: Конецкий и Богомолов появились в активной библиотеке классу к восьмому, Стругацкие со всякими иностранцами и того позже. А «Колыбельную» и «Голубятню» я перечитывал несколько раз в год. Чудо, что столь затяжное увлечение не сказалось на моем собственном стиле – впрочем, от любимого крапивинского вводного подытоживания «а главное» я не избавлюсь, похоже, никогда.

В любом случае, я считал и считаю себя обязанным Крапивину довольно многим, с презрением отношусь к массовым попыткам обнаружить в нем совок, сопли да педофилию, и считаю своим долгом покупать и прочитывать все новые книги любимого детского автора. Честно говоря, последние 15 лет это было довольно тягостной процедурой. В смысле, последней великой книгой Крапивина я считаю «Острова и капитаны», дочитанные уже в университете. Цикл про Великий Кристалл и несколько повестей («Бронзовый мальчик», «Самолет по имени Сережка» и что-то еще) показались вполне себе, но сильно не дотягивающими до уровня начала 80-х. А с середины 90-х я без поджимания пальцев ног умел читать только мемуарные кунштюки Крапивина (типа истории про то, как автор по пьяному делу мерился животами с Аркадием Стругацким). Все прочее производило совершенное впечатление елочных игрушек из анекдотов: все то же самое, часто даже в бОльших количествах – а совсем не радостно и даже стыдно (даже если не брать в расчет понятное раздражение автора по поводу новых реалий).

Почему – непонятно. Ведь общему уровню письма и диалогов, цепкости авторского взора и богатству актуальных деталей в современных повестях Крапивина должны завидовать ой какие толпы авторов бестселлеров.

Претензии к однотипности характеров и сюжетов тоже не принимаются – во-первых, в этом Крапивина упрекали года так 64-го, и с тех же примерно пор никто из поклонников ничего помимо ушибленных одиночеством крапивинских мальчиков не ожидал. Ну, разве что, ушибленных одиночеством крапивинских девочек. Во-вторых, именно модульная сборка обеспечивает наилучший бестселлинг (см. шутки про ужас Донцовой, случайно перепутавшей частями пять своих новых книг).

А поди ж ты – повтор сюжетных сплетений и мотивировок в книгах Владислава Крапивина двадцатилетней давности был (лично для меня) вполне нормальной и где-то неизбежной особенностью блестящего повествования, а провалы висельного уровня, случавшиеся и в «золотой» период, воспринимались как откат перед следующей неизбежной вершиной. Модульные же подходы к последним книгам удручали (лично меня) безмерно, и не виделось впереди ни вершин, ни лучика.

«Дагги-тиц» прервал лично мои мучения. Повесть получилась правильной, сильной и нужной. Почему – совсем непонятно. Это ведь совсем голимый Крапивин, почти поузлово повторяющий половину давно написанного. Инки – вполне себе Кинтель из «Бронзового мальчика», дружелюбная муха – примерно лягушонок Чип из «Баркентины с именем звезды», первый конфликт в школе – почти целиком, особенно в финальной части, заимствован из «Сказок Севки Глущенко» вместе с подружкой Полянкой, отсылающей заодно к «Журавленку», как и суровый папа-мент; битва за подвал – прямая цитата из «Мальчика со шпагой», а потом привет от «Троих с площади Карронад», а потом от «Дела о ртутной бомбе», ну и так далее. Лего-сега-мега-драйв.

И ведь нет ощущения вторичности. Зато есть ощущение истинности и чисто крапивинской истовости. И есть – несмотря на модульность и прозрачность методики – эффект неожиданности, выпрыгивающей из каждого сюжетного извива. И финал – ровно такой, какой нужен.

Не знаю уж, в чем дело.

Может, синусоида, в том числе творческая, по-другому не движется – и снизу можно только вверх.

Может, сработал феномен места: Крапивин вернулся наконец из долготерпимого Екатеринбурга в любимую Тюмень – и стало легче всем.

А может, страна наконец-то стала совсем похожей на СССР золотого крапивинского периода, и подходы автора (если прав, то можно плакать – отступать нельзя) снова оказались единственно возможными и справедливыми.

С возвращением, Владислав Петрович.

По ходу чтения 700-страничного тома я пух от раздражения, возмущения и злобы и успокаивался только одним соображением. Я предвкушал, как спокойно и аргументированно объясню всем, кому интересно, что принципиальные и где-то даже возведенные в культ непрофессионализм и инфантильность (Скаландис ими кичится) делают совершенно гнилым и жалким конечный продукт — при высоченном качестве исходников и несомненном трудолюбии автора. Я собирался напомнить, что литературная биография — это не совсем новеллизация телепередачи Первого канала о том, как интенсивно сожительствовал, много пил и трудно умирал известный писатель-актер-спортсмен. Я готовился объяснять на пальцах, что биографу глупо и даже подло объявлять: «А вот об этом эпизоде, сломавшем жизнь героя, мы умолчим», — и, цитируя документы, выбрасывать из них куски со словами «дальше следует совершенно несправедливый фрагмент, приводить который нет смысла» — и раз за разом заменять красивую грамотную речь очевидцев собственными стилизациями под «Огонек» времен Коротича (впрочем, это не стилизации — Скаландис до сих пор живет тем временем и тем стилем). Более того, я намеревался строго указать, насколько уровень текста Скаландиса по всем параметрам уступает уровню текста не только Стругацких, но практически всех процитированных писателей, врачей и собутыльников АБС — и в рамках этого указания собирался всласть и с выдумкой наприводить кусочков из Скаландиса. Предлагая, например, всем желающим догадаться, какой тезис должен последовать за скорбным предложением: «После смерти мужа она вообще не хотела жить, вплоть до того, что готова была выброситься с балкона» (я даже подсказал бы, что следующее предложение начинается с союза «А»).

А вот сейчас дочитал — и передумал. Потому что Скаландис все сделал за меня. На последних страницах книги он дал слово Андрею Измайлову, который рассказал:

»...Какой-то молодой человек принес тяжеленную рукопись, а БН — технарь, он так не может: «Я не читал, но скажу», и он прочел, через две недели возвращает со словами: «Проделана большая работа». Молодой и так, и так: «Ну а вот это? А вот то?..» «Я же говорю: «Проделана большая работа». И все.»

Поэтому смысл, уровень и значение книги Антона Скаландиса я могу прокомментировать тремя словами.

Проделана большая работа.

И все.

В продвинутых средах писателя Лукьяненко, как известно, принято не любить и пытаться травить. Основания для таких стратегий разные, некоторые даже довольно внятны, но мне ближе другие среды и где-то даже пятницы. Лично я Сергея Лукьяненко не сильно люблю, но крепко уважаю и немножко верю, что все еще будет. В основном — благодаря раннему и, скажем так, среднему творчеству, вершиной которого наперекор всем считаю квазиновеллизацию неведомой мне игры про мастера Ориона, и конкретно – «Тени снов», поздний приквел к дилогии про Кея Дача.

Веру подпитал «Черновик», который поначалу показался мне таким же выпрыгиванием из мякинного поля, каким десяток лет назад тоже показались и тоже поначалу «Танцы на снегу». Щемящая первая часть «Танцев» беспощадно брала за горло интонацией (тут Лукьяненко, по-моему, последний раз продемонстрировал мастерство поворотом плеча превращать кислую взрослую аудиторию в доверчивую детскую) и заставляла кричать «А дальше что было?», первая часть «Черновика» исторгала из читателя тот же крик столкновением с захватывающей и нутряной какой-то загадкой. Дальше было хуже – настолько, что я абсолютно не помню, чем там все кончилось с Тики, а перед прочтением «Чистовика» мне пришлось долго листать «Черновик», чтобы вспомнить, от какой печки мы танцуем и почему.

Остров Патмос, то есть «Чистовик», на поверку оказался довольно гладким, бойким и бледным сочинением – типичный такой Сергей Лукьяненко третьего тысячелетия. Шаблонное построение книги, более всего напоминающее компьютерную аркаду, шаблонное построение глав (сперва обширная телега на отвлеченную тему, потом демонстрация ее привлеченности: так думал молодой повеса, летя в пыли на почтовых), шаблонные диалоги (Никто не может изменить пред... начертание, — хрипловато повторил я. — Да? А если...) и шаблонные этические коллизии с предсказуемым финалом (Главное – на Земле, — подумал Жилин). Не скажу, что я таким набором недоволен: это совсем неплохие шаблоны, к тому же Стругацких, Крапивина и Хайнлайна я как раз люблю. И читается Лукьяненко всегда быстро и легко. Правда, именно «Чистовик» стал первой книжкой уважаемого мэтра, которую я дочитал с третьего раза. А через две недели в памяти из всего «Чистовика» сохранились полторы сцены да забавный диалог, в ходе которого православный из мусульманской реальности безнадежно объясняет герою, что христианство на самом деле миролюбивая религия.

Наконец, вынужден отметить, что название «Чистовик» не слишком подходит к книжке с таким количеством блох. Конечно, называть польку полячкой соседоборческому автору сам бог велел, но без немотивированных повторов «даже-даже» или «но-но» можно было обойтись. На самом деле, это, конечно, проблема не автора, а редактора. Автор, в конце концов, не обязан помнить, что назвал господином Андреасом сразу двух эпизодических персонажей, или что полька (полячка) Марта не рассказывала герою про крик чудища, оказавшегося ангелом смерти, поэтому благодарить ее именно за рассказ про крик герой не должен. Наконец, это дело редактора — объяснить автору двусмысленность фразы «Мое знакомство с морем ограничивалось книжкой «Остров сокровищ» и фильмом «Пираты Карибского моря», то есть ничем». Автор (герой) явно хотел сказать, что совсем не знаком с морем (боже ж ты мой), но получилось у него совсем наоборот: его знакомство с темой безгранично и абсолютно. С другой стороны, автору рубрики «Нога редактора» можно было и поменьше закладываться на благожелательных опекунов.

Некоторый кризис в творчестве Сергея Лукьяненко, совпавший с закреплением автора в статусе самого успешного фантаста России и Европы, явно не давал покоя не только преданным читателям, но и самому писателю. Репутация творца «Дозоров» ему очевидно обрыдла, однако попытки уйти в сторону – что космическую, что социально-приключенческую, — были бледноватыми (то есть как всегда: начало чарует, а дальше пошли косяки шаблонов). И автор решил вернуться к истокам – наиболее проверенным.

Как известно, дебютировал Лукьяненко (по-крупному) «Рыцарями сорока островов», а наилучшей его книжкой самые ушлые эксперты (я, например) считают трилогию по мотивам игры про орионских мастеров. Так вот, «Конкуренты» — это вполне себе римейк «Рыцарей», отталкивающийся, правда, не от повести Крапивина, а от компьютерных леталок-стрелялок (ну и слегка от гуманистических микробоевиков четвертой волны советской фантастики типа «Правил игры без правил»). Это не сразу заметно, но достаточно сравнить композицию и основные сюжетные узлы двух повестей – и общий скелет проступит как проволока сквозь пластилин. Что там, что тут героя заманивают в чуждое пространство, где следует жить единым пионерлагерным общежитьем и убивать себе подобных невнятной потехи ради. Герой с этим не мирится, сколачивает команду и берет таящегося супостата более-менее за хвост.

Герой в «Конкурентах» тоже старый-добрый – то есть не настолько старый, как квазикрапивинские мальчики из ранних текстов, но типичный для 90-х холостой любитель пива на излете молодости. Что характерно – журналист-фрилансер. В понимании Лукьяненко это человек, способный по заказу за пару часов слепить статью на любую тему одним только копи-пастом, без единого звонка (вообще-то обычно этим занимаются штатные обозреватели, а фрилансеры зарабатывают ногами, глоткой и горбом, и спаси их господь от общих мест). Понятно, что автор, раз за разом воспевающий некст-дор-лузера, ориентируется на предполагаемую аудиторию, но больно уж невеселы эти предположения.

Как и прочие обращения к проверенным методам (допустим, Лукьяненко восьмисотый раз вяло помянул (не убил) всуе Семецкого).

Лукьяненко тряхнул стариной настолько мощно, что вернулся к изжитой было привычке писать «одеть» вместо «надеть» (а еще перепутал «командировочные» с «командированным»). Не обошлось и без прочих перлов типа «Девушка в одних трусиках и купальнике» (а что, эротично и по-современному, только плавок с лифчиком не хватает), «Отборный мат прочно занимал свою долю» (надо, кстати, стырить, чтобы при случае куртуазно поинтересоваться, не займет ли мне кто прочно мою долю) или там «- Черт, — выругался я» (это, видимо, для иностранцев, которые могут решить, что герой не выругался, а, допустим, представился – в переиздании, кстати, лучше написать: «Черт, — чертовски чертыхнулся я»). Ну и там по мелочи: персонаж по кличке Орда «был явным татарином – смуглым, скуластым, узкоглазым» (у меня есть подозрение, что Лукьяненко знаком с татарской внешностью довольно тесно – видимо, так он остраняется по Шкловскому), а персонаж по имени Зиновий на стр. 119 восклицает:«Я же сто раз просил не звать меня Зямой!» — хотя буквально на стр. 72 именно так, а не Зиной, и просил себя звать.

Есть еще, конечно, нереально прекрасное предложение «Уроните свинцовый шарик в сплетенную из резины сетку – и это будет на то, как сверкали на экране красные и зеленые огоньки» — но тут, наверное, редакторы с корректорами виноваты.

Впрочем, это придирки. Если по существу: нормальная повесть, гладкая, любопытная и абсолютно читабельная. Но и обойтись без нее можно влегкую. Особенно если не являешься фанатом новелизованной игрушки.

Вышедшая микротиражом в Волгограде в 2009 году (ага) книга получила очень достойное полиграфическое воплощение, завидный пиар и достойное освещение в блогах, авторы которых довольно четко разделились на радостных поклонников проекта и ценителей нормальной литературы, искренне досадующих по поводу существования бездарей типа Арбитмана, Гурского или, допустим, Каца.

Отмолчаться не удастся.

Каца я с некоторых пор почти люблю, Арбитмана уважаю, а Гурскому отдаю должное.

Гурский – это, как считается, такой американский писатель, мастерящий неортодоксальные иронические детективы про российского президента. В этот раз он выступил в жанре альтернативной биографии, снова взяв в оборот президента, только не действующего, а незадействованного.

Вообще-то Роман Арбитман – крупнейший исследователь отечественной фантастики и видный литературовед, живущий в Саратове. Но по версии Гурского Арбитман – бывший саратовский учитель и бывший мальчик-звезда, в детстве схлопотавший метеоритом в череп, в молодости спасший то ли жизнь, то ли носовую перегородку Ельцину, в зрелости взошедший на престол вместо Путина (которого, по ходу, не было) а потом вернувшийся к метеоритам и звездам. Прочие современники разной степени известности задействованы в биографии с неменьшей изобретательностью: вице-президент Руцкой тут, допустим, подводник и актер (не-не, не спрашивайте), фокусники Геллер и Кооперфилд – федеральные министры (российские), а ваш покорный слуга – лауреат Нобелевской премии (сам в шоке).

Альтернативная история в российской литературе довольно богата и весьма политизирована, что неудивительно. Скажем, классическим образцом считается рассказ Вячеслава Рыбакова «Давние потери» — про доброго Сталина, который усердно налаживает мир во всем мире, сочувствует глупым империалистам и беседует с молодежью о концерте «Алисы» — а войны не было, репрессий не было и вообще ничего страшного не было. «Роман Арбитман» выстроен по тому же принципу. Творческий метод Гурского состоит в том, чтобы внимательно посмотреть на свежую трагедию, с бахтинским усердием придумать ее фарсово-карнавальный инвариант, забавно его описать и перейти к следующей трагедии. То есть глава «Танки в Грозном» рассказывает, натурально, о решении чеченской проблемы с помощью японских пятистиший, а глава «Ходорковский сел» — о счастливом спасении олигарха от авиакатастрофы.

Это фишка книги и это порог, на котором спотыкаются не только недоброжелатели, но, допустим, и я.

То есть в «РА» и без того хватает блох, как меленьких (типа тавтологического сочетания «VIP-персоны» или японца, оперирующего китайскими терминами при наличии общедоступных японских), так и крупных. По мне, так книге не хватает осмысленного кольцевания композиции хотя бы на звездной теме (Уайльд, Супермен, все дела). И пародийного мастерства тоже. «РА» представляет собой обширно комментированный обзор как бы написанных конкурентами биографий второго президента или просто статей про него. Вот здесь и засада: если стилистика Роя Медведева пародируется Гурским вполне мастеровито, то имитация Елены Трегубовой выходит бледноватой, а Андрей Колесников не походит на оригинал вообще. Ни единой буквой.

Но это блохи, они давятся. С порогом хуже. Гурский объяснял (через доверенных лиц), что решил, как завещано, расставаться с прошлым смеясь. И я бы с радостью последовал его примеру – но не могу. Вот не могу я смеяться над довольно изящно, согласен, вывернутыми главами про Беслан и Курск. Над песней «Любэ» «Шамиль-батяня», посвященной понятно кому, могу, а над этим почему-то нет. Издержки воспитания и звериной серьезности на дондышках глаз.

В смысле, я способен понять моральные и эстетические обоснования автора. Способен, наоборот, порассуждать на тему кощунства — или там наглядности ради нафантазировать реакцию цивилизованного человечества на юмористическую историю холокоста, в рамках которого немцы с евреями сообща сожгли в Аушвице все-все недружелюбные книжки и теперь ежегодно отмечают годовщину этого дружеского всесожжения.

На самом деле реализовывать способности я погожу. Лишь застенчиво отмечу, что лично меня бы куда больше устроила реализация сюжета в более сдержанном формате – например, лемово-кацевской рецензии на эту самую книгу, с легким спойлингом и обходом совсем безнадежных мест. Для вписания в историю этого было бы достаточно.

Впрочем, вполне вписался и нынешний вариант. На радость менее брюзгливым читателям.

А мы дождемся от триумвирата бесслезных радостей.

Михаил Успенский всегда был бешено эрудированным и неудержимо остроумным автором. Это и перекашивало его репутацию. Слишком многие считали (и до сих пор считают) красноярского автора мастеровитым начетчиком, который ловко, но бездумно жонглирует аллюзиями, смешивая Проппа с Барковым, Борхеса с Доценко, а путь самурая с очередью в гастроном. Впрочем, велик и отряд читателей (ничтожную часть которых составляю я, ничтожный), который видит в Успенском глыбу и производителя близки к совершенству многосмысловых конструкций, в которых под взбитыми сливками незатейливых аркад прячутся не только курага с черносливом, но и чили с прочими гондурасами.

Отряд последние годы находится в заметном унынии, поскольку постжихарские романы Успенского (в том числе соавторский марш) слишком старательно работают на версию антагонистов. «Райская машина» боевых пионеров не сильно утешит.

То есть мир не без добрых новостей: Успенский по-прежнему умен, остроумен и зол, по-прежнему наблюдателен и по-прежнему умеет придумывать щемящие концовки. Ну и рифмованные строчки, свои и чужие, глумливые и тоскливые, ложатся в ткань как надо. И уж в любом случае «Райская машина» внятней и четче предыдущей работы про три холма на краю, на которую, честно говоря, все-таки сильно похожа – и настроением, и подходом к сюжету. В этом, похоже, и засада.

«Райская машина» слишком уж проста. Фабула, по большому счету, сводится к удачному образу, придуманному Успенским: дошедший до Китая римский легионер возвращается в родимый дом, который за сорок лет, оказывается, превратился в бред на колесиках: боги свергнуты, все исповедуют провинциальную ересь, вырезая упрямцев, и легко отмахиваются от тени во весь северный горизонт. Герой романа не Вселенную покорял, а ховался от кровавого режима на таежном хайтековском хуторе, блаженно променяв радио с интернетом на младогегельянцев с Плутархами. А когда вернулся, обнаружил, что мир выстроился в очередь на тот свет, деятельно вырезая наглецов, которые норовят без очереди. И вот он ходит, удивляется, пытается объяснить, получает по башке и сожалеет о затянувшейся попытке к бегству.

Не то плохо, что на похожую фабулу нанизывали сюжет несколько тыщ авторов, от Гомера с Вольтером до Свифта с Холдманом (ключик к сюжету, который я не сдам, использовался чуть реже, но тоже затерся основательно). Плохо, что интрига «Райской машины» исчерпывается главе так к третьей, обессмысливая и авторские намеки, и ружья по стенам, и возвратно-поступательную композицию (каждая глава бьется на две части, действие первой происходит в настоящем продолженном времени, вторая представляет собой хронику таежного бытования). Читать, это, конечно, не мешает, стиль и слог Успенского остается завидным, хохмы в ассортименте, как и горькая усмешка с общеобразовательным аспектом, а некоторые самоповторы (боевые старушки, странные квартиры, гордый тат) трактуются как такой подмиг посвященным – но все равно кульминация производит легкое впечатление обмана: в смысле, а где фокус-то?

Впрочем, фокуса никто не обещал. Обещали рай. Его и дали.

Теперь не жалуйтесь.

Ольга Онойко – пригожая дивчина, обладатель улыбки отличницы, премии «Дебют» и награды Еврокона, а заодно главная соискательница звания спасительницы русской фантастики и чуть ли не литературы. «Хирургическое вмешательство» — книга неплохая, очень сырая, с искрами и блохами. Автор способный, может стать большим сочинителем, а может улететь на пойманной звезде в многотиражные, но смрадные топи грандмастерства.

Ольгу Онойко выручает несомненные талант с фантазией, а подрубает необученность и инфантилизм, распахивающие пасти на всех повествовательных уровнях. Композиция рыхлая, первые две трети сюжет раскачивается в разные стороны, толком не трогаясь с места (по Москве бродят тихие шаманы и грубые жрецы, чморящие своих богов, боги ищут спасения), наконец получает внешний толчок (а! оказывается, уже два года, как надо выручать несколько тыщ беженцев из параллельного пространства, которые ввалились в Россию через загадочную дырку, а заодно ушибленных этой дыркой россиян), быстро бежит к боевой кульминации, которая на ходу переодевается в кульминацию этическую и завершается самым ожиданным образом. Всякий раз, когда сюжет выходит на многообещающую (расставленные по стране памятники Победы – это кумирни бога войны, обеспечивающие выживание и обороноспособность страны), мистико-конспирологическую (главный жрец помянутого бога по номенклатуре является замминистра обороны) или просто традиционную (от необходимости спасти несчастных провинциалов, убиваемых не водкой с раком, а потусторонним вмешательством – и до очевидного стремления мастеров потусторонних дел слипнуться в разновозрастный любовный многоугольник) возможность развития, автор делает шаг назад и пинками гонит героев в однажды выбранную сторону, в которой «Понедельник начинается в субботу» скрещивается с «Альтистом Даниловым».

И это был бы любопытный симбиоз, кабы не язык автора. Стругацкие с Орловым писать, мягко говоря, умели. А Онойко не то чтобы не умеет – она, похоже, искренне не понимает губительность сочетания отчаянных красивостей («Свежее утро проглядывало за белизной облачных рушников») с заскорузлыми штампами. То есть с одной стороны, читателю комфортно знать, что коли фраза начинается словами «схватился, как», то непременно завершится «утопающий за соломинку» — да и с прочей идиоматикой (лелеял коварный замысел, скрючиться в три погибели, все вернется на круги своя) автор баловаться не будет. С другой стороны, авторские ремарки типа «Щелчок мышью произвел эффект разорвавшейся бомбы. Аспирант выпучил глаза и уронил челюсть. В крайнем справа столбце таблицы шли пояснения… которые заставили Даниля заподозрить, что он добрался уже до галлюцинаций посложнее» заставляют заподозрить в Ольге Онойко пристрастие к каким-то очень уж малоэффектным бомбам.

Фразы «Это было так отвратительно похоже на счастливый визг, что, скорее всего, им и являлось», «Даниль оптимистично его поприветствовал и направился вместе с любопытствующим инспектором в таинственный флигель» или «Никак не влияла, а порой даже влияла положительно» вполне уместны на сайте proza.ru, а не в лауреатской книжке.

А еще несколько цитат я просто выписал. На память.

«Дед, точно в детстве, позвал его к себе, и ученик почти что стал им».

«Манипуляции с температурой ему были не сложнее, чем с ложкой и вилкой».

«Обнаружил себя сидящим на берегу, наполовину в воде».

«Мужик-то был молодой, едва под тридцать, но вот как юноша он успел постареть».

При этом диалоги, на которых прокалывается большинство даже вполне маститых авторов, у Онойко вполне естественны и даже хороши.

Многое можно списать на нередактированность, многое (как отчаянно педерастическое восприятие одного главного героя другим главным героем или идущие почти подряд эпитеты «неописуемо», «непредставимо» и «невероятно») — на пол автора. Наверно, поэтому ей и интересней писать не про лютость побед и любовных многоугольников, а про летящие по ветру вдоль полыхающих мечей волосы юного мускулистого бога.

Трагедия (или, как умело говорил один бывший президент, не трагедия, конечно, а беда) в том, что «Хирургическое вмешательство» на самом деле – совсем не дебют, а третий или четвертый роман автора, публиковавшегося до недавних пор под мужским псевдонимом. То есть на попервость уже фиг сошлешься.

Впрочем, Ольге всего 25 лет. Захочет – научится, не захочет – все равно соберет свою долю любителей мускулистых волос, летящих по ветру вдоль мечей.

В любом случае, меня в этой доле, пожалуйста, не ищите.

Нелегал СВР Пако Аррайя вынужден отвлечься от тихой жизни трудолюбивого американского миллионера, чтобы выполнить очередное задание Москвы. На сей раз почти личное: надо понять, кто и зачем убил в Дели давнего друга Пако, тоже шпиона, давно, правда, ушедшего из конторы и перебравшегося в Израиль — видимо, под крыло «Моссада». Который, понятно, тоже не прочь узнать, что случилось на гостеприимной индийской земле. Аррайя привычно врет жене, что поехал протаптывать очередной маршрут для клиентов элитной туркомпании, сдает в сейф кровавой гэбни представительские часы за пол-ляма, вооружается фальшивым еврейским паспортом с фальшивой еврейской женой — и летит в Дели. Где много-много туристов, гашиша, нищих, колдунов, коровьих лепешек, чокнутых водителей, сикхских экстремистов, а также разнообразных пройдох и шпионов.

Первый текст про Пако Аррайя привел меня в восторг. Напомню, что дебютные книжки, подписанные чудовищным псевдонимом «Николай Еремеев-Высочин», три года назад вышли стандартным тиражом в «Эксмо» под восторги немногочисленных критиков и равнодушие широкой публики — и сгинули в стоках. Поклонники страдали недолго: автора подобрало издательство «Популярная литература», позиционирующее себя как мастера превращать в бестселлеры даже монографии об истреблении чесоточного клеща на утконосах среднего возраста. Рука мастера сыграла традиционно: сперва издатель перевыпустил ранний роман. К сожалению, не шедевральную «Афганскую бессонницу», а квеловатое «Бог не звонит по мобильному» — зато поменял название с претенциозного на никакое («В Париж на выходные», что ли), автором назначил самого героя (натурально, Пако Аррайю), а на обложке нарисовал чуть ли не Хемфри Богарта. Когда эта книга, как и ожидалось, прошла мимо рынка, читатель дождался наконец новья – исключения ради выпущенного уже под настоящим именем и даже с портретом автора, журналиста и главного редактора телеканала «Звезда», к фантастическому полному тезке отношения не имеющего.

«Рам-рам» — очень интересная и очень показательная книга.

Интересная – потому что класс и принципы автора никуда не делись. «Рам-рам» — все тот же детектив, психологический триллер, путеводитель и этнографический кондуит в одном флаконе (и восклицательные знаки, шайтан их задери, так и торчат в каждой третьей фразе). Костин ведет детективную интригу обстоятельно и очень достоверно, сюжет отталкивается не от литературно-киношных, а от вполне жизненно-бытовых шаблонов, что само по себе редкость, а герой спокоен, смышлен и дико обаятелен, что редкость вдвойне.

Показательная – потому что последний роман существенно отличается от первых некоторой попсовостью. В смысле: герой уже не переживает экзистенциальную драму, не терзается неуместностью гэбэшных полковничьих погон на плечах честного американского бизнесмена, не ищет способов сохранить верность и жене, и обеим родинам. И динамика роста женского поголовья впечатляет: в первом романе дам не было вообще (флэшбеки не считаем), во втором присутствие роковой красотки добавляло герою терзаний, зато в третьем тетенек две, обе хороши и к герою неравнодушны – ну и Аррайя дает натурального Трэвиса МакГи (это такой герой популярного полвека назад «цветного» детективного цикла, который (герой, не цикл) в каждой книги не только истреблял злодеев, но и половым методом излечивал несчастную красотку от давней психотравмы).

Званию популярной литературы надо соответствовать.

Дождаться бы четвертого романа – про приключения Аррайи в Югославии. А трех-четырех тетенек мы как-нибудь переживем.

Российское сообщество любителей фантастики (как и большинство других сообществ) жить не может без икон, которыми необходимо размахивать и стучать противников по глупым бошкам. Последние полвека иконостас пополнялся не слишком активно и в абсолютном большинстве случаев воспроизводил всего два изображения: писателя Иван Антоныча, который основоположник, и писателя АБС, который наше все. Продлить этот ряд пытался всякий, с переменным успехом и ненадолго: сик транзит дикая дивизия, от Гернсбека с Беляевым до Дика с Лукиным.

Уоттс стал самым свежим пополнением, объединившим едва ли не самых знающих и спокойных представителей фэндома. Которые в один голос сказали: «Вот. Вот как следует писать, вот что надо читать и вот что необходимо печатать».

Я долго крепился, но решил таки проверить. Имею доложить следующее.

Я согласен с процитированным одним голосом в последней части – и не слишком готов ратовать за первые две.

«Ложная слепота» — отличный роман, который лично меня убедил в давнем нехорошем подозрении, что я не люблю научную фантастику. Ценю, высоко – но не люблю.

На этом можно закончить. Но как сравнительно честный человек я обязан немножко рассказать и объяснить.

Сюжет такой: над пресыщенной Землей не очень далекого будущего с подростковой наглостью обнаруживает себя чужой и явно развитый разум. Земля, население которой почти полностью ушло в виртуал (вместе с сексом и прочим шевелениями), поскребя по сусекам, собирает мегаэкипаж (капитан — натуральный вампир из реанимированной расы упырей, главный герой – бесчувственный эмпат с отрезанной половиной мозга, остальные калеки не менее прекрасны, каждый по-своему), который на мегакорабле (имеющем собственные целеполагания) отправляется искать базу пришельцев и поступать с нею по обстоятельствам. Находит, конечно. Себе на голову.

Очень мощный, каждой-фразой-обоснованный-и-аргументированый, яростный, патологический, умный и зряшный текст. Уоттс фундаментирует и строит безукоризненный сюжет (с объясняющим послесловием о двустах ссылках на научные труды), которым восхищаешься не вынимая. Ура, я опять чего-то понял (отдельное спасибо традиционно жлобскому подходу издательства «АСТ», обеспечившему подлинную слепоту шрифта на оберточной бумаге, что напускает в непростой текст запредельную просто энигматишность). И не понимаешь главного – а на фига было все это продумывать, городить и наслаивать?

Я старый конь, я привык, что литература – это про людей. Которые вокруг – хорошие, плохие, комси-комса, но узнаваемые. Их любишь, ненавидишь и на ленты хочешь порезать. А вот проблемы синтета, не умеющего сказать слов любви, меня не трогают. Как и проблемы хитроумной подсадки пятой личности в расщепленное на четыре части шизофреническое сознание или там проблемы матери, принимающей опиаты ради наращивания любви к отпрыску. Фуфло это придуманное. Классно придуманное, не спорю – но фуфло.

Понятно, что «Ложная слепота» — продукт, сработанный в рамках иной, компутерной идеологии. Я лет пятнадцать не совался в игрушки, но немножко представляю себе тот же «Биошок», вдохновлявшийся предыдущими книжками Уоттса. Вот «Ложная слепота» — это такой проект «СТАЛКЕР» наоборот, бумажная версия ненаписанной игры для широкого круга пользователей: вот вам FPS, вот вам пошаговая стратегия с головоломками, вот вам могутный справочный аппарат, а вот выверты сюжета под офигенский видеоролик.

Наверное, это будущее.

Хорошо, что не мое.

Фильм был прекрасен, но книжку я изучать боялся. И современную западную литературу почти не знаю, и упыри у них совершенно неправильные, и что мне та Швеция вообще. Еще обложка способствовала (даже если знать печальную историю ее трансформации (было http://guest-informant.livejournal.com/53734.html#cutid4 , стало http://guest-informant.livejournal.com/54010.html#cutid1 , пояснения чуть выше картинок).

Тем не менее прочитал. Имею удовольствие сообщить: книга великолепна.

Фильм забрал себе сюжет первой трети и нескольких последних страниц книги вместе с саспенсом и трогательной бытовухой, оставив за бортом почти весь экшн и паранормальные кульбиты сюжета. В итоге получился такой «Малыш и Карлсон», в котором роль Карлсона исполняет уставшая девочка-вампир. А книга – это такой «Мальчик со шпагой», в котором уставшая девочка-вампир исполняет роль всадников в буденовках.

Дополнительная прелесть книги, как всегда, в вышвырнутых киношниками деталях. Сюжетообразующих: девочка оказывается не девочкой (в фильме это тоже есть, но через запятую), а ее квазипапа после укуса милосердия не умирает, а идет наводить шороху на всех героев и город Стокгольм в целом. И мелких: алкаши с ненавистью читают Достоевского, зачморенный герой скрывает энурез с помощью поролонового шарика в штанах, а жути в жизнь взрослых персонажей не меньше маниаков нагоняет советская подлодка, севшая на мель в шведских водах в ноябре 1981 года. И да, это тот самый 1981 год: с холодной зимой, нейтронной бомбой и русскими, которые лучше всех играют в хоккей и живут в стране под названием Советский Союз.

Может, поэтому я понимаю, что фильм как факт искусства сильнее книги — но конкретно для меня как потребителя околокультурных ценностей книжка покруче будет.

Отличная адекватно переведенная книга.

Сюжет: пожилой преподаватель частной школы после отставки письменно, подробно и откровенно (потому что посмертно) объясняет бывшему директору, что он не жалкий безногий ковырялка-неудачник, а почти счастливый ученый, писатель и носитель тайн то ли всеканадского, то ли вселенского значения. Попунктно: вот так я рос в стылом беспощадном городишке, вот так городишко не пощадил глуповатую фифу, вот так фифа оказалась святой, спасшей моего брата, но его все равно убили на Первой мировой, а потом убили меня — но и меня спасла святая. А вот так я пытался коли не канонизировать, так вытащить святую из безумия, слонялся мимо вер и любовей, открывал мир и мифические повторы истории — и так нечувствительно завязывал узелки мести за нее, которые вдруг схватились, все и разом.

Не знаю, слог ли Дэвис приводил в соответствие собственному облику, облик ли в соответствие слогу. Внешне он был натуральный профессор физиологии, ну или патриарх небольшой, суровой и мудреной секты. Ну и писал соответственно: изящно, старомодно, масштабно, жестко и многослойно.

Искренне рекомендую.

Тоненькая желтая «Американская фантастика» с Бестером в переводе Баканова в свое время потрясла не одну сотню советских любителей фантастики, показав, что можно, оказывается, и вот так вот писать. Потом я читал, что переводчик слишком вольно обошелся с текстом. Ну, не знаю. У «Уничтоженного человека» прекрасная переводчица — а книга как-то глуше звучит.

Именно после «Тигра» я решил собрать все, что написал Бестер (увы, наследие уместилось в 4 тома и «Психолавку»), а при выборе незнакомых книг начал ориентироваться на переводчика (пока в исполнении Владимира Баканова разочаровал только какой-то детектив Шекли — но таково, видимо, качество исходного материала).

В общем, одна из вершин классики. Ворга, я убью тебя насмерть. Господи, спаси меня, и все. Понял?