Рассказ поражал примитивностью формы и содержания ещё тогда, когда был написан. А уж сегодня его центральная идея насчёт врождённого и безусловного превосходства человека над механизмом не может вызвать ничего, кроме нервного смеха. К тому же ужасно раздражают смысловые имена, слабоприкрытые фиговым листком латыни: Деменс от dementia, «безумие» (того же корня, что и дементоры у Роулинг), Гуман — и так понятно.

Художественные достоинства повести стремятся к нулю, зато в ней содержится очень интересное и почти нигде больше не встречающееся фантастическое допущение — форма жизни, развивающаяся в коллоидах, газо-жидкостных взвесях, так что отважные космопроходцы бродят буквально внутри своего космического партнёра. В изображении этого странного «контакта» авторы явно находились под влиянием лемовского «Соляриса» (двойники и пр.), хотя по сравнению с Лемом они настроены гораздо оптимистичнее относительно перспектив взаимопонимания. Та часть, которая рассказывается с точки зрения разумных коллоидов, выглядит изрядным бредом (чему, кажется, несколько способствует ещё и перевод), но тут уж надо накинуть авторам плюсик хотя бы за смелость — мало кто вообще берётся за такие задачи.

Да, и то, что исследовательские приборы и средства связи людей — всякие там локаторы, прожектора и радиомаячки — для местных форм жизни смертносное оружие, это тоже неплохо. Но явно где-то уже было.

Написано в обычной для Лукина блестяще-парадоксальной манере. Вот только на этот раз парадоксы завели его явно куда-то не туда. Интересно, хватило бы у него смелости порассказывать о пользе цензуры, например, Гроссману или Платонову? Или хотя бы Довлатову? Опять же, от фразочки «писатели, которых КГБ действительно брал под надзор... почему-то изображают комитетчиков живыми нормальными людьми» здорово тянет демагогией. Что значит — нормальными? Ну да, рогов-копыт нет, жён с детьми любят. Но посадить, к примеру, за самиздат эти «нормальные» могли как нечего делать.

Ну и замечание к предыдущему оратору. Допустим, писатель выход из-под цензуры и найдёт. Только если это будет выход на Запад — сильно от этого поумнеет читатель здесь?

Мне этот рассказ показался тупиком, в который Арнасон сама себя загнала. Она постулировала строго гомосексуальную цивилизацию, не знающую отклонений от нормы, извращений — для общества ЛЮДЕЙ это немыслимо. И что же ей оставалось делать, как не описать всё-таки единственное якобы отклонение? После чего сказать о хвархатской интимно-романтической жизни было бы уже, в сущности, нечего, да и об обществе в целом, чрезмерно «правильном» и упорядоченном, тоже.

Но ей всё-таки удалось выбраться из тупика, сохранить интерес к созданной модели и продолжить цикл. Хотя рассказ «Влюблённые» так в нём и остался слабым звеном.

Конечно, проделанная Быковым для этого исследования работа впечатляет. Беда в том, что работа эта несколько чрезмерна, то есть когда Быкову не хватает фактов, он начинает выдумывать концепции, и подробно, многословно, с большой выдумкой, но совершенно неубедительно эти концепции обосновывать. Исследование вытесняется романом. Половина истолкований пастернаковских стихов высосана из пальца. Совершенно согласен с baroni: я тоже читал эту книгу после книги Лосева о Бродском и не раз при чтении сравнивал их — неизменно в пользу Лосева с его сдержанностью, доходящей порой до сухости, опорой на факты и железной логикой.

Гротеск, который в «Альтисте Данилове» был одной из красок палитры, в этом романе сделался самодостаточен и сгустился прямо-таки до салтыков-щедринской плотности. Объём же романа заставляет скорее вспомнить о Толстом. Понятно, что хлебать этакий супчик — не самое простое занятие. Я, например, книгу осиливал в три приёма, разделённых месяцами. Считаю, что выгадал: каждый раз после перерыва читать становилось интереснее. В конце концов, Орлов и писал этот роман тоже в несколько подходов.

Ничего себе «несчастный случай» — групповое изнасилование. Содержание романа, собственно — история о том, как героиня преодолевает психологический шок и пытается вернуться к нормальной жизни. Жених оказался на высоте и помогал ей в этом как мог, но всё равно было нелегко. Хороший, основательный роман из деревенской жизни, он занятно смотрелся, будучи изданным в одной книге с фантасмагорическим «Альтистом Даниловым». Вместе они позволяли увидеть автора в особом свете — как человека очень непростого и многослойного, совершенно не боящегося искать новые пути.

По этому рассказу в советское время имелся диафильм с замечательными рисунками Мигунова, того самого, автора классических иллюстраций к «Понедельник начинается в субботу» и булычёвской «Алисе».

Несомненное подражание «Звёздным дневникам Ийона Тихого», без лемовской философии, но зато очень похожее по юмору и по стилю. Притом подражание — одно из лучших. По-настоящему забавный и довольно оригинальный рассказ.

Неприятный рассказ. Сюжет примитивный, тон глумливый, плюс какая-то по-детски полуосознанная жестокость.

Этот рассказ доставил мне в своё время немало неприятных минут. Исключительно гадостная картина — люди внутри плотоядного растения. Впечатлительным натурам читать вредно.

Немцы почему-то так и не смогли развить у себя сколько-нибудь стоящую упоминания фантастическую литературу (исключения встречаются, конечно, но это именно исключения). Вот и этот сборник — полная мура. Держу его у себя исключительно из-за одного рассказа «Отпуск по-альдебарански».

Очередной вклад в российскую кэрролиану. Доджсон — это, конечно, настоящая фамилия Льюиса Кэрролла. «Охоту на Снарка» он действительно посвятил девочке по имени Гертруда Чатауэй (по словам Джулии — «моей прапрабабушке»). Вот только забираться ещё дальше в прошлое и делать их ещё и потомками короля Пелинора, преследовавшего Зверя Рыкающего — это, пожалуй, уже некоторый перебор.

Попытку соревноваться с Льюисом Кэрроллом никак нельзя назвать удачной. Бёрджесс демонстрирует огромную эрудицию, но в результате большую часть шуток неспециалист в истории английской литературы понять без примечаний просто не может (думаю, что и в Англии тоже). Герой повести Эдгар — никакой даже сам по себе, а уж тем более в сравнении с Алисой. Персонажи не остаются в памяти, нет никого запоминающегося. Самое худшее: книга попросту скучна, упражнение в форме и ничего более.

Хотя Брайдер и Чадович принадлежат к числу заметных фигур в русскоязычной фантастике, интервьюеры их не баловали вниманием. В этом читательском интервью вопросы большей частью вполне банальные, но даже на них авторы, отвечавшие, так же как и писали, дуэтом, смогли дать не столь уж банальные ответы. Куда интереснее было бы поговорить с ними подробнее!

Одна из любимых книг детства. В особенности часто перечитывались «Серебряные яйцеглавы», рассказы Азимова и «Не кто иной как я». Стихотворные речи джанна из последнего рассказа до сих пор нередко цитирую.

Небезуспешный экскурс Лазарчука и Андронати в эстетику хоррора. Написано вполне качественно и читабельно, несмотря на то, что это сценарий; только вот не вполне понятно, для чего, если не считать самоцелью жанровые эксперименты. Нет, улавливаются, конечно, некоторые мотивы типа «что сильнее — любовь или неодолимая злая сила?» или «можно ли до бесконечности безнаказанно издеваться над человеком?». Но как-то всё это слишком уж традиционно и хорошо знакомо.

Во вступлении к номеру журнала, где напечатана эта повесть, Андрей Чертков пишет о ней: «Возможно, вам покажется небезынтересным сравнить это произведение с повестью Сергея Лукьяненко «Кредо»... Смею заверить: оба писателя отталкивались от одной и той же первоначальной идеи (как она попала к ним — отдельная и довольно забавная история), тем не менее повести у них получились совершенно разные». Кстати, посвящена повесть Житинского как раз Черткову, «натолкнувшему автора на идею».

Да, когда эта повесть появилась в антологии «Сумерки мира», она поразила феерическим воображением, и ожидания, связанные с Дашковым, были очень высоки. Сходство с Муркоком на самом деле довольно значительно — это не только мрачный колорит «конца времён», но ещё и нагромождение готических чудес, буквально наползающих одно на другое, быстро сменяющие друг друга события при довольно сухом изложении, откровенная условность мира, общая фантасмагоричность и даже прямое заимствование отдельных сюжетных ходов (пробуждение древнего бога). Сходство, впрочем, глаза вовсе не мозолило, а воображение у Дашкова работало, пожалуй, и получше, чем у Муркока. Однако впоследствии развитие творчества Дашкова пошло по другому пути. Думаю, не мне одному интересно, что бы он мог создать, если бы стал развивать ту линию, которая была заявлена в его первой книге.

Трилогия действительно очень неровная. Если первая часть — это самое интересное, что я читал из вещей Дашкова (правда, читал я их не то чтобы очень много), то во второй он повернул действие совершенно в другую сторону, погряз в интригах обитателей Хаоса и оборвал многие из самых многообещающих сюжетных линий. А третью и вовсе скомкал и быстренько, причём довольно банально, закруглил (по объёму она вдвое меньше любой из первых двух). В результате трилогия так и не стала настолько значительным явлением в отечественной фантастике, как могла бы, окажись продолжения на одном уровне с началом. Очень жаль.

Из предисловия Стерлинга к юбилейному изданию всего сериала одной книгой («Schismatrix Plus»):

«У меня всё время просят — иногда даже требуют — новых работ о шейперах и механистах. Продолжений. Может быть, трилогию. Отдать «Схизматрицу» в издольщину, создать по ней совместно разрабатываемую вселенную «от Брюса Стерлинга». Но я не занимаюсь такими вещами. Это — всё, что было, и всё, что есть».

Гениальный рассказ, в котором упакована вся «Схизматрица». Из предисловия Стерлинга к юбилейному изданию: «Это был разогрев перед предстоящим романом, и в нём я довёл свою технику «концентрированной прозы» до предела». Действительно, плотность текста необычайная.

Овсяная каша абсолютно ни при чём и в рассказе даже не упоминается. Одно из значений слова porridge по-английски — всякая всячина, мешанина, галиматья. В общем, примерно то, во что превратились гены аборигенов.

Это единственный рассказ в сборнике, представляющий собой не столько эссе или концентрированный пересказ фантастической идеи, сколько сюжетную новеллу. В нём наиболее живо обрисована Путешественница по измерениям — alter ego Ле Гуин. И, мне кажется, напрасно она вставила объяснение в виде сошедшей с ума машины виртуальной реальности — без этого сюрреалистический сюжет смотрелся бы ещё лучше.

Интересно сравнить этот рассказ с «Бессмертной душой» Лема («Из воспоминаний Ийона Тихого II»). Очень близкий подход к проблеме.

Рассказ явно навеян массовой истерией по поводу смерти принцессы Дианы. Это, конечно, сатира, но относительно беззлобная. Людей всегда привлекает социальная экзотика.

Западная критика обычно сравнивает этот экспериментальный сборник с «Путешествиями Гулливера» — те же посещения вымышленных стран, гротеск и сатира. Но много и различий: у Ле Гуин меньше сатиры и больше вполне серьёзных социально-философских экспериментов и раздумий, а по форме это не полноценный роман с сюжетом и персонажами, а сжатые эссе. Поэтому у меня при чтении было больше ассоциаций с «рецензиями на ненаписанные книги» Лема — их роднит с этой книгой концентрация мысли и изложения, философский уклон, смешение иронического и серьёзного. Думаю, как и среди лемовских «рецензий», можно найти в «Пересадках» заготовки крупных произведений, на создание которых у автора не хватит уже ни времени, ни сил.

Безымянное «я», от имени которого излагаются истории, Путешественница по измерениям, — в полном смысле слова лирическая героиня, alter ego автора. Недаром на иллюстрациях Эрика Беддоуза, без которых не обходится ни одно англоязычное издание сборника (но, к сожалению, обошлось российское), Путешественнице придано прямое портретное сходство с Ле Гуин. Эти иллюстрации можно найти здесь https://www.ursulakleguin.com/changing-planes

Если «Инверсии» — это бэнксовские «Трудно быть богом», то «Играющего в игры» можно назвать в известном смысле его «Жуком в муравейнике». Именно в том смысле, что здесь показано, как может поступить предположительно близкое к идеалу общество с одним из своих граждан, если это покажется обществу необходимым для исполнения своих сверхцелей.

Вот как, значит, сравнения с «Трудно быть богом» безосновательны? Задумаемся.

Румата, Восилл и ДеВар — все трое проигрывают своим подопечным в искусстве интриги, попадая в расставленные для них ловушки. Однако это само по себе не может помешать им продолжать выполнять свои обязанности — дело техники, аппаратура и спецподготовка помогут справиться и не с таким. По-настоящему все трое, опять же, терпят фиаско из-за эмоционального вовлечения: становясь частью мира, который пришли «исправлять», они перестают быть богами.

По-моему, такая общность сюжетных схем говорит об очень большой близости хода мысли и понимания проблем ситуации.

Кстати, мне кажется, что вариант Бэнкса — показ прогрессоров глазами прогрессируемых, не знающих толком, что это за странные люди появляются среди них — даже, пожалуй, «правильней», интересней более прямолинейного варианта «Трудно быть богом».

С нелепым переводом названия этого рассказа связана забавная история. Некогда, в позднесоветские времена, изательство «Прогресс» выпустило сборничек американской фантастики на английском языке для русского читателя. Как было принято в таких изданиях, текст был снабжён примечаниями, где пояснялись малопонятные места. В числе других в сборнике был и рассказ Нивена «Нейтронная звезда», герой которого говорит о себе «Я не плоскоземелец (flatlander)». Автор примечаний не мог знать, что «плоскоземельцами» в рассказах Нивена об Известном Космосе называют уроженцев больших планет, в отличие от обитателей Пояса астероидов — «поясовиков» (belters). Поэтому примечание к слову выглядело так: «flatlander — «садящийся на брюхо», новичок». И вот это неверное истолкование с тех пор гуляет по многим переводам Нивена.

А чтобы приземлиться «на брюхо», то есть с невыпущенным шасси, пилот, кстати, должен обладать немалым опытом и самообладанием.

Некогда, прочитав этот роман, был изрядно удивлён: надо же, оказывается, мальтузианство — не такая уж замшелая архаика, как нас учили в университете; есть у него ещё и сейчас сторонники! Правда, чтобы заставить эту теорию заработать, пришлось пойти на крайне искусственное допущение — насчёт физиологии, не допускающей контрацепции. То есть подтянуть условия задачи к заранее заготовленному ответу.

Повесть запомнилась среди прочего космическим кораблём пришельцев, имевшим форму «сфероида метр в высоту, два в ширину и четыре в длину». Хотя вообще-то идея насчёт сбора излишков ненужного времени (с тем, естественно, подтекстом, что время не стоит тратить даром) довольно неплохая.

Помнится, первый раз я эту повесть читал в журнале «Пионер», там она, как потом выяснилось, была напечатана с сокращениями, зато здорово привлекала к себе внимание иллюстрациями Евгения Шабельника, это был известный иллюстратор и карикатурист в советское время. Он там такой «автомат с планеты Шерра» изобразил — ого! Сильно будораживший моё детское воображение. :lol:

Том Годвин, астронавт из этой повести, получил имя в честь не слишком известного американского фантаста, с чьим рассказом «Неумолимое уравнение» Казанцов полемизирует.

Немалую рекламу сделал этому рассказу Александр Казанцев, упоминая его в каждой своей статье об американской НФ, с подробными объяснениями, как неправ был герой и что он должен был сделать вместо того, что сделал. Казанцев даже наделил именем Тома Годвина персонажа собственной повести «Лунная дорога», который попадает точно в такую же ситуацию и, разумеется, поступает правильно. Если бы не вся эта деятельность Александра Петровича — нипочём бы сейчас не вспомнил, что за рассказ и о чём там речь.

Рассказ, конечно, ущербный, но вовсе не потому, что пилот в нём не жертвует собой. Настоящие убийцы — те, кто организовал вылет таким образом, что на корабль могут пробираться «зайцы», не обеспечил ни надлежащего контроля, ни механизмов «защиты от дурака». В полёте пилоту хватило одного взгляда на приборы, чтобы обнаружить на корабле постороннего. Почему он не бросил этот взгляд перед вылетом? Так ведь его «неумолимые» инструкции этого не предусматривают! В итоге ответственность за свои поступки понесёт только несчастная девица, которую взяли в космический полёт, не проведя элементарный инструктаж по технике безопасности. Всем остальным достаточно отмазаться, сочинив инструкцию посуровее.

В реальной жизни подобного торжества безобразной безответственности всё-таки не наблюдается, так что рассказ не просто ущербный, но ещё и вымученный, с ощутимой садистической подоплёкой, дающей персонажу возможность совершить безнаказанное убийство — кого? — ну конечно, красивой девушки, которая перед этим хорошенько помучилась и поплакала. Привет от дядюшки Фрейда.

В рассказе намекается, что пилоту и раньше приходилось попадать в подобные ситуации и он «выполнял всё, что от него требовалось». И ничего, этот космический палач продолжает выполнять свои обязанности и считается отличным работником, знатоком космических законов. Его начальство тоже наверняка сохранило свои кресла. Уравнения равнодушны, жесток может быть только человек.

Отличная анималистическая миниатюра, заставляющая вспомнить «Моя семья и другие звери» Даррелла — такая же смешная и такая же добрая, а в конце грустная. (Вообще, видимо, вся лучшая анималистика написана в такой же степени о людях, как и о животных). Никакая не фантастика, конечно, но при этом один из лучших рассказов Хаецкой.

Одна из главных тем Буджолд — непонимание и вражда между людьми с разными культурами, разным укладом жизни — в этой дилогии решена даже жёстче, но и трезвее, чем в барраярском цикле. Непонимание и недоверие можно преодолеть, вооружившись любовью и искренним интересом друг к другу, да — и главным героям удаётся это сделать для себя, но почти ни для кого больше. Их народы так и остаются разобщёнными, причём казавшиеся вначале более «развитыми» Стражи Озера оказываются даже более нетерпимыми и твердолобыми, чем крестьяне. В перспективе разобщённость — угроза более страшная, чем любые Злые.

Похоже, сущность субординации и отношений в сословном обществе в голове у Буджолд решительно не укладываются — Ингри ведёт себя с вышестоящими почти так же нахально, как Майлз, хотя в отличие от того не имеет ни императора в друзьях детства, ни папы — премьер-министра. По сравнению с двумя предыдущими книгами роман несколько облегчённый, но в целом неплохой.

Рассказ запомнился главным образом благодаря одной фразе: «гениальный» автор идеи угольных электростанций предлагал запихивать уголь в топку в виде «плотноупакованных сфер» — это, мол, первое, что приходит в голову. На меня это произвело изрядное впечатление, ведь в детстве огромные кучи угля возле поселковых котельных были одним из излюбленных мест для игр. Так что я и в нежном возрасте неплохо себе представлял, каково было бы вырезать сферы из уголька, прежде чем его сжечь.

А вообще рассказ — немудрёная шутка. Автор посмеивается над коллегами-физиками.

Для книги, прочитанной в детстве, в условиях жестокого книжного голода, антология оставила в голове на удивление мало. Лишнее свидетельство того, что хороший учёный — совершенно не обязательно хороший писатель.

Программный сборник «Четвёртой волны», для своего времени очень яркий и заметный, да и сегодня небезынтересный.

Сейчас, конечно, уже не понять, как читался этот рассказ, когда только что был написан и появился — впервые — в фэнзине, если не путаю, «Сизиф», года за два до первой книжной публикации. Это был смелый рассказ, почти вызывающий, актуальный. Очень созвучный песне «Наутилуса» «Мой брат Каин».

Лучшее в повести — замечательный рассказ о попытке Ангро-майнью завести друга, назначив им одного из своих штатных лизоблюдов. Особенно удался «ритуал выпрашивания денег». :lol:

Кроме того, что два совершенно разных цикла в этом сборнике нелепым образом слеплены в один «роман», у него ещё и очень паршивая текстология — множество опечаток и пропусков. Не лучшее издание Другаля, хотя и самое полное по составу.

Рассказ очень органично сочетает планетарно-антропологическую фантастику в духе Ле Гуин и «новую космическую оперу» 90-х. Прекрасные описания северной природы, а структура галактических цивилизаций и надцивилизаций хоть и набросана бегло, но при этом такова, что на толстый роман бы хватило. Психология главной героини и девочки-посла прописана чётко. Только сюжет грешит некоторой примитивностью.

По-видимому, это самый первый из рассказов о Балаеве, и писался он не как часть цикла, а как отдельный рассказ. Об этом можно судить хотя бы по тому, что из всех рассказов только этот основан не на истории-анекдоте, а представляет собой, в сущности, художественную запись «безумной» околонаучной идеи (что будет, если остановить вращение электрона?) попутно с рассуждениями о том, как функционирует современная наука.

Восхитительно косноязычный рассказ — не то Зощенко, не то уж сразу Платонов от фантастики, только Платонов с юмором.

Штерн был из тех авторов, которые в состоянии переписывать и улучшать каждый абзац до бесконечности. Так и «Чью планету?» он переделывал для каждого нового издания, и каждая следующая версия становилась менее смешной и более натужной. А моей любимой осталась самая первая, из журнала «Химия и жизнь».

Юмористический рассказ, в котором сотворение мира представлено как пародия на деятельность советского проектного института; впрочем, сатиры никакой нет, автор просто забавляется от души и забавляет читателя. Меня этот рассказ неизменно приводит в хорошее настроение. Может быть, одному из известнейших наших жанровых критиков стоило побольше писать фантастики самому?

Древний Египет был для Эйдельмана одной из областей профессиональных интересов; ничего удивительного, что повесть вышла такой увлекательной. Впрочем, Египет — лишь декорация, главная же тема — человек и история, оживающая, стоит лишь к ней присмотреться поближе. Очень умная и очень смешная повесть, не устаревшая ни на йоту за полвека ни по содержанию, ни по форме — события излагаются с пулемётной скоростью, составляя нечто среднее между конспектом научной работы и сценарием популярной телепередачи.