Автора можно понять, когда он скептически смотрит на свою раннюю пробу пера, но всё же он во вступительной заметке к повести чрезмерно самокритичен. На самом деле «Оранжевая Вега» представляет собой весёлую пародию, лихой капустник, ни на что особо не претендующий и именно поэтому вполне читабельный даже сегодня и даже для тех читателей, кто слыхом не слыхал ни о ком из прототипов. Я даже больше скажу, в нём вполне ощутимы ростки литературного таланта и жёлчного остроумия, которым ещё только предстояло в будущем развернуться во всю ширь и стать фирменными знаками творчества Евгения Лукина.

Не без удивления обнаружил, что рассказ-то, оказывается, на русском опубликован не полностью. Неизвестно как или почему, но концовка оказалась потеряна. Неудивительно, что автору предыдущего отзыва рассказ показался незавершённым! Так что если кого-то из читателей расстроил мрачный финал, спешу их утешить. Настоящее окончание выглядит совершенно иначе.

Кроме развязки и хэппи-энда потерялась и пара интересных вещей, которые автор придумал для биологии описанной им планеты. Их не менее жаль, потому что рассказ из тех, для которых фантастический антураж как минимум столь же важен, как и сюжет.

Рассказ во многих отношениях типичный для Кейдж Бейкер. Действие вновь происходит в её родной Калифорнии, и вновь сталкиваются субкультуры бедности и богатства. Деньги могут решить многое, на этот счёт Бейкер не строит иллюзий, но в трудный момент решимость и сила воли оказываются важнее. Настоящий конфликт происходит не между потомками, а между предками, они всё и решают в конечном счёте, и финальный вывод Долливера, рождённый самооправданием, всё же совершенно верен. Как обычно, под весёлой водевильной оболочкой скрыта безжалостная трезвость по отношению к персонажам — даже те из них, кто вроде бы победит, окажутся в дерьме по самые уши.

Бейкер, увлечённый историк и знаток тех мест, где происходит действие, насытила рассказ множеством ярких деталей; вплоть до того, что яблоки в Наварро-Лодж возят из Себастополя, городка неподалёку от Сан-Франциско, считающегося в США «мировой столицей выращивания яблок сорта Гравенштайн» и переименованного некогда в честь Севастопольской битвы (с которой сравнивали эпическую драку в местном салуне). Из перевода этот момент, к сожалению, выпал. Ещё одна неточность: в США старинные банкноты не выходят из обращения никогда, сколько бы лет им ни было; это принципиальный момент для американской денежной системы. Герои просто опасаются, что им придётся отвечать на неудобные вопросы, если они попробуют расплатиться за один раз большим количеством таких денег.

Можно сказать, идеальный зачин для сериала. Это не столько повесть, сколько дилогия повестей или, возможно, первая часть романа, поскольку финал, хотя весьма эффектный и аккуратно закругляющий текущую сюжетную линию, всё же слишком многое оставляет за кадром. По жанру — боевик о войне спецслужб и политических интригах, энергичный и информационно насыщенный, при этом экшна как такового совсем немного. Никаких инфодампов: если автор хочет что-то рассказать читателю о мире или о героях, он делает это в лаконичном и эмоциональном сюжетном эпизоде. Множество героев, между которыми формально главный выделяется совсем незначительно, причём общих персонажей для обеих частей минимум. Искать среди них морально безупречных — напрасный труд, зато почти каждому можно в какой-то мере посочувствовать. Обрисовано красочное, сложное и жестокое общество, достаточно неуравновешенное, чтобы создать почву для любого количества конфликтов.

В общем, если именно эта линия проекта не получит почему-либо продолжения, я буду серьёзно разочарован. Тем более, что она вполне работоспособна и отдельно от всего прочего, сама по себе.

Оба перевода на русский язык представляют собой варианты одного и того же, надо отдать ему должное, никуда не годного. Лейнстер, конечно, далеко не Бредбери, но всё-таки в оригинале язык у него и вполовину не настолько суконный и неживой. Старатели именуют свои судёнышки не какими-то там космоскафами, а donkey ships — «космическими осликами», или, если угодно, «ишаками» — отличная говорящая деталь. Ближе к концу романа, крошечного, со среднюю повесть величиной, переводчик устал и начал пропускать текст кусками, а финал вообще переписал и урезал.

Повесть действительно не шедевр, однако считать Лейнстера идиотом всё-таки не нужно. Звуки у него через вакуум не передаются, просто в кораблях наличествует устройство, преобразующее в звук электромагнитные сигналы, и этот факт даже сквозь перевод пробился открытым текстом не единожды. Ну и описание войны в кольцах, хотя по нынешним временам и наивное, всё-таки сделано за полвека до Кори и Макоули и за тридцать лет до Варли и Стерлинга, а это чего-нибудь да стоит.

На сей раз известный критик совсем уже предпочёл почивать на лаврах. Не потрудился прочесть даже синопсиса ни одной поздней вещи Ван Вогта, небрежным жестом списав их чохом в утиль. По нескольку слов уделил самым знаменитым классическим произведениям (чего трудиться? и так все читали). Вбросил щепотку любительского психоанализа (автора в школе побили старшеклассники — ааа! Так вот откуда у него комплекс сверхчеловека!). Всю статью в целом выдержал в снисходительно-пренебрежительном тоне, опускаясь порой до прямых оскорблений («заумные опусы», «занимался дурью», «переболел паранойей»). Если уж настолько чужд и неприятен Гакову Ван Вогт — зачем вообще было браться за статью?

Сдаётся мне, что мораль у рассказа всё-таки есть. И вот она: если существует на свете какая-нибудь Истина с большой буквы, то откроет её не религиозный иерарх, не мистик и не доктор наук. А вот такой парень: может, и не семи пядей во лбу, зато добрый, открытый, честный, стремящийся к новому и всегда готовый помочь. Возможно, это и есть та Истина, которую стремился донести до нас Шекли.

Ну и, конечно, позабавила перекличка между конкуренцией марсианских учёных за дефицитную аппаратуру и суетой вокруг ульмотронов в «Далёкой Радуге» Стругацких. :)

Могучий ум и не менее могучие мускулы, нелюдимый характер, склонность к сенсационным объявлениям, вспышки неконтролируемого бешенства... Нетрудно догадаться, от кого ведёт своё литературное происхождение проф. Сляпенарский. Ну конечно же, от профессора Челленджера; разве что борода у него не чёрная, а рыжая. Зато есть собственный Саммерли в лице Симпсона и свой Мэлоун в лице безымянного рассказчика. Может быть, явная вторичность центрального образа и не позволила Гарднеру продолжить этот занятный небольшой цикл. А возможно, помешала тщательность, с которой он в конце каждого рассказа стремился «закрыть» удивительные открытия Сляпенарского. Конан Дойль, в отличие от Гарднера, сам учёным не был, а потому на правдоподобие развязки плевать хотел. Как ни странно, в литературном отношении его стратегия оказалась гораздо успешнее.

Повесть представляет собой очередную «отходную детективному жанру» (©). Причём подкоп под детектив предпринят с той стороны, с которой ещё никто, кажется, не пробовал: под сомнение ставится возможность достижения онтологической справедливости, всегда считавшаяся одним из краеугольных камней жанра. В погоне за очередным, надо признать, отменно гнусным, но при этом в общем-то рядовым преступником, Фандорин благополучно пробегает мимо «акунинов», уже активно готовящих бедствия планетарного размаха. При этом в один из моментов он буквально держит их за шиворот, но отпускает, поскольку в его арсенале нет и не может быть инструментов распознавания, осуждения и наказания злодеев такого масштаба. В этот момент особенно остро чувствуется усталая ирония автора по отношению к жанру, своему герою и самому себе.

В своём блоге Прист писал, что образ писательницы Мойлиты Кейн из рассказа «Отрицание» частично навеян его встречами с Урсулой Ле Гуин в середине 1970-х годов во время её поездки в Англию. «Я вовсе не собирался делать из неё изображение Ле Гуин», уточняет Прист, и действительно, рослая, уверенная и несколько экспансивная Мойлита внешне ничуть не напоминает миниатюрную американку. «Но я придал ей многие качества, которые почувствовал в Ле Гуин: мудрость, душевную теплоту и так далее». Точно так же и восхищение, которое испытывает герой рассказа, начинающий писатель (хотя это образ ни в коей мере не автобиографический), к писательнице состоявшейся и «почти знаменитой» во многом отражает чувства Приста к Ле Гуин в то время.

Одна из главок-рассказов романа «Островитяне» содержит нечто вроде эпилога к этому рассказу. Эпилог грустный, но иного рассказ ждать и не заставляет.

К моменту создания рассказа Прист уже был автором не только «Лотереи», но и «Опрокинутого мира», поэтому немного странно, что для описания сюрреалистических переживаний персонажа (так же, как и в рассказе «Шлюхи» из этого же сборника) ему понадобились сюжетные подпорки в виде галлюциногенных газов. В дальнейшем, скажем, в тех же «Островитянах» он уверенно создавал фантасмагории любого уровня, не прибегая к какой-либо рационализации. Впрочем, то, что боевые ОВ мира Архипелага Грёз не убивают, а искажают восприятие и творят фантомы, символично уже само по себе.

Замысел книги не то чтобы очень оригинальный, но вполне работоспособный: показать эволюцию группы героев от молодых идеалистов к циничным олигархам. Читать такое всегда интересно. Намечена эта эволюция пунктирно, без подробностей, но, в общем, правдоподобно. Больше всего внимания уделено главному герою, и хотя это, конечно, не Волдырь Стругацких (тот был незамысловатым политическим мафиози), поверить в такого героя можно и даже в какой-то степени посочувствовать. Из остальных персонажей интереснее всего получились женские образы. Нолу-Рыба не такая яркая, как её же версия у Лазарчука и Успенского («Весь этот джакч»), зато правдоподобнее и ближе к тексту оригинала. Прокурорша Стругацкими упомянута всего в паре фраз, так что тут свобода для творчества была полной, и Резанова развернула её в полноценный образ, несколько, правда, идеализированный. Что же касается Рады, то можно, конечно, только приветствовать попытку отойти от традиционного её представления как инфантильной безвольной жертвы, передаваемой из рук в руки (как верно подмечено автором, беспомощная и слабая Рада не смогла бы несколько лет тащить на себе семью), однако предлагаемый вместо этого вариант матёрой уголовницы доверия что-то не вызывает.

В общем, достоинства у романа имеются, но все они, к сожалению, почти полностью перечёркнуты исполнением. Написана книга небрежно и поспешно, на две головы ниже нормального для Резановой уровня.

Описание сгорающей спички выполнено в рассказе так подробно и с таким клиническим хладнокровием, что холодок пробегает по спине, несмотря на то, что любой наблюдал этот процесс сотни или тысячи раз, не находя в нём ничего зловещего.

Но вот что не даёт покоя: каким образом спички зажигали свечу? Неужели потратили одного из своих, чтобы казнить чужака? Или у спичек имелась зажигалка? :)

Кажется, авторы действительно думали, что изобразили триумф человеческого разума над машинным. В действительности же, при взгляде из сегодняшнего дня, получилось у них нечто совсем иное. Насколько обаятельна «Березань» с её архаичным говорком, стремлением раздвинуть границы собственных познаний и способностью восстановить облик рыбы по икринке, настолько же жалок и ограничен Левицкий с его обывательскими радостями, убогими стремлениями и презрением к непонятному. Пусть даже он и выиграл партию (хотя это выглядит совершенно искусственной подтасовкой со стороны авторов), моральная победа осталась за «Березанью». Разве важно, электронный разум или органический? Важно — ищущий он или успокоившийся!

Не может не броситься в глаза, что в этом рассказе пришельцы с Марса исключительно мужчины, тогда как агенты Венеры — сплошь женщины, в полном соответствии с популярной в наши дни поговоркой на гендерную тему. Поневоле возникает желание увидеть в рассказе притчу о взаимоотношениях полов, в которых поверхностное влечение прикрывает глубинное отторжение и даже ненависть. Подозревают друг друга, не верят друг другу, следят друг за другом... и всё же предлагают и принимают ухаживание, а затем заключают брак. Ибо приказы эволюции уж точно не обсуждаются.

Рассказ заинтересовал не столько поставленным в нём вопросом (ну в самом деле, что это за проблема — исчерпаема ли человеческая фантазия? Ясно, что исчерпаема — всё на свете конечно; как ясно и то, что на наш век её хватит с большим избытком), сколько очень живым портретом Аркадия Стругацкого, сделанным человеком, знавшим его лично. Тяжёлые шаги за дверью, могучая фигура, характерные жесты, уютная домашняя куртка нараспашку, новёхонький на момент создания рассказа приз «Аэлита» на рабочем столе; в конце концов, способность принять близко к сердцу странные проблемы чудаковатого посетителя — всё идеально укладывается в образ, хорошо нам знакомый по фотографиям и интервью. А вот обещанного пенсионеру «взрывающего мозг» произведения написать, кажется, так уже и не получилось. Но Стругацкие и без того довольно потрудились над расширением границ фантазии. Наступала пора принимать эстафету их ученикам и преемникам...

Примитивная статья, полностью основанная на собственных идеологических клише автора и написанная без настоящего знания материала. Достаточно сказать, что утверждение, сделанное об изображении русских писателями «Новой волны», проиллюстрировано примерами из «Падения Гипериона» (!) и сочинений автора милитаристской НФ Пурнелла. С другой стороны, Артур Кларк, изображавший русских, пожалуй, охотнее и обильнее всех остальных западных фантастов, и заданный им типаж русского — космополитичного учёного и космопроходца, вообще не упомянуты. Я уже не говорю о таких тонкостях, как образ «магической России», мелькнувший в произведениях Муркока и Черри и развиваемый авторами культурологической фэнтези последнего десятилетия...

При беглом взгляде на библиографию Булычёва сборник «Люди как люди» выглядит ранним произведением; может даже показаться, что он написан ещё незрелым автором. Ничто не может быть дальше от истины. Рассказы, составившие этот сборник, были созданы Булычёвым на пике его литературной мощи, когда он уже овладел секретами профессионального мастерства, но сохранил свежесть восприятия и новизну идей; писательство не сделалось ещё рутиной и повседневностью. Половина произведений в сборнике стала со временем абсолютной классикой и «золотым фондом» советской и российской НФ, те же, которые остались менее известны, едва ли чем им уступают и заслуживают тем более внимательного рассмотрения. Слабых вещей здесь просто нет, а такое можно сказать об очень немногих авторских сборниках. Молодость автора ощутима разве что в оптимизме, которым проникнута эта по-настоящему светлая книга: счастливые окончания в ней не кажутся натянутыми, а трагические — беспросветными.

Заметим в скобках, что никакой неоднозначности в рассказе нет, как нет и «проблемы перенаселения». В нём расставлено вполне достаточно маркёров, которые не позволяют внимательному читателю усомниться при решении вопроса, истинная ли та реальность, в которой герой просыпается в конце, или очередная виртуальная «матрёшка»; тому же, кто умудрился их все пропустить, предлагаю повнимательнее вчитаться хотя бы в последнюю фразу истории. Что касается мелкотравчатости сюжета для такой громадной проблемы — так ведь этот рассказ лишь один из подходов к штанге! Основной вопрос эскапизма, «Чжуан-цзы ли я, видевший во сне себя бабочкой, или же бабочка, которой снится, что она Чжуан-цзы?», завораживал Желязны на протяжении всей его писательской карьеры; ему посвящён, в частности, такой известный и премированный роман, как «Мастер снов». Здесь же всего только сделанная мимоходом изящная зарисовка о том, как «дурят нашего брата».

Любопытно, как Бестер в этом рассказе оппонирует одновременно уже написанному «Повелителю мух» — и «Высотке» Балларда, которой суждено появиться на свет ещё не скоро. Если Балларда и Голдинга пугает скрывающийся под тоненьким покровом цивилизации голый раскрашенный дикарь, только и поджидающий возможности вырваться наружу, то Бестер, скорее, усматривает опасность в излишней плотности этого покрова, его «приклеенности» к коже. Как будто, сложно отыскать автора, дальше отстоящего от идеалов руссоизма, но к чему же ещё, как не к пресловутой «естественности» возвращаются герои в момент экзистенциального срыва в финале? Символическое совлечение покровов отмечает отказ от смехотворных ритуалов, выполнению которых персонажи упоённо предавались на протяжении всего предыдущего действия. Цивилизованный человек в понимании Бестера отличается от дикаря разве что тем, что ритуалы и фетиши у него другие, но при том задающие не менее строгие рамки. То же самое мы видим и в «Ночной вазе с цветочным бордюром», где эти фетиши окончательно оторваны от породившего их контекста, однако верность им соблюдается ещё жёстче.

Вечный, по-видимому, спор; и этот рассказ Бестера в нём — одна из самых ярких и запоминающихся реплик.

На первый взгляд — всего лишь непритязательная юмореска, но стоит присмотреться к этому рассказу чуть внимательнее, и он предстаёт ни более ни менее, как творческим манифестом, которому Роберт Шекли оставался верен в течение всей жизни. В самом деле, ведь именно он никогда не смущался описывать ситуации и персонажей в своих рассказах с помощью самых истёртых штампов. Инопланетное чудовище представало у него именно чудовищем, а не представителем фауны экзотического биоценоза, галактический диктатор никогда не нуждалася в более подробных психологических мотивациях, чем простая жажда абсолютной власти, да и о сложной социальной структуре и национальных обычаях очередных звёздных захватчиков читатель не получал ровно никакого представления. Своих героев Шекли представляет одной-двумя избитыми фразами: «Смит был высоким молодым человеком с курчавыми волосами и пронзительным взглядом, а его приятель Пеллигрю — смуглым коренастым брюнетом».

Одним словом, подобно своему персонажу, писатель никогда не понимал, зачем ему делать свои образы такими уж жизнеподобными. Ведь он же, чёрт возьми, пишет не какие-то очерки, а художественную литературу!.. Максимальное обнажение лежащих в основе её условностей открывало неограниченные возможности для игры и манипуляций. Шекли никогда не стремился покрасивее расписывать грани кубиков, из которых он возводил свои литературные конструкции, обращая всё внимание на причудливость и красоту постройки. В последнем Роберт Шекли, Мастер Игры, не имел себе равных.

Рассказ этот сам Азимов в коротеньком предисловии называет шуточным и хулиганским. Он целиком основан на каламбурах. Предсмертная речь фоя повторяет, с искажениями, последний куплет песенки «Give My Regards to Broadway», чрезвычайно популярной в Америке. В России же эта песня абсолютно неизвестна, каламбуры утрачены и в переводе рассказик выглядит попросту бессмысленным.

Конан Дойл, как я обнаружил, вполне мог создать рассказ даже когда писать было в общем-то не о чем, на одном писательском мастерстве. Таков и этот рассказ. Писателя заинтересовала фигура пресловутого Лонгина, и он попытался представить себе, как могло повлиять на него событие, благодаря которому имя центуриона сохранилось в истории. Осознал ли он масштаб фигуры казнимого, понял ли, что стал случайным участником действа исторического значения? Сюжета в рассказе нет, в нём ничего не происходит, это просто зарисовка, но зарисовка запоминающаяся, благодаря таланту автора. Мы словно чувствуем смрад осаждённого города, видим огонь пылающего храма и слышим негромкую беседу двух офицеров в сумерках на холме — молодого стоика и пожилого уже-почти-христианина...

Конана Дойла всегда, насколько можно судить, интересовала тема таинственных исчезновений, и в этом рассказе, наверное, описано самое таинственное из них и уж точно самое впечатляющее. Рассказ интересен, кроме того, и ещё в нескольких отношениях.

Во-первых, он выдержан в сдержанной, даже суховатой манере, сводясь по большей части к простому перечислению фактов, но при этом невероятно увлекателен и от чтения его крайне трудно оторваться. Сегодня такую манеру неплохо освоили многие авторы технотриллеров, и в какой-то степени данный рассказ можно считать прообразом этого не существовавшего тогда и не скоро возникшего жанра.

Во-вторых, в истории мимоходом, хотя и анонимно, но вполне узнаваемо появляется Шерлок Холмс. Автор не мог привлечь его к расследованию, так как необходимо было, чтобы случай остался нераскрытым. Однако не приходится сомневаться, что «довольно известный в те времена дилетант-логик», автор письма в газету, где даны некоторые важные ключи к разгадке происшествия, это и есть великий сыщик, ведь письмо начинается с хорошо известного читателям Дойла принципа Оккама в любимой холмсовской формулировке: «Если отбросить все невозможные объяснения, то оставшееся, сколь бы оно ни казалось невероятным, и будет истиной».

В-третьих, ещё одна постоянная тема у Дойла — выдающиеся преступники, точнее, организаторы преступлений. Вторая половина рассказа, содержащая письмо де Лернака, как раз и рисует довольно яркую картинку одного из таких деятелей, хвастливого и самодовольного, но от этого не менее опасного. А кто таков, кстати, помогавший де Лернаку «выдающийся коллега из Англии»? Не величайший ли антагонист всё того же Холмса?

Ну и в-четвёртых, не каждый, наверное, прочитавший рассказ заметит, что история, в сущности, лишена развязки. Загадка исчезнувшего поезда разгадана, но какова судьба виновника его исчезновения? Казнён ли он в соответствии с приговором? Или спасён, как сам на то надеялся, могущественными покровителями? А может быть, просто прирезан накануне казни в «случайной» тюремной драке, так и не успев удивить мир обещанными разоблачениями? Автор оставляет вопрос открытым и, думается мне, не без умысла.

Одним словом, повествование об исчезнувшем поезде не только заслуживает внимания читателя, но и вполне могло бы привлечь продолжателей холмсианы, особенно неординарных, наподобие Кима Ньюмана. Есть, есть в этом небольшом рассказе масштаб и пространство для манёвра...

Сюжетный изгиб, мягко говоря, незамысловатый и вполне очевидный. Рассказ, тем не менее, заслуживает положительной оценки как яркая картинка медицинских практик и студенческого быта того времени, зафиксированная очевидцем.

Не знаю, существовали ли когда-нибудь на самом деле устройства, аналогичные описанному ящичку, но если они действительно были, то нетрудно представить себе процесс рождения этого рассказа. Стоило писателю увидеть в газете изображение этого странного приспособления, и сюжет должен был появиться в его мозгу целиком и в готовом виде. Концовка производила бы большее впечатление, если бы автор не выставил своего персонажа таким законченным параноиком. Лучший друг, и тот не верит в его подозрения, а следом не верит и читатель.

Тем не менее, учитывая, что это один из первых опубликованных рассказов молодого Дойла, сработан он с впечатляющим мастерством. Картина ночного моря завораживает и отлично создаёт тревожное настроение, а разговор за обедом о терроризме показывает понимание автором проблем этого, тогда ещё только зарождавшегося, явления и заодно обрисовывает характер одного из подозреваемых — умного, отлично владеющего собой и несколько циничного.

Многие, как я посмотрю, осуждают Холмса за жестокую игру с чувствами Ватсона. Но ведь не ради развлечения подвергает великий сыщик суровому испытанию своего лучшего и единственного друга, не из садизма, а ради поимки крайне хитрого и опасного преступника, способного, оставшись на воле, натворить много бед (достаточно вспомнить хотя бы его «эксперименты» с рабочими-китайцами). Холмс знает, что верный и стойкий как скала Ватсон всё поймёт и простит его. Это и есть дружба. Что же до самого Ватсона, то думаю, что испытанная им в конце волна облегчения смыла любую обиду, оставив лишь чувство законной гордости от того, что опять Холмс не смог обойтись без его помощи.

Поимка преступника, против которого невозможно собрать достаточных улик, при помощи провокации вошла в число самых распространёных приёмов детектива и может, по-видимому, считаться одним из вкладов основателя жанра в его каноны.

Рассказ выстроен настолько ловко, что лишь к концу читатель отдаёт себе отчёт, что он так и не узнал и не узнает, что же всё-таки произошло и совершил ли только что у него на глазах герой величайший подвиг или же величайшую глупость. Стойкость, проявленная при этом персонажем, действительно впечатляет. Однако восхищению несколько препятствует тот факт, что герой работал на военно-промышленный комплекс, производя запрещённое оружие (и получая за это хорошую мзду, «он не имел проблем с деньгами»), и таким образом, что бы ни случилось на Земле за время его отсутствия, определённо был в числе тех, кто это что-то и подготовил. Получается, персонаж рассказа собственными руками выстроил себе тот ад, в котором он оказался, и не только себе, но и своей жене с дочками и миллионам других женщин и детей. На этом фоне как-то уже и не слишком важно, что там за черти являлись ему в этом аду: инопланетные археологи ли, представители противника, разумные псы, мутанты, люди, нелюди или просто черти с рогами...

При чтении второй, приключенческой части рассказа неизбежно вспоминается Стивенсон с его «Островом сокровищ». Особенно этому способствует второплановый, но яркий образ Джека Прендергаста, у которого так много общего общего с Джоном Сильвером: рост и физическая сила (вспомним кличку Сильвера «Долговязый»), харизма, умение подчинять, охмурять и вести за собой, даже высокопарная манера речи. И, конечно, истинно пиратская жестокость. Недаром Конан Дойль — создатель не только Шерлока Холмса, но и свирепого капитана Шарки...

Ни Конан Дойль, ни даже один только его цикл про Шерлока Холмса всё же не вписываются полностью в узкие рамки классического детектива. Нетрудно увидеть во многих произведениях элементы мистики, «чистых» приключений или социальной литературы; а в этом рассказе нам представлена небольшая, но трогательная мелодрама. Однако главная его ценность, думается, в другом.

Современному читателю финальный поступок Гранта Монро представляется естественным и единственно возможным (хотя на деле далеко не каждый из наших современников именно так повёл бы себя в описанной ситуации). Думается, что во время выхода рассказа в свет он воспринимался совсем иначе — как недвусмысленная и резкая политическая декларация. Даже к концу XIX века настолько прямое антирасистское высказывание видной общественной фигуры, какой был Артур Конан Дойль, всё ещё стоило очень дорого.

Вот почему ошибся Шерлок Холмс — его логическому уму и благородному характеру равно был чужд расизм в качестве мотивации поступков. Хотя сказалась и некоторая удалённость от мест основных конфликтов на расовой почве: живи он в ту же эпоху в США и, пожалуй, правильный ответ пришёл бы ему в голову самым первым...

Нам известно (хотя бы из повести «Знак четырёх»), что автор, как человек своего времени, не был совсем уж лишён расовых предрассудков. Однако верится, что настоящую, осознанную его позицию мы видим именно в этом рассказе.

Простенькая автопародия, в которой Конан Дойл предвосхитил все будущие анекдоты про Шерлока Холмса и Ватсона, равно как и труды бесчисленных пародистов, подражателей и «ниспровергателей», а заодно излил часть раздражения на поднадоевших персонажей. Правда, вызывает некоторое недоумение тот факт, что у Холмса всего одна-единственная бритва, которую он к тому же отправил в заточку именно в тот день, когда ему предстояло идти к дантисту.

Перечитывая сегодня этот рассказ, видишь, что авторы невольно сказали о советской науке больше, чем хотели. Академик, которого явно намеревались изобразить этаким мудрецом, выглядит попросту брюзгой с его требованием немедленной практической пользы от каждого изобретения; при этом он тут же себе противоречит, говоря: «отдайте свою игрушку врачам или криминалистам...». Действительно, несложно представить, каким сокровищем и для тех, и для других окажется аппарат, способный визуализировать воспоминания. Какая уж тут «игрушка«! Впрочем, и в обыденной жизни люди хотят фиксировать свои воспоминания: об этом говорит хотя бы нынешнее распространение бытовой видеозаписывающей аппаратуры.

Сходные пробемы рассматриваются в рассказе Азимова «Мёртвое прошлое». Но у Азимова они поставлены острее и чётче, его рассказ драматичнее и в результате лучше запоминается.

Самое же фантастическое в рассказе — это допущение, будто один и тот же человек может добиться высочайших результатов и в науке, и в спорте, к тридцати годам сделавшись «лучшим футболистом десятилетия», а впоследствии став ведущим нейрофизиологом. :)

Рассказ представляет собой жутковатую притчу об артисте, по частям приносящем себя в жертву искусству. Люди не режут себе конечностей на потеху публике, но разве мало актёров умерло на сцене? И им вовсе не понадобилась для этого гильотина, приводимая в действие движением языка.

Основная метафора рассказа довольно прозрачна, хотя и отработана с устрашающей серьёзностью (впрочем, именно так и следует обращаться с метафорой в литературе, чтобы она произвела должное впечатление). Название рассказа, однако, намекает, что Приста в первую очередь интересовали отношения между артистом с его саморазрушительным мастерством и помощником, исполнителем его воли, остающимся в тени, но получающим в итоге жизненные блага, сложная связь, сочетающая в себе преданность и отторжение. Также представляет интерес реакция толпы с её изначально заложенным в сценарий буйством, швыряющим на алтарь искусства дополнительные жертвы.

«Как и большинство памфлетов, данное произведение художественными достоинствами не блещет. Когда политическая сатира выдохнется, текст станет попросту неинтересен», — пишет в своём отзыве коллега Sawwin. Не спорю, так оно, вероятно, и будет. Вот только до сих пор с каждым проходящим годом эта миниатюра становилась всё актуальнее и актуальнее, достигнув в последнее время попросту устрашающего жизнеподобия. Когда, когда же уже завершится отпущенный сему рассказику срок и отойдёт он, как полагается, в неприметные примечания на полях истории литературы?.. Жду не дождусь.

Рассказ получил бы от меня более низкую оценку, если бы не ехидная и, увы, очень правдоподобная картинка населения целой планеты, глубоко преданного грандиозной, многолетней и, как выяснилось, совершенно ненужной работе. Автору явно кое-что известно о психологии граждан (пост)социалистических стран. Не сомневаюсь, что зиовры ещё сложат поэмы и эпопеи о том, как все было здорово и организованно во времена Великого Переселения.

Автор слишком уж явно нажимает на кнопочки, которые обязаны отозваться в душе читателя сильными чувствами: любовь к матери, стремление к самоидентификации, чувство вины... При этом, стремясь нажать посильнее, перегибает палку: я не могу поверить в героя, который настолько по-свински относился к собственной матери, до такой степени ни фига о ней не знал (и папа ему не подсказал), а потом вдруг взял и на раз-два раскаялся. Так что высокой оценкой рассказ обязан исключительно образу бумажного зверинца, играющему в истории роль практически самостоятельного персонажа, самого интересного и самого убедительного, как на символическом, так и на изобразительном уровне.

Что ж это за статья о «лингвистической фантастике», в которой ни словом не упомянуты «Вавилон-17» Дилэни, «Внедрение» Уотсона, Культура Бэнкса с её мараинским языком, зато зачем-то обсуждается «Гиперион»? Да и в целом статья поверхностная, скомканная и похожа на отписку.

Зловещая притча, не лишённая своеобразной психоделической красоты и даже некого обаяния; но уж больно мрачный взгляд на взаимоотношения полов она представляет.

Среди прочих опросов «Если» этот приятно выделяется нестандартной (хотя вполне актуальной) постановкой проблемы, корректной формулировкой вариантов ответов и чёткостью анализа. Из недостатков могу назвать только неуместный шапкозакидательский оптимизм по поводу изобретательского бума, который якобы должна породить смена научной парадигмы, да традиционные стоны про недофинансирование науки «как у нас, так и за рубежом». За рубежом-то, знаете ли, коллайдеры строят да «Кассини» запускают.

Такое впечатление, что Пелевина окончательно достала репутация «певца наркотиков» и он решился наконец написать полностью, прямолинейно и однозначно антинаркотическую вещь. Что и осуществил вполне успешно, но переломить уже сложившийся стереотип массового сознания так и не сумел. «Пелевин? А, это который про наркоту пишет...»

Очерк показался мне интересным прежде всего тем, как в нём сошлись интересы и творческие манеры Булычёва-писателя и Можейко-историка. В основе, судя по всему, лежит пересказ книги Джеймса Фокса «White Mischief», но выполненный в булычёвской манере, булычёвским языком и с любопытными авторскими комментариями. Чувствуется, что эскапады героев с их яркими, хоть и не очень благовидными страстями, экзотика обстановки и нравов интересуют Булычёва в первую очередь именно как писателя; недаром он дважды поминает в этом контексте Фицджеральда. Попытки, покуда осторожные, анализировать тайну убийства выдают руку автора нескольких детективов. Именно этот внимательный, ироничный и пытливый взгляд писателя, ощутимый сквозь сдержанное изложение, делает всю историю интересной для чтения более, нежели сами английские аристократы с их странностями. Похоже, что эта работа представляет собой один из первых этапов освоения материала, на основе которого мог бы впоследствии вырасти роман или повесть — не обязательно с теми же персонажами, но в той среде и с теми страстями. Не сложилось, и это привносит в чтение дополнительную нотку грусти, совсем уже не связанную с описанными событиями.

Понятно, что в намерения авторов входило написать этакий пастиш в гипертрофированном стиле «рюс», нечто вроде «Мартвяков-американов в московском морге» Ньюмана, старательно намешав туда всё, что можно: Распутина, Троцкого, Ленина, блины, погромы, сибирские морозы, недалёкого царя... Заодно показать, как насилие порождает насилие, чёрный террор отзывается красным (драконы и в самом деле здесь больше символ этого массового насилия, чем живые создания). Однако воплощение подкачало: для шутки получилось длинно и скучно, а для серьёзного рассказа — примитивно и недостоверно. Ни одна деталь не работает (к примеру, герой зачёрпывает коровьи мозги из ведра рукой, а потом вытирает её специально висящим рядом полотенцем. Не проще ли было повесить ковшик?)

Я прочёл этот рассказ как притчу о профессиональных военных. Когда приходит настоящая агрессия, именно они, в мирные дни воспринимавшиеся как элемент культуры развлечений, оказываются в состоянии сплотить народ и научить его, как дать отпор захватчикам. И всё же, когда наступает время сделать выбор, возрождать ли «кровавую забаву», возобновлять ли самовоспроизводство профессионалов войны, герой не колеблясь отсекает эту возможность, несмотря на то, что вместе с ней ему приходится отсечь часть самого себя. Верен ли этот выбор, найдётся ли кому отражать врага в случае новой войны — рассказ не даёт ответа. Но не приходится сомневаться, на какой стороне симпатии автора, самого, между прочим, повоевавшего.

Конечно, шахматная игра подходит для такой притчи как нельзя лучше, хотя отметим и обычную манеру Вулфа оттенять условность элементами жёсткого реализма в описании, в данном случае, тактики и психологии сражения.

С фамилией главного героя переводчики, конечно, откололи номер. У одного он Уайндэм, у второго и вовсе — Виндхэм. Никого не осенило, что фамилия Wyndham давно и хорошо известна отечественному читателю фантастики, как Уиндем; даже прямая ссылка в тексте на «День триффидов» не помогла, не говоря уже о таких тонкостях, как явное подражание автора стилю Уиндема.

Впрочем, и название тоже обе переводчицы дружно перевели неправильно. По их варианту получается, что вот так вот, как описано в рассказе, мы и представляем себе конец света. Тогда как на самом деле автор всё с тем же как бы лишённым эмоций педантизмом, который на самом деле и составляет в рассказе главный фактор воздействия на читателя, уточняет: это не конец света вообще, это лишь конец того мира, каким мы его знали, к какому были привычны.

В этом, на первый взгляд, чисто научно-фантастическом рассказе, как и в предшествующей ему части маленькой дилогии (рассказе «Daughters of Prime»), хорошо видна рука опытного автора литературы ужасов. Не вдруг и решишь, какой из миров страшнее — пославшая исследователей Земля, превратившая людей в одноразовые вещи, изготовляемые по мере необходимости и растрачиваемые без жалости, или деревня аборигенов, полностью подчинённых судьбе и равно готовых по велению своего непонятного оракула и отдаться на съедение сами, и убить другого. Добавим к этому отдельные сцены — чудовище, похожее на помесь тиранозавра с «чужим» из знаменитого фильма, безногую женщину на улиточьем панцире, пожирание детей из первого рассказа, ну и, конечно, финал. Всё это нагнетание страстей в сочетании с некоторой недостоверностью приключений (во многие подвиги Кары верхом на ровере я поверить просто не могу, начиная с совершенно киношного проскакивания между ног у острозуба) сказалось на моей оценке в отрицательную сторону, хотя написан рассказ неплохо, эмоционален при сдержанности повествования, а проблема «одноразовых людей» заслуживает более подробного рассмотрения.

Среди тех рассказов конкурса, которые не ограничиваются просто показом более или менее экзотических профессий, а пытаются раскрыть тему «узкого специалиста» содержательно, есть несколько, суть которых можно кратко выразить фразой «достаточно узкая специальность — это уже судьба» (назову, для примера, рассказ «Шёпот сухой травы» со внеконкурсного состязания). Из них «Верхнее си» выделяется лаконичным и чётким сюжетом, полностью подчинённым сверхзадаче и построенным целиком на красочной образности, близкой к паропанку. Сама картина заоблачного театра, к которому дирижабли подвозят зрителей, одновременно зрима, впечатляюща и символична («высокое искусство»). И озадачившие многих барочно-декадентские песочные часы в этот антураж прекрасно вписываются — неужели в этом помешанном на искусстве мире могли изготовить банальную пару соединённых колб, вызывающую ассоциации только с медицинской процедурой?

Претензии к достоверности в отношении символического рассказа, по сути притчи, не считаю особенно актуальными. Есть такое понятие — художественная условность. Что касается ошибок фактических, профессиональных, то, вероятно, их в рассказе действительно хватает, однако ни одного примера нам не привели, а чтобы различить их самостоятельно у меня, увы, не хватает специализации.

Давно не читал ничего настолько глупого. Человек, принявший такое решение, как описано в рассказе, никогда ничего переоценивать не станет. Взбалмошная героиня то бросает возлюбленного-расиста, то кидается его спасать, когда он доводит свой расизм до логического конца. Ага, целуйтесь с ку-клукс-клановцами, уж они вас отблагодарят.

Рассказ, конечно, совершенно не о любви, а о том, что нельзя торговать частями самого себя, собственной жизни — это, как прямо утверждается в тексте, есть разновидность проституции. И об обществе, поощряющем такую торговлю. Розенблюм вообще писатель чрезвычайно социализированный, в её рассказах переживания персонажей, как правило, служат только тому, чтобы подчеркнуть ту или иную общественную тенденцию. Пожалуй, избрав в качестве «катализатора», помогшего героине осознать аморальность своей профессии и выбраться из колеи, любовную историю, писательница пошла по несколько облегчённому пути, но уж не увидеть за этой историей настоящего содержания — значит вовсе ничего в рассказе не понять.

Конечно же, бедолага Ипполит и не догадывается, куда заведёт его очередная авантюра. Сюжет сломается не раз и не два, поворачивая едва ли не на сто восемьдесят градусов. От частной, хотя и раздражающей проблемы обратится к судьбам мира. И каждый раз главного героя будут выручать простая порядочность и доброта, как ни странно такое звучит в применении к профессиональному донжуану и альфонсу. Всё дело в том, что своих, даже самых мимолётных пассий Май действительно любит, не манипулирует ими, не выбрасывает, как ветошь. Любит и уважает, ведь что за любовь такая без уважения?

Хорошая и добрая повесть, в которой главное — не пресловутые судьбы мира (в конечном счёте, куда б мир ни повернул, а жить в нём всё равно можно будет), а человеческие судьбы и отношения. Порядочность и доброта выигрывают у коварства и злобы, причём без натяжек, закономерно. Лёгкий налёт сказочности в этом, пожалуй, есть, но он повесть совсем не портит.

Увы, сказка Шварца в стихотворном изложении многое потеряла. Фривольность Филатов заменил пошлостью, лирику цинизмом, наивную и влюблённую Принцессу — расчётливой и развратной, весёлых пройдох «ткачей» — политическими авантюристами. Власть ему не намного симпатичней, чем Шварцу (хотя можно заметить, что Король у Филатова, несмотря на политическую полицию и казнь Шута, скорее забавен, чем страшен, по сравнению с фашиствующим диктатором Шварца), зато революционеры и вовсе вызывают только отвращение. И что же в итоге? Пьеса с моралью «власть плоха, народ не лучше и мир в целом — дерьмо». Несколько примитивно, а главное, очень жалко того светлого, что было определённо лучшим в исходной пьесе Шварца.

Также непонятно, зачем действие перенесено в Данию. Чтобы можно было вворачивать цитаты из «Гамлета»? Приёмчик тоже не выглядит особенно изящным, а уж от Андерсена в тексте и вовсе осталась только... горошина.

И не уговаривайте, всё равно не поверю, что эта очаровательная пародия прислана на полном серьёзе. По крайней мере, если автору больше десяти лет.

Вот только с рассогласованием падежей шутник, похоже, переборщил...

Отличный рассказ. Однозначно написан профессионалом. Перенапряжённая стилистика постоянно держит читателя «на нерве». Содержание вторично, важнее форма и антураж. Материал хорошо проработан, вплоть до фраз на науатле. Вероятно, рассказ несколько урезан из более пространного варианта (или будет впоследствии до него расписан). «Тайна личности» главного героя выглядит избыточной, но если автор тот, о ком я думаю, определённая избыточность для него характерна.

Пока лучшее из прочитанного.

Неожиданным образом понравилось. Автор демонстративно отказывается от сюжета и связности в пользу атмосферы и антуража. Высокопарная стилистика проникнута внутренней иронией. Длинномордые, мохнатые танцующие вампиры неожиданны и зрелищны. В целом напоминает не то Мервина Пика, не то Ходжсона, не то ещё кого-то из «дотолкиновской» когорты. (Да, и ещё «Вирикониум»).

С тематикой конкурса, правда, связано ещё слабее, чем большинство остальных рассказов.

Главным достоинством этого среднего на мой вкус рассказа мне сразу показалось то, что не всё в нём сказано открытым текстом. Поэтому количество авторов отзывов, так и не понявших ни главной идеи, ни главного (навязчивого) элемента формы, попросту потрясает. Вообще-то всё ясно даже без румынского словарика в конце, ведь многие корни общероманские и вполне понятны («обсесия», «офенсат») да и стилистика говорит сама за себя. Зачем многословие, почему Город с большой буквы — всё это вполне прозрачно... но только для того, кто читал

Также, судя по всему, немногие поняли, что именно произошло с людьми в Городе и почему расставание — навсегда. Ещё одна подсказка:

После такого отзыва просто вынужден выдать рассказу (+), хотя он мне не так уж понравился. Но есть у него, выходит, двойное дно.

Да, ещё заинтересовало, что довольно во многих рассказах, не только в этом, антиномия «общество изобилия — общество дефицита» рассматривается как разница между городом и деревней. Сдаётся, что это элемент, специфичный для российской истории и, соответственно, национальной ментальности.

Очередной рассказ про то, как нехорошая Америка попыталась всех зачморить, но вместо этого сама села в лужу. При этом гениальный учёный, конечно, не может происходить из Америки, он должен быть из России... Забодал уже этот инфантильный реваншизм, честное слово. Также умиляет позиция: «мы покончим с войнами; только вот для этого сперва перебьем несколько десятков человек, которые мешают нам быть мирными» — и, само собой, по чистой случайности, среди тех, кто не даёт развернуться нашему миролюбию, оказывается вся административная верхушка страны, воспринимаемой автором, как геополитический противник. При всём том, рассказ заметно перекликается с известным произведением — какого? — ну конечно же, американского автора; а именно, с «Эффектом Барнхауза» Воннегута.

Всё это тем более печально, что в литературном отношении рассказ очень неплох. Безусловно, один из лидеров в группе. Если автор перестанет думать газетными идеологическими клише, читать его будет небесприятно.

Рассказ из числа слабых, к тому же с наибольшим по группе количеством грамматических ошибок. Серьёзные пробелы с логикой и последовательностью выдают в авторе молодого человека, рискну предположить, что ему нет ещё 18-ти, и скорее всего он увлекается аниме. Присутствуют стилистические и смысловые ляпы, как-то: «после моего полуобморочного состояния мы пошли на небольшой перерыв», «я качаю головой и без других признаков жизни сижу в своем роботе» (о себе так обычно не говорят), «За стол к нам подсели двое парней. Одному восемнадцать, как и Рону, другому семнадцать» (у них что, на лбу это было написано?). С положительной стороны: у автора, по-видимому, неплохое воображение, и если бы он сумел почётче представить себе описанный в рассказе мир и понагляднее его описать, могло получиться интересно. Идея разделения людей на «живых» и «мёртвых» тоже неплоха, хотя обыграть можно было бы и получше.

Я бы посоветовал автору упражнять воображение (это пока лучшее, чем он располагает), стараться увидеть создаваемые миры в деталях и доносить эти детали читателю. Ну и очень желательно усовершенствовать, как говорил Винни-Пух, «правильнописание»: у человека, работающего с языком, отношения с этим языком не должны быть натянутыми.

На первый взгляд и впрямь может показаться, что этот рассказ — не более, чем упражнение в стиле, игра литературными мускулами (а мускулы наличествуют; даже и сейчас _так_ могут отнюдь не _все_). Но стоит заглянуть в произведения-первоисточники, освежив их немного в памяти, чтобы заметить разницу. Автор честно пытается переосмыслить персонажей классики с позиций сегодняшнего дня, заглянуть в них немного глубже, нежели того оказалось достаточно их создателям (использовав заодно и более современный литературный инструментарий). Скажем, Мэри Беннет с её «учёностью» и пристрастием к книжным истинам у Остин не вызывает ничего кроме насмешки; Кессел же усматривает в ней глубокую неудовлетворённость ищущего ума, и при этом ему удаётся ни в чём не погрешить против оригинала (возможно, именно эта верность заданным изначально условиям и создаёт впечатление литературной игры). То же можно сказать и о Викторе Франкенштейне, скрывающем бесхребетность под романтической маской. Практически ни один персонаж не предстаёт в точности таким же, как в источниках. Особенно неплох смысловой пик рассказа, разговор Мэри с чудовищем, при чтении которого уже кажется, что вот-вот Кессел выйдет на новый уровень, поднимется до оригинальных обобщений... Увы, то ли смелости не хватило, то ли свежих идей, то ли заданные самому себе рамки сработали как капкан, и рассказ оказался быстренько свёрнут, так и оставшись лишь бледным наброском того, чем мог бы стать.

Единственный сколько-нибудь интересный эпизод в рассказе — создание и уничтожение «Дюймовочек» (он же определил и мою неприязнь к героине, обретшей в конце концов свободу, но так и оставшейся в полном неведении об ответственности или совести). Всё остальное стандартно до оскомины. Рассказ может быть прочитан и на символическом уровне как история отношений Мужчины и Женщины: Он предпочитает видеть её в облике клубной девушки во фривольном платье, сам появляясь в гипермаскулинном обличье; она в конце концов вырывается из-под Его контроля. Но и это тоже всё привычно и скучно.

Удивительный всё-таки человек был Клайв Стейплз Льюис. Мудрый, тонко понимающий человеческую природу, полный сочувствия к людям — и в то же время способный проявлять себя как зашоренный догматик. Вот, скажем, в этой статье вытеснение достигает такой степени, что её предмет ни разу не назван прямо. А написана статья, собственно, против разводов.

Я не знаю, имеет ли человек право на счастье, да и сама формулировка проблемы именно в этих словах представляется довольно бессмысленной. Но зато совершенно уверен в том, что человек имеет право не проживать всю жизнь в узаконенном несчастье, неизбежно делая заодно несчастными окружающих, в первую очередь именно тех, кого Льюис в этой статье вроде бы пытается защитить.

Очень похоже на то, что в рассказе отражены отношения Бейкер с её собственной матерью. «Как я часто рассказываю, мама хотела, чтобы я стала писателем и подталкивала меня в этом направлении... Она была личностью эпического масштаба, артистичной, чрезмерной во всём и бесконечно заботливой. Естественно, большую часть жизни я проводила, последовательно отказываясь стать тем, кем она меня хотела бы видеть. Я никогда не давала ей прочесть ничего из написанного, хотя она любила фантастику». Лишь перед смертью мать Кейдж услышала из уст дочери (читать она к тому времени уже не могла) первый её рассказ, впоследствии напечатанный.

Бейкер — автор не слащавый, но добрый, и уделила своим героиням хотя бы частицу взаимопонимания. Подарила им радости и заботы материнства, которых сама писательница так в жизни и не узнала (но при этом сумела очень правдоподобно описать; впрочем, у Кейдж, как и у Несравненного Рубина, было много сестёр и племянниц). Так что у этого лёгкого и весёлого, казалось бы, рассказа довольно грустная жизненная подкладка.

«Богатые — совсем не такие люди, как мы с вами...» Старый спор Фитцджеральда с Хэмингуэем актуален в Америке по сей день, и не в последнюю очередь для Кейдж Бейкер, коренной калифорнийки, прожившей всю жизнь в этом штате миллионеров на довольно скромные и нерегулярные заработки. Фантастика предоставляет богатый выбор метафор; один их набор продемонстрировал Уильям Гибсон, которого тоже всегда интересовала субкультура запредельного богатства, а Бейкер воспользовалась совершенно другим, создав этот рассказ — «Сон в летнюю ночь» по-калифорнийски, в котором ослиную голову с лёгкостью заменяет причёска под Элвиса, — и порадовав души любителей правильных эльфов. Причём, как и Гибсон, решительно выступила на стороне Фитцджеральда.

Впечатляет искусство, с которым писательница создаёт портрет самовлюблённого и эгоцентричного героя его же устами, а также тонкость соединения сказочного и бытописательного (рассказ допускает, собственно, и реалистическое прочтение, несмотря на совершенно явную перелицовку шекспировского сюжета).

Почему рассказ настолько убедителен? Всё дело в мастерском использовании языка — и языка общения героев между собой, и, главное, языка внутреннего монолога. Каждому «греху» соответствует свой стиль, точно выделены все приёмчики и уловки, которыми мы оправдываем себя и объясняем своё поведение. Согласен, что вирус здесь лишний. Какой вирус, когда и без того почти так и живём, разве что регулярность чуть поменьше?

Художественные достоинства у произведения отсутствуют.

Присутствуют:

а) смакование мерзостей (этого словосочетания вообще-то нет в моём активном лексиконе; пришлось специально для такого случая извлечь его из пассивного),

б) дежурные пристебушки по поводу якобы шибко законопослушных американцев,

в) юмор в стиле «гы»,

д) зады Филипа Дика.

Оценил соответственно.

Мрачноватая притча о человеческой природе, развёрнутая в декорациях, заставляющих вспомнить книги «про первобытных» Рони-старшего. Бейкер в очередной раз удивляет: писательница, имеющая обоснованную репутацию ироничного романтика, здесь выказывает неожиданный скепсис относительно человечества в целом и демонстрирует, что в её палитре юмора присутствует и чёрный. Но при всём скепсисе и отсутствии иллюзий, при том, что среди героев рассказа нет ни единого, который остался бы чистеньким, незапятнанным и с ног до головы «положительным», она не скатывается в мизантропию и не теряет ни сочувствия к людям, ни надежды, ни жалости.

В цикле о Фандорине функция у этой книги ровно такая же, как у романа «Комарра» — в эпопее Буджолд о приключениях Майлза Форкозигана: женить героя. Задача откровенно неблагодарная, поэтому оба автора оттягивали её решение, как могли. Оба, вполне предсказуемо, создали не лучшие романы циклов, а лавров за них получили и того меньше.

В самом деле, легко ли в довольно ограниченном объёме, да ещё параллельно с развитием приключенческого сюжета, создать достойную подругу жизни для героя, любовно выпестованного на пространстве доброго десятка томов? Можно ли рассчитывать на то, что она устроит всех разнообразных по вкусам читателей, питающих, однако, к герою одинаковые (и вполне понятные) собственнические чувства? Спасибо, если писатель хоть самого себя уговорит, что придуманная им спутница достойна старого любимца.

А ведь ещё надо показать, что герой влюблён, а значит, заставить его делать глупости. Опять-таки невыигрышный момент. Как ни крути, а шансов на высокую оценку читателей у «Мира-театра» практически не было. Хотя в целом, мне кажется, критический порог Акуниным перейдён если без блеска, то вполне достойно. Да и размышления о театре и театральности в книге небезынтересны. В конце концов, Акунин театру далеко не чужой, как автор (и переводчик) нескольких пьес и «сценариусов». Мне, в частности, показались занятными планы создания этакого «российского Голливуда», которые вынашивал один из персонажей. Разве не любопытно, как бы могло развиваться при их реализации отечественное кино?

А вот чего я не понял, так это почему иллюстратор изобразил этого самого господина Шустрова с физиономией Чубайса. По психотипу и манере речи персонаж скорее напоминает Путина.

Я не бог весть какой угадыватель сюжетов. Да и не считаю, что это особенно важно — предсказуем ли сюжет, вывернут ли совершенно оригинальным образом... Но в этой повести об истинных мотивах главных героев, пусть без деталей, в общих чертах, но догадался задолго до того, как они их открыто признали. И не вижу в этом недостатка, совершенно наоборот. То, что для авторов эти мотивы естественней и сильнее придуманных «для правдоподобия» эгоистичных причин; то, что они сумели создать мир и героев, для которых эти мотивы естественны и описать их так, чтобы естественность была очевидна читателю — огромное достоинство самих писателей и рассказанной истории. (Хотя, по правде сказать, определённой подсказкой служит уже её название.)

И изложено тоже превосходно. Много прекрасных, выразительных, точных деталей. Отношения между волшебниками, которые называют один другого «друзьями», полные ненависти, соперничества, зависти и нетерпимости, но в то же время и чувства общности, заставляющего их беспокоиться друг о друге и искренне горевать о тех, кому приходит конец — мучительно правдоподобны. Ни разу не сказано, что Лив иронизирует или ёрничает, но ирония с оттенком фиглярства чётко слышна в построении его фраз, в выборе слов. Полёт на дереве, путешествие кротовыми норами описаны с почти физиологической точностью. И всё это без излишеств, лаконично, в ограниченном объёме... Даже имя мужа Доминики в конце не названо. Дениз это или кто-то другой — для рассказанной истории уже не имеет значения.

Обычно произведения Кидж Джонсон основываются на символах, но символах, не допускающих простого и однозначного прочтения. Вот, скажем, этот рассказ. Ясно, что речь в нём идёт о потере любви и любимого. Но что именно должен означать отвратительный безмозглый сгусток, беспрерывно проникающий в героиню и обволакивающий её? Собственно травму или посттравматическое состояние, некий душевный ступор, ограничивающий способности к общению, но вместе с тем и исцеляющий? Можно попытаться истолковать по Фрейду или по Юнгу, но плодотворнее, по-моему, просто принять этот образ, как он есть, по законам художественного текста, давящий, скребущий по нервам, безошибочно создающий нужное автору настроение...

Местами рассказ по интонации почти напоминает Вэнса. Хотя по сравнению с Вэнсом всё-таки недостаточно оригинальности воображения.

В первой части рассказа, юмористической, откровенно пародируется книга Бытия, что для писателя-католика выглядит на первый взгляд несколько странно. Впрочем, религиозность вообще не мешает Вулфу очень смело трансформировать в своих книгах классические христианские мотивы, особенно часто — мотив Мессии. Кого-то это может и покоробить, но другие утверждают, что такая свобода — признак стойкости веры, и это мнение мне кажется более обоснованным.

В целом этот небольшой триптих даёт отличную возможность увидеть, как работает воображение Вулфа, заглянуть краем глаза на его «творческую кухню». Родился сюжет в качестве шутки, но из головы писателя, по-видимому, не уходил и два года спустя получил продолжение, уже вполне серьёзный психоаналитический сюжет про вытеснение. Однако и этим дело не кончилось, и вскоре появилась третья часть, исполненная уже в характерной для Вулфа визионерской манере. Такой скачок от забавного к серьёзному производит изрядное впечатление и немало, мне кажется, говорит об авторе.

Можно, конечно, отдать должное основательности автора, собравшего большой массив информации и выработавшего концепцию, в соответствии с которой этот материал организован. Но вообще-то беглое перечисление имён и названий мало что даёт, а концепция грешит некоторой заданностью и негибкостью. Такой важный для темы роман, как «Большая глубина» Кларка вообще не упомянут, равно как и морские эпизоды у Стругацких, и романы Дэвида Брина, а Питер Уоттс, практически реанимировавший тему (Дерек Кюнскен, рассказ которого служит в этом номере журнала своего рода художественной «иллюстрацией» к статье, как раз идёт по следам Уоттса), упомянут неоправданно бегло. Встречаются и фактические ошибки (люди в «Поверхностном натяжении» Джеймса Блиша уменьшены не до размеров насекомых «вроде ручейников» — они на пару порядков мельче любого ручейника). Так что моя оценка статье — немногим выше среднего.

Вот ведь как интересно. Я не согласен с Sawwin'ым практически ни в чём. И «Сон Попова» я не считаю политическим памфлетом (по крайней мере, в чистом виде). И в сегодняшней фантастике памфлетов усматриваю более чем достаточно (хоть, как правило, и скрещенных с боевиком), исчезновению же их только бы обрадовался. А вот оценку этому стихотворению, вдохновившему, между прочим, Лукина на самый первый Манифест национал-лингвистов, выставил бы точно такую же, если бы не считал, что оно выше всех наших оценок.

Этот рассказ создан автором-реалистом, изредка обращавшимся к фантастике, отсюда и многие его особенности. Как литературное произведение — стиль, работа с психологией, детали, символика — как минимум на голову выше работ большинства фантастов того времени. Но всё, что касается мира будущего (описание лаборатории, «мелькание ракет» в воздухе) — безнадёжно наивно. Выручает рассказ то, что фантастический антураж в нём дело совершенно десятое, зато положенная в основу идея оказалась неожиданно оригинальной, опередив Дэвида Брина с его «Возвышением» лет на пятнадцать, а психологически и символически, как я уже сказал, ситуация отработана отлично.

Я читал и другие фантастические сочинения Обуховой (в частности, роман «Лилит»), но сейчас их почти не помню, а этот рассказ остался в памяти накрепко.

Нет, я бы не сказал, что Мерлин такой уж необычный. Классический Мерлин-безумец из гальфридовой «Жизни Мерлина», он же Суибни-гельт из ирландской легенды, послужившей её источником. Кажется, некоторые символы-пророчества даже прямо перенесены из Гальфрида. У Стюарт период безумных скитаний Мерлина по лесам тоже упомянут, так что расхождение не столь уж велико. В целом стихотворение стилизовано, как мне кажется, под специфический род средневековой ирландской (мета)поэзии — «риторики».

Перевод Бондаренко превосходен и очень близок к оригиналу. Некоторая архаизация лексики вполне оправдана, так как в английском вообще стилизация под архаику создаётся больше синтаксисом чем лексикой; ну а в русском языке — наоборот. Разве что кажется мне, что «litter» в последней строфе — это всё-таки не «грязь» или «мусор», а «носилки»; особенно, если учесть, что «Король Колыбель» — это в какой-то степени и предшественник Артура Утер.

Автор по образованию технарь, и это очень хорошо чувствуется. Пока речь идёт о технических вещах — всяких там катушках, роликах, реле и зажимах — всё описывается очень подробно, со вкусом и со знанием дела. Полстраницы посвящено описанию того, как запирается и отпирается потайная дверь со штырём-засовом. Но как только дело доходит до биологии, хочется схватиться за голову. Матрицей для приёмки передаваемого пассажира служит «протоплазма». Откуда она берётся, почему не протухает? Что такое вообще, по мнению автора, протоплазма? «Заполнение мелких погрешностей» вроде восстановления зубов при передаче — предел абсурда. Человек для этого должен быть не только стандартен, но и однороден. По сравнению с этим черви, за сутки не оставляющие следа от скелета, это уже просто семечки.

Что касается идейного, философского «наполнения» рассказа — оно полностью перекрывается стареньким рассказиком Александра Адмиральского «Гений», опубликованным аж в 1968 году, где та же проблема поставлена острее и при том без лишнего натурализма.

Лукьяненко прав, когда говорит о том, что бог в трилогии Пулмана «ненастоящий» и что это серьёзно подрывает ценность её идейного пафоса. Однако далее в статье утверждается, что «демонстрация «плохого» бога — это очень плохой атеизм», и хотя само по себе это тоже верно, однако в данном случае — выстрел в «молоко», потому что мировоззренческая платформа «Тёмных начал», вне зависимости от личного мировоззрения самого Пулмана, не атеизм, а мистицизм гностического толка.

Как я посмотрю, сегодня для многих реальные прототипы этой издевательски вывернутой наизнанку истории уже не просматриваются; а ведь, казалось бы, много ли времени прошло? Вот что бывает, когда популярный автор пишет на злобу дня. Злоба ушла в прошлое, а история стала восприниматься в том виде как она задумана уже с большим трудом и далеко не всеми.

Я на всякий случай поясню, как это должно по идее читаться. Где-то на второй странице читатель опознаёт «журналиста» и со злой усмешкой восклицает (вслух или про себя): «ЭТОТ — и благородные побуждения?! Да уж, в такое и правда мог бы поверить только самый настоящий идиот...»

В первом издании романа (обложка тёмно-синего цвета) был использован оригинальный и удачный приём оформления: текст сопровождали иллюстрации, стилизованные под старинные фотографии; а может быть, настоящие старые фотографии, специально подобранные так, чтобы соответствовать тексту. Это впечатляло и добавляло книге достоверности. Сегодня можно увидеть нечто подобное в некоторых книгах Акунина, но ни одно из последующих изданий «Тайны Урулгана» не воспроизвело иллюстраций, а жаль.

Почему Бэнкс, мастер блестящего законченного эпизода в романах, создал за три десятка лет творческого пути лишь один и относительно не слишком удачный сборник малой прозы? Казалось бы, каждый такой эпизод, стоит его обособить, — уже готовый рассказ. Но нет, не получается, — не хватает разбега, что ли? Когда эпизоды идут один за другим плотной чередой, возникает своего рода накопление импульса, они усиливают действие друг друга. Одинокому рассказу не на что опереться, его действие должно быть основано на других принципах. Так или не так, а Бэнкс экспериментировал с небольшими произведениями всего два-три года в конце 80-х, а впоследствии полностью от них отказался.

Литературный эксперимент чистой воды. Бэнкс всегда был любителем поиздеваться над родным английским языком, но в этом рассказе он довёл издевательство до предела. Для понимания рассказ сложен, для перевода — чрезвычайно труден, и в общем-то всех этих усилий не стоит.

После этого рассказа тему разумных скафандров можно считать закрытой. Больше сказать уже просто нечего.

В финале рассказа можно усмотреть насмешку атеиста над собственным атеизмом — вещь даже более редкая, чем ирония верующего по отношению к вере.

По антиамериканскому настрою рассказ вполне способен соперничать с произведениями сегодняшних российских фантастов (с той разницей, что антиамериканизм Бэнкса не выдержан в стиле «Они тупые!», а направлен на совершенно конкретные социальные типажи). Но интересен не этим, а вознёй учёных с Подарками из космоса, заставляющей вспомнить то ли «Пикник на обочине», то ли «Попытку к бегству». Ещё одно свидетельство того, насколько сходно мыслит Бэнкс со Стругацкими.

Повесть для меня оказалась большим разочарованием. Тема «Земля встречается с Культурой» сама по себе многообещающая, но Бэнкс разработал её очень неглубоко, снял только самый верхний пласт, — можно сказать, ограничился отпиской. Единственная из прочитанных мной произведений Бэнкса, она очень статична: сплошные разговоры и описания, никакого действия. Центральный конфликт в сюжете выглядит надуманным и скучным. Есть несколько небезынтересных мыслей, забавных шуток, впечатлений от городов Европы, явно почерпнутых из туристического опыта (я не знал, что ещё в 70-х годах в Берлине на многих домах можно было увидеть следы от пуль) — и это всё. «Предвыборная» речь Ли 'ндана, в которую писатель явно вложил кое-какие собственные мысли, свидетельствует, что Бэнкс так же плохо представляет себе реальный социализм, как, видимо, и большинство европейских «левых».

Обратите внимание, как сильно различаются названия этой повести в разных переводах. Это потому, что название — строка из стихотворения замечательного английского поэта Альфреда Хаусмана. Стихотворения, крайне простого и классического по форме, но при этом настолько лаконичного и концентрированного по содержанию, что с огромным трудом поддаётся переводу. Переводчики справились с задачей очень по-разному. Из встреченных мной вариантов наиболее близкий по сути, хотя и не буквальный — тот, что начинается со строчки «Миг бытия так краток». «Я живу ради мига» и «Жизнь, которую я ждал» — практически не имеют никакого отношения к оригинальному стихотворению и выдуманы переводчиками от буквы до буквы (говорю сейчас лишь о стихах, безотносительно к качеству перевода всей повести).

Именно этому стихотворению Хаусмана мировая фантастика вообще обязана очень многим, потому что из него же, уже из другого четверостишия, Ле Гуин заимствовала название одного из своих лучших сборников — «Двенадцать румбов ветра».

Типичная фронтовая легенда в литературной записи, я бы не удивился, если бы оказалось, что Холдеман использовал здесь какую-то из имевших хождение армейских страшилок. Как ужастик рассказ вполне на уровне, но главный интерес всё же представляют зарисовки военного быта.

Как-то в своём ЖЖ Виктор Точинов обмолвился, что фэнтези — не его жанр: «Скучно про гоблинов». В самом деле, читая «Полкоролевства» (единственное, кажется, пока у него произведение «про гоблинов»), нетрудно поверить, что так оно и есть. Начинается повесть как фэнтези, к которому просятся эпитеты «кондовое» или «развесистое». Разве что англосаксонские имена и топонимы заменены на псевдофранцузские, чтоб повеселее было. Действие развивается бойко, но и дерутся, и любят, и интригуют герои словно бы вполсилы, без души. А вот в последней трети вступают элементы «ужастика», монстры и превращения приобретают отчётливо инфернальный характер — и тут-то попёр драйв, и от чтения стало не оторваться, и главный герой, про которого до тех пор было даже непонятно, кто он — заурядная сволочь или просто не в меру ироничный искатель приключений — приобрёл наконец очертания живой личности и ему стало возможно посочувствовать в финале.

Рассказ может конкурировать с «Досмотром-2» Штерна за звание самого фекального рассказа российской фантастики. Что ничуть не мешает ему быть не просто «гуманитарным», но и в полной мере гуманистическим. Реабилитация социально, физически или умственно ущемлённых, прямо скажем, не находится среди магистральных тем нашей НФ, а настолько прямолинейно и одновременно деликатно, как сделал в этом рассказе Дивов, не подходил к ней, по-моему, ещё никто.

Чуть ли не через четверть века после «Сурков» Столярова мы наконец-то дождались второго рассказа в нашей фантастике, посвящённого этим харизматичным грызунам (неслучайно, надо полагать, оба автора биологи по образованию). Правда, биологическое образование не уберегло Дмитрия от ошибки. Сурок — зверь вовсе не робкий, и не то что кошки не испугается, но и лису при случае способен отогнать, не прячась в нору. Я прекрасно понимаю, что такое художественная условность, и не стал бы придираться, если бы именно этот момент не оказался для автора поводом бросить мимоходом расхожее обвинение — «защитники природы ничего в природе не смыслят». Если уж упрекаешь других, самому не стоит выдавать ложную информацию, не так ли?

Рассказы Вейнбаума часто отмечены буйным воображением, которое и позволило его сочинениям намного пережить творчество большинства современников по эпохе «пульп-журналов». «Безумная луна» — один из таких рассказов с красочным, причудливым антуражем, способным выдержать конкуренцию с любым из нынешних авторов. А вот по содержанию рассказ глубоко устарел. Рваческая, колонизаторская психология пришельцев с Земли, которые в аборигенах видят либо вредителей, либо идиотов сегодня уже, слава богу, не воспринимается, как во времена Вейнбаума, как нечто само собой разумеющееся. Герою рассказа — недалёкому плейбою, прожигателю жизни, которого интересуют лишь удовольствия, легко срывающемуся в истерическое бешенство — невозможно сочувствовать, да и взбалмошная героиня недалеко от него ушла. А ведь когда-то читателю именно такие люди казались, наверняка, элитой, на которую можно ориентироваться.

Из нескольких известных мне переводов рассказа предпочитаю перевод Александра Воеводина, в котором «мышкари» и «некот» — отличные словечки, западающие в память и соответствующие «безумной» атмосфере новеллы.

Похоже, этот рассказ представляет собой нечто вроде пародии или «перепева» классической новеллы Акутагавы «В чаще».

Этот мини-рассказ довольно резко выделяется среди остальных рассказов-фельетонов, созданных Успенским первоначально для публикации в газете. Может быть, автор и его тоже замышлял как обычную сатиру на художника-приспособленца, паразитирующего на творениях великих, но получилось нечто иное — описание вполне правдоподобного постмодернисткого течения в живописи, хотя и несуществующего. Я бы охотно побывал на выставке такого художника, а то и альбомчик с репродукциями прикупил.

«Выбраковка» на американский манер, причём изображённая с явным одобрением. От автора «Попытки» как-то не ожидал.

По-моему, никакой иной перевод названия, кроме «Этический инженер», решительно невозможен. Иначе пропадает двойная игра слов: во-первых, Язон на протяжении всего романа участвует в чисто инженерной деятельности, а во-вторых, он при этом ещё и занимается «этическим конструированием», «этической инженерией», подгоняя свои гибкие моральные принципы под требования момента.

А неплохие фразы в романе и правда пристуствуют. Один друг до сих пор меня приветствует под настроение словами «Ненавижу тебя, Чака!»

Этот небольшой сборник появился в разгар периода «дикого» книгоиздания и частично несёт на себе его следы — например, полное отсутствие странички с содержанием или то, что книга планировалась как первая в серии, но стала, судя по всему, одновременно и последней. Тем не менее на общем тогдашнем фоне «Безумная луна» производила очень неплохое впечатление: нестандартный состав, не просто грамотные, но не лишённые даже некоторого блеска переводы (их, укрывшись за псевдонимом, выполнил не кто иной, как Алан Кубатиев). В результате сегодня, когда большая часть изданий того времени давно канула в Лету, «Безумная луна» по-прежнему остаётся в моей библиотеке.

Маленький шедевр и вполне реальный претендент на самое стилистически совершенное произведение в отечественной фантастике. Поэма в прозе, каждая фраза закончена, выверена и обкатана так, что невозможно переместить и букву. Ну и смысл тоже на месте: попробуй-ка кто более доходчиво и внятно высказаться о том, какое разнородное месиво представляет собой сегодня русский народ, как прихотливы пути истории и сколько скрывается всего в каждом человеке способного неожиданно проявиться, попади он в соответствующие обстоятельства!

Ну конечно, штампы, идеологизированность, суконный язык — всё это правда. И всё-таки повесть мне запомнилась не как агитка, а именно как беллетристика, повествование с яркими эпизодами. Выше уже упомянута атака «глиняных» солдат; я прибавил бы к ней ещё два эпизода. Короткое, но доходчивое объяснение разницы между химической чистотой и биохимической, которое я едва ли не ежедневно вспоминал в недолгий период своей научной деятельности. И каменеющий человек, едва шепчуший непослушными губами: «Я — Морис Пуассон...»

Да, это несомненная десятка. Эпиграфы в произведениях Савченко всегда жили отдельной жизнью — на определённом этапе ты бросал читать книгу подряд и начинал перелистывать, вычитывая из неё эпиграфы. И запоминались они сразу и надолго. «Эй, постойте! Не будьте ослом! — «Легко сказать», проборомотал осёл и потрусил прочь»...

Хотя в классификаторе я и определил этот рассказ вместе со всем циклом как «городскую фэнтези», вообще-то его жанр — уникальный, а потому классификатором не предусмотренный — криптолингвистика. На случай, если кто-нибудь не знает: упомянутая в рассказе надпись действительно существует, действительно считается первой кириллической древнерусской надписью и наиболее распространённая версия её истолкования — действительно «горчица». Я видел в серьёзной книге по истории русского языка фотографию: надпись сделана печатными буквами, очень похожими на наши теперешние, вполне разборчиво, если не считать пары слившихся литер в конце, из-за чего и возникает разнобой в прочтении.

А теперь о пользе внимательного чтения. Перечитывая недавно сборник «Петлистые времена», я обнаружил, что предложенное истолкование надписи из гнёздовских курганов — уже второе, выдвинутое Лукиным! Первое — не криптолингивстическое, а хроноклазмическое — было в рассказе «Семь тысяч я».

Элемент условности в рассказе по сути минимален. Деньги — на самом деле время: то, которое ушло на их зарабатывание. И подарить своё время другому человеку тоже можно, хотя обычно это делается не настолько просто, как в рассказе — одним визитом в банкомат. Принцип здесь тот же, что и в «Свете в окошке» Логинова: буквализировав метафору, освежить для читателя её подзатёртый смысл.

Редкий случай, когда ударная концовка только портит впечатление от рассказа, переводя его из метафизического сюрреализма в разряд заурядных страшилок, да ещё и с сатирическим подтекстом.

Что ж, думается, невозможность альтернативных исходов Второй мировой при сколько-нибудь правдоподобных вариациях истории Валентинов-Шмалько доказал. Меня, во всяком случае, убедил. А вот в причинах, заставлявших авторов одно время активно экспериментировать с такими вариациями, он не разобрался. Впрочем, и не старался разобраться. Задача у него была другая: заклеймить и развенчать. Ну, когда речь идёт о подобных вопросах, некоторый избыток эмоциональности, пожалуй, простителен, тем более, если логика исторического анализа остаётся внятной.

Рассказ поражал примитивностью формы и содержания ещё тогда, когда был написан. А уж сегодня его центральная идея насчёт врождённого и безусловного превосходства человека над механизмом не может вызвать ничего, кроме нервного смеха. К тому же ужасно раздражают смысловые имена, слабоприкрытые фиговым листком латыни: Деменс от dementia, «безумие» (того же корня, что и дементоры у Роулинг), Гуман — и так понятно.

Художественные достоинства повести стремятся к нулю, зато в ней содержится очень интересное и почти нигде больше не встречающееся фантастическое допущение — форма жизни, развивающаяся в коллоидах, газо-жидкостных взвесях, так что отважные космопроходцы бродят буквально внутри своего космического партнёра. В изображении этого странного «контакта» авторы явно находились под влиянием лемовского «Соляриса» (двойники и пр.), хотя по сравнению с Лемом они настроены гораздо оптимистичнее относительно перспектив взаимопонимания. Та часть, которая рассказывается с точки зрения разумных коллоидов, выглядит изрядным бредом (чему, кажется, несколько способствует ещё и перевод), но тут уж надо накинуть авторам плюсик хотя бы за смелость — мало кто вообще берётся за такие задачи.

Да, и то, что исследовательские приборы и средства связи людей — всякие там локаторы, прожектора и радиомаячки — для местных форм жизни смертносное оружие, это тоже неплохо. Но явно где-то уже было.

Написано в обычной для Лукина блестяще-парадоксальной манере. Вот только на этот раз парадоксы завели его явно куда-то не туда. Интересно, хватило бы у него смелости порассказывать о пользе цензуры, например, Гроссману или Платонову? Или хотя бы Довлатову? Опять же, от фразочки «писатели, которых КГБ действительно брал под надзор... почему-то изображают комитетчиков живыми нормальными людьми» здорово тянет демагогией. Что значит — нормальными? Ну да, рогов-копыт нет, жён с детьми любят. Но посадить, к примеру, за самиздат эти «нормальные» могли как нечего делать.

Ну и замечание к предыдущему оратору. Допустим, писатель выход из-под цензуры и найдёт. Только если это будет выход на Запад — сильно от этого поумнеет читатель здесь?

Мне этот рассказ показался тупиком, в который Арнасон сама себя загнала. Она постулировала строго гомосексуальную цивилизацию, не знающую отклонений от нормы, извращений — для общества ЛЮДЕЙ это немыслимо. И что же ей оставалось делать, как не описать всё-таки единственное якобы отклонение? После чего сказать о хвархатской интимно-романтической жизни было бы уже, в сущности, нечего, да и об обществе в целом, чрезмерно «правильном» и упорядоченном, тоже.

Но ей всё-таки удалось выбраться из тупика, сохранить интерес к созданной модели и продолжить цикл. Хотя рассказ «Влюблённые» так в нём и остался слабым звеном.

Конечно, проделанная Быковым для этого исследования работа впечатляет. Беда в том, что работа эта несколько чрезмерна, то есть когда Быкову не хватает фактов, он начинает выдумывать концепции, и подробно, многословно, с большой выдумкой, но совершенно неубедительно эти концепции обосновывать. Исследование вытесняется романом. Половина истолкований пастернаковских стихов высосана из пальца. Совершенно согласен с baroni: я тоже читал эту книгу после книги Лосева о Бродском и не раз при чтении сравнивал их — неизменно в пользу Лосева с его сдержанностью, доходящей порой до сухости, опорой на факты и железной логикой.

Гротеск, который в «Альтисте Данилове» был одной из красок палитры, в этом романе сделался самодостаточен и сгустился прямо-таки до салтыков-щедринской плотности. Объём же романа заставляет скорее вспомнить о Толстом. Понятно, что хлебать этакий супчик — не самое простое занятие. Я, например, книгу осиливал в три приёма, разделённых месяцами. Считаю, что выгадал: каждый раз после перерыва читать становилось интереснее. В конце концов, Орлов и писал этот роман тоже в несколько подходов.

Ничего себе «несчастный случай» — групповое изнасилование. Содержание романа, собственно — история о том, как героиня преодолевает психологический шок и пытается вернуться к нормальной жизни. Жених оказался на высоте и помогал ей в этом как мог, но всё равно было нелегко. Хороший, основательный роман из деревенской жизни, он занятно смотрелся, будучи изданным в одной книге с фантасмагорическим «Альтистом Даниловым». Вместе они позволяли увидеть автора в особом свете — как человека очень непростого и многослойного, совершенно не боящегося искать новые пути.

По этому рассказу в советское время имелся диафильм с замечательными рисунками Мигунова, того самого, автора классических иллюстраций к «Понедельник начинается в субботу» и булычёвской «Алисе».

Несомненное подражание «Звёздным дневникам Ийона Тихого», без лемовской философии, но зато очень похожее по юмору и по стилю. Притом подражание — одно из лучших. По-настоящему забавный и довольно оригинальный рассказ.

Неприятный рассказ. Сюжет примитивный, тон глумливый, плюс какая-то по-детски полуосознанная жестокость.

Этот рассказ доставил мне в своё время немало неприятных минут. Исключительно гадостная картина — люди внутри плотоядного растения. Впечатлительным натурам читать вредно.

Немцы почему-то так и не смогли развить у себя сколько-нибудь стоящую упоминания фантастическую литературу (исключения встречаются, конечно, но это именно исключения). Вот и этот сборник — полная мура. Держу его у себя исключительно из-за одного рассказа «Отпуск по-альдебарански».

Очередной вклад в российскую кэрролиану. Доджсон — это, конечно, настоящая фамилия Льюиса Кэрролла. «Охоту на Снарка» он действительно посвятил девочке по имени Гертруда Чатауэй (по словам Джулии — «моей прапрабабушке»). Вот только забираться ещё дальше в прошлое и делать их ещё и потомками короля Пелинора, преследовавшего Зверя Рыкающего — это, пожалуй, уже некоторый перебор.

Попытку соревноваться с Льюисом Кэрроллом никак нельзя назвать удачной. Бёрджесс демонстрирует огромную эрудицию, но в результате большую часть шуток неспециалист в истории английской литературы понять без примечаний просто не может (думаю, что и в Англии тоже). Герой повести Эдгар — никакой даже сам по себе, а уж тем более в сравнении с Алисой. Персонажи не остаются в памяти, нет никого запоминающегося. Самое худшее: книга попросту скучна, упражнение в форме и ничего более.

Хотя Брайдер и Чадович принадлежат к числу заметных фигур в русскоязычной фантастике, интервьюеры их не баловали вниманием. В этом читательском интервью вопросы большей частью вполне банальные, но даже на них авторы, отвечавшие, так же как и писали, дуэтом, смогли дать не столь уж банальные ответы. Куда интереснее было бы поговорить с ними подробнее!

Одна из любимых книг детства. В особенности часто перечитывались «Серебряные яйцеглавы», рассказы Азимова и «Не кто иной как я». Стихотворные речи джанна из последнего рассказа до сих пор нередко цитирую.

Небезуспешный экскурс Лазарчука и Андронати в эстетику хоррора. Написано вполне качественно и читабельно, несмотря на то, что это сценарий; только вот не вполне понятно, для чего, если не считать самоцелью жанровые эксперименты. Нет, улавливаются, конечно, некоторые мотивы типа «что сильнее — любовь или неодолимая злая сила?» или «можно ли до бесконечности безнаказанно издеваться над человеком?». Но как-то всё это слишком уж традиционно и хорошо знакомо.

Во вступлении к номеру журнала, где напечатана эта повесть, Андрей Чертков пишет о ней: «Возможно, вам покажется небезынтересным сравнить это произведение с повестью Сергея Лукьяненко «Кредо»... Смею заверить: оба писателя отталкивались от одной и той же первоначальной идеи (как она попала к ним — отдельная и довольно забавная история), тем не менее повести у них получились совершенно разные». Кстати, посвящена повесть Житинского как раз Черткову, «натолкнувшему автора на идею».

Да, когда эта повесть появилась в антологии «Сумерки мира», она поразила феерическим воображением, и ожидания, связанные с Дашковым, были очень высоки. Сходство с Муркоком на самом деле довольно значительно — это не только мрачный колорит «конца времён», но ещё и нагромождение готических чудес, буквально наползающих одно на другое, быстро сменяющие друг друга события при довольно сухом изложении, откровенная условность мира, общая фантасмагоричность и даже прямое заимствование отдельных сюжетных ходов (пробуждение древнего бога). Сходство, впрочем, глаза вовсе не мозолило, а воображение у Дашкова работало, пожалуй, и получше, чем у Муркока. Однако впоследствии развитие творчества Дашкова пошло по другому пути. Думаю, не мне одному интересно, что бы он мог создать, если бы стал развивать ту линию, которая была заявлена в его первой книге.

Трилогия действительно очень неровная. Если первая часть — это самое интересное, что я читал из вещей Дашкова (правда, читал я их не то чтобы очень много), то во второй он повернул действие совершенно в другую сторону, погряз в интригах обитателей Хаоса и оборвал многие из самых многообещающих сюжетных линий. А третью и вовсе скомкал и быстренько, причём довольно банально, закруглил (по объёму она вдвое меньше любой из первых двух). В результате трилогия так и не стала настолько значительным явлением в отечественной фантастике, как могла бы, окажись продолжения на одном уровне с началом. Очень жаль.

Из предисловия Стерлинга к юбилейному изданию всего сериала одной книгой («Schismatrix Plus»):

«У меня всё время просят — иногда даже требуют — новых работ о шейперах и механистах. Продолжений. Может быть, трилогию. Отдать «Схизматрицу» в издольщину, создать по ней совместно разрабатываемую вселенную «от Брюса Стерлинга». Но я не занимаюсь такими вещами. Это — всё, что было, и всё, что есть».

Гениальный рассказ, в котором упакована вся «Схизматрица». Из предисловия Стерлинга к юбилейному изданию: «Это был разогрев перед предстоящим романом, и в нём я довёл свою технику «концентрированной прозы» до предела». Действительно, плотность текста необычайная.

Овсяная каша абсолютно ни при чём и в рассказе даже не упоминается. Одно из значений слова porridge по-английски — всякая всячина, мешанина, галиматья. В общем, примерно то, во что превратились гены аборигенов.

Это единственный рассказ в сборнике, представляющий собой не столько эссе или концентрированный пересказ фантастической идеи, сколько сюжетную новеллу. В нём наиболее живо обрисована Путешественница по измерениям — alter ego Ле Гуин. И, мне кажется, напрасно она вставила объяснение в виде сошедшей с ума машины виртуальной реальности — без этого сюрреалистический сюжет смотрелся бы ещё лучше.

Интересно сравнить этот рассказ с «Бессмертной душой» Лема («Из воспоминаний Ийона Тихого II»). Очень близкий подход к проблеме.

Рассказ явно навеян массовой истерией по поводу смерти принцессы Дианы. Это, конечно, сатира, но относительно беззлобная. Людей всегда привлекает социальная экзотика.

Западная критика обычно сравнивает этот экспериментальный сборник с «Путешествиями Гулливера» — те же посещения вымышленных стран, гротеск и сатира. Но много и различий: у Ле Гуин меньше сатиры и больше вполне серьёзных социально-философских экспериментов и раздумий, а по форме это не полноценный роман с сюжетом и персонажами, а сжатые эссе. Поэтому у меня при чтении было больше ассоциаций с «рецензиями на ненаписанные книги» Лема — их роднит с этой книгой концентрация мысли и изложения, философский уклон, смешение иронического и серьёзного. Думаю, как и среди лемовских «рецензий», можно найти в «Пересадках» заготовки крупных произведений, на создание которых у автора не хватит уже ни времени, ни сил.

Безымянное «я», от имени которого излагаются истории, Путешественница по измерениям, — в полном смысле слова лирическая героиня, alter ego автора. Недаром на иллюстрациях Эрика Беддоуза, без которых не обходится ни одно англоязычное издание сборника (но, к сожалению, обошлось российское), Путешественнице придано прямое портретное сходство с Ле Гуин. Эти иллюстрации можно найти здесь https://www.ursulakleguin.com/changing-planes

Если «Инверсии» — это бэнксовские «Трудно быть богом», то «Играющего в игры» можно назвать в известном смысле его «Жуком в муравейнике». Именно в том смысле, что здесь показано, как может поступить предположительно близкое к идеалу общество с одним из своих граждан, если это покажется обществу необходимым для исполнения своих сверхцелей.

Вот как, значит, сравнения с «Трудно быть богом» безосновательны? Задумаемся.

Румата, Восилл и ДеВар — все трое проигрывают своим подопечным в искусстве интриги, попадая в расставленные для них ловушки. Однако это само по себе не может помешать им продолжать выполнять свои обязанности — дело техники, аппаратура и спецподготовка помогут справиться и не с таким. По-настоящему все трое, опять же, терпят фиаско из-за эмоционального вовлечения: становясь частью мира, который пришли «исправлять», они перестают быть богами.

По-моему, такая общность сюжетных схем говорит об очень большой близости хода мысли и понимания проблем ситуации.

Кстати, мне кажется, что вариант Бэнкса — показ прогрессоров глазами прогрессируемых, не знающих толком, что это за странные люди появляются среди них — даже, пожалуй, «правильней», интересней более прямолинейного варианта «Трудно быть богом».

С нелепым переводом названия этого рассказа связана забавная история. Некогда, в позднесоветские времена, изательство «Прогресс» выпустило сборничек американской фантастики на английском языке для русского читателя. Как было принято в таких изданиях, текст был снабжён примечаниями, где пояснялись малопонятные места. В числе других в сборнике был и рассказ Нивена «Нейтронная звезда», герой которого говорит о себе «Я не плоскоземелец (flatlander)». Автор примечаний не мог знать, что «плоскоземельцами» в рассказах Нивена об Известном Космосе называют уроженцев больших планет, в отличие от обитателей Пояса астероидов — «поясовиков» (belters). Поэтому примечание к слову выглядело так: «flatlander — «садящийся на брюхо», новичок». И вот это неверное истолкование с тех пор гуляет по многим переводам Нивена.

А чтобы приземлиться «на брюхо», то есть с невыпущенным шасси, пилот, кстати, должен обладать немалым опытом и самообладанием.

Некогда, прочитав этот роман, был изрядно удивлён: надо же, оказывается, мальтузианство — не такая уж замшелая архаика, как нас учили в университете; есть у него ещё и сейчас сторонники! Правда, чтобы заставить эту теорию заработать, пришлось пойти на крайне искусственное допущение — насчёт физиологии, не допускающей контрацепции. То есть подтянуть условия задачи к заранее заготовленному ответу.

Повесть запомнилась среди прочего космическим кораблём пришельцев, имевшим форму «сфероида метр в высоту, два в ширину и четыре в длину». Хотя вообще-то идея насчёт сбора излишков ненужного времени (с тем, естественно, подтекстом, что время не стоит тратить даром) довольно неплохая.

Помнится, первый раз я эту повесть читал в журнале «Пионер», там она, как потом выяснилось, была напечатана с сокращениями, зато здорово привлекала к себе внимание иллюстрациями Евгения Шабельника, это был известный иллюстратор и карикатурист в советское время. Он там такой «автомат с планеты Шерра» изобразил — ого! Сильно будораживший моё детское воображение. :lol:

Том Годвин, астронавт из этой повести, получил имя в честь не слишком известного американского фантаста, с чьим рассказом «Неумолимое уравнение» Казанцов полемизирует.

Немалую рекламу сделал этому рассказу Александр Казанцев, упоминая его в каждой своей статье об американской НФ, с подробными объяснениями, как неправ был герой и что он должен был сделать вместо того, что сделал. Казанцев даже наделил именем Тома Годвина персонажа собственной повести «Лунная дорога», который попадает точно в такую же ситуацию и, разумеется, поступает правильно. Если бы не вся эта деятельность Александра Петровича — нипочём бы сейчас не вспомнил, что за рассказ и о чём там речь.

Рассказ, конечно, ущербный, но вовсе не потому, что пилот в нём не жертвует собой. Настоящие убийцы — те, кто организовал вылет таким образом, что на корабль могут пробираться «зайцы», не обеспечил ни надлежащего контроля, ни механизмов «защиты от дурака». В полёте пилоту хватило одного взгляда на приборы, чтобы обнаружить на корабле постороннего. Почему он не бросил этот взгляд перед вылетом? Так ведь его «неумолимые» инструкции этого не предусматривают! В итоге ответственность за свои поступки понесёт только несчастная девица, которую взяли в космический полёт, не проведя элементарный инструктаж по технике безопасности. Всем остальным достаточно отмазаться, сочинив инструкцию посуровее.

В реальной жизни подобного торжества безобразной безответственности всё-таки не наблюдается, так что рассказ не просто ущербный, но ещё и вымученный, с ощутимой садистической подоплёкой, дающей персонажу возможность совершить безнаказанное убийство — кого? — ну конечно, красивой девушки, которая перед этим хорошенько помучилась и поплакала. Привет от дядюшки Фрейда.

В рассказе намекается, что пилоту и раньше приходилось попадать в подобные ситуации и он «выполнял всё, что от него требовалось». И ничего, этот космический палач продолжает выполнять свои обязанности и считается отличным работником, знатоком космических законов. Его начальство тоже наверняка сохранило свои кресла. Уравнения равнодушны, жесток может быть только человек.

Отличная анималистическая миниатюра, заставляющая вспомнить «Моя семья и другие звери» Даррелла — такая же смешная и такая же добрая, а в конце грустная. (Вообще, видимо, вся лучшая анималистика написана в такой же степени о людях, как и о животных). Никакая не фантастика, конечно, но при этом один из лучших рассказов Хаецкой.

Одна из главных тем Буджолд — непонимание и вражда между людьми с разными культурами, разным укладом жизни — в этой дилогии решена даже жёстче, но и трезвее, чем в барраярском цикле. Непонимание и недоверие можно преодолеть, вооружившись любовью и искренним интересом друг к другу, да — и главным героям удаётся это сделать для себя, но почти ни для кого больше. Их народы так и остаются разобщёнными, причём казавшиеся вначале более «развитыми» Стражи Озера оказываются даже более нетерпимыми и твердолобыми, чем крестьяне. В перспективе разобщённость — угроза более страшная, чем любые Злые.

Похоже, сущность субординации и отношений в сословном обществе в голове у Буджолд решительно не укладываются — Ингри ведёт себя с вышестоящими почти так же нахально, как Майлз, хотя в отличие от того не имеет ни императора в друзьях детства, ни папы — премьер-министра. По сравнению с двумя предыдущими книгами роман несколько облегчённый, но в целом неплохой.

Рассказ запомнился главным образом благодаря одной фразе: «гениальный» автор идеи угольных электростанций предлагал запихивать уголь в топку в виде «плотноупакованных сфер» — это, мол, первое, что приходит в голову. На меня это произвело изрядное впечатление, ведь в детстве огромные кучи угля возле поселковых котельных были одним из излюбленных мест для игр. Так что я и в нежном возрасте неплохо себе представлял, каково было бы вырезать сферы из уголька, прежде чем его сжечь.

А вообще рассказ — немудрёная шутка. Автор посмеивается над коллегами-физиками.

Для книги, прочитанной в детстве, в условиях жестокого книжного голода, антология оставила в голове на удивление мало. Лишнее свидетельство того, что хороший учёный — совершенно не обязательно хороший писатель.

Программный сборник «Четвёртой волны», для своего времени очень яркий и заметный, да и сегодня небезынтересный.

Сейчас, конечно, уже не понять, как читался этот рассказ, когда только что был написан и появился — впервые — в фэнзине, если не путаю, «Сизиф», года за два до первой книжной публикации. Это был смелый рассказ, почти вызывающий, актуальный. Очень созвучный песне «Наутилуса» «Мой брат Каин».

Лучшее в повести — замечательный рассказ о попытке Ангро-майнью завести друга, назначив им одного из своих штатных лизоблюдов. Особенно удался «ритуал выпрашивания денег». :lol:

Кроме того, что два совершенно разных цикла в этом сборнике нелепым образом слеплены в один «роман», у него ещё и очень паршивая текстология — множество опечаток и пропусков. Не лучшее издание Другаля, хотя и самое полное по составу.

Рассказ очень органично сочетает планетарно-антропологическую фантастику в духе Ле Гуин и «новую космическую оперу» 90-х. Прекрасные описания северной природы, а структура галактических цивилизаций и надцивилизаций хоть и набросана бегло, но при этом такова, что на толстый роман бы хватило. Психология главной героини и девочки-посла прописана чётко. Только сюжет грешит некоторой примитивностью.

По-видимому, это самый первый из рассказов о Балаеве, и писался он не как часть цикла, а как отдельный рассказ. Об этом можно судить хотя бы по тому, что из всех рассказов только этот основан не на истории-анекдоте, а представляет собой, в сущности, художественную запись «безумной» околонаучной идеи (что будет, если остановить вращение электрона?) попутно с рассуждениями о том, как функционирует современная наука.

Восхитительно косноязычный рассказ — не то Зощенко, не то уж сразу Платонов от фантастики, только Платонов с юмором.

Штерн был из тех авторов, которые в состоянии переписывать и улучшать каждый абзац до бесконечности. Так и «Чью планету?» он переделывал для каждого нового издания, и каждая следующая версия становилась менее смешной и более натужной. А моей любимой осталась самая первая, из журнала «Химия и жизнь».

Юмористический рассказ, в котором сотворение мира представлено как пародия на деятельность советского проектного института; впрочем, сатиры никакой нет, автор просто забавляется от души и забавляет читателя. Меня этот рассказ неизменно приводит в хорошее настроение. Может быть, одному из известнейших наших жанровых критиков стоило побольше писать фантастики самому?

Древний Египет был для Эйдельмана одной из областей профессиональных интересов; ничего удивительного, что повесть вышла такой увлекательной. Впрочем, Египет — лишь декорация, главная же тема — человек и история, оживающая, стоит лишь к ней присмотреться поближе. Очень умная и очень смешная повесть, не устаревшая ни на йоту за полвека ни по содержанию, ни по форме — события излагаются с пулемётной скоростью, составляя нечто среднее между конспектом научной работы и сценарием популярной телепередачи.

Пришельцы из космоса в роли олимпийских богов. Пересказывается история Прометея. Идея стандартная, исполнение так себе. Только и радости, что написано известным в своё время советским поэтом.

Автору срочно необходимо избавляться от неконтролируемого словесного изобилия — текст похож на патоку, в которой вязнешь. Нет ни одного утверждения, которое тут же не было бы дезавуировано своей противоположностью — «всё обстоит вот так; а впрочем, может быть, и совсем по-другому». Ястребов признаётся в краткой автобиографии, что первоначально повесть не была альтернативкой. Так зачем она ею всё-таки стала? Абсолютно все аналогии с реальной историей прямолинейны, альтернативность ничего не привносит в повествование. Попытка избавиться от излишних эмоций, связанных с Русской освободительной армией в реальной истории, чтобы не разделить судьбу заплёванного Владимова? Может быть, достаточная причина с точки зрения автора, но для читателя маловажная.

Жаль, потому что писательские данные у Ястребова, несомненно, есть.

Повесть, которую фандом, не говоря уж о более широком читателе, совершенно проглядел — она даже в номинациях ни на одну премию не появилась. Может быть, слишком сложной для большинства оказалась форма: большую часть повести занимает поток сознания с плавными переходами между временными пластами и чувственными образами. Между тем, для меня в этой повести есть всё, чего я ищу в фантастике — идея, если и не оригинальная, то по крайней мере впервые всерьёз и по-честному исследованная, богатый образный ряд, точный язык, эмоции и логика, сливающиеся и дополняющие друг друга. Общество будущего показано хоть и фрагментарно, но интересно; оно в целом напоминает будущее из социалистической фантастики, но с некоторыми мрачноватыми дополнениями в сфере экологии. А уж проблема поднята такая, что не то что на повесть или роман — на целую библиотеку хватит.

Очень хотел бы, чтобы Пирожников писал и публиковался хоть немного чаще.

Забавно, кажется, опять входят в моду страшилки об ужасной жизни «за бугром». Раньше рассказывали, как у них там цветных обижают, теперь — как цветные обижают белых. И, разумеется, как раньше, так и теперь ФБР с ЦРУ обижают всех.

Рассказ тем не менее неплох, герои живые и вызывают сопереживание.

Всё-таки «исследовать проблему» — это не то же самое, что просто «поменять местами, и посмотреть, что получится». Героиня рассказа ведёт себя не как девушка, которой предстоит стать отцом — она действует и чувствует как парень, которому предстоит стать отцом, а это всё и так хорошо известно.

Написано, впрочем, неплохо, хотя несколько сумбурно и с излишним нажимом на эмоции.

Рассказ начинает вызывать некоторый интерес с того момента, как понимаешь, что в нём альтернативно абсолютно всё — история, география, космография, мифология, физика...

Кое-что в статье подмечено достаточно точно, но и путаницы тоже много. Скажем, «мир» в фантастике — это не «ряд фантастических допущений», а, скорее, ряд образов, и в этом качестве — категория вполне литературная. Да и излишний полемизм, может быть, придаёт статье читабельности, но довольно быстро начинает утомлять. Если все читатели такие тупые, для кого же тогда вы, господа писатели, творите? И ведь сколько ни объясняй этим читателям — они же, паршивцы, как тот волк, всё равно смотрят туда, где им интереснее. Может быть, стоило попробовать чуть меньше о том, как не надо оценивать фантастику и чуть побольше о том — как надо?

Если ругань и ёрничанье считать «иронической манерой» — тогда да, статья именно в ней и написана. «Шаромыги в драных подштанниках», «тупое фэньё», «холуи и холопы от литературы»... и посередине, разумеется, Автор весь в белом. А по сути, почему мэйнстримом должен считаться Веллер, но не должна считаться Донцова — объяснения как не было, так и нет. В этом плане Валентинов не ушёл ни на сантиметр от «холуёв и холопов».

Что же тут непонятного? Обычная прямолинейная аллегория, в конце всё разъяснено простыми словами. Мальчик — Покой, девочка — Печаль. Печаль в проруби не утопишь.

Восьмёрка сборнику — исключительно за Пирожникова. В остальном он довольно серый, баллов на пять.

Пожалуй, этот рассказ производил бы ещё большее впечатление, если бы Энтони по привычке не добавил в него мощную эротическую струю. Стоило ли смешивать притчу об эксплуатации и обезмысливании и слабо прикрытую порнографию в садомазохистском духе?

В авторском предисловии к рассказу, написанном для сборника «Двенадцать румбов ветра», Ле Гуин упоминает «Братьев Карамазовых». Там же сказано, что Достоевского она не перечитывала с 25-летнего возраста и несколько подзабыла, но вспомнила, когда впоследствии наткнулась на ту же мысль у Генри Джеймса, что и стало одним из основных импульсов к написанию рассказа.

Предисловие широко известное, даже на русском, по-моему, было, в «полярисовском» собрании.

Любого, кто читал Эдварда Лира, этот рассказ вряд ли оставит равнодушным.

Замышлял ли Вэнс этот роман как сатиру на социализм? С одной стороны, некоторые совпадения с социалистическим бытом более метки, чем можно найти в любой другой западной книге, и, кажется, никак не могут быть случайными, с другой — много и разительно непохожего. Поразмыслив, я решил, что Вэнс, несомненно, имел социализм в виду, но лишь как одну из мишеней, а в целом его сатира направлена более широко — в адрес неумеренного эгалитаризма и утопического мышления вообще.

Что мне понравилось в цикле, так это главный герой. Этакий традиционный мститель-сверхчеловек, выращенный суперубийцей, казнящий сверхзлодеев, и при этом уныло терзающийся на тему: зачем я вообще это делаю? Что толку? Кто я такой? Где моё место в жизни? — короче, типичный рефлексирующий интеллигент, как, впрочем, и большинство героев Вэнса. Так всех и перебил, не успев решить вечных вопросов. Гамлет, оставшийся в живых.

Самая интересная вещь о «паразитах сознания», Колин Уилсон и рядом не стоял. И читать интереснее, и уровень обобщения глубже, да и понимание проблемы тоже. В конце, правда, Вэнс тоже скатывается в приключенчество, но даже это у него выходит поинтереснее, чем у Уилсона.

Образцово ксенофобский рассказишко.

Для меня эта сказка — одно из воспоминаний детства. Сначала читал её в разрозненных номерах журнала «Пионер», не по порядку; потом, уже целиком, в книжке. Не могу сказать, что тогда сказка мне очень уж понравилась — слишком она была холодноватой и мрачной, как и все (оказалось позднее) произведения Шарова, а также — я не мог подумать такими словами, но очень хорошо чувствовал — слишком высокий был у неё на мой тогдашний вкус уровень условности. Зато сказка долго не выходила из головы, упорно вспоминалась, заставляла к себе возвращаться, будоражила воображение (нечто подобное я чувствовал и по отношению к сказкам Андерсена). Навсегда запомнились и многие стихи из «Человека-горошины» — стишок Жаба Девятого, песенка Турропуто, песни часов.

Прежде чем писать аннотацию, я нашёл сказку и с удовольствием перечитал. Могу теперь добавить, что она написана прекрасным языком, ясным и выразительным, но без всякой вычурности.

Литания, которую Старая Музыка твердит, когда его посадили в клетку, на самом деле помогает. Проверено.

Романом эта книга стала только в воображении наших издателей, твёрдо знающих, что роман лучше продаётся. На самом деле — сборник из самостоятельных, хотя и взаимосвязанных небольших повестей. Сама Ле Гуин называет такие сборники «сюитами историй».

Рассказ-притча, в котором женщина представлена звездолётом, а разные стороны её психики — членами экипажа (а кто таков забравшийся в звездолёт «чужак» — сами догадайтесь).

К Хайнскому циклу рассказ, по моему мнению, не имеет никакого отношения.

Одних «Хищных вещей» более чем достаточно, чтобы оценить в десятку весь цикл.

Впридачу к перенасыщенной событиями жизни Перумов даровал Конану ещё и не менее увлекательное посмертие, переконанив таким образом самого Конана. Очень типично для этого автора.

На удивление напоминает «Нечётный придаток» Бэнкса.

Этот ранний рассказ очень необычен — он открывает какого-то совсем другого Пухова, лиричного и не всё договаривающего до конца. Как знать, каким мог бы стать автор, если бы пошёл по этому пути? Но рассказ так и остался в его творчестве исключением.

Запомнилась почему-то пара фраз из первой новеллы: «Вы считаете в уме? — Ум считает во мне». Хороший образчик холодноватого, «математического» пуховского юмора.

Пожалуй, вершинное произведение Пухова. Все его сильные стороны: парадоксалистское мышление, оригинальность идей, лаконичный язык и чёткие этические ориентиры — здесь очень выпуклы, да к ним ещё и прибавлен увлекательный сюжет с загадкой, а недостатки — бледность характеров, сухость, схематичность и малая эмоциональность — сглажены и почти незаметны.

Рассказ интересен не только тем, что был одним из первых и одновременно наиболее радикальных произведений об экологии в советской фантастике, но ещё и тем, что в качестве эпиграфа к нему стояло классическое четверостишие из неопубликованной тогда на русском языке «Охоты на Снарка», сыгравшее заметную роль в моём нынешнем увлечении Кэрролом (впоследствии Пухов перевёл всю поэму, и его перевод не из худших).

Странные порой возникают аналогии. Меня эта книга заставила вспомнить «Экспедицию в Иномир» Снегова — та же склонность к нестандартным устройствам мироздания, да и ярты внешне изрядно напоминают ладарей.

Сегодня рассказ выглядит чистейшим госзаказом, однако в те времена такое писалось вполне искренне.

Один из лучших рассказов Пухова, посвящённых этике, и одно из самых трезвых рассуждений на затронутую тему, которые я вообще встречал.

Как это нередко случается у Пухова, рассказ написан на основе парадоксальной идеи, однако ещё большее впечатление производит чисто человеческая ситуация и персонаж, окорачивающий своей спокойной уверенностью и логикой бесцеремонного «потомка». Благодаря всему этому вместе взятому рассказ крепко запомнился сразу после первого прочтения его в журнале в конце 70-х.

Рассказ интересен не столько сюжетообразующим парадоксом, сколько гротескными зарисовками «шпионского быта».

По-моему, этому роману бы сильно пошло на пользу, если бы его написали не как четвёртую часть цикла, а как самостоятельную вещь. Самое интересное в нём — главный герой и Чонотакс Оро, а всё, что перекочевало из предыдущих книг, намного слабее.

ОЧЕНЬ порекомендовал бы при наличии выбора пользоваться только изданием 1994 г. с отличным переводом, более, увы, не переиздававшимся. Перевод, который растиражировало АСТ, весьма паршивый.

Классическая для Дункана дилемма конфликта лояльностей — почти как в «Герое!», и решение практически то же самое.

Три совсем небольших романа; практически, повести, которые вместе, пожалуй, составят один полноценный роман любой из «взрослых» трилогий. В остальном — вполне нормальное «клинковое» чтение, почти без скидок, заполняющее многие лакуны в истории и устройстве описываемого мира. Почти чистые приключения, но всё мило и очень читабельно. Клинки против волшебства — волшебство в проигрыше.

На сей раз место действия — Восточная Европа... пардон, Еврания. А там, надо сказать, тоже имеется свой магический военный орден, не менее знаменитый, чем Орден Королевских Клинков, а в чём-то его и превосходящий. Отправленное туда сборище Клинков — без пяти минут инвалидная команда. А кроме враждебных магов их подстерегают ещё и живые мертвецы необычной природы — нечто среднее между привидениями и зомби.

По сравнению, скажем, с «Рыцарями-Ягуарами» это довольно немудрящая приключенческая история, зато исполненная образцово, с яркими персонажами и ни на минуту не позволяющая оторваться (Дункан — один из очень немногих авторов, которые всё ещё способны заставить меня читать их книги запоем, и за это я ему чрезвычайно благодарен).

Самая сильная книга заключительной трилогии и вообще одна из сильнейших в сериале, её просто не с чем сравнить по производимому впечатлению, кроме «Золочёной цепи». Сэр Волк — не самый крутой Клинок, зато несомненно выдающийся характером и силой духа. В книге наконец-то удаётся заглянуть внутрь Тёмной палаты инквизиторов и познакомиться с их подготовкой и психологией, далеко не столь ужасными изнутри, как они видятся снаружи. Сэру Волку и его напарнице-инквизиторше приходится отправиться в Новый Свет, где как раз Дистлания (местная Испания) пытается завоевать тликсилийцев — местных ацтеков. А те куда более крепкие орешки, нежели ацтеки нашего мира, благодаря своей оригинальной и мощной магии. В определённый момент исход войны зависит от сэра Волка, и тому приходится делать выбор. Не сказать, чтобы его (и автора) решение оказалось особо оригинальным, но сопутствующие ему обстоятельства и душевный разлад человека, оказавшегося на распутье, никак не оставляют равнодушным.

Россия-Скиррия в романе нехороша даже не тем, что непохожа на настоящую, а тем, что она просто никакая. И царь Игорь в подмётки не годится историческому прототипу; ещё «Малюта Скуратов» как-то туда-сюда, но его очень мало. Только сравнить с ярчайшим королём Амброзом!

Просто не заинтересовало Дункана особо на этот раз место действия. Кто его интересует, так это сэр Бомон, и все посвящённые ему страницы вполне на уровне.

Не понимаю, почему Дункан не назвал эту трилогию «Blades Abroad». Было бы самое то — во всех трёх романах герои выезжают за пределы Шивиаля, где и проходит если не самая значительная по объёму, то ключевая часть действия.

Это уже не литература, а проповедь какая-то, коэльевщина чистой воды и того же уровня. Воображения тоже ноль.

Любимый мой рассказ Конни Уиллис, несмотря на то что полная копия пелевинских «Вестей из Непала». Антураж, конечно, совсем другой.

Очень напоминает «Новых Робинзонов» Петрушевской.

В одном из интервью Келли Линк рассказывала, что литагент уговаривает её написать роман, потому что романы куда лучше оплачиваются. Линк честно попыталась что-нибудь придумать, и одной из идей было написать роман о будущем Анны из «Луизиного призрака», девочки, носившей зелёное. Именно эта девочка очень интересовала автора, но прояснить для себя её характер Линк на момент интервью так и не смогла. И роман покуда тоже не появился...

Ребята, не нужно так циклиться на Америке. Бестер писал про то, что он лучше знал, за что у него болела душа. Любая идеологизация, замена идеалов войной за идеалы, приводит к одному результату. Давайте оглянемся на себя.

Классический рассказ о человеке и постчеловеке — любой киберпанк может только позавидовать — заключённый в лаконичную, бьющую наповал форму.

Страшно антимаскулинистический рассказ — не только Кей поганец, не только Принц, но даже такие традиционно симпатичные животные мужского пола, как Ворон и Северный Олень, описаны не без отвращения. А вот Снежная Королева наоборот, ничего так себе женщина. Хотя чем так уж хороша Герда, помимо добровольно принимаемых бессмысленных мучений, понять сложно. Наверное, именно таков в представлении Линк Путь Женщины в этом мире.

Несмотря на всё это, рассказ очень понравился. Эмоции неподдельные, изложено замечательно, недалёкой и стервозноватой Герде во время чтения искренне сочувствуешь. :smile:

Конечно, от сотрудничества таких двух авторов, хотя бы и посмертного, можно было ожидать и большего. Но не следует забывать, что каждый из них работал над «Психолавкой» уже на излёте жизни и таланта.

Обычно авторов, пишущих в подобном стиле, читать совершенно невозможно. С Келли Линк всё наоборот — от её рассказов трудно оторваться. Хотя они представляют собой фантасмагории, в которых главное — настроение и прихоть, однако каждый искусно выстроен по железным законам новеллистики и подчинён развитию Истории, а концовки столь же неожиданны, как у новелл О.Генри. Особенно удаются рассказы с кольцевой композицией, в которых конец заставляет по-новому взглянуть на начало.

Долго не хотел читать Линк, все отзывы, даже восторженные, совершенно не вдохновляли. Но когда всё-таки начал, то понял, что теперь уже не брошу.

История, в сущности, нефантастическая — не принимать же всерьёз теорию о блондинках без гениталий? Сюжета тоже почти нет. А рассказ есть, и неплохой.

Очень неровный роман. Отдельные неста написаны на уровне основной трилогии, другие — очень поспешно и малоубедительно. Чтобы полностью развернуть фигуру Мордреда такой степени сложности, как Стюарт его задумала, следовало бы написать ещё одну трилогию, но нельзя два раза войти в одну и ту же реку. Мог бы получиться образ уровня Мерлина или Артура, а так он остаётся им лишь потенциально, лишь проглядывает, повторюсь, в некоторых местах. Ещё более бледными остались Гавейн и Моргана — тоже богатый материал для Стюарт, какой она была в расцвете своего мастерства. В общем, перед нами не книга, а, скорее, прозрачный намёк на возможную Книгу. Но я благодарен ей уже и за это.

В книге нет никаких особенных откровений, которые нельзя было бы почерпнуть из более кратких интервью Сапковского. Он оказался очень закрытым собеседником (намного более, скажем, чем Лем), не желающим давать никакой личной информации и высказывать какие-либо мнения за пределами ограниченного круга тех, которые, наоборот, активно пропагандирует. Все старания Береся его разговорить прошли практически впустую. Несмотря на это, книга вышла очень живой, читабельной и содержит немало любопытных мелких деталей, а о ситуации в польской фантастике я бы как раз не возражал узнать и побольше.

Кажется, у Пелевина это единственная «рецензия на ненаписанную книгу»? Ах да, есть ещё «Мардонги». Жаль, что впоследствии он оставил этот жанр, у него получалось. Недурно было бы почитать сборничек подобных рецензий — «Идеальный вакуум по Пелевину».

Ранняя трилогия Черри написана под большим влиянием Херберта — и мри сильно напоминают фрименов, и сухой, отрывистый язык тоже близок к хербертовской стилистике. Тем не менее вышло не так уж плохо. Здесь впервые возникают многие мотивы, ставшие впоследствии для Черри центральными — вхождение человека в чужую и чуждую культуру, инопланетная психология. Самыми интересными мне показались части, посвящённые регулам — куда более оригинальная цивилизация, чем мри.

В цикл трилогия была включена уже позднее, а писалась как самостоятельная вещь.

Редкий случай, когда автор, прошедший войну, становится последовательным пацифистом — до такой степени, что даже считает (в отличие, скажем, от Лема), что ради отказа от насилия стоит поступиться частью человеческой сути, и, возможно, даже весьма значительной. Вывод, конечно, неоднозначный, но по крайней мере заслуживающий рассмотрения.

К сожалению, читать позднего Холдемана — тяжкий труд: скупость и деловитость стиля превратились в пресность и сухость, жёсткость — в эпатаж, сюжет сделался натянутым и неоправданно длинным.

Судя по всему, Симмонс разделяет заблуждение, общее для некоторых авторов, хорошо владеющих литературной техникой — будто с помощью одной только этой техники они могут сделать из дерьма конфетку. Это далеко не так. Нельзя, как сделал Симмонс в этом романе, надёргать из разных источников не столь уж малоизвестных фактов и пересказать их своими словами, рассчитывая, что получится нечто стоящее. А уж следить за тем, как он пытается вызвать у читателя восхищение своим героем, описывая, как им восхищается умная и крутая женщина, которая легко и естественно ему достаётся, — просто противно. Такие приёмчики годны разве что для Хайнлайна.

Читабельный боевичок, но никак не более.

Экономическая киберутопия, наивность которой была понятна уже ко времени написания, а сегодня и вовсе не должна вызывать сомнений. Персонажи функциональны. Для Стерлинга слабый рассказ.

Вообще-то я не собирался писать отзыв на этот роман (отличный и широко известный), но, почитав уже имевшиеся отзывы, обнаружил, что слишком уж распространено мнение, будто книга «улучшена» переводом Лукина. Это чистейший миф. Перевод качественный, можно даже сказать, отличный, но не более того. Книга хороша сама по себе.

Эссе ценно тем, что раскрывает кое-что из идей и элементов восприятия самой Хаецкой. А вот о том, чему посвящено, то есть собственно о фэнтези, оно не говорит практически ничего. Ну что это за критерий — подсчёты, насколько часто герои книг моют руки.

Хаецкая здесь смешала в кучу множество разнородных культурных явлений, объединив их по простому принципу «Это заумь и мне такое не нравится». Когда подходящего примера под рукой не находится, она не затрудняется выдумать пример из головы, а разве это что-то доказывает? К тому же, в критике и литературоведении уже существует термин «концептуализм», и смысл у него совсем не тот, какой ему придан в этой статье.

Понимаю, что Модезитт Хаецкую достал, но сублимировать собственное раздражение, сочиняя о нём целую статью — это уж слишком. Подозреваю к тому же, что она к нему пристрастна и на самом деле его книги — не такая беспросветная лажа, как это следует из статьи. Правда, едва ли мои сомнения достигнут когда-нибудь такой силы, чтобы я начал читать Модезитта.

Самое лучшее о Конане вообще. Из того, что я читал, конечно; но сомневаюсь, что изменил бы мнение, даже прочитав всю «конаниану» целиком. Замечателен юный Конан, озабоченный собственной солидностью, и замечателен карлик Андвари, классический персонаж из галереи причудливых типажей, созданных Хаецкой.

Такое же безжалостное и трезвое развенчание шпионской романтики, как «Вечная война» — развенчание романтики военной. К тому же редкая вещь, в которой целое заметно сильнее и выше составляющих повестей.

Как заметил, прочитав «Аутодафе», один мой друг: «Намного слабее «Новой инквизиции». Там была концепция, а здесь что? Голые приключения». Поразмыслив, я был вынужден с ним согласиться.

Я читал эту повесть в «Уральском следопыте» и сейчас помню не так уж хорошо. Лучше всего запомнился недалёкий робот, пытавшийся делать вид, будто разбирается в искусстве (а запал в память именно он, в частности, потому, что при чтении этого эпизода я впервые задумался над разницей между красотой и красивостью). Классический образец советской фантастики, не лишённый своих достоинств и во всяком случае — добрый, но литературно слабоватый.

Впервые прочитав этот рассказ, я решил, что он — метафора судьбы «потерянного поколения», заблудившегося между двумя войнами. Но суть в том, что потеряться подобным образом может любой человек, в любом поколении...

С одной стороны, мог бы быть отличный рассказ, если бы не чрезмерная идеологизированность. С другой — зная политическую ориентацию Геворкяна, можно, пожалуй, выставить ему отдельный плюсик за то, что художник всё-таки несколько потеснил идеолога и рубящие руки традиционалисты не выглядят такими уж однозначно положительными. Во всяком случае, не для любого читателя.

Я бы перевёл название, как «Нечётный придаток». Для Бэнкса рассказ, прямо скажем, не шедевр. Так, немудрёная шуточка, полностью перекрываемая к тому же одной-единственной фразой из Лема: «Если человек может собирать и засушивать цветы, то почему такой ужас вызывает растение, которое срывает и вымачивает уши?»

Отлично написанная повесть, напрочь убитая идеологическими штампами и словесной игрой на уровне «каратэ — кара те». Но есть в ней и более глубокая ущербность, уже не идеологическая, а этическая, — это уверенность в том, что смерть за родину оправдает любое преступление. Не любое.

Необычный роман — увесистый, изложенный нарочито вычурным стилем, свободно смешивающий космическую оперу классического вида, империи и битвы звездолётных флотилий, и сатирический «роман нравов». Полемизирует с книгами Брина о «возвышении», отчасти их при этом пародируя. Красочное общество Обитателей написано с истинно бэнксовским размахом.

Обновленная аннотация соответствует содержанию.