Дж. М. Кутзее «Осень в Петербурге»

В оригинале книжка называется «The master of Petersburg», но переводчик по одному ему понятным причинам решил название изменить. Как объясняет сам Сергей Ильин — «значения слова «master» — «мастер» и «хозяин». Мы остановились на нейтральном варианте «Осень в Петербурге», благо действие происходит осенью»

(ссылка: http://www.langinfo.ru/index.php?sect_id=1533). Имхо — так себе обоснуй, потому что если бы имелся в виду «хозяин Петербурга», это был бы роман не про Достоевского, а про Нечаева. А вообще — отличный подход просто! Я, положим, не уверена, как переводить без контекста (можно ли считать целый роман контекстом, хехе?) слово corazon, так буду переводить его как «утюг» — а что, можно найти что-то общее, если очень сильно постараться.

Ладно, по поводу перевода я еще устрою потом пятиминутку ненависти)

Роман, на самом деле, замечательный. Раньше мне никогда не приходило в голову такое сравнение, но это действительно — своего рода мост между Кутзее и Достоевским. С удивлением обнаружила, что у них очень много общего — пресловутый психологизм, например, любовь к мелким уточнениям и деталям, по большей части нелицеприятным. Знаете, у меня так себе зрение, но очки я обычно не ношу. А когда надеваю, смотрю вокруг и не перестаю поражаться — сколько вокруг мелочей. Вижу морщинки на лицах, вижу неаккуратно убранные пряди, небольшие пятна на одежде, вижу ржавчину на машинах и вывесках, вижу каждую мишуринку на праздничных украшениях. Так вот, и Кутзее, и Достоевский оставляют оба такое же впечатление — как будто надела очки.

Однако различие, имхо, состоит в том, что Кутзее направлен на себя, а Достоевский — вовне. У Достоевского действие — это всегда настоящее действие, даже когда читателю и хочется верить, что это болезненный бред, потому что такой жути просто не может быть. У Кутзее отличить реальность от игры воображения героев зачастую невозможно. При этом Кутзее приближается к Достоевскому в том, когда ФМ описывает крайние психологические состояние героев (вот не помню, явление черта Ивану — было? или мне привиделось).

Кутзее приближается к Достоевскому и со стороны героев. У них обоих большинство героев — обычные средние и мелкие люди, слабые, склонные плыть по течению, живущие как попало и где попало. Безнадежные во всех отношениях и прекрасно это осознающие (апофигей того, о чем я говорю — это, конечно, «Записки из подполья»).

Но здесь как раз и проявляется основное различие, причина, по которой Кутзее никогда не будет волновать людей так, как Достоевский. У ФМ обязательно найдется герой, который будет дрыгать лапами изо всех сил, как та лягушка, пытаясь вырваться не сколько из окружения, сколько от себя самого, от навязанного автором ощущения собственной мерзости. Герои у ФМ постоянно пытаются что-то изменить и измениться, и в этом доходят до крайности, совершая невероятные поступки, как вверх по шкале, так и вниз (от Алеши до бесовщины). Герои у Кутзее сидят тихо, пускают слюни и смотрят свои «мультики». Они тоже немного заражены авторским безумием, но в отличие от персонажей Достоевского, это сплошь тихие сумасшедшие. И даже если с ними что-то случается, это происходит именно по воле случая (история судьи в «Варварах»), а не потому, что они сами что-то *сделали*.

«Осень» — роман, в котором героем выступает сам Достоевский. ФМ возвращается из Дрездена в Петербург на похороны непонятно как погибшего пасынка. В процессе выясняется, что пасынок его был связан с «Народной расправой», а убила его охранка за сотрудничество с Нечаевым. Встречается ФМ и с самим Нечаевым (отличные сцены, между прочим. Не ожидала от Кутзее такой прозорливости ни разу — человек живет в прямом смысле на другом конце света, а как точно угадал!). В итоге роман заканчивается тем, что ФМ, насмотревшись на нечаевщину, начинает писать «Бесов».

На самом деле, конечно, ничего подобного не было. Пасынок Достоевского (реально существовавший) пережил своего приемного отца и преспокойно умер в преклонных летах. В это время ФМ в Питер из Европы не возвращался. Короче, критики, назвавшие «Осень» историческим детективом — пожалуйста, убейте сибя с разбегу ап стену, измазаннуйу йадом. Спасибо.

Это Кутзее, а значит, бреда и переживаний куда больше, чем действия. Практически ничего плохого *в действительности* не случается — но как верно подмечает и сам автор, в голове у героя (и остальных героев) такая разруха, что ничего стороннего и не надо.

Теперь пятиминутка ненависти про перевод. Можете сколько угодно утверждать, что Ильин в принципе хороший переводчик, что Набоков и Фрай. Я читала гарепотера в его переводе, и это порнография. Пусть на самом деле Ильин этого текста и в глаза не видел, а трудились над ним два десятка негров с первого курса Патриса Лумумбы — там стоит его имя. Все. Ильин говорит в интервью, что издатель попросил его сделать текст «под Достоевского», и он попытался. В общем, что именно *попытался* — очень заметно, особенно в начале. Читаешь текст, там кутзее-кутзее — и раз, попадается какое-нибудь «прошу-с». Ты сидишь, хлопаешь глазами и не понимаешь, что оно у Кутзее делает. Дальше хуже — переводчик вошел в раж и вовсю использует «лексику Достоевского» к месту и не к месту (например, «мыть» вместо стирать, «платье» вместо «одежда»). Притом, что у самого Кутзее, как я подозреваю, ничего подобного нет и не могло быть по определению. Вопрос — зачем? Зачем править Кутзее под Достоевского, если со стилистической точки зрения это авторы принципиально разные. Кутзее — стилист, как и Набоков, он плетет паутину слов и определений, он слова явно выбирает, смотрит, как они на бумаге, как они звучат. Достоевский пишет принципиально иначе — вы замечали, что при всей длине и сложности предложений ФМ очень легко читается? Я думаю, дело в манере письма, точнее даже, не письма, а в том, что ФМ свои романы диктовал. Его речь — речь разговорная, пусть в ней много повторов, много «лишних» слов, но воспринимать ее, как и всякую разговорную речь, гораздо проще, чем письменную.

Переведя Кутзее «под Достоевского», переводчик сделал только хуже. В итоге получилось, что и без того не слишком простую, но все равно безупречную стилистику Кутзее он еще больше усложнил нашей устаревшей лексикой. Нет, попытка в целом неплоха, с точки зрения составления этакого «словаря Достоевского», однако стиль текста, мне кажется, пострадал совершенно неоправданно.

Петербург, осень, смерть, Достоевский, отец, сын, бесовщина. Человек из далекой южноафриканской земли, наш современник, пишет о далекой, холодной, мрачной северной столице России XIX века. Главный герой пытается разобраться в обстоятельствах гибели своего пасынка, а на самом деле – в себе самом. Приходится как то проживать жизнь, хлопотать о жилье, разбираться с полицией, долгами перед кредиторами, женой в Дрездене, но все это как-будто в вакууме, как будто весь мир лишь декорация. Все не имеет значения, кроме душевной тревоги. Как можно жить, когда есть мокрая, голодная собака, привязанная к водосточной трубе, когда есть грязный, вонючий шпион, приставленный к тебе, когда есть всёпонимающая Матрена, когда есть нечаевское искушение власти, силы, упоение от тайны? Как жить одному, когда всё одно и все едины и все за всех в ответе? Что такое творчество как не преступление перед Богом? Что такое человек как не обезьяна Бога? Куда от всего этого деться? И желчь, желчь во рту, противное ощущение несовершенства. Как итог, настоящая литература, чудо. Тревожное, но чудо!

Это вторая книга Дж. Кутзее, которую я прочла. Я не разочарована. Книга интересная, хотя и содержит множество спорных моментов.

Показать жизнь писателя через его же произведения — очень сложная задача, тем более, что если одним из действующих лиц становится пригвождённый шпилем, словно осиновым колом к этой утлой земле Петербург (про утлую землю и кол не я придумала — Вадим Шефнер, тоже по поводу Петербурга Достоевского). Что сказать? Петербург удался. Именно таким его Достоевский и изображает: углы, каморка, в которой проживает Достоевский, тёмные лестницы, запахи... И населён этот достоевско-кутзеевский мир персонажами великого писателя: здесь мы и проститутку Соню встречаем с детьми, и Амалию Карловну, узнаём, что в Твери живёт Марья Лебядкина.

Да, Петербург Достоевского, но всё-таки будто из викторины о Достоевском. Постмодернистский. Такое ощущение, что это тот Петербург, про который не Достоевский, а мы, ученики филологического класса, а потом и факультета писали в сочинении. Слишком в него всего много из Достоевского натащили. Бесконечные детали, детали, детали... (Хотя тут я скорее всего не права, это и есть от Достоевского, помню, он говорил где-то: «Мелочи, мелочи — главное»).

И Достоевский получился такой, каким его увидел Фрейд. Такое ощущение, что при разработке образа Кутзее обращался-таки к статье «Достоевский и отцеубийство». Уж слишком мрачная и патологическая личность получилась. «Не «народная расправа» — «сыновняя»: вот что лежит в основе всех революций, зависть отцов к женщинам их сыновей, помыслы сыновей о том, как бы отнять у отцов их денежную мошну». По-моему, так чистой воды Фрейдизм.

В общем, интересно, но беспросветно. И получается по Кутзее, что мир Достоевского — это «место, где тебя бьют» .

Прежде всего, не смотрите на наш классификатор — это ни в коем случае не «исторический роман» и не «реализм». На худой конец «альтернативная история», хотя я бы выбрал «постмодернизм».

Потому что текст — чистейшая постмодернисткая игра на достоевские темы. В чем-то даже сродни «t» Пелевина, только тоньше и умнее. Если Пелевин заставлял Достоевского отстреливать зомби (суть, те же бесы) в некой компьютерной игре а-ля «stalker» (его любимый прием, спекуляция на известных брендах), то Кутзее просто погружает Достоевского в мир его же персонажей и событий.

Признаться, большую часть романа я был совершенно недоволен и много ругался. Просто потому, что неправильно подошел к тексту, восприняв его слишком серьезно. Я видел идеи и мысли Достоевского, видел рядом с ними идеи и мысли Кутзее, и южноафриканский автор по их глубине и продуманности заметно уступал Федору Михайловичу. Это меня чрезвычайно возмущало, мол, что ж ты вот так вот пытаешься встать рядом с гением, не имея на то достаточных оснований. Все то, что Кутзее пишет про революцию, нигилистов, голодных детей, отцов и детей — это все несколько неинтересно и плоско после того, что я читал у Достоевского. И потому я почти все книгу ругал картонные декорации за то, что они картонные и тем временем едва не пропустил сам спектакль — то, как феерично

Все это — не размышления о тех, кто начинал революцию, не социальная зарисовка и не странная любовь Достоевского и его домохозяйки. Это так — местами аляповатый фон. На самом деле это — весьма забавная постмодернисткая игра, не больше. Я бы даже сказал, тонкая ироничная шутка, обманка. Весь смысл романа кроется в последней главе, и именно она заставляет удивиться тому, как ловко тебя провели и обрадоваться, как ты успел поймать ускользающую ниточку смысла.

П.С. Мое искреннее убеждение — не имеет смысла читать «Осень в Петербурге» предварительно не будучи знакомым с «Бесами» Достоевского. Потеряется весь вкус игры и останется только странноватый балаган в картонных декорациях.

Кутзее удивил. Как ни крути, все же далекий автор, который написал удивительную стилизацию под Достоевского с Достоевским же плюс травести Нечаевым. Очень тщательная работа, с нервом, вовсе без клюквы. Написано в виде сна с ответвлениями, морочная часть дарования Достоевского соблюдена. Роман про Достоевского подан в виде стилизации под его же роман и если «Осень» рассматривать в этом ключе, то романам ФМ она уступает очень ненасыщенным сюжетом и интригой ( Достоевский ведь на крепком криминальном фундаменте месил свои романы), отсутствием юмора и мелкой детальной реалистичной моторикой. «Осень» — не нутряная, а рассудочная вещь, которая впечатляет гипнотически, но после завершения особо и вспомнить-то нечего. Кутзее никогда не был моим любимцем, но вот «Осень» сомнений в масштабе дарования, обоснованности во всяком случае номинации на Нобеля не оставляет.

Очень сложным оказался роман, в нем осень — не золотая пора с яркими красками, а серость каменных подъездов, стылая съемная комната и огромное горе утраты. Вот такая тоскливая беспросветность создает особую атмосферу, которая давит, гнетет, и постепенно начинает затягивать в психоделику. К тому же автор словно преднамеренно запутывает, описывая метания известного писателя, его размышления о противостоянии отцов и детей, стремление хоть на минуту увидеть образ пасынка, услышать его голос. Такие терзания доводят героя до определенной степени безумства и потери связи с реальностью. Читать об этом не так уж легко и радужно.

И все же стоит отметить красивую вязь философских фраз автора — где-то хотелось поддакнуть, где-то поспорить; что-то — выписать, а что-то -пропустить, не читая...

Книга очень на любителя. Все темы и переживания, свойственные Достоевскому, гипертрофированы до невозможности. Любит автор больных людей с извращенной психикой рисовать, но заигрывается в этом.

Можно писать о Достоевском, но писать как Достоевский не получится. Тем не менее, книга очень хороша. Автор насколько мог приблизился к реалиям Петербурга второй половины XIX века, но видно, что он ориентировался больше на худлит. В чем-то сюжет странным образом повторил пародийно описанный Достоевским в «Бесах» роман Кармазинова (под которым был выведен Тургенев) «Merci», там тоже лихорадочная смена декораций и действующих лиц, очень напоминающая сновидение. В этом смысле книга структурно непроста: малые сюжеты в ней частично вырастают друг из друга. Намеки на чувственность и эротику, которые у Достоевского есть почти во всех книгах, здесь Кутезее нарисовал более открыто и явно и даже где-то попытался угадать мысли Достоевского об этой части природы человека. А в итоге — книга легко читается, сюжет даже будучи странным и запутанным, несмотря ни на что катится как ручей и не требует оглядываться и вспоминать что из чего произросло — сюжет живет и дышит сам в каждом действии.