Виктор Мартинович «Сфагнум»

Сначала о хорошем. Читается легко, ну, не трактат же научный, вестимо.

Потом о великолепном. Испытал чувство глубокого удовлетворения мастерством, эрудицией, креативностью таланта мастера пера — по заветам Эмиля Кроткого автор не выпекал хлеб из одного изюма, но и не жалел оного. В некоторых местах творец достигал уровня Лауреата нобелевской премии Алексиевич (квартирный вопрос, о котором с такой непосредственностью автор вещал в своем интервью CityDog, правда, пока подкачал — квартирка Светланы все еще остается мечтой, но это все еще совсем другое – главное, ориентация).

А теперь о всяком разном. Восхищен изображением белорусской действительности: так привлекательно изобразить все в черных и серых (точнее, темносерых) красках — ну это вершина. Точнее даже Смердяков не изъяснился бы. Сплав искрометного юмора на уровне нижней чакры и сатиры в лучших традициях Чонкина — просто шедевр. Куда там Ильфам с Петровыми и Булгаковым с Тэффи!

Могучий интеллект и эрудиция с кругозором поражают — автор запросто демонстрирует свое знание еще советской «Библиотеки приключений» с куперовским последним из могикан, который с горы смотрит на леса (правда, я лесов на обложке книги не помню, а вот горы и два строения в виде башен точно вижу и сейчас), свободно оперирует отсылками, аллюзиями и прочими коллизиями с афоризмами. Восхищаясь эрудицией автора, понимаешь, что без пол-литры не оценить все прелести этой боллитры.

Отдельная песня — это живой язык с его многообразием, красочностью, сочностью и, не побоюсь этого слова, цветистостью, пикантности которому придают россыпи обсценной лексики (куда там лимоновскому Эдичке!). Ну, как говорится, автор использует на полную массу «слов из разнообразных лексических слоев, от высокопарного до арготического». И белорусская аутентичность достигается использованием не белорусского языка в виде широкораспространенных вариантов a-la наркомовка или тарашкевица, а собственно авторского варианта, основанного на личной (или не совсем личной?) трансформации русского и белорусского языков. Не, ну а чё — автор так видит, слышит, базлает — имеет право, не одним поэтам-футуристам дозволено. (Тем паче, писал-то на русском, изначально),

А герои?! Ну целая плеяда, не побоюсь этих слов – и пусть астрономы всех веков и миров простят мою дерзость, — от ярчайших звезд до черных дыр. Сами судите, от гопников-долбодятлов через алко-коррупционеро-менто-завров (в единственном числе, правда) к мифологическим сущностям – ну это не всем под силу. Особенно, ежели сущности эти в виде русалок-нимфоманок, сутенируемых собственными мужьями (я фигею, ежли честно).

Живой и обалденный пример одного из героев:

Вайчык, ученый человек, закончил истфак БГУ, магистратуру «Сравнительная история стран Центральной и Восточной Европы», стажировался в Штатах. И, главное, имеет единственно правильные знания об оккупации:

«Единственная оккупация, которая была у нас в двадцатом веке, — голос Вайчика набрал громовую силу и эхом метнулся по зданию училища, — это советская оккупация.»

Ну прям бальзам на сердце всем эхолирующим эхам либеральных гигантов. Блин, только сестра моей мамы, отправленная в Третий Рейх и не вернувшаяся из этого Истока цивилизации, мои дядья, один, пропавший без вести под Сталинградом, другой, комиссованный по ранению, как-то ,мягко говоря, протестовали бы, а в реале, думаю, и рукоприкладством бы не побрезговали.

Финальная же сцена достойна быть охарактеризована словами бессмертного Эдгара По:

Что «Человек» — названье драмы,

Что «Червь» — ее герой!

Прочитал и подумал, что совсем плохо с головой у Лунатика стало — то ли старческий маразм, то ли дементий с альцгеймером. Не хватило интеллекта оценить креативность и единственно-верную альтернативность творца шедевра.

Ну, говорят, не продается вдохновенье,

Но можно унитаз продать...

А вот покупать этот унитаз как-то не хочется.

Роман вроде бы и очень простенький, однако оставляет интересное впечатление. Приключения шайки молодых, очень хулиганистых, но не очень образованных парней (один из героев, например, полагает, что

). Сельский милиционер, соединивший в себе все наихудшие черты стражей порядка, которые только может представить себе либерально настроенная публика. Интеллигентный журналист, подававший большие надежды, но безнадёжно застрявший на должности никому особо не нужной местной газеты. Другими словами, штамп на штампе и штампом погоняет — и в то же время, насколько всё кажется знакомым, своим, родным! Как это получается у автора — загадка, но факт в том, что получается отлично.

Как мило взглянуть на рассуждения о белорусских деревне и провинции глазами нынешней интеллигенции)) Ничего общего... Но! Как пародия, как театр абсурда, как комедия — очень даже годно. Смишно, да и только.

Сюжет романа вполне традиционен для нынешних стукнутых кинематографом времён: бабки, которые надо вернуть, бандиты, которые за эти бабки в землю уроют, менты, которые и сами кого угодно уроют, когда им на хвост наступят, мелкие гопники, дети 90-х, чьи пустые мозги залиты пивом и джекичаном. Когда надо, все бегут, когда требуется, все стреляют, т.е. с драйвом всё окей. Но главный кайф не в этом. Рискну утверждать, что столь точного, до десятого знака после запятой, описания белорусского мира в современной прозе не встречал. Потому что не гопники и менты главные герои книги, а белорусский космос и белорусский характер.

Белорусский космос. Людзі на балоце, Тутэйшыя, якія тут жывуць, а ў гарад хіба толькі паміраць. Белорусский национальный характер. Обыкновенный негероический стоицизм, внешняя податливость, рахманасць и крепкая сердцевина. На дворе 21-й век, а в речах, действиях, понимании мира — в лучшем случае 19-й. На дворе 21-й век, а Ян Барщевский вот он, за забором, на болоте, со своими ужиными царями, лесовиками и болотниками; какая, на фиг, мифология, если это их (наша) жизнь. Ну да, её постепенно выдавливает надвигающийся со всех сторон стозёвным чудищем Город, и бои приобретают аръергардный характер, но теплится надежда, что затягивающее, обволакивающее, очаровывающее ужиное царство переживёт и лето горячее, и говно собачее, и всё переварит и останется прежним, как при Барщевском или Жигимонте Старом.