Владимир Сорокин «Тридцатая любовь Марины»

Про книгу и так написано достаточно, она неплоха, и как минимум сильно лучше, чем первые два романа данного автора.

Занятно вот что: в очередной попытке очернить и иронизировать над советским строем, Сорокин невольно изобличает всю скверну изнани диссидентства, а также пиарит советский образ жизни. Лично мне, ежели было дано выбрать между тотально аморальным образом жизни старой Марины и ее перерождением, второй вариант был бы безальтернативным.

Понятно, что это многослойный постмодернизм и прочее такое, но тем не менее эмоциональный вайб романа на мой внутренний мир позабавил.

Есть девушка Марина, которая за свою недолгую жизнь умудряется погрязнуть во всем, в чем только можно было погрязнуть. Она просто коллекция всех мыслимых и немыслимых пороков и извращений, которые со смаком и подробностями описываются автором на протяжении большей части книги. В результате получилась главная героиня, которая является просто химически чистым диссидентом и нонконформистом.

И эта особа как-то изменилась в конце книги, как считают многие авторы отзывов? Как бы не так! Жизненное кредо главной героини — переть вперед без башни. И она, ничуть не изменяя своей природе, прет вперед. Просто старый метод саморазрушения и деградации перестал вставлять. Просто внезапно оказалось, что весь треш, диссидентство, десятки сексуальных партнеров женского пола, неизвестное количество партнеров мужского пола, занятие проституцией, бытовое воровство по мелочи, пристрастие к алкоголю с травой и прочая коллекция пороков, которую он насобирала за свою жизнь, есть ничто, по сравнению с работой обычного работяги за станком на компрессорном заводе. Вот где истинный разврат! И она страстно хочет этот станок.

Она больше не занимается сексом направо и налево, но она вполне может отлюбить нерадивого коллегу на заводском собрании. Как известно из бородатого анекдота, секс при советской власти был именно таким. Какой еще угар доступен простому работяге при Андропове? Жизнь в заводской общаге. Рисование стенгазеты. Обсуждение международной обстановки. Взятие на себя повышенных обязательств на производстве. Вот где настоящий треш!

Книга про то, что истинный угар и чад кутежа можно найти в таком месте, про которое бы никогда не подумал.

Одна из лучших вещей, написанных Сорокиным. Лично у меня, пожалуй, будет на втором месте после «Теллурии». Но, как и весь Сорокин, книга не для каждого.

«Не слышны в саду даже шорохи,

Всё здесь замерло до утра»

М. Исаковский «Подмосковные вечера» (музыка Соловьёва-Седого)

Профессиональным живописцам давно известно, что об одной и той же картине разные искусствоведы могут высказать совершенно различные, иногда взаимоисключающие мнения, а, бывает, выдумывают нечто такое, чего в картине отыскать невозможно при всём желании. Но рассуждать грамотно и доходчиво о живописи или рисунке действительно трудно, приходится образы объяснять словами. Казалось бы литература должна легче поддаваться словесному анализу, но это можно сказать далеко не о каждом произведении. В этом смысле Сорокин относится к числу наиболее парадоксальных авторов — читаются его вещи легко, особенно если читатель не слишком брезглив и умеет сдерживать рвотные позывы, а вот для их понимания часто требуются не только значительные умственные усилия, но и довольно широкий литературный и философский кругозор. В пользу последнего утверждения свидетельствует тот факт, что в критических работах о творчестве Сорокина нередко встречаются отсылки к Хайдеггеру, философу, с работами которого хорошо знаком лишь узкий круг специалистов.*

Насколько трудно воспринимается Сорокин, я покажу на примерах взятых из статьи А. Ляйтнера «Низвержение в счастье: «Тридцатая любовь Марины». Цитата первая: «Персонажи Сорокина не вступают в конфликт ни с самими собой, ни с миром, они оказываются в плену у наличествующих в мире текстов...». Цитата вторая: «На тридцатом году своей жизни Марина превращается в образцового советского человека.» Действительно, как легко заметить, Марина часто попадает в плен к различным текстам. Немного почитав основательно подзабытую «Розу Мира», Марина бьёт морду человеку (этот тип — явная пародия на рок-музыкантов), которого только что поцеловала за хорошее (так ей показалось) исполнение песни. А коллективное исполнение «Подмосковных вечеров» действует на неё, как кодон**, превращающий её... ну, разумеется, не в образцового, как считает Ляйтнер, советского человека (образцовый в романе один — Румянцев), а в робота, который, как попугай, выражается исключительно языком центральных советских газет. Высказав верное замечание о влиянии на Марину текстов, Ляйтнер в этой же фразе утверждает о героях Сорокина нечто с точностью до наоборот, поскольку Марина (а Ляйтнер пишет о ней) то и дело вступает в конфликты с собой и постоянно находится в конфликте с окружающим миром. Последнее происходит каждый раз, когда она ворует продукты в магазинах, чтобы поддержать незнакомых ей бедных стариков. Одних только пачек масла украдено 72 штуки, а ведь Марина отнюдь не воровка и каждая такая экспроприация в пользу трудового народа даётся ей ценой большого расхода адреналина. Очень серьёзный разлад с собой, приводящий к запою, случается у Марины, когда она выгоняет свою 29-ю любовницу, обойдясь с ней крайне несправедливо и грубо. Сожжение Мариной её небольшой коллекции избранной антисоветской литературы тоже акт её выхода одновременно из глубокого внутреннего конфликта и из не менее глубокого внешнего. И что здесь особенно парадоксально и неожиданно — мужчина с внешностью Исаича под звуки гимна Советского Союза только что превратил Марину в нормальную женщину (с лесбиянством всё кончено, фотоальбом тоже улетел в огонь), а в числе прочих книг в костёр отправляется и «Архипелаг ГУЛАГ» да ещё вместе с висевшей на стене фотографией его автора. Так, освобождаясь от плена одних текстов***, Марина попадает (это случится очень скоро) в плен к другим, имеющим полностью противоположный смысл.

Так что же это за явление такое — Марина? Вся наша страна время от времени попадает в плен к разного толка текстам, конечно, если находится сила способная вырубить топором то, что написано пером. Началось с того, что «декабристы разбудили Герцена», тот «включил» колокол и процесс пошёл. Путь, на который вступила Россия ещё и по сию пору заставляет вспоминать картину Брейгеля «Слепцы», правда, если судить по реакции коллективного Запада, направление выбрано более-менее верное, а среди определивших этот выбор текстов есть немалое количество солженицынских..., что и возвращает нас к Сорокину и к его Марине, которая и есть не что иное, как символ нашей многострадальной и прекрасной страны, но не её земного воплощения, а Небесной России****, той, о которой писал Даниил Андреев. Марина доброжелательно относится к простым людям (сказать такое о земной России как-то язык не поворачивается), но совершено неэффективно и бестолково помогая им, терпит около себя массу всякой швали, в ней плохое смешано с хорошим, но хорошего намного больше. Марина очень терпелива, при этом доброта её подкрепляется крепкими кулаками... К чему я клоню? А есть одна принципиальная закавыка, опровергающая финал романа. Человека способного плакать, слушая хорошее исполнение 13-го ноктюрна Шопена (да и сама она учительница музыки), способного прочитать молитву не хуже выпускника Духовной Академии, человека, знакомого с самыми разнообразными явлениями мировой культуры от Еврипида до «Препарированного рояля» Джона Кейджа... человека с таким культурным багажом нельзя превратить в робота. Этого не может быть потому, что этого не может быть никогда. Это не под силу ни однообразному трудовому ритму (хотя труд токаря не совсем уж лишён творческой составляющей), ни коллективному пению каких угодно песен (с некоторой натяжкой можно представить, что в «Подмосковных вечерах» отражён общероссийский «пейзаж» того времени). Стало быть, огромная концовка романа, где члены бригады говорят газетным языком (фактически просто читая передовицы) сначала поочерёдно, а через несколько страниц уже невозможно различить, кто говорит, т. к. это становится Автору безразличным..., эта концовка не выполняет своего предназначения. Так легко, так примитивно Россию сковырнуть «по ступицу в грязь» не получится. Количество здесь не переходит в качество и сколько бы ни призывали сторонники противоположной точки зрения себе в помощь Хайдеггера, всё это нагромождение цитат из «Правды» остаётся не более, чем пустой болтовнёй для увеличения гонорара, а из Марины не получается желаемой Автором полноты символ земной России.

Такая вышла странная на первый взгляд критика. Приписал Автору некую концепцию и доказал её ошибочность (ну, надеюсь, что доказал). Но ничего тут странного нет, это нормальный приём. Если Автор хотел сказать то-то и то-то, он ошибся там-то и там-то. Автор ведь далеко не прост, поди пойми, что он хотел сказать на самом деле...

Но, что бы он там ни хотел сказать, слово сейчас предоставлено мне (не важно, что мной же самим), и в заключение скажу, что, как предупреждение, «Тридцатая любовь...» роман очень полезный. Что-то вроде — люди, я люблю вас, будьте бдительны, остерегайтесь серости и пошлости и, чтобы безошибочно отделять мух от котлет, неуклонно повышайте свой культурный уровень. Вот примерно так, в духе заключительных страниц романа.

*) Для меня чтение Хайдеггера оказалось задачей сравнимой по трудности с чтением Гегеля, т. е. практически непосильной. Уверен, что и у людей с философским образованием это признание не вызовет удивления.

**) Кодон это информационный пакет, внедряющийся в мозг человека и радикально меняющий восприятие им самого себя и окружающего мира (см. «Солдаты Вавилона» Лазарчука). За что так досталось именно этой песне? Очевидно, за огромную популярность и символическое значение. В качестве мягкого символа советского образа жизни эта песня очень подходит Марине, девушке с ангельской внешностью, но на первом месте, конечно, была и остаётся «Песня о Родине» («Широка страна моя родная», слова Лебедева-Кумача, музыка Дунаевского), которая полностью соответствует образу парторга с лицом Солженицына. Это символ без полутонов, более жёсткий, зрительно сопоставимый с гербом Советского Союза.

***) Хорошо, что не была сожжена замечательная книга Саши Соколова «Между собакой и волком», её Марина из сумки вынула, полистала и бросила, но в стол не положила. Больше Сорокин об этой книге не вспоминает.

****) Мне кажется, что Сорокину так кажется:). Тем, кто наедет на меня за лесбиянку — символ Небесной России, отвечу, что главное — дарить любовь, а как — дело десятое. Марина это и делает, а то, что мужики не умеют с ней обращаться, это отдельная проблема; ну, такие у нас мужики, а были бы не такие, это сильно приблизило бы Россию земную к её небесному образу.

Книга состоит из двух частей.

Часть первая: грязь; часть первая: бред. Некоторые писатели определённого периода прямо таки жить без них не могут. В советское время они даже в малых долях был немыслимы, конечно, порой этого не хватало, и теперь, на волне перестройки, некоторые личности навёрстывают: семимильными шагами, в одну книгу пытаясь впихнуть накопившуюся за 70 лет тоску по бреду и грязи.

Грязь и бред во всём: в том, как автор и его персонажи видят и воспринимают окружающее, в тексте от автора, в речах самих персонажей. В сексуальных похождениях героини нет ни эмоций, ни страстей, ни чувств, только похоть как таковая, похоть ради самой похоти, даже не ради удовольствия (ну не получала она удовольствия с мужчинами, а всё равно трахалась с ними, с разными, по несколько раз на дню!).

Бред – то, как героиня переходит из части первой в часть вторую.

Грязь и бред, плавно перерастающие друг в друга. Совершенно неправдоподобные и невозможные действия и эмоции героини, и последовавшие за этим повороты сюжета. Чувствуется, что писал мужик. И не просто мужик, а мужик, претендующий на то, что его творение гениально. И в погоне за гениальностью, он делает за своих персонажей такие сюжетные повороты, какие человек сам, не в книге, претендующей на гениальность, не сделал бы никогда. Он не имеет ни малейшего понятия ни о женской душе, ни о женской влюблённости, ни о природе сексуальности и гомосексуальности. И как итог, не верю! Получился не человек, а пустой сосуд, наполненный извращённым пониманием автора о собственной гениальности.

О чём книга? О том, как не очень положительная, но всё же имеющая индивидуальность Марина превращается в очень положительную, но безликою Алексееву? Как одурманенность диссидентством перетекает в одурманенность совпропагандой? Ну да, нашим правозащитникам-либералам идея может показаться актуальной, но зачем столько бреда и грязи? Сдаётся мне, Толстого за меньшее отлучили от церкви, Солженицына за меньшее из страны выгнали, а маркиза де Сада за меньшее приговорили к смерти.

У Владимира Сорокина безупречный музыкальный слух. Сорокин слышит именно то, что звучит, и воспроизводит услышанное в предельно адекватной форме.

Я читал этот роман тогда, когда он был опубликован, в 1995 году, но музыка 1983 года звучит с его страниц с фонографической точностью. Именно так тогда, в начале 80-х, говорили, лгали, шутили, так ходили, ели, дрались. А поверх реальной реальности Сорокин набрасывает литературный флёр: такие повести с продолжением публиковали в 1983 году журналы «Москва», «Наш современник», «Огонёк», «Работница» и «Колхозница». Даже топорные порнографические описания из первых глав — знаете, что это такое? — пародия на соответствующие эпизоды повестей-романов Виля Липатова и Анатолия Калинина. Вот эта вот стёртость, корявость псевдонабоковских напыщенных периодов — из поздней советской, очень, очень советской литературы.

Изысканное сочетание реальности (в репликах) и литературности (в героях и ситуациях) коробится, как драгоценная парча. На протяжении романа реальность вся, без остатка, пожирается литературщиной, которая, в свою очередь, уступает место безликому газетному тексту, сообщающему ни о чём никому.

Я был предупреждён, что в этом романе увижу все табуированные темы, изложенные прямым текстом, так что я знал, на что иду. Мне был обещан шок, разрыв шаблона и, вообще, чёрт в ступе. Ничего подобного нет, есть жалкие попытки эпатажа, которые тридцать лет назад кого-то, быть может, и шокировали, но сегодня вызывают лишь чувство лёгкой брезгливости. Первая сцена с подробным описанием совокупления один к одному напоминает порнофильмы, которые в середине восьмидесятых были доступны только андеграундным тусовщикам. Насмотрелся господин Сорокин запретного и старательно описывает, не замечая, что его потуги весьма напоминают сочинения, которые порой можно было видеть на стенах общественных сортиров. Ныне наскальная литература ушла в прошлое и вполне забыта. Полагаю, то же ждёт и сочинения Сорокина.

Впрочем, хватит о порнографии. Высоколобая критика времён разнузданной перестройки характеризовала Сорокина как блестящего стилиста, сказавшего новое слово в русской литературе. Мне уже пришлось анализировать жалкие писания Сорокина в «Дне опричника», но там автор пытался играть на чужом поле и показал себя полностью беспомощным. Но здесь-то он в своей стихии, и, кажется, должен проявить качества непревзойдённого стилиста. Однако мы видим унылые кальки с английского, хотя вычёркивать притяжательные местоимения первым делом учат на любых литературных курсах. Текст разбухает за счёт огромного количества бесконечно длинных диалогов, состоящих преимущественно из односложных, не несущих никакой информации слов. Они не работают ни на сюжет, ни на антураж, ни на образ героев, а просто накручивают объём. Движение сюжета также идёт самым ублюдочным образом. Так, когда Марине было семь или восемь лет, родной папенька лишил её девственности. И что дальше? Дальше ему надо либо как-то заглаживать свой поступок, либо начинать сожительствовать с малолетней дочерью. И то, и другое требует от литератора изрядной ловкости при описании, поскольку всегда будет недостоверным. Но Сорокин выбирает самое графоманское решение: если не знаешь, что делать с неудобным персонажем -- убей его. Папаня немедленно тонет, а сюжет продолжает накручиваться в угодную графоманствующему автору сторону.

Нам выдают историю Марининой педофилии, лесбиянства и проституции, обслуживающей высокопоставленных старичков. Так и представляется, как сидит Сорокин и трудно размышляет, чем бы ещё занять свою героиню. И он находит: «Больше всего на свете Марина ненавидела Советскую власть». Это, что, тоже половое извращение? Среди диссиденток далеко не все были лесбиянками, и наоборот. Впрочем, и здесь Сорокин ничего толкового сказать не сумел, разве что выдал замечательную фразу, что менты «стреляли в Линкольна, жгли Коперника, вешали Пестеля». Линкольн действительно был застрелен, Пестель -- повешен, но что делает в этом ряду Коперник, чей жизненный путь был чрезвычайно успешен? Если бы Сорокин хотел высмеять безграмотность Марины, он мог бы многократно сделать это на просторах романа, но всюду и везде Марина показана толковой девицей и неплохим специалистом. Значит, ляп лично сорокинский.

Маринино диссиденство ограничилось болтовнёй и запрещённой литературой. А кто в ту пору не болтал и не хранил дома запретное? Я, вон, «Гадких лебедей» на казённой машинке перепечатывал, но ведь диссидой не был. В этой части романа объём также накручивается отрывистыми диалогами ни о чём. Неудивительно, что диссиденство очень быстро сменяется садо-мазохическими совокуплениями. В этих описаниях господин Сорокин во всей красе демонстрирует ещё один графоманский приём: значимые слова писать с заглавных букв, а то и вовсе крупным текстом. Может быть, сугубая гениальность Сорокина заключена в том, что он поочерёдно демонстрирует все виды графомании?

Что ещё не походили? Ах, да, валютная проституция. Но это давно устарело, никому не интересно и никого не эпатирует.

И, наконец, анекдотическая концовка, которая у тогдашнего читателя могла вызвать только одну реакцию: дурак он, что ли? Современный читатель, ничего о тех временах не знающий, может принять последние главы за особо утончённый стёб. У меня же создаётся впечатление, что весь представленный текст адресован западному читателю: мол, смотрите, и мы не чужды эпатажу, а вот так у нас живут те, кто по недоразумению считается людьми. Это даже не антисоветская поделка, вернее, поделка и даже антисоветская, но не русская. Немножко пены и бездарная агитка. Даже диссидентское движение, в котором было множество достойных людей, Сорокин умудрился обосрать. В принципе подобное отношение ко всему на свете, в русле зарождавшегося в ту пору постмодернизма. Но ведь и постмодернизм надо писать талантливо.

Теперь возникает вопрос: как оценивать этот опус, какую отметку ему ставить? Казалось бы, несомненная единица, но дело в том, что господин Сорокин и рассчитывал, что его будут оценивать крайне негативно, единице он будет только рад (если, конечно, обратит внимание на мой отзыв). Что же, закрою глаза на порнуху и выставлю оскорбительную пятёрку. Серость и есть серость и оценивать её надо средненько.

1983 год, заснеженная Москва, по которой бегает, бродит и рассекает на бомбилах тридцатилетняя Марина, пригожая преподша фоно из ДК, везучая неудачница и половая стахановка с психотравмой во все туловище. Она ненавидит Советскую власть, от которой брезгливо принимает дары и заказы с колбасой, не любит мужчин, которых ублажает как может (чисто из уважения), бьет морду девкам, которых вроде искренне любит, — и временами срывается в истерику, запой и дебош от понимания того, что жизнь как будто прошла, а настоящей любви так и не будет. Но любовь приходит – из самого ненавистного логова. И восходит солнце, полыхая кумачом и трудовыми мозолями.

Я Сорокина не читал от слова «вообще» и не читал бы далее — в свое время сунулся в «Голубое сало» и тут же убег без намерения возвращаться. Но личная необходимость заставила удариться в изучение отечественного худлита, описывающего 1983-84 годы. Необходимость, к счастью, быстро отпала, но одну книжку я таки прочитал – эту.

Аннотация утверждает, что «Тридцатая любовь Марины» — один их первых текстов автора, опубликованный через четверть века после написания. Раннее рождение многое объясняет. Повесть распадается на три части (точнее, на четыре, но без спойлера этого не объяснить, так что и не буду). Первая и вторая часть смахивают на не очень старательный перевод очень старательного английского текста про быт, ад и свинцовые мерзости далекого совка. В лексике слишком много «взяла своими руками» и прочих германических калек, а сюжет, персонажи и степень осмысления реальности чудовищно напоминают книжки про СССР, написанные несоветскими человеками – московские главы «Русского дома» Ле Карре, например.

Третья часть выдержана в стилистике предельно глумливого соцарта, который, я так понимаю, и прославил автора – хотя мне больше напомнил тяжеловесное до занудности подражание раннему Пелевину. Я понимаю, что Сорокин был раньше, я отдаю должное его остроумию, бесстрашию и способности не завершать остроумно приляпанную коду, превращая ее из милого пустячка в самоценного монстра (ценность подвигу добавляет недоступность копипасты в описываемый период). И повесть мне, в общем-то понравилась.

Но желания читать Сорокина дальше не добавила.

Жуткая, завораживающая своей жутью вещь.

Жуткая, завораживающая героиня — по уши в грязи, в нигилизме, одухотворённая и аморальная одновременно.

Череда любовников и любовниц — фактически Марина ложится в постель со всем тогдашним социумом.

Без пяти минут алкоголичка, без пяти минут психопатка, она избита жизнью настолько, что очередное разочарование и фиаско воспринимает уже как должное. И даже то чистое, что иногда оказывается рядом с ней — привычно воспринимает как грязь. И грязь находит — сама создаёт её и множит.

На момент кульминации героиня фактически на грани — её духовность сломана циничным и отвратительным бытом, от ненависти к сломавшей её системе Марина переходит к всеобщей ненависти, превращается в злобную и истеричную стерву.

Жуткая беспросветная и бесперспективная жизнь. И в этот момент она встречает героя. Своего антипода — классового врага, неумного, фанатичного, сверхлояльного и сверхправильного партийца. И этот человек ломает её окончательно — переставляет Маринин мир с ног на голову и враз меняет выстраданные вымаранные в грязи идеалы на другие — свои. На официальные.

Марина внезапно обретает счастье. И это её счастье стократ страшнее той жуткой грязи и безысходности, в которой она была доселе.

Личность Марины начинает стираться. Жить как все оказывается до чрезвычайности просто. Марина теряет индивидуальность, с каждым днём теряет часть себя, затем теряет имя, а за ним и человеческую сущность. Абсолютно счастливая, она становится овцой в стаде. Её больше нет, героиня умирает духовно и тем самым умирает вообще. Заканчивается роман жуткой канцеляритной тарабарщиной — бессмысленным набором совдеповских штампов. Фактически это — эпитафия растворившейся в пошлости и бездуховности, погибшей Марине.

Сильнейшая вещь.

Роман Сорокина — аналитическое исследование авторитарной личности. Анализ невротически-религиозного отношения к предмету поклонения. Описывается генезис явления обожествления власти, запроса на репрессию. Люди хотят найти себе кумира и поклоняться ему.

Сорокин исследует генезис личности человека, нуждающегося в репрессии — в Боге, в государстве, в идеологической машине, в ценностях. Сорокин анализирует представления о ценности власти — здесь находит свою фиксацию сексуальное влечение раба и Господина, о котором писал еще Аристотель в «Политике». Они вечно хотят оставаться вместе. Знакомая сладкая стыдливость, сочетание удовольствия и наказанием охватывает человека при знакомом образе отца, иконы и нарисованного там Бога, президента, начальника.

Книга — классная!!! Одно из лучших его произведений!!! Правда последние 20 страниц текста не очень понятны собственно к чему они? Этакая ретроспекция ТЕХ событий видимо? Никаких нареканий — всё прекрасно!!!

Хотя немного пошловато, но весьма…изыскано что ли.

Не согласен еще с тем, что обычно книгу характеризуют как антисоветскую. Скорее здесь изображены две крайности: диссиденты, панки со своими свободными и далеко не всегда нормальными взглядами на жизнь и фанатичные жертвы умирающего режима. Ошибка Марины именно в том, что она делает выбор лишь между двумя этими полярными убеждениями.

Один из шедевров Сорокина, где прекрасно реализована главная метафора его творчества — литература, отражающая жизнь, легко умирает под механическим натиском языка, конструирующего на ее трупе новую реальность. Марина, хоть и диссидентка, и «лишний человек» — первые 3 четверти книги живет в пространстве, сконструированном из штампов советского романа, такого банального и всем надоевшего, что читатель даже не сразу отмечает наличие его влияния как факт. А потом, в апогее, входит парторг и на своем конце вносит в этот затхлый храм... нет, конечно, не язык Платонова или Зощенко — а язык еще более банальных советских газет (ведь он же парторг, все-таки). И под этим влиянием насквозь литературная Марина сыплется, превращаясь в трудовой коллектив, в Отчетный доклад тов.Ю.В.Андропова, в принцип партийности — в новый текст. Потому что у Сорокина нет героев и их проблем, а есть только дискурсы, взаимопроникающие друг в друга и при этом разрушающие мир героев, продолжающих жить по понятиям прежнего дискурса и не догадывающихся, что старого мира уже нет.

И всё — таки, ставлю оценку 10, хотя когда начал читать этот роман, думал, что оценка будет намного ниже. Сейчас попробую объяснить, почему произошёл такой скачок.

Достаточно привычны произведения и сюжеты, в которых комсомолец ( или коммунист ) вдруг прозревал, и становился диссидентом — правозащитником — хиппи etc. Здесь всё наоборот. Лесбиянка, любительница выпить и покурить, женщина, у которой дома хранится запрещённая литература, женщина, водящая знакомства с диссидентами иностранцами и неформалами, вдруг неожиданно прозревает. Все старые знакомые посылаются куда подальше, диссидентская литература летит в костёр, и «прозревшая» дама оказывается на заводе. Теперь она не учитель музыки, не «гнилая интеллигенция». Теперь она гегемон, пролетариат. Сразу же, она становится передовиком....

На первый взгляд — сверхсовковое произведение. Но это только на первый взгляд. Вскоре читатель видит, что всё окружение Марины картонное и искусственное. Что все они разговаривают не как люди, а как выпуски новостей и передовицы «Правды». И оттого сразу становится понятной невероятность такого превращения, сразу видна вся фальш окружения героини романа.

Сорокину удалось создать очень антисоветское произведение, имеющее форму просоветского. Вот такая невероятная вещь ему удалась. Такой вот «перевёртыш». Итог — 10 баллов.