1.

Бирюзовый шар Жены, нашего главного светила, взошёл над бескрайним океаном крошечных тёмно-синих кристаллов. Мы семеро шагаем по бесконечной пустоте пустыни Калавалахалатин с нашими друзьями-людьми и их снаряжением на спине.

Я четвёртый в колонне. Прямо передо мной ковыляет мой друг Норозоробак, его зад покачивается перед моей мордой в ритме нашего шестишага с завораживающей регулярностью, напоминающей мне о податливом шевелении тёлок в загоне, коими наши друзья-люди прошлой ночью наградили нас.

Тёлки, тёлки, тёлки, внутри меня всё радостно поёт.

Тёлки тёлки тёлки.

Тёлки тёлки тёлки тёлки тёлки тёлки тёлки тёлки тёлки тёлки...

2.

К бирюзовой Жене-красавице сегодня присоединился Новый Муж, маленький, но блистательный оранжевый спутник, кружащий низко над горизонтом. Он раскрашивает кристаллы Калавалахалатина тёмно-зелёными искорками, и цвет этот подходит для дневной прогулки. Сегодня теплее, чем вчера, но вполне терпимо.

Я третий в колонне. Лидер меняется по очереди, ибо в пустыне легко следовать за кем-то, но трудно вести за собой.

— Вы будете меняться каждый день, — решили наши друзья-люди, когда навьючивали на нас своё снаряжение и седлали нас перед путешествием. То мудрое решение, так гораздо проще.

Минуту назад мы ненадолго остановились, потому что Ахтибахтиноно повредил одну из боковых ног. Рана выглядит не так уж плохо — его голень натёрлась об упряжь во время долгого перехода, — но наши друзья-люди всё равно решили перевязать рану и переложить часть груза Ахтибахтинононо на нас, более молодых. Я бы не удивился, узнав, что Ахтибахтиноно, этот старый хитрец, специально растёр ногу, дабы облегчить своё бремя. Такое уже случалось.

Мне показалось, что Норозоробак хотел что-то сказать мне во время привала, но у него получалось плохо, и я предпочёл болтовне валяние в кристаллах. Хорошее кувыркание очищает от паразитов, а тепло зелёного песка было таким нежным, что опять напомнило мне о предпоследней ночи и разгульном восторге.

Ах, тёлки! Тёлки, тёлки, тёлки.

3.

Бирюзовая Жена и её Новый Муж в оранжевом кружатся в свадебном танце у нас над головами. Пламя их страсти заставляет Калавалахалатин покрываться мгновенно исчезающей испариной. Горизонт становится пепельно-голубым, белым, подёрнутым дымкой.

Я второй в колонне, сразу за Норозоробаком. Его зад больше не раскачивается, и я не обращаю на него внимания. Защитная пелена закрывает наши глаза, половина наших сердца работает на охлаждение ног; будущее не простирается дальше следующего шестишага.

Затем, в самый жаркий момент, я будто слышу чей-то голос. И да, это Норозоробак, сегодня я воспринимаю его намного яснее, мой разум становится острее, несмотря на жару.

— Баличалидон! — зовёт он меня: — Баличалидон!

— Норозоробак? Чего это ты?

— Ты видишь, что они с нами делают?

— Кто что с нами делает?

— Люди!

— Наши друзья-люди?

— Нет, не друзья они нам! Разве ты не видишь, что они с нами делают?

На мгновение я почти понимаю, но из-за жары думать трудно, а образы, посылаемые Норозоробаком, неясны. Пусть наступит вечер, пусть наступит вечер, пусть наступит вечер...

4.

Ахтибахтинононо умер, когда я шёл первым. Его смерть причиняет мне боль, и я чувствую ответственность за неё, хотя понимаю, что ничем не мог бы ему помочь. Рана на ноге воспалилась и начала гноиться, но он молчал, пока яд убивал его сердца, одно за другим. Он не произнёс ни слова, чтобы не тормозить нас. Он был мёртв по крайней мере две лиги, прежде чем упал. Когда придёт мой черёд умирать, я надеюсь сделать это хотя бы наполовину с такой верностью и достоинством, какие выказал Ахтибахтиноно.

Когда небесные супруги достигли зенита, я почувствовал, что мы сегодня умрём. На горизонте появилась Отвергнутая Любовница, самое редкое из наших видимых светил. Она багрово-красная, как перезрелый фрукт или отравленная кровь, она с жаром набрасывается на супругов, пламя её ярости сливается с пламенем супружеской страсти и угрожает уничтожить всех нас, всех их детей, затерявшихся в чёрных песках пустыни Калавалахалатин.

Низко склонив голову, я шёл вперёд. Я возглавлял колонну, сегодня она зависит от меня. Я шёл вперёд, не видя ничего, кроме чёрного песка. И вдруг из глубин подавленного знания всплыло воспоминание — мысль о том, что нам не следует ходить по чёрным пескам. Во времена чёрных песков мы остаёмся дома. В дни чёрных песков мы не маршируем по смертоносным равнинам Калавалахалатина!

— Норозоробак! — крикнул я своему другу, шедшему последним. Мой разум был полон слёз.

— Ты видишь? — вопросил он меня. — Баличалидон, ты видишь?

— Я вижу.

5.

Пески стали коричневыми. Жена и Отвергнутая Любовница на целый день скрылись за горизонтом, дабы с боем решить, кому завтра будет принадлежать Новый Муж. Жара спала, и мы задышали свободнее.

Мы с Норозоробаком говаривали в хвосте колонны.

— Ты помнишь, Баличалидон?

— Я помню.

— Ты всё помнишь?

Я помнил всё. Я вспомнил нашу жизнь до прихода людей. Наши долгие, плодотворные беседы, наши знания и искусство, наши города, нашу культуру, созданную десятками тысяч звёздных циклов, культуру, зародившуюся в те дни, когда Новый Муж ещё прозывался Сыном и жил с Отвергнутой Любовницей, называемой Дочерью; в те дни, когда Жена была довольна жизнью с её Первым Мужем.

— Что они с нами сделали, Норозоробак? И как?

— Ты помнишь Барьер?

Я помнил Барьер. Я вспомнил города, разделённые на мужские и женские сектора. Я вспомнил урок, преподанный нам в те дни, когда Первый Муж не выдержал чрезмерной страсти и создал пустыню Калавалахалатин.

— Раз в год! — Норозоробак расцвечивал мои воспоминания: — Мы видели тёлок раз в год! Потому что, потому что...

— ...потому что иначе мы не стоили бы ничего! — закончил я его фразу.

Мой народ не похож на людей. Мой народ не может думать ни о чём, кроме спаривания, когда бычары и тёлки находятся рядом друг с другом. Мы как звёзды, обязанные танцевать, независимо от своих желаний. А в течение нескольких дней после спаривания, наши умы затуманены. Мы не разговариваем и не думаем. Мы делаем то, что нам говорят, и остаёмся при этом довольными.

Люди использовали нашу особенность против нас. Наши друзья-люди. Нет, не друзья они.

— Мы должны разбудить остальных!

— Должны!

— Мы должны восстать!

— Должны!

— Мы должны втоптать их в землю!

— Должны!

— Завтра!

— Завтра!

6.

К полудню следующего дня нам с Норозоробаком удалось более или менее разбудить оставшихся четверых. Мы объяснили всем, что наши не-друзья-люди — сделали с нами, как они покорили нас. Мы разозлили всех. В небе Новый Муж занимался любовью с Отвергнутой Любовницей, и их сияние окрасило пески в яркий фиолетовый оттенок, но мы горели ещё жарче. Мы пылали от стыда и жажды мести. Мы жаждали человеческой крови.

По сравнению с нами, люди маленькие и хрупкие, их чувства слабо развиты, да и оружия у них нет. Скоро, по сигналу Норозоробака, мы встанем на дыбы, сбросим их вместе с грузом и разотрём в пыль, более мелкую, чем кристаллы Калавалахалатина. Скоро!

Затем тёплые ветры пустыни донесли до нас запах со станции, расположенной в полудне пути. Наши органы чувств развиты лучше, чем у людей, мы можем унюхать, что они и представить себе не могут. Итак, теперь мы все знали, что на станции, в полудне пути, есть резервуар с холодной водой, а рядом — загон.

Загон с тёлками.

Все как один, без разговоров и сигналов, мы ускорили шаг. Люди, сидевшие на наших спинах, на мгновение растерялись — тот, что сидел у меня, чуть не упал, — но затем они начали смеяться и хлестать нас, заставляя перейти на рысь.

На рысь, ха! Да мы уже неслись галопом!

Тёлки!

Тёлки!

ТЁЛКИ!

1.

Бесконечный Калавалахалатин сегодня светло-голубой. Отвергнутая Любовница снова проиграла, и Жена возвращается к своему Новому Мужу.

Я четвёртый в колонне, за новым бычарой, купленным нашими друзьями-людьми на станции. Его зад задорно покачивается перед моей мордой, и я с удовольствием иду за ним, шаг за шагом, а внутри у меня всё поёт от удовольствия.

— Вот, полюбуйся! Джуди опять вся в лохмотьях.

Таковы были печальные слова мистера Томаса Кодлина (1); и они вполне могут послужить девизом для писателя, поставившего перед собой необычную задачу — оценить компанию кукол, фактически ему принадлежащую, — сценическое воплощение его фантазии.

Не то чтобы сама пьеса в каком-то смысле была моей. Переложение в драматическую форму истории, написанной без малейшего расчёта на театральную постановку, являлось задачей, требовавшей способностей, мне недоступных, но коими, насколько я могу судить, в значительной степени обладал мистер Сэвил Кларк (2). Я не чувствую себя вправе критиковать его пьесу как пьесу; и я не осмелюсь критиковать актёров как актёров.

Что же в таком случае я собираюсь сделать? И какое у меня есть право быть услышанным? Мой ответ таков: как автор двух историй, получивших драматическое воплощение, и как сочинитель (как я полагаю, ибо сознательно я их не заимствовал) «воздушных пустяков», для коих мистер Сэвил Кларк так искусно дал если не название, то, по крайней мере, описание — «местное прибежище», я могу без хвастовства заявить, что обладаю особыми знаниями о том, какими я их хотел видеть, и, следовательно, особым пониманием, насколько это намерение было реализовано. И я подумал, что, возможно, стоит поделиться сим знанием и пониманием с заинтересованными читателями «Театра».

Много дней мы вместе плавали на лодке по тихому ручью — три юные девушки и я, — и много сказок было придумано специально для них — было ли это в те моменты, когда рассказчик был «в своём уме» и на него нахлынули непрошеные фантазии, или в те моменты, когда измученную Музу подтолкнули к действию, и она покорно пошла дальше, скорее потому, что ей нужно было что-то сказать, чем потому, что ей было что сказать, — но ни одна из этих многочисленных историй не была записана: они рождались и умирали, как летние мошки, каждая в свой полдень золотой, пока не настал день, когда... когда случилось так, что одна из моих маленьких слушательниц попросила, чтобы вот эту сказку записали для неё. Это было много лет назад, но сейчас, когда я пишу эти строки, я отчётливо помню, как в отчаянной попытке найти какое-то новое направление в волшебном мире я отправил свою героиню прямиком в кроличью нору, не имея ни малейшего представления о том, что произойдёт потом. И вот, чтобы доставить удовольствие любимому ребёнку (я не помню никаких иных мотивов), я записал и проиллюстрировал своими собственными черновыми рисунками — рисунками, противоречившими всем законам анатомии или живописи (ибо я никогда не посещал уроки рисования) — книгу, недавно опубликованную в факсимильном виде. В процессе записи я добавил множество свежих идей, что сами собой возникали на основе первоначальной истории; а многие другие самостоятельно добавились, когда спустя годы я переписал всё заново для публикации: но (возможно, некоторым читателям «Алисы» будет интересно узнать об этом) каждая подобная идея и почти каждое слово в разговорах возникали сами собой. Иногда идея приходила ночью, и мне приходилось вставать и зажигать свет, чтобы её записать, иногда во время одинокой зимней прогулки, и мне приходилось останавливаться и полузамёрзшими пальцами набросать несколько слов, спасая новорождённую идею от забвения — но когда бы и как бы она ни являлась, она приходила сама собой. Я не могу заставить воображение прибывать и исчезать по часам, я также не верю, что таким образом было создано какое-либо (достойное записи) оригинальное произведение. Если вы сядете, без энтузиазма и вдохновения, и скажете себе, что нужно писать в течение стольких-то часов, вы просто напишете (по крайней мере, уверен, что я просто напишу) кусок того легковесного текста, что, насколько я могу судить, занимает две трети страниц большинства журналов — читатели именуют его «прокладкой», и, на мой взгляд, это одна из самых отвратительных вещей в современной литературе. «Алиса» и «Зазеркалье» почти полностью состоят из кусочков и обрывков, отдельных идей, возникших сами собой. Может, они и неказисты, но, по крайней мере, это лучшее, что я мог предложить, и я не рассчитываю на похвалу высшую, чем заключённая в строках поэта о поэте:

Он в песни лучшее вложил,

А худшее с собой унёс. (3)

Я знаю, что отклонился от темы, но всё же позвольте рассказать о небольшом происшествии из моей жизни. Однажды ясным летним днём я в одиночестве прогуливался по склону холма, как вдруг мне в голову пришла одна стихотворная строчка, всего лишь одна строчка: «Ибо Снарк был Буджумом, увы». Я не понял тогда, что это значит; да и сейчас не понимаю; но я записал её, и некоторое время спустя мне пришла в голову остальная часть строфы, заканчивающаяся как раз этой строкой, и так постепенно, в разные мгновения на протяжении года или двух, воедино сложилась и остальная часть стихотворения, а первая строфа стала последней. И с тех пор я периодически получаю вежливые письма от незнакомцев, спрашивающих, является ли «Охота на Снарка» аллегорией, содержит ли она какую-то скрытую мораль или является политической сатирой, и на все подобные вопросы у меня есть только один ответ: «Я не знаю!». А теперь я возвращаюсь к своему тексту и больше не буду блуждать.

Явись из тенистого прошлого, «Алиса», дитя моих снов. Много лет прошло с того «полдня золотого», когда ты родилась, но я могу вспомнить всё почти столь же ясно, будто это было вчера — безоблачную синеву над головой, зеркало воды внизу, лодку, лениво плывущую по течению, звон капель, падающих с вёсел, сонно качавшихся взад и вперёд, и (единственный яркий проблеск жизни на всей этой засыпающей сцене) три нетерпеливых личика в ожидании новостей из волшебной страны, не ведающих отказа, из чьих уст «Пожалуйста, расскажите нам сказку» звучало со всей суровой непреложностью Судьбы!

Кем была ты, Алиса из сна, в глазах своего приёмного отца? Какой он должен был представить тебя? Любящая, во-первых, любящая и нежная: любящая, как собака (простите за прозаическое сравнение, но я не знаю на земле любви более чистой и совершенной), и нежная, как оленёнок; затем вежливая — обходительная со всеми, большими или маленькими, величественными или нелепыми, королями или гусеницами, будто сама она королевская дочь в одежда из чистого золота; доверчивая, готовая принимать самые невероятные решения с безграничным доверием, ведомым только мечтателям; и, наконец, любопытная — первозданное любопытство и отчаянное упивание жизнью, свойственное лишь счастливым часам детства, когда всё ново и прекрасно, а грех и печаль — всего лишь слова, пустые и ничего не значащие!

А Белый кролик, что насчёт его? Он был создан по образцу Алисы или задумывался как её противоположность? Разумеется, полный наоборот. Вместо её «молодости», «дерзости», «энергии» и «стремительной целеустремлённости» прочтите «пожилой», «робкий», «слабый» и «нервно-нерешительный», и вы поймёте, каким я его себе представлял. Думаю, что Белому Кролику следует носить очки. Уверен, что его голос должен дрожать, а колени трястись, и весь его вид говорит о полной неспособности сказать гусю «Бу»! (4)

Но я не смею надеяться, что вежливый редактор «Театра» выделит хотя бы половину места, требуемого мне (даже если у читателя хватит терпения), дабы обсудить по очереди каждую из моих кукол. Позвольте мне выбрать из двух книг Королевское трио — «Королеву червей», «Чёрную королеву» и «Белую королеву». Моей музе, конечно, было тяжело воспеть трёх королев в столь сжатые сроки, при этом придав каждой из них индивидуальность. Ведь любая из королев, разумеется, должна была сохранить, несмотря на эксцентричность, определённое королевское достоинство. Это было важно. А что касается отличительных черт, то я представлял себе Королеву червей как своего рода воплощение неуправляемой страсти — слепой и бесцельной ярости. Чёрная королева должна быть холодной и спокойной; официальной и строгой, но не недоброжелательной; педантичной в десятой степени — концентрированная сущность всех гувернанток! Наконец, в моём воображении Белая королева представлялась мне мягкой, глупой, толстой и бледной; беспомощной, как младенец; с медлительным, бормочущим, растерянным видом, явно наводящим на мысль о слабоумии, никогда полностью не проявляющемся; полагаю, это было бы фатально для любого комического эффекта, что она могла бы произвести в противном случае. В романе Уилки Коллинза «Без роду и племени» есть персонаж, удивительно похожий на неё: двумя разными путями мы каким-то образом пришли к одному и тому же идеалу, миссис Рэдж и Белая королева могли бы быть сёстрами-близнецами.

Поскольку в мои нынешние намерения не входит придираться к кому-либо, кто так рьяно стремился превратить эту «пьесу-сон» в «успех-наяву», я назову лишь двух или трёх, показавшихся мне особенно удачливыми в воплощении персонажей этой истории.

Я думаю, что ни один из персонажей не был показан лучше, чем пара от мистера Сидни Харкорта, — «Шляпник» и «Траляля». Видеть его в образе Шляпника, было странно и жутковато, будто некое уродливое чудовище, встреченное прошлой ночью во сне, вошло в комнату средь бела дня и тихо сказало: «С добрым утром!». Мне нет нужды пытаться описать, каким я представляю себе Шляпника, ибо, насколько я помню, он был именно таким, каким его изобразил мистер Харкорт; и я могу сказать почти то же самое о Траляля. Но Шляпник удивил меня больше всего — возможно, лишь потому, что появился на сцене первым.

Были и другие, воплотившие мои идеи почти так же хорошо, но я не претендую на полный обзор: в заключение я скажу несколько слов о двух детях, которые играли в «Алису» и «Соню».

О выступлении мисс Фиби Карло затруднительно отзываться слишком восторженно. Для столь юного ребёнка, несомненно, было невероятным усилием запомнить не менее двухсот пятнадцати фраз — почти в три раза больше, чем у Беатрис в «Много шума из ничего». Но больше всего меня восхищало, что она, как героиня, наиболее близкая к моему идеалу, сохраняла приподнятое настроение и готовность радоваться всему, подобно ребёнку, дождавшемуся каникул. Сомневаюсь, что любая взрослая актриса, сколь бы опытной она ни была, смогла бы так идеально изобразить это; мы рассматриваем всякие «до» и «после» и вздыхаем о том, чего нет; ребёнок никогда так не поступает; и только ребёнок может от всего сердца произнести слова, которые бедная Маргарет Фуллер Оссоли (5) так мечтала произнести сама: «Теперь я совершенно счастлива!».

И наконец (я могу на этот раз опустить проверенное временем добавление «не в последнюю очередь», потому что, конечно, ни одна более миниатюрная девушка ещё не добивалась такого подлинного театрального успеха?) появляется наша изящная Соня. «Изящная» — единственный эпитет, как мне кажется, в точности подходящий к ней: с её сияющим детским личиком, восхитительной чёткостью речи и совершенным реализмом воплощения самой сущности Сна, она, несомненно, самая изящная Соня, когда-либо говорившая: «Я сплю, когда дышу!». С первыми же её словами в помещении внезапно воцаряется тишина (по крайней мере, так было каждый раз, когда я там бывал), и детские голоса звучат странно отчётливо в этой тишине. И всё же я сомневаюсь, что очарование объясняется лишь пронзительной ясностью её речи; для меня ещё больше очарования в полной самоотдаче и добросовестной тщательности её игры. Если Дороти когда-нибудь выберет себе девиз, то он должен быть «тщательность!». Я надеюсь, что скоро настанет время, когда у неё будет роль получше, чем Соня, — когда какой-нибудь предприимчивый режиссёр возродит «Сон в летнюю ночь» и выполнит свой очевидный долг перед публикой, назначив мисс Дороти д'Алькорт на роль Пака!

Для наших церквей было бы действительно хорошо, если кто-нибудь из духовенства сможет поучиться у этого маленького ребёнка красноречию; а ещё лучше будет для «наших благородных душ», если мы примем близко к сердцу некоторые вещи, коим она могла бы нас научить, и научимся на её примере осознавать гораздо больше, чем мы занимаемся, в духе изречения, найденного однажды мною в одной старой книге: «Всё, что может рука твоя делать, по силам делай». (6)

1) Персонаж романа Ч. Диккенса «Лавка древностей».

2) Генри Сэвил Кларк (1841–1893) — английский драматург, журналист и критик. Создатель первой профессиональной постановки «Алисы» (1886).

3) А. Теннисон. «К ***, после прочтения "Жизни и писем"».

4) То есть Белый кролик очень робкий. Фраза восходит к английскому филологу Уолтеру Уильяму Смиту (1835-1912), написавшему в журнале «Notes and Queries» в 1870 году заметку «Cry Bo to a Goose».

5) Сара Маргарет Фуллер Оссоли (1810–1850), американская журналистка, критик, защитница прав женщин, автор книги «Женщина в XIX веке».

6) Еккл. 9:10.

При Великом прощании самым тяжёлым для меня было понимание, что я больше не увижу своего дедушку. Между нами возникла столь редкая дружба, преодолевшая барьер постэволюционного разделения, и я сильно его любил.

К осени 2350 года человечество разделилось на два совершенно разных человеческих вида, если можно так выразиться. О, Обычные люди остаются «видом» в классическом эволюционном смысле: Новые люди, однако, отказались от всего этого. Новые люди — постэволюционные, постбиологические, клонированные или сконструированные инженерами — совершенно свободны от любых устаревших человеческих ограничений. Но всех нас объединяет наш общий источник, Божественная Сложность, сформировавшая из первичной кварковой плазмы звезды, планеты, планарий и людей. Этому меня научил дедушка.

Я знал, что однажды мы расстанемся. Но впервые мы заговорили об этом, неуверенно и неохотно, когда дедушка отправился со мной на однодневную экскурсию в брюссельский Музей устройств. Я был молод, и впечатлился действующей моделью паровоза в натуральную величину в Галерее машин — удивительное барочное сооружение из старинного металла, работающее благодаря давлению пара. Глядя на паровоз, я подумал (ибо дедушка научил меня кое-чему из своей религии): сие создано Сложностью. Сие сделано из Звёздной пыли, с помощью Звёздной пыли.

Мы прошли от Галереи машин до Галереи планет, привлекая к себе пристальные взгляды обычных людей (особенно детей), вокруг. Было необычно видеть на публике Нового Человека в полном великолепии. Великое прощание продолжалось более века; Новых людей на Земле оставалось мало, а уж Новый человек, идущий рядом с Обычным человеком, был зрелищем необычайным, даже шокирующим. Мы мужественно переносили всеобщее внимание. Дедушка высоко держал голову и не обращал внимания на невнятные оскорбления.

Галерея планет рассказывала о проникновении человечества в Солнечную систему, и я надеюсь, что ирония была очевидна для всех, столь интересовавшихся нашим присутствием: Обычные люди не смогли бы колонизировать ни одно из небесных тел (вспомните первобытный Ганимед!) без сотрудничества с Новыми. В некотором смысле, по словам дедушки, здесь самое подходящее место для нашей поездки. Памятник длительному сотрудничеству, быстро подходившему к концу.

Звёзды, наконец, стали достижимы. Во всяком случае, для Новых людей. Я спросил дедушку, почему мы с ним так сильно отличаемся друг от друга?

— Некоторые люди, — сказал он, — некоторые семьи просто предпочитают жить по-старому. Очень скоро Земля снова будет принадлежать Обычным людям, хотя я не уверен, что это к лучшему. — И он печально посмотрел на меня. — Мы многому научились друг у друга. И могли бы научиться ещё большему.

— Я хотел бы долгие века быть вместе, — сказал я тогда.

В последний раз я видел его (несколько лет тому назад) на Судостроительном заводе, где живописные руины Детройта поднимаются из вод Мичигана, а готовые к звёздному путешествию Города, подобные ярко-зелёным игрушкам, ожидали сигнала, наконец навсегда подняться в небо. Дедушка организовал нашу последнюю встречу — так сказать, живьём.

Мы откладывали её до самого последнего момента. Новые терпеливы: и в этом таится смысл. Обычные люди всегда мечтали о звёздах, но звёзды остаются для них недосягаемыми. Обычная продолжительность жизни человека слишком коротка; даже пары сотни лет недостаточно, чтобы улететь достаточно далеко. Релятивистские ограничения требуют, чтобы путешественники чувствовали себя меж звёзд, как дома. Только Новые люди обладают стабильностью, терпением и приспосабливаемостью, необходимыми, чтобы процветать в необъятных просторах Галактики.

Я встретился с дедушкой на высокой посадочной платформе, продуваемой всеми ветрами. Он поднял меня на руки и восхищённо оглядел своими ярко-голубыми глазами. Мы говорили о пустяках, получая удовольствие от болтовни. Затем он сказал:

— Это нелегко — прощаться. Заставляет меня задуматься о смерти — нашем старом враге.

— Всё в порядке, — сказал я.

— Может быть, ты всё-таки передумаешь?

Я покачал головой. Новый человек может превратиться в Обычного человека и наоборот, но социальные табу сильны, а препятствия (семейные разногласия, юридические проблемы) почти непреодолимы, и дедушка слишком хорошо это знал. И в любом случае, это не мой выбор. Я доволен тем, что у меня есть. По крайней мере, я так думаю.

— Ну, что ж, — сказал он уже не словами и отвернулся. Город скоро взлетит, начав своё путешествие к нашим ближайшим звёздным соседям, путешествие, длиной в целую вечность. Великие чудеса, несомненно, ждут в этом полёте.

— Прощай, мальчик, — сказал он.

И я ответил:

— Прощай, дедушка.

Затем он поднялся во весь рост на многочисленных полупрозрачных ногах, подмигнул ледяным голубым глазом размером с тарелку и медленно, с механическим достоинством, направился к ожидавшему кораблю. А я смотрел, один на платформе, с ветром в волосах и пустотой внутри, как его корабль поднимается в высокое чистое полуденное небо.