Регулятор

Annotation

В голове у человека сидит сложное устройство. Если справляешься с управлением, ты молодец и герой. Если нет, то в лучшем случае ты серый или страшный, а в худшем — развалина. Герой романа «Регулятор» учится управлению, проходя через успехи, неудачи, боль и любовь. Роман сочетает в себе динамичный научно — фантастический квест, производственный роман и нескучное практическое руководство по решению жизненных проблем. Будет интересен и полезен широкому кругу читателей.

Дмитрий Кулиш РЕГУЛЯТОР

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Мы с Зоей никогда не выключаем радио на кухне — это одна из тех мелочей, на которых мы сошлись. Когда я впервые привёз Зою к себе домой, она прямо на пороге улыбнулась и сказала: «Ты тоже не выключаешь радио…» Появилась тема для беззаботного разговора, удачно подводящего к постели.

Наши с Зоей бабушки и дедушки передали детям, а потом и внукам, привычку к непрекращающемуся радио-бубнению на кухне. Во времена Советского Союза молодым семьям, въезжающим на предоставленную им жилплощадь, в общем составе домашнего хозяйства полагалась радио-розетка. В эту розетку надо было воткнуть радиоточку — пластмассовую коробочку с ребристым громкоговорителем, двумя кнопками и колёсиком громкости. Радиоточку базовой комплектации выдавали бесплатно, а тюнингованный вариант для желающих подчеркнуть свой статус продавали в хозяйственном за один рубль пятнадцать копеек. Первая кнопка включала политические передачи: доклады со съездов, встречи с ударниками труда и репортажи с героической Кубы, которую неизменно атаковали американские империалисты. Отец говорил, что был искренне потрясён, когда узнал, что американцы Кубу и в самом деле атаковали. Для него эта история была мифологизирована настолько, что стояла в одном ряду с яблоком Ньютона и Ноевым ковчегом. Детализация таких историй грозит непоправимыми нарушениями картины мироздания. Типа, увидеть трудовые книжки и личные дела гномов, друживших с Белоснежкой, понять их мечты, страхи, болезни и ежедневное расписание. Никогда больше диснеевский мультик не вызовет те нежные чувства, которые он вызывал на протяжении ста лет у сотен миллионов людей. Вот и с Кубой получилось также. Оказалось, что до сих пор в Вирджинии живут люди, которые сорок-пятьдесят лет назад честно отрабатывали неплохую казённую зарплату, составляя планы покушения на Фиделя Кастро. Отцу даже стало как-то по-человечески жалко этих профессионалов, у которых провалились десятки покушений. Фидель оказался не только брендированным рупором чаяний романтической молодёжи, но и проклятием усидчивых менеджеров. Может быть, кого-то из них даже уволили. А ведь они честно выполняли свою ответственную работу по террористическому планированию и управлению: рисовали календарные планы-графики саботажа и разрабатывали должностные инструкции для отрядов киллеров. Придумывали, как отравить еду или взорвать сигару. Но уж больно сложную задачу перед ними поставили. Не все управленческие задачи могут быть решены, хотя руководители и акционеры обычно уверены в обратном.

По второй кнопке передавали культуру: симфонические концерты, радиоспектакли, а иногда даже полузапрещённую и потому вожделенную поп-музыку. Жителям Советской страны настоятельно рекомендовалось не выключать радиоточку, поскольку именно по ней будет передано сообщение о воздушной тревоге в момент начала войны. Однако, не выключали радиоточку по совсем другой причине. Не настолько были бабушки и дедушки параноидальны, чтобы всерьёз каждый день ждать войны. Просто мало было в быту советского человека развлечений. А тут тебе и розетка, в которую так и хочется что-то воткнуть, и живой человек в громкоговорителе, который бесконечно с тобой разговаривает без малейших усилий и даже обещаний с твоей стороны… И кисейная барышня, и угрюмый спецназовец ощущают щемящий комфорт, попадая в места и ситуации, возвращающие нас в детство. Крепки те семейные пары, в которых детство у супругов было похожим, и этот щемящий комфорт наступает одновременно. Для нас с Зоей одним из атрибутов детства остаётся радиоголос на кухне.

Нелюбитель Советского Союза сейчас начнёт рассказывать, что этот самый Союз был империей зла и все эти слюнявые воспоминания указывают только на низкий уровень нашей исторической и социальной культуры. И что нашим родителям, на самом — то деле, вовсе не было так уж уютно в этих бесплатных лачугах, в атмосфере социалистического лицемерия и тотальной несвободы. Я топчусь в нерешительности перед столь обширной темой. Во-первых, иметь или не иметь хорошее детство — это личное дело каждого. Выбрать хорошее детство никогда не поздно и я всем этого желаю, хотя навязываться не буду. Во-вторых, лицемерия и несвободы в Союзе, конечно, было предостаточно, но где их нет? Когда мне полицейские спокойным голосом сообщили, что во всём городе Гонолулу по воле народа запрещены роликовые коньки, я особенно остро осознал, что свобода — понятие относительное. Воистину неисповедимы пути Господни! Ну и с лицемерием то же самое: мещанин лицемерит и в Ярославле, и в Нью — Йорке.

Наконец, как измерить уют — непонятно. Родители всегда утверждали, что им в Союзе было вполне комфортно, да и сейчас продолжают утверждать. С другой стороны, хорошие люди рассказывали мне, как тяжело и унизительно было искать зимой восемьдесят первого года телефон — автомат в Подольске. И как становилось больно, когда выяснялось, что единственный на три квартала телефон не работает. Я слушаю такие рассказы с искренним сочувствием. С таким же сочувствием недавно выслушал крик души о том, что в Эль — Пасо никак не установят суперчарджер Тесла, а ближайшая зарядка находится только в шестидесяти милях у неприятного подозрительного реднека в пустыне за Лас — Крусесом… Сопереживаю я и той и другой истории примерно одинаково. Но и не слишком огорчаюсь. Люди меняются. Через двадцать лет эта же история вызовет щемящие воспоминания о прекрасном разноцветном прошлом, когда жизнь бурлила и можно было в дикую жару на последнем киловатте под бескрайним южным небом с выключенным для сбережения энергии кондиционером и одной на троих бутылкой горячего пива ехать за шестьдесят миль искать проклятую зарядку… Это если в молодости вокруг были весёлые спокойные люди. А если в молодости люди вокруг были грустные и нервные, то проклятая зарядка будет всю жизнь возвращаться ночным кошмаром и не давать спокойно жить. Тут уж кому как повезёт. География и большевики ни при чём. Большевики, конечно, приложили много усилий к тому, чтобы вокруг стало поменьше весёлых, спокойных людей, а побольше злых и нервных. Но наши с Зоей родители как — то разобрались с этой проблемой. За что им спасибо!

* * *

Воскресенье начиналось хорошо. В плечо уютно посапывала Зоя. Из Олежкиной комнаты доносились привычные утренние звуки нашего дома — взрывы и крики. Этим летом весь Олежкин 5–ый «Б» был захвачен похищением автобусов Автоботами. Олег специально просыпался пораньше, чтобы угнать пару автобусов, не опасаясь наезда родителей на столь дорогих ему Автоботов. Странно, что звук не отключил или наушники не надел. Вроде, умный ребёнок. Ну да ладно, не так уж и громко — видимо, ему так интереснее.

Меня трясёт от увлечения сына компьютерными играми. То, что он способен просидеть с планшетом или за компьютером целый день, навевает мне видения атрофии мышц и мыслительных способностей со всеми катастрофическими последствиями алкоголизма или, не дай Бог, вообще героиновой агонии. От этого роскошного полотна просто так не отмахнуться. Я пожаловался на этот ужас отцу, но тот только хмыкнул и сказал, что я сам в Олеговом возрасте мог целый день читать книгу и играть в солдатиков. «Но книги и солдатики лучше, чем компьютер!» — возопил я. «Чем?» — невинно спросил отец и действительно уел меня этим вопросом. Объективно глядя на вещи, расставлять металлических солдатиков по полу или виртуальных на экране — это почти одно и то же с точки зрения развития комбинаторных и структурных навыков. Читать книгу про пиратов или гонять пиратов по экрану — это несколько разные вещи, но из современной компьютерной игры ребёнок явно получает какие — то знания и навыки в области графического дизайна, которых не даёт книга. А мышцы атрофируются меньше, чем от чтения, поскольку книга — объект статичный, а в компьютере надо тыкать кнопки, причём весьма сосредоточенно и осознанно… И спину надо держать прямо!

Я тоже иногда играл с Олежкой в квесты и стрелялки и получал удовольствие. Но мне быстро надоедало, а он продолжал азартно палить по Десептиконам… Может, это говорит моя зависть к его искреннему увлечению на фоне моей апатии? Подсознательно мы чувствуем, что любая наша апатия там, где у кого — то бьёт энергия, — это плохо. Это — проигрыш, причём даже не на уровне бытовухи, а на каком — то более фундаментальном глубинном. Если нет энергии и вдохновения, то в реальную жизнь можно даже не заходить — ничего не получится.

Потом отец уточнил, как у Олежки со школой и другими увлечениями. Я ответил, что всё нормально — в школе четвёрки и пятёрки, секция горных лыж, дача и выездные лагеря летом. Родителей слушается, со сверстниками дружит. Хороший ребёнок.

— Вот и всё, — сказал отец. — Расслабься. Пусть играет, пока не появятся проблемы. А когда появятся, будешь их решать по мере поступления.

— Некоторые проблемы бывает поздно решать по мере поступления, — уверенно парировал я.

— Очень мало таких проблем, — задумчиво ответил отец, глядя далеко за моё плечо. Похоже, он искренне пытался вспомнить хоть одну такую проблему и не мог.

Я уговорил себя, что компьютерные игры — это не так уж плохо, но в глубине души продолжал бояться и ненавидеть их. Постоянно долдонил Олегу, что играть надо меньше, пытался ограничить время игры, количество приставок и компьютеров в доме…

Вчера Зоя с Олежкой вернулись с дачи, где они отлично жили вместе с Зоиной мамой и охотнее звали меня к себе, чем приезжали ко мне в город. Сегодня им надо было пойти на день рождения Олежкиного одноклассника, и отказаться от этой социальной функции Зоя не могла. Летние детские дни рождения носят какой — то странный оттенок обязаловки во время расслабухи. Надо специально съезжаться в пыльный город и участвовать в натужном увеселении детей в полупустом кафе, стесняющемся своей пустоты. Родители именинника может и пригласили бы всех на дачу, но понимают, что туда и вовсе никто не доедет…

Летом городской дом выглядит как — то нелепо. Особенно для детей, которые вроде бы этот дом на все каникулы покинули, а теперь зачем — то возвращаются. Глупо доставать из шкафа машинки и роботов, потому что завтра же придётся их убирать. Во дворе никого нет. Кругом разрыв шаблона… Неудивительно, что люди такие разные — ребёнок с летним днём рождения имеет совсем иной опыт застолий, дружбы, да и многих других фундаментальных понятий, чем ребёнок с днём рождения в учебное время. Понятно, что оба опыта не хороши и не плохи, но когда эти два ребёнка пытаются договориться во взрослой жизни, их подстерегают недопонимание, неожиданности и напряги.

Я был рад, что Зоя приехала с дачи. Даже в круговерти работы удавалось по ней соскучиться. Конечно, я часто ездил к ним с Олежкой, но их отсутствие в квартире создало ощущение пустоты, которая сейчас приятно заполнилась. Зоина попа соблазнительно выглядывала из — под одеяла, и меня уносили тёплые мысли о том, какая у меня классная жена и как я её люблю.

Мы познакомились с Зоей на занятиях по йоге. Группа была большая и мы смотрели друг на друга издалека. То есть, конечно, я смотрел, а она посматривала. Трудно отвести глаза от стройной и гибкой девушки, но вот повода заговорить никак не находилось. Однажды в конце занятия преподаватель сказал взволнованным голосом, что сегодня по просьбе многих занимающихся он проведёт получасовое занятие по медитации — мы будем дышать чакрами под мантру. Пришлось как ошпаренному вскочить и вылететь из зала.

Меня всегда раздражали трактовки йоги как чего — то волшебного, несущего уникальный ключ к прозрению и исцелению. Я хожу на йогу просто потому, что она является идеальным видом фитнеса по соотношению цена — качество. Йога — это выверенный веками набор гимнастических упражнений, позволяющий за полтора часа размять и проработать все группы мышц. Конечно, столь же качественный набор упражнений можно было бы получить у любого выпускника института физкультуры при условии, что он не троечник. Но по какой — то странной причине тренер в спортзале стоит раз в пять дороже, чем занятие по йоге. А студии йоги располагаются по всему городу, старательно себя рекламируют и держат невысокие цены. На это, видимо, есть какие — то микро— и макроэкономические причины, но они меня не занимают и никогда не занимали. После простенького эконометрического анализа вариантов фитнеса я уверенно выбрал йогу, иногда отвлекаясь на дорожку и железо, но никогда не отвлекаясь на псевдодуховную лабуду. Это была абсолютно прагматическая позиция. Всякий раз, когда собеседник примешивал к йоге всякие неконкретные непонятные слова типа мантр, сутр и нирван, моя эконометрическая модель начинала мигать красной лампой, указывая, что я трачу ценное время не на полезную физкультуру, а на бесполезную болтовню. Тренер по йоге, к которому я ходил, нравился мне именно потому, что за полгода ни разу не сказал ни одного такого слова. И тут, на тебе, медитация.

Вылетев за дверь, я все — таки не удержался и решил посмотреть в щёлочку, как они там медитируют, — и больно получил дверью по носу и глазу. Когда я пришёл в себя, передо мной стояла та самая девушка. «Извини, — сказала она, — я нечаянно. Я убегала от медитации».

— Не люблю, когда к хорошему понятному поезду прицепляют непонятный закрытый вагон.

Я испугался такого витиеватого образа, но изобразил восторг и почтение. Девушка налила воды в пластмассовый стаканчик и решила рассеять повисшую тишину, уточнив свою мысль:

— В наших фильмах в таком вагоне дислоцируется взвод автоматчиков, который сначала считается личной охраной руководителя, но потом по факту оказывается конвоем на твоём этапе. А в американских фильмах в таких вагонах сидят строгие люди в наушниках, которые с помощью сложной аппаратуры перлюстрируют и психотропно зомбируют население. А других фильмов я не смотрела. Так что я лучше сойду.

Учитывая, что Зоины попа и грудь уже давно меня впечатлили, чёткость мышления просто сразила наповал. Редкая девочка так лихо складывает слова. Она, видимо, долго эту фразу репетировала перед зеркалом.

Вскоре и во многих других вопросах у нас нашлись родство душ и сходство интересов, поэтому довольно быстро мы стали жить вместе. Со временем я осознал важнейшее Зоино достоинство, которое держит меня около неё скоро уже десять лет (мне, конечно, хотелось бы понять, что держит Зою около меня, но она тщательно это скрывает). Зойкина магия скрыта от окружающих, причём не одеждой. Как раз одежда и то, что под ней, вполне очевидны восторженной публике. Зоя много занималась танцами и великолепно развила женские навыки преображения и очарования. Пять минут назад за кулисами девушка горячо обсуждала с подругами что — то очень бытовое и, может быть, даже ссорилась с ними из — за потерянных тапочек, но зажглись огни рампы, и обычные девушки стали белыми лебедями или пуще того обольстительницами из гарема султана, грациозно плывущими в волнах лёгких разноцветных тканей, из-под которых с дурманящей точностью появляются лодыжки, коленки, плечи, улыбки, взгляды и прочие сладости. Пульс ускоряется как Порш на светофоре. Зоина очаровательная улыбка, вкус в одежде и грация пользуются неизменной популярностью на вечеринках и наполняют меня гордостью. Но привязанность моя укоренена не в этом.

Главное в том, что Зоя потрясающе «включает любовь». Это дурацкое словосочетание пропитано машинным маслом и нарочитым цинизмом, рождающим мысли о серости и неискренности. А я просто пытаюсь плоскими буквами описать тот многомерный поток тепла и света, волшебную лампочку, которая вспыхивает в Зое в лучшие её минуты. Её глаза и тело заливают меня любовью и спокойствием. В Зоином тепле я купаюсь, возрождаюсь и набираюсь сил для разборок с окружающим миром. Она наполняет меня нежностью, верой и вдохновением. Её слова чеканны и плавны одновременно — невозможно не верить в то, что она говорит, и сомневаться в том, что она тоже в это верит. Она говорит, что любит, что я лучший. И я ей верю. И хочется жить дальше. И будь что будет. А будет всё хорошо.

Конечно, говорить правильные слова и смотреть волшебным взглядом — это первое женское искусство, за которое мы и любим женщин. Невозможно также обойтись и без второго — широко и маняще раздвинутых ног. Эти два искусства даны женщине на генетическом уровне и поначалу кажутся необходимыми и достаточными, но потом выясняется, что за ними должно стоять что — то ещё. Начинающий мужчина пребывает в уверенности, что всё, что ему может дать женщина — это маняще — нежно посмотреть, перестать ломаться и раздвинуть ноги. После этого теоретически должны наступить восторг и победа. Но идёт время, растёт, извините за выражение, опыт, ноги раздвигаются всё чаще, а вот восторг почему — то приходит всё реже. Не говоря уже о победе. Ноги — то она уже давно раздвинула, а восторг не приходит и не приходит. В очередном раунде не приходит даже эрекция и мужчина переходит на следующий уровень восприятия женщин.

Оказывается, что кроме раздвинутых ног для эрекции должно случиться ещё что — то такое, чего словами уже никак не описать. Кто — то называет это «химией», кто — то «энергией», ну а кто — то, потеряв надежду найти точное определение, использует избитый и неопределённый термин «любовь». Увы, это определение слишком многозначно, чтобы что — то прояснить. Опытный мужчина знает, что это слово можно сказать хоть десять раз, но ни духовного подъёма, ни даже эрекции от этого не случится. Так что лучше опираться не на слова, а на чувства. Вот эти самые чувства Зоя возбуждает необычайно. Иногда меня даже раздражает, что при малейшем намерении она возбуждает их не только во мне, но и в любом встречном — поперечном. Но, кажется, во мне она их возбуждает с бо́льшим удовольствием. Наверное, это и есть любовь.

Разумеется, и до встречи с Зоей, и даже некоторое время после нашего знакомства, в моей жизни были другие женщины. Разумеется, все эти женщины попадали в мою жизнь потому, что были стройными, грациозными, женственными, весёлыми и говорили правильные слова. Но и до, и после я снова и снова убеждался, что лампочка в этих женщинах либо не вспыхивала вообще, либо горела гораздо слабее, чем в Зое. Я не считаю себя Казановой, перед которым все лампочки должны зажигаться на полную мощность. Вполне возможно, что те женщины, которым я надменно понижаю оценку, нашли себе гораздо более достойные объекты освещения, а меня вспоминают как нагловатого толстеющего задаваку, недостойного их света. Дай им бог здоровья и счастья. Возможно, Зоя светила мне не потому, что я вот такой вот гениальный и сексапильный, а потому что по какой — то неведомой мне, а, возможно, и ей причине, я лучше других подошёл. Но для меня это неважно! Важно, что Зоя освещает и греет меня сильнее, чем любая другая женщина. И это, наверное, тоже любовь.

Увы, у этой идиллии, как и у всех других идиллий, есть обратная сторона. Также мощно и ярко, как Зоя греет и светит, она мучает и уничтожает. Совершенно неожиданно она вспыхивает, как спичка, и устраивает истерики и скандалы. В тяжёлые моменты она способна на такие обидные, ранящие слова и поступки, на которые не только не отважатся другие женщины, но которые вообще выходят за рамки разумного. Она кричит мне в лицо, что я стареющий импотент и вечный неудачник, обречённый на помойку и уныние, что она идёт на свидание с тренером из спортзала и наконец — то пообщается с нормальным кавалером и надеется на успешное завершение вечера. Потом меняет тон на строго формальный и сообщает, что вот прямо сейчас сдаст мои подставные ООО — однодневки в налоговую инспекцию, а то и сразу в прокуратуру, чтобы два раза не ходить. Потом орёт, что ещё и задокументирует у врача синяк на локте и заявит на меня участковому по факту семейного насилия. А чтобы это всё лучше усвоилось, хлопает дверями так, что сверху что — то сыпется. Мужику бы за такое шоу я набил морду, а что делать с Зоей — не знаю. Иногда мы дерёмся, но в силу этико — социальных норм, а также прямых Зоиных угроз уголовным преследованием, нормально двинуть я ей не могу и получается не драка, а эдакая гимнастическая композиция на тему взаимной ненависти. Иногда мы просто бьём посуду, а потом решительно расходимся. Расходились мы раз пятнадцать. Из них раз десять — навсегда. Пару раз она не хотела расходиться, и я вышвыривал её из дома, не в силах так вот просто переварить ведро её ненависти.

Потом мы сходимся. Иногда случайно, а иногда сурово — осознанно, понимая, что деваться друг от друга нам особо некуда, так много любви и счастья мы даём друг другу в хорошие моменты… Говорят, что женщина имеет право на эмоциональный взрыв, а мудрый сильный мужчина должен прощать и успокаивать. Может, так и есть, но, увы, это выше моих сил. Не замечать и прощать её сложно выстроенные, продуманные и спланированные оскорбления и издевательства я не могу. Я ни разу не подвёл и не обидел её всерьёз, а она надо мной издевается. Когда Зоя начинает на меня орать, меня захлёстывает мутная волна, в которой нет ни разума, ни любви — только боль и ненависть. В этот момент мы оба сходим с ума и выйти из этого состояния так вот просто не можем.

Я пытаюсь изучать и предсказывать её истерики. Иногда Зоя сходит с ума от бытовых трудностей типа пробитого колеса или больного горла, причём неважно, болит горло у меня или у неё. А иногда к взрыву приводит какой — то её собственный внутренний процесс, о природе которого она, разумеется, не докладывает… Всякий раз, когда мы миримся и сходимся, я выясняю у Зои, из — за чего она взорвалась в этот раз и что мне надо делать в следующий раз, чтобы этого не случилось. Наверное, это звучит отвратительно занудно, но как выяснять такие вещи незанудно, я не знаю. Она говорит общие слова, типа надо быть к ней внимательнее и нежнее и тогда — то всё будет хорошо. Какое — то время мы держимся, а потом снова срываемся. Непонятно, кто прав, кто виноват, но весь этот кошмар начинается сначала. Истерика выстреливает мгновенно, неотвратимо и выглядит, как конец мира. И так десять лет. Каждый год я жду, что станет полегче, но ничего не меняется… Скоро уже Олежка замечать начнёт. Я что — то объясняю себе, пытаюсь быть внимательнее и нежнее, но всякий раз Зоя кричит так же зло и искренне, как в первый раз, а я обижаюсь и схожу с ума так же горько, как в первый раз. И в глубине души у меня постоянно тлеет опасение, что вот — вот наша система всё — таки разрушится, и я стану противным обществу типом, который бросил женщину с ребёнком из — за такой малости, как ее крики. Мысль о потере Зоиной любви и Олежкиного счастья для меня не просто болезненна, а невыносима. Я вообще не могу думать в эту сторону. Но и переносить Зоину агрессию и издевательства тоже не могу. Такие дела.

* * *

Чтобы рассеять грустные мысли, захотелось пойти в кабинет побренчать на гитаре. Гитара манила и успокаивала, но вот уже пару месяцев я её побаивался после одного горького случая… В детстве мы много сидели с гитарой во дворе с одноклассником Егором и его старшим братом Антоном. Антон был аж на десять лет старше, но возился с нами, показывал аккорды, учил общаться со старшими ребятами и в результате создал волшебную субкультуру нашего двора, которую я до сих пор вспоминаю с тёплой грустью по прошедшему золотому веку. Я никогда не считал себя великим музыкантом, но в память о дворе хранил старую акустическую деревяшку и иногда долбал по струнам. Полгода назад я случайно увидел у Егора электрогитару, и она меня заинтересовала даже не как музыкальный инструмент, а как блестящая вещица: ворона, дремлющая во мне, захотела такую же. К покупке я подошёл спокойно и практично, как к приобретению комплекта зимних шин: изучил интернет — обзоры, каталоги, понял, какие типы и виды гитар считаются сегодня самыми модными и качественными и выписал названия. Находясь на переговорах в Сан — Франциско, я зашёл в хороший магазин, выбрал инструмент, уверенно лидирующий во всех рейтингах, и заплатил за него цену значительно меньшую, чем цена Зоиного автомобиля. Дома гордо установил гитару на видное место и стал побренькивать. Надо сказать, что цена автомобиля моей жены является для меня нижним пределом больших денег. И я очень благодарен Зое, что она соглашается именно на такой автомобиль, а не требует всё дороже и дороже, как бывает с её подругами.

Пару месяцев назад ко мне забежал Егор. В последнее время жизнь нас развела и общались мы не так часто, как раньше. Егор подрабатывал фриланс — программистом с непредсказуемыми заказами и невысокой ставкой. Мы вращались на разных орбитах, но память детства держала нас вместе. Двадцать пять лет знакомства научили нас не тыкать друг другу в больные места, и мы получали искреннее удовольствие от общения.

В этот раз Егор позвонил взбудораженный и примчался за советом. Впервые в жизни клиент наотрез отказался платить ему налом и потребовал принять оплату по договору в белую. Егор офигел. Не то, чтобы его волновали налоги, расходы на бухгалтера и прочие организационно — экономические вопросы. Всё было хуже и фундаментальнее. Егору, как и большинству россиян, за любой официальной бумагой с подписью и печатью виделись бесконечные очереди и издевательства в бюрократических коридорах, а потом и туманные, но такие популярные в народе чудища: рейдеры, наезды налоговой, обвинение в экономических преступлениях и смерть за решёткой, ну или, как минимум, в горькой нищете. Сначала я иронично повыспрашивал у него, кто и с какой целью может замышлять на него рейдерскую атаку. Егор расстроился ещё больше. Тогда я согласился принять платёж на одно из моих юрлиц, но объяснил, что денег не дам, пока он не предоставит мне все счета, отчёты и прочую бумажную канитель. Что забавно, это его ничуть не напрягло. Он сразу расслабился и повеселел, а я погрустнел, поскольку понял, что могу потерять друга. Отчёты он не предоставит и деньги я ему не отдам — буду держать их в резерве на возврат контрагенту по причине незакрытия договора… Потом я расслабился, поскольку понял, что Егор отнесётся ко всей этой истории, как к столкновению с кораблём — призраком, и будет только рад, что страшная тень исчезла в тумане, пусть даже за его же счет.

Бухгалтерские грёзы были прерваны сдавленным стоном Егора: «Это что?» Он смотрел на мою новую гитару с выражением лица футболиста премьер — лиги, не забившего с линии ворот. После обмена короткими эмоциональными репликами выяснилось, что я умудрился купить самую дорогую и крутую гитару в мире. Типа «Феррари» в мире гитар. Дороже были только сильно тюнингованные вещи, практически ручная работа, либо такие же гитары, как моя, но с фломастерной подписью Боба Марли или Гребенщикова. Оказалось, что таких гитар во всей России совсем немного и позволить их себе могут только звёзды. Меня это открытие впечатлило. Не столько факт обладания такой уникальной штукой, сколько лёгкость, с которой это приобретение мне далось. Просто пришёл в магазин и просто купил эту вещь и мой бюджет не сильно напрягся. То есть, по критерию обладания электрогитарой я оказался в ряду богатейших людей страны, а то и мира, и этот факт не может не греть самолюбие пацана. Причём, судя по взгляду и реакции Егора, нельзя было сказать, что такие тут у нас все. С некоторым напряжением и даже горечью Егор объяснил, что и он, и все его друганы уже лет десять мечтают вот об этой конкретной гитаре, но никто пока даже не приблизился к заветному обладанию.

Я тут же вообразил, что могу срубить тонну народной любви и восхищения, если притащу эту гитару, скажем, на корпоратив и забабахаю там какую — нибудь народную песню. Сладкий дым гордости моими неминуемыми достижениями повис в воздухе, но вмиг был рассеян самым драматическим способом. Егор взял гитару, обыденно воткнул в комбик драм — машину и заиграл простенький блюз. Лет пять я не слышал, как Егор играет, и у меня отвалилась челюсть. Чистый точный звук пробивал кожу и стены. Музыка переливалась задумчивыми синкопами, прыгала по тревожным басам и взрывалась решительными мощными аккордами, которые растворялись в смеющихся, поющих, кукующих и квакающих речитативах на верхних нотах. Меня пронзило понимание того, что человек, разбирающийся в электрогитарах, услышав мои упражнения, вместо того чтобы порадоваться моему культурному развитию и материальному благосостоянию, взгрустнёт о том, что ещё один богатый идиот бесится с жиру и тратит деньги на то, с чем он не может справиться. Типа купил «Феррари» и врезался в столб. Лучше бы клумбу во дворе вскопал и цветочки вырастил…

А я — то не хотел выглядеть богатым идиотом! Я хотел выглядеть богатым модным пацаном. Это было моей тщательно скрываемой болью и мечтой. К своему искреннему стыду и огорчению, я болезненно завидовал тем, кто уже заработал денег. Сколько угодно я мог объяснять себе прописные истины, что не в деньгах счастье, а зарабатывающий достигает не каких — то сияющих высот, а всего лишь новых уровней бедности. Никому никогда не удавалось купить самую дорогую машину и построить самый большой дом. Всегда неожиданно находится что — то более дорогое и большое… Тем не менее я мечтал о тех временах, когда у меня будет столько денег, что я смогу купить любую дорогую вещь, не задумываясь и не напрягаясь, как это получилось вот с этой конкретной гитарой. У многих моих партнёров и конкурентов по бизнесу были машины классом выше моей, а я такую себе позволить ещё не мог. От осознания этого у меня ныло в груди. Тело заполняла слабость, руки опускались. Я понимал, что эти люди работали больше моего и повезло им больше, но облегчения это не приносило… И вот я вроде бы выиграл маленькое гитарное сражение в этой большой игре, а Егор вырвал приз прямо у меня из рук. Вместо демонстрации моего статуса гитара обнажила мою середнячковость ещё в одной области жизни. Теперь в минуты меланхолического ничегонеделания я зависал между двумя противоборствующими желаниями: побренчать, как в старые добрые времена, или не сыпать соль на рану. В это прекрасное воскресное утро старые добрые времена победили. И это было хорошо.

* * *

Мы с Олегом совместными усилиями разбудили Зою. Она встала, накинула синий шёлковый халат, поцеловала меня и отправилась готовить завтрак, строго крикнув Олегу: «Выключай компьютер и садись за книгу!» Олег с готовностью откликнулся: «Да, мам». И, конечно, ни на секунду не остановился. Этот ритуал прижился у нас давно. Чтобы оторвать Олега от компьютера и усадить за книгу, нужно гораздо большее физическое усилие, чем родительский окрик. Но воскресным утром и окрик казался достаточным вкладом в выполнение родительского долга. Пусть играет пока. Зоя загремела на кухне посудой и минут через двадцать позвала: «Мужчины, завтрак готов!»

Я пошёл отрывать Олежку от Автоботов. Он ритуально притворился глухим, я ритуально рявкнул, и он отправился чистить зубы. Наконец мы расселись за кухонным столом. Идиллическая картина — омлет с помидорами, бутерброды на блюдечке и дымящийся кофе — привела меня в восторженно — влюблённое состояние.

— Ну, рассказывайте, что нового на даче? — приступил я к застольной беседе.

— Да особо ничего, всё по — старому, — стала рассказывать Зоя, — Гремяков из одиннадцатого дома позавчера поставил новый забор и прирезал к своему участку ещё метр. А вчера парень приехал к Катьке на своём КАМАЗе. Глядь, а КАМАЗ — то проехать не может. В понедельник ещё мог, а теперь вдруг нет. Парень вспомнил, что во вторник в гараже мастер предлагал ему кузов сдвинуть назад и расширить, чтобы увеличить грузоподьёмность. Ну и решил, что это ему кузов без спроса сдвинули. Стал звонить и орать на мастера.

Соседка по деревне Катька, сочная девахой на пике сексапильности, часто отвлекала меня от идиллически — патриархальных загородных мыслей своими точёными лодыжками, крепкой грудью над спортивной талией и влажным взглядом. Вот и сейчас понадобилось усилие, чтобы оторваться от эротических мыслей и вернуться к Зоиному сюжету, который она энергично развивала:

— Гремяков вышел на шум. Катька вышла на шум. Катька — то всё сразу поняла и принялась орать на Гремякова, что он самоуправничает и за это будет наказан Богом и людьми. Гремяков стал орать на Катьку, что лучше бы она занималась своими делами и следила за своим забором, а не за чужим. Парень перестал говорить по мобиле, увидел, что Гремяков орёт на Катьку, взял его за шиворот и встряхнул. Я была уверена, что сейчас Гремякова и правда Бог накажет, но Гремяков вдруг удивительно удачно сменил тон и тему — надо у него поучиться. Оказывается, Гремяков хорошо разбирается в КАМАЗах и внимательно слушал телефонный разговор. Он сказал парню, что всё у него с кузовом нормально, а потом тут же объяснил, как сделать, чтобы КАМАЗ меньше жрал масла. Тема масла оказалась насущной и парень полностью погрузился в технические детали. Потом Гремяков сказал Катьке, что она великолепно выглядит и неудивительно, что к ней ездят такие замечательные молодые люди на таких замечательных КАМАЗах. Его жена тут же вынесла бутылку самодельного вина из черноплодки, которым Гремяков славится на всю деревню, и Гремяков галантно вручил вино, как он выразился, «молодой и красивой паре». Катька растаяла и забыла, о чём тут вообще речь.

Олежка с удовольствием слушал мамин рассказ, заливался смехом и поддакивал. Будучи разумным ребёнком, он не лез во взрослые дела, но довольно точно оценивал расклады. Зоя продолжала, раззадориваясь:

— Все помирились и практически разошлись по своим делам, но тут парень вдруг вспомнил, из — за чего разгорелся весь сыр — бор, и растерянно спросил, как же теперь ему проехать к Катьке. Гремяков сделал грустное лицо и объяснил, что во вторник в четырнадцатый дом проложили газовую магистраль, сэкономили на канаве и не заглубили её достаточно, и теперь КАМАЗам по деревенской улице ездить нельзя. Они, собственно, будучи полномерными грузовиками, никогда не имели права ездить по деревенской улице, но теперь им ездить ну совсем никак нельзя. Катька насупилась и согласилась, что газ в четырнадцатый дом действительно проложили. Было видно, что она ни разу не уверена, что по этому газу не могут ездить КАМАЗы, но на столь высоком техническом и юридическом уровне дискуссии почувствовала себя неуверенно и наглухо замолчала, уткнувшись в плечо молодому человеку. Тот сказал, что газовая магистраль — это, конечно, не шутки. КАМАЗ уехал, и история завершилась ко всеобщему удовлетворению… Теперь я пытаюсь понять: Гремяков — он злодей или герой нашего времени. Я ведь тоже рада, что теперь мимо нашего дома не будут КАМАЗы ездить…

— Да уж, деревенская политика — политикой, а КАМАЗы кто — то должен отваживать.

— Да всё по — прежнему, — стал рассказывать я, — очередную партию произвели и отгрузили Герману, он доволен. Но следующую партию заказывать не стал, нет пока заказов, говорит. Простаиваем. Я ищу заказы, но без Германа ничего найти не могу. Весь рынок работает только через него и через Голицына, но если я сделаю хоть одну сделку с Голицыным, то Герман мне причинное место отпилит.

— Папа, что такое причинное место? — влез Олег.

— Узнаешь ещё, — отмахнулся я, — А пока тебе только нужно запомнить, что нельзя допускать, чтобы кто — нибудь пытался отпилить тебе причинное место.

Олег задумался, обиделся на свою недопущенность к важной информации и резко ушёл в свою комнату, не сказав спасибо и не убрав тарелку в раковину. «Что надо сказать? Что надо сделать?» — закричал было я в приступе возмущения нарушением формата сыновнего почтения, но Зоя шикнула на меня и замахала рукой: «Расслабься, будешь воспитывать, когда он с каникул вернётся». Из комнаты донеслись взрывы и крики Автоботов. Видимо, обиду Олег инсценировал, чтобы поскорее вернуться на помощь к своим, а то им там тяжко без него. Оптимус Прайм весь в пробоинах и дымится, правую ракетницу заклинило. Надо срочно искать кристалл здоровья и спасать ситуацию.

— Кирилл, слушай, — обратилась ко мне Зоя, — у меня в фонарике на даче оказались какие — то совершенно безумные нестандартные батарейки. Вот тебе образец — купи мне, пожалуйста, пока мы с Олежкой будем в гостях, чтоб я потом их на дачу увезла. Их, наверное, можно найти только в большом торговом центре.

— А что, я сегодня поеду в большой торговый центр? — удивился я.

— Спасибо, дорогая, что распланировала мой день, — сказал я и чмокнул Зою в щёку.

— Не нарывайся, — строго ответила она. Как это у неё так получается, твердо, но нежно?

* * *

На кухню вернулся Олег: «Папа, мне нужна твоя помощь». Несмотря на то, что у меня ещё не рассеялся боевой задор на тему его неформатного убегания из — за стола, эта просьба мгновенно погрузила меня в сладкий родительский транс. Сын, обращающийся за помощью к отцу, — это прекрасная высокодуховная картина, оправдывающая все тяготы родительства. Отец имеет возможность расправить плечи, потрепать подростка по плечу и проявить эрудицию, смётку, заботу, любовь и прочее великолепие.

— Что случилось, Олежик? — сказал я голосом, исполненным нежности, силы и мудрости.

— Баба Лиза с дачи подарила мне новую игровую приставку, а она не работает.

Идиллия разбилась вдребезги. Моей первой реакцией было решительно отправить приставку назад неизвестной бабе Лизе. Тем более, что приставка не работает. Зоя почувствовала недоброе и мягко попросила:

— Помоги ему. Он очень обрадовался этому подарку.

— Что за баба Лиза? — процедил я, переключив гнев на непрошенного дарителя.

— Хорошая тётка, соседка на даче. Дружит с мамой сто лет. Любит Олежку.

— Не знаю. Помоги ребёнку, пожалуйста. Мы договаривались, что на каникулах играть можно много, а когда начнётся учебный год, урежем рацион.

Мы действительно об этом договаривались. Я сменил гнев на милость, сделал мудрое отцовское лицо и отправился с Олегом в его комнату.

На столе лежало устройство, совершенно не похожее на игровую приставку. Это был мотоциклетный шлем в хорошем состоянии, но совсем старомодный. Теперь такие не делают. Серый проводок соединял шлем с серой же квадратной панелью, на которой находился круговой регулятор. В середине была цифра ноль. По часовой стрелке располагались цифры 1, 2, 3 и 4. А против часовой, соответственно, –1, –2, –3 и –4. От пульта шёл сетевой шнур с обычной вилкой. На обратной стороне пульта было что — то написано по — немецки.

— Ух ты, какая штука! А что она делает? Где инструкция?

— Не знаю, — сказал Олег разочарованно, — инструкции нет.

— Ничего не говорила. Сказала только, что это волшебная вещь.

— Хм. А почему ты вообще решил, что это игровая приставка?

— Ну помнишь, вы мне покупали в прошлом году очки, в которых гонялись машинки. Я думаю, это что — то похожее. Но у меня ничего не получается…

Эти слова Олег произнёс ну совсем расстроенным голосом. Меня восхищает способность детей искренне и глубоко огорчаться по всяким смешным темам. Огорчённому ребёнку нельзя не помочь, даже если ты не его папа… Очки, действительно, были. Но мы ему их не покупали — это был подарок дедушки с бабушкой на Новый год. Я в них поиграть не смог — качество было отвратительное, машинок практически не видно. Но Олег честно просидел в очках три часа, а потом они сломались к всеобщему удовлетворению.

Я решительно вставил вилку в розетку. Пульт загудел. Я надел шлем на голову и повернул регулятор на «плюс один». Ничего не произошло.

— Папа, я уже всё это делал, — сказал Олег, — оно не работает.

— Там на затылке под тряпочкой есть тумблер. Его надо зафиксировать вперёд и вверх, а потом прижать головой. Я пытался, но у меня голова маленькая и он сразу отщёлкивается.

«Надо же, какой умный и деловой ребёнок», — подумал я, а вслух спросил:

— Не влазит, — сокрушённо констатировал Олег.

— А можно ещё подложить маленькое полотенце.

— Спасибо, папа, — просиял Олег и умчался в ванную за полотенцем.

Я нащупал тумблер, надел шлем, зафиксировал тумблер вперёд и вверх, прижав головой, и повернул регулятор на плюс два. Острая боль так резко ударила в виски, что я вскочил со стула и почти инстинктивно крутанул регулятор обратно на ноль. Пришел в себя, уже сидя на полу. Передо мной стоял довольный Олег и засовывал полотенце в шлем.

— Подожди, — сказал я, — с этой штукой что — то не так. Дай, я разберусь.

— Папа — а–а — а, — заныл Олег, — это моя игра. Я сам разберусь.

— Олег, спокойно. Через десять минут я отдам тебе эту штуку, если с ней всё нормально. Я должен её проверить.

Я решительно взял шлем, унёс в кабинет и плотно закрыл дверь. Внимательно осмотрел устройство и не увидел ничего нового. Надел шлем. Аккуратно выкрутил регулятор на плюс один. Боль в голове снова появилась, но она была тише, чем в первый раз, — вероятно, из — за того, что не была неожиданной. Казалось, что по вискам и затылку постукивают маленькие молоточки. Примерно через минуту я к ним привык и стал прислушиваться к своему состоянию. Ничего особенного не происходило, хотя я явно ощущал: что — то происходит. В сознании появилось что — то типа бегущей строки: «Какой же я идиот! Почему всю жизнь я влипаю в глупые ситуации, в которые не попадает больше ни один вменяемый человек. Ребёнок приволок неизвестный шлем, найденный чуть ли не на помойке, и я сразу засунул в него свою голову. Придурок! С такими замашками не только разбогатеть, но и выжить — то непросто. Рано или поздно я себя ухайдокаю какой — нибудь очередной глупостью!» Вдобавок к молоточкам в висках и затылке появилась резкая боль в шее и спине, а потом всё тело залило какое — то тоскливое осознание, что шансов у меня нет вообще ни на что. Заныло сердце. Меня заполнила странная апатия. Сделав последнее, чуть ли ни предсмертное усилие, я крутанул регулятор в обратную сторону.

Апатия, тоска, бегущая строка исчезли, испарились, улетучились. Над только что серым и холодным миром взошло тёплое солнце, которое было ярким ровно настолько, чтобы окрасить всё в изысканные цвета, но не ослепить. Взгляд упал на регулятор — оказалось, что тот попал на минус два. Меня затопила счастливая расслабленность. Я подумал… Скорее даже не подумал, а явственно ощутил, что я молодец. Починил ребёнку игрушку и справился с неизвестной опасностью. Мир прекрасен. Обои на стене имеют волшебный тонкий узор — его рисовал гениальный добрый художник. Дерево с улицы заглядывает в окно филигранными листьями, у каждого из них свой уникальный оттенок и рисунок, а вместе они создают симфонию величия и красоты природы и мира. Цветок на подоконнике, ещё вчера казавшийся обыденной деталью интерьера, сочными бутонами наигрывает тонкую мелодию, переливается такими глубокими оттенками красного и бордового, каких я раньше вообще не замечал… Довольно долго я любовался окружающим пространством, а потом переключился на свою семью. У меня потрясающая жена, которую я очень люблю, и восхитительный сын. И они тоже любят меня. У меня отличная квартира и машина. И на этой машине я сейчас поеду в торговый центр, чтобы сделать приятное моей любимой жене.

* * *

Вышел из квартиры. Лифт долго не приходил, так что пришлось отправиться вниз по лестнице с одиннадцатого этажа. Ноги уверенно ступали по ступенькам, рука точно схватывалась за поручень на повороте лестничного пролёта — движения получались точными, элегантными и эффективными. К седьмому этажу я уже даже не бежал, а летел вниз по лестнице, паря над ступеньками, перилами и лестничными площадками, рассекая пространство и делая фигуры высшего пилотажа. Ни разу не промахнулся мимо ступеньки и не вывихнул ногу. Вылетел из подъезда и точно опустился на водительское сиденье, как джигит на выездке вскакивает в седло. Воткнул передачу и разогнался, переключая скорости настолько точно, что двигатель не кашлял и не рычал, плавно набирая ход. На приличной скорости проскользнул сквозь узкий проход, оставленный на выезде из двора припарковавшимися соседями и, не притормаживая, вписался между машинами в потоке. Первый светофор проехал, не снижая скорости, нервируя соседних водителей, а особенно водительниц, опасно малой дистанцией. Но я вовсе не лихачил, а уверенно вёл своего мустанга, контролируя каждый миллиметр. Во мне жили и трудились одновременно: радар — датчик дистанции, автоматическая коробка передач и мощный бортовой компьютер, который своевременно обрабатывал сигналы, отдавал указания и обеспечивал их точное выполнение. Хотя, как только я задумался о природе и волшебстве этого компьютера, в системе произошёл досадный сбой, и я задел крылом какой — то придорожный столбик. Нефиг отвлекаться на глупости. На втором светофоре всё — таки пришлось остановиться по причине непререкаемого красного света, но ушёл с него я как чемпион и снова гладко добрался до пятой скорости, ни разу не нарушив ровного нарастающего гудения двигателя. На третьем светофоре я вдруг понял, что забыл, куда еду…

Ах да, в торговый центр! В торговом центре поставил машину на подземную стоянку и поднялся наверх. Я стоял посреди второго этажа и любовался изысканной архитектурой, стремительными лифтами, прекрасными людьми, двигающимися вокруг меня. Вдруг снова понял, что вообще не помню, зачем сюда приехал. Как — то автоматически достал мобильник и набрал Зою.

— Алло, — сказала Зоя загробным голосом, который вернул меня в реальность. Явно что — то случилось.

— Зоинька, ты как? Что с тобой? — спросил я с искренней заботой.

— Не знаю, — честно признался я и тут же понял, что положение надо спасать, а то случится недоброе. Это был тот редкий случай, когда на меня сейчас будут орать по делу. Судорожно побежал глазами по витринам. Посуда — не то… Книги — не то… Нижнее бельё — с бельём что — то было связано, но не понятно, что… Одежда — опять тепло, но не горячо… Электроника — тепло… Ремонт сумок — не то… Ремонт часов, замена батареек. О! Батарейки!

— Батарейки, — закричал я, — Зоинька, я поехал тебе за батарейками!

— Кирилл, ты издеваешься?! — закричала Зоя. — Ты сегодня в лучшей своей манере! Зачем мы к тебе приехали? Утром мучал ребёнка, отнял у него приставку и сам играл в неё полтора часа! Он мне даже пожаловался! Стыд надо иметь! Ему запрещаешь, а сам играешь! Потрясающее лицемерие. А потом сбежал тайком по своим делам!

— Какими батарейками! Ты же не знаешь, что мне нужно. Я тебе утром дала образец, а ты оставил его на кухонном столе! Ты не слушаешь меня никогда! А что ещё я тебя просила?

— Я тебя просила сдать вещи в химчистку! Ты для того и ехал в торговый центр. Но тебе по барабану, что я говорю и о чём я тебя прошу! Вещи — то ты не взял! Ты вообще ничего никогда не помнишь! Где ты сейчас? Уже пиво пьёте с Егором и Антоном? Футбол смотрите? На гитаре бренчите? Или ты выбираешь себе очередной новый чехол на сиденье? На моём — то пусть старый остаётся!

Этот несправедливый ранящий монолог был классическим началом нашей классической ссоры. Да, мой косяк, про химчистку забыл. Но в торговый центр — то честно поехал. Ни с каким Егором ничего не пью! Зачем говорить такие слова? Обычно в такие моменты во мне что — то начинало бурлить, и я орал Зое в ответ. А она с готовностью поднимала ставки… Но сейчас я с некоторым удивлением и радостью отметил, что ничего не бурлит. Вообще ничего. Как — то сам собой включился мудрый и сильный мужчина:

— Зоя, я сейчас вернусь за твоей батарейкой и химчисткой.

Увы, делу это не помогло. Зоя холодно отчеканила:

— Не утруждайся. Продолжай пить пиво. Мы уже опаздываем на день рождения. А потом мы поедем прямо на дачу — тебе мы явно неинтересны и не нужны.

— Я найду, кого попросить о батарейке. И уверяю тебя, мне её привезут… — Зоя бросила трубку.

Расстроенный, я поплёлся на стоянку. И в лифте вдруг понял, что не знаю, где оставил машину. Такое случилось со мной впервые за всю мою некороткую жизнь. Я слышал рассказы о людях, которые теряли машины на парковках, но всегда считал, что это юмористическая городская легенда и таких идиотов на свете не бывает. Мои организованность и ответственность просто не давали шанса такому сценарию. Оставляя машину на стоянке в аэропорту, я не просто запоминал место, но и фотографировал его на мобильник. В торговых центрах запоминал место, как по буквенной маркировке, так и по расположению. И никогда в жизни не терял машину! А теперь это случилось. Я заподозрил, что со мной происходит что — то не то, и попытался вспомнить, что же это. Ничего не вспоминалось. Завтрак, Зоя, КАМАЗ с Гремяковым, Олег с дурацкими компьютерными играми — обычное воскресное утро.

В каком — то туманном состоянии я брёл по лабиринту парковки и высматривал свою машину. Ходил долго и наконец увидел её в пятидесяти метрах. Жизнь вернулась! Резко рванулся к машине, к спасению, к прекращению этого безумия! Раздался визг тормозов, что — то сильно ударило меня в бедро — я отлетел к стене и больно ударился головой. Постепенно понял, что произошло: как пьяный идиот я бросился к машине по прямой, не сообразив, что нас разделяет проезжая часть. И вылетел прямо под потёртый тарантас, который выезжал с парковки, слава Богу, не очень быстро. Из тарантаса выскочил какой-то узбек с ошарашенными глазами и бросился ко мне:

— Братишка, ты как? — тараторил он. — Ты живой? Как же ты так? Откуда же ты на меня бросился? Зачем?

— Я в порядке, — прохрипел я. Подвигал руками, ногами и головой, проверил рёбра — вроде в порядке.

— Я вызову врачей сейчас, — тараторил узбек, доставая трубку мобильного. Я буквально выхватил у него трубку, и он с изумлением её мне отдал.

— Не надо врачей. — Я совершенно не хотел общаться с врачами в этом состоянии. Забрали бы.

— А как же ты, братишка? Не могу же я тебя здесь бросить! Давай я тебя отвезу в больницу или домой, — тарахтел узбек. — Или хочешь полицию вызвать? — добавил он грустно. Он явно не хотел вызывать полицию.

— Так, — я сделал усилие и сложил слова в длинную фразу. — Я в порядке. Спасибо тебе за заботу. Я сам виноват в этой истории. Со мной всё будет хорошо. Езжай спокойно. Никого не вызываем ни врачей, ни полицию. Под мою ответственность.

— Телефон у тебя работает? — теперь узбек медленно выговаривал слова и внимательно смотрел на меня. — С тобой всё нормально?

В доказательство дееспособности я встал на ноги, достал телефон и показал его узбеку. Машины, пол и потолок поплыли. Я опёрся о стену. Узбек внимательно меня осмотрел, пожелал мне всего хорошего и, наконец, уехал. Я тут же сполз по стене и стал собирать себя по частям.

Так. Со мной происходит что — то необычное. Вспоминаем сегодняшний день: завтрак — Зоя — Олег — магазин — ссора — машина — авария. Упускаю что — то важное. Мир продолжает плыть. Надо занять устойчивое положение: сел, оперся спиной о стену и твердо поставил ноги. Сориентировался в пространстве — справа от меня урна, передо мной злосчастный проезд, прямо за ним большой джип с номером 329, а слева вдалеке шумит выезд из парковки. Моя машина находится метрах в двадцати за проездом и парой других машин, но я решил пока отложить новую попытку прорваться к ней. Что интересно, ничего плохого вокруг не наблюдалось — мир оставался вполне дружелюбным и неопасным, настроение было чуть ли не хорошим. Голова работала медленно, но вполне ясно, отмечая неоспоримые факты: мир плывёт, со мной что — то не так, пока лучше с места не двигаться, ситуация стабильна, урна на месте, номер джипа 329, надо чтобы кто — то помог.

* * *

Я достал мобильник и позвонил Зое — она не ответила. Тогда набрал Егора, который жил неподалёку. Егор ответил энергично и радостно:

— Егор, — сказал я медленно, нарушая заданный им бодрый темп разговора, — мне нужна помощь, со мной что — то не так.

— Что случилось? — адекватно замедлился Егор.

— Я не могу объяснить, что случилось, но мне нужна твоя помощь. Я у выезда из подземной парковки в торговом центре. Можешь подъехать?

Егор согласился без дальнейших разъяснений. Молодец. Хороший друг. Настроение у меня поднялось, и я снова стал сползать в умилённо — расслабленное оцепенение. Время от времени я взбадривал себя проверкой целостности мира: стена, урна, 329, выезд. Всё на месте. Хотя чего — то явно не хватает. Но это что — то скрывается в странном тумане, который клубится у меня в голове. А в целом всё хорошо. Красивый паркинг, красивые машины, красивая урна. Ещё лет пять назад урн в городе вообще не было, а теперь, смотри, расставили. Движемся к Европе.

— Слушай, не могу объяснить. Помоги мне добраться домой.

На этом месте я завис. Я понимал, что что — то случилось и даже понимал, что знаю, что именно, но то ли не мог разглядеть это в тумане, то ли не мог найти правильные слова для объяснения. Слова как — то вообще трудно связывались в законченные фразы.

— Я на мотоцикле приехал, поставил снаружи, пошли к нему.

— Я абсолютно в порядке. У меня только с памятью что — то, но вести могу нормально. Я сюда отлично доехал.

— Нет, Егор, не оставляй меня сейчас, пожалуйста. Потом за байком вернёмся, я тебя подвезу.

— Ох, Кир. Ну давай. Подожди здесь минуту, я за шлемом сбегаю. Не хочу шлем на байке оставлять — сопрут.

Шлем! Меня пронзила пулемётная очередь воспоминаний и умозаключений. Шлем! Как я мог забыть?! Всё дело в шлеме!

— Нет! Шлем у меня дома. На минус два! Поехали, я тебе всё покажу.

Егор таки сбегал за своим шлемом, и мы поехали к моему. Как только я вспомнил о шлеме, голова прояснилась. Мысли выстроились в ряды и заняли отведённые им позиции. Мир стал более отчётливым. Но и радостная лёгкость, в которой я находился последние несколько часов, рассеялась. Голова заныла и в висках опять застучало. Я понял, что могу с этим шлемом вляпаться в какую — нибудь странную или даже страшную историю. Потом вспомнил, что Зоя не отвечает на звонки и покрылся холодным потом. Набрал ещё раз — не отвечает. Конечно, я не подумал, что мобильник просто лежит у Зои на ресторанном столе дисплеем вниз, а она щебечет с дружественными мамами из Олегова класса. Нет, я сразу решил, что Олег вложил полотенце в шлем и врубил его на плюс четыре. И сейчас Зоя откачивает нашего сына в реанимации. Или Зоя надела шлем, врубила плюс четыре, и сейчас Олег рыдает над её телом и не слышит мобильник.

В висках у меня застучали не молоточки, а натуральные молотки, тело задрожало. Я втопил педаль газа в пол, рванул обгонять какой — то трактор, который тащился передо мной, как черепаха, и снова задел крылом придорожный столбик, из — под которого с лаем вылетела огромная собака. Егор заорал как резаный:

— Спокойно! Всё в порядке! — орал я в ответ. — Сейчас доедем!

Мы летели через пробки, переходы и светофоры под визг шин и дребезжание каких — то дачных вёдер в багажнике. Народ разбегался, машины гудели, столбы мелькали, Егор орал. Я топил. Каким — то чудом никто меня не остановил, и никакие столбики и животные больше не пострадали. Я вбежал в квартиру, волоча за собой Егора, и убедился, что шлем спокойно лежит на месте, а тела жены и сына отсутствуют. На телефоне нашлась Зоина эсэмэска, присланная только что: «Мы уехали на дачу». Вот и славно. Я надел шлем, включил его в сеть и вернул регулятор на ноль. Ничего не произошло. Вообще ничего. Тогда я поднял его на плюс один в надежде, что сейчас в моей голове появится какая — то новая ясность и чистота. Вместо этого появилась знакомая головная боль и застучали молоточки в висках. Я опять вернул регулятор на ноль и снял шлем.

— Ну и что? — обиженно буркнул Егор, ещё под впечатлением от нашей поездки.

— Я его надел, и у меня выключилась голова. Я всё забыл и попал под машину.

— Бред какой — то, — сказал Егор, ещё не склонный к дружескому конструктивному диалогу.

— Может, и бред, но эффект был обалденный. Я нормально вёл машину, но ничего не помнил и ни о чём не волновался.

— Видел я, как ты вёл машину и не волновался. — отрезал Егор. — Чуть не убились.

— Да нет, это уже позже было, когда эффект прошёл. А поначалу было совсем по — другому. Тишина, пустота и красота. И машину вести отлично получается.

Этот рассказ Егора заинтересовал. Он взял шлем и стал вертеть его в руках, а я пошёл на кухню и поставил чайник. Я это сделал не столько, чтобы заварить чай, сколько чтобы вернуть какую — то бытовую стабильность в этот безумный день. Достал посуду из посудомойки, расставил её в шкафу, сделал радио погромче, подровнял табуретки под столом. Жизнь наладилась. Когда я вернулся, Егор уже надел шлем на голову и заинтересованно крутил регулятор.

— Там внутри на затылке предохранитель. Его надо перещёлкнуть, зафиксировать вперёд и вверх и держать головой. Но ты лучше не рискуй — видел, что со мной случилось.

Признаюсь, что в этот момент во мне проснулся эгоистичный и безбашенный учёный — экспериментатор. Я же учился на биофаке, препарировал лягушек и занимался микробиологией. Будь я чуть понормальнее, отнял бы у Егора шлем и выбросил навсегда, как объект повышенной опасности. При столкновении с неизвестным у нормального человека обостряется инстинкт самосохранения, а у меня, напротив, любопытство и желание с этим неизвестным поэкспериментировать. Поэтому я немного подталкивал Егора к эксперименту, честно собираясь контролировать и страховать его. А сам я уже боялся шлем надевать.

Надо сказать, что Егора долго уговаривать не пришлось. По безбашенности он играл в моей лиге и мог бы дать мне фору. Может, потому мы и дружили. Однажды в детстве он повёл меня воровать латунный кабель с военной базы. Идея воровства мне глубоко противна, но в тот момент я читал фэнтези про проникновение группы отважных сталкеров в инопланетную зону и вдохновился возможностью пережить что — то похожее самому. Мы отправились на базу глубокой ночью, и я до сих пор помню охвативший меня ужас, когда мы сидели под колючей проволокой в луче прожектора и к нам по нашим следам шёл наряд с собаками и автоматами. Я чуть не помер от страха, а Егор хладнокровно пересидел опасность и вывел меня другой дорогой через какой — то разрушенный мост, где мы в три часа ночи прыгали над рекой по ржавой арматуре.

Вот и сейчас Егор, не дожидаясь дальнейших комментариев, сунул руку в шлем, перещёлкнул предохранитель и крутанул регулятор на минус два. Секунд через десять он сел на пол, прислонился к письменному столу и блаженная улыбка расплылась на его лице. «Как дела, что чувствуешь?» — спросил я. Егор молчал. Я подождал ещё немного и снова спросил. Егор молчал. Я вернул регулятор на ноль. Ничего не произошло. Егор улыбался и молчал. Я поднял регулятор на плюс один. Егор встрепенулся и сказал: «Подожди — подожди, не так быстро». Я понял, что нащупал метод управления ситуацией и осторожно поднял регулятор на плюс два. Егор резко открыл глаза, открутил регулятор на ноль и снял шлем.

— Как — как. Эйфория, расслабление. Ах, да! Ты же водку у нас не пьёшь! — вспомнил Егор насмешливо. Действительно, с водкой у меня были сложные отношения, но я по этому поводу никогда не расстраивался. Я подозреваю, что мне вообще повезло с генетикой по части химических аддикций. Никогда мне не хотелось курить, хотя во дворе честно пытался за компанию, а водка вызывала у меня чисто физическое отвращение. После ста граммов обещают прилив сил и эйфорию, а я неизменно получал тошноту и головокружение. Когда весёлое застолье ещё только набирало силу, я либо уже безвольно обмякал на стуле, либо даже общался с унитазом. Конечно, не пить в России нельзя — выпадешь из социума, поэтому я долго экспериментировал с комбинациями напитков, которые позволяли мне оставаться с народом, но не испытывать физиологических мучений. Годам к двадцати двум я вывел выигрышную комбинацию: долго, много и с удовольствием я мог пить коньяк, даже самый дешёвый, закусывая его большим количеством яблок и лимонов. Аж часа полтора я испытывал обещанную эйфорию, но потом снова подступала тошнота. Процесс напоминал хождение по канату над пропастью, поэтому я практиковал его, пока того требовали студенческие застолья и частые свадьбы, но утратил это искусство, как только семейная жизнь сделала размеренность и умеренность не асоциальной чертой, а альтернативным признаком мужания.

Из — за того, что пить я не любил, в моём кругу было мало людей, склонных к серьёзным химическим экспериментам над собой. Никто никогда не предлагал мне наркотики, а я их как — то не искал. Страшные картины героиновых смертей, растиражированные в прессе и подкреплённые личными наблюдениями за запойными алкоголиками, сформировали у меня устойчивую неприязнь к химическим методам возбуждения. При этом, будучи прожжённым либералом, я считал, что это личное дело каждого, что заливать и что колоть в своё тело. Если алкоголик никого не бьёт и ничего не ворует, то он имеет полное право пить до смерти. А тот, кто ему не даёт это делать, скорее всего преследует какие — то свои корыстные интересы и потому достоин ещё большего порицания, чем сам алкоголик. Знакомые, столкнувшиеся с проблемой алкоголизма близких, смущали меня вопросом: а что же с ним делать, когда он начал драться и воровать? Убить что ли или посадить? На этот вопрос я ответа не знал.

В общем, Егорово сравнение шлема с водкой поставило меня в тупик.

— У понимающих толк практиков правильно употребляемая водка, равно как и трава, замедляют мысли, — ответил Егор, — от этого становится спокойно и радостно, но ты ничего не помнишь и говорить не можешь. Всё как с твоим шлемом. Ну и штука! Это же сила! Это если идти на минус. А если на плюс, значит, мозг усилится?

— Ничего он не усиливается, — уверенно сказал я. — Я уже пробовал. Только голова болит.

— Это ты неопытный, — хмыкнул Егор, — со стимуляторами надо уметь работать. Надо не просто сидеть и ждать, когда свалится чудо, а давать телу и голове задание. Вот тогда рванёт.

— Сам ты неопытный, — обиделся я, хотя, кажется, Егор говорил дело.

— От страхуя слышу. Ты давай поаккуратнее. Голова будет очень болеть.

Егор надел шлем и аккуратно поставил регулятор на плюс один. Поморщился. Покривил губы и довёл до плюс двух. Неловко упал на стул, левой рукой схватился за голову, а правой стал искать стол. Я рванулся к регулятору, но Егор закрыл его рукой: «Подожди, всё нормально».

В комнате воцарилась тишина. На улице тарахтела повседневная жизнь. Дерево за окном покачивало листьями. На кухне пело и говорило радио. Резковатый фальцет вещал: «Свойственное россиянам презрительное отношение к американской культуре и поэзии объясняется простым фактом недостаточного знания английского языка даже среди людей, считающих себя говорящими по — английски. Неумелые переводы англоязычных текстов на русский язык не могут вырваться из ограничений российской культурной парадигмы и поэтому оказываются не образцами американской культуры, а плоскими усечёнными проекциями на российскую ноосферу, чем — то средним между студенческими пародиями и заурядной графоманией. В то же время, россиянин, который всё — таки разобрался в тонкостях и красотах английского языка, с удивлением обнаруживает в оригинальных текстах оттенки и глубины, которые в принципе отсутствуют в российской культуре. Новое измерение даже понятных вещей. Самые, казалось бы, попсовые тексты обнаруживают глубину и откровение. В сегодняшней передаче мы представим вам несколько культовых произведений Эминема и Джонни Кэша…»

Егор сидел за столом и молчал. Иногда морщился. Вдруг он схватил лист бумаги и ручку и стал что — то увлечённо писать. Продолжалось это довольно долго. Я уточнил: «Ты в порядке?» Егор деловито кивнул, не прекращая писать. Потом уверенно вернул регулятор на ноль, снял шлем, выдохнул, потёр виски и отправился в угол к гитаре. Взял несколько аккордов, заиграл что — то в стиле кантри, а потом и запел размеренным речитативом, поглядывая в свою бумажку:

Вы представьте, братцы, отец назвал меня Машей!

Он смеялся с дружками, а я жил с именем Маша.

И собрался добить, как давно и сладко хотелось.

Но в конце концов я прижал его к стенке за глотку.

И другого рецепта не знают в деревне нашей.

— Ух ты, хорошая песня, — сказал я, — это откуда?

— Это вот у тебя радио сейчас на кухне играло, — сказал Егор рассеянно. — «A Boy Named Sue». Джонни Кэш, алкоголик и дебошир, легенда американского шансона.

— В каком смысле радио играло? Он же по — английски пел.

— Ну вот я и перевёл. А ты говоришь, твой шлем мозг не ускоряет.

— Ты хочешь сказать, что ты вот только что перевёл с голоса этот складный стих? Ты же английского не знаешь!

— Мы с тобой пять лет сидели за одной партой в классе с углублённым изучением английского языка.

— Да, но у тебя были одни тройки, и ты у меня всегда списывал!

— Ну вот видишь, значит и от списывания бывает толк… Да ты не волнуйся, я тоже в шоке. Этот твой шлем — прям атомная бомба. Где ты его взял? Там ещё есть?

Я проверил в интернете оригинальный текст и убедился, что Егоров перевод был достаточно точным. Но дело было, конечно, не в точности, а в том, что он смог за пять минут запихать много нужных слов в оригинальный песенный ритм. Как легко оказывается быть поэтом! Мы с Егором долго сидели молча. Наконец он снова решительно надел шлем.

— А сейчас ты что собираешься делать? — устало спросил я.

— У меня до сих пор голова болит от мозгового штурма. Пойду на минус, отдохну.

Егор выкрутил регулятор на минус два, выполз из шлема и уютно упал на диван. Я понял, что надолго его потерял. Потом подумал, что теперь надо его страховать и выводить в плюс через какое — то время. Потом вспомнил, что мои утренние минус два прошли сами, значит и у Егора пройдут. Потом понял, что голова у меня сейчас взорвётся. Мне одновременно хотелось бежать во все четыре стороны и угрюмо сидеть без движения. Хотелось снова экспериментировать со шлемом, но вспоминался безумный день и желание сразу пропадало. Удивляясь себе самому, я надел шлем и выкрутил регулятор на минус два. Мир стал прекрасным, обои — вдохновляющими, Егор — замечательным другом и мудрым мужчиной. Меня сморил сон и на этом воскресенье закончилось.

ПОНЕДЕЛЬНИК

Проснулся утром в отличном настроении. В голове чинно прогуливались несколько стройных как модели мыслей, и ни одна из них не доставляла ни малейшего беспокойства. Большинство из них были о работе, но попадались и домашние: надо бы позвонить Зое и помириться. Для этого сдать наконец вещи в химчистку и купить батарейки. Потом я вспомнил, что на диване в соседней комнате вчера остался Егор. Но он уже исчез, оставив записку: «Ушёл. Спасибо за прекрасный вечер. Ты лучшая. Целую. Е.»

Пошёл на кухню варить кофе и окончательно убедился, что сегодня понедельник. Слова «батарейка» и «химчистка» старательно записал на жёлтой бумажке и наклеил её на холодильник. После этого мысли о работе вытеснили всё остальное.

Я руковожу собственной компанией по производству диагностических наборов. Это дело мне интересно и приятно, потому что оно совмещает благородство здравоохранения и практичность розничного бизнеса. Компания называется «Диа-Флит». По образованию я биохимик — фармаколог. Какое — то время поработал в фармацевтике, но там мне не понравилось. Между фармацевтическим продуктом и потребителем стоит слишком много преград: врачи, стандарты, учёные, чиновники, аптеки, аптекари и т. д. Лекарства бывают двух типов: те, которые лечат болезнь, и те, которые лечат голову. Оба типа важны, но, чтобы продавать первые, надо пробиться к главному профильному врачу и долго доказывать ему, что ты вменяемый, честный и надёжный, иначе он никогда не поверит, что ты не потравишь людей и не сорвёшь поставку. А чтобы продавать вторые, надо потратить миллион на телевизионную и прочую рекламу, иначе головы откажутся выздоравливать, поскольку они выздоравливают как раз от спокойствия и веры, которые в наши дни прямо пропорциональны количеству эфирных часов и печатных страниц. И в том и в другом бизнесе технология, производство, да и сам продукт уходят на второй план, а коммерция и политика остаются на первом.

Я не говорю, что такая ситуация порочна — она выстроена обществом именно так, как должно функционировать общественно — полезное здравоохранение. Просто лично для меня этот сложный танец неинтересен и неудобен. С точки зрения математической логики и статистики современная фармацевтика выглядит подозрительно. Ни одно лекарство не гарантирует излечение. Некоторые важные лекарства дают смешное повышение вероятности излечения на 10 %, а люди всё равно платят за них огромные деньги и стоят в огромных очередях. Много лет я пытался понять, кто эти люди, зачем им эти десять процентов и сколько денег по-честному эти десять процентов должны стоить. Наконец, понял, что вся система здравоохранения торгует не выздоровлением, а надеждой и поддержкой. Человеку грустно умирать одному и без надежды, но нормально умирать в компании и с таблетками. Мой дядя самых честных правил. Почём нынче доза надежды? А сколько это международных единиц? А дженерики есть?

В общем, игра стала мне понятна, но также мне стало понятно, что эта игра у меня плохо получается. Я люблю делать конкретные практические вещи: продукт, технологию, производство. При этом производить какие — то совсем простые вещи, например, стулья или интернет — сайты, мне не хочется. Начитался в бизнес — книжках про барьеры защиты от конкуренции, да и учился долго не стулья делать, а высокотехнологичные лекарственные средства. В какой — то момент я попал на диагностический рынок и поначалу был очарован идеей создания не лекарств, которые нужны уже заболевшему человеку, а точных надёжных инструментов, позволяющих человеку не заболеть. Увы, быстро выяснилось, что такие инструменты никому не нужны. Как жаловался мне мудрый товарищ: «Я создал бизнес с целью оказания качественных своевременных услуг по разумной цене, но выяснилось, что именно такой тип услуг не востребован на нашем рынке». В России все очень боятся заболеть, но никто не озабочен тем, как не заболеть. Предпочитают решать проблемы по мере поступления, как, например, мой отец. Поэтому большинство моих радужных идей растворились в воздухе. Осталось несколько рыночных и потребительских ниш, в которых человек покупал диагностику не для того, чтобы узнать свой прогноз и укрепить здоровье, а потому, что ему уже совсем плохо и надо понять, как спасаться. Такими нишами являются, в основном, инфекции и онкология.

Тут я и сделал свой бизнес. Начал, конечно, с перепродажи диагностических наборов, но потом быстро нашёл варианты, в которых выгодно не ввозить весь набор, а проводить базовые операции в России. Вершиной моего технического гения явился флакон, в котором мы стерильно смешиваем три раствора, а потом стерильно закупориваем пробкой на специальной машине, за которую я до сих пор выплачиваю кредит. Журналисты посмеиваются над этим моим производством и называют его «отвёрточной сборкой». А у меня поставлен полный контроль качества по всем мировым стандартам и собран уникальный коллектив специалистов, которому завидует вся отрасль. Мало кто представляет, сколько фатальных ошибок можно наделать при стерильном смешении трёх растворов и как трудно создать команду, которая может эти три раствора надёжно смешивать. Один криворукий или безответственный человек легко губит труд десяти серьёзных профессионалов.

Главным технологом и первым заместителем по производству у меня трудится Андрей — перфекционист и самородок. Он нигде, кроме школы, не учился, да и школу закончил на тройки. Два года назад я рискнул, взяв его из авторемонтной мастерской, где он был знаменит тем, что умел закручивать гайки так, что они не отваливались. Совсем неочевидно было, что он сможет осуществлять высокотехнологичное производство лекарственных средств, но выбора у меня не было вообще никакого. Не было у меня ни денег на зарплату, ни корпоративной репутации, ни нахрапа в голосе. При этом мне всегда претило объяснять сотруднику, что сегодня я ему заплачу совсем мало, но зато через три года очень много. Хотя именно таковым является ключевой кадровый приём сильного руководителя. С самой первой встречи я оценил главное достоинство Андрея — огонь в глазах. Он крутил гайки не просто за деньги, а с какой — то высшей целью. Когда я попытался выведать у него эту цель, он напрягся и ушёл в глухую раздражённую несознанку, как настоящий человек из народа, а не гнилой интеллигент, любящий порассуждать на бессмысленные темы.

Полгода я возился с Андреем — объяснял ему правила фармпроизводства, следил за его первыми шагами, ободрял — и не ошибся: получил отличного, хоть и неканонического сотрудника. Он демонстративно презирал корпоративные правила и процедуры, чем приводил в оцепенение и ненависть бухгалтеров и прочих администраторов. Дерзил и шутил на совещаниях, отказывался заполнять командировочные листы и всячески тормозил управление бизнесом. Обращался ко мне при всех на «ты», чем дезориентировал сотрудников, привыкших относиться к руководителям, как к карающим богам, и обращаться к ним только по имени — отчеству. Правда, я таких и сам недолюбливаю. Раболепие меня раздражает и пугает. Я предлагал всем обращаться ко мне на Вы, но просто — «Кирилл». Андрей даже этого не соблюдал и прямо вот дестабилизировал коллектив своим фрондёрством. Я его прощал, так как несколько раз убеждался, что попытка его заформализовать всегда оборачивается затуханием. А он мне нужен был сияющим — только тогда я мог быть уверен, что с производством всё хорошо. Ради этого я балансировал на тонкой грани либерализма и порядка, удерживая коллектив от сползания в фамильярность и расхлябанность, но оставляя достаточно свежего воздуха и свободы, чтобы не потухли глаза Андрея и других моих любимых сотрудников.

Андрей относится к производству, как к волшебному храму, которому он служит и при этом черпает из него жизненную энергию. Проблема на производстве — это его личная проблема, от решения которой зависит вся его жизнь. Если я вижу его идущим на обед, то точно знаю, что у нас всё хорошо. Если он сидит в офисе в десять вечера, значит что — то происходит, хотя выведать конкретику у него невозможно. Он довёл производство «Диа — Флита» до такого идеального состояния, что любая его проблема кажется стороннему наблюдателю шуткой. Однажды я вытащил его поздним вечером с работы после того, как он два часа пытался выгнать муху, опасно подлетающую к чистому шлюзу. Убить он её не мог, потому что остался бы след на стене, поэтому он её пугал и уговаривал улететь. Когда мы вернулись утром, муха исчезла сама собой без следа, а Андрей отметил мои управленческие навыки.

Другие достоинства Андрея — это лояльность и человечность. Он получает у меня неплохие по рынку деньги, и хотя у конкурентов мог получить больше, даже не разговаривает с многочисленными рекрутерами, окружающими его. Он ценит долговременные отношения и понимает мимолётность временных успехов. К моему счастью, он понимает это лучше, чем я. В области человеческих отношений я не перестаю им восхищаться и учиться у него. Как — то при подготовке новогоднего корпоратива я хотел урезать дюжину гостей не только из соображений экономии, но и для повышения статусности мероприятия. Это были наши поставщики, отличные ребята, с которыми мы работали больше года и которые никогда нас не подводили. Я спросил у Андрея, не прервут ли они нам поставки, если я не приглашу их на корпоратив. Андрей резко ответил, что поставки — то они, конечно, не прервут — бизнес есть бизнес — но тема поставок в данном случае его волнует меньше всего. Из указанных мной фамилий он подчеркнул четыре и сказал, что вот этих конкретных людей после всех организационно — производственных передряг он считает не поставщиками, а друзьями. И у него не встаёт вопрос, приглашать ли друзей на праздник, потому что ответ по — любому утвердителен. Если я этих людей не приглашу, то он пригласит их сам, посадит на своё место и места своего отдела, будет весь вечер стоять рядом, подливать им водку и с интересом послушает, что я ему на это скажу.

Своим вопиющим нонконформизмом Андрей позволяет и мне избегать пафосной байской манеры постсоветских руководителей. Большой начальник у нас должен быть суров, страшен, недосягаем и необязателен. Причём постсоветские начальники вовсе не рождаются такими, а долго учатся этой манере в общении со своими первыми начальниками и подчинёнными. Из нормальных весёлых молодых людей они превращаются в злых холодных големов. Я надеюсь, что в семье после работы они совсем не такие, но подобное раздвоение личности пугает меня не меньше. Возможно, такая манера руководства является максимально эффективной в управлении россиянами, которые долго ещё будут нести родовые травмы советского социалистического безумия, но душа у меня к ней не лежит. Я пытался так руководить и у меня так не получается. Поэтому я общаюсь запанибрата, открыто обсуждаю любые темы и от души смеюсь над всем смешным. Такой подход создаёт в коллективе лёгкую приятную атмосферу, которая, правда, пару раз скатывалась в фамильярную анархию, когда вместо работы коллеги начинали шутить и грубить. Оба прецедента я жёстко пресёк, на что подчинённые очень удивились. Они, видимо, решили, что раз я не играю в настоящего начальника, то можно мне садиться на шею. Двоих пришлось уволить. С тех пор я побаиваюсь этой своей либеральности, но ничего лучшего придумать не могу.

Так мы и работаем. Весело, дружно, интересно. Даже с реализацией товара — бичом любого производства, дела у нас обстоят неплохо. Всё, что мы производим, у нас забирает дистрибьюторская компания «Диа-Центр», которой владеет и руководит Борис Юрьевич Герман. Прибыли, которую я получаю, вполне хватает, чтобы материально удовлетворять и себя, и сотрудников. Проблема только в том, что мы упёрлись в потолок объёма поставок. Мы работаем на четверть от наших возможностей, но об увеличении объёма Герман даже не заговаривает.

За свои посреднические услуги «Диа-Центр» забирает довольно много, но работать напрямую с покупателями я не могу. Точнее, не отваживаюсь даже думать об этом. Наш диагностический рынок контролируется двумя крупнейшими дистрибьюторами: Германом и Голицыным. Причина их успеха заключается вовсе не в том, что они заносят кому — то какие — то конверты. Вовсе без конвертов, конечно, не обходится, но гораздо важнее, что они построили огромную надёжно работающую систему закупок, складов, администрирования поставок и контроля качества. Лаборатория, берущая у них товар, знает, что товар будет получен в срок, а качество гарантирует репутация поставщика. Если я начну разносить свои продукты по лабораториям, то сначала устану доказывать, что принёс качественный товар, потом утону в бумагах, а в конце концов, разорюсь на оплате складских и транспортных компаний.

Пару раз я обсуждал с Борисом Юрьевичем рост объёма моего производства и поставок, но он просто и по — отечески объяснял, что никому больше мой продукт не нужен — типа, он окучил всех потенциальных покупателей. Я — то знал, что это не совсем так: были ниши, в которых я мог заместить существующий импортный дорогостой. Но я также знал, что всё это импортозамещение совершенно не нужно Борису Юрьевичу, так как у него сразу упадёт маржа, да к тому же в неё залезу я. Этот конфликт интересов кристально ясен и я не вижу в нём ни злодейства, ни трагедии. Решения также очевидны: либо я даю Герману ещё лучшую цену, чем сейчас, что трудновыполнимо, либо придумываю какие — то уникальные, несуществующие на рынке продукты. Решение понятное, но где ж их взять, эти продукты? Кстати, Герман несколько раз намекнул, что если я отгружу хоть что — то Голицыну, то «Диа-Центр» резко снизит объёмы и ухудшит условия.

Так я и стою последние несколько месяцев перед мечтой о росте, постепенно сползая в застой и болото. Сотрудники привыкали работать по полсмены, я варюсь в своих мыслях и ничего не происходит. Даже Зоя, будучи в курсе происходящего, почувствовала эту ситуацию и накричала, что я сижу на заднице, ничего не делаю, никуда не стремлюсь, но при этом всё время ною о невозможности расти и развиваться. Она дала мне все очевидные советы: самому пойти в лаборатории и наладить прямые поставки, выйти на Голицына и нарастить с ним объёмы на улучшенных условиях, а также разработать что — то своё. Я отлично понимал, что именно так и надо действовать, но как только я начинал планировать какие — то конкретные шаги, сразу тонул в мыслях и страхах, что вот сейчас всё хорошо, а я что — нибудь изменю и всё сломается… Лаборатории меня не поддержат, Герман начнёт прессовать, а Голицын радостно порезвится на пепелище. И так убедительно я это себе объяснял, что никуда не двигался.

Например, недавно Андрей нарыл где — то технологию более сложного многокомпонентного смешения, которая отлично встаёт на нашу производственную линию. Технология позволила бы и значительно удешевить наши продукты, и сделать новый набор, который бы легко заместил пару популярных и дорогих импортных наборов. Путь вперёд открыт, но я закопался в деталях. Чтобы запустить процесс, надо докупить оборудование, расширить площади, набрать людей и, конечно, договориться с Германом. В каждой из этих тем я вижу серьёзные риски и угрозы. Закупка оборудования и расширение участка требуют больши́х денег, которых у меня нет. Я не уверен, что мы справимся с новым оборудованием — об этом мы постоянно ругаемся с Андреем. Ну и, конечно, мне непонятно, как я буду убеждать Германа отдавать мне часть прибыли, которую раньше он не отдавал.

Но я болезненно хочу расти! Дело не только в абстрактных благородных мотивах созидания и самореализации. Хоть мне и стыдно себе в этом признаваться, я просто хочу богатеть и покупать дорогущие гитары, машины и дома. Когда непонимание, как расти, накладывается на страстное желание богатеть, у меня в голове и в теле наступает какой — то тянущий ступор. Я ощущаю себя маленькой букашкой перед великаном, судя по всему, людоедом. В этот момент темы бизнеса пропадают, остаются только темы выживания и обиды на этого великана, судьбу и жестокий несправедливый мир…

* * *

Я допил кофе и позвонил Зое. Она, наконец, ответила: всё хорошо, они с Олегом нормально доехали и вернулись в дачную жизнь. Она только не поняла, почему я не позвонил вчера вечером. Я отшутился, что искал батарейку. Спросил, где же та батарейка — образец. Зоя сказала, чтоб я не волновался: она образец увезла и купит сама. Ну, купит, значит купит. А вещи закину в химчистку по пути на работу. Я положил трубку с сознанием выполненного семейного долга и стал собираться в офис.

Только в этот момент я окончательно проснулся и вспомнил бурные события вчерашнего дня. Шлем, расслабуха, затмение, мозговой штурм, выдающиеся лингвистические достижения Егора. Во мне снова вспыхнуло любопытство. Надо бы покопаться с этим шлемом, узнать, что он ещё может. Если Егор оказался сносным поэтом и блестящим знатоком английского языка, кем окажусь я? Маленький огонек разгорелся в целый пожар. Я решил пойти прямо сейчас в плюс и посмотреть, что будет. После обеда у меня общее собрание коллектива, но, наверно, к обеду всё равно всё пройдёт, как прошёл минус. Чтобы замаскировать резко вспыхнувшее желание чуда и халявного поумнения, я объяснил себе, что, будучи учёным, хочу произвести несколько экспериментов со шлемом. Всего — то делов. В конце концов, надо что — то объяснить про этот шлем Олежке, чтобы он на меня не обижался.

Полный осознания этой гордой миссии я отправился в кабинет. Шлема не было! Я резко позвонил Егору:

— И это вместо доброго утра? — отшутился он.

— Слушай, откуда мне знать? Я уехал, даже не заходя в кабинет. Неужели ты думаешь, что я его унёс?

— Извини, Кир, ничем не могу помочь. Не брал я твоего шлема.

В полном ступоре я сел на стул посреди кабинета. Мистические предчувствия разгорались с удвоенной силой. Начал подниматься страх повторения вчерашнего безумия. Чтобы как — то отвлечься, я пошёл убирать постель, открыл шкаф и нашёл там шлем… Значит, находясь в минусе, я спрятал шлем в шкаф с постельным бельём, но этот момент начисто стёрся из памяти. Надо бы поосторожнее с минусом. Вон какие шутки играет. Хорошо, что далеко не запрятал.

— Ты представляешь, я его спрятал в шкаф и забыл!

— Ну я ж говорю, что это как водка, — хмыкнул Егор, — если бы ты пил, то давно был бы знаком с такими провалами. Ах, где был я вчера, не найду хоть убей — помню только, что стены с обоями. Помню, Клавка была и подруга при ней. Целовался на кухне с обеими, — пропел он хриплым голосом.

— Ох, — только и смог я выдавить в ответ. Потом вспомнил, что у песни этой конец весьма неоднозначный и совсем погрустнел.

— Слушай, а что ты с ним теперь будешь делать? — спросил Егор на удивление вкрадчиво.

— Ты знаешь, я хочу его потестить. Походить в плюс и в минус.

— Ну после вчерашнего ты же понимаешь, что это нельзя делать в одиночку, — отчеканил Егор на удивление твёрдо.

— Тогда я к тебе сегодня приеду — вместе будем изучать. Часов в семь нормально?

Я смотрел на шлем с ужасом и отвращением. Провалы в памяти. Это не из моей жизни… Никогда со мной такого не было. Но от шлема деваться уже некуда. Я надел его и аккуратно выставил на плюс два…

В висках застучали знакомые молоточки, но я их ждал. Совсем плохо мне не стало. Через минуту в голове установилось тревожное напряжение — эдакий глухой гул, распирающий череп изнутри. Когда я обращал внимание на виски, молоточки затихали. Поэтому первым делом я научился всматриваться в то место, где возникал стук. Состояние было не то что комфортное, но и не особо болезненное. Удивляла некая напряжённая пустота в голове, которая слегка потрескивала, как наэлектризованный воздух перед грозой. Всплыли слова Егора о том, что надо поставить себе и голове конкретную цель. Ну что, сказал я голове, давай подумаем о работе…. Ничего не произошло. Видимо, это было недостаточно конкретно. Я поймал себя на том, что разговариваю со своей головой, как с джинном, который только что вылез из бутылки. Ну что ж, давай подумаем, что бы мне такое сделать, чтобы увеличить объём производства и сбыта…

Эффект такой постановки задачи оказался ошеломляющим. В звенящей пустоте моего сознания возник тридцатистраничный бизнес — план создания нового беспроигрышного продукта с минимальными рисками. Я даже вздрогнул от неожиданности. Было такое ощущение, что дом, который я долго строил и с трудом довёл до уровня первого этажа, неожиданно у меня на глазах выстроился сам. Высокий, современный, ажурный, но в то же время основательный. Я представлял себе, что примерно так он и должен выглядеть, но не ожидал, что он будет так прекрасен. Слюни сомнений и сопли нерешительности, которые я месяцами размазывал по тарелке намерения, утекли в канализацию, где им и место. Остались только понятные, выполнимые шаги достижения цели. Отлаживаем предложенную Андреем технологию только на одном продукте, самом ходовом и высокомаржинальном. Для расширения производства на один продукт денег хватит. Доукомплектовать надо будет всего одну машину, её можно взять в лизинг под обеспечение той, что уже есть, у того же производителя и мы знаем, что она есть у него на складе. Нанимать вообще никого не надо — команда Андрея отлично справится. Герману я объясню, что уважаю и понимаю его желание зарабатывать, но с моим новым продуктом я либо прорвусь по цене напрямую в лаборатории, либо полностью уйду к Голицыну, хотя и не хочу этого делать из уважения к нашему с Борисом Юрьевичем многолетнему сотрудничеству и дружбе.

Главное было не только в том, что план вырисовался предо мной кристально ясно, но и то, что я в него сразу безоговорочно поверил. Жевать сопли больше не было ни желания, ни времени, и я на удивление просто приступил к воплощению плана в жизнь. Прям как Егор вчера, схватил лист бумаги и стал строчить ключевые постулаты и схемы. Записав всё, вернул регулятор на ноль. Голова просветлела. Молоточки стихли, гудение пропало. Но пропало и желание прямо вот сейчас что — то делать — захотелось всё хорошенько обдумать. Нетушки, сказал я себе, хотел чудо, получи, распишись и исполняй. Думать больше не надо!

* * *

Сжатый, как пружина, я мгновенно собрался и помчался в офис. Не помню, были по дороге пробки или нет. Я жил в своём плане — видел его малейшие детали и дорабатывал их в голове. В химчистку вещи всё — таки сдал. Ворвавшись в офис, я было затрубил, как боевой слон, но понял, что могу напугать народ. Подтвердил общее собрание через два часа. Решительно набрал мобильник Германа и попросил его встретиться завтра, чтобы обсудить важный новый проект. Герман хмыкнул и согласился. Около одиннадцати позвонил Егор и спросил, не смогу ли я быть дома в шесть. Я удивился такому несвойственному Егору напору, но сказал, что могу. У самого руки чесались дальше разбираться со шлемом.

На совещании я прочёл народу стандартную, но искреннюю мотивационную речь. Что пришёл час изменить нашу компанию мощным рывком, что, сделав этот рывок, мы не только заработаем денег, но и станем более опытными и уважаемыми профессионалами. Ну и, конечно, послужим Родине. Народ заулыбался и задвигался — все были в курсе истории многокомпонентного розлива и с недоверчивым нетерпением относились к её многомесячному тлению. Поскольку любая определённость лучше любой неопределённости, реакция в коллективе оказалась ярко положительной. Я уверенно представил план работ и раздал поручения: Андрею начать подготовку опытно — промышленного регламента производства пятикомпонентного состава, отделу поставок сделать запрос на лизинг оборудования, бухгалтерии сделать смету переоборудования и оборотки. Поручил провести все предварительные расчёты и изыскания и назначил следующее совещание по проекту на среду.

Остаток дня прошёл штатно: документы, отгрузки, поставщики, сотрудники. В пять я отправился домой. В коридоре столкнулся с заместителем Андрея, который фамильярно пошутил, что босс раздал задания и теперь может отдыхать. Я вздрогнул от такого панибратства и нарушения субординации, но сглотнул. Это цена свежей атмосферы в коллективе.

* * *

Без двадцати шесть Егор уже топтался у моего подъезда. Никогда раньше не замечал я за ним такой точности и такого энтузиазма. Войдя в дверь, Егор выпил воды на кухне и рванул в кабинет. Сразу закричал оттуда «Где шлем?» Я достал шлем из шкафа — он схватил его, напялил и выкрутил на минус два. Я остолбенел от такой прыти и тут же вернул обратно на ноль.

— Ты что? — закричал Егор как обиженный ребёнок.

— Слушай, мы договаривались вместе изучать шлем. А ты сразу улетаешь в пустоту. Это что значит? Давай обсудим план действий…

— Да что тут изучать, — затараторил Егор, — уже и так всё понятно. Идёшь в плюс, становишься великим гением. Идёшь в минус — расслабляешься. Я точно знаю, что гением быть не хочу. Я хочу быть нормальным и расслабленным. Вот и весь план.

— Не, — сказал я озадаченно, — так мы не договаривались. Ты говорил, что мы будем друг друга страховать.

— Меня в минусе страховать не надо. Если ты хочешь идти в плюс, то я буду тебя страховать.

Я разозлился. Вспомнил веселые картинки из моего с Егором прошлого и закипел:

— Ага, я понял! Это же как водка?! Братан, ты себя гробишь водкой, сигаретами, травой и прочими гадостями. А теперь ещё и шлем подключаешь… Зачем тебе ходить на минус? Ну ты же взрослый мужик! Возьми себя в руки, научись жить без ядов и саморазрушения!

— Хм, — ответил Егор, вроде бы действительно задумавшись, — Кир, а почему ты решил, что минус вреден? Кажется, он никак не может повлиять на здоровье.

— Да потому что нет в мире бесплатных удовольствий, — я начал возражать, сам уже понимая, что иду куда — то не туда, — за каждое удовольствие надо платить!

— Даже если ты и прав, то начни мыслить экономически! — затрубил Егор, скоморошничая, — Может быть плата как раз адекватна удовольствию плюс вреду для здоровья. Если тебе повезло и у тебя есть бесплатное неядовитое счастье, то сиди и радуйся. Тебе повезло. А если не повезло, пациенту приходится искать наименее ядовитый вид повышения счастья. Вот, например, шлем. Он явно менее вреден, чем сигареты, а ты мне его почему — то запрещаешь…

Тут я с Егором молча согласился. Если есть техническое и не очень опасное средство привлечения счастья, то оно заслуживает внимания. Первый раунд остался за Егором. Но я уверенно перешёл ко второму:

— Но ты же при этом обижаешь всех. Пьяные люди всегда обижают и задевают окружающих!

— О — о–о — о, вот тут ты ошибаешься, — возразил Егор совершенно серьёзно. — Я не обижаю. Меня от этого навсегда папаша мой отучил, асоциальный алкоголик. Вот он нас с мамой обижал — орал, дрался, предавал и обкрадывал. Я так никогда не сделаю: я знаю, как это больно. Я спокойно сажусь в угол или иду гулять и никого не трогаю. Скажи, ты же всё про меня знаешь, тронул я кого — нибудь когда — нибудь?

— И ещё разница есть, — трубил Егор, видимо идя по проторенной дорожке защиты водки и сигарет. — Папа не вдохновлял себя водкой, а ужас свой заливал перед жизнью и людьми. И потому не контролировал себя. Я это всё видел и поумнее папы стал. Я пью и курю для вдохновения, а не как он, чтобы перестать бояться. И никогда не теряю контроль — это большая разница, данная мне и тебе в ощущении.

— Ну про контроль, может быть. Но почему ты не можешь вдохновляться не от ядов, а от работы, от общения с любимыми людьми? У меня вот вроде получается…

— Если у тебя получается, я тебя искренне поздравляю. Хотя, глядя на твою вечно кислую, пафосную и озабоченную физиономию, мне не верится, что ты прямо вот всегда счастлив. Но предположим, что так. А вот у меня счастье так запросто почему — то не получается. На работе скучновато, а родной человек всё никак не найдётся… И что мне теперь сидеть в вечной апатии и серости? Нет, я хочу, чтобы мой мир светился разноцветными огнями. И я знаю, как это сделать, и делаю это без вреда для окружающих, пусть даже с вредом для себя. Не ограничивай меня в моих правах!

Я перегруппировался и зашёл на третий раунд:

— А как же саморазрушение организма? Ведь ты себя доведёшь до рака лёгких или цирроза печени, ляжешь в нашу бесплатную больницу, и я вот лично, вместе с другими согражданами, буду долго платить налоги за твои дорогие лекарства и процедуры, а ты будешь мучительно умирать и таки умрёшь. Кажется, в этой игре все проиграют.

— Ах, налогов он пожалел. Во — первых, не рой другому яму. Я тоже плачу налоги, и ты тоже можешь сломать позвоночник, катаясь на горных лыжах или на своём литровом Кавасаки, ровно с той же вероятностью, что я докурюсь до рака легких и допьюсь до цирроза. Проверь статистику. И когда это с тобой случится, я без гундежа буду тебя спасать — вон недавно на парковке спасал. Причём, что смешно, катаешься ты с той же целью, что я курю, — чтобы вдохновить себя на что — то большое и светлое и снова найти то самое счастье. Так что не надо двойных стандартов. Либо надо лыжи и мотоциклы и прочий экстрим запрещать, как сигареты, либо прекратить это вековое лицемерие.

Напоминание про вчерашнее спасение на парковке ещё более ослабило мою позицию, и я угрюмо замолчал. Имея отношение к здравоохранению, я несколько раз участвовал в религиозных спорах на тему курения, переходящих в религиозные антитабачные войны. В такой войне каждая сторона отстаивает свою позицию и упорно не слышит оппонента. При этом аргументы обеих сторон являются смесью страшной тайны и анафемы. Курильщики уверенно указывают на то, что умеренное курение — это не страшно. Официальные цифры общей смертности курящих одну — две сигареты в день, а лучше сигару или там кальян, чуть ли не лучше, чем у некурящих. Курящий одну сигару в день регулярно вырывается из дневной гонки и вечернего стресса, да ещё и закаляет сердце никотиновой гипертензией, да ещё и проводит профилактику болезни Паркинсона. Некурящие же делают страшные круглые глаза и, не вступая в предложенную дискуссию, так же уверенно указывают на официальную статистику, что практически никто не может удержаться на умеренных уровнях курения и обязательно улетает на пачку в день, от чего уж точно умирает от рака лёгких или чего — нибудь такого же неприятного. Курильщики от этого факта отмахиваются презрительно и надменно, фыркая, что безвольный человек в любом случае погибнет от какой — нибудь глупости, на предотвращение которой всего — то и нужно капельку воли и разума. В общем, разговор не получается. И вот тут — то и начинается настоящая религиозная война, в которой, как в капле воды, отражаются все прошлые и будущие религиозные войны человечества.

Забавно, что обе противоборствующие стороны — и курильщики, и некурящие, как правило, не делают утреннюю зарядку. Если бы они сравнили свои официальные статистики с теми, кто утреннюю зарядку делает, то убедились бы, что курение — это несущественный фактор, из — за которого не то что воевать, а даже голос повышать как — то глупо. Увы, до таких высот прозрения в пылу религиозной войны никто не доходит.

— Ладно, хрен с тобой, — бросил я Егору и закрыл тему, — мне важно только, чтобы ты меня страховал. А ты на минус два ничего не видишь и не помнишь.

— Неправда, ты же знаешь, я из минуса всё вижу. Ты вон в минусе мне вообще гонки устроил. Гран — при Монако.

— Кирилл, не пыли, — убеждённо сказал Егор. — Поверь, я тебя отлично подстрахую.

Мне эта ситуация чем — то очень не понравилась, но я решил действительно не пылить и холодно процедил:

— Хорошо, Егор, но только при условии, что ты из своего минуса будешь со мной разговаривать.

— Не проблема, братан! — продекламировал Егор, снова выкрутил регулятор на минус два, снял шлем и занял расслабленную позицию в углу у стены. Оказывается, он там себе подушки уже подготовил, проныра.

— Егор, ты меня слышишь? Будешь меня страховать?

— Слышу оллрайт. Ноу проблем, мэн. Пис, мэн. Тейк ит изи!

«Растаман хренов», — подумал я — «Когда мы до́пили, что было среди оконных рам, я сел на первый скорый в Тируванантапурам».

* * *

Шлем смотрел на меня пустыми глазами, которые балбес Егор успел подрисовать маркером. Сейчас надо было идти в плюс. С минусом всё более — менее понятно. Он приносит пустоту и радость и проходит сам собой за несколько часов. А вот что делает плюс, кроме стихов и бизнес — планов, хотелось понять. Например, надо попробовать отжаться и посмотреть, буду ли я более выносливым. Можно поиграть на гитаре. В общем, простор для исследований большой.

Я надел шлем и осторожно повернул регулятор на плюс два. В висках застучали молоточки, но я отнёсся к ним спокойно, и они сразу поутихли. В голове воцарилась знакомая гудящая тишина. В ней мирно лежали тридцать страниц моего бизнес — плана, и я мог снова на них посмотреть. Тело наполнилось энергией, радостью и свободой. Я больше не стеснялся и решительно стал планировать дальше. Точнее, разрешил планам самим строиться в голове. Ярко и подробно я представлял себе, как строю большой бизнес, снимаю, а то и покупаю большой красивый офис на верхнем этаже центрального небоскрёба, строю для нас с Зоей и Олежкой огромный красивый дом с садом и бассейном. Всё у нас будет красиво и дорого: дом, офисы, машины, отдых. Планы строились чётко и были обречены на исполнение. От восхищения и нетерпения я вскочил, снял шлем и стал бродить по комнатам, потягиваясь, как проснувшийся лев. Восторг и нетерпение переполняли меня. Хотелось, чтобы всё произошло как можно скорее, прямо сейчас. Не было сил ждать, но это нетерпение не было болезненным или даже неудобным. Это было светлое ожидание капитана большого корабля, полного припасов, хорошо защищённого от морских разбойников и уверенно идущего прямо по курсу. Рано или поздно капитан достигнет своей цели, полной неги, радости и почёта. Лучше бы, конечно, чтобы это случилось завтра, но даже если это случится через полгода, подождать вполне можно, потому что прекрасный корабль не даёт повода для страхов и сомнений.

Я споткнулся о мирно лежащего Егора. Он отдёрнул ногу и пропел: «Пииис, Бразаааа».

— Какой всё — таки раздолбай этот Егор, — подумал я, — C его безволием и латентным алкоголизмом у него нет шанса добиться тех великолепных побед и достижений, которые неминуемо ждут меня. Если ему повезёт, он проведёт жизнь в застое и тлении, а если не повезёт, то прямо завтра напорется на морских разбойников, которые в момент его растерзают.

Образ морских разбойников, терзающих жертву, нарушил какое — то тонкое равновесие в моей турбированной голове. Посреди восторга грёз подняло голову нечто чужое. Невидимое, молчаливое, но определённо враждебное и угрожающее. Потом голов стало много. Это были сомнения и страхи, которые из игрушечных морских разбойников на глазах превращались во вполне реальные опасности. Они проявлялись также спонтанно и чётко, как бизнес — план утром. Чёрными пиявками заползали в мой бизнес — план, присасывались к его страницам и убивали моё светлое будущее. Чёрными тучами заполняли прекрасный мир, обнуляли достижения, размывали детали, искажали картину.

Стало очевидно, что весь мой утренний задор — это не что иное, как болезненный морок, наведённый на меня проклятым шлемом. Какие новые продукты? Какое расширение бизнеса? Я же сто раз уже продумывал эти темы и всегда убедительно доказывал себе и другим, что расширение невозможно без больших внешних инвестиций, а их нет, потому что риски чрезмерны. И на́ тебе, в одно прекрасное утро всё вдруг стало возможно. И я куда — то побежал, стал с кем — то о чём — то договариваться. Гений, мля. Гигант мысли. Включи голову и тебе станет очевидно, что пятикомпонентное смешение мы не вытянем: после первого же сбоя профессионализм и упорство Андрея окажутся дутыми и ничего не спасут. Мой оптимизм смешон и никчёмен. Один из компонентов всегда будет вне допустимых границ точности. Сто раз обсуждалось, что для правильного нормирования гидрофобной смеси нужен лазерный дозатор, а на него у меня вообще никогда не хватит денег. Все производители многокомпонентных смесей работают с лазерными дозаторами, а я тут попёрся со свиным рылом в калашный ряд. Лизинг мне тоже никто не одобрит, да и Герман мне завтра подробно объяснит, что положено Юпитеру, а что — Меркурию.

Единственный результат, который я получу от этой истории — это дальнейшая деморализация коллектива и ужесточение условий работы с «Диа — Центром». Какое счастье, что я ещё не начал тратить деньги, а то бы и деньги потерял. А их у меня не так и много. И явно не станет больше, поскольку нет у меня шансов пробиться сквозь стену богатых конкурентов и жёстких дистрибьюторов. Ещё пару лет попродаю свою трехкомпонентную игрушку Герману и закрою лавочку. Отдам тому же Герману за долги.

Молоточки в висках стучали всё сильнее, заболела поясница, напряглась шея. Тоска и безволие не только растеклись по всему телу, но заполняли пространство вокруг меня. Полчаса назад я был победителем, а теперь вдруг стал лузером. А если продолжу рыпаться, то стану ещё и банкротом. Спина сгорбилась, плечи опустились, и я застыл в позе проигравшего и отчаявшегося человека. Когда мне было двенадцать лет, школьная шпана целенаправленно доставала меня тычками и подколками. Бить их в лицо не позволяла навязанная воспитанием интеллигентность, но жизнь становилась невыносимой. Шпана чувствовала моё слюнтяйство и шпыняла меня всё сильнее. Мне начали давать подзатыльники и играть в футбол моим портфелем. Сейчас я понимаю, что ребята ждали, что я полезу в драку, как нормальный мужик, и восстановлю привычную для них картину мира, в которой есть место и драке, и братанию после неё. Но, мне, увы, эта картина была незнакома в силу то ли воспитания, то ли натуры. Поэтому я больше года трусливо отступал и вяло отвечал моим мучителям ироничными словечками.

Наконец, я принял окончательное решение стать мужиком, но снова побоялся лезть в драку. Вместо этого я выбрал паллиатив — пошел на секцию бокса в школьном спортзале по средам и пятницам после пятого урока. С удивлением встретил там всю ту же шпану и с радостью отметил их резко улучшившееся ко мне отношение. Два месяца честно тренировал с ними защиты, нырки и серии ударов, а потом мы поехали на первые в моей жизни соревнования. Меня поставили на настоящий ринг и раздался удар гонга. Одноклассники смотрели на меня с подозрением и интересом. Гуманный тренер выставил против меня несильного парня из соседней школы, и я стал перед ним прыгать и изображать натренированные серии финтов и ударов. Парень некоторое время на меня посмотрел, а потом уверенно, жёстко и точно двинул в нос.

Никакие мои тренировки не смогли перебороть извечную интеллигентскую хилость, прикрытую бессмертными строчками «Бить человека по лицу я с детства не могу». Если ты не можешь ударить человека сам, то не можешь признать такое право за другим. А значит, не надо тренировать тело и готовиться к отражению агрессии. Ты будешь ходить с безвольно опущенными руками, изображая белого клоуна Пьеро, которого никто не бьет. Не потому, что не может, а потому что противно. Но неизбежно приходит момент, когда прямо на тебя вылетает реальная опасность. И надо, как минимум, уметь поставить блок. Тут — то и выясняется, что защита от удара в нос — это такой же экспертный навык, как решение квадратного уравнения или сочинение о «Евгении Онегине». Но, когда это выясняется, тренироваться уже поздно. Оппонент бьет сильно и точно, и ты ничего с этим не можешь поделать. И если вчера ты обыгрывал его на уроке математики, решая уравнение, сегодня он обыгрывает тебя. Вчера почему — то казалось, что уравнение важнее драки, а сегодня оказывается, что вовсе и нет. Драка — это ещё один важный навык, которым ты не удосужился овладеть, потому что считал, что его нет в твоей реальности.

После удара пацана я упал, из носа пошла кровь, и тренер снял меня с боя. Что делать дальше, было совершенно непонятно. Именно такое разочарование и опустошение затопили меня сейчас, после того как утренние чёткость и эйфория сменились невесть откуда свалившимся на меня отчаянием. Надо было что — то делать, но я не мог шевельнуть ни рукой, ни извилиной, как самоуверенный экстремал — новичок, впервые попавший в реальную перегрузку или переделку. Просто упал в кресло и замер в неудобной позе.

Я погружался в пучину, как «Титаник». Где — то далеко наверху переливалось пятно света, но темнота сгущалась. Вокруг меня появились жуткие подводные обитатели, кружили огромные недобрые тени, а внизу разевала пасть чёрная бездна. Она засасывала меня, падающего по петляющей траектории осеннего листа. Так падает самолёт с двумястами пассажирами на борту, если неопытный пилот после пяти часов полёта и плотного обеда слишком резко стал набирать высоту и задрал нос выше допустимого угла атаки.

Тени превращались в чудовищ, каждое из которых, как индуистский бог, имело свою конкретную роль. Типа, Шива — силовой министр, Кришна — председатель ЦБ, а Ганеша — руководитель администрации президента. Но мои чудовища были все злые. Вот приближался, гребя когтистыми лапами, дракон бракованной партии. Вот разевала пасть жаба убыточного лизинга. Вот плёл сеть паук низких отгрузочных цен. Я знал, что любой из этих гадов может меня больно укусить, но полностью не сожрёт. Настоящая опасность ждала внизу, где неспешно и мрачно кружили чудовища нищеты, одиночества, позора, предательства. Вот эти запросто могли меня растерзать. В чьих конкретно зубах мне уготовано закончить свой страшный путь, я не знал, но было очевидно, что их так много, что от всех мне не ускользнуть. На секунду я открыл глаза и с ужасом убедился, что узор на обоях превратился именно в этих чудовищ. Даже со стены они разевают пасти и тянут ко мне когти. Последним усилием я с закрытыми глазами напялил шлем, попытался нащупать регулятор и не нашёл его. Сил хватало только на то, чтобы ещё какое — то время удержаться в сознании. Движение вниз ускорилось, я заскользил по спирали огромного водоворота, воронки, уходящей своим конусом прямо в бездонную пасть… В последний момент перед погружением в летаргию я слабо позвал: «Егор, Егор, верни меня на ноль»…

Что — то щёлкнуло, зажегся свет, и деловитые невидимые гномики растащили по кусочкам бездну, чудовищ, водоворот и вообще всю эту фантасмагорическую сцену, как сложные декорации фэнтази — хоррора. Довольный Егор снял руку с регулятора, который он открутил даже не на ноль, а уж сразу на минус два, и пропел: «Я тут, бразааа, я страхуууую! Ноу проблем, мэн. Джа растафааааара».

ВТОРНИК

Проснулся мутным и расхристанным. Последние два дня меня измотали и наполнили зловещим предчувствием, что история со шлемом только начинается. Разумный человек выбросил бы этот шлем и постарался его навсегда забыть, но я уже был на крючке. Я не мог отказаться от повторения чуда вчерашнего утра, когда мои самые трудные задачи не только легко решились, но ещё и опьянили неземным восторгом, вдохновением и уверенностью в собственных силах. Также, конечно, во мне по — прежнему пульсировало любопытство исследователя. Но и ужас вчерашнего вечера я повторять не хотел. Полчаса валялся в постели, не зная, куда и как двигаться. Потом встал и поплёлся в кабинет. Шлем был брошен в углу. Егора не было. На диване снова лежала открытка с таким же, как и вчера, текстом: «Люблю, целую, позвоню! Ты — лучшая!» Однако, теперь это была именно открытка, отпечатанная типографским способом. Внизу мелким шрифтом было написано: «Издательство „Элеватор“, 4 тыс. экз.»

Я смотрел на шлем, как на ядовитую змею. В голове вяло ворочались две увесистых мысли. Первая: надо надевать шлем и идти в плюс, потому что другой дороги нет. Вторая: надо всё это безумие прекратить и шлем выбросить. И понятно, что если я выброшу шлем, то потом всю жизнь буду об этом жалеть. Поэтому без дальнейших раздумий я надел шлем, аккуратно поставил регулятор на единицу и весь напрягся. Голова наполнилась знакомым гулом, застучали молоточки, но всё это было как — то не болезненно и не страшно. В гудящей пустоте стали проступать черты моего вчерашнего бизнес — плана. Сомнений и страхов не было. Я застыл минут на десять в тревожном ожидании, но чудовища, слава Богу, не появлялись. Зато вместо них к моей радости, послышалась тонкая, пока еще робкая мелодия вдохновения — что — то типа простенькой флейты, за которой неминуемо следует жизнеутвердающая симфония. В теле просыпались сила и гибкость, я распрямился, раскрыл глаза и внимательно осмотрелся. Обои были нормальные, комната имела рабочий вид и призывала к действию. Я крутнул регулятор на двойку.

В голове мгновенно раскрылось полное понимание происходящего. Только теперь это был не бизнес — план, который никуда не делся и продолжал спокойно лежать на своей полке в мозгу, а функционал действия шлема. При замедлении работы мозга наступало состояние эйфории, расслабления и приятного забытья, которое со временем — от трёх до шести часов — проходило само. В этом состоянии не было переживаний, но и не было движения. Мир был красив, гармоничен и дружелюбен, но ничего делать с ним не хотелось вообще. А при ускорении работы мозга он попадал в два разных состояния. В одном — вот как сейчас — мозг работал быстро и эффективно, предлагая практические полезные решения очень сложных задач, а заодно и вдохновляя на их немедленное практическое воплощение, обречённое на успех. Это было здорово. Но потом вдруг возникало другое состояние, в котором мозг продуцировал страхи и сомнения, разрушающие не только всякую мотивацию, но и, кажется, физическое здоровье. Где — то я слышал уничижительный термин «игры мозга» — видимо, это они и есть. Опасения, сомнения, страхи тормозили всякую практическую деятельность и изнуряли тело, загружая его болью, сердцебиением, одышкой, ускоряющимся и закольцовывающимся пережёвыванием всяческих ужасов. Эдакий шум в эфире, который безнадёжно заглушал полезный сигнал. Я вспомнил, как на курсе аналитической химии мы считали соотношение «сигнал — шум» и уменьшали шум с помощью изменения состава рабочего раствора и манипуляций с измерительными приборами.

Картинка складывалась, но вместе с ней вырастала болезненная проблема, которая почему — то не решалась сама собой даже в состоянии плюс два. Проблема заключалась в том, что и усиление состояния «Вдохновение», и усиление состояния «Шум» происходило в моих экспериментах в одном и том же случае — при выходе в плюс. Плюс — то у шлема один, а состояний получается два! Жизненно необходимо было понять, как переключаться между этими двумя состояниями в плюсе. Точнее, как попадать во «вдохновение» и уж точно не попадать в «шум». Из предыдущих экспериментов выходило, что в состояние «вдохновение» я попадал по утрам, а в состояние «шум» — по вечерам. Поэтому мой бурно работающий мозг выдал рабочую гипотезу, в которую тут же уверовал, как в аксиому: в состояние «вдохновение» попадает хорошо отдохнувший мозг, а в состояние «шум» — усталый, издёрганный. Вот сейчас я выспавшийся и вдохновлённый. Вывод простой — каждое утро уходим в плюс, а по вечерам шлем не трогаем. Либо, если есть желание отдыхать, уходим с Егором в растафарианский минус. Таков путь к мировому господству.

Тут передо мной встал достаточно очевидный вопрос: а зачем вообще дёргаться и куда — то уходить из минуса? В минусе мир настолько прекрасен, а жизнь настолько приятна, что непонятно, что и зачем ещё нужно? Вот мудрый житейской мудростью Егор сделал выбор именно в пользу минуса! Быстрого ответа не нашлось, но пара интуитивных предположений вселяли в меня уверенность, что торчать в минусе всю жизнь не получится. Во — первых, в минусе можно запросто помереть с голоду, поскольку добывать хлеб насущный нет ни энергии, ни мотивации. Во — вторых, вдохновение плюсового состояния всё — таки прекраснее расслабления и пассивной эйфории минуса. В минусе ты только любуешься достигнутым, а в плюсе ещё и идёшь вперёд, наслаждаясь движением и победами. Красота минуса обязательно в какой — то момент разрушится и превратится в старую тыкву. А значит, выбор один — вперёд, только вперёд! В плюс, к решениям, вдохновению и движению!

Преисполненный гордости своей проницательностью и смелостью, вдохновлённый своими будущими победами, я быстро собрался и поехал к Герману. Из состояния «плюс два» я сознательно не вышел, будучи уверенным, что после обеда оно пройдёт также, как проходит минус, а за это время я соберу с него обильную жатву нечеловеческого интеллекта.

По дороге я снова замечтался о своём будущем величии. Явственно видел, как расширяю производство, строю большой завод, зарабатываю много денег, становлюсь серьёзным уважаемым промышленником. Мы с Зоей строим просторный светлый дом, рожаем детей и занимаемся тем, что нам интересно. В нашем доме будет три этажа. На первом — большой каминный зал. На этом месте я снова зацепил крылом какой — то столбик, ругнулся, но мечтать о доме не перестал. Даже порадовался, что стукнулся тем же крылом, что и позавчера, значит, ремонт будет вдвое дешевле… На втором этаже — спальни, на третьем — мой кабинет и большая терраса с видом на верхушки соснового бора, уходящего до самого горизонта. Олежка вырастет похожим на принца британской королевской семьи, мы определим его в хороший вуз — надо будет только понять в России или заграницей.

* * *

В праздничном, энергичном и даже боевом настроении я влетел в офис «Диа-Центра». Офис располагается в одном из самых дорогих бизнес — парков города. Огромное светлое фойе с красивой театральной люстрой отделано коричневым мрамором с благородными бежевыми прожилками. Стеклянные лифты величественно уплывают по стальным направляющим вверх, в небо, где находится кабинет Бориса Юрьевича Германа, короля российской диагностики. Стройные длинноногие девушки с чарующими улыбками встречают гостей и ведут их через турникеты, коридоры, лифты, посты охраны, посты проверки и посты сверки. Путешествие традиционно заканчивается волшебной фразой «Чай или кофе?» Обычно я скупо прошу кофе, но сейчас, явно находясь в изменённом состоянии сознания, обнял девушку за талию и трепетно глядя ей прямо в глаза, прошептал: «Даша, с Вами — только „Секс на пляже“!» В этот момент сквозь весь мой восторг прилетело сообщение от какого — то мозгового центра, бдительно следящего за порядком даже во время тотального безумия: сейчас Даша меня жёстко пошлёт и будет права. А поскольку она является персональным ассистентом Германа, то лучше бы мне не заострять ситуацию. Поэтому я тут же деловито уточнил: «Это коктейль такой знаменитый». Но было поздно. Я с удивлением увидел, что Дашины глаза не только не сузились от негодования, а наоборот, наполнились тёплом и влагой.

«Что ж ты не звонишь, Ромео?» — ответила она насмешливо, глядя прямо мне в глаза… Я понял, что тут всё непросто. Дашу я знал уже года два. Она была любимой помощницей Германа, давно переросшей роль технической секретарши. Нанял он её по параметрам модельной внешности именно на роль красивой куклы в приёмную, но потом понял, что Даша — это гораздо больше, чем красивая кукла. Она могла не только сообщить сложному агрессивному гостю, что Борис Юрьевич занят, но и побеседовать с ним так, что тот заходил в кабинет Германа в расслабленно — благожелательном состоянии. Она могла на пути от принтера в коридоре до офиса увидеть в документе ошибку, пропущенную высокооплачиваемой юристкой, которая была завалена работой так, что могла себе позволить изредка делать ошибки. Наконец, Герман с удивлением выяснил, что Даше можно поручить составить «хронологический список госзакупок онкомаркеров в деньгах и дозах за три года по городам — миллионникам». Когда она справилась с этим заданием, он навсегда снял её с ресепшн и сделал своей главной помощницей. Никто, кроме неё, ни разу не смог сделать такую таблицу вот так запросто, и Борис Юрьевич понял, что нашёл бриллиант. Завистники, разумеется, утверждали, что он с ней спит, но выяснить правду было невозможно, да это было и неважно, потому что даже факт офисного секса никак не приближал большинство секретарш к быстрому и качественному составлению вышеуказанной таблицы.

То, что Герман посылал именно Дашу встречать меня, было безусловным знаком признания. Я ценил это и часто разговаривал с ней о мелочах. При этом, видимо, у меня на лбу было написано, что я любовался Дашиной фигурой, взглядом и грацией. Пару месяцев назад, когда мы закрывали очередной контракт, Борис Юрьевич сказал мне при Даше: «Кирилл, вашим взглядом вы развращаете девушку и приближаете её и своё падение». Даша искренне и открыто рассмеялась, а я покраснел, как восьмиклассница. Когда мы вышли из кабинета босса, она опёрлась локтями о стойку приёмной и принялась внимательно на меня смотреть. Я прошептал: «Ты классная, давай поужинаем как — нибудь?» Не то, чтобы в этот момент я забыл Зою. Нет, каждую секунду я помнил и любил Зою. Но передо мной стояла весёлая грациозная самка, которая явно была не против развития отношений со мной. Мой подсознательный самец пробил сопротивление рассудка, логики и совести и вышел вперёд с инициативой. «Давай», — неожиданно серьёзно сказала она, после чего подсознательный самец струсил и убежал. Её мобильник я, разумеется, знал по работе, так что никаких формальных преград к встрече не оставалось. Но ровно через пять минут после этого события рассудок и совесть восстановили контроль над ситуацией, и я так и не позвонил. С тех пор я её не видел, а вот теперь выясняется, что она ждёт звонка… Я даже покачнулся, когда мой турбированный мозг схватился с совестью, решив, что ему поставлена задача овладеть Дашей. В этот момент вошёл Герман и разрядил обстановку, протрубив: «Даша, спасибо, что привела восходящую звезду отечественного фармацевтического производства». Даша рассмеялась: «Всегда рада, Борис Юрьевич! Вам чай или кофе?» — и удалилась, получив заказ на кофе.

— Здравствуйте, Борис Юрьевич! — сказал я с искренней теплотой и радостью.

Несмотря на сложную бизнес — игру между нами и моё понимание мотивов Германа — довольно эгоистичных и прагматичных, я испытывал к нему глубокое уважение. Будучи чистокровным евреем, Борис Юрьевич был затыркан в школе и не попал на химфак МГУ. По той же причине не пал духом и закончил МИТХТ с красным дипломом. По той же причине начал для своих экспериментов сам привозить редкие зарубежные реагенты. Потом снабжал реагентами весь институт, потом весь город, а потом и всю страну, а заодно и ближнее зарубежье. Я не знал деталей его взлёта. Поклонники говорили, что он мудрый, честный, сильный и ловкий. Завистники говорили, что он хитрый, эгоистичный, двуличный и беспощадный. А я точно знал, что человек, прошедший такую дорогу и построивший такую махину как «Диа — Центр», не может быть просто злодеем или героем. У него наверняка были сильные положительные качества и за них я его безоговорочно уважал, особо не задумываясь, каковы они. Также у него безусловно были какие — то отрицательные черты, но, во — первых, кто судит, что хорошо, а что плохо, во — вторых, в бизнесе ангелов нет — ангелы все в церкви. В нескольких напряжённых бизнес — ситуациях я убедился, что у Германа нет злобы, агрессии и лживости: этого для меня было достаточно, чтобы авансом простить ему все его неприятные черты, среди которых, наверняка, были и эгоизм, и манипулирование окружающими, и даже жестокость.

Отношения у нас были крепкие и доброжелательные. Два года назад Герман сразу поддержал мою мысль начать собственный бизнес и продолжал поддерживать на каждом этапе. Давал советы, сводил с людьми, ободрял. В какой — то момент он даже начал обращаться ко мне на «ты», хотя с большинством поставщиков строго выдерживал формальное «вы». При этом я от многих слышал, что получаю минимальную долю от его продаж по сравнению даже с теми людьми, которых он уважает меньше меня. Я относился к этому спокойно, поскольку до поры до времени был вполне удовлетворён финансово и на большее не претендовал. Также я понимал и его: он твердо был убеждён, что я обязан ему и являюсь его вассалом, а потому необязательно мне переплачивать. «Увы, — подумал я, — пришёл день, когда вассал восстанет против сюзерена». Мнения в моем теле по поводу этого решения разделились. В груди и ниже мне было страшно и даже подташнивало. А мой взбудораженный мозг гнал меня вперёд. Я наклонился, как против ветра, и зачем — то повторил:

— Привет, Кирилл! — ответил Герман. — Какие новости? Как семья?

— Глядя на Дашу я забываю о семье, Борис Юрьевич, — посетовал я.

— Да вижу, — сказал он сокрушённым голосом. — И это плохо. Надо вас изолировать. Или у тебя с женой проблемы?

— Ну тогда и не заглядывайся и девочку не береди. В таких вопросах мужик должен быстро определяться. Либо в постель, либо боевой товарищ. Тянуть негоже.

— Легко вам говорить, Борис Юрьевич. Где ж вы взяли такую умницу и красавицу?

— Где взял, больше нет. И не надо. Красота должна быть уникальна и обрамлена нормальностью. Какие новости в «Диа-флите»? Что интересного на рынке?

— Про рынок это я вас попрошу мне рассказать. А в «Диа-Флите» всё хорошо. Я, собственно, пришёл с вами поделиться планами и попросить вашего совета.

— Ну, сейчас попросишь. Но ты мне всё — таки поясни. Мне рассказали, что вы с Андреем уволили технолога и он ушёл прямо к Голицыну, чтобы производство там поставить. Слышал про это?

— Это вы про Никитина? Слышал, конечно. Голицынские люди мне звонили и спрашивали мнение о нём. Ну что тут сказать. Теоретически он может там производство поставить, но мне с трудом в это верится. Уволили мы его именно за то, что свою работу делать он разучился, а новому ничему учиться не захотел. Да и зачем Голицыну производство трёхкомпонентных реагентов, если оно чудно поставлено у меня, и мы с вами весь рынок держим? По себестоимости он меня точно не обойдёт — к этому надо идти годы.

— Спасибо, успокоил. А то я привык к тому, что как только выстраиваешь рыночную нишу трудом, нервами и инвестициями, как тут же в неё наползают броненосные конкуренты. Надеюсь, с тобой этого не случится. Но ухо надо держать востро!

— Будем держать, Борис Юрьевич! Я, собственно, про это и хочу рассказать. Мы с Андреем решили ставить пятикомпонентное смешение.

Герман распрямился в кресле и посмотрел на меня заинтересованно. Тема его явно занимала, и он энергично её поддержал:

— Ух ты. Свежо предание… Ты сам мне рассказывал, что это невозможно. Лазерная дозировка, узкие коридоры параметров качества, непонятные гидрофобные взаимодействия. Что изменилось вдруг?

— Многое изменилось. С одной стороны, Андрей на месте не сидит, гений применяет; с другой стороны, я понял, что если мы начнём с простой гематологии, то там и коридоры пошире и гидрофобных компонентов пока нет. Поставим эту технологию, заработаем денег, а потом замахнёмся и на более сложные задачи с пониманием происходящего и с ещё большими инвестициями.

— Ну надо же. Теоретически звучит красиво. Но это только в теории теория идентична практике, а на практике они ох как различны. Кому же ты всё это будешь продавать?

— Вам, кому же ещё. Я работаю с вами много лет и представить себе не могу, что буду работать с кем — то ещё.

— Спасибо на добром слове, но только ты как — то не спросил меня, хочу ли я продавать твои пятикомпонентные растворы. Мне же никто не поверит, что ты даёшь качество, а Голицын — тут как тут, с импортными брендами и убедительными рассказами о твоей неполноценности.

С каждой фразой Герман повышал градус разговора, но я был к этому готов. Я, собственно, даже ещё не выбрал весь ресурс своих плюс двух и уверенно повышал ставки.

— Борис Юрьевич, импортные бренды мы насмерть убьём ценой, а полноценность докажем делом.

— Ну, предположим. Хотя и об этом ты меня тоже как — то не спросил. Я не собираюсь снижать цену на один из самых моих объёмных продуктов.

— Борис Юрьевич, тут дело не в нашем с вами желании. Цена всё равно снизится. Китайцы начнут лить пятикомпонентное смешение, европейцы отреагируют, Голицын подхватит. Цены упадут. И если мы будем готовы с нашим продуктом, то станем королями рынка. А если вы будете держаться за нынешний дорогостой, то начнётся ценовая война, выживание и беспредел, бессмысленный и беспощадный.

— Это ты верно говоришь. Ну и как ты видишь этот бизнес?

— Через две недели вы выставляетесь на большой полугодовой тендер с импортной пятикомпонентной смесью. Я готов через неделю выдать вам продукт. Вы получите на него преференции отечественного производителя и заберёте весь рынок — и свой, и голицынский.

— Слушай, да нереально это сделать за неделю!

— Абсолютно реально. Вы отлично знаете, что мы полностью лицензированы на производство многокомпонентных смесей. Андрей давно изучил методику. Спецификации на оборудование, комплектующие и реагенты готовы и лежат у поставщика на складе.

— Очень просто — деньги и риск. Боялся. А сейчас созрел. Но без вашей поддержки я не смогу. Вы меня много лет знаете, я никогда не наглел. Но сейчас мне предстоят большие инвестиции и риски. И я знаю, что предложение у меня уникальное. Поэтому я вижу бизнес, в котором я играю гораздо более важную роль, чем раньше. Я мечтаю о том, чтобы стать вашим партнёром, а не просто поставщиком. Я готов полностью взять на себя технологические и производственные риски и инвестиции. Купить оборудование, расширить производство, увеличить команду, запуститься. Но я хочу вдвое больший, чем раньше, процент от цены в рынок.

На этом месте Герман посерьёзнел. Видимо, понял, что началась серьёзная работа:

— Кирилл, это невозможно и несправедливо. Ты же подразумеваешь, что как всегда я у тебя буду забирать всю партию и её реализовывать. Ты не имеешь никакого отношения к реализации, понятия не имеешь, как она работает, не представляешь, какие я несу затраты. И хочешь вдвое больше денег! Это несерьёзно. Это инфантильно. Давай уж тогда я тебе покажу свои затраты на продвижение?

— Борис Юрьевич, я не хочу видеть ваши затраты, потому что я в них ничего не понимаю. Я не хочу ничего знать о продвижении и реализации, потому что это не моя сильная сторона, а ваша. Но я собираюсь поставить в России уникальный технологический процесс, который никто, кроме нас с Андреем, поставить не в силах. Мы достойны большего, чем то, что имеем. Борис Юрьевич, мы больше не начинающая молодёжь. Мы — лидеры технологии, мощная боевая единица с огромным потенциалом. И я ещё не рассказал вам про моё видение будущего бизнеса. Сейчас надо будет делать большие инвестиции и мне не хватает оборотки. Первую партию я выпущу уже через неделю и готов сразу полностью отгрузить вам по сниженной цене. Но мне нужна прямо сейчас предоплата от вас. Пятьдесят процентов.

— Кирилл, красивые слова ты говорить умеешь, но сейчас я начинаю догадываться, что ты не дело говоришь, а неудачно шутишь, а значит, отнимаешь у меня ценное время. Предоплату он хочет за несуществующий продукт с несуществующим рынком! Уж не знаю, смеяться или материться. Иди, наверное, пообщайся с Дашей, выпей чаю, приди в себя, потом продолжим разговор. Ты пойми, никому на рынке не нужны отечественные пятикомпонентные растворы сомнительного качества с низкой надёжностью поставки. Это огромные объёмы и такая же огромная ответственность — и реанимационные отделения, и ведущие клиники. Любой срыв — это не только скандал, но и реальная катастрофа. Коечные больные начнут умирать, а врачи не будут знать, что происходит. Как я буду решать такую проблему? А ты хочешь вдвое больше денег плюс предоплату за несуществующий продукт!

— Борис Юрьевич, я в здравоохранении десятый год и все эти мантры много раз пел сам. Ни один больной от моих продуктов не пострадал и не пострадает никогда. Я это знаю, и вы это знаете. Дело не в этом. Если вы хотите, чтобы я стал специалистом в реализации и продвижении, я им стану. Деваться мне некуда. Я пойду напрямую в лаборатории и научусь с ними работать. Я встречусь с Голицыным и узнаю, какие он мне даст условия. Поговорю с вашими людьми — со многими у меня хорошие отношения и даже ваше прямое указание не помешает им, не особо афишируя, пить со мной пиво в выходные на даче. Я пойму, сколько денег я должен получать справедливо, но это будет напряг — и для меня, и для вас. Я работаю с вами много лет. Я глубоко вас уважаю. Я к вам искренно лоялен. Давайте не нарушать равновесие!

Герман встал и подошёл к окну. Видимо, чтобы скрыть гамму эмоций на лице. Он задумчиво сказал:

— Да, Кирилл, удивил ты меня. Раньше ты таким не был и это было полезно для твоего здоровья и карьерного роста. Десять лет назад, даже, наверное, три года назад я бы тебе яйца открутил за такие речи. И отправил бы тебя без яиц на растерзание к Голицыну. Но времена, действительно, меняются, тут ты прав. Я всё больше понимаю, как мне нужны молодые энергичные партнёры с ясной головой и мотором в заднице.

Неожиданно он снова перешёл на «вы», и я понял, что лёд тронулся.

— Кирилл, я давно ждал раскрытия вашего потенциала. Рад, что это случилось. Я принимаю ваши условия. Напишите мне гарантийное письмо с суммой предоплаты, датой отгрузки и паспортом качества вашей пятикомпонентной смеси, которая должна соответствовать зарубежным аналогам. Я сделаю предоплату. Это будет кредит под будущую поставку с вашим личным поручительством под залог акций «Диа — Флита». Поставка должна быть сделана в следующий четверг, чтобы я успел вписаться в тендер. Если не успеете — дефолт со всеми последствиями.

По тому, как быстро Герман согласился на мои условия и даже не взял время подумать, я понял, что прогадал и условия можно было сделать ещё выгоднее. Но сильно сокрушаться не стал. Нельзя откатывать назад после столь успешно проведённых переговоров.

Я страдаю непростительным для бизнесмена нежеланием бороться за каждую копейку. За рубль я буду биться, а копейку спокойно оставлю товарищу в надежде, что он это оценит. И даже если не оценит, сберечь за копейку хоть немного нервов и понизить количество трения в мире — это мне нравится. А к разговору с Германом вернусь через год. К этому времени я уже буду понимать, на что могу претендовать, а на что нет.

Я вышел из офиса «Диа — Центра», доплёлся до ближайшей лавочки и упал на неё, ошарашенный величием момента. Только что я заработал самые большие деньги в своей жизни. Прикинув базовые цифры, офигел от прибыли, которую выбил. Если Герман сделает пятидесятипроцентную предоплату пилотной партии, мне хватит и на оборудование, и на оборотку, и даже не надо ничего вкладывать от себя. Спасибо, шлем! А не погорячился ли я, согласившись на залог акций «Диа — Флита»? Всё — таки рискованный проект может привести к потере дела всей жизни. «Нет, — отрезал мой взбудораженный мозг, — не погорячился. Мы всё сделаем!» Хм, может, всё — таки в сомнениях и страхах есть свой смысл и совсем уж их глушить не надо?

Вспомнив о шлеме, о своём взбудораженном мозге, я сразу почувствовал недоброе. Молоточки в висках стучали сильнее прежнего, хотя если бы плюсовое состояние проходило также, как и минусовое, они должны были бы уже утихать. Но, самое страшное — я явственно увидел тень сомнения, медленно, но верно поднимающуюся из глубины. Куда ты лезешь, Кир? Какая предоплата? Откуда ты это вообще взял? Какое гарантийное письмо? Андрей не сделает производство, ты не выполнишь обязательство и уже через две недели вы с Андреем будете работать на Германа за долги и зарплату в размере прожиточного минимума!

Чтобы остановить это течение, затягивающее во вчерашнюю воронку, потребовалось реальное физическое усилие. Я не знаю, как физическим усилием можно остановить мысль в голове. Но она остановилась. Мышцы напряглись, и я задышал, как бегун на финише. Слава Богу, энергии хватило, но явно уже на пределе. Я с ужасом понял, что это исчерпываются остатки утренней бодрости. Сейчас она закончится, и я свалюсь в чёрную воронку! Судя по гулу в голове и быстроте мысли, я явно остаюсь в состоянии плюс два. Почему оно не проходит? Я — то надеялся, что пройдёт… Сейчас начнётся шум?! И шум тут же начался…

* * *

В офис я приехал сильно зашумлённый. Сваливание в воронку пока удавалось предотвратить, но от постоянного напряжения болели голова, спина, сердце и даже почему — то зубы. На смену вдохновению снова пришли тоска и страх провала. Страх был абсолютно абстрактный и беспричинный, но усиливался и сверлил голову. Постепенно он принял форму злосчастного лазерного дозатора. Я вызвал Андрея. Прошло двадцать минут — он не появлялся. Я потребовал найти его. Наконец он пришёл. Я уже был совсем издёрганный:

— Отмазка для школьников. А бабушка у тебя не заболела? А трамвай не сломался?

— Кирилл, что случилось? — участливо спросил Андрей. — Я знаю, ты был в «Диа — Центре». Там что — то не так?

— Там всё отлично, — огрызнулся я, раздосадованный его осведомлённостью, — за исключением того, что я поручаюсь всем имуществом, что мы с тобой разольём пятикомпонентный раствор на следующей неделе. И я начинаю думать, как это так получается, что ты за такую бредовую идею не поручаешься вообще ничем, а я поручаюсь всем?

— Кирилл, успокойся, пожалуйста. Идея совсем не бредовая, мы же вчера всё подробно обсудили. Я сейчас заканчиваю проект производственного регламента. Материальный баланс сходится, оборудования хватает — и производственного и аналитического. Мы молодцы. Всё будет хорошо.

— Скажи мне тогда, — я вдруг сорвался на фальцет, — как мы будем работать без лазерного дозатора? Мы же много раз обсуждали, что это невозможно, а теперь ты меня убаюкал! У нас нет шансов попасть в коридоры параметров качества!

— Кирилл, не говори гадости и глупости. Я — то думал, ты шутишь, а ты, похоже, рехнулся. Я отвечаю за проект больше, чем собственностью, я отвечаю всей своей жизнью. Тебе же всегда было по барабану, что я там разливаю, а я не смогу заснуть, если что — то идет не так. Я не смогу есть и жить. При чём тут собственность? Мы десять раз говорили, что вот конкретно гематологическую смесь я смогу удержать в коридорах параметров без лазерного дозатора, потому что раствор не гидрофобный, к стеклу не липнет и быстро нормализуется. И ты соглашался. Ты что забыл?

Слова были правильные, но я уже не слышал слов. Во мне закипал ужас провала, обида на резкость Андрея, первобытная злость на нарушение субординации и страх потерять власть над ключевым моим человеком. Что — то во мне требовало немедленно спасать ситуацию и принимать меры. Я заорал:

— Как ты разговариваешь с генеральным директором? Кто рехнулся? Вон отсюда! Завтра доложить весь план действий. Если будут ошибки, всем конец!

Андрей побагровел, вскочил и вылетел из кабинета, хлопнув дверью так, что задрожали стёкла. Я без сил опустился на стул и физически ощутил, как проваливаюсь в чёрную бездну. Мозг, однако, ещё работал, и я увидел, что кричал на Андрея от страха. Я боялся, что производство не пойдёт. Поэтому я и начал орать про лазерный дозатор. Это было не по делу, но кричать хотелось так сильно, что подходила любая подвернувшаяся тема. Потом я испугался, что Андрей обидится и уйдёт. От этого стало ещё страшнее, и я закричал ещё яростнее. Когда Андрей мне дерзко ответил, я решил, что Андрея теряю, и он уходит. И закричал ещё сильнее и обиднее. Спираль ужаса. Что теперь делать? Идти извиняться перед Андреем и успокаивать его? Никогда раньше мы с ним так не ругались. Мы, конечно, спорили и сильно, но я никогда не позволял себе такого наезда.

Вдруг зазвонил телефон и показал Зоин номер. У меня даже не хватило сил обрадоваться. Я устало ответил:

— Папа, привет! — это оказался Олег. — Папа, скажи, пожалуйста, а что случилось с моим шлемом. Ты мне его отдашь?

Ну вот, три дня я не видел сына и единственное, зачем я ему нужен — вернуть отнятую у него игрушку. Если бы не шлем, он бы обо мне и не вспомнил. И это ещё полбеды. Сейчас мне надо ему объяснить, что шлем он никогда не получит. А когда я ему это объясню, он обидится, и я стану совсем чужим и ненужным… Эти мысли покатились по кругу в моей голове, сливаясь в ещё одну чёрную воронку, рядом с Андреевой. На каждом витке нарастали горечь и злоба. Олег меня не любит. Он вообще неспособен никого любить. Он думает только о компьютерных играх. Вот я дотащу его до института, и он бросит меня, будет только деньги просить… Воронка становилась все плотнее и глубже. Я потряс головой и попытался взять себя в руки.

— Олежка, привет! Слушай, со шлемом проблема. Он не работает.

— Ну ты мне его просто отдай, и я в него как — нибудь поиграю, — спокойно сообщил Олег.

— Он бьётся током, — я начал раздражаться и врать.

— Папа, отдай мне, пожалуйста, шлем. Это же мой подарок. Нечестно.

Проницательность и рассудительность ребёнка поставила меня в тупик. Воронка загудела. Я сорвался с тормозов:

— Олег, не надо рассуждать, что честно, а что нечестно! Ты сидишь за компьютерными играми целыми днями. Ты не гуляешь, не читаешь книги. Кем ты вырастешь? Бросай прямо сейчас все свои игрушки и почитай хотя бы про пиратов! Я завтра приеду и обсудим все эти истории.

— Нечестно, — сказал Олег обречённо. Я явственно видел огорчение на лице ребёнка, но ничто во мне не шевельнулось. Видимо, плюсовое состояние мозга не оставляло шансов всяким сантиментам типа понимания и сострадания, даже к собственному сыну.

— С кем? С каким дядей Сашей? — Я чуть не выронил трубку.

— Это её друг. Из министерства. Он ей батарейки привёз. На Мерседесе, — насупленно пояснил Олег.

Дядя Саша! Батарейки! Мерседес! Батарейки, значит, есть кому привезти. У меня значит, Даша, а у неё — Саша. Все довольны. Молотки в голове стучали. Закручивалась новая воронка, теперь уже про Зою. Даже не закручивалась, а сразу понеслась, как королевский торнадо над Техасом. Я, значит, тут строю семейное будущее, а она гуляет с дядей Сашей на Мерседесе. Причём наверняка на заднем сидении. А завтра будет мне петь про любовь и семью. А потом наорёт, обзовёт злыми словами и снова к дяде Саше на заднее сиденье. Как она может так со мной поступать?! Я к ней отношусь абсолютно честно, люблю её и лелею, а она орёт на меня, как ей никто бы не позволил, а теперь ещё, оказывается, гуляет на заднем сидении! А когда я заработаю денег, она хладнокровно отсудит половину и уединится с этим дядей Сашей, который на мои деньги купит себе второй Мерседес!

Саша был моим старым другом. Точнее, другом Егора. Мы вместе протусовались всю молодость. Причём не просто вместе, а с большим количеством стройных красавиц. К Саше они всегда были особенно благосклонны. И вот теперь пришла очередь Зои… А ведь это я Сашу попросил дать Зое проект из его министерского портфеля… Вечная история.

— Спокойно, брат, — Егор оценил серьёзность вопроса. — с чего ты взял?

— Спокойно. Я не верю. Шура, конечно, бабник, но своих не предаёт.

— Да разве это предательство, трахнуть шлюшку?

— Кирилл, что с тобой? Я не верю. Не может этого быть. Притормози. Я скоро приеду.

Я с трудом вернул себя в сознание. Понял, что никакого ослабления плюса нет и в помине. Наоборот, плюс усиливается и вдохновение заменяется всё более мощным шумом. Это неожиданно. Надо спасаться.

* * *

Забыв об обеде, я помчался домой и ушёл в лёгкий минус. Полегчало. Немного отдышался и понял, что мои эксперименты со шлемом выходят на финишную прямую. Значит, плюсовые состояния не проходят сами, как минусовые, и выходить из них можно только с помощью шлема. Это делает задачу одномерной. Надо научиться заходить в продуктивные плюсовые состояния, полных вдохновения без шума, а потом вовремя из них выходить. Я стал остервенело экспериментировать со шлемом — гонять его туда — сюда и следить за своими ощущениями.

Я уходил на плюс два, прыгал и отжимался, наблюдал за тем, как мозг решает задачи, засекал время, через которое появляется шум, сбрасывал три деления и опускался на минус один. Замирал в тишине, отдыхал и смотрел, как скоро начнёт возвращаться повседневный шум, который раньше я не различал, но теперь явственно слышал. Оказывается, он всегда был со мной, задолго до шлема, но я не только не обращал на него внимания, но и вовсе не знал, что он достоин внимания. А теперь я его улавливал — обрывки мыслей, образов, разговоров с виртуальными собеседниками. И всё это только в голове без малейшей привязки к окружающему миру. При появлении слабого шума я снова прыгал на плюс два. Там я ставил задачи или не ставил задачи. Возвращался в минус один. Поднимался на плюс…

Около шести на мобильнике высветился номер Егора. Я не стал брать трубку. Через полчаса он позвонил в дверь. Я открыл и, не поздоровавшись, ушёл в кабинет. В этот момент я был на плюс один и медленно, но уверенно погружался в злое подавленное состояние, размышляя о неустроенности мира и порочности человечества во всех его проявлениях — от геополитики до личных конфликтов. Ну и о Саше с Зоей, конечно.

— Что происходит, брат? — спросил Егор заискивающе. — Ты не заболел? Трубку не берёшь, машина у подъезда. Страховать тебя надо?

— С тобой всё в порядке? — снова спросил Егор.

— В порядке, — раздражённо ответил я. — Ты, наверное, на минус два пришёл? Вали, не задерживайся.

Обычно в ответ на такую очевидную грубость Егор вспыхивал и обижался. Но сейчас он был сама любезность:

— Кирилл, не злись. Да, я очень впечатлён этим шлемом, но ведь и ты тоже впечатлён… — Егор стал ещё вкрадчивее. — Знаешь, я подумал, что было бы очень правильно найти к этому шлему инструкцию. Тогда мы сможем ещё эффективнее с ним работать. Ты не мог бы мне сказать, у кого ты его взял? Там же должна быть инструкция. Или они просто могут рассказать, как со шлемом правильно обращаться…

В этом я был с Егором совершенно согласен. Инструкция нам очень помогла бы. Я уже давно думал, как бы добраться до этой загадочной бабы Лизы и выяснить, что же это за чудо — шлем и как с ним работают. Но интуитивно я чувствовал, что не всё так просто, и наше знакомство с бабой Лизой может привести к чему — то непредсказуемому и разрушительному. Либо шлем превратится в тыкву, либо баба Лиза окажется драконом. Поэтому я твёрдо решил попытаться всё понять сам, и только дойдя до предела ехать на дачу к этой самой бабе… Отвлечённый этими размышлениями, я не стал хитрить, а ответил Егору просто, как есть:

Егор, видимо, не ожидал, что я так легко сдам критическую информацию, и не поверил:

— Какая баба Лиза? С какой дачи? Это редкая дорогая вещь. На пульте надписи только по — немецки. Откуда у бабы Лизы с дачи такой шлем?..

Егор запнулся. Понял, что наезд тут неуместен, и попросил:

— Вот как, значит! Говорим умные слова об исследованиях, а сами идём вслепую! И попутно решаем судьбы и презираем мнения других людей!

Такие эмоции и высокоучёные слова были Егору настолько несвойственны, что я вернулся в нормальный мир и удивлённо уставился на моего товарища.

— Кирилл, ну дай мне её телефон, — притих Егор. — Я куплю и себе такую штуковину и перестану тебе мешать.

«Вот в чём дело! Что бы ни говорил алкоголик, он думает только о бутылке…» — догадался я и даже расстроился настолько, что, впервые за весь разговор, отвлёкся от себя и подумал о Егоре. А вслух сказал:

— Егор, прекрати. Я не решаю твою судьбу, но я и не могу вот так просто бросить тебя в лапы неизвестности!

— Надо же, спасатель, Чип и Дейл, — зло шипел Егор. — То есть, не дашь телефон?

— Нет, — отрезал я, готовясь к эскалации скандала. Но Егор только махнул рукой и сказал мудрые слова, единственно верные в этой напряжённой ситуации:

И ушёл в минус, уютно устроившись в углу дивана. Только теперь он ушёл на минус три, а не на минус два. Я почувствовал в этом какую — то смутную угрозу, но не стал заморачиваться.

— Стр — а–а — а–а — а–а — х–у — у–ю, м — э–э — э–э — н! — мычал Егор на мотив «Ноу вумэн, ноу край».

Страховать меня не пришлось. Я двигался быстрыми короткими перебежками между минус один и плюс два и часам к десяти вечера вышел в ноль с полным пониманием картины происходящего. Большинство элементов этой картины были уже и так ясны после приключений последних двух дней, но, разложив их по полочкам, я испытал удовлетворение, которое, кажется, даже сдвинуло мою взбаламученную голову немного в минус безо всякого шлема.

Конечно, прежде всего мне хотелось научиться удерживаться в состоянии «Вдохновение» и не скатываться в состояние «Шум». Во Вдохновение попасть было легко, но удержаться там получалось только короткое время и с немалыми усилиями: для этого надо было ставить задачу и поддерживать бодрое состояние тела и ума. Чуть только я давал слабину, то есть, переставал стремиться к чему — то конкретному, или позволял наползать негативным мыслям, или даже просто горбил спину — из Вдохновения мозг быстро скатывался в Шум. В состоянии Шума мозг застревал и начинал погружаться в пугающие воронки, выйти из которых можно было, только вернув регулятор на ноль или даже на слабый минус. То есть, Шум — это тупик, энергетический минимум. Самыми «шумоопасными» мыслями были сомнения в себе и своих планах. Страх, усталость, самоуничижение, подозрения, зависть, воспоминания о поражениях, потерях и боли — всё это тоже сталкивало в Шум.

Наиболее эффективно удавалось попадать во Вдохновение прямо из минуса, резко выкрутив регулятор из минус два на плюс два. В этом была своя логика. Минусовые состояния вычищали изматывающие воронки и шумоопасный негатив и давали уму и телу необходимый отдых. После подъёма на плюс два чистый свежий ум получал все пряники состояния Вдохновения: ясность мысли, мощь интеллекта и, собственно, вдохновение. Однако от резкого перехода из минус два в плюс два голова и тело начинали настолько сильно болеть, что я решил с такими переходами больше не экспериментировать. Так и до инсульта доэкспериментироваться можно или до какой — нибудь ещё поломки головы. Поэтому я определил для себя, что во Вдохновение надо заходить, поднимаясь в плюс из ноля, то есть из состояния Нормы. И желательно от шумоопасных мыслей и состояний воздерживаться. То есть, нельзя быть усталым, огорчённым или раздражённым. А напротив — отдохнувшим и выспавшимся. Хотя я слышал, что есть люди, которые, в отличие от меня, бывают усталыми и раздраженными как раз по утрам, а вечером полны энергии и радости. Значит, для них всё будет наоборот.

Для стабилизации в состоянии Вдохновения надо было сразу поставить задачу. Даже сложные многоплановые задачи решались легко и быстро, если были чётко поставлены. Очень важно знать, чего ты хочешь. Если не ставить задачу, но строго воздерживаться от шумоопасных мыслей и сомнений, то неожиданно сами собой начинали появляться решения каких — то безумных искусственных задач. Например, как установить подъёмный кран на крыше многоэтажного дома или как полить цветы на подоконнике без использования лейки. После того как появлялось такое решение, обычно приходили мысли о его безумии и бесполезности и начинался шум. А если задача была хоть сколько — нибудь применима к реальной жизни, появлялось удовлетворение от решения и перспектив его воплощения в жизнь. Рисовались картины успеха и процветания, зачастую абсолютно иллюзорные, но всегда упоительные. После решений задач о карьере и бизнесе я становился богатым уважаемым руководителем. А после установки подъёмного крана на крышу я почему — то стал красавцем — адмиралом на капитанском мостике большого корабля. Это меня озадачило. Тут я понял, что все эти детальные картины будущего триумфа — это тоже шум, но, так сказать, «позитивный», невредный. Увы, иллюзорность и нереалистичность этих выдуманных триумфов быстро становилась очевидной и на смену им приходил «негативный» шум с пониманием безнадёжности, серости и горечи бытия, изматывающий и приводящий в отчаяние.

Эйфория и покой минус — состояний постепенно проходили сами. Внимательно наблюдая за тишиной, пустотой и умиротворённостью, можно было буквально услышать, как из этой тишины раскручивается заторможенный маховик мозга и постепенно поднимается тот самый слабый шум, который всегда с нами, но мы его обычно не замечаем. Какие — то обрывочные разговоры с собой, с известными и неизвестными собеседниками, язвительные комментарии по поводу окружающих объектов и субъектов, самолюбование и самоуничижение. Утром после хорошего сна этот шум был гораздо слабее, чем вечером после трудового дня. Видимо, поэтому вечером соскальзывание в Шум из Вдохновения происходило быстрее.

В общем, ум уверенно двигался по железнодорожной ветке Минус — Норма — Вдохновение — Шум с остановками по всем пунктам. Причём он явно двигался по этим остановкам всю жизнь и вовсе ему для этого движения не нужен был шлем. Шлем только усиливал и обострял эти состояния. Если уж минус, то очень глубокий — в реальной жизни на такую глубину можно попасть только с водкой или травой. Если плюс, то такое Вдохновение, которого вообще непонятно как в нормальной жизни достичь, но из которого обязательно обрушиваешься в настолько мощный Шум, что становится неочевидной уместность и разумность таких игр. Уникальным достоинством шлема была возможность вытащить мозг из сильного шума сбросом регулятора на ноль или минус. Вероятно, то же самое делают водка и трава, но, возможно, из очень сильного шума и они бы не вытянули. Экспериментировать на эту тему абсолютно не хотелось. Я понятия не имел, что случится, если надолго зависнуть в сильном шуме, но ничего хорошего такое зависание явно не предвещало ни для физического, ни для психического здоровья. Выходило, что шлем жизненно необходим не столько для входа во Вдохновение, сколько для выхода из сильного Шума, если я в него все — таки срываюсь. А я всегда срывался. Получалась зловещая спираль: с помощью шлема заходишь в сильное Вдохновение, из него неизбежно падаешь в особенно сильный Шум и с помощью шлема себя вытаскиваешь… Непонятно, полезен шлем в этом хороводе или вреден.

На листе бумаге я отложил все четыре остановки поезда мозга на графике с вертикальной осью, соответствующей чистоте или шуму головы, а горизонтальной — мыслительным способностям. Получился наклонённый треугольник с двухвостой стрелочкой, иллюстрирующей выход из нормы во вдохновение и возвращение в норму.

Стал очевиден простой и понятный алгоритм дальнейшей работы со шлемом: хорошо высыпаюсь, иду на плюс четыре с Егоровой страховкой и собираю все вдохновения, решения и прозрения, которые там найдутся. После этого разбиваю и сжигаю шлем, чтобы за него или из — за него не случилась очередная мировая война. А потом поеду выяснять у бабы Лизы, что же это было за чудо…

Я бесцеремонно растолкал Егора и спросил, может ли он завтра утром остаться меня страховать. Его лицо расплылось улыбкой, и он продекламировал: «Заметь, не я это предложил!» «Тебе точно не надо в офис?» — позаботился я о пьяном друге. «Надо, но до обеда они подождут». Вот и славно. Теперь надо крепко заснуть. А завтра полететь на плюс четыре, как космонавт к Марсу. На этой мысли я убрал шлем в шкаф и упал на кровать.

СРЕДА

Проснулся в деловитом собранном состоянии. Умылся, растолкал Егора и пошёл варить кофе. Сурово и молчаливо, как грузчики в порту, заступающие на смену задолго до рассвета, мы выпили кофе и пошли в кабинет. Несмотря на то, что по плану мне надо было быть спокойным, весёлым и расслабленным, я очень волновался. Егор это почувствовал, хоть я и не сказал ни слова. Может, поэтому и почувствовал… Егор решил разрядить обстановку:

— Какой — то ты торжественно — напряжённый, Кирилл, как маршал Жуков перед погружением в мировой океан.

«Чёрт побери, — подумал я, — надо расслабиться, пока есть время». А вслух согласился:

— Да, Егор, я вчера много экспериментировал и кое в чём разобрался. Сейчас хочу сделать важный эксперимент со шлемом — пойти на плюс четыре. Мне от этого не по себе.

— Ох, боец, — видно было, что Егор тоже напрягся, но отговаривать меня не стал, — свой вечный бой ты вечно создаёшь себе сам. Пошли лучше в минус.

— Мой вечный бой мне интересен и приятен, да и привёл он меня пока скорее к победам, чем к поражениям.

— Ладно, тебе виднее. Хотя и свои победы ты тоже назначаешь себе сам, — хмыкнул Егор.

Егор привычно ушёл в минус, причём снова в минус три. Я хотел было остановить его и попросить хоть сейчас остаться со мной, но понял, что это уведёт меня в вязкий спор и шумоопасный негатив, поэтому промолчал. Мне надо быть радостным и расслабленным. Когда Егор обмяк в своём углу, я проверил с ним связь. Он подтвердил, что слышит и страхует. Я сел на стул, упёрся ногами в пол, а локтями в стол. На столе перед собой я положил несколько листов бумаги и несколько ручек. Памятуя, что в плюсовых состояниях надо ставить задачи, на верхнем листе написал большими печатными буквами вопрос: «Как мне обустроить жизнь?» Надел шлем, поставил перед собой регулятор, вдохнул и уверенно выкрутил на плюс четыре. Получил привычный удар по вискам, сосредоточился и стал ждать космического откровения. Грянул бравурный марш.

В свежем, бодром, звенящем пространстве моего сознания стали проступать фигуры и объекты, соответствующие моим мечтам, планам, надеждам и намерениям.

Как и бизнес — план, они проявились из пустоты мощно и детально. Бизнес — план там тоже был, но его отталкивали и затеняли другие темы, которыми я жил: семья, дом, работа, увлечения, мечты, планы, даже совсем уж эфемерные модели идеального устройства страны, общества и человечества. Действие напоминало европейский уличный парад, где на платформах плывут над толпой сложные разноцветные куклы и сооружения. Или даже не плывут на платформах, а летят, как гигантские воздушные шары в Нью — Йорке. Но инсталляции моего сознания были намного сложнее и проработаннее, чем резиновые куклы на Пятой авеню. Это были сложные живые системы с тонкой отделкой снаружи и лабиринтом коридоров и событий внутри. Я мог заглянуть в каждую инсталляцию и увидеть там последовательность событий, главные препятствия и успехи.

Однажды, во время работы в «БигФарме», перед очередным повышением меня послали на психологическую консультацию к приглашённому шведскому специалисту. Этим специалистом оказалась пожилая дама, которая выглядела какой — то снулой, но проявила небывалую активность. Либо она очень любила свою работу, либо ей очень много платили. И то, и другое было редкостью в те годы в нашем городе, поэтому я был очарован и поддался её натиску. Она задолбала и разобрала меня на части вопросом «Кто ты?» Сразу сообщила, что это не праздный вопрос, а инструмент моей самоидентификации, который ей необходим для составления моего психологического портрета. Уверенным голосом, не подозревая подвоха, я рассказал, что являюсь мужчиной, мужем, отцом и высоким профессионалом фармацевтической отрасли. К моему удивлению и некоторому разочарованию, она не только не похвалила меня за столь структурированный доклад, но просто от него отмахнулась и нетерпеливо сказала: «Это понятно. Кто ещё?» Я решил продолжать проявлять себя достойным профессионалом и перечислять свои ипостаси и инкарнации, пока ей не поплохеет. Но вдруг у меня наступил ступор. Оказалось, очень непросто определить, кто ты «есть», а кто ты «нет». Если объявить себя всем сущим, то это унижение и себя, и сущего. А если задумываться по каждой теме, то открываются пугающие тонкости и неприятные истины. Вот этим ты точно не являешься, хотя с виду вроде бы и должен, а вот этим вроде являешься, но не можешь признаться, потому что либо страшно, либо стыдно, либо больно. Дама заставляла меня вспоминать хобби, мечты, копаться в памяти детства. Я всерьёз задумался над вопросом, например, всё той же гитары. Если восемь лет назад я брал её в руки каждый день, а сегодня не беру, то гитарист я или нет?.. Испытание я прошёл, повышение по работе получил, но полностью забыть эту историю не смог и иногда с опаской и смутным напряжением вспоминал сумбур и волнение этого разговора… Так вот, парад инсталляций на плюс четыре неожиданно предъявил мне все те компоненты моей личности, которые я нащупал тогда в разговоре с тёткой — психологом. Вдобавок парад предъявил такие инсталляции, которых я никак не ожидал увидеть, а иногда даже не мог понять, что я вижу.

Начинался парад с очевидных вещей. Семья предстала в виде прекрасного дома у озера, в саду которого многочисленные дети весело играли с золотистым ретривером, а мы с Зоей умиротворённо наблюдали за ними с крыльца и пили чай. «Диа-Флит» представлял собой сложную конструкцию, объединяющую и производство, и офис, между которыми перемещались сотрудники во главе с Андреем. Причём Андреев было несколько, и они были разные. Они двигались во всех направлениях и измерениях одновременно. Поодаль вращалась вокруг своей оси непонятная мне шарообразная конструкция со множеством дверей. В двери заходили и выходили толпы людей. Среди них было несколько Германов. Мелькнул и Голицын. Заглянув в одну из дверей, я увидел блестящую финансовую модель будущего российской диагностики, в которой, к моей радости, «Диа-Флит» играл значительную роль. Я было бросился записывать основные параметры будущего успеха, но быстро закопался в деталях. Половины продуктов я вообще не узнал и в них надо было разбираться с чистого листа. Как мальчишка, ошарашенный великолепием огромного магазина игрушек, я вылетел из финансовой модели и побежал дальше. Вот Олег сосредоточенно сидит за компьютером в каком — то очень солидном учебном заведении и отрывается только на миг, чтобы помахать мне рукой. Вот мои родители восторженно наблюдают за погрузкой на машину какого — то большого объекта, закрытого дорогим чехлом. Я приподнял чехол и увидел там металлическую поверхность с рёбрами жёсткости и инкрустацией благородным деревом. Ничего не понял и побежал дальше. Вот я качаю штангу и рельеф моей мускулатуры не может не вызывать уважение… Вылетел на большую площадь, где что — то строилось, и с удивлением узнал центральную площадь нашего города: на месте мэрии возводилась большая ажурная конструкция, с которой я уже вовсе не стал разбираться, потому что меня привлекла громкая музыка в следующей инсталляции. Там нашлась эстрада. Группа музыкантов играла крепкий ритм — энд — блюз, а на примыкающем танцполе энергично прыгала и орала толпа, которой представление явно нравилось. С удивлением я узнал в гитаристе, который вёл центровое соло, себя любимого, а в первых рядах фан — клуба Зою и Дашу, которые влюблённо сверлили меня взглядами, влажно раскрыв рты и устремляясь всем телом на сцену.

Происходящее приняло ещё большее сходство с воскресным парадом, когда я обратил внимание, что внизу и сбоку стоит толпа, которая, задирая головы, радостно и внимательно наблюдает за происходящим. В толпе были все дорогие мне люди: Зоя, Олег, Егор, Антон, родители, сотрудники, Герман, Андрей, а также вовсе незнакомые мне персонажи. Небезынтересно было понять, кто они — ведь, наверное, не зря они затесались в толпу болельщиков парада моей личности. Но и на это времени не было. Все были нарядно одеты. Женщины с цветами, дети с воздушными шариками и мороженым.

Я заметался среди волшебных инсталляций, планов и побед, и почувствовал острую грусть из — за того, что я всё это никогда не смогу ни запомнить, ни даже понять. А значит и воплотить. И всё в моей жизни будет идти как и прежде, и зря я мучился с этим шлемом… Я не ожидал, что такой лёгкий негатив окажется настолько опасным. Видимо, на плюс четыре даже песчинка вызывает лавину. Поток шума поднялся мгновенно и заполонил всё пространство. Парад распался, как стройная колонна солдат, по которой ударил залп шрапнели. Ужас был в том, что колонну никто не атаковал, но разрушение было мгновенным и драматическим. Каждая из фигур стала по — своему трястись и сыпаться… Первым, как карточный домик, сложился внутрь мой бизнес — план — с позавчерашнего дня было понятно, по каким болевым точкам он разваливается, и он именно так и поступил. Лазерный дозатор, жёсткий Герман, слабый рынок, бракованные партии, дефолт по обязательствам. Я знал, что если загляну внутрь, то увижу там тех самых чудищ, которые почти угробили меня позавчера. Поэтому не стал заглядывать.

В «Диа-Флите» производство отломилось от офиса, как разламывается на рифах корабль: в образовавшуюся пробоину посыпались мои сотрудники, многочисленные Андреи и я сам. Они отчаянно кричали, цеплялись за мебель и рваные края пролома. Потом зашатался дом — на веранду вбежал отвратительный друг Саша, показал мне средний палец, схватил Зою за руку и утащил её с веранды. Его рука издевательски скользнула сначала на Зоину талию, а потом на попу. Зоя на миг повернулась и укоризненно сказала: «Ты недостоин любви!» Дети в саду заплакали. На золотистого ретривера упало дерево и придавило его. Он страшно взвыл. Детей за деревом уже не было видно, но крики их доносились явственно… Лица наблюдающих внизу исказились ужасом и отвращением, в том числе лицо самой Зои. Если бы парад атаковал враг, я бы отразил нападение. Но врага не было. Прекрасные ажурные конструкции взрывались изнутри, неловко мялись и падали на толпу. Толпа кричала и разбегалась. Я бросился в дом, потому что не мог не броситься. Ворвавшись в дверь, увидел чудовищ — мои сомнения в Зоиной любви. Они стояли, сомкнувшись в круг, спиной ко мне. Я страшно закричал, круг раздвинулся, и я увидел в центре круга сплетение двух тел. Вертикально вверх поднимались стройные Зоины ноги и вздрагивали от ударов второго тела. Потом я разглядел дёргающуюся Зоину грудь, её влажно раскрытый рот. Она поймала мой взгляд и прокричала мне в лицо в такт фрикциям: «Ты — не — до — сто — ин — люб — ви!»

Меня стошнило. В теле нарастала дрожь. Отчаянным рывком я бросился, чтобы схватить и отшвырнуть ненавистное тело Саши, но рука моя провалилась сквозь него, а он продолжил свою физкультуру с хохотом и криком: «Ты — не — до — сто — ин — люб — ви!» Я зарычал, затрясся и вылетел из дома, который тут же обрушился прямо у меня за спиной. Рынок российской диагностики тоже лежал в руинах. Герман и Голицын с брезгливыми лицами садились в красивые дорогие машины. Перед тем как захлопнуть дверь и умчаться вдаль, Герман поднял на меня взгляд и презрительно выдавил: «Ты недостоин успеха». Толпа эхом подхватила эти жестокие фразы. Люди, знакомые и незнакомые — Зоя, Саша, Олег, Егор, Герман, Андрей, с искажёнными лицами кричали: «Ты недостоин любви! Ты недостоин успеха!» Обломки парада закручивались огромной спиралью. Мне в глаза полетел холодный песок. Ранил лицо. Воронка хохотала и кричала: «Ты недостоин любви недостоин успеха недостоин недостоин…»

Я собрал последние силы и заорал: «Егор, вырубай, Егор!» Ничего не произошло. Тряска усиливалась, воронка закручивалась. Я сидел с закрытыми глазами и не мог их открыть. Все тело тряслось и болело. Голову затопил ядовитый серо — жёлтый туман. «Давай, Егорушка, — пронеслась слабая телеграмма, — не подведи, вытаскивай меня!» Ничего не происходило. Потом что — то рвануло меня за голову и я, потеряв равновесие, свалился на пол, как мешок с картошкой. Меня трясло все сильнее. Огромная воронка несла обломки декораций, человечков, сотрясалась и меняла форму. Сердце молотило, как поршни опрокидывающегося корабля, винты которого уже крутятся в воздухе. Воздуха не было — я хватал его открытым ртом как выброшенная на берег рыба. Где — то внутри разрывались бомбы, вылетали протуберанцы, извивались чёрные змеи и драконы. Вдалеке я услышал истошный крик Егора: «Кир, держись!» Опёршись на этот крик, я с трудом разлепил глаза и предпринял попытку понять происходящее.

Егор сидел передо мной с перекошенным лицом и сжимал в руке какой — то провод, на конце которого болталась серая пластиковая коробочка. Егор смотрел на неё, как на ядовитую змею. Шлем все ещё был у меня на голове. Меня продолжало трясти и выворачивать. Егор отчаянно тараторил: «Кирилл, провод оборвался! Я взял пульт, чтобы страховать тебя, но ты так рванулся, что провод оборвался. Ты в порядке?»

Эта новость обрушилась на мою голову с мощью горного водопада. Закрутилась новая воронка. Грёбаный алкоголик, которому я, как другу, доверил свою жизнь, предал и продал меня в самый страшный момент жизни. Упиваясь своим минус три, он не следил за мной, хотя я его об этом трижды попросил. Своими кривыми пьяными руками он умудрился вырвать провод и теперь шлем сломан. Зато возникла задача! Надо попытаться его починить! У меня есть паяльник, который мне три года назад подарил отец. Я тогда посмеялся над ним и спросил, что и когда я буду паять. Отец сдержанно сказал, что обязательно что — нибудь найдётся. Спасибо, папа!

Сорвал шлем с головы и стал изучать место отрыва. Припаять сетевой шнур — это должно быть несложно. Я всегда делал это легко со всякими утюгами и пылесосами… Увы, места отрыва я не нашёл. Вместо него я увидел зияющую дыру в обшивке шлема, из которой свисали беспорядочно оборванные и перепутанные проводки, сопротивления, конденсаторы и вовсе непонятные детали. Значит, шлем сломан безвозвратно, а я обречён на вечные муки. В подтверждение моих слов голова взорвалась резкой болью в темени, молотки застучали сильнее, по телу прошла судорога. Проклятый наркоман убил меня! Я так на него рассчитывал! А теперь всё кончено. Как я мог довериться этому безответственному идиоту? Я же знаю его пятнадцать лет — он же ни на что не способен, кроме списывания на троечку и заливания неудач водкой! А как подробно рассказывал, что никому вреда не причинил! Я, значит, первая его жертва?! Как я вообще оказался с ним рядом? Я должен был давно убрать его из своей жизни! Стереть с лица земли, как грязь, как отвратительного паразита, оскверняющего пространство…

Егор склонился надо мной и вглядывался в меня широко открытыми глазами, в которых читались отчаяние и ужас. «Кирилл, что делать, — причитал он, — давай я вызову скорую?» Я сильно ударил Егора кулаком в лицо. Он отлетел к стене и ударился головой. Я подскочил к нему и стал бить по лицу и животу. Вспомнились боксёрские навыки. Из Егорова носа потекла кровь. Она разозлила меня ещё больше.

— Ничего. Если всю жизнь ты жил в своё удовольствие за счёт других, предавая и продавая друзей за водку, то когда — то за это придётся расплачиваться. И я точно знаю, что у меня к тебе есть счёт, который я тебе, сука, сейчас предъявляю.

Один глаз у Егора заплыл, рубашка была разорвана и перепачкана кровью, лицо расцарапано, на скуле проступал синяк, но я не останавливался. Егор собрался с силами и оттолкнул меня. Я отлетел и опрокинулся на письменный стол. Тогда Егор выскочил в прихожую — я рванулся за ним. Он схватил свои кроссовки, вырвался на лестничную клетку и побежал по лестнице, прихрамывая и роняя капли крови. Зрелище было жалкое и отвратительное. «Сволочь, — ревел я вслед. — Убью!»

Поскольку месть Егору свершилась, а попытка починить шлем закончилась неудачей, меня затопила волна судорог. Острые молотки били по вискам, сердце колотилось. Я упал на диван и провалился в пульсирующий кошмар. Казалось, что я из него уже не вернусь. Однако, наступило некоторое равновесие. Нашлись уголки сознания, не заполненные руинами и черными чудовищами. Я стал прятаться в них и собирать обрывки мыслей. Надо что — то делать. Что — то. Что — то надо сделать, чтобы прекратился этот изнуряющий внутренний кошмар. Что?

Как только я поставил моему раскрученному мозгу задачу, тут же появилось решение. Но я был настолько измотан и испуган, что не смог сразу его различить, как я видел предыдущие решения, когда утром уходил в плюс. Я знал, что решение есть, но не понимал, какое оно и что с ним делать.

Всплыла картина одного из приключений моей молодости. Был июнь. Мы шли классическое кольцо Рисчоррских перевалов в Хибинских горах под Мурманском. Поднимались из уютной долины на Южный Рисчорр. Летняя расслабуха не предвещала ничего экстраординарного. Любовались горами и водопадами. Реальность преобразилась, когда мы вышли на седло Южного Рисчорра. Вдруг выяснилось, что за Полярным кругом на высоте тысяча метров даже летом лежит снег, и дует такой силы ветер, с каким я никогда в жизни не сталкивался.

Внизу в долине оставался нормальный мир. Ноги стояли на земле, на небе светило солнце, дождь шёл сверху вниз. Если вещи падали на землю, то оставались лежать неподвижно. Чашка чая стояла на камне, и пока чай остывал, я мог греться на солнышке или натягивать тент от дождя. Чтобы натянуть тент, надо было положить его на землю, привязать концом к дереву, а потом вязать другой конец к другому дереву… На Южном Рисчорре ориентация мира изменилась. Ураганный ветер и перевальный траверс превратили горизонтальный мир в вертикальный. Тент не лежал на земле, он рвался из рук и улетал куда — то вбок и вверх. Кепка тоже улетела, и я не смог её поймать, поскольку обеими руками держал тент. Крутой скользкий склон окончательно исказил пространство. Когда я начал распаковывать рюкзак, даже тяжёлые вещи, которые не могли улететь, покатились вниз. Рванувшись за ними под ураганным ветром, я поскользнулся и поехал по мокрому снегу. Только отчаянное усилие помогло мне удержаться от падения. Я растянул пах и больно ударился коленом о мокрый камень. Сквозь брезент штанов проникали холодная грязь, боль и страх. Я застыл в раскоряченном состоянии, которое было бы смешным и несуразным в вертикальном нижнем мире, но оказалось единственно возможным в ураганном, наклонном мире Южного Рисчорра. Колени упирались в скальный выступ, тело наклонялось вперёд, чтобы уменьшить парусность, одна рука крепко сжимала край тента, а другая выцарапывала из снега камни, чтобы придавливать улетающие и укатывающиеся вещи: перчатки, кружку, фляжку и сам рюкзак.

Приблизительно так же я стабилизировался в новой реальности невозврата из плюс четырёх. Осторожно сполз спиной по стене и занял устойчивое положение между креслом и столом. Теперь тело не падало и не билось об окружающие предметы, не натыкалось на острые углы. Бешено колотящееся сердце, молотки в висках и взрывы в черепе я постепенно унял, приводя их к равномерному ритму и замедляя этот ритм, как будто крутил колёсико на виртуальном пульте — так диск-жокей замедляет бешеный пульс предыдущего трека. Черный водоворот постепенно затихал, и я вообще запретил себе думать, чтобы не дай Бог не разбудить новые воронки. Постепенно нащупал равновесие, подобное тому, что когда — то мне помогло на Южном Рисчорре. Снега, ветра, скользкого склона не было, но были потрясение, страх и тревожное напряжение, которое постоянно грозило выстрелить черной воронкой.

Радио на кухне пропикало и сказало: «А сейчас — новости часа!» Мой истерзанный мозг уцепился за эти «новости часа», как уносимая в море яхта за якорь, брошенный в последний момент отважным юнгой.

— Успешно произведён запуск нового спутника, — сказало радио, — все системы управления полётом работают нормально…

Это было прекрасно, потому что спокойно, правильно и не про меня. В моей жизни не было запуска спутников и систем управления полётом. Я мог думать на эту тему, не опасаясь зацепиться за какую — нибудь мелкую деталь и свалиться в водоворот сомнений и страхов. Где — то далеко в космосе летел прекрасный спутник, и все его системы функционировали нормально. Эта мысль лечила и спасала. Сердце и молоточки стали успокаиваться.

— Труппа драматического театра нашего города успешно продолжает Европейское турне с произведениями русской и зарубежной классики, — продолжало радио, — в Стокгольме бурные аплодисменты вызвала новая трактовка «Вишневого сада», а в Граце планируется показ авангардной постановки «Физиков» Дюрренматта…

Вот. Всё хорошо. Нас любят во всём мире. Труппа театра передвигается по миру, ничего страшного не происходит и им даже аплодируют. Я понятия не имел, что это за Дюрренматт такой, но его триумф успокаивал. Я даже смог перегруппироваться, встать на колени и занять позу ребёнка, самую стабильную и расслабляющую позу йоги. Постепенно ко мне возвращалось ощущение тела и окружающего мира. Из сумрака выходили письменный стол, окно и потолок. Восстанавливались привычные вертикали и горизонтали.

— Главный режиссёр театра отмечает, что Фридрих Дюрренматт чересчур смел и неполиткорректен для современной Европы, но традиции Российского театра и российской культуры не позволяют забыть этого легендарного автора…

Ох, покой был таким недолгим. Новая воронка мгновенно стала закручиваться в голове даже вокруг грустной судьбы произведений неизвестного мне Дюрренматта, поскольку виной тому было лицемерие Европы. Кому как не мне знать это лицемерие: отгружают нам пятикомпонентные растворы с пятерной маржой, а когда я предлагаю локализовать технологию с достойным профит — шерингом, начинают петь песни про сложность технологии, неэкономичность бизнес — кейса и длинный цикл корпоративного планирования. Хотя отлично знают, что технологию мы с Андреем воспроизведём безукоризненно, и они продолжат зарабатывать с нами. Пусть не пять концов, как раньше, а всего три, но продолжат же! Но нет, вместо этого они направляют все усилия на то, чтобы нас затормозить и разрушить общее будущее… Придётся теперь конкурировать с ними ценой и разрушать отличный рынок, отчего всем станет только хуже.

— Продолжается нестабильность на мировых рынках, индексы нащупывают дно после длительного падения и угрожают снова пробить дно…

Всё. Радио перестало играть стабилизирующую роль и закрутило мощную воронку вокруг будущего краха моего предприятия, которое будет ослаблено противодействием европейских конкурентов и добито падением мировых рынков. Обретённого с таким трудом покоя мне хватило лишь на осознание того, что надо как — то спасать ситуацию, не то мозг провалится в очередной кошмар… Единственный способ снижения напряжения, который я знал — это была постановка задач. Но ни на постановку, ни даже на идентификацию задач сил не было. Какие задачи?! Я был задавлен отчаянием, безнадёжностью и слабостью. Я потерял свою совсем неплохую и тщательно выстроенную жизнь. И виноват в этом был идиот Егор. Неожиданно я заплакал. За всю свою взрослую жизнь я никогда не плакал. А сейчас, понимая, что уже ничего не оставалось, зарыдал, оплакивая свою катастрофу — стремительное превращение серьёзного уважаемого человека в больную сумасшедшую развалину. Спазмы сотрясали тело, высвобождая всю горечь, обиду, усталость, боль и страх, накопленные за эти дни.

Выплакавшись, я почувствовал облегчение. Как истребитель, вышедший из боя, я оказался вне чёрной тучи, и в голове возникли хоть какие — то задачи и решения. Во — первых, надо попытаться починить шлем. Куда я могу обратиться? В мастерской бытовой электроники вряд ли помогут. Значит, надо найти эту загадочную бабу Лизу и с её помощью разобраться в том, что происходит и что теперь делать. Во — вторых, надо доехать до работы и проконтролировать проект, пока он не загнулся. Там наверняка и задачи, достойные решения, появятся. Значит надо ехать на работу, а потом на дачу. От мысли о даче молотки в голове застучали с новой силой — стала наплывать чёрная тень Саши, обнимающего Зою. Я раскорячился в устойчивой позе и стал целенаправленно ставить и решать бытовые задачи: почистить зубы, принять душ, одеться, выехать на работу. При этом меня постоянно трясло. Я делал простейшие вещи в необычно сложной ситуации — как будто умывался под ураганным ветром. Зубная щётка норовила выпасть из рук или больно ткнуть в нёбо. Но я справлялся и продвигался вперёд шаг за шагом.

Установилась ритмическая рутина. Как только в голове зарождалась очередная воронка, я внимательно её рассматривал: «Так, это мысли о том, что Зоя тебя не любит», или «А вот это мысли о том, что надо менять машину, а на это нет денег», или «А вот это страх, что Андрей уже написал заявление». Я не обдумывал и не комментировал истинность этих утверждений, — сил на это у меня не было. По какой — то загадочной причине, как только я обращал на воронку спокойное внимание, она хирела и постепенно сама собой исчезала. Вопросы любви Зои и надёжности машины оставались нерешёнными, но переставали беспокоить… Я осознал этот феномен и занялся интересным полезным делом — отлавливал и растворял новорожденные воронки. Бегал по пространству сознания и ловил воронки, как дети в парке ловят мыльные пузыри. Это было здорово, поскольку впервые за это страшное утро я ощутил, что вернулся в собственное тело. Молоточки в висках поутихли, спина и шея по — прежнему болели, но я наконец научился балансировать над пропастью, от падения в которую только что спасся, случайно зацепившись подтяжками за удачно подвернувшийся куст.

* * *

В офис я приехал за час до судьбоносного проектного совещания, назначенного позавчера, и стал читать сводки и отчёты, чтобы загрузить мозг осмысленными, практическими задачами. Обычно я пробегал бумаги вскользь, но сейчас углубился в них, чтобы занять время. Тут меня поджидала неожиданность. Мозг работал бодро, цифры лились рекой, и я вдруг увидел, что довольно много денег в обороте компании проходит через одного и того же неизвестного мне соисполнителя под названием ООО «Краснопалатинск–14». Простучав его по базе, я с удивлением увидел, что гендиректором этого соисполнителя является брат моей главной бухгалтерши, Ольги Александровны, а зарегистрирована компания вот просто у неё по домашнему адресу. В мирное время я вряд ли бы так легко нарыл, вспомнил и сопоставил все эти разрозненные факты, но сейчас документы, пароли и явки сами всплыли перед глазами. Всё — таки плюс четыре — это сила. Само собой я внимательно посмотрел на отчётность Краснопалатинска и оттуда на меня как тараканы полезли все возможные виды старого доброго распила: отгрузка конечным потребителям по ценам гораздо выше рынка и уж, конечно, цен закупки у «Диа-Флита», участие в сфабрикованных тендерах, раздутые расходы на мнимые проекты… Я брезгливо отряхнулся. Заныло в груди. Поднялась апатия и серость. Значит, моё доверенное лицо, с которой я работаю рука об руку два года, распиливает мои деньги через свою контору. И это в тот момент, когда я рискую всем, чтобы обеспечить ей и её коллегам возможность и дальше получать зарплату, а заодно и дальше воровать.

Ольга Александровна была старше меня на пятнадцать лет, но мне всегда казалось, что она меня уважает и понимает. Ан нет, всё оказалось проще и противнее — она ворует и смеётся. Воронка, возникшая у меня в голове, оказалась такой мощной и быстрой, что я не успел её поймать и рассмотреть, и она затопила меня. Молотки застучали, сердце забилось, воздуха стало не хватать. Я увидел клубок пиявок и глистов, сосущих из меня последние соки изнутри и снаружи. Резко схватив трубку, вызвал к себе предательницу. Ольга Александровна пришла быстро и предъявила хорошее настроение:

— Доброе утро, Кирилл Дмитриевич, вызывали? — она мило улыбалась и статно несла своё дородное тело классического постсоветского администратора. В облике читалось её положение в пронизывающей весь мир табели о рангах — где — то на средних ступеньках. Она была готова сделать профессиональный и подобострастный доклад руководителю. Но кое — чего в жизни она точно добилась и не чувствовала себя кому — то должной. Хотя, конечно, ей было очень важно, чтобы сын её не вырос балбесом, и чтобы её не заметили покупающей продукты в дешёвом магазине. Из — за такой сложной движухи в голове, на лице её, как на коже хамелеона, постоянно переливались эмоции и статусы — от надменного азиатского барства до приказчикового административного раболепия: «ты — начальник, я — дурак». Женщины — руководители высокого уровня обычно более раскованы и резки, а простые весёлые тётки, которые ничего не должны ни начальнику, ни мужу, обычно расслаблены до заторможенности, которая им идёт. Ольга же Александровна, как настоящий главный бухгалтер или начальник склада, была похожа на крейсер на боевом дежурстве: несла своё большое тело не торопясь, поворачивала голову медленно и плавно, при этом ни на секунду не спускала с собеседника острого взгляда и не снимала с лица напряжённой маски уверенности, открытости и конструктивного сотрудничества. Практический опыт подсказывал, что крейсер готов к залпу полным бортом, но удостаивает такой чести только избранных мерзавцев и только в решающие моменты.

— Ну и что же я хочу с ней сделать? — думал я, — Уволить? Явно не сейчас. Не время. Работает она хорошо и на её место я смогу взять только такую же хапугу, которая к тому же ещё будет неряшлива и ненадёжна. А у нас пуск проекта. Посадить? Неохота мараться, да и брать грех на душу… Получается, опять задачи нет, хотя эмоций вагон.

Воронка угрожающе ускорилась и увеличилась в размерах так, что мне пришлось взять паузу, чтобы на ней сосредоточиться и хотя бы немного затормозить. Отвлекшись на воронку я не смог построить политически-корректные фразы и сухо рубанул сплеча:

— Здравствуйте, Ольга Александровна! Я думал, что у нас с вами доброе сотрудничество, а тут всплывает четырнадцатый Краснопалатинск. Как вы могли?

Мудрее было бы ничего сейчас «не заметить» и нанести удар в более спокойное время. Но было уже поздно. На крейсере зазвучал сигнал боевой тревоги и орудийные башни развернулись, готовые к залпу. Ольга Александровна сняла с лица улыбку и надела профессиональную твёрдость.

— Краснопалатинск выполняет значительный обьём работ по документообороту и отчётности нашей компании, а также выступает региональным представителем в федеральных поставках, — столь же сухо ответила она. — Акты приёмки — передачи подписаны вами, все работы выполнены безукоризненно. Какие у вас вопросы по этому контрагенту?

Конкретный ответ вернул меня из внутреннего урагана во внешний мир и расставил некоторые если не цели, то хотя бы ориентиры. Ольга Александровна явно не собирается извиняться и вообще не считает себя виноватой. К сожалению, налицо наш родной постсоветский зоопарк, в котором человек человеку навсегда останется волком, несмотря на то, что ежедневно изображает партнёрство, танцует в хороводе и даже изливает душу, вместе с тобой воя на луну. Ты мне можешь сколько угодно рассказывать про взаимовыгодное партнёрство и взаимную ответственность, и я даже отчасти с тобой соглашусь, причём вполне искренне, но, когда у меня появится шанс отпилить от твоего потока наличности, я, безусловно, отпилю, будучи уверенной, что ты поступил бы также. Мир устроен так и никак по — другому. Простучите по базам юрлиц родственников бухгалтеров и коммерсантов, и вы найдёте много интересного.

Надо было как — то выпутываться из этой ситуации. Так, чтобы Ольга Александровна не хлопнула дверью и не создала локальный операционный кризис в столь важный для «Диа-Флита» момент. В таких ситуациях есть только два инструмента: запугивание и искренность. Первый работал надёжно, но кратковременно. Второй гарантий не давал, но если срабатывал, то позволял разрулить ситуацию с долговременным эффектом. Запугивать я умел плохо, а вот искренне поговорить обычно удавалось:

— Ольга Александровна, дело не в том, выполнены работы или нет, а в том, что вы тайно от меня зарабатываете деньги на деятельности «Диа — Флита». Вполне может быть, что вы зарабатываете справедливые деньги за сверхурочную работу или получаете разумный консалтинговый доход вдобавок к вашей основной зарплате. Все эти темы можно обсуждать и уравнивать интересы. Важно другое — своими односторонними конспиративными действиями вы нарушили наше взаимное доверие, которое выстраивалось несколько лет. Я предлагаю сейчас не пороть горячку, продолжать работу, а через пару недель сесть и обсудить ситуацию в целом, от эффективности нашей работы с Краснопалатинском до вариантов нашего с вами сотрудничества в будущем. Уверяю вас, что я заинтересован в продолжении сотрудничества, поскольку вы доказали свой профессионализм и надёжность за два года нашей совместной работы.

То ли я взял неправильную занудную тональность, то ли было уже поздно восстанавливать доверие и сотрудничество. На крейсере прозвучала команда «К бою!» Ольга Александровна сняла все свои маски, глубоко задышала, сузила глаза и бросилась всем телом вперёд. Такого нарушения имиджа главного бухгалтера я у неё ещё ни разу не наблюдал.

— Ах, какой вы мудрый, Кирилл Дмитриевич! Стрижёте купоны, покупаете квартиры и машины и имеете наглость читать мне нотации. Я двадцать лет занимаюсь делами, которые вы впервые увидели два года назад. И вы мне будете рассказывать, как строить взаимовыгодное сотрудничество? А вы знаете, что у меня сыну семнадцать лет? И ему надо поступать в институт. И ему тоже нужна машина. А вы мне платите в два раза меньше, чем этому оборванцу Андрею. Когда это было, чтобы финансисты получали меньше инженеров? Вы мне смешны и противны! Нотации он мне читать будет! Оставайся в своей песочнице, мальчик, а я сейчас напишу заявление!

Она вскочила, выбежала из кабинета и яростно хлопнула дверью. В кабинет заглянула испуганная секретарша, но я махнул ей рукой — мол, всё хорошо. А сам схватил телефон и стал звонить контрагентам, которых увидел в списке проводок ООО «Краснопалатинск–14». Отраслевого опыта и личного обаяния мне хватило ровно настолько, чтобы через пятнадцать минут передо мной раскрылось батальное полотно деятельности Ольги Александровны. Размеры были внушительны и мне стало стыдно и больно, что я раньше всего этого не замечал. Концы торчали отовсюду, а некоторые контракты были просто вопиющими. Ничего, зато теперь я прикрою эту историю и всё будет хорошо.

Всё не стало хорошо. Меня затопил шум. Эта жирная сволочь обкрадывает меня и имеет наглость подводить под это философские и социальные платформы. Я ей значит недоплачиваю, и она надевает на себя маску Зорро. И это после того, как я её два года поддерживал, платил премии, обсуждал рыночные уровни компенсации, а она объясняла мне, как рада и признательна! Что теперь? Она мне сейчас завалит работу в самый ответственный момент, и мне придётся воевать с ней разными белыми и чёрными методами… Воронка в голове гудела. Все вокруг только и хотят обмануть и изнасиловать меня! Секретарша снова заглянула в дверь и сказала, что участники совещания собрались и готовы начинать. На этой прекрасной ноте я и отправился в переговорную.

Сев во главе стола, я осмотрел давящие стены, потолок, и свиные рыла сотрудников, нацеленные на меня в ожидании минуты слабости, когда можно будет вцепиться и оторвать кусок. Эти рыла я сам выкормил и взрастил, дал им силу, наглость и ядовитые зубы. Теперь они лыбятся на меня довольными улыбками, не сомневаясь и не стесняясь. Как я мог так их разболтать? У нормальных начальников коллектив ходит на цыпочках и строится по мановению пальца. Посмотрел бы я, как Герману кто — нибудь ухмыльнулся… Или дверью хлопнул… А я тут развёл манную кашу — разговорчики, заглядывания в глаза их глубокие. Вот они и научились глаза не опускать. Пялятся на меня и лыбятся. Видят, небось, что рубашка неглаженная и под глазами мешки. Таким видом я никак не укрепляю дисциплины в коллективе…

«Докладывайте», — сказал я сухо. Народ начал докладывать. Андрей представил регламент производства пятикомпонентного состава, отдел поставок рассказал об условиях лизинга оборудования, финотдел представил первичную смету переоборудования и оборотки. Всё выглядело пристойно даже для рискованного раннего проекта, но я этого не слышал. В центре груди кто — то сверлил дыру и из неё сочилась тупая боль. Воронка в голове вытесняла все мысли и чувства, а в её центре распускались страх, презрение, ненависть.

Мой расслабленный коллектив, привыкший к веселому позитивному общению, почувствовал повисшую паузу и стал заполнять её подручными средствами. Девочки из финансового отдела начали шушукаться, Андрей писал кому — то что — то в телефоне, а снабженец стал рассказывать анекдот. Я понял, что эти люди спокойно и весело будут сидеть на зарплате до того момента, пока я не отдам компанию и квартиру в оплату долга Герману — и взорвался.

— Коллеги, — начал я монотонно и угрюмо. — Что происходит? Что за смешки и расхлябанность на входе в сложнейший проект? Вы думаете, я молчу, потому что мне нечего сказать? И это значит, что всё у нас хорошо? Нет, я молчу, потому что вы мне противны. Я даю вам шанс сделать что — то серьёзное, а вы продолжаете играться в бирюльки, как всегда игрались. Я собрал вас всех как помойных котов по подворотням, забегаловкам и публичным домам. Я плачу зарплату, которая позволяет вам вести приличную жизнь. Вы не сталкиваетесь каждый день с необходимостью ручного вывоза навоза и отсутствием горячей воды. У вас должно хватить мозгов, чтобы понять, что за это надо работать. Надо напрягаться и брать на себя ответственность. А так получается, что ответственность беру я, а деньги получаете вы.

В переговорной повисла гробовая тишина. Смешки, анекдоты и телефоны пропали. Я с удовлетворением отметил, что хоть какую — то дисциплину в коллективе установить могу. Минуту все молчали. Заговорил Андрей, как неоспоримый неформальный лидер коллектива. Он заговорил несвойственным ему загробным голосом с драматическим переходом на «вы»:

— Кирилл Дмитриевич, зачем вы нас огульно оскорбляете. Скажите конкретно, что вам не понравилось в наших докладах. Проблема лазерного дозатора решена. Смета составлена. Условия лизинга получены…

— Андрей, не надо тут хвалиться выполнением простейших операций. Я уже слышал, что лазерный дозатор нужен только для гидрофобных растворов, а с нашей гидрофильной пятикомпонентной смесью мы справимся и без него. Эти слова я слышал десять раз, а где проверка? Где доказательство, что это реально? То же самое касается сметы. Вы рассчитали состав оборотного капитала на двухкратную теоретическую загрузку процесса. Почему двухкратную? Почему вы уверены, что теоретическая загрузка верна? Почему не пытаетесь проверить?

— Кирилл Дмитриевич, теоретическая загрузка согласована с ведущими экспертами и справка об этом вам представлена, — начал руководитель финотдела, запинаясь. — В нашем расчёте заложено превышение расхода материалов. Конечно, есть риск нештатных ситуаций и непредвиденного превышения, но мы приняли все разумные усилия…

— Чушь, — перебил я. — Эти ваши эксперты — два пацана из конкурирующей конторы. Как они отвечают за свои слова? Им даже выгодно будет, если мы зависнем посредине процесса из — за нехватки сырья! И учитесь говорить по — русски. Принимают меры, а усилия предпринимают, когда тужатся в отхожем месте. А здесь попрошу работать.

— Кирилл Дмитриевич, — руководитель финотдела говорил через силу, как уставший пловец на длинной дистанции, — мы согласовывали с вами процедуры верификации теоретической загрузки. Они вами одобрены.

— Да, они одобрены мной, — я пёр, как трактор, — и теперь трын — трава? Вам наплевать. Вся ответственность на мне. Я сегодня это уже слышал от одной вашей бывшей коллеги. Акт приёмки подписан, значит можно подличать, воровать и предавать. А если самому себе задать вопрос: «Могу ли я ответить за важнейшее для компании решение?»

— Кирилл, стой, — Андрей заговорил твердо, своим нормальным голосом. — Я не знаю, что произошло и отчего ты так огорчён, но ты несправедливо нас обижаешь и обвиняешь. Во всём, что мы делаем, есть риск. Мы, твоя команда, делаем всё что можем, чтобы снизить этот риск. Мы доказали это тебе и себе за эти два года. Этот проект делается лучше и надёжнее, чем многое в прошлом.

— Слова, красивые слова! — орал я. — У всех есть риск! Все его несут! А может при этом ещё и поработать? Почему нет эксперимента по гидрофильной смеси?

— Кирилл, ты отлично знаешь, что два важнейших компонента ещё не растаможены! — Андрей уже орал в ответ. — Мне не с чем ставить эксперимент!

— Так почему же мы сейчас начинаем проект? Почему мы не ждём результата ключевого эксперимента?

— Да потому что это твой приказ! Ты позавчера съездил в «Диа — Центр» и приехал оттуда, как ошпаренный и поставил всех на уши. Что тебе там сказали?

— Это не ваше дело, что мне там сказали! Приказы руководства не обсуждаются, а выполняются! Что за вечная расхлябанность?! — в голове у меня гремели взрывы, причём уже непонятно было, что взрывается и кого взрывают. Просто было больно и страшно. Я разваливался на куски.

Андрей встал и вышел из переговорной. Все остальные сидели молча и смотрели в стол. Я тоже встал и пошёл в кабинет. Секретарша сидела вся белая. Я упал в кресло и провалился в чёрную тоску. Меня уже не было. Была ненависть ко всем прихлебателям, наглецам и предателям, которые окружали меня. Была обида на весь мир, которому я искренне служил и который распял меня, как Христа. Хотелось либо всё разнести к чёртовой матери, либо гордо умереть на кресте, чтобы все они поняли, на ком всё держалось.

В кабинет вошёл Андрей. Сел, уставился в стену, сжал край стола и напряжённо заговорил:

— Кирилл, я не понимаю, что произошло. Но ты сильно изменился. Ты говоришь глупости и обижаешь коллег. Мы ценили тебя за то, что ты всегда слушал нас и разговаривал с нами не как с шестерёнками, а как с живыми людьми. Мы были верны тебе и благодарны. Мы старались очень. И всё идёт хорошо, но ты почему — то этого не замечаешь. За два дня ты умудрился разрушить всё, что было. Что ты сказал Ольге Александровне? Она не без греха, но она хорошая тётка и на ней многое держалось… Зачем ты устроил эту безобразную сцену на совещании? Что происходит?

Я поднял на Андрея глаза и почувствовал, что они буквально налиты кровью, и я вижу Андрея, своего коллегу и верного товарища, сквозь пелену этой крови. Каждое движение давалось с трудом.

— Тебе, что ли, объяснять? Велика честь! — бросил я. — Иди делай своё дело и моли Бога, чтобы всё получилось.

— Кирилл, ты знаешь, что я работал не за деньги, а за дело и за наши с тобой отношения. Ты знаешь, как я ценил атмосферу в коллективе. Если теперь всё будет так, как ты продемонстрировал сегодня, то мне это неинтересно. Я не буду работать в таких условиях.

* * *

Я встал и поехал на дачу, потому что больше мне деваться было некуда. Час дёргался в огромной пробке на выезде из города. Меня трясло всё сильнее. Пробку образовал неторопливый строитель, который вручную разгружал грузовик с мешками цемента. Я наорал на него и чуть не подрался, но в последний момент вскочил в машину и уехал. Нет времени вправлять мозги каждому идиоту в этом мире… На даче, ворвавшись в дом, я налетел на Олега, который играл в свой планшет. Забурлила ненависть к компьютерным играм. Я выхватил девайс у него из рук, замахнулся над полом и заорал:

— Сейчас я разобью твой идиотский компьютер! Ты опять только в нём! Ты читал книгу?

— Папа, не надо, — пролепетал Олег и застыл, как статуя. Он был по — настоящему напуган. На глазах выступили слёзы. — Папа, что с тобой? Я читал книгу. Долго. Мне мама разрешила играть.

Я вздрогнул и отступил назад, почувствовав удар по лицу. Она с дядей Сашей. Второй день. Я захлебнулся от отчаяния.

Я забыл об Олеге и прошёл в большую комнату. На столе были разложены тарелочки с печеньем, вазочки с вареньем и конфетами. Толстая вышитая скатерть, лампа в красивом шёлковом абажуре, старый стол и старые стулья. Абажур и скатерть Зоина мама сделала и вышила сама, а Зоя — ещё школьницей — ей помогала. Весь этот семейный уют, который я так любил и ценил, был измазан грязью, потом и спермой Зои и Саши. Я позвонил Зое на мобильник:

— Привет, Кир! Ты как? Совсем пропал. Мы скучаем, — радостно сказала она.

— Ничего, что я отрываю тебя от общения с Сашей? — выдавил я из себя хриплый шёпот.

— Я в доме. И мне было бы интересно посмотреть на вас с Сашей. Где вы, голубки, устроились?

— Мне всё рассказал Олег. Он не врёт. Не научился ещё, хотя скоро, конечно, у тебя научится.

— Кирилл, Саша приезжал вчера и привёз батарейки. Сейчас я у Гремякова в одиннадцатом доме. Он чинит Олежкин велосипед. Я не знаю, почему Олежка решил, что Саша снова приехал. Ты его вчера напугал.

— Ах, он привёз батарейки и чинит Олежкин велосипед. Значит, отца у Олежки нету.

— Кирилл, прекрати. Ну что ты устраиваешь? Батарейки привёз Саша, потому что он по — любому заезжал с квартальным отчётом. Велик чинит Гремяков. На велике слетела цепь, а тебя нету. Ну, в чём проблема?

— Так, Кирилл, сиди спокойно. Я сейчас приду и всё расскажу. Покормлю тебя.

Я уронил голову на руки и стал ждать Зою, погружаясь в чёрную тучу. Зоя пришла быстро, села напротив и стала смотреть на меня в упор.

— Что с тобой? — эту шарманку я слышал сегодня уже десятый раз. И от этого опять взорвался.

— Со мной то, что я пашу как трактор, строю тебе светлое будущее, а ты круглые сутки общаешься на даче с Сашей. Я бы хотел на него посмотреть.

— Кирилл, ты весь трясёшься, у тебя глаза красные. Что происходит?

— Происходит то, что ты предаёшь меня в самый сложный момент. И, кажется, всегда предавала.

— Я тебя не предаю. Я тебя очень люблю. Выключи свою паранойю и капризы.

— Капризы, говоришь? — я был потрясён её наглостью. — Ты круглые сутки уединяешься с Сашей, даже ребёнок об этом знает. Дома не появляешься — тебе наплевать, где я и что со мной. И после этого я параноик!

Зоя уперлась глазами в стол, просверлила его насквозь и взорвалась. Что ж, учитывая её темперамент, она ещё довольно долго держалась.

— Это ты пропал вообще! Неделю не звонишь. Когда мы с Олежкой приезжали на выходных, ты над нами издевался, не слушал меня, ничего не рассказывал! Я тебе не нужна! Тебя нет в семье. Я не знаю, что ты делаешь и с кем ты спишь, а теперь заявляешься и устраиваешь истерику. Всю жизнь я тяну тебя с кочки на кочку, а ты тонешь в трясине своих истерик и ноешь о несправедливости мира. Найди в себе силы стать настоящим мужиком, прекрати поливать меня грязью или иди к чёрту!

— Я — то пойду, беды не будет, — вторил я. — А ты катись к Саше на Мерседесе и тони в своём гное и предательстве!

— Ты тони! У меня — то гноя нет! Зато у тебя предостаточно! Меня тошнит от тебя! Катись к чёрту!

Драться при Олеге не хотелось, поэтому я просто вскочил и уехал. Голова взрывалась, виски стучали, сердце колотилось, грудь вздымалась как поршень большой силовой машины. «Так и помереть недолго», — подумал я и понял, что обрёл возможность хоть как — то соображать на фоне гипертурбированного шума. Надо же, человек ко всему приспосабливается… Но долго я так не протяну… Кажется, у меня сильно поднялось давление, и я приближаюсь к гипертонической группе риска, спасающей жизнь таблетками, которые я много и с удовольствием продавал во времена моей службы в мировой фармацевтике.

Вспомнил, что должен был узнать у тёщи контакты бабы Лизы и выяснить у этой бабы, как отремонтировать шлем. Но даже на секунду невозможно было представить возвращение на дачу. Меня разрывали горечь, разочарование и обида на Зою. А любое отвлечение от её темы вроде бы успокаивало.

— Ну что ж, — думал я, — все, кого я любил и для кого жил, сказали мне, что их от меня тошнит, и я могу катиться к чёрту. Что ж, я покачусь. Пойду к тому, кто мне этого не говорит. И посмотрим, кто будет грызть локти через пару лет.

— Привет, красавица, — сказал я бодрым голосом заправского ухажёра. — Вот я тебе и звоню. Всё это время собирался и наконец момент пришёл.

— Привет, коли не шутишь, — ответила она в тон. — Что же изменилось?

Я перешёл на низкий бархатный баритон пожирателя сердец и запел серенаду:

— Слушай, всё это время я тайно влюблён в тебя, но боялся себе и тебе в этом признаться. Топил чувство в быту и рутине. Но когда снова увидел тебя позавчера, понял, что больше так нельзя. Ты самая красивая женщина, которую я встречал в жизни. Ты умна и нежна. Я скучаю по тебе, хочу быть рядом, хотя бы недолго. Давай сегодня поужинаем?

— Давай, — ответила она неожиданно коротко.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Я — то боялся, что ты занята и не сможешь.

— Не сомневайся, это всё впереди, — съязвила она.

От этого разговора и перспективы скорого свидания мне настолько полегчало, что я решительно перенёс поиски бабы Лизы на потом.

* * *

Даша не опоздала, хотя имела полное право. Выпорхнула из вращающихся дверей офиса и впорхнула ко мне в машину… Скоро мы комфортно уселись на широкие диваны популярного, но дорогого и потому нешумного лаунжа и стали болтать о том, о сём. Даша любила танцевать, кошек и комедии. Даша не любила грязь, хамов и жмотов. Даша любила родителей. Ей нравилось, как я рассказываю и шучу. Она давно заметила меня в толпе посетителей Германа и радовалась, когда я прихожу. Мы смеялись, пили белое вино и ели салатики. Я распушил хвост и рассказывал бытовые и мифические истории. Комментировал философские концепции и модные шлягеры.

Даша впечатлила меня своими наблюдениями ресторанной и клубной жизни. Она объясняла, в каком кабаке собираются приличные люди, а в каком — бандиты. Как определить, что через двадцать минут к тебе начнут приставать, а через сорок — насиловать. Как сматываться в первом случае и спасаться во втором. Почему в одном ресторане дринк стоит пять долларов, а в другом десять. Где и насколько разбавляют дорогой коньяк дешёвым. Это было увлекательное хорошо прорисованное полотно не слишком мне известного мира со своими героями и злодеями, радостями и трагедиями.

— Я бы, может, и не шлялась по клубам, — рассказывала Даша грудным мелодичным голосом, — но что делать, если каждый день зовут. Причём приличные люди. Почему они меня не зовут в библиотеку на поэтические чтения или в лес погулять? Не знаю… Хотя нет, несколько раз звали в театр, но после театра мы неизменно оказывались в кабаке. А куда ещё податься после театра? Не в койку же к нему, малознакомому! Так и крутится. В понедельник откажешь, во вторник откажешь, в среду пойдёшь. А в клубах и ресторанах везде своя жизнь. Поначалу кажется, что только подливают, да пристают. А потом выясняется, что в одном месте надо танцевать, в другом петь, а в третьем — вести интеллектуальную беседу с владельцем заведения о конфуцианстве и даосизме. И образуется круг общения со своими друзьями и врагами, завистниками и поклонниками. Причём, что интересно, и те, и другие возникают и среди мальчиков, и среди девочек, вообще без связи с сексом, а исключительно из — за тебя самой, из — за твоих достоинств, недостатков… И оказывается, что это всё не какая — то пресловутая тупиковая богемная жизнь, а один из путей в будущее, полный своих приключений, уроков, побед и разочарований. Не хуже и не лучше, чем ходить на курсы кройки и шитья и ждать суженого у окошка. Или крутить офисные романы, уворачиваясь от боссов и отшивая идиотов. На любом пути чему — то учишься, но что — то упускаешь или даже просто никогда не видишь… Так что два пути всегда лучше одного. А ведь днём я также, как и все, хожу на лекции, потом в офис, где ваяю презентации и работаю с документами. Живу две жизни там, где все живут одну. Это круто, только физически тяжело очень. Иногда здоровья не хватает, но я себя берегу. Причём сложнее всего сберечь здоровье не физическое, а душевное.

Даша смотрела на меня, облизывала губы кончиком языка и наклонялась так, что я видел её грудь. Я так и не понял, осознанно она это делала, или нет. Скорее всего неосознанно, на автомате, потому что свой монолог она продолжала искренне и уверенно:

— Все высокие стройные ухоженные девушки — стервы. Это — печальная правда, на которую постоянно указывают высокие стройные ухоженные мужчины. Но почему так происходит? Потому что на нас, красавиц, отбираются самые грубые жёсткие самцы. К доброй скромной полнеющей Золушке такой не подойдёт — она ему неинтересна. Золушка навсегда останется уверена, что мужчины спокойны, умны и благородны, поскольку именно так они описаны в книжках. А к стройной красавице постоянно подкатывают альфы-терминаторы на виртуальных БТРах. Красавица всю жизнь учится выставлять дальнее боевое охранение и отвечать контратакой на любую мужскую улыбку, а уж тем более на букет цветов!

Я влюблялся в Дашу с каждой минутой и параллельно с разговором уверенно двигался по каноническим тропам телесного контакта. Подержать за локоток — обнять за плечо — обнять за талию — пошептать на ушко. Иначе, зачем чопорные стулья ресторанов заменили широкими диванами лаунжей? Даша отвечала мне с удивительной готовностью. «Ха, да ведь она давно в меня влюблена!» — подумал я с торжеством. Положил руку ей на колено, приблизил своё лицо к её лицу, и мы поцеловались. Целовались мы долго и нежно, а через полчаса уже ехали к Даше. У меня стали мелькать мысли, что как — то подозрительно быстро и гладко у нас всё получается и что, может быть, надо остановиться и хорошенько подумать, прежде чем так запросто изменять Зое. Эти мысли было закрутились в воронки, но, слава Богу, так и не поднялись благодаря простой и вечной силе, которая далеко простирает руки свои в дела человеческие. Её можно назвать ругательным словом «похоть», можно занудным «либидо», можно прикрыться неразменным рублём «любви», но смысл остаётся тот же. Это оцепенение и вожделение самца при виде стройной улыбчивой самки.

В современной поп — культуре существует запрет на описания той бури физиологических реакций, которые возникают у небольного мужика при виде стройной весёлой самки с влажными глазами. Возможно, культуре просто не хватает изобразительных средств, но это вряд ли. Скорее, нестройные неулыбчивые женщины, коих, увы, — большинство, на протяжении многих веков всеми способами уничтожают мужиков, которые дают стройности и улыбчивости право на жизнь. А взамен продвигают мужчин, которые воспевают верность семейному очагу и превосходство женской личности над женской сексапильностью. Мотивы понятны: быть стройной и улыбчивой — это большие вложения времени и сил в спортзал, шпильки, юбки и хорошее настроение. Заниматься всем этим лень, а стабильности в семье очень хочется. Поэтому легче объявить стройных и высоких глупыми грязными развратницами и подвергнуть обструкции художников, описывающих, как мужчин снедает желание.

Однако, если честно всмотреться в мировую историю и литературу, то тут и там всплывают сцены полного одурения самца от красавицы, разяший облик которой отчасти натурален и физиологичен, а отчасти продуман, отрепетирован, создан и выстрадан. Всю гамму эмоций и реакций такого самца вряд ли когда — то удастся описать буквами, но и игнорировать это явление природы некорректно, нечестно и невозможно! Глядя на Дашу, я становился другим человеком. Мои мысли никто не отключал. Самые сильные из них никуда не девались: например, о том, что роман не должен развиваться настолько быстро, и что измена Зое — дело нехорошее, даже если она уже и вправду переспала с Сашей. А также о том, что Зоя была стройной весёлой самкой ничуть не хуже Даши. Но Зои сейчас не было, а Даша — была! Мысли уходили на второй план, когда я видел и целовал Дашины губы и грудь, стройную Дашину ногу, прекрасную линию бедра, преломляющуюся в изящном симметричном колене, продолжающуюся в прямой голени с точёной икрой и завершающуюся симфонией лодыжек, ступней и педикюра. Этот вид отодвигал все мысли на задний план, как бульдозер кучу мусора. На заднем плане мысли могли бурлить или не бурлить, завихряться в воронки и не завихряться — это значило не больше, чем бурление ток — шоу в телевизоре, работающем в углу комнаты на небольшой громкости. В центре картины оставалось только восхитительная лёгкость в голове и тепло в груди, которые заставляли обнимать, целовать и ласкать эти губы и талию, грудь и ноги.

Бурные поцелуи переросли в бурные объятия и замечательный секс. Мы с Дашей двигались, плыли, летели в манящий прекрасный свет. Приятные ощущения возникали во всём теле, от зон, в которых они очевидно и должны были возникать, до точек совершенно неожиданных. Постепенно наши тела стали одним тонко чувствующим, наслаждающимся целым. По всей площади соприкосновения кожи лился мощный золотистый поток: пронизывающий и одурманивающий. Наше общее тело пульсировало в ритмических движениях, каждое из которых приносило новые оттенки радости, волшебства и экстаза.

После секса мы с Дашей долго лежали обнявшись, обалдевшие и счастливые. Даша нежно обнимала меня всем телом, распластавшись на мне и нежной грудью, и бархатистыми бёдрами.

— С тобой интересно, — ворковала она. — А ты любишь путешествовать?

— Люблю, конечно. Хотя я объездил столько культовых мест, что в каждом новом культовом месте нахожу только новую груду всё тех же камней, всё так же сложенную всё под теми же платанами или пальмами.

— Фу, какой ты зануда. Но ведь дело не только в камнях и деревьях. Ведь у каждого места есть своя душа, энергия и музыка.

— Это правда, но я уже и музыки все слышал. Ты о каком месте сейчас говоришь?

— Конечно, о Нью — Йорке! Ведь это симфония в камне, улыбках и драйве!

— Ну да, а также в крысиной гонке и лицемерии. Вот только про Нью — Йорк не надо! Я ещё согласен пообсуждать Гонконг, где есть жизнь, экзотика и будущее. Ну, в крайнем случае, Чикаго, которое восстаёт из руин начала двадцатого века. А Нью — Йорк — это куча разбитых черепков, вся склеенная и залепленная лейблами, лозунгами и, конечно, ценниками… Слушай, ну вот скажи мне серьёзно — если ты окажешься в Нью — Йорке не гостем, а жительницей, ну вот что ты там будешь делать?

— Я буду ходить по улицам и дышать этим воздухом и впитывать эту энергию.

Мелочи оказалось достаточно, чтобы запустилась воронка, которая напрочь снесла всё волшебство. Уютно устроившись прекрасной головой у меня на груди, Даша полушёпотом рассказала, что её бесит российская грязь, невежество и коррупция, и она мечтает уехать в Нью — Йорк и там навсегда остаться… Эта тема для меня болезненна. Много лет я прожил в прекрасном городе Нью — Йорке, люблю его улицы и некоторых жителей, которые не на кокаине, не в депрессии и не на антидепрессантах, но вот сам вернулся домой. Почему? Да потому что я родом из детства. Я люблю говорящую русским голосом радиоточку на кухне, осенние заморозки, первый снег и весеннюю слякоть. Я люблю напивающихся до чёртиков старых друзей и просыпающихся первого января старых соседей. В Нью — Йорке этого нет, а до́ма есть… Но как это объяснить тем, кто был в Нью — Йорке два раза проездом и почему — то мечтает там жить?

Они — то считают, что Нью — Йорк состоит из пентхаусов Трамп — Тауэр, куда тебя с премьеры гламурного мюзикла везут удлинённые Линкольны мимо весело улыбающихся горожан. Они не догадываются, что твоим первым углом в Нью — Йорке будет Бруклинский подвал или, если повезёт, старый Манхеттенский многоквартирник с гнилой канализацией. Больше никуда вновь прибывших не пускают, если только не заплатить сразу ну очень много денег… А деньги создают другую проблему. Если всё проплачивать, то в депрессию попадаешь почти сразу, буквально через пару месяцев после первого восторга. Так что лучше постепенно ползти сквозь огонь, воду и медные трубы. Но тогда путь к пентхаусу лежит через работу по десять часов в день, офисную дворцовую политику, неудобные парковки, ограничение горячей воды в твоём личном душе и прочие прелести, скрытые от глаз телекамер и туристов. Через пару лет после начала этого пути, ты вдруг понимаешь, что Нью — Йоркский пентхаус сильно перехвалили те люди, которым ты почему — то безоговорочно верил. Даже если ты пахал десять лет по десять часов в день и выплатил за него ипотеку, погода на улице всё равно слишком жаркая и влажная для россиянина, а соседи — дуболомы-техасцы и зомби-азиаты. А дома можно без разрушения личной жизни, психики и здоровья, даже без большого напряжения купить двушку в пригороде и быть там по — настоящему счастливым. У твоего дома всегда будет приятная погода, с соседями можно будет хоть о чём — нибудь поговорить, а горячую воду будут отключать только раз в год на неделю, а не каждое утро именно в тот момент, когда ты смываешь мыло. Когда я рисую эту картину желающим свалить, они в ответ начинают намекать, что я просто лузер, и разговор не задаётся. Поэтому перед таким разговором я заранее нервничаю.

А уж когда про отъезд в НьюЙорк мне рассказывает субтильная девочка, которой папа вроде ещё не выдал миллион на карманные расходы, я по — настоящему закипаю. Она же и за двадцать часов в день не заработает даже на подвал в Бруклине. А в Хобокене или Форт — Ли она жить, скорее всего, не согласна. Значит ей всё должен обеспечить любимый. Дальше чистая математика: любимый, который ей сразу обеспечивает пристойный двухбедренный апартмент, ну хотя бы на Лексингтоне — это не простой мальчик со звёздами в глазах. Это акула финансов, металлургии, шоу — бизнеса, уже прорвавшаяся через свои тернии к общим звёздам. И за каждый квадратный метр манхеттенской квартирки девочка заплатит повиновением и дисциплиной: ходим по струнке в мини — юбке и на шпильках, а чуть шаг в сторону, или прыжок на месте, или целлюлит, или захромала — адью! Обратный билет в двушку в спальном районе, которую другой бы любил, а она почему — то ненавидит… Если бы девочка это поняла, она бы на это ни за что не согласилась. И круг бы замкнулся. Но кто ж ей такую гадость расскажет? А если расскажет, то разве она поверит? Так всё и крутится… На что и зачем она собирается эмигрировать?! Ладно бы она была внучкой репрессированного диссидента или униженного еврея, что обычно одно и то же. Тут бы была понятна генетическая ненависть к Советскому Союзу, а заодно и к тому, что от него осталось. Но ведь она явно не про это! Она чисто про пентхаус и гламур!

«Стоп, — почти прокричал я себе, — остановись! Даша выглядит вполне разумной приличной девушкой. Может, она как раз согласна жить в Форт — Ли и варить борщ любимому, который двенадцать часов в день проводит в манхеттенской конторе?! Я же не спросил!» Но было уже поздно. Виски стучали, спина болела, воронка меня затянула. Даша, конечно, всё увидела на моем лице и резко поскучнела. Вечер сломался и закончился не начавшись. Я поступил, как пошлый герой пошлого романа. Пока Даша отвечала на телефонный звонок, стремительно оделся и вышел к двери. Она выбежала за мной и подняла глаза, полные удивления и боли. Я поцеловал её в щёчку, поблагодарил за прекрасный вечер, пообещал звонить и вышел в тёплую летнюю ночь, точно зная, что никогда Даше не позвоню. Что я одинок и что меня никто не ждёт — ни дома, ни на работе, ни на улице. Воронка закрутилась и засосала. Виски стучали, голова взрывалась, сердце бухало, в спине и шее пульсировала тянущая боль. Воздуха не хватало — рот всасывал воздух с яростью взбесившегося насоса. Меня раздирали на части жалость к себе и ненависть ко всему миру. В горле стоял ком. Я с трудом доплёлся до дома, упал на кровать и попытался заснуть.

ЧЕТВЕРГ

Заснуть не удалось. Взбудораженный ум носился по кругу, как рысаки на ипподроме. Мои мысли, мои скакуны. Я пытался их приглушить и успокоить, но они взвевались кострами снова и снова. На ипподроме было несколько промежуточных финишей, где один набор мыслей передавал эстафету другому, чтобы мчаться дальше. На старте били копытами заматеревшие фундаментальные страхи — одиночество, бессилие и ноющая непрекращающаяся боль. Тело разламывалось и для полного ужаса достаточно было представить, что так теперь будет всегда. Кошмар приковал меня то ли к позорному столбу, то ли к нищенской постели. Фактура была несущественна — важно было, что в этом состоянии никто мной не интересовался, а я не мог делать то, что мне интересно и приятно. Ни пойти поболтать с друзьями и девушками, ни посидеть в кафешке в центре города, ни погулять в парке, ни поплавать в море. Я не мог понять, почему мне нельзя этого сделать, но догадывался, что объяснений можно придумать несколько. Может, я парализован страшной болезнью, может, я под домашним арестом, а, может, у меня тупо нет денег на кофе и электричку. И поскольку я разругался и разошёлся со всеми своими близкими, абсолютно некому мне помочь ни копейкой, ни тем самым клятым стаканом воды.

На следующем этапе становилось очевидно, что это не я разошёлся и разругался с близкими, а они меня предали. Я делал всё хорошо и правильно: любил, работал, старался, а остался беспомощной жертвой, обречённой на поругание и растерзание. Меня предали и продали все: Зоя, Олег, Егор, Андрей, Герман, Саша и длинный ряд более мелких персонажей. Я честно выполнял свои домашние обязанности, общественный договор, законы и даже «понятия». А они пользовались мной до последнего и растерзали, как только Акела промахнулся. Егор плыл на моём горбу, а в тот момент, когда нужно было на стремнине бросить мне спасательный круг, по глупой оплошности меня утопил. Это та самая простота, которая хуже воровства… Зоя, понятное дело, живя на всём готовом, завела любовника. Эта история нам хорошо известна из мировой истории и литературы. Андрей сыграл самую сложную партию. Как заправский серфингист он балансировал на гребне волны, пока она несла его, и соскочил перед тем, как она разбилась о скалу. Типа хрен с ней с волной… Ну а Герман позволил мне вырастить уникальный бизнес, а теперь цинично и искусно подвёл меня к банкротству, в результате которого он заберёт всё.

Батальное полотно расширялось. Становилось очевидным, что не только я, а множество несчастных людей вокруг являются жертвами нечеловеческого устройства мира, российского и мирового заговора. Что я могу сделать в нашей проклятой стране, где правительство из века в век бесчеловечно и продажно, а жулики, воры и просто бандиты не позволяют честным людям подняться? Все руководители госкорпораций и министерств — из одного дачного кооператива. Из девяти олигархов — шестеро евреи и двое кавказцы… В обществе правит бал сильный и богатый. Кто сильный — тот и прав. Люди потеряли моральные и нравственные ориентиры. Всем всё равно — гонятся только за деньгами, а потом уходят в запой и разврат. Поэтому ничего у нас никогда не изменится — это никому не надо. Я и тысячи, миллионы сограждан обречены одиноко тонуть в грязи.

Единственным сладким моментом этого закольцованного кошмара была визуализация кармической мести предателям. Егор сопьётся, выпадет из окна и сломает шею. Зоя заразится сифилисом, все её любовники немедленно исчезнут, а она сдохнет в холодном засранном боксе нищей районной больницы. Андрея пристрелит Герман, когда он кинет и его. Германа пристрелит кто — нибудь ещё крупнее. А все жулики, воры и мерзавцы всея Руси передушат друг друга и очистят просторы нашей Родины для чего — то нового и свежего. Но мне будет всё равно, потому что я, одинокий, преданный всеми, больной буду гнить, прикованный к постели в вонючем углу. Это был финиш. Здесь чувство жертвы снова затенялось фундаментальными страхами, бьющими копытами на старте, ненависть сменялась болью, и мои мысли заходили на новый круг бесконечной гонки уровня плюс четыре.

Я устал от этой карусели. Мой истерзанный мозг силился найти хоть какой — то устойчивый спокойный уголок и нашёл его в состоянии жертвы. В жертвяке можно было остановиться, освоиться и даже получить некоторое удовольствие. Ведь я же всё и всегда делал и делаю, как надо: стараюсь, честно работаю, получаю пятёрки и грамоты и никого не предаю. А меня все предают: Зоя, Егор, Андрей, Герман, правительство, люди. Сделать с этой подлостью и жестокостью ничего нельзя. От этого не то, чтобы легко, но не так больно. Ведь сам — то я ни в чём не виноват. Я такой славный, правильный, покорно умираю под гнётом мерзавцев и кровопийц. Я никому ничего не должен, от меня ничего не зависит. Делать мне абсолютно нечего, потому что сделать ничего нельзя. Не надо больше ничего изобретать. Можно просто лежать и спокойно ждать смерти. А когда я умру, они пожалеют. Они поймут, какого человека потеряли, но будет уже поздно.

* * *

За окном мутно светало. Я валялся в состоянии полубреда — полузабытья, из которого меня вырвал звонок мобильника. Звонил Герман и мне пришлось через апатию и немогу — нехочу взять трубку.

— Кирилл, — резко сказал он, не поздоровавшись, — я тут готовил вам предоплату, а мне сказали, что от вас уходит Андрей и дама из бухгалтерии. Кажется, Ольга Александровна, с которой мы два года работаем. Простите, что разбудил вас, но звоню из аэропорта перед вылетом. Надо с этим разобраться прямо сейчас.

У меня хватило ума и сил не орать Герману, что он суёт нос не в своё дело, хотя я был близок к этому. Я просто молчал.

— Борис Юрьевич, всё будет хорошо. Я сделаю проект.

— Кирилл, не вешайте мне лапшу на уши. Я надеялся, что это неправда. Если Андрей действительно уходит и с ним другие сотрудники, то это форс — мажор, который полностью отменяет наши договорённости. Вам придётся полгода восстанавливать потери, и я не уверен, что вы восстановитесь. Более того, если это правда, то я начинаю думать, что вы хотели выманить у меня аванс, зная, что компания разваливается. Кирилл, не возвращайте меня в девяностые, там за базар надо было отвечать.

От такого поворота событий я прям вернулся к жизни. Воронки ошарашенно опали. Откуда — то пришло второе дыхание.

— Борис Юрьевич, — я заговорил спокойным корректным голосом. — Всё вовсе не так плохо, как вам рассказали. Наоборот, всё хорошо. Вчера у нас было бурное совещание, где мы спорили, потому что мы все настроены на проект и волнуемся за него. Завтра вы вернётесь из командировки и увидите, что Андрей обсуждает спецификацию поставки и паспорт качества продукта с вашими специалистами, а Ольга Александровна работает с вашей бухгалтерией по договору. Никто никуда не уходит — это утка от наших с вами конкурентов и завистников. Я позвоню вам завтра, Борис Юрьевич, а сейчас у нас настоящий ураган — мы готовим производство пилотной партии.

— Хорошо, Кирилл, звоните завтра и рассказывайте хорошие новости, — сухо сказал Герман и отключился.

Этот разговор, конечно, добавил остроты ощущений ко всей фантасмагории прошлого дня и нынешней ночи. Я резко вскочил с кровати, охнул и сел. Со мной явно было что — то не так. Стук сердца, одышка, испарина. Впервые в жизни у меня кололо сердце. Я вспомнил, что моя бабушка умерла от инфаркта, а врач что — то говорил про сердечно — сосудистую наследственность в семье. Снова попытался встать, но голова снова закружилась. «Алё, гараж, — сказал я себе бодрым голосом канонического мачо. — Болеть команды не было!»

В полном тумане, на автопилоте, в котором было что — то от инстинкта самосохранения, а что — то от общественной модели конструктивного поведения, я набрал номер старой подруги семьи, врача — кардиолога. Она взяла трубку после десяти гудков.

— Кирилл, привет, я на симпозиуме — можем вечером поговорить?

— Лора, я себя очень плохо чувствую. Мне кажется, у меня что — то с сердцем.

— Ох, Кирилл, что случилось? Голос у тебя вроде нормальный.

— Меня трясёт. Сердце бьётся и болит. Голова болит. В висках стучит. Воздуха не хватает.

— Лора, скорая не приедет. Скажи, что мне сделать.

— Кирилл, не паникуй, пожалуйста. Скорая приедет. Тебе помогут. Там работают хорошие люди. Я их знаю.

— Лора, ты и меня знаешь. Мне надо самому что — то сделать, а потом я вызову скорую. Честное слово.

— Хорошо, если ты хочешь сам себя спасать, то спасай себя грамотно. У тебя получится. Иди в аптеку. Купи тонометр. Померяй себе давление. Если больше ста сорока, съешь таблетку бисопролола десять миллиграмм или лозартана сто миллиграмм. Но только одну таблетку. Десять миллиграмм. Меряй давление. Если не уменьшится, съешь другую таблетку. Но больше не ешь. Если давление резко упадёт и будет меньше ста, срочно вызывай скорую. Если снизится до ста тридцати — ста двадцати, то лежи и спи. Вечером позвони. Завтра в восемь утра приходи ко мне — сдашь кровь, сделаем кардиограмму. Только не кури!

— Ну вот, зря ты сказала. Сразу захотелось, — вяло пошутил я.

— Ничего смешного, — отрезала Лора. — Ты ж вроде и не куришь?

— Ты меня не карауль, а слушай… Нельзя в таком состоянии курить. От курения резко давление подскакивает, а оно у тебя уже и так высокое. Система может не выдержать. Стандартный вариант… Не паникуй, всё будет хорошо. У тебя пока нет шансов прям вот так помереть. Молод ещё. И силён. Я вообще не понимаю, что с тобой случилось.

— Да уж, случилось… Спасибо, Лора, — её строгий голос поддержал меня. — Всё сделаю, как ты сказала.

Доковылял до аптеки. Померял давление. Действительно, сто пятьдесят. Жить быстро, умереть молодым. Плюс четыре и ты в дамках. Съел таблетку. Егор говорил, что водка расширяет сосуды. Водку я не пью. Выпил коньяку. Вспомнил, что пачка таблеток и бутылка коньяка — это популярный среди девочек способ самоубийства. Поэтому пил осторожно. Притормозился. Сердце успокоилось и боль утихла. Жизнь наладилась в том смысле, что приостановилась. Это было как минус два, но с той разницей, что зелень листьев и дружелюбие мира воспринимались не ярко и радостно, а отрешённо, сквозь пелену дыма. Где — то в глубине и вдалеке продолжали стучать тамтамы и греметь взрывы, но беспокоили они уже меньше. Передышка была явно кратковременной, но я был рад и такой, поскольку получил возможность разобраться в ворохе событий.

Вспомнил, что вчера утром, во время предыдущей передышки, когда я научился просматривать и растворять воронки, было два пункта повестки дня: взбодрить пятикомпонентный проект и найти бабу Лизу, чтобы выяснить, что же это со мной происходит. Проект я явно взбодрил (горькая кривая усмешка). Теперь пора разбираться с бабой Лизой. Единственный метод поведения в форс — мажорной ситуации — движение по четкому плану. Шаг за шагом. Против ветра. Пока есть силы. Игра проиграна, только когда ты сдался. А сдаваться я не умею.

Помчался на дачу. У калитки столкнулся с Олежкой и каким — то ещё пацаном. Олег взглянул на меня исподлобья и надулся. Понимаю. Сказал насколько мог отечески:

— Привет, папа. Я иду с Ильёй встречать его папу с электрички.

Олег на меня демонстративно дулся. Отворачивался и не разговаривал.

— Папа, я тебя прощаю, можно мне сейчас посидеть поиграть в гонки?

Думаю: «Вот она цена любви и прощения. Я ему нужен только для обеспечения его планшетами и играми. Но куда уж теперь деваться. Выиграть войну с компьютерными играми не удаётся, значит надо её возглавить».

Говорю, а в голове раскручивается воронка на тему игр. Сейчас будем мерять давление и есть таблетку. Сели на какой — то ржавый прицеп у станции. Илья умчался к поезду.

И вдруг я поверил со всей ясностью, что он и правда ко мне всегда побежит, даже когда настанет совсем кирдык. Через все планшеты, водовороты и тамтамы. Только потому, что я его папа. Воронки и молотки резко остановились, растворились в пространстве, то ли внутреннем, то ли внешнем. Я сидел на ржавом прицепе посреди деревни. Светило солнце. Ветер перебирал листья. Сердце успокоилось. Без таблеток и коньяка. «Ну слава Богу, — подумал я, — несмотря на усилия врачей, пациент остался жив». И продолжил назидательным голосом профессора на лабораторной работе по препарированию лягушки: «Смотрите, лапка перестала дергаться. Значит, мы нащупали нервный центр управления лапкой. Надо всего лишь, чтобы твой сын сказал, что он тебя любит, и ты ему поверил. Предлагаю продолжить движение в эту сторону».

Илья привёл своего папу, молодого мужика, загорелого, сухого и коренастого.

— Привет, сосед, — говорит, — рад видеть тебя!

«И этот тоже рад, — подумал я, — и ведь тоже не врёт, поди. Эх, испортил меня бизнес. Надо верить людям и сердце болеть перестанет. Они же все говорят, что рады мне, а я по привычке им не верю… Ольгу Александровну вспоминаю».

— Привет — привет, — отвечаю ему по — соседски, — резвый у тебя Илья, мы с Олежкой за ним еле угнались, так он тебя встречать бежал.

— А что ж пацанам ещё делать, как не бегать, — бодро ответил мужик.

— Папа, можно я пойду с Ильёй поиграю? — спросил Олег.

— Опять в плейстейшн? — спросил я на своём антикомпьютерном автомате.

— У меня нет плейстейшн, — угрюмо констатировал Илья.

— Нет, мне очень нужна плейстейшн, — по — настоящему обиделся Илья и демонстративно от меня отвернулся.

— Куплю тебе плейстейшн на Новый Год, обещал же, — сказал отец Ильи, пожал мне руку и увёл детей. А я набрал телефон Егора, чтобы извиниться перед ещё одним родным человеком. Он взял трубку. Уже хорошо.

— Егор, мне плохо. Я схожу с ума. Я болею. Со всеми рассорился, вёл себя безобразно. Особенно с тобой. Мне стыдно. Извини меня.

— Кирилл, моя водка, которую ты так не любишь, несёт не только разрушение, но ещё и принятие и понимание. Ты мой старый друг и я тебя принимаю и понимаю. Я очень сожалею, что оторвал провод, и ты попал в эту историю по моей вине. Мне тоже сейчас плохо. Давай я приеду завтра к тебе на дачу, и мы всё обсудим. Я тебя прощаю. И ты тоже кого — нибудь прости.

— Не думаю… Нету у них ничего. Но их ты тоже прости.

Тамтамы молчали. Взрывы затихли. Я подошёл к дому и на пороге столкнулся с Зоей. Она глядела волком. Встреча застала меня врасплох — я планировал мужественно улыбнуться, извиниться, а потом рассказать о шлеме, о моей болезни. Но от неожиданности в моей истерзанной голове не зацепились какие — то шестерёнки и всё пошло в разнос. Я некрасиво дёрнулся, поперхнулся и выдавил:

— Зоя, прости меня. Мне плохо. Я болею. Я всё теряю и разрушаю. Я вообще не понимаю, что происходит. Я не понимаю, что делаю. Строю какие — то странные прожекты, командую людьми. А если завтра всё рухнет, окажусь голым, как тот король. И у меня останешься только ты. А я обидел тебя и Олежку, поссорился с Андреем и Германом. Они не верят в проект. У меня всё рушится. Этот шлем от бабы Лизы что — то сломал у меня в голове.

Я обнял Зою, и она обняла меня. Своим женским волшебством все поняла и сказала те важные слова, которые всегда мне говорила:

— Кирилл, успокойся. Ты умный, сильный и добрый. Ты построил нашу семью. Ты построил этот грёбаный «Диа — Флит», заработал миллионы для Германа и заплатил миллионы зарплаты своим людям. И ты всё это сделаешь ещё не раз. Ты завтра помиришься с Андреем, докажешь Герману, что проект пойдёт, и запустишь свои пять компонентов. Мы пойдём к бабе Лизе и разберёмся с этим шлемом. Всё будет хорошо. Я тебя очень люблю. Олег тебя любит. Мы тебя любим.

Зоины слова вернули меня к жизни. Но дело было не только в словах. Счастье было в том, как Зоя это говорила, и как она меня обнимала: всем телом, с жаром и устремлённостью. Не было сомнений не только в том, что она сама верит в то, что говорит, но и в том, что так и есть на самом деле. Я плакал и обнимал Зою. Саша растаял в воздухе, как будто его никогда не было. Я верил Зое и любил её. Она обнимала меня. Тамтамы и воронки молчали. На этот раз я получил настоящую передышку.

* * *

Мы сели за уютный стол с толстой скатертью под шёлковым абажуром и стали пить чай. Чёрный. Крепкий. С сахаром.

— Ну ты дал, — говорила Зоя со смесью юмора и грусти. — Не понимаю, почему тебя так возбудила эта история с Сашей. Всегда у меня были коллеги и даже, прости Господи, друзья, с которыми я пила кофе. — Она сделала жеманно — круглые глаза. — Саша — твой друг. Он тебя любит и ценит. Безобидно привёз мне из офиса квартальный отчёт и эти клятые батарейки.

— Ну да, — вторил я с грустью экспериментатора, у которого сдохла подопытная мышь, — это всё шлем и плюс четыре. С батарейками у Саши, конечно, вышел косяк — не́фиг чужим жёнам семейные батарейки возить. Но в мирное время я бы спокойно эти батарейки переварил и забыл. А тут мой бурлящий мозг мгновенно раскрутил их в такую историю, что вера и любовь лопнули, не успев пискнуть.

— Да что же такое делает этот шлем? — охнула Зоя.

— Елена Ильинична, — спрашиваю, — тут есть какая — то баба Лиза. Не подскажете, кто эта замечательная женщина? Могу я с ней поговорить? Представите?

— Да что тут представлять, — отвечает тёща, — Лиза — отличная тётка. Сто лет её знаю. Гостям всегда рада. Наш человек. Вон второй дом через улицу. Только она сегодня в город уехала за пенсией. А завтра просто иди в гости. А какой у тебя к ней интерес?

— Да тут такая история: она Олежке подарила игровую приставку странную. Шлем. А инструкции к нему нет. Хочу инструкцию попросить…

— Шлем?! — тёща напряглась. — Лиза ко мне приходила, спрашивала, нету ли у нас шлема. Я вообще не поняла, о чём она. А она очень его искала. Огорчена была очень, расстроена. Даже испугана.

— Ну не знаю, Кирилл, — стала успокаивать меня тёща. — Пойдём к ней вместе?

— Да нет, я сам. Там надо с инструкцией разбираться.

— Вольному воля. Завтра вернётся и запросто иди — она своя, сразу тебе чаю нальёт.

— А можете рассказать про неё? Кто она вообще?

— Конечно, могу. Всё про неё знаю. Она молодец. Была замдиректора института Академии Наук. Завлабом была, людьми управляла. Её любили. У них тут ведомственные дачи были, они собирались по тридцать человек на шашлыки. Весёлое было время. Мужик у неё был, но помер по пьянке. Странно и грустно, даже у такой женщины мужик спился. С дерева упал. Скорая приезжала, но не спасли. Она два года плакала.

— Ой, не спрашивай, куда мне понять и запомнить. Слова все мудрёные, да и учёные эти все сумасшедшие, не поймёшь их никогда. Вон у меня фотка в альбоме, я с ними на шашлыках фотографировалась. Там написано что — то.

— О, чудо — то! Зятёк моими фотками заинтересовался. Покажу, конечно.

Тёща долго копалась в шкафу, но альбом отыскала и показала фотки с шашлыками бабы Лизы. Снимки были качественные, по советским меркам просто профессиональные. Чёрно — белые, чёткие, контрастные. Такие получались после многолетних экспериментов с фотоаппаратом «Зенит». Печатали их в темноте советской кухни с красным фонарем и задрапированными окнами. За плёнкой, фотобумагой, проявителем и фиксажом ездили на Калининский проспект в магазин «Юпитер».

На большой фотографии группа поджарых мужиков и стройных женщин весело скрещивала шампуры и гордо растягивала самодельное знамя. На нём было написано «Институт Нейродинамики АН СССР. Лаборатория высшей нервной деятельности». У меня ёкнуло сердце. Тёща указала пальцем:

Лиза была высокой стройной брюнеткой. Любимый тоже ничего — с широкими плечами и кубиками пресса. Все задорно смеялись. Но это было уже неважно. Слова про лабораторию нейродинамики высекли в моём истерзанном сознании искру. И вокруг этой искры закрутилась воронка. Но это был не шум. Это было то самое состояние вдохновения и путь к решению, с которого три дня назад началось моё общение с плюсовыми состояниями шлема. Я понял, что спасён. А может даже, чем чёрт не шутит, вернусь из состояния растерзанной жертвы на трон властелина мира.

— Елена Ильинична, — спросил я настолько резко, что тут же испугался, не раскусит ли кто-нибудь мою вновь обретённую уверенность, — скажите, а как фамилия бабы Лизы?

— Гурвич, — сказала тёща дружелюбно. Она явно почувствовала, что я воспрял духом и порадовалась за меня.

— Да не знаю я. Все её Лизой звали. Только Лизой.

Я невежливо вскочил из — за стола и рванулся в соседнюю комнату к компьютеру так резко, что уронил стул и чашку. Зоя с тёщей поняли, что происходит что — то серьёзное и промолчали. Первая же ссылка рассказала мне о трудовом пути Елизаветы Вениаминовны Гурвич, заместителя директора Института Нейродинамики, доктора биологических наук, профессора, лауреата государственной премии, заведующей лабораторией, заслуженного деятеля Советской науки. А третья ссылка привела меня к тексту научной статьи, от которого я оцепенел:

Доклады Академии наук СССР 1987. Том 294, № 2 УДК 599.88/.89

Чегет П.В., Абдулабекова А.Ж., Верхов Г.Д., Гурвич Е.В.

Институт Нейродинамики АН СССР. Лаборатория высшей нервной деятельности

ФУНКЦИОНАЛЬНЫЕ АКТИВНОСТИ ОТДЕЛОВ ГОЛОВНОГО МОЗГА HOMO SAPIENS: ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ, РЕЗОНАНС, ЛОВУШКА ОБРАТНОЙ СВЯЗИ

Методом прямого измерения электромагнитной активности отделов головного мозга человека продемонстрировано, что три главных отдела: корень, лимбическая система (лимб) и кора, взаимодействуют по воспроизводимому алгоритму. Первой реакцией на сенсорное раздражение является повышение активности корня, который принимает сигнал и производит первичную обработку информации. Активность коры прямо зависит от активности лимба. При низкой активности лимба кора не возбуждается даже при сильных сенсорных сигналах, вызывающих высокую активность корня. При высокой активности лимба кора гиперактивно реагирует даже на слабые возбуждения корня. Таким образом, функцию лимба можно сравнить с функцией базы транзистора, которая является регулятором усиления сигнала от корня к коре. Неожиданным результатом явилось прямое экспериментальное доказательство того, что у всех изученных субъектов активность лимба постоянно самопроизвольно повышается. Механизм и причины этого не понятны.

Прямо продемонстрировано наличие обратной связи в системе: высокая активность коры приводит к гормональным, сердечно — сосудистым, аутоиммуным и прочим соматическим стрессам, которые, в свою очередь, воспринимаются корнем как сенсорные сигналы и приводят к дальнейшему повышению активности всей системы, которая ещё более усиливается лимбом. Формируется ловушка обратной связи, самопроизвольно усиливающаяся по механизму классического резонанса автоматических систем. При достижении пиковых значений активности всех трёх отделов головного мозга субъект попадает в патологические состояния, схожие с острыми психосоматическими и неврологическими заболеваниями, вплоть до угрожающих здоровью. Механизм выхода из ловушки обратной связи не изучен. Разработка инструментов и методов контроля активности лимба будет иметь значительное прикладное значение для отечественного здравоохранения и науки.

Статья была длинная. Первые три страницы заполнены таблицами с множеством цифр. Из подписей следовало, что это измерения активности отделов головного мозга в разных условиях. Я внимательно читал, понимая не всё, но улавливая мысль. Образования хватало. Самое интересное нашлось в конце, в главе «Обсуждение результатов». По сравнению с остальной статьёй эта глава была написана каким — то ненаучным просветительским языком, зато многое стало понятнее:

Корень мозга, который называют «рептильным мозгом», реагирует на простые сильные возбудители — боль, голод, опасность. Корень получает сигналы — визуальные, звуковые, обонятельные, тактильные — и реагирует на них согласно набору инстинктов и натренированных программ. Если сигнал непонятен, корень отправляет его в кору на анализ. Cложную задачу для рептилий представляли взаимоисключающие сигналы, которые гасят друг друга. Например, сигналы опасности пребывания за пределами ареала обитания гасили сигнал голода и истощения ресурсов в текущем ареале. Из — за этого рептилии умирали от голода в норах или на объеденных пастбищах, не в силах решительно куда — то двигаться, чтобы найти еду. Для решения таких задач потребовалось усилить сигнал, идущий от корня к коре, что привело к возникновению лимба.

Эволюционное развитие лимба как усилителя сигнала от рептильного корня к мыслящей коре привело к значительному расширению арсенала поведенческих реакций млекопитающих: они смогли быстро завоевать жизненное пространство. Можно сказать, что лимб вытащил ящерицу из норы, причём не только для пропитания, но и для продления рода и организации стаи, в которой легче выжить. При этом, для базовых процессов жизнедеятельности, основанных на ответе на сильные сигналы, лимб не нужен. Сильные сигналы запускают в субъекте состояние «файт-ор-флайт», характеризующееся повышенным кровяным давлением, чувствительностью и силой. Реакции на сигналы осуществляются эффективно и оптимально, поскольку не тратятся ни время, ни энергия на работу коры. Именно в таком состоянии устанавливаются спортивные рекорды и совершаются так называемые «подвиги». В этом состоянии происходит сексуальное взаимодействие человеческих особей.

Зоя поскреблась в дверь, аккуратно встала позади меня, ласково обняла плечи и прижалась грудью к голове.

— Ух ты, какую интересную статью ты читаешь, — проворковала она пленительным глубоким голосом. — Про сексуальное взаимодействие человеческих особей… Может, перейдём от теории к практике?

Мгновенная ненависть разрушила волшебство Зоиной любви и нежность момента. Я был взбешён тем, что Зоя отвлекла меня от чтения и подглядывала в мой экран. Сделал неловкое резкое движение телом, сдержал ярость, выворотил плечи из Зоиных объятий и бесцветно буркнул:

— Извини, мне очень надо дочитать эту статью. Это очень важно.

— Так объясни же, что в ней такого важного? Что вообще происходит? — прошипела Зоя, вспыхнув как спичка.

— Зоя, дай, мне пожалуйста, дочитать, — жёстко и холодно ответил я, — Позже я тебе всё обьясню.

Зоя резко вышла, хлопнув дверью. Я продолжил чтение:

Неожиданным результатом наших измерений явилась демонстрация того, что у большинства людей после долгого периода слабой активности лимб начинает возбуждаться сам, без воздействия новых внешних сигналов. Лимб принимает за сигналы собственную физиологическую деятельность организма. Например, активность лимба воспроизводимо повышается после сравнительно долгого нахождения в состоянии «файт-ор-флайт». Видимо, гормональный и сердечно — сосудистый всплеск воспринимается лимбом как независимый слабый сигнал, достойный увеличения активности. Возникает обратная связь между активностью лимба и корня. Поэтому даже в состоянии полного покоя лимб современного человека активен и постоянно, хоть и незначительно, растет. В ряде случаев мы наблюдали стремительное нарастание физиологических проявлений такого каскада до патологических уровней, угрожающих здоровью человека, подобно цепной реакции. Субъект, находящийся в состоянии ловушки обратной связи испытывает симптомы распространённых сердечно — сосудистых, аутоиммунных, неврологических и других психосоматических заболеваний, прежде всего гипертонии, аритмии, диабета, астмы, невроза и депрессии.

Дверь снова скрипнула и ко мне в комнату вошла тёща.

— Кирилл, — сказала она спокойно, но твёрдо, — Зоя плачет.

— Елена Ильинична, — ответил я резко и с вызовом. — Мне необходимо дочитать эту статью. После этого я утешу Зою. Очень прошу не мешать мне сейчас.

— Ей тяжело, — продолжила тёща дрогнувшим голосом. — Она очень переживает за тебя, — мы видим, что происходит что — то не то. А ты не объясняешь ничего и даже не звонишь.

— Очень прошу не мешать мне сейчас, — упорно процедил я, не поворачивая головы. Тёща вышла.

Необходимо отметить, что эмпирические наблюдения подобных ловушек обратной связи уже зафиксированы в истории человечества, прежде всего в религиозной литературе, где они трактуются как разрушительные атаки мистических злых сил. К сожалению, в большинстве первоисточников подобные ценные наблюдения оказываются погребены под грузом религиозных интерпретаций и ненаучных выводов. Тем не менее, в отдельных источниках, прежде всего в предельно минималистских учениях таиландских лесных буддистов, чётко указывается, что человеческий мозг — это эволюционная система, постоянно увеличивающая свою активность с разрушительными последствиями для человека. Несмотря на очевидную практическую ценность, такие эмпирические выводы не были подкреплены ни прямыми объективными измерениями, ни научной дискуссией. Именно прямые эксперименты и предложение гипотезы возникновения ловушки обратной связи по механизму прямого взаимодействия функциональных отделов головного мозга составляют принципиальную новизну нашей работы и данной публикации.

Отдельным фактором ловушки обратной связи являются аддикции: алкогольная, никотиновая, наркотическая. Они генерируют «свою собственную» ловушку, которая характеризуется тем, что в момент приёма наркотического вещества система успокаивается и даёт зависимому субъекту иллюзию временного облегчения, но уже в скором времени активность лимба резко возрастает и увлекает за собой всю систему на новый, более высокий уровень напряжения и обострения патологических последствий ловушки обратной связи.

На этом месте я перестал читать, потому что мне, в общем, стало всё понятно и от этого очень страшно. Я только с интересом отметил, что несмотря на свой высоконаучный подход и опыт, не заметил в своих экспериментах состояние «файт — ор — флайт». Хотя сейчас понимаю, что именно в нём я так спортивно бежал по лестнице и вёл машину, как чемпион автогонок.

В самом конце статьи, со смесью восторга и ужаса я нашёл рисунок, графически полностью воспроизводящий железнодорожный путь поезда мозга, который я самостоятельно выявил в ходе моих позавчерашних экспериментов. На рисунке фигурировал наклонённый треугольник, испещрённый цифрами, буквами и стрелочками.

«Коллапс ловушки, значит… Теперь точно есть о чём поговорить с бабой Лизой», — зло подумал я и провалился в сон. Только успел подумать, что целый день не вспоминал про работу, несмотря на общий аврал и утренний звонок Германа. Потом, похолодев, понял, что вообще не помню, где провёл бóльшую часть дня между таблетками с коньяком и Олежкой. Вот такой коллапс ловушки.

ЕГОР

Когда я проснулся, Зоя сопела мне в плечо, а из комнаты Олежки доносились взрывы и крики. С деревенской улицы в комнату и в сознание проникали солнечные блики, птичий щебет и звяканье вёдер. Вот ведь, общественное бессознательное. У всех давно центральный водопровод, а вёдрами позвякать надо обязательно.

Моя утренняя нега была прервана появлением большой воронки. Я вспомнил все события последних дней. И, главное, вспомнил, что нахожусь на плюс четыре в коллапсе обратной связи, что снова вчера вечером обижал Зою и ничего хорошего мне это не обещает. И надо не дать мыслям разгуляться, а то заведут они меня, ох, не туда. Прямо из деревенской идиллии я рухнул в реальность последних дней, со всеми нервами, кошмарами и бедами. Контраст получился разительный.

Помню, нырял я как — то раз с аквалангом: тишина, красота, покой. Рыбки разноцветные, кораллы замысловатые, толща воды защищает от мирских невзгод — всё как обещали мечты и путеводители. Потом выныриваю, а наверху инструктор, культурная субтильная девушка, орет мне прямо в лицо:

— Кирилл, что за х….я?! Я говорила, что идём на двенадцать метров, а ты улетел на семнадцать! И назад не торопишься, и на глубину не смотришь. А в это время на двенадцати метрах твой напарник не может продуться. А тебе п….й! Кто его страхует? Пушкин? За что тебе сертификат дали?

Молотки взялись за меня с новой силой. Вроде вчера вечером всё было хорошо, благодаря Зое, Олегу и Егору, а теперь вот снова всё плохо. Казалось бы, надо бегать за воронками, но на это больше не было сил. Я смертельно устал. Надвигалось ощущение беды и обречённости. Снова зазвонил мобильник. Определился Егор. Он звучал глухо и страшновато:

— Слушай, давай через пару часов, мы ещё не встали.

— Нет, не получится через пару часов. Скоро буду.

Я вышел к калитке и, действительно, сразу нашёл там Егора. Причём не одного, а с Антоном. Мы тепло поздоровались. Я не видел Антона уже больше года и очень был рад его появлению в нашей безумной истории. С первого взгляда стало понятно, что с Егором что — то не так. Точнее, всё не так. На нём не было лица, не было жизни, воли — вообще ничего не было. А уж то, что Егор притащил Антона, означало, что он спасает жизнь. Антон был для Егора и святым, и волшебной палочкой, к которым по правилам эпоса можно было прибегать только в редчайших безвыходных ситуациях.

— Я не спал всю ночь, — сказал Егор глухо и обречённо.

— Беда со мной какая — то. Тоже, наверное, от шлема.

— Сначала нормально было. Расслабуха прошла, но было нормально. А потом, знаешь, стало тянуть. Дыра какая — то вот тут, — Егор показал на центр грудной клетки, — тянет и болит. Из неё выходят силы, а в неё затекает пустота. И от этой пустоты начинает болеть всё тело. Начинаешь думать, что с ней сделать и понимаешь, что ничего не сделаешь. Возникает какой — то кошмар. Чернота, завихрения. Голова болит, всё тело трясётся. Грудь сдавливает. Воздуха не хватает.

— Да, это мне знакомо. Ох, уж этот шлем. Значит, не только в плюсе беда, но и в минусе, — прошептал я. — Что, совсем плохо?

— Совсем. Всю ночь не спал. От водки только хуже. Оглушает на время, а потом опять… Курить вроде помогает, но если одну за другой. А от такого курения вообще начинаешь на части разваливаться. Лучше уж поленом по голове…

— Расскажи подробно, что с тобой происходит?

— Да грустно как — то всё и бессмысленно. Живу один. Все бабы — дуры и суки. Только о деньгах и о том, чтобы не отходил от её драгоценной ручки. Начальник на работе — идиот. Сам ничего сделать не может, а на меня орёт. Зарплату получает в три раза больше, чем я, а простейшим проектом управлять не может. А других вариантов нет — вся страна так устроена. Что делать — непонятно, а делать что — то надо. От этого взрывается голова и всё болит.

Антон слушал наш диалог скептически. Наверняка, Егор пересказывал ему нашу историю, но вряд ли он поверил. Антон вообще смотрел на Егора с позиции покровителя — великана, оберегающего несмышлёного котёнка от его многочисленных глупостей. Ко мне Антон относился с бо́льшим уважением и, судя по взгляду, ждал, что я сейчас успокою Егора и привнесу в надрыв и абсурд ситуации некий здравый смысл.

Но я был полностью на стороне Егора и отлично понимал, о чём он говорит. Сам в этом побывал и скоро туда же вернусь. Однако сейчас, услышав на свежую голову его интерпретацию моей же апокалиптической картины, удивился, какая она неестественная.

— Егор, прекрати. Ну ты же сам должен понимать, что рисуешь максимально чёрную картину. И женщины есть нормальные, и начальники. За начальников я вообще готов заступаться, поскольку к ним отношусь. Ты сначала сядь в большое кресло и разрули большой проект со сложными технологиями, убеди норовистых исполнителей делать их же работу, разбуди спящих сотрудников, перетри с трудными клиентами, а потом рассказывай, кто какую должен получать зарплату и как управлять… Да и в стране всё не так плохо. Все стонут, а при этом строят дома, ездят на море и выглядят вполне упитанно, до тех пор, пока сами же не сопьются.

— Кирилл, хватит нести эту розовую чушь. Ты сам — то в это веришь?

Я понял, что сейчас спорить с Егором бесполезно, а то и вредно. Только запущу ещё одну воронку на свой счёт.

— Ладно, понятно всё. Держись, Егор. Сейчас пойдём к бабе Лизе выяснять, что происходит, кто виноват и что делать.

— Что за баба Лиза? — настороженно уточнил Антон, испугавшись, что я сейчас потащу их к колдунье или гадательнице.

Я пересказал Егору и Антону историю про бабу Лизу, поиски шлема, её лабораторию мозговой деятельности и публикацию про коллапс обратной связи. Егор несколько воспрял духом, а вот Антон, наоборот, понял, что от меня поддержки он не дождётся и надо самому брать контроль над ситуацией. Антон любил и умел это делать. Он был человеком надёжным и основательным. Прямым, как палка, и скучным, как вечерние новости. Антону всегда всё было понятно в жизни. Попытки пофилософствовать и помечтать он прерывал длинными занудными полулекциями — полубаснями, из которых неизменно следовали жизнеутверждающие выводы, что человек сам кузнец своего счастья и для достижения оного надо только много учиться, работать и стараться. Любимой историей Антона были его приключения в Советской Армии.

Антон призывался в армию во времена позднего Советского Союза. Армия тогда была местом весьма некомфортным, а зачастую и опасным. Служба Родине службой Родине, но неприятных вариантов развития событий было много. Можно было попасть в мотопехоту с ужасной дедовщиной и многочасовой строевой подготовкой. Можно было попасть в стройбат и два года до кровавых мозолей копать глину. Можно было попасть во внутренние войска и два года ходить вдоль колючей проволоки по вечной мерзлоте, наблюдая, как неэстетично заключённые режут друг друга тупыми ножами. И, наконец, можно было попасть в Афганистан, который в то время вовсю полыхал, и где тебя реально могли убить или хуже того — покалечить.

Особняком стояли восточноевропейские контингенты, где жизнь была вроде тоже непростой, но и не такой страшной, по крайней мере, нескучной. Отлежаться на койке в казарме там бы не удалось — строевая и боевая случались каждый день, но и искалечить или бросить на мёрзлую глину тоже вряд ли могли. Особой славой пользовалась непроизносимая ГСВГ — Группа Советских войск в Германии.

В те давние времена граница между Восточной и Западной Германией разделяла две группы воинственно настроенных людей, которые были готовы уничтожить друг друга ради идеала, который назывался «Справедливая победоносная война».

Я далёк от пацифизма и не отрицаю допустимость и даже необходимость вооружённой защиты своих и государственных интересов. Армия необходима именно потому, что люди, желающие повоевать, помучиться и других помучить, никогда не переведутся — такова человеческая природа. Они будут собираться в группы под разными знамёнами в разных местах и конфигурациях. Чтобы их сдерживать и приводить в чувство, нужна армия. Более того, помимо самозащиты есть ещё и сравнительно мирные геополитические и макроэкономические штучки. Глобальная цивилизация требует тотальной конкуренции во всех сегментах рынка. Мыслящий человек знает, что среди главных продуктов экспорта США — не только айфон и доллар, но и дюжина авианосцев. Необходимо соответствовать. Но также важно не позволять воинственным людям, которые развлекаются в очаге военных действий, заражать других воинственностью и агрессией.

Хорошая новость в том, что очаги становятся всё меньше по площади, а безумных головорезов всё меньше в штуках. Триста лет назад такими были вообще все имеющиеся в наличии люди, и война полыхала по всему миру непрерывно. Сто лет назад их остались десятки миллионов. Но и двадцать лет назад по полмиллиона солдат стояли друг против друга на равнинах Восточной и Западной Германий. Там находилось острие холодной войны. Там с обеих сторон стояло по десять тыщ танков — наших и американских, — наведя друг на друга дула и нетерпеливо лязгая гусеницами. Там базировались элитные части, снабжаемые лучшим оборудованием и вооружением, там переливалась всеми цветами радуги романтика почти реального военного дела, бурлил накал эмоций и страстей. Если уж в армию — то туда. Поэтому во времена призыва Антона ГСВГ рассматривалась меньшим из возможных зол.

Конечно, по закону здравого смысла оставались и совсем уж идеальные места, где искалечить не могли точно. Это были элитные инфраструктурные подразделения, расположенные в центральной России: связные, автомобильные, ПВО и пр. Там было безопасно, близко к дому и не очень тяжело. Попадание в такие места можно было проплатить, и у Антона была такая возможность, но он принципиально на это не пошёл. Во — первых, он презирал коррупцию в любом виде и проплачивал свои интересы только в особо горящих случаях. Во — вторых, не хотел вручать свою судьбу в чьи — то неизвестные руки. Испытать вменяемость и надёжность военкоматовского коррупционера он никак не мог, и если бы тот оказался невменяемым и ненадёжным, то результат оказался бы плачевным. Примеры такие были, так что лучше уж как — нибудь самому.

Ну и, наконец, Антон рассудил, что в тёплых местечках будет совсем скучно, поскольку драить полы в казарме и маршировать на плацу всё равно придётся, а больше ничего интересного там случиться не может. Два года жизни пропадут совсем зазря. Поэтому Антон смело отправился в неизвестность. В день призыва, вообще не зная, что будет дальше, он явился к дому культуры, где играла музыка. Антон понимал, что повлиять на свою судьбу будет сложно, но твёрдо намеревался не оставлять попыток. Приблизившись к толпе у дома культуры, Антон спросил у первого встречного, когда и куда повезут призывников. «Не знаю», — сказал первый встречный и эта фраза стала рефреном ближайших дней. У дома культуры не было вообще ни одного человека, у которого можно было что — то узнать. Стоял автобус, в котором даже не было водителя, а вокруг стояли призывники и провожающие. Никто ничего не знал, и всем было грустно. Вдруг все побежали садиться в автобус. Пришёл водитель, и автобус поехал. Антона удивило, что никто никого не проверял и не пересчитывал. Если бы случайный прохожий зашёл в автобус, планируя поехать в магазин, то точно так же поехал бы в армию. Меня — то это не удивляет. Управленческий опыт показывает, что саморегулируемые процессы — самые эффективные, и довольно много зарегулированных процессов можно отпустить на волю. Людям это точно не понравится, потому что саморегулируемые процессы требуют некоторого напряжения от каждого, а большинство людей напрягаться не хочет. Но если бы все сообща немного напряглись, то многие процессы стали бы гораздо более гладкими и, что интересно, напряжение в обществе снизилось бы. Парадокс, но это работает. Вот и здесь тех, кто зашёл в автобус случайно, выгнали бы на сборном пункте, потому что их фамилий не было в списках военкомата. А тех, кто решил «косить от армии» всё равно надо было отлавливать с милицией, а не уговаривать сесть в автобус. Так что в автобус мог сесть любой.

Автобус ехал довольно долго и приехал в центр города рядом со стадионом. Призывников привели в большой кирпичный дом, проверили документы, всех зарегистрировали и рассадили рядами в большом спортивном зале. Иногда в зал заходил офицер и выкрикивал фамилии. Названные ребята уходили, а на их место садились новые. Иногда офицер не выкрикивал фамилии, а начинал ходить вдоль рядов и что — то сверять со своим блокнотом. Антон понял, что пришло время действовать. Всякий раз, когда офицер подходил к нему, он декламировал тираду, которая быстро стала отрепетированной и получалась как у актёра, тренирующегося перед зеркалом: «Товарищ капитан, разрешите обратиться, я имею водительские права, разбираюсь в картографии, знаю английский язык и владею музыкальными инструментами!» Антон рассудил, что такого рода самохарактеристика спасёт его от пехоты и Афгана и приблизит к чему — то специализированному, а значит, более вменяемому и, может быть, даже интересному. Кстати, все его заявления были правдой — спасибо родителям Антона и Егора. Они и правда настойчиво учили детей языку, музыке, вождению, картографии и прочим полезным вещам. Только вот Антон выучился, а Егор — почему — то нет.

Большинство офицеров никак не реагировали на эту тираду. Некоторые даже не смотрели на Антона. Один офицер спросил, какой категории у него водительские права, записал что — то в блокнотике и ушёл. Так прошло несколько часов. Потом прозвучала фамилия Антона, и он снова куда — то поехал. Сначала на автобусе, потом на электричке, потом на поезде. Группой из тридцати двух человек руководил молоденький лейтенант. Антон подошёл к нему и выпалил свою тираду. Лейтенант безразлично на него посмотрел и ничего не сказал. Их привезли в большую воинскую часть, где утром на построение вывалилось человек сто. Ни один из них не знал, где они находятся и куда их везут. Судя по выражению лица, утром у лейтенанта настроение было лучше, чем вчера, поэтому Антон снова подошёл к нему, рискуя нарваться на взыскание за нарушение строя. «Отставить, солдат, — сказал лейтенант, — ты мне уже всё про себя рассказал. И тут, — он указал на блокнот, — уже всё это записано ещё с пересылки». Антон обрадовался и спросил, куда их отправляют. «Меня это интересует также как и тебя, — ответил лейтенант. — Ждём приказа. Поедем куда — то за границу — Монголия, Афган, Югославия, Германия». От такого откровения Антон вздрогнул и увидел тень крыла птицы судьбы. При всей романтике и высокооплачиваемости Афганистана, Антон не хотел подвергаться столь высокому риску гибели.

В четыре часа дня их неожиданно построили, и лейтенант разделил толпу на три группы. Антону показалось, что лейтенант подмигнул и улыбнулся, называя его фамилию, но это наверняка было иллюзией. Снова повезли на автобусе, потом на электричке. Привезли на вокзал и посадили в большой настоящий поезд. Застучали колёса. Никто ничего не знал. Антон применил свои знания в картографии и понял, что если он едет в Афганистан, то утром проснётся где — то в районе Ростова — на — Дону или Казани. А если в Германию или Югославию, то где — то в Белоруссии или даже в Польше. С этой мыслью он заснул.

Проснувшись, Антон с волнением взглянул в окно и увидел абсолютно безликий железнодорожный пейзаж — пути и вагоны. Никаких признаков географической принадлежности местности видно не было. В пробуждающемся вагоне никто ничего не знал и это почему — то никого, кроме Антона не волновало. Вдоль поезда шёл мужик с котомкой и что — то передавал в окна. Антон насторожился и отчётливо услышал: «Дзенькуем бардзо». Польский коммерсант торговал тушёнкой по запредельной цене — банка за десять рублей, но Антону он показался ангелом. Антон понял: Афгана не будет.

Группу из трёхсот новобранцев привезли на границу Польши и Германии и снова посадили рядами, только теперь на плацу готической кайзеровской казармы. Антон уважал историю и залюбовался таким уникальным местом. Но не забывал выпаливать свою тираду всем проходящим офицерам. Один из них неожиданно заинтересовался и сказал: «Пойдём со мной!» Привёл Антона в полутёмную комнату с огромным дубовым столом, видимо, ещё XIX века. За столом в клубах табачного дыма сидел офицер с необычно строгой выправкой. Антон поёжился и подумал, что это прям «Семнадцать мгновений весны» какие — то и сейчас будет «Гитлер капут». Вместо этого офицер неожиданно сказал: «Where you from?» Антон представил его американским туристом на пляже, хихикнул и смиренно ответил: «I am from Soviet Union». «Are you ready for a real thing, soldier?» — спросил офицер, и теперь Антон почувствовал себя в американском вестерне… Он только не понял, кто из них Джон Уэйн — он или офицер… По результатам собеседования, выявившего достаточное знание языка вероятного противника и высокую бодрость духа, Антона определили в осназ генштаба ГСВГ — элитную часть, которая стояла на границе ГДР и ФРГ и занималась радиоразведкой. Большинство разведданных добывалось прямым прослушиванием УКВ — эфира, в котором беззаботно болтали американские танкисты, расквартированные километрах в тридцати — пятидесяти через границу — немного не доезжая Мюнхена и Вюрцбурга.

Это была увлекательная и полезная служба. Антон посмотрел на Германию, подучил английский и натренировался подтягиваться двадцать раз, от чего пресс и торс приобрели рельефность, притягательную для любой девочки. Антон был и остаётся совершенно убеждён, что если бы не лез к офицерам со своей тирадой, то уехал бы в болота или пески и заработал там не пресс, а грыжу. Даже в условиях полной неопределённости есть место для активного продвижения! Учитесь, пацаны! Но это ещё не конец истории.

На втором году службы Антон разобрался, что к чему и стал надёжным и опытным сотрудником радиоразведки. Ему был вверен важный пеленгаторный пост в ответственную смену боевого дежурства — с двух ночи до восьми утра. В эти часы обычно начинались американские учения. Главной задачей Антона было слушать и пеленговать открытые УКВ — переговоры танкистов. У него на столе стояла хитрая машинка, которая являлась эдаким зашифрованным армейским факсом. Теоретически машинка должна была обеспечивать шифрование важных сообщений, но наши контрразведчики давно и взаимовыгодно обменялись с американскими коллегами прототипами машинок, поэтому теперь они представляли собой скорее инструмент полевой бюрократии — шифрованными сообщениями прикрывали себе задницу особо занудные или трусоватые полевые командиры, запрашивающие письменное одобрение начальства на ответственные боевые решения в ходе еженедельных учений. В обычное время, когда американцы не «воевали», сообщения через машинку проходили крайне редко и обычно представляли собой скучные радиочеки или тупые шутки про Gorbi, perestroika и girls. В служебные обязанности Антона входило поддержание машинки в рабочем состоянии: замена тонировочной ленты и смазка печатного механизма, чем он с удовольствием и занимался, когда танкисты молчали и было ну совсем скучно. В какой — то момент Антон набрался наглости, снова проявил всю свою активность и потребовал триста грамм спирта в неделю для протирки направляющих осей печатной головки. Ему их неожиданно одобрили. Причём сначала предложили сто, на что Антон оскорблённо ответил, что не сможет в таких условиях поддерживать работоспособность высокоточного оборудования. После этого случая Антон приобрёл в части статус полубога.

Однажды в четыре утра, когда ещё никто не проснулся ни у наших, ни у американцев, машинка затарахтела. Из неё выполз лист с красивым американским орлом и жирными буквами:

(*англ.: СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. СРОЧНО. ХОЛОДНОЕ ИГЛУ БЪЁТ ВАРШАВУ 630 ТРИ ТОЛСТЯКА)

Несмотря на то, что Антон теперь знал английский гораздо лучше, чем до начала службы в армии, он ничего не понял, только смог посмеяться над тем, как широко и быстро расходится по миру топ — секрет. Что за три толстяка? Повертев бумажку перед глазами, он решил отнести ее на командный пункт. Там клевал носом дежурный офицер. Антон робко разбудил его: «Товарищ капитан, у меня шифрованный перехват какой — то странный. А УКВ — диапазон молчит — тишина и у пехоты, и у танкистов». Капитан вяло взял бумажку и стал вчитываться в текст. Антон знал, что капитан спикает по — английски хуже, чем он, и был убеждён, что сейчас история закончится тишиной, покоем и продолжением всеобщего сна. Неожиданно капитан буквально взлетел в воздух и схватил трубку аппарата прямой связи с Потсдамской ставкой главнокомандующего ГСВГ. «Товарищ дежурный полковник! — заорал он в трубку. — Разрешите доложить! Срочный радиоперехват! Вооружённые силы США начинают операцию „Колд Иглу“ через два часа ядерным ударом по Варшаве. Три Трайдента с разделяющимися боеголовками! Есть начинать развёртывание!» Схватив вторую трубку, капитан заорал: «Нестеренко, поднять часть по тревоге! Усилить посты радиолокации и коротковолнового слежения за Аваксами! Экстренный развод на командном пункте в пять утра ровно!»

В этом месте рассказа Антон всегда путался. Иногда сердце у него проваливалось в пупок, иногда коленки неожиданно сгибались и больше не разгибались, а иногда в голове начинал стучать пулемёт. Единственное, в чём он не сомневался — у него появилось чувство полной нереальности происходящего и вообще полёта в космос… Капитан поговорил по всем телефонам, повернулся к Антону и прогремел:

— Молодец, боец! Отличный перехват! У нас ориентировка была, но никто не знал, когда Колд Иглу начнётся. Представлю тебя к отпуску! Можешь возвращаться на пост.

Ноги у Антона не шли. Он стоял и смотрел, как капитан деловито и профессионально отрабатывает мобилизационные мероприятия.

— Чо застыл? В части, между прочим, боевая тревога!

— Товарищ капитан, — дрожащим голосом выдавил Антон. — А как же Варшава?

Капитан задумчиво на него посмотрел и спросил:

— Хороший отец. А я вот не был. Может, и не побываю… — Капитан прочёл ужас на лице Антона и перешёл к разрядке напряжённости, — Ладно, боец, спас ты Варшаву. Молодец, что не проспал. А то ж вы, гаврики, всё спите на боевом дежурстве, нет бы Родине послужить. Благодарю за службу! — капитан снова склонился над столом, показывая, что разговор закончен, и стал что — то заносить в журнал.

Антон по — прежнему не мог двинуться с места. Колени не гнулись, в голове стучало, сердце проваливалось всё ниже. Перед внутренним взором падали здания, вставали грибы ядерных взрывов, женщина бежала с ребёнком на руках, а он прикрывал её — от бедра, короткими очередями… Голосом чёрно — белого героя советских кинолент он отчеканил:

Капитан одновременно и сжалился над ним, и развеселился. Настоящие эмоции — редкость во все времена, и во все времена они вызывали и будут вызывать ответное тепло и радость.

— Расслабься, — сказал капитан мирно и панибратски. — Это у американцев штабные учения. Отрабатывают взаимодействие Аваксов и ставки НАТО в Брюсселе. Пехота и танки даже не знают ничего, спят спокойно, потому ты их и не слышишь. Так что и Варшава может спать спокойно.

Те тридцать секунд, в которые Антон был спасителем Варшавы, Родины, да и всего мира от ядерной катастрофы и третьей мировой войны, наполнили его осознанием своей особенной миссии в этом мире. Всю жизнь он гордо нёс эту миссию на своих широких плечах. Такое осознание часто приобретают люди, заработавшие первый миллион долларов. Но деньги можно потерять, а армейский опыт — нельзя.

Егор много раз жаловался мне, что Антон хоть и хороший брат, но как начнёт нравоучения, уши вянут от смеси банальности и чёрствости. Теперь пришла моя очередь. Выслушав мой рассказ про шлем, Антон сразу всё понял. Вообще всё. Не задал ни единого уточняющего вопроса. Не посочувствовал. Расправил плечи и дал нам руководящие указания:

— Кир, когда Егорка рассказал мне всю эту лабуду про шлем, минус и дырку в груди, я решил, что это он пишет оперу и тестит её на мне, как на гарантированно лояльном слушателе. Но теперь, когда я слышу это от тебя, офигеваю. Ребята, ну что за детство вы развели? У кого не бывает тяжёлых моментов в жизни? Не раскисайте! Займитесь любимым делом, пробегите десять километров по лесу, найдите себе хороших девушек, — Антон осёкся, вспомнив, что я счастливо женат и решил не продолжать, увидев выражение ненависти и злобы на наших с Егором лицах.

— Антон, ты знаешь, как мы тебя любим, — выдавил из себя я, — но сейчас ты несёшь самонадеянную чушь.

Я сказал эту фразу от чистого сердца и сразу пожалел. Антон был не из тех людей, которые могут отрефлексировать обиду и вернуться в разговор с обидчиком через сострадание и миротворчество. Нет, он было замахнулся, чтобы врезать мне по морде, но резко развернулся, сел в машину и уехал.

* * *

— Ну что ж, — сказал Егор грустно, но решительно. — Теперь пошли скорее к бабе Лизе.

— Погоди, — отвечаю, — рано ещё. Дадим ей позавтракать. А то наедем сейчас на неё и всё испортим.

— Ты, наверно, можешь ждать. А я не могу. Пошли. Будем вежливыми и позитивными. Добрым словом можно получить хорошие результаты даже при напряге и наезде. Я умею добрые слова говорить, в отличие от тебя.

Мы долго стучались в дверь дома бабы Лизы, но нам никто не открыл. Вернулись к нам на дачу. Тёща уже встала.

— Елена Ильинична, — говорю, — выручайте. Позвоните, пожалуйста, бабе Лизе на мобильник.

— Да рано ещё звонить, не проснулась она ещё.

Тёща оценила суровость, позвонила и доложила:

— Лиза ещё не вернулась из города, будет часа в четыре.

— Ладно, — говорю, — держись. Могу тебе порекомендовать упражнение на основе своего опыта. А если совсем плохо будет, то — таблетки.

— Во — первых, рассматривай воронки в голове по одной, разбирайся, о чём и зачем они крутятся. Они будут утихать. Во — вторых, думай о том, кого ты любишь. О том, что ты любишь их, и они любят тебя.

— Не чо и не на хрен. Просто рассматривай и всё. Не задумываясь зачем. Поможет. А мне надо на работу сгонять. Разбирать дрова, которые я наломал от своих завихрений… Ах да, и курить нельзя.

— Иди ты, рехнусь я с твоим упражнением. Ничего, покурю ещё один день.

— Егор, нельзя курить… Вон девочки ещё мороженое едят, когда им плохо. Может, попробуешь?

— Девочки, которые едят мороженое, быстро толстеют и навсегда остаются девочками. А я ещё надеюсь на возвращение в большой секс.

— М — да, большой секс без тебя будет не тот. Тогда давай я тебе лучше таблетки дам.

— Кирилл, ты рехнулся. Никаких таблеток я никогда не ел и не буду.

— Я тебе объясню, как их правильно принимать.

— Не надо. Самолечение — это порок, ты мне сам сто раз говорил… Ладно, Кир, езжай. Но имей в виду, в шестнадцать ноль — ноль я здесь у калитки буду сидеть и курить. И если ты опоздаешь, то найдёшь не прекрасного принца с аленьким цветочком, а чудище ужасное.

— Это ты меня в Настеньки, что ли, записал? Ладно, держись. Буду в шестнадцать. Делай упражнение.

* * *

Выехав из деревни на шоссе, я обрадовался утренней свежести. Есть такие моменты в России, когда банальность полей, лесов и деревень вдруг начинает сиять красками и ароматами ранней весны или летнего утра. На том месте, где ещё вчера было серо, сыро и промозгло, возникает радующий и веселящий душу пейзаж. И ты мчишься через это всё по хорошей дороге со скоростью больше ста. Построили — таки хоть какие — то дороги после ста пятидесяти лет общественной дискуссии. Когда я впервые приехал в нашу деревню тридцать лет назад ребёнком, вокруг не было вообще ничего. Ни дорог, ни света, ни каменных домов. Избы посреди бескрайних полей и лесов. Машин тогда ни у кого не было, поэтому дорога занимала пять часов езды и пересадок с автобусов на электрички и обратно. При этом, как правило, дул холодный ветер и лил дождь. А теперь — красота! Шоссе, солнце, придорожные кафешки и час до офиса. Страна на глазах меняется к лучшему. Хотя не факт, что расчистка дремучих лесов и далёких деревень— это хорошо.

Только я порадовался и размяк, как упёрся в традиционную пробку перед въездом в город. Эта пробка всегда вызывала у меня депрессию, а уж теперь воронка в голове закрутилась сразу до неба.

— Сколь бы умными и сильными мы ни были, — думал я, — все обречены убивать многие часы жизни в этих ужасных пробках. И ни одна скотина в правительствах, автоинспекциях и дорожных службах не чешется. Только конверты собирают. А сами ездят с мигалками на вертолётах. На вертолёт у меня денег нет, но я бы, может, наскрёб на мигалку. Ан нет, это вопрос не денежный, а идеологический. Мигалку дают не за деньги, а за статус. Власть едет — народ покорно стоит. И я заперт в клетке покорно стоящего народа, каким бы замечательным и успешным я ни был…

Голова загудела, тело заболело. Вбежав в офис, я был рад увидеть, что персонал работает и выглядит бодро. А я уж готовил себя к полному коллапсу… Сразу позвонил Андрею и очень обрадовался, что он на месте. Попросил зайти. Он тут же пришёл. Пять минут — полёт нормальный. В голове стучит и шумит, но пока где — то в глубине. Чувствую себя канатоходцем.

Андрей резко сел и уставился в стол. Видно было, что он не настроен ни дружить, ни сотрудничать, ни разговаривать. Голова моя тарахтела как арифмометр, выдавая одно за другим предложения, как привести Андрея в чувство и восстановить нормальные отношения. Увы, прокрутив в голове десяток манипулятивных сценариев российского администрирования и байства, я снова скатился на искренность, которая для меня была путём наименьшего сопротивления, но при этом часто работала.

— Андрей, — говорю, — я позавчера очень болел. Ты ведь это заметил?

— Да, — ответил Андрей насупленно. — Трудно было не заметить.

— Я помню все твои слова и понимаю их. Я вёл себя как свинья.

— Да, как сволочь, — кивнул я. Мозг решал задачу примирения с Андреем, но при этом я ещё и по — человечески хотел примириться с человеком, которого любил и считал другом. От этого слова получались сильными.

— Прости, я не контролировал себя. Ты не только мой ценнейший сотрудник, ты мой друг. Мне стыдно за то, что я тебя и всю команду вчера оскорбил. Сейчас я взял себя в руки. Будем работать. Нормально. Как раньше.

Сквозь позитив стала подниматься воронка оскорблённого и испуганного руководителя. Оскорблённого тем, что его подчинённый называет его «сволочью», и испуганного тем, что сейчас этот распоясавшийся подчинённый рубанёт с плеча, забыв страх, какую — нибудь недопустимую гадость, не оставляющую пути к спасению лица, и всё испортит. Поймав эту воронку, я стал её внимательно рассматривать. Она немного утихла. Но стала закручиваться другая — что я вот так окончательно распускаю подчинённых. Её я тоже стал внимательно рассматривать, не забывая и о предыдущей. Ситуация в голове стабилизировалась.

Пока я боролся со своими воронками, Андрей молчал. Я тоже молчал. Многих людей пауза выводит из себя. Я люблю предание о том, что какой — то знаменитый американец, чтобы разрядить паузу, кидал стакан в стену. В конце концов Андрей практически закричал:

— А сможем ли мы как раньше? Два года я пашу на тебя круглые сутки, отстраиваю тут всё, а тебе достаточно заболеть, чтобы за один день всех оскорбить и всё сломать! Как ты мог так себя вести?!

Я понял, что у Андрея в голове сейчас крутятся точно такие же воронки, как и у меня. И что я могу ему помочь их отловить и зафиксировать. И это успокоит его и разрядит ситуацию.

Я выпрямился в кресле и стал медленно декламировать, выдерживая длинные паузы между фразами и внимательно глядя Андрею в глаза:

— Андрей, я понимаю, что ты чувствуешь… Ты ценишь наше сотрудничество и тебя больно ранили мои жестокие несправедливые слова… Ты любишь «Диа — Флит» и тебе больно видеть, что у нас появились серьёзные проблемы… Ты привязан к нашему производственному участку и тебе обидно думать, что он может быть разрушен и отнят у тебя… Ты любишь свою работу над пятикомпонентным проектом, который ты выстрадал, и тебе страшно, что она прервётся…

Андрей откликнулся на мои слова. Сначала он ещё ниже склонился к столу, как человек под непосильной ношей, а потом выпрямился, внимательно посмотрел мне в глаза и печально кивнул. Я почувствовал, что и ему, и мне стало легче. Причём не только на аналитическом уровне, но и где — то глубже: в сердце и в душе. Почти также, как когда меня обнимала Зоя. Пришли тепло и расслабленность в середине груди, там, где Егор показывал дырку. Я продолжал говорить, но теперь про свои боли и страхи. Если уж ловить вместе воронки, то сразу у обоих. Я говорил, а Андрей кивал и отогревался. Сел более спокойно, посмотрел не только на стол и на меня, а ещё и в окно. Смотрел мне в глаза и внимательно слушал. Я монотонно декламировал:

— «Диа — Флит» — это всё, что у меня есть… Я его строил вместе с тобой, я люблю его, я им живу… Я боюсь, что обидел тебя настолько сильно, что мы не сможем больше вместе работать… Мне дурно от самой этой мысли, потому что ты ключевой человек здесь… Мне очень страшно, что мы не сможем отгрузить пилотную партию пятикомпонентного состава Герману и всё рухнет…

Андрей перебил меня, уже без истерики, но с болью:

— Кирилл, я не знаю, верить ли тебе. Иногда ты выглядишь нормальным человеком и другом, а иногда — каким — то ходячим компьютером, который выдаёт гладкие фразы без малейшей доли сочувствия и вообще чувств. И этот компьютер сдаст всех, в том числе и меня, как только финансовая модель ему это разрешит. Или просто, когда он сломается, как вчера. Перегреется. Батарейки сядут.

— Да, я всё это понимаю, Андрей. Я не такой компанейский и душевный как ты. Ну, вот такой я. Иногда сам от этого мучаюсь и стесняюсь этого очень. Но я точно никогда не сдам тебя и команду вот так вот запросто. Мне очень важно и ценно, что мы делаем. Не знаю, как сложится будущее, но мне очевидно, что без тебя я пять компонентов не сделаю. А значит, здесь и сейчас я с тобой и никуда от тебя не денусь. Да и по — человечески мне приятно с тобой работать, и я буду за наши добрые отношения биться до последней возможности.

— Видишь, ты не исключаешь последнюю возможность, — закрутил Андрей очередную воронку.

— Не исключаю, — рванулся я прямо в её центр. — Жизнь всё время поворачивается по — разному, а уж бизнес тем более. Если я буду сейчас тебе петь песни о том, что мы будем успешными и через пять лет вместе станем миллионерами, это может быть даже правдой, но сегодня прозвучит лживо и безумно. Случиться может всё, что угодно. Ни я, ни ты не должны забывать о ежедневном риске и ответственности перед собой и перед нашими семьями. Но в более широкой перспективе ты и я — это отличная команда, и мы гораздо сильнее вместе, чем по отдельности. И мы крепче, чем многие другие команды. Поэтому давай не мучать друг друга кошмарными сценариями, которые приносят одну головную боль, а просто поверим, что всё будет хорошо и будем работать.

— Я до вчерашнего дня верил, что всё будет хорошо, и что мы работаем вместе.

— Вот я потому и начал сегодняшний разговор с того, что вчера я болел. Больше такого не будет. Давай отвлечёмся. Мне тоже невесело. Но болезни болезнями, а дело делом. Мне сейчас лучше, а проект наш как шёл, так и идёт. Я очень признателен, что ты сейчас здесь. Давай работать. Я сейчас соберу всех и успокою.

— Ладно, Кирилл, давай попробуем, — наконец выдохнул Андрей. — Не ожидал я от тебя таких художеств. Мы же все потому за тебя и держимся, что ты какой — то более вменяемый, чем другие начальники. Прессуешь меньше, а слушаешь больше. И вроде даже слышишь. То есть, так раньше было, а после вчерашнего мы все выпали в осадок и задумались.

Я почувствовал, что пора снижать эмоции и взаимные поглаживания, а то мы сейчас уйдём от работы в пионерский лагерь и начнём петь песни у костра. Я включил более начальнический тон:

— Андрей, я уверен, что вы за меня держитесь не только потому, что я милый, но ещё и потому что я дело интересное вам обеспечиваю и зарплату достойную вовремя плачу. Так что поменьше патетики. Но ещё раз подтверждаю, что вчера я накосячил и такого больше не будет.

Андрей как — то неопределённо помотал головой, резко встал и направился к выходу. Перед дверью замер и вернулся:

— Кирилл, ты мне вот тут хороших слов наговорил, а как насчёт повышения зарплаты, о котором мы давно говорили?

Радостные олени запрыгали у меня в голове. Кризис закончился. Начался повседневный операционный бизнес. В России невозможно душевно поговорить с подчинённым, не получив за это просьбу о повышении зарплаты. На это у меня был припасён сильный ответ.

— Андрей, я об этом сам давно думаю. Дело не в зарплате. Зарплата у тебя и так нормальная, все бухгалтера завидуют. Но твоя роль настолько выросла, что я готов давать тебе процент с отгрузки партии. Это будет больше, чем зарплата. На следующей неделе отгрузим первую партию, — про себя я нервно подумал «если отгрузим». — И уже получишь первый платёж сверх зарплаты. Уверен, что удивишься.

Андрей распрямился, засиял и стал обычным Андреем.

— Спасибо, Кирилл! — сказал он с чувством и пожал мне руку. — Отгрузим! Не сомневайся!

— Отлично. Через час собираемся на обсуждение проекта. Подготовь людей. Объясни им, что я болел и выздоровел.

* * *

Когда Андрей вышел, я обмяк в кресле. Я был очень рад, что мы с ним договорились. Для меня это, действительно, был вопрос не только бизнеса. Тут же закрутились мои собственные воронки, на которые надо было срочно обращать внимание. Ох, не надо путать отношения с бизнесом, не надо так запанибратски дружить с подчинёнными. А то придётся всем зарплату повышать до полного банкротства. Надо бы жёстче и безличнее, как это заведено у хороших руководителей… Беда в том, что мне самому противны такие безличные отношения, даже на работе. Я себе такой не нравлюсь. Выходит, чтобы быть хорошим начальником, мне надо самому себе не нравиться. Но от этого же рехнуться можно… Ох…

Я утихомирил воронку и стал двигаться дальше, чтобы не дать раскрутиться какой — нибудь новой дурной мысли. С Ольгой Александровной задачка была попроще, чем с Андреем, но совсем в другой плоскости. Она не настолько мне была нужна, как сотрудник, и куда менее приятна, чем Андрей. Но пока мы не запустим проект, отпустить её я не мог. Надо было как — то хитро заставить её проработать пару месяцев, а потом с треском вышибить. При этом особо врать и хитрить тоже не хотелось, хотя такие управленческие задачи оптимально решаются как раз хитростью и враньём… Утром я опасался, что размякну перед разговором с ней, но хеппи — энд с Андреем придал мне бодрости.

— Катя, — прокричал я в коридор — так, чтобы это услышало полофиса. — Ольгу Александровну сюда быстро!

— Кирилл Дмитриевич, — пробормотала Катя. — Её нет в офисе. Вчера она принесла заявление на увольнение вам на подпись. Вот заявление.

— Катечка, позвони — ка ей на мобильник, — продекламировал я голосом Джона Макклейна и даже концептуально собрал морщинки возле глаз. — И скажи, что у меня есть важные темы для обсуждения по контрактам Краснопалатинска в Перми.

— Что? — растерянно переспросила Катя. — Что красное в Перми?

— Да ты просто вот так ей и скажи. Краснопалатинск в Перми. Она поймёт, не сомневайся. Скажи, что я очень жду её с документами.

Ольга Александровна появилась ровно через десять минут. Грузно села в кресло с величественно — отсутствующим видом и промолвила:

— Кирилл Дмитриевич, мы не дети и находимся в поле действия КЗОТа. Подпишите моё заявление. Я уже собрала вещи и передаю дела заместителю.

— Ольга Александровна, мы, безусловно, не дети. И вы можете перестать передавать дела. Я на это указания не давал. Не подставляйте своих людей, вы же не совсем людоедка.

Ольга Александровна расчехлила орудия и повысила голос:

— Кирилл Дмитриевич, прошу вас проявить благоразумие. Я собираюсь уйти мирно и без конфликтов. Если вы хотите конфликта, то должны догадаться, как много всего я знаю и контролирую в вашем бизнесе.

Этот наезд далее взбодрил меня и расчистил голову. Воронки исчезли, как испуганные школьники при виде учителя. Воцарилась энергичная наэлектризованная тишина перед битвой. Я попёр вперёд, как танк:

— Ольга Александровна, поверьте, и я не хочу конфликта. Мне надо, чтобы вы отработали ещё два месяца, провели отгрузку «Диа — Центру» на следующей неделе по высочайшим профессионально — этическим стандартам, как вы можете. А потом я обещаю отпустить вас спокойно и без конфликта.

— Что значит «отпустить»? — предсказуемо заорала она. — Я не ваша крепостная! В том бардаке, который вы развели у себя на предприятии, я больше разбираться не собираюсь. По закону вы должны подписать моё заявление!

— Я чту закон, Ольга Александровна. Именно поэтому я провёл внимательный профессиональный аудит деятельности Краснопалатинска, который мы с вами так плодотворно обсуждали вчера.

— И что же вы там нашли? Какие проблемы с Пермью? Я готова обсуждать каждый документ.

— Не сомневаюсь. Документы все на месте. Причём их много. И они все подписаны вашим родным братом, которого вы туда поставили директором. И вы, действительно, помогли ему провести высокопрофессиональную работу. Но понимаете, даже человек такого большого ума как вы иногда не имеет всей информации. И иногда даже небольшая деталь может резко изменить интерпретацию многих событий и документов.

— Кирилл Дмитриевич, хватит играть в игры, — сказала Ольга Александровна уже с меньшим напором, и я почувствовал, что она поплыла. Даже если бы я ничего на неё не нарыл, то вполне мог бы сейчас весьма успешно поиграть с ней в игры мозга. Каждый мошенник знает, что сложная ажурная сеть обмана и подтасовок с лёгкостью необычайной разрушается от случайной глупости, от которой себя никто никогда не сможет застраховать на сто процентов. Поэтому людей, строящих такие ажурные сети, достаточно легко вывести из равновесия недомолвками и наглым давлением. У них быстро закручиваются воронки на тему неминуемого разоблачения из — за какой — то мелочи. Высокие профессионалы — и топ — менеджеры, и следователи прокуратуры — умело этим пользуются и воронки эти с удовольствием раскручивают. А я вот таких игр не люблю — уж больно они манипулятивны и безжалостны. Я люблю идти прямо и в открытую. Для этого надо хоть что — то предъявлять и в необходимости такой предъявы обычно и кроется слабость моей позиции — часто её у меня нет, а манипулировать на пустом месте мне претит. Но сейчас предъява была. Ольга Александровна накрутила в Краснопалатинске ну так много ажурного, что даже за вчерашнее пятнадцатиминутное расследование мне довольно быстро удалось найти серьезные темы для обсуждения.

— Вы, Ольга Александровна, в Перми у контрагента общались только с генеральным. И думали, что он же и учредитель. А ЕГРЮЛ простучать поленились. Точнее, брату доверились, а он поленился. Действительно, не можете же вы каждый шаг его контролировать. Ну, где он мог проколоться в такой чистой сделке?

Ольга Александровна держалась уверенно, но молчала. А я напирал формально — монотонно:

— Ваш брат как — то забыл указать вас в списке аффилированных лиц. А может, даже с вами посоветовался об этом, а вы почему — то порекомендовали ему вас не указывать… И вот тут кроется досадная деталь. Пермская — то компания учреждена Германом Борисом Юрьевичем и относится к группе компаний «Диа-центр». Компании «Диа — Центра» работают чисто и законно. Они подписали и жёстко проводят в жизнь Антикоррупционную Политику и Кодекс Этического Ведения Бизнеса. Они не проводят параллельные сделки с аффилированными лицами, типа нас с вами и вашими родственниками. А в пермском контракте они вдруг неожиданно политику нарушают, проводя крупную сделку с прямо аффилированным лицом в лице вашего брата. И ведь делают это они не по своей воле. Они под подпись вашего брата убедились в отсутствии конфликта интересов. А вот теперь конфликт всплывает по той единственной причине, что ваш брат ввёл уважаемого контрагента в заблуждение, не указав вас в списке аффилированных лиц, как того прямо требовал контракт, написанный лучшими юристами Германа. Теперь надо разбираться, был ли это преступный умысел с целью мошенничества в особо крупных размерах или просто административная халатность, которая может привести к срыву поставок жизненно важных лекарственных средств. В любом случае, уголовка здесь явно где — то рядом ходит кругами.

Ольга Александровна держала маску профессиональной твёрдости, но голос её слабел:

— Кирилл, если вы хотите раскручивать аффилированность, то это обязательно ударит по вам и по всему «Диа-Флиту».

— Да нет, Ольга Александровна, не ударит. Во — первых, вы лично очень хорошо отгородили все документы от нас. Нас там нет вообще нигде — ни по подписям, ни по провóдкам. А во — вторых, Борис Юрьевич — мой многолетний партнёр на высоком уровне доверия. Я — то его ни разу не обманывал, и он это точно знает, поскольку много раз меня дотошно проверял и документами, и агентами личной контрразведки. Он будет настолько мне благодарен за вскрытие вопиющего факта мошенничества одного из его контрагентов, что полностью поддержит мою позицию и в прокуратуре, и в суде. Даже вы ну совсем никак не пострадаете. Пострадает только ваш брат, который врал и даже мошенничал под подпись…

Ольга Александровна переваривала все эти новости почти минуту и зашипела совсем по — новому:

— Кирилл, вы не знаете, куда лезете. Вы, наверное, слышали, что мы с братом выросли в Невинномысске. Там найдутся люди, которые смогут нас защитить. Южные люди.

— Ольга Александровна, в Невинномысске я, действительно, был только проездом. Когда на Эльбрус заходил по сложному Северному склону. А вот моя семья родом из — под Будённовска. Точнее, дед мой. И уж там — то я бывал не раз. И в северных станицах, и в южных. Не надо пугать меня Кавказом. Кавказ меня уважает, а я уважаю его… А уж Герман, как вы догадываетесь, и вовсе не пальцем делан. Мы объясним Кавказу разницу между бизнесом и предательством, а там знают, как нехорошо продавать своих. Поэтому предлагаю снизить градус дискуссии и обсудить, как мы с вами будем высокопрофессионально работать два месяца и осуществлять отгрузку на следующей неделе. А чтобы окончательно укрепить вашу уверенность в том, что вы делаете единственно правильный выбор, могу сообщить, что в ещё одной похожей сделке Краснопалатинска, причём даже не с Пермью, можно найти не только Германа, но ещё и госконтракты. А это ещё печальнее с точки зрения уголовной кодекса.

— Это в какой же сделке? — быстро и нервно переспросила Ольга Александровна.

— Давайте не будем о грустном. Я так понимаю, что мы договорились.

— Мне нужны гарантии. Мы сможем встретиться с Борисом Юрьевичем?

— Ой, только вот этого не надо. Буквально вчера я ему объяснял, какой вы надёжный и честный сотрудник. Если он поймёт, что вы вводили его в заблуждение, то ситуация выйдет из — под нашего с вами контроля. Вы же знаете, так бывает в нашей стране. Вы давно со мной работаете и изучили мои принципы — я держу слово и не начинаю войн. Это главная гарантия, которая у вас есть.

Теперь Ольга Александровна молчала долго. Я даже пошёл посмотреть в окно. Там бурлила жизнь: люди шли по своим делам, машины искали парковку, строители в касках разгружали что — то железное.

— Хорошо, Кирилл, — сказала она. — Договорились. Два месяца. И без конфликтов.

— Без конфликтов, — ответил я утвердительным тоном. — Прошу вас прямо сейчас позвонить юристам «Диа-Центра» и начать с ними работу по контракту и платежам. Надо всё успеть к следующей неделе. Они ждут звонка до четырнадцати часов.

Ольга Александровна встала и вышла. Дверь прикрыла аккуратно, без стука. Думаю, Катя и ещё пол — офиса это оценили. Пошла звонить брату и разговаривать со своими. А я провёл совещание и убедился, что все вернулись на твёрдую землю. Андрей меня поддержал и довольным видом, и твёрдым докладом. Доложил, что начал работу с «Диа-центром». Финансисты было начали обиженно требовать письменных указаний по следам вчерашних баталий, но мы с Андреем успокоили их и договорились о следующих шагах без эмоций и итальянских забастовок.

Из машины я позвонил Герману и доложил, что Андрей и Ольга Александровна начали работу с его людьми. Он хмыкнул и поздравил меня. Велел больше его не нервировать. Я заверил его, что вся эта история была результатом случайного недопонимания, замешанного на гиперответственном отношении к нашему важнейшему совместному проекту.

* * *

На дачу я вернулся даже не в четыре, а в три. Когда подъехал к дому, ощутил огромную усталость и безнадёгу. Напряжение прошлого дня и утренних разговоров физически давило на шею и плечи. Я понимал, что надо отслеживать воронки и растворять их. Но сил на это больше не было. Я стал рассыпающейся развалиной, устало наблюдающей очередные плюс четвертые воронки, точно знающей, что одна из них скоро меня затянет.

Запарковавшись у дома, я уронил голову на руль и замер в неудобной позе, проваливаясь в шум и жертвяк. Меня вернул к жизни настойчивый стук в ветровое стекло. Стучал Егор. Видимо, он действительно караулил у калитки.

— Кирилл, пошли, — прохрипел он. — Приехала твоя баба Лиза.

— Хорошо, наша, — также зло и обречённо согласился он. — Приехала. Пошли.

Я вышел из машины и понял, что идти никуда не могу. У меня нет больше сил. Не могу я больше ни разгонять воронки, ни заглядывать в чьи-то глаза глубокие, ни продолжать трепыхаться. Я аккуратно опустился на травяной холмик у забора и уставился перед собой в гулкой сырой прострации.

— Я не могу сейчас, подожди, — глухо прошептал я.

— Пошли! — Егор схватил меня за рукав и потянул.

— Отстань, — крикнул я и отдёрнул руку. — Не сейчас, говорю тебе. Жди!

Егор сел на траву рядом со мной, и мы замерли. Не знаю, сколько прошло времени. Егор снова потянул меня за рукав и позвал:

— Кирилл, — Егор потянул меня за рукав. — Ты что? Нам же надо к бабе Лизе! Что с тобой? Ты же утром был в порядке!

В голове появились какие — то более — менее активные мысли, но двигались они медленно и вдалеке, пробиваясь сквозь туман. На поверку мысли оказались неактивными.

— Егор, — шептал я. — Это всё бессмысленно. Мы с тобой вляпались в трясину и судорожно ищем выхода. А его нет. Если повезёт, через неделю голова сама пройдёт. А не повезёт, так сдохнем. Зачем трепыхаться? Только быстрее утонем… Не дёргай меня.

— Кирилл, — заорал Егор, поняв, что я не шучу, — Ты отлично знаешь, что именно эта баба Лиза в своём грёбаном Институте Мозга изобрела этот грёбаный шлем. Она понимает, что происходит и скажет, что нам делать. Она нам поможет.

— Егор, оставь меня, — выдавил я и лёг на траву. — Я устал. Я никуда не пойду. У меня нет сил. Иди один.

— Что? Какой один? Кто всю эту кашу заварил? Чья знакомая эта баба Лиза?!

Егор орал яростно. Видимо, у него в голове тоже крутилась воронка на тему того, что он жертва жестоких бездушных предателей. Алкоголик грёбаный — ведь сам же на минус три ходил — его пытались остановить, но он, конечно, не помнит…

Я не ответил. Мягкая трава втягивала меня, я прижимался к ней всем телом и медленно уходил в землю. Там, в траве и земле, было спокойно и уютно.

Но Егор разрушил мой покой — он схватил меня за пиджак, поднял все мои девяносто килограммов и припёр к забору:

— Слушай меня, кисейная барышня, — отчеканил он мне в лицо. — Сейчас ты пойдёшь со мной к этой бабе Лизе, скажешь ей все правильные слова и разберёшься, что это за шлем, и что нам делать. Я пойду за тобой и буду тебе помогать, но вести дело должен ты, потому что ты больше возился со шлемом и вообще больше разбираешься в здравоохранении, сука. Если ты не хочешь себя спасать, то спасай меня. Быстро!

Эти полные жизни слова меня взбодрили. То, что я не одинок во Вселенной, дало мне опору и силы. Я уже был готов уйти в землю, но вот есть человек, который не отпускает, хватает меня, кричит какие — то слова. Видимо, зачем — то я ему нужен. Это было прекрасно, но даже этот факт по — прежнему не мог поднять меня с земли. В конце концов Егор двинул меня по рёбрам так, что я потерял дыхание. Когда я оклемался, туман в голове более — менее расчистился.

— Всё — всё, спасибо, больше не надо, — остановил я друга. — Пошли!

— Давно бы так, — сказал Егор со смесью удовлетворения и опаски. — Ты точно в порядке? А то я занервничал.

— Нет, правда, спасибо, что не бросил. А то я совсем раскис…

Как и вчера, я выбрался из очередного приступа шума благодаря близкому человеку, который меня не слил, а наоборот, вложился в меня. Видимо, так и должно быть, кратко отметил я про себя и решительно двинулся в сторону дома бабы Лизы.

ОБРАТНАЯ СВЯЗЬ

Дверь открыла высокая пожилая женщина в старомодном сатиновом платье в цветочек. Поначалу она показалась мне обычной деревенской тёткой с неяркими скучными чертами лица и характера, но потом я заметил острый взгляд, прямую спортивную спину и ещё много чего острого и прямого, несвойственного расплывшимся пенсионеркам. Женщина выглядела дружелюбно, но непросто. В ушах обнаружились камни высокого качества, то ли бриллианты, то ли дорогие кристаллы. Ремонт в доме вполне современный. Я почувствовал такое напряжение, что не смог найти слова для приветствия. Последний раз это со мной случалось примерно сто лет назад на новогодней ёлке в школе, когда девочки позвали меня танцевать. Егор ткнул меня кулаком под рёбра, а потом сказал:

— Здравствуйте, молодые люди, — баба Лиза смотрела на нас строго, но без тени неуверенности или смущения. — Чем могу помочь?

— Здравствуйте, Елизавета Вениаминовна, — поздоровался теперь и я. — Меня зовут Кирилл, я муж Зои из восьмого дома. Можно вам задать пару вопросов?

— Задавайте, коль не боитесь, — женщина чувствовала моё смущение.

— Вы подарили моему сыну Олегу шлем — игровую приставку. Расскажите, пожалуйста, откуда она взялась и как в неё играть.

— Я? Подарила? Он его у меня стащил! Раскопал на чердаке, а потом стащил, значит! Ох, а я ломала голову, куда шлем делся. Олежка решил, видимо, что это игра. Как я бы могла подарить ребёнку такую опасную вещь?!

— С какой целью интересуетесь? — Елизавета Вениаминовна прищурила глаза и стала смотреть ещё жёстче.

— Ребята, верните шлем, — повысила голос баба Лиза.

Егор спас ситуацию, проявив свои сильные стороны — общительность и искромётный юмор:

— Елизавета Вениаминовна, мы пошутили, — сказал он. — Мы тимуровцы. Хотим вам дрова поколоть и воды принести.

— У меня газ и водопровод, — ответила баба Лиза автоматически.

— Ах, какая жалость, — продолжал Егор. — Ну, это не беда. Ещё вы, наверное, знаете про народный американский праздник Хеллоуин. Дети одеваются в странные одежды, ходят по домам и конфеты выпрашивают. Вот мы с Кириллом тренируемся. Нет ли у Вас конфет?

— Хеллоуин через пять месяцев, — проявила эрудицию Баба Лиза, а потом запнулась. Её лицо начало оживать — брови поднялись домиком, а тонкие губы расслабились и растянулись в улыбку. Егор всё — таки гений.

— А ещё мы бродячие музыканты, — продолжал он. — Если у вас в доме есть гитара, мы вам споём и станцуем.

— Молодец, — сказала она Егору. — Массовик — затейник. На гитару ты меня поймал. Гитара есть. Заходите, сейчас будете петь и танцевать.

— А ты, значит, зять Ленки, и муж Зои, и папа Олежки, — переключила она внимание на меня. — Робкий какой — то и нелюбезный. Не так они про тебя рассказывали…

— Да, вообще — то я неробкий и любезный, — выдавил я из себя хмурое признание, — Но сейчас мне не очень хорошо. Болею я. Нам надо разобраться со шлемом.

— Шлем ты мне просто вернёшь. А пока заходи на чай, сосед.

— Спасибо, Елизавета Вениаминовна, — пропел Егор.

— Прекратите звать меня так сложно. Язык сломаете. Меня уже пятьдесят лет все зовут только Лиза. Даже когда я замдиректора была.

— Я не могу звать Лизой женщину старше меня, — сказал Егор.

— Ты меня значит не слышишь и обидеть хочешь? — парировала баба Лиза. — Сейчас вылетишь отсюда с другом своим на пару, андерстенд?

— Андерстенд! — прокричал я, дёргая Егора за рукав. — Мы будем звать вас Лизой!

— Вот и хорошо, — констатировала она. — Даже робкий проснулся. Устанавливаем мосты общения.

Мы уселись за стол в комнате и какое — то время берегли хрупкое равновесие неспешной болтовнёй. К нашей радости, болтала в основном Лиза: она расставляла нам чашки и блюдечки, разливала чай из фарфорового заварочного чайника, нахваливала редкий сорт чая, который её друг привёз с Цейлона, и объясняла, как правильно этот чай заваривать. Егор сообщил, что не знает, что такое Цейлон, чем очень её рассмешил. Но Шри — Ланку он знал. Я услышал, что на кухне бубнит радио и мне волшебно полегчало.

— Ребята, я очень рада, что шлем нашёлся. Верните мне его. Он мне дорог как память, а вам вообще ни зачем не нужен. Вы же наверняка его надевали и крутили? Но вещь это хитрая — надо знать, что с ним делать. Так что вы мне его лучше отдайте, а уж Олежке мы компьютерных игр накупим десяток!

Сначала я хотел аккуратно рассказать Лизе нашу с Егором историю, но виски заболели, слова не сложились, и я просто констатировал факт:

— Лиза, мы нашли предохранитель и научились его фиксировать. Вперёд и вверх и прижать головой.

Лиза уронила чайник на блюдце. Блюдце разбилось, а чайник опрокинулся и из него по столу потекла густо — коричневая заварка.

— Что? — спросила Лиза голосом, похожим на выстрел. — Кто нашёл предохранитель?

— Что??? — уже вскрикнула она. — Где сейчас Олег? Он в порядке?

— Он в порядке, Лиза, у него всё хорошо, не переживайте. Он не смог включить шлем, потому что у него голова маленькая.

— Ох, ребята, — выдохнула Лиза, — не надо так меня пугать. Не включил значит. Слава тебе Господи. Верните шлем немедленно.

— Мы не можем его вернуть, Лиза, — продолжал я, — мы его сломали.

— Неважно, всё неважно — верните шлем. Что вы там могли сломать?

— Мы вернём его вам, но нам очень важно знать, как он работает, что он делает.

— Умерь своё любопытство, Кирилл, не надо тебе это. Давай я тебе скажу, что там встроены особо точные динамики с выдачей сигнала на ультранизких частотах.

— Мы с Егором одевали и включали шлем, — выдал я на выдохе и для надёжности показал пальцем на Егора. Он закивал со смесью надежды и испуга. — И мы сейчас в той самой ловушке обратной связи. Я прочитал статью в Докладах Академии Наук.

Лиза упала на стул и на глазах побледнела. Какое — то время она глядела на нас широко раскрытыми глазами, а потом тихо заплакала. По комнате разлилась щемящая тоска. Егор тоже всхлипнул, чего я ну совсем от него не ожидал. Вся эта фантасмагория меня отрезвила.

— Так, — отчеканил я, — Лиза, расскажите, что нам делать.

Лиза смотрела на меня глазами, полными ужаса:

— Да, я поняла, почему вы такие странные. Генка такой же был.

— Кто такой Генка? — перебил я, но она меня явно не слышала.

— Вы ходили в минус? — спрашивала она беспорядочно. — На какие деления? Как часто? Сколько раз?

— Я ходил на плюс, а Егор на минус, несколько раз.

— На плюс, на минус, несколько раз, — повторила она как эхо и вдруг упала головой на руки, а грудью на стол и заплакала ещё сильнее. Егор сидел в отключке.

Я гладил и тряс Лизины плечи и предлагал ей чай. Шептал и кричал ей на ухо:

— Прошу вас, успокойтесь. Нам нужна ваша помощь. Расскажите, что это за шлем, почему вы так плачете.

Постепенно Лиза успокоилась. Выпила две чашки чая. Чтобы как — то её расшевелить, да и вообще как — то развеять тягостное ощущение от сцены, в которой мумия разговаривает с испуганными Индианами Джонсами, я закинул наукообразную удочку:

— Вы же работали томографическими методами. Давайте и сейчас что — нибудь такое сделаем?

— Нет, — бесцветно ответила Лиза, — Томография мозга — это очень красиво, но малоинформативно. Нет статистически сильных сигналов, а те крохи, что есть, вообще не получается интерпретировать. Да и томографов тогда во всём Советском Союзе было три штуки, из которых в каждый момент времени работал только один, а остальные ждали ремонтника из капиталистического мира…

— Но пульт — то у шлема немецкий! — продолжал умничать я. — Я готов завтра лететь в Мюнхен и найти там технологию…

— Это пульт от детской железной дороги производства ГДР семидесятых годов, — угрюмо объяснила Лиза. — Это был самый надёжный трансформатор прямого тока, который можно было купить в СССР. Ничего лучше в принципе не было…

Она даже криво улыбнулась, видимо, вспомнив что — то из молодости, и продолжила:

— Мы вживляли подкожно электроды и с высокой точностью измеряли слабые токи. Что — то типа современной электроэнцефалограммы, но значительно чувствительнее. Это до нас научились делать канадцы и опубликовали пару сильных работ. Но они испугались идти дальше. Они это всё делали на терминальных пациентах перед операцией на мозге. А мы по советской традиции сразу стали ставить эксперименты на себе и знакомых.

— Но электроэнцефалограмма — это просто присоски на голове. А вживление электродов в мозг — это же сложнейшая, опасная операция. Надо разрешение на клинические испытания.

— Да какое вживление в мозг?! — возмутилась Лиза уже совсем по — человечески. — Мы же ответственные люди! Это только звучит страшно. А на деле мы просто вводили подкожно иглу, как сотням людей ежедневно вводят при анализе крови. Всего — то делов, укололся и пошёл. Мы все друг другу по сотне раз вводили… Зато сигнал был! Это же так всегда в жизни — если хочешь работать безопасно и на присоске, то получаешь кашеобразный сигнал ЭЭГ, по которому вообще ничего не видно. А мы получали мощные воспроизводимые сигналы. Которые работали и работают…

Неожиданно Лиза снова заплакала. Ну никак это не вязалось с ролью железного завлаба… Наконец завлаб вернулся, и Лиза монотонно продолжила:

— Шлем сделал Паша, мой первый зам. Собственно, он и основное открытие наше сделал. Он первый продемонстрировал, что у трех отделов мозга очень отличаются профили активности. Что люди с высокой активностью лимба пугаются шорохов и неделю обижаются, что им наступили на ногу. А у приятных спокойных людей лимб всегда низкий. Чистый чёткий эксперимент, доказывающий функциональный смысл уровня лимба, как базы мозгового транзистора. Когда Пашка нам всё это показал, мы сразу поняли, что это великое открытие. Опубликовали статью, хотели делать производственный прототип, но тут к нам пришли какие — то идиоты и пригрозили привлечь нас к уголовной ответственности за несанкционированные опыты над подопытными.

— Правильно! Надо было привлечь! — зло выстрелил я, уже давно ощущая себя самым подопытным их всех этих несчастных подопытных.

— Понимаю твоё огорчение, — сухо констатировала Лиза, — мне очень стыдно, — и вдруг снова заплакала. Дальше она продолжала рассказ сквозь постоянное всхлипывание, которое было настолько непоказным, что по коже бежали мурашки.

— Паша сказал «ну и чёрт с ними» и сделал первый шлем. Шлем мог только усиливать лимб, не ослаблять. Устройство было очень простым — шлем создавал в районе лимба сильное электромагнитное поле. Главной заслугой Паши было то, что он смог измерить активность лимба при разном позиционировании катушек и подобрал оптимальную позицию магнита в шлеме. Паша считал, что усиление лимба приведёт к сверхспособностям. Торжественно собрал нас всех и врубил себе шлем на максимальный плюс. Прокричал нам что — то про головную боль, ясность мышления и поток вдохновения, а уже через полчаса бился в конвульсиях. С трудом откачали. Надеялись, что отойдёт. А он не отходил. Давление, сердцебиение, астма, агрессия и отчаяние. То бросался на нас с отвёрткой, то забивался в угол и требовал оставить его в покое.

Через некоторое время попросил нас обмерить его. Мы обмерили и ахнули. И лимб, и корень, и кора у него работали с максимальной активностью. Мы такой ни у кого никогда в наших экспериментах не видели. После того как Паша отлёживался, лимб немного утихал и Паше становилось полегче, но как только он делал ну хоть что — нибудь, хоть брал стакан воды, лимб опять выстреливал, и у Паши сначала начинался бред победителя, а потом — депрессия. Паша кричал, что мы во всём виноваты, что его все бросили, и он умрёт. А мы — то всё время были рядом и поддерживали его как могли.

В редкую минуту просветления он выдал стройную теорию, которая выглядит достоверной, хотя не дай Бог её проверять на ком — то. Он сказал, что прямо чувствует, как при его малейшем движении кора начинает считывать и перерабатывать любой малейший шорох, идущий от корня. Ведь лимб стоит на максимальной громкости! После этого кора начинает давать телу гормональные сигналы на борьбу, атаку, бегство и всё это одновременно. По телу разливается боль, в груди возникает дырка, дыхание сдавливается астмой, всё начинает болеть. Корень это разумеется воспринимает как опасность и начинает посылать усиленный сигнал. Лимб ещё сильнее разгоняется, кора бешено перерабатывает сигналы уже абсолютно бессмысленные и запутанные. Возникают галлюцинации, агрессия, боли. Единственный выход спастись — забиться в угол и пережить, растворить боль и безумие, пока лимб не утихнет, а с ним и весь этот поток сознания.

Пашка сразу сообразил, что это классическая петля, точнее, ловушка каскада обратной связи, который возникает в неконтролируемых системах с усилителем. Мы все в жизни с этим сталкивались: когда микрофон подносишь к динамику, возникает свист, который разрушает систему, если не срабатывает предохранитель. Вот в человеческом мозге этот предохранитель явно срабатывает поздновато… Вероятно, большинство смертей от инсультов и инфарктов — это именно последствия этого каскада системы обратной связи. Известно же, что инфаркты часто случаются после ссоры или драки. Сердце просто не выдерживает высокого давления, которое выстреливает кора, взорванная бушующим лимбом. Многие ещё при этом курить начинают, а это ещё выше давление поднимает. Спираль смерти.

— Подождите, — нащупал я повод для оптимизма и даже начал радоваться. — Ведь теперь, когда вы, Лиза, нам это объяснили, нам эта спираль не страшна! Когда мы начнём в неё сваливаться, то её остановим.

— Как же ты её остановишь? — передразнила меня Лиза неожиданно неформально.

— Ну я же теперь понимаю природу этого явления!

— Это сейчас ты её понимаешь. А когда включается ловушка обратной связи, твой мозг полностью загружен сигналами, гормонами и прочим шумом. И тогда ты даже не можешь понять, что попал в эту ловушку, не то, что её предотвратить, потому что твоя понималка не работает! Она перегружена пустым раскручиванием системы и перемалыванием энергии.

— Д — а–а — а, знакомо, — хмуро согласился Егор, — от резонанса и электронные схемы перегорают, и мосты падают, и программы дорогие зависают. Знаем. Но как же так получилось, что Бог или кто — то там ещё, кто эту систему строил, предохранитель — то не предусмотрел? Косяк недетский. У нас таких к работе не допускают.

— Не предусмотрел, — сухо и подавленно ответила Лиза, — может, причины на то были. А, может, нельзя было по — другому. Думаешь, просто было червяка построить из бактерии, ящерицу из червяка, обезьяну из ящерицы, а человека из обезьяны? Есть простое объяснение на пальцах: тридцать тысяч лет назад кора была наращена эволюцией на корне, чтобы найти самые питательные плоды и обнаружить самых хитрых хищников. Сегодня плоды искать не надо — их и так хватает на всех, а хищников практически всех распугали — остаётся мало от кого. Так что у коры важной работы почти нет. Точнее, её роль сведена к чисто технической: обработать картинки, сложить фразы речи, проследить, чтобы жена не сожгла яичницу. А сама кора-то осталась и не хочет быть техническим сотрудником! Она хочет решать задачи жизни и смерти, как в старые добрые времена! Куда ей деваться? Ампутироваться? Вот она и придумывает сама себе работу — боится мнимых хищников и вожделеет иллюзорные плоды. Чтобы работой себя занять и не отмереть ненароком. Да и чтобы развлечься. И таким образом всё время запускает обратную связь и тащит человека в ловушку… Мозг в какой-то момент это осознал и сам на себе наростил лимб, чтобы кору регулировать, но не справляется регулятор — уж больно кора сильна и умна. Легко изворачивается и уходит от любого регулирования… А может, действительно, Бог допустил дизайнерскую ошибку, с кем не бывает!? Биологи давно говорят, что у человеческого тела много странных функциональных косяков. И глаза как — то не так устроены, и позвоночник, вот и мозг тоже. Об этом много написано.

— Да неважно. Важно, что из этого состояния, когда и кора, и лимб и корень шпарят на всех оборотах, выход один — либо в могилу, либо в тёмный угол, но беда в том, что и тёмный угол плохо помогает. Пашка нам всё это проговорил и ушёл от нас. Пятнадцать лет я его не видела. Общаться отказывается, трубку не берёт, дверь не открывает. Вроде живой, и то слава Богу. Но Пашки больше нет.

— Ну есть всё — таки какие — то контакты. Даже номер его мобильника есть. Но трубку он не берёт. Кажется, эсэмэски читает. Иногда реагирует. Перед тем как уйти, он ещё одну интересную вещь рассказал. Как только Пашка начинал что — то делать, его кора начинала выдавать ему по три провальных и опасных варианта развития событий на каждый позитивный. Налетали страхи, паника, депрессия. И постепенно он сваливался в самое устойчивое состояние — позицию жертвы. Про это, собственно, в учебниках психологии написано. В позиции жертвы мир кажется враждебным, окружающие — циничными эксплуататорами, а будущее — мраком, полным боли, поражений и смерти. Кора объясняет, что ты в кольце врагов и опасностей. Надо от всех спрятаться и защититься стеной, а если кто — то подходит близко, то надо бросаться в атаку, бить и крушить. Повышается давление, возникают боли, астма. Вот бы из этого состояния взять и выйти, как ты Кирилл только что предлагал, но, увы, оно оказывается устойчивым, как свистящий микрофон, а отодвинуть микрофон от динамика некому. Все заняты. Кора терзает тело, корень наращивает сигналы опасности, взбесившийся лимб зависает, а взбесившаяся кора всё ярче и доходчивее создаёт картину жертвы, объясняет тебе, что шансов у тебя нет, что никто тебя не любит, да и недостоин ты ничьей любви, потому что ничего из себя не представляешь. И всё это усиливается круг за кругом. Эти круги давно известны людям: кто — то их называет играми мозга, кто — то происками дьявола, кто — то кругами сансары, кто — то мороком. Они возникают на разных уровнях и в разных масштабах, могут входить друг в друга и отпочковываться. Они несут страдание, болезнь и смерть.

— Д — а–а — а, очень знакомо, — простонал я, вспоминая всю боль последних дней. — Но ведь кора же это я и есть? Кому же она создаёт картину жертвы? Сама себе?

— Вот чем ты больше будешь об этом думать, — отрезала Лиза, — тем скорее у тебя случится инфаркт или ты упадёшь с дерева.

— И что же делать? Как отодвинуть микрофон от динамика?

— В том — то и дело, ребята, что никак, — обречённо прошептала Лиза и снова опрокинула чашку на стол. Медленно встала и умирающими движениями поплелась за тряпкой. Когда Лиза вытирала лужу, рука у неё дрожала. Воцарилась гробовая тишина. Обсуждать было больше нечего. Мы попали в свистящий микрофон и отодвинуть его от динамика уже не получится, потому что микрофон находится внутри динамика. Конец.

— Нет, этого не может быть! То, что вы говорите, нарушает закон сохранения энергии! — заорал Егор, — Не может этот лимб вечно быть на взводе. Он должен успокаиваться. Кто его раскручивает?

— Да ты же и раскручиваешь! — зашипела в ответ Лиза, как затравленная кошка, — Вот прямо сейчас! Плотно позавтракал, ввёл в организм калории, а теперь крутишь воронку и кричишь — тратишь их. Уверяю тебя, лимб у тебя сейчас раскручивается. Закон сохранения не нарушается, потому что ты постоянно ешь и перерабатываешь энергию в раскрутку лимба и всего организма. Чем больше будешь есть, тем скорее раскрутишь до инфаркта. В водке ещё много калорий.

— Ну, это не самый плохой вариант. Не зря же пост так популярен. Хорошо притормаживает.

— Что — то мало я вижу вокруг себя людей, которые не конфликтуют и не обижаются, — резко и едко сменил тему Егор. — Как же они все не умирают на глазах, не мучаются, как мы с Кириллом?

— Ну, во — первых, к сожалению, все мучаются. Это только обсуждать не принято, поскольку бе́столку. Жалобы раздражают окружающих, отчего становится ещё меньше любви и общения, и активность лимба только усиливается. Каждый методом проб и ошибок ищет свой собственный способ снижения лимба и ослабления страдания. Поконфликтуют, а потом снижают. Так всю жизнь и живут в маятнике. А вам с Кириллом, конечно, сильно не повезло — уж очень сильно шлем вам лимб раскрутил. Вам, увы, тяжелее, чем другим.

— И что, каждый кричащий человек мучается также как мы? — цедил Егор.

— В каком — то смысле — да. Кричащий человек стоит на пути к вашему состоянию. Но не забывайте, что вы с помощью шлема подняли лимб в десятки раз. Так что обычный кричащий человек придёт к вашему состоянию через два года непрерывного крика. А вы даже небольшим криком поддерживаете лимб на своём высоком мучительном уровне. И кричите всё громче, пытаясь доказать всем, какая вы жертва.

— Но я же не ходил в плюс! Почему мне так плохо? — бурил Егор.

— Что, совсем тебе плохо? — Лиза отвлеклась от лекции и с грустным участием посмотрела на Егора.

— Да, мне совсем плохо, — с вызовом ответил Егор, сверля её взглядом. Они смотрели друг на друга довольно долго. Наконец Лиза сказала:

— Подождите, сейчас вернусь, — и пошла по лестнице на второй этаж, где стала что — то двигать.

Егор посмотрел на меня широко открытыми глазами и резко прошептал:

— Кирилл, она сумасшедшая. Какой лимб? Какой транзистор? Какой коллапс? К чему это всё?

— Спокойно, Егор, учёные — люди творческие и впечатлительные. Важно не то, что она говорит и думает, а то, что она сделала. Она сделала шлем, от которого у нас с тобой напрочь съехала крыша, правильно?

— Она, похоже, пытается нам помочь и рассказывает свою научную гипотезу, которая как — то связана со шлемом. Так что разговариваем дальше, и ты держишь самую галантную улыбку тимуровца и массовика — затейника. Ещё будешь на гитаре играть, как обещал.

— Жить захочешь — сможешь. За базар надо отвечать.

— Но она несёт весь этот бред так, как будто это доказанный факт!

— Ну и что? Это её право. А наше право фильтровать и использовать то, что мы можем использовать. И ещё раз напоминаю тебе: мы не знаем, что является доказанным фактом, а что не является. А голова у нас, тем не менее, болит. А у неё не болит. И она явно имеет отношение ко всему этому кошмару. Поэтому давай слушать дальше.

Баба Лиза вернулась с каким — то маленьким ящичком и подошла к Егору:

— Вот, тебе это поможет. Только ненадолго и всего несколько раз. А потом перестанет помогать. Так что экономь. Плотно приложи к задней поверхности шеи и включи. Хочешь, покажу как?

Егор уставился на свёрток, как на ядовитую змею, и буквально отпрыгнул от Лизы вместе со стулом.

— Е — гор, — сказал я, растягивая слоги, — при — ло — жи к зад — ней поверхности шеи и включи.

В свёртке оказалась электробритва. Егор покорно склонил голову, а Лиза стала жужжать электробритвой у него в районе затылка.

— А мне поможет? — спросил я деловито, будучи уверенным в положительном ответе и заранее радуясь.

— Нет, тебе не поможет, — огорошила меня Лиза, — ты же в плюсе, а Егор в минусе. Я уже вижу это. В плюсе более грубые вибрации.

Я почувствовал себя обиженным. В голове закрутилась воронка жертвы и у меня снова не было сил её рассматривать. А Егор, наоборот, выпрямился, собрался и вдруг улыбнулся.

— Кирилл, — сказал он неожиданно бодрым голосом, — Лиза видит, что ты в плюсе, а я в минусе. И мне, действительно, помогает электробритва. — Егор осматривался вокруг, как космонавт, вылезший из спусковой капсулы на новой планете. Наконец он резко обернулся к Лизе и обратился к ней с удивительной энергией и вежливостью:

— Елизавета Вениаминовна, мы всё поняли про транзистор и лимб.

— Ух ты. Я же вам про транзистор ещё толком не рассказывала!

— Да Кирилл уже мне всё рассказал из вашей статьи.

— Ах да, Доклады Академии Наук. Ишь, библиофилы какие, — протянула Лиза со смесью горечи и гордости, — Да, всё так и есть. Корень — это база. Кора — это коллектор. А лимб — эмиттер… Когда активность лимба усиливается, можно сказать «громкость увеличивается», человек начинает реагировать на большее количество слабых сигналов — бегать как заведённый, делать большие глаза, показывать чудеса ловкости, смелости и галантности. А если чудес показывать нет возможности, то он просто начинает нервничать и чутко ждать возможности. Таких любят женщины и начальники — такими легко управлять… А когда активность лимба уменьшается, человек затихает и успокаивается. Никуда не торопится, сидит с дурацкой улыбкой и сдвинуть его с места можно только сильным наездом. Асоциальный антиобщественный элемент…

— Мы также догадались, что через шлем мы выкрутили регулятор лимба на максимум и попали в коллапс обратной связи. Но что нам теперь делать? И ещё раз повторю свой вопрос: я же не ходил в плюс, только в минус — почему мне так же плохо как Кириллу?

— Да, это следующая история, — Лиза опять заплакала. Егор обречённо стукнул кулаком по столу, она вздрогнула и продолжила:

— С минусом всё ещё сложнее. Я жила с Генкой, любила его очень. И он меня любил, но ревновал ко всему: и к людям, и к достижениям. Он хороший был: галантный, мужественный, добрый, красивый, чувствовал и жалел людей. Женщины его любили. Я его очень любила. А на работе он оставался эгоистичным необязательным отшельником. Инженер он был замечательный, но нигде не мог удержаться, вылетел из трёх институтов и прибился к моей лаборатории. Я его, конечно, взяла. И ввергла себя в ад кромешный. Он обижался, что я его начальница, ревновал меня к Пашке, ревновал Пашку к его успехам, ревновал меня к моему восхищению успехами Пашки. И когда случилась эта история со шлемом, он решил мне и всем показать, какой он крутой. Ой, зачем же ему нужно это было, ведь так же всё было хорошо, — причитала она.

— Я его очень понимаю, — грустно сказал Егор, — не может мужик нормально жить в той ситуации, которую вы описали.

— Да почему же не может — то?! — Лиза так возмутилась, что у неё высохли слёзы. — И любовь, и достаток — что ещё надо, что?

— Мужик должен быть у руля и мчаться вперёд, — упрямо долдонил Егор.

— Так, хватит, — прервал я их. — Лиза, давайте к сути, что случилось дальше?

— Генка придумал, как сделать понижающий шлем, Тот, который к вам попал.

— Значит, вы поможете нам его починить?! — почти закричал я.

— Нет, он никому не рассказал, как он это сделал. Да и бессмысленно его чинить. Не поможет!

— Даже вам не рассказал? Почему бессмысленно?

— Даже мне. Да я и не спрашивала особо. Поначалу боялась его ревности, а потом, когда он заболел, уже не до того было.

— А чем он заболел? Почему бессмысленно чинить шлем?

— Да всё зло от шлема этого! Генка от него и заболел. Первый раз, когда у него получилось на минус уйти, пришёл ко мне спокойный и радостный. Я глазам своим не поверила. Он сказал, что не только сделал великое открытие, но и понял, как замечателен мир вокруг, как он меня любит, и как прекрасны наши отношения. И вот сейчас он за месяц доработает своё открытие, покажет его миру, и мы будем жить долго и счастливо. Сказал и исчез. Сутки его не было, нигде найти не могли. Потом милиция нашла — со шлемом валялся в сарае автопарка. Удивились, что такой пьяный, а не пахнет совсем. Привели в чувство и домой привезли. А он уже другой стал, дикий какой — то. Исчезнет, потом появится, расскажет о любви и прекрасном будущем и снова исчезнет. Я тогда жила, как в аду. Паша лежит в депрессии и гипертонии, а Генка приходит и уходит, и становится всё злее.

В конце концов Генка мне рассказал, что поначалу минус давал ему спокойствие и радость. Но потом радость стала заканчиваться всё быстрее, а на смену приходили тоска и боль в груди. И надо было всё чаще уходить в минус, и радости было всё меньше. Стали мы теперь Генку обмерять в лаборатории и выяснили, что и тут дело плохо. Когда мы его первый раз померяли, лимб у него был высокий, но не такой высокий как у Пашки. Сразу после ухода в минус лимб сильно понижался, но потом начинал расти. И что самое ужасное, вырастал чуть — чуть выше, чем раньше. От того и надо было снова его опускать. Генка прятался со шлемом и уходил в минус. Лимб снова поднимался чуть выше. Получается, что идущие только в плюс быстро достигают некоего своего собственного потолка громкости лимба, а потом пытаются на нём выживать. А те, кто ходит вниз, раскачивают и накручивают себя, в результате забираясь всё выше. То есть, ходить вниз хуже, смертельнее, чем ходить вверх… Уже через месяц лимб у Генки был выше, чем у Пашки. Шлем почти перестал помогать, но Генка рвался к нему. Бесился, кричал, плакал. Я пыталась его уговаривать, заботилась о нем, но ничего не получалось. В какой — то момент я от безысходности заперла его дома и шлем отняла. Так он попытался сбежать через крышу, сорвался с дерева и сломал позвоночник… Вот потому и бессмысленно шлем чинить. Что со шлемом, что без шлема — конец один… Не буди лихо, пока оно тихо. Если вы начали игры в шлем, то конец один — монастырь или могила.

— Не надо мужика запирать, — процедил Егор упрямо. Но видно было, что он, наконец, поверил Лизе. Егор весь сгорбился и потух — глаза горели красным огоньком умирающего терминатора. Смеркалось, небо закрыли свинцовые тучи, подул резкий холодный ветер. От порыва хлопнула форточка, и тут же на улице завыла сирена то ли скорой помощи, то ли пожарников. Лиза рыдала. Я снова понял, что нам капец, но поскольку мне только что дали передышку, теперь пришёл мой черёд не сдаваться.

— Лиза, мы очень сожалеем о том, что случилось с вашим любимым, правда, сожалеем, — начал я, — но у нас нет другого выхода. Нам нужно починить шлем и разбираться с состояниями.

— Не надо вам его чинить, — Лиза говорила монотонно и устало. — Шлем — это зло. Хорошо, что вы его сломали. Я — то всё не решалась — дорог он мне… А давно надо было сломать и похоронить. Мы же только верхушки его бед коснулись. Пашка с Генкой это были цветочки. У нас было два жутких случая, о которых мало кто знает — всё замяли и спрятали… Еще во время первых экспериментов по поднятию лимба к нам случайно зашёл бывший кадровый военный с опытом Афгана. Так на том месте, где наши тихие научные сотрудники уходили в состояние жертвы и унылую депрессию, он вдруг пришел в ярость. Начал крушить лабораторию и сломал руку охраннику института. Еле потом его отмазали — получил условно. Нам после этого собственно и запретили опыты.

— Так это был только первый звонок. Потом расследовать гибель Генки прислали матёрого следователя. У нас всё — таки был режимный институт, и мужик приехал откуда — то из высших органов безопасности. Майор! Вежливый, образованный, подтянутый. Штирлиц и Джеймс Бонд в одном лице. Он быстро вытянул из меня историю шлема и безапелляционно попросил, скорее, приказал продемонстрировать, как он работает. Я чувствовала, что делать этого не надо, говорила ему, но он напялил шлем и намекнул, что он прям сейчас меня то ли посадит, то ли расстреляет, если я его не научу. Я просила не идти дальше единицы, а он врубил минус четыре. Покайфовал, поблагодарил, вернулся в контору и через два дня застрелил из наградного ПМ начальника своего отдела и его секретаршу. Написал записку о том, что начальник предатель, а секретарша блядь, а потом сам застрелился. Так что лучше ребята шлем этот не ремонтировать. Не надо.

— Как же у вас шлем не отняли после этого? — прошипел я, всем существом подразумевая вопрос: «Как же вас всех не посадили?»

— Конечно, отняли бы, — хмыкнула Лиза обречённо, но деловито, — Но я же никому ничего не сказала. Когда меня допрашивали, сказала, что был у нас спокойный разговор, майор вёл себя адекватно и даже приятно, ничего такого не заметила…

— Вот это да… И что же нам теперь делать? — спросил я растерянно.

— Не знаю… Ой, мальчики, разбередила меня эта история, — снова завыла Лиза и я в душе завыл вместе с ней. Егор, кажется, тоже выл с нами, но я на это уже не смотрел.

— Ребята, оттого я так и плачу, что боюсь, что вы пойдёте по Пашкиной и Генкиной дорожке. Мало чем я могу вам помочь, но мы всё — таки работали с этими состояниями, изучали их, поэтому некоторые вещи я вам могу посоветовать… Но прежде чем я их вам посоветую, отдайте мне шлем.

— Называйте, как хотите. Но пока вы мне шлем не отдадите, я вам не помогу. А я вам могу помочь. Вы поймите, я для вас стараюсь.

— А если мы вас сейчас пытать начнём? — вдруг тихо сказал добрейший Егор.

— Типун тебе на язык, — устало ответила Лиза. — Но я тебя прощаю, насмотрелась с Пашкой и Генкой на все эти протуберанцы. Пытать вы меня не начнёте, потому что ваша высокоактивная кора головного мозга быстро объяснит вам, что это верный и быстрый путь в тюрьму. Кора эффективно это делает в вашем состоянии. Так что отдавайте шлем.

— Лиза, мы его сломали, мы же объяснили вам с самого начала. Вырвали из него проводки и детали. Он не работает больше. Он лежит у меня на даче — сейчас после разговора я его вам занесу. Но что же теперь нам делать?

— Не знаю, — растерянно, но твёрдо отрезала Лиза. Голова у меня взорвалась, а тело умерло. Целый день жил в твёрдой уверенности, что Лиза знает решение всех наших проблем. А вместо этого выясняется, что проблемы у нас ну очень большие, а что с ними делать — не знает вообще никто… Собрав последние силы, я продолжал искать выход.

— Спасибо, Елизавета Вениаминовна. Дайте нам хотя бы те советы по понижению лимба, которые вы упоминали. Шлем я вам отдам. Обещаю.

— Хорошо, — сказала Лиза глухо. Видно было, что она собралась с духом и собирается говорить хоть что — то полезное. — Но имейте в виду, что точных рецептов нет. Мы так и не смогли найти стопроцентных инструментов снижения лимба. Всё время происходит что — то непонятное с ним. В одном эксперименте читали испытуемым «Евгения Онегина». Так аж у пятерых произошло резкое снижение, мы обрадовались, а шестой улетел под небеса — откачивать пришлось. Похоже, у каждого в голове идут непредсказуемые процессы и здоровые люди просто как — то умеют их отслеживать и делать что — то своё, чтобы их утихомиривать. А снаружи мы так ничего понять не смогли. Воистину, каждый — сам кузнец своего счастья!

— В нашем случае правильнее сказать «Каждый подопытный спасается, как может», — зло процедил я.

— Как тебе будет угодно, — обречённо ответила Лиза и снова перешла на лекторский тон, — Главный совет, ребята, в том, что сильнее всего успокаивает лимб любовь и тепло близких людей. Любите, говорите слова любви, обнимайтесь, прощайте, дарите и ваш кошмар будет рассеиваться. Я понимаю, что сейчас вещаю как христианский проповедник, но моё отличие от этой уважаемой профессии в том, что я измеряла активность лимба с электродом в руках, и видела, как он успокаивается просто при виде улыбки любимого человека. Так что христианское учение физикохимически верно! Но я это всё осознала и данные обработала только когда Генка погиб, иначе бы я его обняла и целовала без конца, и он бы спасся… Любовь — это страшно. Ты открываешь душу и сердце и знаешь, что нет ничего, что могло бы тебя защитить. Когда тебя ранят предательством, даже резким словом, ты испытываешь настоящую боль. Когда Генка орал на меня, обзывал меня сукой, поднимал на меня руку, я не то, что его спасать забывала, я умереть хотела… Это все знают и потому закрываются, боятся любви. А это единственный путь. Нет другого пути. Надо пройти через страх и боль, открыться и любить, обнимать, целовать, говорить добрые слова. И тогда лимб успокаивается, и жизнь становится лучше.

— Ну, кино смотрите, музыку симфоническую слушайте. Только то кино, за которое дают Оскара, — бормотала Лиза, — А кино, где зомби едят щеночков, или громила стреляет из крупнокалиберного от пояса или хеви — метал — это всё вредно.

— Почему же? — запальчиво вскрикнул Егор, который всю жизнь восхищался громилами.

— Тупой бабахающий экшн, хеви — метал или ужастики не только не растворяют воронки и не разрушают состояние жертвы, а, наоборот, их усиливают. B состоянии жертвы приятны две грёзы: первая, что найдутся люди, которые согласны с тем, что тебя бедного ужасно обидели, а вторая — что ты убьёшь всех обидчиков и станешь победителем, а оставшиеся больше не будут тебя обижать, а будут любить… Разумеется, обе эти иллюзии невыполнимы и страшны. Но, увы, они продаются! Шоу — бизнесмены смекнули, что вокруг много людей, сидящих глубоко в жертвяке, и энергично поставляют этим несчастным приятные им продукты. Ужастики и социальная чернуха подтверждают мнение, что мир страшен и жесток, и мы все жертвы, а боевики поддерживают иллюзию, что можно всех убить и остаться победителем. И такие произведения, смешно сказать, искусства не разрушают нашу воронку, а кормят и стабилизируют её. Жертву, уверенно остающуюся в своём состоянии, продолжает уверенно трясти до печального конца… Но это ещё только полбеды! Даже у хороших фильмов и музыки, а уж подавно у телевизора и интернета есть другая большая беда. Они отрезают тебя от общения с другими людьми. А это общение необходимо. Оно понижает лимб лучше, чем что бы то ни было. Это я уже говорила.

— Почему? — бормотал Егор, явно разговаривая сам с собой, — Почему никто не может согласиться и понять, что я жертва этих сволочей?

— Ты когда — нибудь видел жертву? — иронично прокомментировала Лиза. — Жертва обычно плохо одета, недокормлена и имеет следы насилия на лице. А ты одет в недешёвые вещи, ездишь на иномарке и живёшь в отдельной квартире с горячей водой. Не говоря уже о том, что явно накормлен. И о том, что вокруг тебя полно людей, которые тебя любят и поддерживают, хотя половину из них ты явно зачислил в свои мучители… До жертвы тебе как до Австралии!

Егор резко повернулся ко мне, видимо, надеясь на мою поддержку в оценке того, какая он жертва. Но на моём лице отразилось скорее согласие с Лизой. Егор оскорбился и продолжил последнюю атаку с другой стороны:

— Да потому что от людей идут невербальные сигналы дружбы, любви, развития и созидания. Даже когда ты обижаешь их, и они тебя обижают, вы подаёте друг другу эти сигналы и подгоняете эти сигналы друг под друга и в, конце концов, выплываете на совместную позитивную деятельность, которая вам успокаивает лимб. Именно поэтому личная встреча лучше, чем телефонный разговор, а телефонный разговор лучше, чем электронное письмо. И бумажное письмо лучше, чем электронное письмо — там в почерке остаётся часть твоего позитива. Иногда мне кажется, что общение с любимыми — это вообще единственный надёжный метод снижения лимба. В этом смысле, американский бренд одинокого ковбоя и прочие жупелы индивидуальности не только иллюзорны, но и вредны. Одинокий ковбой обречён на высокий лимб, неумолимо ведущий его либо к заливанию в тело виски, либо к бесконечным перестрелкам, одна из которых обязательно окажется последней. Учёные давно заметили, что лимбическая система мозга делает млекопитающих социальными, только не могут объяснить почему. А если опереться на факт, что лимб стремится к постоянному росту, становится понятно, что млекопитающим, а более всего человеку, племя, то есть общество, нужно именно для снижения лимба. Человек в общине становится зависимым от сородичей, которые ежедневно снижают ему лимб. Он становится частью взаимоподдерживающей сети лимбов. А когда он решает сбежать от всех неудобств общества, то уверенно становится на путь умирания на высоком лимбе. Поэтому в вечном споре западного индивидуализма и восточной общины последняя всегда победит.

— А почему же когда лимб снижается, жить становится лучше, почему от этого так хорошо и радостно на душе? — осведомился Егор, который явно потерял нить Лизиного построения.

— Очень просто, — с готовностью сменила тему Лиза, — Когда лимб замедлен и затушен, кора и корень тоже в покое. Кора не получает сигналов и не побуждает тело к действиям, от которых начинаются дискомфорт, боль и опасность. Корень не получает этих сигналов и тоже молчит. Кора решает, что ящерка залезла в норку и её надо оттуда вытаскивать. А как можно вытащить хрупкое и робкое создание в мир, полный опасностей и неудобств? Как заставить его начать новый рискованный проект, в котором можно проиграть? Как заставить подойти к понравившейся девушке, которая может ранить обидным словом? Только вдохновив и окрылив. Объяснить созданию, что мир безопасен и дружелюбен, проект продуман и надёжен, девушка нежна и любит тебя, а ты любишь её ещё сильнее. Замедляясь, мы гарантированно идём в радость и покой, а ускоряясь — в невроз, депрессию и драку.

— Как — то это примитивно и механистично. А где же душа, любовь и Бог?

— Может и примитивно, но работает. А Бог повсюду. Успокойся, замедлись, открой глаза и увидишь его. И красоту увидишь, и дружбу. В тех же людях и местах, где вчера видел мерзость и предательство. Только надо замедлиться… Кстати, ребята, ловушка обратной связи заразна и передаётся между людьми воздушно — капельным путём. Есть семьи и даже города, которые поголовно заражены ею. Если чувствуете, что заражаетесь, то лучше бегите в сторону, к весёлым лёгким людям.

— Я знаю один такой город, — буркнул я… Установилась тишина. Все, видимо, вспоминали, такие города.

— Ну а секс, очевидно, — это грязно и небогоугодно, — надменно процедил Егор, явно пытаясь снизить градус патетики.

— Да нет, секс — это отлично, — с готовностью ответила Лиза. — Только довольно сложно. Секс, полный любви и нежности, мощнейшим образом снижает лимб, приносит радость и счастье. Но такой секс надо, уж извините за прямоту, научиться испытывать. И, что смешно, когда ты научился такому сексу, то для него уже не обязательно нужно то, что в народе называется сексом, — только партнёр, который тоже это умеет. Даже если у него половые признаки не самые выраженные, либо вообще отсутствуют… А если вы называете сексом бытовой перепих или гламурный ритуал, наполненные страхом, доминацией и эгоизмом, то такой секс раскручивает лимб так же, как водка и дешёвый боевик… Кстати, на высоком лимбе секс не особо получается, особенно у мужиков. Сначала притормозиться надо. Для этого обнимаются и целуются сначала.

— Гы, значит Виагра снижает лимб, — едко отметил Егор.

— К сожалению, нет, — неожиданно деловито ответила Лиза, — Мы тоже на это рассчитывали. Всё внимательно промеряли. Не снижает. Виагра, как ей и положено фармакологически, понижает только лишь внутрисосудистое давление. Классический случай лечения не болезни, а симптома. Это реально нужно только малой части людей, а всем остальным чуть ли не вредно. У большинства мужиков импотенция — это воронка на тему их импотенции. И эта воронка удивительно сильно разгоняет лимб! Единственный выход — обниматься и целоваться подольше. Но большинство мужиков на высоком лимбе на это не способны. Вот такой вот замкнутый круг, знаете ли.

Я слушал всё это и чувствовал, что проваливаюсь в чёрную бездну. Очевидно было, что быстрого решения Лиза не предлагала. Выходило, что надо прямо сейчас всё бросить и сесть слушать симфоническую музыку. Причём не в наушниках, а в концертном зале с сотней таких же несчастных страдальцев. Обниматься с ними и целоваться. Бред какой — то.

«Восемнадцать — ноль — ноль» — пропикало радио на кухне: «Передаём последние новости!» По памяти первого сражения с шлемом я вздрогнул, собрался и процедил:

— Значит, вы хотите сказать, что мозг — это зло и человеку он только вредит?

— Нет, конечно. Мозг необходим для решения задач. Те, кто уходит в полный минус, падают с деревьев и попадают под машины, не говоря о том, что они не могут сделать никакого дела или подойти к девушке. Представьте себе, что вы купили автомобиль, а в нём нет важной части электроники. Например, компьютерного блока управления впрыском. Автомобиль не поедет вообще — бензин либо не польётся в двигатель, либо затопит его. Чтобы поехать, надо включить компьютер и точно рассчитывать подачу бензина, обогащения и обеднения смеси и прочую механическую лабуду, в которой я плохо разбираюсь. Но теперь представьте, что этот механизм перестал слушаться педали газа и подаёт бензин в двигатель ровно в тот момент, когда надо затормозить! Искусство жизни состоит в том, чтобы держать мозг в расслабленном состоянии с неактивным лимбом и только иногда ненадолго включать лимб и кору, чтобы решить конкретную задачу.

— Стоп, — резко прервал я Лизу, потому что понял, что за этим словоблудием мы сейчас уйдём от решения нашей конкретной задачи. — Это всё хорошо, точнее, плохо, но мы с Егором не знаем, как нам выключить наш разбушевавшийся мозг. Что делать?

— Не знаю, ребята, — в который раз повторила Лиза, и я снова провалился в отчаяние. Цеплялся за последние жёрдочки сознания и делал судорожные рывки.

— Тогда, — твёрдо отчеканил я, — давайте звонить Павлу.

— Он не берёт трубку, я же говорила, — ответила Лиза.

— Сам и пиши, — Лиза явно была в центре своей воронки.

Неожиданно покорно Лиза написала номер на бумажке. Я схватил свою трубку и с удивлением увидел, что за пределами драматического общения с Лизой продолжала бурлить жизнь: у меня было больше десяти пропущенных звонков, из которых три было от Зои, два от Даши и даже два от Андрея. Учитывая, что Андрей никогда не звонил мне сам и просто всегда ждал, чтобы я пришёл и начал говорить, в большом мире явно что — то происходило. На звонках от Даши я споткнулся и почувствовал, что мне что-то важное надо вспомнить и сделать. Но не вспомнил и не сделал. Вернулся к насущным делам. Решительно написал эсэмэску: «Павел, здравствуйте! Меня зовут Кирилл. Мы с другом Егором случайно попали в ваш шлем, и нам очень плохо. Нам нужна ваша помощь. Помогите, пожалуйста. Можно ли Вам позвонить? Ваш телефон дала Лиза».

Как на спиритическом сеансе, мы чинно уселись вокруг стола и стали смотреть на телефон. Повисла напряжённая и безнадёжная тишина. Я снова почувствовал себя в голливудском фильме, где герои после долгих поисков и борьбы напоролись на последнюю неразрешимую проблему. И теперь им ничего не остаётся, как сидеть и беспомощно смотреть на свой последний шанс. На молчащий телефон, наползающую анаконду, дымящийся самолёт или что — нибудь ещё вот такое драматическое, быстрое и конкретное. По законам американского хэппи — энда вот именно сейчас телефон должен позвонить, анаконда сдохнуть, а самолёт таки приземлиться на честном слове и на одном крыле. Мы сидели. За окном смеркалось. Лиза всхлипывала. Егор угрюмо глядел в стол и крутил пачку сигарет. Я смотрел на телефон… Вдруг телефон зазвонил, гордо продемонстрировав номер Павла. Голливуд не подвёл. Не веря своим глазам, я вздрогнул, распрямился и решил, что хеппи — энд настал.

— Павел, нам очень нужна ваша помощь. Спасибо, что позвонили. Можно ли к вам сейчас подъехать?

— Я понимаю. Потому и позвонил. Но я только хочу сказать, что ничем вам помочь не могу. Вам Лиза уже и так всё рассказала. А я не могу больше идти в плюс. Я выходил долго и тяжело, пятнадцать лет сижу один. А сейчас увижу вас, увижу Лизу и всё опять закрутится.

— Прячьтесь. Забейтесь в самый дальний угол. Ни с кем не разговаривайте.

— Но у нас семья, работа… Мы не можем спрятаться.

— Нечего тут обсуждать. И так всё понятно. Больше ничего я вам сказать не могу. И встречаться не могу. Я не могу больше идти в плюс. Лизе передавайте привет. У меня нет на неё зла.

— Павел, нам очень надо вас увидеть, совсем ненадолго, — я продолжал повторять эту просьбу, не зная, что ещё сказать.

— Я не могу больше возвращаться в плюс, — угрюмым эхом повторил Павел и бросил трубку. Я несколько раз набрал номер, но он не отвечал, а потом и вовсе абонент стал недоступен. Кино закончилось, хеппи — энд не наступил. Я встал и не попрощавшись вышел на улицу. Егор вышел за мной.

* * *

На улице я сделал несколько шагов и как подкошенный упал в ту же траву, с которой Егор поднял меня три часа назад. Окончательно и со всей ясностью стало понятно, что баба Лиза и Паша нам не только не помогли, но толсто намекнули, что дело наше плохо. Вокруг этого осознания сразу закрутилась воронка, отчетливо демонстрирующая мою будущую мучительную и, очевидно, недолгую жизнь. Егор, видимо, ощутил то же самое, поскольку упал рядом со мной и больше никуда меня не тащил. Через пять минут я весь трясся, растерзанный воронками, молотками, стуком сердца и болью в спине. Вяло попрощавшись с Егором, я потащился на дачу. К калитке выбежала Зоя. Видимо, в окно меня увидела.

— Кирилл, — взволнованно спросила она. — Что с тобой? Где ты был?

— У Лизы я был, — ответил я, раздражаясь очевидностью ответа.

— Почему ты не брал трубку? — спросила она загробным голосом.

Повисла пауза, после которой Зоя стала на меня решительно орать:

— Кирилл, это нормально, что я тебе звоню десять раз, а ты не отвечаешь? Тебе на меня совсем наплевать? Вчера оскорбил меня и сегодня продолжаешь?

«Ага, — думал я, — значит мне на тебя наплевать, а тебе на меня не наплевать… А ведь мне так плохо, что это обо мне надо заботиться, а не о тебе…»

Повисла пауза. Но также ярко, как вчера Зоя показывала мне телом любовь и тепло, сейчас она излучала раздражение, холод и ненависть. И сейчас весь этот мрак мне казался значительно натуральнее и достовернее, чем вчерашнее счастье… Я молчал, а она орала:

— Ты мне ничего не рассказываешь! Что случилось? Скажи мне, что сказала тебе Лиза? Что происходит?

— Лиза сказала, что у меня всё плохо, — констатировал я.

— Что у тебя плохо? Что ты несёшь? Опять пустые декларации после того, как ты нагадил!

— Отстань от меня, — обречённо выпалил я, не зная, что ещё сказать.

— Я от тебя отстану! — орала Зоя, — прямо вот сейчас и отстану. Но не приходи ко мне больше со своими слезами и соплями! Ты не мужик! Слизняк! Снова стал слизняком, каким всю жизнь и был!

«Так, — продолжал я разговаривать с собой. — Вот я уже и не мужик. Слизняк… Скоро на горизонте появится Саша с Мерседесом. Но сначала надо будет разбить пару стаканов…»

Наконец, в голове что — то щёлкнуло. Я сообщил себе, что я таки мужик и надо попытаться пойти по испытанному пути — поработать с Зоиными воронками. Правда, сил на это было совсем мало.

— Зоя, остановись, — промямлил я. — Тебе обидно, что я пропал, что я вчера не был нежен с тобой. Ты переживаешь за меня и за нас. Я тоже переживаю. Давай притормозим.

— Мне не надо тормозить! — кричала Зоя. — И тебе бы лучше не тормозить, ты и так заторможенный! Несёшь какую — то пургу, нет бы сделать что — нибудь!

Я развернулся и уехал домой. Полтора часа в чёрном тумане пробивался через вечерние пробки. Чудом ни во что не врезался. Несколько раз на мобильнике видел Зоины звонки, но трубку брать было незачем. Вдруг снова позвонил Андрей:

— Кирилл, ты где? Ты в порядке? — заладил он ту же шарманку.

— Я в порядке! — неожиданно для себя заорал я, вкладывая в короткую фразу всю накопившуюся безнадёгу, злость и усталость. — А что у тебя случилось?

К чести Андрея, он заговорил спокойно и взвешенно. Но нёс он какой — то бред:

— Кирилл, ты знаешь, что при сдаче продукта мы должны наносить на флаконы штрих — код?

— Конечно, знаю, — заорал я, хотя, конечно, этого не знал. Но не мог я предстать перед Андреем совсем потерянным, поэтому использовал подвернувшуюся возможность для контратаки и вымещения злобы и отчаяния. — Конечно, я это знаю, но это технический вопрос! Кто у нас первый зам генерального, ты или я? Неужели ты не можешь сам разобраться с простой технической проблемой?

Я физически чувствовал, как Андрей на другом конце провода вспыхнул, обиделся и разозлился. Но он справился с раздражением и продолжил монотонным профессиональным тоном:

— Для штрих — кода нужна сертифицированная бумага. У нас такой нет. Никто не знает, где её взять.

— Вот и найдите её сами, — орал я, — за что я вам зарплату плачу? Я должен вам искать не только финансирование, но ещё и идиотскую бумагу?

Андрей молчал. Я молчал. Мимо пролетали дома, деревья, кинотеатры, магазины и светофоры.

— Так, Андрей, стоп… — я сделал усилие над собой. — Слушай, я сейчас опять болею… Давай это всё завтра обсудим. Я приеду утром в офис.

— Ну — ну, — сказал Андрей мстительно, почувствовав слабину. — Смотри не проболей всю жизнь…

Я было снова начал орать, но Андрей вовремя бросил трубку. Я так обрадовался, что даже не успел подумать, какая же он сука, что бросает трубку в разговоре с генеральным…

Дома я рухнул на кровать и попытался заснуть, но сон не приходил. Мысли мешались. Всё болело. Я вертелся, пытаясь найти наименее дискомфортную позу, но дискомфорт уверенно меня настигал. Иногда я вскакивал и начинал ходить кругами по квартире. Я смотрел в окно. Там была грязь, разруха и мелкая ничтожная жизнь. Но даже из этой жизни я выпал и вернуться в неё не мог. Когда время перевалило за два часа ночи, я находился в состоянии возбуждённого бреда… Итак, умная старуха объяснила мне, что у меня все плохо и выхода нет. Что моя позиция жертвы — это вовсе не реальная позиция жертвы, а мнимая позиция мнимой жертвы, созданная больным бушующим мозгом. А на самом деле я, наверно, принц на белом коне, мчащийся по прибою на восход! Но нету этого принца, нету. Есть истерзанный одинокий полутруп с больной головой и спиной, разваливающимся бизнесом и потерянной семьёй. Кто — то вчера мне говорил добрые слова, но чего эти слова стоят сейчас, когда я страдаю в одиночестве. Зоя написала мне эсэмэску «Спокойной ночи» и спокойно уснула на даче. Ей и дела нет, как мне плохо. Егор всегда думает только о себе. Андрей выбил дополнительные деньги и ни о чём больше не беспокоится. С лёгкостью необычайной поручает мне добывать какую — то бумагу для каких — то штрих — кодов. Ну а Герман кружит надо всем этим, как стервятник, в ожидании возможности поживиться. Это что, всё неправда? Это всё иллюзии, проекции, созданные мозгом? Нет, это объективные факты. Их можно измерить и зафиксировать. А есть ли хоть какие — то хорошие, приятные факты? Ни одного не припомню. Нету их! Вокруг только зло и предательство…

В этом болезненном ядовитом тумане я попытался заснуть. Не находилось ни одной удобной позы — всё время приходилось ворочаться, перекатываться сбоку на бок, со спины на живот. От этого болело всё тело и взрывалась голова. Иногда я подумывал, не выпить ли мне опять таблеток с коньяком, но уговорил себя отложить это дело на утро, когда надо будет хоть немного привести себя в порядок перед работой.

Зазвонил телефон — это был Егор, что можно было предсказать. Кому я ещё нужен? Хотя и Егору я нужен только для того, чтобы как — то отвлечься от своих таких же воронок. Я нехотя взял трубку, ожидая услышать голос полутрупа, бьющегося либо в ненависти, либо в жертвяке. Но Егор звучал неожиданно мирно и даже бодро:

— Утро сейчас на Камчатке. Дела хреново. А ты как?

— Да нет, Егор, спокойно, всё хорошо. А ты, значит, выбрался?

— Егор, тебе это, может, и неважно, — разозлился я, — но для меня это один из важных вопросов сейчас. Поэтому либо не трепись, либо открой секрет.

Повисла пауза. Я вскипал. Он, значит, замедлился, а меня будет водить за нос.

— Ты знаешь, — продолжил Егор, — я вспомнил, как умирал отец. Я это, собственно, никогда не забывал, но сейчас почему — то очень явственно вспомнил. У него были сильные боли. Он потерял сознание и часа через два умер. Но перед тем как потерять сознание, он подозвал меня и сказал, что я хороший и у меня всё будет хорошо. И ты знаешь, я ему тогда не поверил. И никогда не верил. Что он ещё мог сказать, кроме этого… — Егор шмыгал носом и его голос звучал странно. — А сейчас вдруг поверил. И теперь верю… Почему я раньше не верил? Зачем ему врать перед смертью?

Я было огрызнулся на то, что Егор вяло рассказывает мне дурацкую историю во время чумы, но почувствовал, что от Егоровых слов веет каким — то умиротворением. Даже голова немного успокоилась, и пульсация в висках стала тише. Поэтому вместо атаки я стал выспрашивать.

— Егор, расскажи мне, что с тобой происходит и что ты делал. Ты пил?

— Не надо ко мне приезжать. Я тут лежу развалиной, а завтра утром мне на работу. Какими — то штрих — кодами заниматься. Так что либо рассказывай мне рецепт живой воды, либо не беспокой меня в моей одинокой борьбе.

Егор молчал. Я снова закипел. Виски застучали.

— Ладно, Егор. Я рад, что тебе полегчало. Созвонимся.

ШАМАН

Заснуть не удалось. Я переваливался из одной неудобной позы в другую, из одного кошмара в другой, из одной галлюцинации в следующую. У меня было ощущение, что я промучался всю ночь, но, вероятно, время от времени забытьё всё-таки накрывало меня. По традиции последних дней меня разбудил звонок. Но не телефона, а в дверь. «Кого может принести в шесть утра?» — отмахнулся я и даже не подумал встать. В дверь застучали, а потом и заколотили с железной настойчивостью. Это меня взбодрило. Так меня будили однажды пятнадцать лет назад вооружённые полицейские в Бруклине, которые пришли расселять незаконную коммуналку, созданную предприимчивым мужичком с Брайтона для бедных студентов и нелегальных иммигрантов.

Мужичок брал с нас пятьдесят долларов в месяц с носа и всех это устраивало. Полицейские были тогда очень вежливы. Если бы не автоматы, я бы, наверное, их даже всерьёз не принял. Но, как говорил О`Генри, даже одно тихое слово на непонятном языке, подкреплённое движением дула мушкета, быстро открывает в тебе и неожиданные познания в этом языке, и понимание ситуации. Полицейские вежливо объяснили, что у меня есть пятнадцать минут на сборы, а потом, если я пожелаю, мы можем проследовать к прокурору, чтобы написать заявление на мошенника. Я не хотел к прокурору, поэтому быстро собрался, умылся, почистил зубы и вышел в бескрайнее Нью — Йоркское утро с рюкзаком, велосипедом и каноническими двадцатью долларами в кармане шорт. Улица гудела, весёлые негры просили доллар, а вдали виднелись небоскрёбы Манхеттена. Я не знал, что со мной будет дальше, но голубое небо и приветливые нью — йоркцы на улице намекали, что всё непременно устроится. Тогда и правда всё закончилось хорошо. Друзья по лаборатории меня поддержали, обустроили, дали переночевать и принять душ. И уже на следующий вечер я заселился точно в такую же коммуналку, но теперь в Вильямсбурге и за девяносто долларов в месяц. Зато комната была больше и с окнами. И окна выходили на большой шумный перекрёсток с магазинами и станцией метро. Потом около двух месяцев я просто садился у этого окна и думал: «Как это классно, что у меня есть своё собственное окно, выходящее на мой собственный перекрёсток с моим собственным метро!»

Сентиментальные воспоминания подкрепили меня и я поплёлся открывать дверь. Остатки ночного бреда уверяли, что сейчас я там увижу милиционеров с автоматами. Шок оказался сравнимым: там стоял Антон. Бледный, как смерть.

— Егор погиб, — Антон говорил через силу. — И перед смертью сказал, что у тебя тоже всё нехорошо.

Я нащупал стену и по ней сполз на пол. Стала подниматься боль. И за себя и за Егора. Егор погиб. Я остался совсем один. В этом враждебном мире Егор был единственным человеком, который хоть как — то понимал и поддерживал меня. Теперь он погиб. Я остался один. Значит, и я скоро погибну… Антон волоком оттащил меня на кухню, усадил за стол и ткнул кнопку чайника, который хоть как — то заполнил звенящую пустоту обыденным шумом закипающей воды.

— Что случилось? — наконец выдавил я из себя.

Губы и плечи Антона тряслись. Он любил брата, а я его заставляю повторять всё то, что вызывало в нём невыносимую боль.

— Я ничего не понимаю. У Егора всё было хорошо. Вчера вечером он был в отличном настроении, даже после того как мы поругались у тебя в деревне. Работал, рассказывал, что тусуется с тобой — я за вас порадовался. Сегодня ночью он разбился на мотоцикле. Полиция говорит, что в крови смесь всех возможных наркотиков. И с собой у него нашли много всякой гадости — героин, кокаин… Где он их взял? Почему? Всё было хорошо. Он никогда ничего такого не трогал… Раньше думали, что он пьёт, а он никогда всерьёз не пил. А тут посреди ночи мчится куда — то на мотоцикле абсолютно обдолбанный и тупо врезается в столб на ровном месте. Ехал без шлема, в футболке и джинсах… Почему? Он всегда ездил в шлеме и защите.

— Да, я бы тоже шлем не надел, — я разваливался на куски.

— Откуда я знаю? Разбился на шоссе, на полпути от его дома до тебя. Около торгового центра.

— Да, это он ко мне ехал… И вспомнил, как всё началось… — пронзительным укором в памяти всплыл наш ночной разговор.

— Он тебе вёз героин? Что за бред?! Что у вас произошло? Что он вспомнил? — закричал Антон, рванувшись всем телом ко мне через стол.

Я не знал, что сказать. Антон тоже не знал. Его трясло от горя и боли, и он был бы рад уйти в себя, но что — то его выдёргивало и беспокоило. Наконец он объяснил:

— Кирилл, я не нянька тебе и не хочу играть в твоего пастыря. Но когда я приехал по звонку из полиции, Егор ещё был жив. Последнее, что он сказал: «Помоги Кириллу. Ему очень плохо». Это была его последняя просьба. Поэтому я буду сидеть здесь у тебя, пока мы что — нибудь не придумаем.

Резким звонком чайник сообщил нам, что кипяток готов. Я заварил чай и пошёл умываться. Когда вернулся, Антон сидел на том же месте, но распрямился и смотрел на меня более осмысленно. Да и мне полегчало. Понимая, что так просто эту ситуацию не разрулить, я в общих чертах снова рассказал Антону историю со шлемом, аккуратно следя за своей речью, чтобы он сразу не пошёл сдавать в полицию и меня, и Лизу. Антон слушал внимательно, на глазах становясь прежним обычным Антоном. И снова завёл свою вчерашнюю шарманку:

— Кирилл, то, что ты рассказываешь — это обычный кризис среднего возраста. Мы все через это проходили. Нет никакого шлема и никакой обратной связи. Есть лень и воля. Если у тебя есть воля, то ты отключаешь свою лень, отрываешь задницу и занимаешься делом. И тогда твой кризис чудесно пропадает. А если у тебя нет воли, то лень побеждает и усиливает кризис. Вот и всё!

— Антон, ты как — то слишком легко говоришь о кризисе, который только что убил твоего брата, — рубанул я, закипая от его менторства, на которое я ему никакого права не давал.

— Каким же делом ты предлагаешь мне заняться после отключения лени и включения воли?

— Да повседневными делами. Ходи на работу, общайся с семьёй и занимайся спортом. Придумай себе какое — нибудь необычное энергичное занятие. Попили бензопилой. Постреляй в тире. Вон у Толстого Лёвин косил. «Arbeitscur», типа.

— Ты не поверишь, но я уже три дня постоянно хожу на работу и общаюсь с семьёй и даже, в каком — то смысле, кошу. Становится только хуже.

— Не верю. Это всё отговорки. На самом деле, ты валяешься на диване и плюёшь в потолок. Так что, хватит слюней и соплей. Давай выйдем на свежий воздух и тебе полегчает.

— Это ты вот так хочешь мне помочь? — забурлил я и про себя пожелал Антону влететь в воронку на плюс четыре. Вот бы я на него посмотрел, на его слюни и сопли.

— Да, Кирилл, и я тебе помогу. Прежде всего сейчас мы с тобой поедем к психологу, который тебя обследует.

— К какому психологу? — я чуть не потерял дар речи.

— К светиле! Профессору и профессионалу! — констатировал Антон. — Быстро собирайся. Мы должны там быть через сорок минут. Позже он будет занят.

У меня вроде уже сложилась жёсткая отповедь Антону, которая включала в себя сначала строгое указание на его наглое неуважение к моим проблемам и неспособность их понять, а потом твёрдое сообщение, что я не позволю ему вмешиваться в мою жизнь, поучать меня и уж тем более тащить к психологу. Однако, я не сказал ни слова, потому что заметил, что вокруг этих мыслей закрутилась мощная воронка, гулко застучавшая в голове. Если сейчас выпровожу Антона, то останусь с воронкой один на один и снова начнутся скачки по кругу. Поэтому неожиданно для себя я покорно на всё согласился и быстро собрался. Перед дверью я увидел нестертые засохшие следы крови Егора и не смог больше сделать ни шагу.

— Нет, Антон, я так не могу, — прошептал я. — Какой психолог? У меня погиб друг. Мне надо что — то сделать. Давай я вам как — то помогу, с мамой вашей поговорю?

— Себе сначала помоги. — резко ответил Антон. Потом грустно добавил, — Мы тебе за это будем признательны. Нас об этом Егор просил. Похороны в среду утром. Приходи, если доживёшь.

* * *

В семь двадцать, когда город ещё только просыпался, а машины ехали редко и не торопясь, в очереди к профессору уже был представлен целый паноптикум нервных людей нашего города. Первым сидел ухоженный гладкий мужик в дорогом костюме и с золотыми швейцарскими часами. Он был пугающе бледен и заморожен. Я догадывался, что на нём висят такие же как у меня проекты, кредиты, сотрудники и бессонные ночи. Но выглядел он, пожалуй, даже хуже, чем я. «Есть, куда расти», — с горьким удовлетворением отметил я про себя.

Рядом с ним сидела стареющая красотка с безобразно большими силиконовыми губами и большой грудью, вероятно, тоже силиконовой. Грудь смотрелась нормально, даже хорошо, но вот с губами она явно дала маху. С такими губами дорога была только к невропатологу. «Интересно, — подумал я, — она с этим мужиком в костюме или сама по себе?» В любом случае, тело постарело и больше не работает, а в чём ещё себя реализовывать, она не знает. С кем об этом поговорить? Конечно, с психотерапевтом. Платит, конечно, бывший мужчина. Не важно, этот или другой.

Напротив сидела толстая тётка, вылитая моя Ольга Александровна. С ней мне было всё понятно. Дети разбежались, не звонят и, кажется, даже презирают. Мужчин нет и не уговорить даже за деньги. Деньги вроде есть, и квартира богатая, но хочется большего, а тут брат лепит косяки и босс прессует…

У окна нервно крутил пачку сигарет молодой орёл, мнящий себя одновременно Че Геварой и Стивом Джобсом, но при этом понятия не имеющий, как жили люди, в честь которых названы эти бренды. Его неестественная худоба указывала на длительные запои и высокие дозы. Он видит, как неправильно все и всё делают вокруг него и в городе, и в стране, и в мире. Он знает, как сделать правильно, но никак не может найти, чем бы порулить. Гордо стоит и ждёт, когда же общество распознает его, оценит и даст ему руль. А пока он посильно борется со всеми пороками общества, которые ему доступны: мелкими занудными родителями, продажными неэффективными государственными чиновниками, глупыми корыстными женщинами. Ну и, конечно, с нелегитимной агрессией против суверенных государств. Борьба с реальностью приводит только к переходу на более тяжёлые наркотики. И вот приходится идти к презираемому им профессору, чтобы снизить дозу.

У другого окна стояла совсем молодая девушка. Всё в ней было прекрасно: и грудь, и губы, и бёдра. Ей — то что здесь делать? Видимо, поняла, что стоит на развилке между передутыми губами на стареющем теле и какой — то другой, может быть, более интересной жизнью. Первый путь понятен, гарантирован, но ведёт в никуда и в долгое загнивание в этом никуде. Второй абсолютно непонятен и даже страшен, но гораздо более интересен. Выбор между двумя путями мучителен и от этого приходится чуть не каждый день плакать, обзывать любимого слизняком, а иногда даже бить стаканы и цветочные вазы. Хочется с этим разобраться…

Довольно долго мы сидели в коридоре, и я уже привычно начал проваливаться в чёрную пустоту, но тут Антон затащил меня в кабинет. Там было неожиданно свежо и светло. Хромированные медицинские столики, шкафчики и кушетки вернули меня к жизни. Профессор сидел за столом и, как водится, что — то писал. Не отрываясь, сказал нам бодро и весело:

Я сконфуженно повернулся к Антону и попросил его оставить меня одного. Поблагодарил за помощь и обещал звонить. Антон строго сказал, что позвонит сам и ушёл. Не в силах мудрствовать и философствовать, я брякнул:

— Мне плохо. Я не могу спать. Всё тело болит. Со всеми ругаюсь. Всех ненавижу. Не знаю, как дальше жить.

Профессор попросил меня снять рубашку, послушал, постучал, посмотрел.

Долгожданное независимое признание того, что меня действительно трясёт, настолько меня порадовало и обезоружило, что я подробно, хотя и сбивчиво, стал рассказывать обо всех своих состояниях: минусе и плюсе, воронках и дырах в груди. Профессор внимательно меня выслушал и сказал:

— Я вижу, вы удивительно хорошо осведомлены о модных теориях психиатрии и нейрохирургии. Видимо, книжки почитали и даже с учёными поговорили. Однако, это не про нас. Мы тут не книжки пишем, а людей лечим. Поэтому расскажите лучше, что и как принимали и кололи, сели ли на систему. Чем подробнее расскажете, тем лучше я вам помогу.

— Я ничего не принимал и не колол, — оскорблённо сказал я.

— Тогда как же вы дошли до жизни такой? — осведомился профессор. — Одно меня удивляет, что у вас вены чистые.

Чтобы выйти из замкнутого круга, я аккуратно рассказал про шлем и сослался на Лизины истории про лимб и ловушку обратной связи.

— Да, — сказал профессор, — про Лизу и её лабораторию мы всё знаем. Удивительно, что их всех не посадили. Только благодаря хаосу развала страны. Нескольких человек, с ней связавшихся, я встречал и лечил. Некоторые до сих пор живы.

Профессор задал мне дюжину странных вопросов про кошмары, галлюцинации и провалы в памяти. Спросил, были ли приводы в милицию или диспансер. Снова постучал по коленкам и посветил фонариком в глаза. Он явно делал привычную работу, причём делал её быстро и эффективно, всем своим видом показывая, что помнит о следующих пациентах, ждущих за дверью. Что — то записал и перешёл к диагнозу.

— Ну что ж, молодой человек, поздравляю! По моему ведомству и протоколу вы здоровы.

— Как здоров? — возмутился я. — Мне очень плохо.

— Плохо вам, потому, что вы с умом справиться не можете. А мозг у вас здоров.

— Чем же это ум отличается от мозга? — растерянно осведомился я.

— Мозг — это орган. А ум — его функция. Скажем так: ум — это то, что задачки решает, а мозг — это то, что с ума сходит. Мозг получает сигнал и реагирует, а ум интерпретирует сложные наборы сигналов и эти интерпретации создают наш мир. Если один ребёнок бежит по песочнице за другим с криком «Дааааай!», то любой исправный мозг считывает одну и ту же картинку, а вот интерпретации, сделанные умом, могут быть очень разными, в зависимости от того, например, англоговорящий или русскоговорящий это ум… Вы же знаете английский?

— Знаю, — загнанно буркнул я, — Так кто в этой истории сумасшедший?

Профессор понял, что он меня теряет и решил разрядить ситуацию жизнеутверждающей шуткой:

— Сумасшедших в этой истории нет. Функционально в ней все здоровы, но социальные последствия интерпретаций могут быть разными. Вот ещё один любимый пример: усталый путник, идущий через Пиренеи по традиционному пути паломничества к могиле Святого Иакова, приблизительно в середине изнурительного пути, с трудом вскарабкавшись на ключевой перевал, начинает вопрошать «Нахера?» Русскоязычный наблюдатель может предположить, что паломник усомнился в верности избранного им пути и близок к тому, чтобы пасть духом. После этого русскоязычный наблюдатель тоже падёт духом и прекратит своё движение по своему пути… А паломник, наоборот, радостно уточняет, правильно ли он понял, что прямо у его ног расстилается прекрасная долина реки Нахерильи, где находится город Нахера, в котором находится монастырь Санта — Мария — ла — Реал, известный своим гостеприимством к паломникам и прекрасным вином Риоха! Короче, полный хеппи — энд, кроме того грустного факта, что русскоязычный наблюдатель никогда не попадёт в Нахера!

Я покорно посмеялся. Профессор уверенно продолжил:

— Так вот, функционально ваш мозг здоров, то есть, не поврежден. А мог бы быть поврежден. Вариантов много. Потеря функциональности, шизофрения, эпилепсия и прочее. Это мы хорошо лечим. А у вас пока лечить нечего. Вы ещё даже до клинической депрессии не добрались, хотя уже недалеко. Невроз у вас сильный и трясёт вас достойно. Если не хотите честно рассказывать, что случилось, не рассказывайте. Лечение на всех одно. Прежде всего, вы уже сами догадались, что делать то, что вы делали раньше, не надо. А новых пути у вас два. Первый путь — к моим лекарствам. Уже сейчас я могу дать вам антидепрессанты. В превентивном, так сказать, порядке. Они вас точно стабилизируют, но, боюсь, вы сорвётесь и вернётесь ко мне с клинической депрессией, а то и шизофренией. Или с дырками на венах. Поэтому для начала рекомендую сходить по второму пути к шаману Серёге.

Я аж вздрогнул от такого безумия. Моя академически — профессиональная сторона вздыбилась и заорала:

— Как вы можете посылать пациента к шаману? Вы же врач, профессионал!

— Ну да, я врач. А шаман, безусловно, не совсем врач. Но и вы не совсем больной. Я ж говорю, по учебникам и протоколам вы в порядке. Но мы оба знаем, что если с вами ничего не сделать, вам станет хуже. Так что я предложил, а вы уж сами решайте. Таблеток, уколов и капельниц у меня для вас много. Полный набор юного химика. Но по — человечески советую, поговорите с Серёгой… Серёга — специалист по таким как вы. Он, кстати, обижается, когда я называю его шаманом. Он себя называет психотерапевтом и даже неврологом. Но к обычному психотерапевту я бы вас не послал, поскольку вас спасать надо, а не лечить. Хороший психотерапевт работает с хроническими неострыми состояниями, а у вас — острое. По острым непатологическим состояниям работает Серёга. Потому он и шаман. Ну что, таблетки или Серёга?

— Таблетки, — ответил я, глядя профессору прямо в глаза.

— Вот и славно, — сказал профессор столь же твёрдо сверля меня взглядом, — я позвоню Серёге, расскажу про вас. Поговорите с ним, а уж потом приходите за таблетками и инъекциями. Адрес возьмите в регистратуре. Там же оплатите консультацию, — удовлетворённо сказал профессор, демонстративно потеряв ко мне интерес, и снова уткнулся в свои записи.

* * *

Серёга нашёлся в подвальном офисе с вычурно нарисованной цифрой тридцать на двери. Кто — то когда — то уже объяснил мне, что это вовсе не номер офиса, а индийский знак «Ом», поэтому я приготовился увидеть за порогом и всю прочую эзотерическую хренотень: волчьи шкуры, бубны, шивы, мандалы и поющие чаши. Но ничего такого не было. Офис как офис — столы, компьютеры, девочки на ресепшн и кофемашина. Коридоры и несколько залов разных размеров.

Серёга сидел за столом в торце просторного кабинета. Он оказался несколько старше меня, но выглядел по-свойски. На стенах висели фотографии смеющихся женщин и детей, обнимающих Серёгу. Единственная фотография, отличающаяся по стилистике, изображала группу людей в армейской экипировке на фоне ангара в какой — то пустыне. Люди улыбались и приветливо махали руками. Внизу виднелась разборчивая подпись «Зенитные комплексы Аль — Эфесби».

— Рассказывайте, молодой человек! — поприветствовал меня Серёга бодро и весело. Я вздрогнул от дежавю.

— Вам же профессор про меня уже всё рассказал, — угрюмо ответил я.

— Тогда покажите — ка ваши вены, — дружелюбно сказал он.

— Опять вены, опять псевдонаучный добродушный трёп с нулевым результатом. Сергей, вы либо выручайте, раз взялись, либо не трендите. Я — человек серьёзный. У меня время денег стоит. А в моей ситуации каждая потерянная минута — это ещё и кусок жизни. Вы отвечаете за базар? Хотите, чтобы мы с вами серьёзно говорили?

Серега резко изменился и посмотрел на меня так, что я понял, что он не всегда был психотерапевтом и даже шаманом. Так смотрел на меня водитель Германа, когда я увидел Бориса Юрьевича входящим в офис с парковки, и быстро побежал к нему, пытаясь достать из внутреннего кармана пиджака пропуск.

— Не быкуй, — тихо и убедительно сказал Серёга. — Если хочешь быковать, то у меня для этого есть отдельное помещение. Мы туда ещё сходим. А тут давай поговорим нормально. Вены твои мне надо посмотреть для пользы дела. Если ты мне не веришь, то зачем пришёл?

Я обречённо сорвал рубашку и предъявил чистую руку.

— Хорошо, — деловито констатировал Серёга. — Ночью спишь?

Меня раздражал этот допрос. Я зло глядел на шамана и молчал. Он выдержал паузу и стал подбадривать меня, как массовик — затейник:

— Ну, что у нас плохого? Посмотрим сначала на нашу бедную страну: бездуховность, коррупция, разруха. Куда ни взгляни — одна картина: наглый ворует и прессует, а честный прозябает. Всем остальным ни до чего нет дела…

Серега проговаривал фразы и чутко замирал, пристально глядя на меня, как факир на кобру:

— Кругом непрофессионализм, никому ничего не надо, кроме как срубить бабла. Все места заняты. Причём не теми, кто хорошо учился, а родственниками и проплатившими. За любой шаг надо башлять на карман жирному коту, который ничего в жизни не сделал, кроме как получил этот карман от папы или проплаченного чиновника… В обществе правят бал сильный и богатый. Кто сильный — тот и прав.

Стало ясно, что Серёга специально меня злит. И он своего добился. У меня застучали молотки в голове и стала подниматься воронка устрашающих размеров. Я не смог сдержаться и заорал с искренней болью:

— Да, всё так! Что тут непонятного или смешного! Издеваются над людьми! Валить надо отсюда, нечего здесь ловить! В Нью — Йорк! Мы — то уже списаны, но детей жалко!

— Да — да! — радостно вторил Серёга, стуча кулаком по столу, как азартный болельщик. — Валить! Куда глаза глядят! Хоть тушкой, хоть чучелком! А у тебя дети есть?

Воцарилась тишина. Я сидел с налитыми кровью глазами и не знал, что делать. Очень было жалко себя и было приятно слышать правильные мудрые слова про безнадёжность и тяжесть нашей жизни. Приятно было, что этот мудрый человек понимает, как мне тяжело, но всё-таки разговор выглядел как — то постановочно, по — скоморошески. Поэтому полностью погрузиться в горечь моих бед не удавалось, и я болтался где — то на входе в сладкий покой жертвяка и мрака. Серега выдержал паузу и продолжил:

— Причём надо понимать, что конкретно ваши проблемы, да — да, ваши, Кирилл… Ваши проблемы явно страшнее и трагичнее, чем проблемы любого другого жалующегося. Пусть они плачут горючими слезами и рассказывают свои истории. В детали можно не вдаваться. То, что происходит с ними — это просто детский лепет по сравнению с теми бедами и обидами, которые обрушились на вас!

Тут я снова взорвался. Виски стучали, воронка крутилась. Собственно, это взорвался не я, а весь этот кошмар внутри моей головы:

— Сергей, зачем вы меня провоцируете? Прекратите карнавал и скажите что — нибудь по делу! Чего вы хотите добиться?

Серёга полностью изменился. Гибким броском перекинул тело на край кресла, положил руки на стол и выпрямил спину. Главное изменение произошло в его лице. Точнее, вроде бы ничего не произошло, но из глумливого кота он стал внимательным лесным озером, излучающим покой и свежесть. Он произнёс уверенно и доверительно:

— Давай лучше на «ты». И давай пока не обо мне, а о тебе. Вот скажи, что тебя беспокоит?

От этих глаз и слов случилось маленькое чудо. Воронка рухнула под собственным весом и рассыпалась в прах. Молотки в висках исчезли. Я резко затормозил передними колесами и сплющенно застыл, как гоночная машинка в мультфильме.

— Что тебя беспокоит? — повторил Серёга более настойчиво и снова включил свой речитатив, хоть и менее нагло, — Каждый день одно и то же. Дом — работа — ресторан — дом. Дурацкие звонки, переговоры ни о чем, мелкие какие — то вопросы, одно, другое — и всё это уже было, а результат — ноль. Что ты делаешь? Зачем вся эта ерунда? А жена то гундит, то орёт.

Я остановил его жестом. Взрываться сил уже не было. Спорить тоже. Я стал выдавливать из себя слова. Я вторил ему, но не потому что хотел ему угодить, а потому что эти слова действительно были внутри меня. И сейчас уже не я их говорил, а они сами текли из внутреннего бездонного источника:

— Да, именно так. Хотя с женой и работой у меня не всё так плохо. Но мир, безусловно, устроен неправильно. И общество. Брак, женщины, мужчины, работа, дружба — все стало каким — то ненастоящим. Поговорить не с кем и, главное, не о чем. Все уткнулись в свои телефоны и фейсбуки и вроде заняты. Раньше хоть какая — то жизнь была, искренность…

Серёга снова расхлябанно откинулся на спинку кресла и глумливо запел:

— Да — а–а, а вот раньше — то, раньше — е–е. И вода была мокрее. И трава зеленее. И ветер дул давеча не так как нонеча.

— Но больше всего, Сергей, меня беспокоят воронки в голове…

Серёга вскочил и впился в край стола, глядя на меня, как лев на дичь:

— Так ты видишь воронки? — настороженно и уважительно проговорил он, — Молодец. Сам нашёл или научил кто?

— Молодец. Высокий уровень осознанности. Что ещё видел?

— Молодец. Не все видят. Многие гордятся тем, как у них всё хорошо и недоумевают, почему же всё-таки болит сердце и дрожат глаза. Едят таблетки и носят очки, но продолжают гордиться как у них всё хорошо.

Теперь Серёга смотрел на меня с таким интересом, что во мне даже стала подниматься гордость. А Серёга снова изменился и заговорил деловым лекарским тоном:

— Ну тогда ты, может быть, также знаешь, что всё это иллюзии?

— Ну, практически всё, что ты тут перечислил. В стране разруха, а дома и дороги строятся. Людей мучают, а почти все ходят сытые и довольные. И вода, в общем, такая же мокрая, как раньше.

— Ну нет, — запротестовал я, — в развитых странах и дороги, и дома гораздо лучше!

— Безусловно, лучше. Потому что их строить начали раньше. Но если честно посмотреть на историю и статистику, то придётся признать, что у нас через сто лет будут такие же дороги и дома. Пять кровавых режимов сменилось в стране, а потребление еды и квадратных метров на душу населения неуклонно растёт. Уже пора бы остановиться, а то зажрался народ. Бодрость в теле не помещала бы. Хороший боец выходит из столовой с лёгким чувством голода… Продолжительность жизни, правда, растёт плохо, так это всё из — за этих самых воронок. Американцев эти воронки толкают к антидепрессантам, которые зомбируют и мумифицируют человека до спокойной смерти в девяносто лет. А наших — к табачно — алкогольным инфарктам, ракам и суицидам. Вот и вся разница.

— Нет, евреи — не иллюзия. Равно как и кавказцы. Иллюзия — то, что вред от них есть какой — то. Как и от любых других иных. Живут люди свою жизнь и никому зла не делают, если внимательно проверить. А у редких преступников национальности нет. Вся ксенофобия — иллюзия. Причём вредная очень. Воронок много запускает.

— Наверное, вы вообще отрицаете, что человек может быть несчастлив, — обречённо сказал я, глядя в пол.

— Нет, не отрицаю. Человек может быть несчастным в двух случаях. Когда его не любят, или когда его любимые страдают. Причём не от неправильного бренда их автомобиля, а от чего — то серьёзного: голода, холода, насилия. Но где вы видели таких несчастных! У нас же сильнее всех страдают неплохо одетые и сытые люди, лежа на диване в кругу семьи в квартирах с центральным отоплением и водоснабжением. Страдают от бури в своей голове, а не снаружи. А те, кому холодно, сосредоточенно шьют себе одежду и строят шалаш. Причём делают это с шутками и прибаутками.

— Сергей, — сказал я твёрдо. — С вами интересно говорить, но если вы предлагаете отвернуться от очевидных фактов, то никуда дальше мы не двинемся.

— Какие к чёрту факты?! — Серёга даже рассмеялся, — Если ты внимательно посмотришь на страшные картинки прошлого и будущего, вихрящиеся в твоей голове, то увидишь, что не только никаких фактов там нет, а даже драматургия хромает. Твой мозг старательно создаёт самые страшные сценарии из возможных: такие, каких именно ты больше всего боишься. С реальным прошлым и будущим они не имеют никакой связи, а зачастую, не выдерживают и самую щадящую проверку фактами. Многие люди искренне удивляются, когда вдруг это осознают.

Я тупо и обиженно молчал. Серёга заметил, что теряет меня также как терял профессор и также как профессор сменил тон. Только включил не массовика-затейника, а заботливого естествоиспытателя:

— Хорошо, значит с иллюзиями ты не согласен. Тогда расскажи, откуда ты узнал про воронки. Хотя профессор сказал, что ты пришёл от Лизы и, судя по твоему виду, находишься на высоком лимбе. Тут не только воронки и дыры воочию увидишь…

— В курсе, в курсе, — подтвердил Серёга. — Лизу давно знаю и истории её знаю. Хорошая тётка, сильная. Одна с ней проблема — теории она хорошие строит, а к практике почему — то не переходит. И незаконными клиническими испытаниями балуется.

— Да, это я тоже заметил. Так вы с её теориями согласны?

— Ну, с теориями не во всём, а вот с экспериментальными результатами не могу не согласиться. Измерения активности лимба они сделали выдающиеся. Сильная научная работа была бы, если бы они её до конца довели. Человечество наконец узнало бы, что никакие молитвы, упражнения, таблетки и прочие чудеса, о которых люди веками мечтают, не запустят мозг на пресловутые сто процентов активности, потому что уже с шестидесяти процентов ум сваливается в ловушку обратной связи со всеми полагающимися воронками и инфарктами. Раскручивать — то ум на повышенную мощность люди давно научились, но он неизбежно попадает в ловушку, и никто не знает, что дальше делать. Истинной мечтой прогрессивного человечества должно быть не повышение активности мозга, а навык выхода из ловушки обратной связи. Из данных Лизиной лаборатории это всё совершенно ясно. Но сломали Лизу беды с Пашей и Генкой, а потом развал советской науки добил, и она так ничего до ума не довела.

— То есть, в голове и правда сидит транзистор?

— Транзистор у нас в голове или не транзистор — какая разница? Ловушка обратной связи важна. У человека с его мозгом задумывались чисто деловые отношения: человек мозг кормит, а тот ему задачки решает. А мозг вдруг взял да завёл себе ум, а этот стал воронки крутить и истерики закатывать. Природа воронок любопытна, но не столь важна. Важно понять, что с ними делать…

— Да! — закричал я в восторге от того, что хоть кто — то повторил тот же важнейший вопрос, который я задаю уже третий день. — Так ведь они не знают, что делать! А Павла вы тоже знаете?

— И Павла знаю. Пытался ему помочь, но он мне совсем не поверил и пошёл по простому и понятному пути отшельничества.

— Нет, не отшельник. Я не могу быть отшельником. У меня любимая женщина, дети, работа, ответственность…

— Готов. Но не надо предлагать месячные программы медитации, тренингов и танцев под луной.

— За медитацией и танцами ты потом сам придёшь. А сейчас всё проще.

— Уже в третий раз мне говорят, что всё просто. А мне всё сложнее.

— То, что я не сплю, болею и бросаюсь на всех. А все — на меня.

— Понимаю. Расскажи, почему тебе плохо вот прямо сейчас. Посмотри на ту воронку, которая у тебя крутится в голове, вот прямо сейчас и расскажи, про что она. Посмотри на неё. И она сразу начнет спадать.

В этот момент я впервые поверил, что Серёга в теме и что — то знает. Я — то считал, что просматривание воронок — это моя уникальная находка, а он прям вот с этого начинает.

— Хорошо, — ответил я конструктивно, — Лиза сказала, что наш мозг — это неумело собранная машинка, вредная и неспособная нормально работать. И что шлем так её разогнал, что я ничего сделать не могу и умру, как Генка, или… или как Егор, — внутри у меня что-то снова обрушилось. Я сгорбился, заморозился, но взял себя в руки и выпрямился, — Или почти умру, как Павел. Я надеялся, что вы что — то посоветуете, а вы несёте пургу.

— А кто такой Егор? — переспросил Серёга внимательно.

— Егора я хороню в среду, — ответил я сорванным голосом, — из — за шлема.

— Ох, ничего себе, — посерьезнел Серёга, — беда. Очень сочувствую. Иди на похороны обязательно. И друга проводишь и ещё притормозишься. Кладбище хорошо притормаживает. Туда полезно ходить. Так что навещай Егора часто.

Серёга на глазах погрустнел, явно окунувшись в какое-то личное переживание. Но потом встряхнулся, как пес и вернулся к бодрому тону:

— Ладно, переживём. Всё пройдёт. Но зачем же так ругать мозг? Неужели Лиза тебе не рассказывала про компьютер в машине? Машина без компьютера не поедет. Более того, то, что и ты, и другие люди куда — то доехали и продолжаете ехать, доказывает, что компьютер вполне даже замечательный.

— Рассказывала, — угрюмо согласился я, — но она остановилась на том, что машина врезалась в дерево. И привела убедительные примеры.

— Спокойно, — отрезал Серёга, — ты на пути к дереву, но ещё до него не доехал. С мозгом твоим всё нормально. Так, временный перегрев. Без таких перегревов ни одно сложное устройство не функционирует. Надо только дать ему охладиться, а потом дальше вперёд, дерево объезжать.

— Как я могу объезжать дерево, если знаю, что в голове у меня сидит сломанное корявое устройство без предохранителя? — заорал я.

— Стоп! В голове у тебя сидит удивительное устройство, с которым просто надо научиться работать. На всё предохранители не поставишь. Хочешь предохранитель, возьми у профессора таблетки. Да и не только таблетки. Есть много удивительных веществ — антидепрессанты, водка, табак, трава и далее по списку, но это же всё предохранители! Только с предохранителей ты очень быстро соскочишь в ещё более толстое дерево. Профессор, вроде, любит рассказывать про это.

— Вот и славно. А у тебя даже выбора уже нет. Твой ум уже уверенно едет в дерево — теперь надо учиться этим чудом управлять. Но не жди от меня таблеток и травы. Тормозить ум можно только без инструментов и только самому, без чужой помощи и даже присутствия. Если тормозить химией или болтовнёй, то рано или предохранители отказывают и снова становится плохо.

— Давайте ближе к делу, без поэзии, — устало ответил я.

— Ну, давай, — ответил Серёга деловито. — Только сначала про мозг. Ни Бог, ни природа, ни лучший дизайнер не сможет дать тебе мозг, который и нормальную жизнь обеспечивает, и отсутствие срывов гарантирует. Про зенитные комплексы Аль — Эфесби слышал?

— Нет, — сказал я и рефлекторно посмотрел на картинку на стене.

— Ага, — удовлетворённо отметил Серёга мой взгляд, — эта история опубликована, также как и открытия Лизиной лаборатории, но подана в гораздо более понятном и маркетингово — совершенном виде. И фотки есть, и статьи, и даже книжка написана. И не простая, а Виктора Олеговича Пелевина: «Зенитные кодексы Аль-Эфесби» называется. История такая: американцы создали искусственный интеллект для боевых беспилотников в Афганистане. Лучшие люди планеты работали. Сначала они написали простой искусственный интеллект. Базовый полёт, рефлекторная защита, атака по команде, файт — ор — флайт. К нему прикрепили довольно простой модуль «ПЛАН», который так назвали, потому что там действительно был записан пошаговый план операции: летим туда — то, атакуем того — то, защищаемся так — то. Всё у них получилось отлично — в ситуации прямого наведения на караван террористов работало блестяще. Враг не мог спастись и граница была на замке. Но потом выяснилось, что просто так на боевое дежурство такой беспилотник выпустить нельзя. Он впадал в две крайности: либо разносил в пух и прах деревни и автомобили мирных жителей, поскольку всё время путал их с колоннами террористов, либо спокойно кружил над абсолютно тихим участком пустыни, пропуская боевые подразделения, идущие совсем близко.

— Да, что — то такое я слышал от Лизы. Ящерица залезала в норку, — подтвердил я.

— Ага, именно, в норку, — согласился Серёга. — Тогда они приделали к нему морально — этический блок. Мораль заставляла лететь навстречу врагу, спасая Родину и преодолевая сигналы об опасности, а этика заставляла перед выстрелом выяснять, боевое это подразделение или мирные жители.

— Слышал, — автоматически подтвердил я, хотя ничего такого, конечно, не слышал.

— Ну вот. Прямые как палка американцы назвали этот модуль «СТРАХ», типа страх за Родину или перед невинными жертвами. Не могли придумать что — то более жизнеутверждающее. Но я их понимаю: никто этот модуль не любил — он жрал гигаватты энергии и тормозил систему… На нём — то они в конце концов и погорели. У террористов нашлись умники, которые сконструировали набор несложных сигналов с земли, которые загоняли беспилотник в бесконечный каскад обратной связи между модулями ПЛАН и СТРАХ. Получалась мгновенная и фатальная перегрузка процессора, безнадежно пытающегося понять, надо сейчас выполнять ПЛАН и спасать Родину или включать СТРАХ и спасать мирных жителей и себя самого. После этого агрегат ценой в миллионы долларов превращался в кусок железа, который падал в пустыне на радость террористам. Как человек на высоком лимбе падает с инфарктом.

Первым таким умником был загадочный одинокий ковбой по кличке Аль — Эфесби. Говорят, один из наших радикальных диссидентов. Его собственно и прозвали Аль — Эфесби, потому что он когда — то работал в Конторе, но его оттуда выставили за радикальность суждений, нравов и поступков. Он научил террористов делать потрясающий трюк: группа бойцов с автоматами Калашникова выходила в пустыню в район боевого дежурства беспилотников и терпеливо наблюдала, как девайс засекает их, выходит на ударную позицию и открывает ракетницы. Железные нервы надо иметь… В последний момент эта группа прятала под балахонами автоматы и доставала заранее приготовленные кирки и лопаты. После этого модуль СТРАХ объявлял их крестьянами, в то время как модуль ПЛАН отрабатывал программу боевого запуска. Перегрузка процессора происходила мгновенно и фатально… Беспилотник падал. Такие группы стали называть зенитными комплексами Аль — Эфесби. Они, конечно, не ограничились кирками, а разработали гораздо более сложные алгоритмы перегрузки мозгов беспилотника. Самые сложные алгоритмы включали даже отсылки к религии и внутренней политике США. Читай Пелевина…

— Эти умники вы и были? — махнул я в сторону фотографии.

— Да нет, конечно, — сказал Серёга укоризненно. — У нас была другая задача, абсолютно мирная. Когда беспилотник попадал на зенитные комплексы и перегревался, мы его быстро и аккуратно выводили из боя и охлаждали. При этом следили, чтобы он не упал на какой — нибудь кишлак. По сути, на сверхдорогой и высокотехнологичный искусственный интеллект пришлось всё — таки посадить пилота. Слава Богу, удалённого и потому защищённого. Но когда один из наших в напряге боя получил гипертонический криз и потерял сознание, а вместе с ним и беспилотник, то аналогия стала очевидной и печальной.

— Вы воевали за американцев в Афганистане? — язвительно осведомился я.

— Я не воевал, — отрезал Серёга. — Я спасал сложнейшую машину от каскада обратной связи. Оказалось, что единственный выход — перевести её на ручное управление и охладить. Отодвинуть микрофон от динамика, если вы понимаете мою аллегорию. Стать регулятором.

— Понимаю. Десять раз слышал от Лизы, — ответил я. — А почему они просто не поставили предохранитель на случай перегрева?

— Пытались. Возникло несколько инженерных проблем, которые в комплексе оказались нерешаемыми. Во — первых, было непонятно, в какой момент объявлять перегрев критическим. В состоянии обычного боя системы находились в таком же напряжении, что и в ловушке обратной связи. Поэтому выключать беспилотник просто по факту перенапряжения искусственного интеллекта было глупо. Представьте директора, который делает важный доклад, или спортсмена, который выступает на чемпионате мира, а тут его вырубает предохранитель. Наверное, можно было делать отсечку по времени перегрева, но, опять же, если машина перегрелась в реальном бою, то уж пусть продолжает бой. А как по формальным параметрам отличить реальную задачу от игры мозга, никто так и не понял.

Поэтому пришлось создать ещё один искусственный интеллект. Он отслеживал системы и постепенно отключал перегревшиеся, поддерживая функционирование остальных. Этот подход более — менее сработал, но теперь у беспилотника было аж два независимых искусственных интеллекта. Крах проекта признали, когда выяснилось, что второй интеллект тоже попадает в ловушку обратной связи и отрубается в неожиданные моменты по никому непонятным причинам, причём, в основном, в моменты взлёта и предварительной разведки. Наверное, и с этими причинами можно было разобраться, но на это сил уже не было. Даже у могущественного Пентагона закончился бюджет. Все поняли, что проще и дешевле посадить пилота, который будет в ручном управлении охлаждать систему в моменты пиковых нагрузок. Найти таких пилотов оказалось непросто, поэтому американцы объявили практически открытый конкурс. А я как раз работал с ними по совместным программам на базе в Манасе. Так я к ним и попал. Отсекать перегрев беспилотника с пульта было сложно, мы долго тренировались, а потом кандидатов отсеивали по тестам. Публика была пёстрая, но несколько пацанов оказались настолько в теме, что я до сих пор убеждён, что они сначала срубили длинный рубль на разработке алгоритмов борьбы с беспилотниками для террористов, а потом пришли к американцам их беспилотники защищать. И всё это под лозунгом борьбы с мировым злом.

Твой мозг — такой же беспилотник. Но вот доступ к пульту есть только у тебя. Я бы, конечно, поуправлял твоим беспилотником, но у меня доступа нет. Будь уверен, что ты оснащен лучшим по возможностям устройством. Природа — мать испробовала все варианты и выбрала для тебя оптимальный. Я давно ожидаю, что палеонтологи найдут вымершую пра — обезьяну с двумя мозгами — основным и контролирующим. Уверен, что эволюция попробовала эту уловку и отказалась от неё, как отказались американцы от искусственного интеллекта с двумя операционными системами. Поэтому приходится мириться с некоторым несовершенством системы. Все твои воронки, страхи и напряги — от недоверия ко всему, что движется, до острого желания куда — нибудь валить — это примитивные ловушки обратной связи твоего ума. Если ими не заниматься, они доведут тебя до инфаркта или безумия. Единственный путь — это приставить к твоему мозгу простенького оператора, который в нужные моменты будет аккуратно и нежно оттаскивать микрофон от динамика. Вот натренируем этого оператора, и можно дальше жить весело и интересно.

— И как же мы его натренируем? — устало выдавил я очевидный вопрос. Бороться за жизнь больше не было ни сил, ни желания, но Серёгины тело и лицо сигнализировали, что мы подходим к чему-то важному. Серёга ободряюще улыбнулся и выдал:

Я обалдело молчал, пытаясь понять шутка это или что-то серьёзное, начало ли это или уже конец. Серёга пожевал губами и менее бойко добавил:

— Просто сидеть. В тихом месте. Не отвлекаясь. Дышать. Не создавая новые воронки. А те, которые есть, рассматривать и принимать, как мы уже умеем.

— Сидеть? В тихом месте? Что за чушь? — от неожиданного поворота у меня появились силы на возмущение, — Вон, Павел сидит. Пятнадцать лет. И из дома выйти не может.

— Да в том — то и дело, что он не сидел и не сидит, — объяснял Серёга. — Современный человек вообще почему — то не сидит никогда. Вернее, не почему — то, а понятно почему. Чуть только он садится, сразу воронки возникают. И чтобы их развеять, кора велит делать что — то, читать, смотреть, как минимум, ходить. Вот и Павел как бы заперся в квартире, но постоянно что — то делает. Сначала читал книги и статьи, звонил разным людям и неминуемо запускал новые воронки. Сейчас развлекает себя телевизором, кулинарией. А каждое развлечение — это новая воронка. Ах, у меня рагу подгорело! Надо купить новую сковородку! К тому же у людей типа Павла никогда не выключается телевизор или хотя бы радио на кухне. Чтобы постоянно лимб подпитывать ну хоть каким — нибудь возбудителем… Так что из кризиса — то он вышел, но полностью успокоить лимб не может. Завис в несильной ловушке обратной связи и не знает, что делать дальше. А если выходит наружу, сразу в сильную ловушку вылетает. И так пятнадцать лет. Мне жалко его очень, но моя жалость ему не нужна и неинтересна.

— Меня радио очень даже вытаскивало из воронок, — запальчиво возразил я, будучи уверенным в ценности и значимости собственного свежего опыта.

— Это оно не вытаскивало, — невозмутимо возразил Серёга, как бы абсолютно готовый к такому вопросу, — Это оно другие воронки запускало, которые приглушали предыдущие. Радио и телевидение не могут тормозить лимб, потому что они не тишину создают, а постоянную движуху. Современные радио и телевидение — это уникальный механизм запуска воронок, выкованный десятилетиями проб и ошибок. Если телеканал или радиостанция запускает воронки только одного типа, то у зрителей быстро взрывается голова и канал закрывается. Воронки надо запускать сбалансированно и по очереди — в разных местах головы. Сначала про то, что надо проголосовать за такого — то кандидата, потом — что надо отдать жизнь за такую — то идею, потом — что надо купить срочно вот такой — то дорогостоящий товар. Про это Пелевин тоже подробно и красиво написал много раз. И когда зритель попадает на грань истерики от трёх параллельных воронок в голове, ему запускают компенсирующую успокоительную воронку про любовь и добро. К маленьким слепым детям. Которые так хорошо идентифицируются с чувством жертвы у подавляющей массы населения. Ты же, наверное, замечал, что в историях про страдающих детей, самыми страдающими оказываются взрослые, причём, как правило, к этим детям отношения не имеющие и, как очевидно окружающим, страдающими на какую-то свою тему… Так вот все эти четыре воронки уравновешивают друг друга и долго крутятся без серьёзных патологий. Каждая из этих воронок, взятая отдельно, скорее успокаивает среднего человека, чем будоражит его. Потому что сделана аккуратно и компенсирует всё то, что у человека в голове в других местах крутится. Поэтому народ так любит никогда не выключать телевизор в комнате и радио на кухне.

Я могильно молчал, обиженный за свою память детства и весь наш народ с его радио на кухне. А Серега продолжил вещать более отвлечённо, уже как бы разговаривая сам с собой:

— Вообще во всей этой истории заложен мощный внутренний конфликт. Человеку нужен социум, чтобы снизить лимб, но социуму не нужен человек с низким лимбом — он не боится, не шустрит и не слушается. В результате возникает организованная религия с ответвлениями в виде телевидения и кино. С понедельника по пятницу лимб поднимаем на работе, с пятницы по воскресенье снижаем в церкви и перед ящиком. Так и колеблемся всю жизнь, пока ресурс не кончится. А у панков и схимников, которые пытаются бунтовать против такого порядка вещей, ресурс выходит ещё быстрее — у панков физический, а у схимников духовный.

Наконец, Серёга заметил, что чем — то меня задел и заговорил добрее:

— Короче, надо час сидеть, медленно дышать, переваривать воронки, которые поддаются перевариванию, отметить те, которые не поддаются, а потом возвращаться к семье, к детям, к работе. Они, кстати, тоже неплохо лимб успокаивают.

— Да, Лиза говорила, — подтвердил я. — А медленно дышать зачем?

— Дыхание — единственный доступный человеку инструмент замедления лимба, а вместе с ним всего тела. Открутки, так сказать, регулятора. Напрямую повлиять на сердце, гормоны и нейроны ты не можешь, а на дыхание можешь. А когда замедляется дыхание, замедляется вся эта банда — и сердце, и гормоны, и нейроны. Это инструментально измерено и доказано. Причём, этот эффект накапливается! Если ты сидишь по часу каждый день, а лучше по часу утром и вечером, то уже через несколько дней почувствуешь первый робкий результат. Ум, конечно, так просто не сдастся. Будет подавать панические сигналы. Будет старательно создавать самые страшные картины будущего и самые ранящие картины прошлого. Кстати, узнаешь, чего ты на самом деле боишься — это полезное знание… Сначала голова будет взрываться, потом заболит не только спина, а вообще всё тело. Но раз за разом воронок будет всё меньше. Тишина и покой накапливаются. Каждый час сидения откручивает регулятор твоего лимба на минус — медленно, но верно. И назад регулятор уже не откатывается. Так и будешь ползти. А потом, наконец, почувствуешь первое облегчение.

— Узнаешь, не сомневайся. Узнаешь и поймёшь, в какую сторону двигаться, чтобы больше голова не взрывалась. Поймёшь, что происходит и как снимать острые состояния. Потом поймёшь, как ещё много разных игр в арсенале ума. Вот тогда и приходи снова — обсудим, что дальше делать. Будем учиться тормозить мозг, а потом будем учиться его включать. Аккуратно и на время. А то совсем без мозга тоже не получится.

Я почувствовал, что вот сейчас Серёга начинает мне что — то своё продавать и во мне поднялась волна недоверия:

— Вот так просто сидеть? А может, вы мне на бубне постучите или дымами обкурите?

— Я тебе обязательно и постучу, и обкурю, — с готовностью согласился Серёга, — но не сейчас. Сейчас ты ещё не готов. Чтобы ты услышал мой бубен, ты хоть что — то должен слышать. А сейчас ты слышишь только свой бушующий ум. Успокой его и перейдём к бубну и дымам… Пока надо просто сидеть. В тихом месте. С закрытыми глазами. С прямой спиной. На табуретке с параллельными коленями или на подушке со скрещёнными ногами. Не двигаясь. Не отвлекаясь ни на что, кроме уже имеющихся воронок. А на воронки отвлекаться только чтобы поприветствовать их, пожелать удачи и проводить, когда они уйдут. Результат гарантирую… Самое сложное — не двигаться. Каждое движение — новая воронка, и ум будет старательно их закручивать. Всё будет болеть. Спину надо держать прямой, потому что иначе она заболит ещё сильнее. Вес по ногам распределять равномерно. Утром ещё полезно гимнастику делать. Бег, наклоны, приседания-отжимания, пресс, растяжка, йога. Тогда сидеть будет комфортнее.

— А почему всё будет болеть? Почему панические сигналы? — с недоверием осведомился я.

— А ум будет думать, что ты его хочешь убить, — с готовностью продолжил разъяснения Серега, — То есть, он будет думать, что ты его лишишь трудоустройства, а потом он умрёт за ненадобностью. Поэтому он будет сам себе истерично создавать новые фронты работы по спасению тебя от галлюциногенных страхов и мнимых болезней. Лимб потому и растёт постоянно, что ум постоянно параноидально ждёт, что его будут лишать работы, а значит, власти и права на жизнь. Если считать ум операционной системой, созданной корой, то можно догадаться, что неглупая кора встроила в эту систему антивирус, защищающий систему от отключения. Уже через десять минут сидения этот антивирус включается на полную и начинает создавать страхи в голове и боли в теле. Да и социуму невыгодно, чтобы ты сидел как пень. В какой — то момент придут окружающие и начнут гундеть: «Не сиди, сделай что — нибудь». А ты сиди. Ты обществу потом поможешь, когда его реально надо будет спасать. А сначала спаси себя. Сиди. Следи за дыханием. Наблюдай, как воздух идет через нос в легкие и обратно. Дыхание — очень важно. Эксперименты Павла и Лизы показывают прямую корреляцию между частотой дыхания и активностью лимба — почитай их статью. Чем медленнее и спокойнее дыхание, чем длиннее вдох и выдох, тем менее активен лимб. Так что наблюдай за дыханием и радуйся его замедлению. Только сильно не радуйся, а то это будет новая воронка. Просто наблюдай вдох и выдох. За окружающими и за собственными мыслями тоже можно понаблюдать, но недолго и без фанатизма. Их много и от них воронки. Главное не бороться с ними. От борьбы воронки и возникают. Понаблюдай, пожелай удачи и обратно к дыханию. С особо назойливой мыслью можно поговорить. Узнать, зачем она к тебе пришла. Может, пользу хочет принести, защищает от чего — то. Если пользы нет, поблагодари, пожелай удачи и возвращайся к дыханию. Если польза есть, поблагодари, пожелай удачи и возвращайся к дыханию.

— А лежать можно? — выпалил я подвернувшийся вопрос, явно входящий в программу антивируса.

— Нет, лежать нельзя, — скорбно сообщил Серёга. — Точнее, можно, но тогда ничего не выйдет. Никто не понимает почему. Моё объяснение в том, что лёжа ты либо засыпаешь, либо ещё сильнее раскручиваешься, потому что экономишь энергию и она вся уходит на раскрутку лимба. А мудрецы говорят туманные слова о том, что вибрации сидения более тонкие, чем вибрации лежания. В любом случае, если сидеть уже не можешь, но и заснуть не можешь, то гораздо лучше ходить, чем лежать. Природа этого явления точно не известна. Надо просто верить, что лучше сидеть и ходить, чем лежать. И да будет твоя вера сильна.

— Но это же сумасшествие какое — то! А многие так сидят и ходят? — спросил я слабеющим голосом.

— Многие, — уверенно ответил Серёга, — сотни тысяч, а может и миллионы. Вся эта история с каскадом обратной связи зашифрована во многих религиях под видом антитезы Богу, типа дьявола или беспокойного мозга. А его успокоение зашифровано под видом молитвы или медитации. К сожалению, даже не все истинно верующие верят достаточно истинно, чтобы следовать этим важным полезным рецептам. Не могут вырваться из своих воронок. Так что по — настоящему сидит только малая часть. Зато многие ищут паллиативы — ежегодный пост, ежедневные пробежки и прочие ритуалы. Вон, Левин траву косил. Типа Arbeitscur. Таких точно миллионы. Это хуже, чем сидеть, поскольку продолжает раскручивать ум. Но это всё равно шаг вперёд, так как если бегаешь, прыгаешь и косишь, то мозгу энергии не хватает на кручение, он притормаживается. Ещё есть танцы, стрельба по летящим тарелкам, дайвинг, желательно ночной, флоатинг, желательно после йоги. Смысл один — затормозить мозг, разорвать каскад обратной связи и дать лимбу успокоиться. Но это всё за деньги, часто немаленькие. С точки зрения соотношения цена-качество сидеть лучше всего.

— Как же я буду переваривать воронки? Я и так постоянно о них думаю, ищу ответы, давлю их, борюсь с ними. А они становятся только сильнее, — спросил я, вспоминая свои ощущения и состояния.

— Правильно, — чуть ли не с удовлетворением сказал Серёга, — то, с чем ты борешься, то тебя и имеет. Как только ты с чем — то начинаешь бороться, кора посылает сигналы в тело, корень их ловит, лимб усиливает. И снова мы в ловушке. Не надо с воронками бороться. Надо их принимать и наблюдать. И они будут от этого слабеть.

— Да потому что они — иллюзия, продукт твоего ума. А если ты глаза закрыл и не борешься, а наблюдаешь и принимаешь, то у ума нет новых впечатлений и не из чего создавать новый продукт. Бояться нечего, потому что ты сидишь и опасности нет, а атаковать нечего, потому что ты ни с чем не борешься. Кора не подаёт сигналы, гормоны не вырабатываются, давление не растёт. Корню не о чем сигнализировать, лимбу нечего усиливать. И вся система постепенно остывает.

— Так если это так просто и гарантированно, то почему я об этом никогда не слышал? Я же читаю книги, газеты, кино смотрю! — снова завёлся я, вскочил и забегал по комнате.

— Да ты задумайся, что ты смотришь и читаешь, — энергично забил гвоздь Серёга, — Коммерческие программы, да книжки коммерческие. Зачем они нужны? Чтобы тебе что — то продать. Это не хорошо и не плохо — это факт. Реклама — двигатель торговли, торговля — двигатель разделения труда, разделение труда — двигатель общества. Есть книжки и фильмы, в которых автор говорит что — то полезное, а есть книжки и фильмы, которые что — то продают. Если ты приглядишься, то поймёшь, что ты почему — то всё время выбираешь последние. Точнее, их искусно за тебя выбирают. В них — то, конечно, про сидение ничего нет, потому что на сидении заработать сложно — уж больно это просто и дёшево. Это как с велосипедами. Велосипедист же — это практически антиобщественное существо. Он не покупает автомобили, бензин, лекарства и дорогие костюмы. Разрушает целые отрасли экономики. Поэтому его практически нигде не рекламируют… Также и с сидением. Если уж и продают методы торможения мозга, то посложнее и подороже. Всякие дымы, ритуалы и сложные медитации… А ты отвлекись на час от шоу — бизнеса! В библиотеку сходи и почитай не первую выкладку розничного бук — шопа, а список классики. Фильмы посмотри не те, которые рекламируют, а те, которым на фестивалях статуэтки дают. Ну и в церковь, конечно, сходи. Только не для того, чтобы постебаться или попритворяться, а всерьёз. Разберись, как надо стоять на службе и молиться. Зачем нужны вечерни и всенощные. Выстои несколько служб полностью. Увидишь, что во всех этих столь разнообразных первоисточниках мессадж один и тот же: притормозись, отвлекись от себя любимого и страдающего, посмотри на большой мир, полюби кого — нибудь и что — нибудь и делай любимое дело.

— Так ты же мне велишь сидеть, а не дело делать!

— Сидеть и дышать — это только первый шаг. Но необходимый. Он во всех первоисточниках записан. Иначе воронки дальше не пустят.

— Может, путешествовать? — я решил не сдаваться и искать более вменяемые варианты.

— Глупости, — отмахнулся Сереша так пренебрежительно, что я аж обиделся за туристическую отрасль.

— Как глупости? Все говорят, что путешествия — это прекрасно! — я повысил голос.

— Я не говорю, что вообще не надо путешествовать, — прищурился Серёга, — путешествия — важнейший способ образования и расширения кругозора. Когда ты увидишь, что целая семья в Джелалабаде поколениями пьёт воду из придорожной канавы, а мальчика в поместье на Лонг-Айленде порют за то, что он улыбнулся шофёру, то многое поймёшь заново. Это полезно. Но в плане остановки воронок путешествия — это профанация. Это же просто самый щадящий метод удара по мозгу, чтобы он притормозился. И как следствие самый неэффективный. Такой удар позволяет уму перестроиться и усилиться. В результате, твои воронки приобретают резистентность к слабым воздействиям. Это как проблема антибиотиков в здравоохранении. Если уж ты осознал, что надо тормозить мозг, используй эффективные методы: посиди, или покоси, или поори. Честно и глубоко. И то, и другое можно сделать, не сходя с этого места. А если ты не можешь себя заставить сидеть, орать и косить, но уговариваешь себя тем, что поездка успокоит тебя, то новые воронки гарантированы.

— А может, всё — таки, молиться? — промямлил я.

— Это ты язвишь или правда спрашиваешь? — уточнил Серёга.

— Правда спрашиваю, — покорно подтвердил я, — Лиза говорила, что ещё надо на концерты симфонической музыки ходить. И любить.

— А, понятно, — удовлетворённо подтвердил Серёга, — это, конечно, всё полезно. Концерты, молитва, церковь, любить… Даже путешествовать. Это всё полезно и работает. Особенно любить. Но не сейчас и не для тебя. Сейчас каждая такая импровизация будет загонять тебя в новые воронки. Тебе пока надо только сидеть. Телевизор, общество, друзья говорят тебе, что надо чем — то заняться, а ты сиди. Заняться ещё успеешь, когда полегчает. Друзья — то не знают, на какой уровень лимба ты влез… Хотя, вот ещё что — поскольку больше часа ты не просидишь, то ещё час надо заниматься чем — то душевным. Тебе что нравится и интересно?

Я добросовестно попытался придумать что — то, но не смог.

— Понятно, — сказал Серёга, — бывает. Не удивляйся. Осознанность надо нарабатывать… Давай так, скажи, о чём ты последний раз переживал, кроме работы и семьи?

Я молчал и вдруг сам собой с горечью выпалил:

— Я завидовал, как хорошо мой друг Егор играет на гитаре.

— Отлично! Гитара — это хорошо. Любой ритм хорош — музыка, стихи, танцы — потому что они выводят ум из его сумбурного кручения и хаотических рывков. Значит так: час посидел, потом час играй на гитаре. Но только не по учебникам и не с преподавателем — это будут новые воронки. Выбери какую — нибудь любимую вещь и самостоятельно отрабатывай до совершенства…

— Может, курить? — брякнул я неожиданно для себя. И тут же понял, что задаю этот вопрос как бы за Егора, который продолжал оставаться моим другом и партнёром в драме со шлемом. И сидит рядом со мной. И не уходит.

— Я курение, действительно, поддерживаю. Оно неплохо притормаживает мозг, но у курения есть две больших проблемы: вред здоровью и притупление любви.

— Про вред здоровья понятно, а что это за притупление любви?

— Да очень просто. Ты, наверное, слышал, что любит и страдает в человеке один и тот же орган.

Я утвердительно кивнул, хотя слышал это впервые.

— Так вот, курим мы, чтобы притупить страдания этого органа, причём всё от того же ума. А следовательно, заодно притупляем и любовь. Так все наркотики действуют: водка, каннабиоиды, табак, антидепрессанты и дальше по списку. Поэтому если хочешь любить глубоко и полно, чувствовать красоту мира и людей, то курить не надо вообще. И пить, и прочее. Но в обычные рабочие дни вполне даже уместно выкурить одну сигарету, а лучше, кальян или сигару. Притормозиться и спокойно жить дальше.

— Если больше одной, то это один из видов самоубийства. Мы с Богом этого не одобряем. А ты решай сам.

— Зачем же тогда вообще курить?! — возмутился я такому вопиющему двуличию и лицемерию.

— Ты знаешь, тут есть один тонкий момент. Сегодня антитабачная пропаганда приняла вид группового психоза угрожающего масштаба. На ней наживаются, ею манипулируют и, что особенно неприятно, вокруг неё закручиваются огромные личные и групповые воронки. В Америке антитабачная истерия стала одной из главных манифестаций несвободы. Курить почти везде запрещено под волынку циничной оглушающей пропаганды об опасности вторичного курения, которая гроша ломаного не стоит. Эту историю нельзя замалчивать, с ней надо работать, а то мы получим третью мировую войну от развития континентального психоза. Мне кажется, что каждый честный свободолюбивый человек, желающий послужить обществу, должен выкурить раз в неделю кальян или сигару — другую. На здоровье это никак не повлияет, но подаст знак неприсоединения к групповому психозу. Только, разумеется, не надо выпускать дым в лицо некурящему соседу.

КВЕСТ

Я вышел от Серёги с ощущением разводки и разочарования. Однако, альтернативы у меня особо никакой не было, а выглядел Серёга настолько убедительно, что просто в ходе разговора с ним мои воронки утихли и жить стало легче. Поэтому я решил попробовать сидеть и дышать.

Дома я тупо упал на диван и провалялся неопределённое время в забытьи. Где — то через час начал подниматься шум: сомнения, жертвяк, тоска и отчаяние. Тогда я, наконец, решительно сел. Прямая спина, колени параллельно, руки на колени. Как и предсказывал шаман Серёга, от этого стало хуже: остался только шум, и он становился всё сильнее. Страхи вытесняли один другой в жутком хороводе. Мелькали бегущие строки и слышались мегафонные сообщения, что надо что — то делать, но всё равно ничего не получится. Заболело всё тело. Поскольку Серёга меня про это предупреждал, я чувствовал, что иду хоть по какой — то понятной дороге. Возвращался к дыханию и следил как оно замедляется.

Появился Егор. Стоял и спокойно на меня смотрел. Я так же спокойно наблюдал за ним. Где — то глубоко пульсировала тщательно заглушаемая мысль, что я заманил лучшего друга в смертельную для него историю. Что я не понимаю, как я буду с этой виной дальше жить. Что жизнь без Егора будет сухой и неинтересной. Согласно инструкциям Серёги я наблюдал эти мысли, но не зарывался в них. Если бы зарылся, то, возможно, и не вылез бы… Я смотрел на Егора, а он смотрел на меня. Иногда он отпускал ироничные реплики, на что я улыбался и молчал. При этом болели виски и подреберья. Вообще — то, тело болело всё, но я знал, что виски и подреберья болят именно за Егора. В конце концов я не выдержал и спросил:

Спросив, похолодел и сжался в ожидании ответа.

— Я нормально, — с готовностью ответил Егор, — Пришёл, чтобы тебе, дураку, не скучно сидеть было, лимб тормозить. Ты бы ко мне тоже пришёл ведь…

— Конечно, пришёл бы, — ответил я серьёзно. — И в среду приду. И потом приду. А сейчас мне надо сидеть.

— Молодец, Кир, всё правильно говоришь. Давай, сиди, — ответил Егор также серьёзно, помахал рукой и растаял.

Страхи и кошмары, которые в начале сидения были главной проблемой, постепенно перемешались и растворились друг в друге. То есть, было очевидно, что надо продолжать бояться, но уже забылось, чего конкретно. От этого накал страстей снизился и сидеть стало легче. Шум становился всё более фантасмагорическим. Начались настоящие галлюцинации, с которыми я раньше не сталкивался, но читал про них в книжках: приходили какие — то строго одетые люди, которые что — то от меня требовали, и сумасшедшие, которые сидели и ходили рядом. Я с ними разговаривал. Сначала я им что — то вполне конструктивно объяснял, а потом заявил одной даме, похожей на высокооплачиваемого англоговорящего юриста, что она — галлюцинация и мне говорить с ней не о чем. Она пыталась спорить, но потом обиделась и ушла. Мне полегчало… Мысли отошли на задний план, а на передний вышла боль в теле. Болело всё — ноги, спина, шея. Хотелось двигаться. Но раз уж решил слушаться Серёгу, надо слушаться. Постепенно я научился рассматривать закрытыми глазами те места, где боль была особенно резкой, и боль ослабевала.

Наконец боль притупилась, и мысли вернулись снова, но это были не пугала, а организованный список важных тем. Некоторые темы таяли и исчезали. Быстро исчезли проблемы организации производства и контроля качества. Вот буквально три часа назад они затопляли меня всего и вдруг почему — то исчезли. Потом исчезло беспокойство по поводу оплаты кредита Германа. Зато вышла на первый план семья: любит ли меня Зоя, смогу ли я воспитать Олега, надо позвонить родителям… И снова заболела спина… Сам факт прямой посадки на стуле стал серьёзной проблемой. Я собрал волю в кулак и старательно перераспределял напряжение по спине и ногам, чтобы добиться равномерности и размыть болевые точки.

Встал, когда сидеть стало невыносимо, и честно переключился на гитару. Стал разучивать любимый классический ритм — энд — блюз — сначала рифф, потом базовый ритм, потом вариации. Игра на гитаре напоминала странную повинность, которая вроде навязана, но при этом никаких санкций за невыполнение не обозначено. Стала закручиваться воронка на тему «на хрена я это делаю, и не лучше ли съездить в офис», но я её понаблюдал, принял и она растворилась. Также отметил, что это был какой — то новый тип воронки. Она создавала дискомфорт, но не особенно раздражала. В ней не было страхов и наказаний — просто свербила неудовлетворённость абсурдом и дискомфортом происходящего. Хотелось сделать что — то приятное для себя, но абсолютно непонятно было, что же это. А пальцы бегали по струнам и блюз худо — бедно складывался.

Вечером я позвонил Зое, сказал, что люблю её и провалился в ночной бред. Зоя недоверчиво и обиженно что — то буркнула, но спорить не стала. Заснуть удалось, хоть и не сразу.

В понедельник с утра съездил на работу посмотреть, как там дела. Контора бурлила. Андрей получил все компоненты и запускал пилотный пятикомпонентный розлив, бухгалтерия под строгим руководством Ольги Александровны обрабатывала предоплату Германа, снабженцы собирали оборотку. Даже водители выглядели не такими расхлябанными как обычно. Один из них подошёл ко мне и спросил, не беспокоит ли меня агрессивная политика России на мировой арене. Этим он меня изрядно возбудил, и я недружелюбно, но честно ответил, что к нашей, а, особенно, к его работе это не имеет никакого отношения. Если хочешь чего — то достичь, то надо решать свои проблемы, а не проблемы людей в телевизоре. Кажется, он обиделся и обозлился. Но у меня не было сил на сентимонии — все силы отнимал гул в голове и работающие молоточки.

Пока ещё позволял утренний ресурс, я быстро разговаривал с ключевыми людьми. Надо сказать, что голова работала и решения давались легко, хотя и болезненно. На каждый вопрос Андрея и других сотрудников у меня мгновенно находился ответ, в который я верил и, видимо, убедительно демонстрировал эту веру. Сотрудники отлетали от меня, как бильярдные шары, и, выходя спиной вперёд, смотрели с уважением и даже с каким — то оцепенением. При этом очень болела голова и всё тело. Это напоминало саморазрушительный экстаз: я наслаждался тем, как работает моя соображалка, но понимал, что долго так не протяну. В два часа запер дверь кабинета, велел Кате никого не впускать даже в предбанник и снова сел.

Так прошло два дня. Один раз я съездил на дачу, поцеловал Зою и Олежку, но снова уехал домой сидеть. Сидел. Спал плохо, но всё — таки спал. Сидел. Дышал. Играл на гитаре. Ездил в офис. Там тоже сидел и дышал. Андрей начал розлив и доложил, что первые флаконы прошли штатно — показатели качества соблюдены с запасом в допустимом диапазоне, первые точки замера стабильности сняты и первые образцы ушли в архив. Разумеется, без мелких неприятностей не обошлось — мастер на упаковке почему — то стал лепить брак и его пришлось снять. Потом оказалось, что многие флаконы мы получали некондиционными: Андрей наорал на поставщика и получил замену партии… На этом месте я снова понял, что Андрей всё — таки у меня гений. Вот так вот на лету заменить мастера на упаковке и поработать с поставщиком без вреда для процесса — это дорогого стоит. Несколько раз я видел, как технологи, столкнувшиеся с такими проблемами, останавливали производство, что приводило к локальным банкротствам.

* * *

В среду хоронили Егора. С вечера меня начало потряхивать, я почти не спал. Утро встретил мутным и разобранным. Собрался. Ночью впервые за несколько недель прошёл дождь — тучи повисли над мокрым асфальтом и рассвет долго через них пробивался, создавая атмосферу скорбной размеренности. На прощание у морга собралось человек сорок. Я поздоровался с Антоном и Сашкой. Вспомнил безумие истории с батарейками, которые он привозил Зое, горько ухмыльнулся и тепло его обнял. Встал было в первых рядах, но, увидев маму Егора, которая горько плакала у гроба, закачался и вынужден был отползти и опереться о стену. Я твёрдо намеревался подойти к ней, сказать добрые слова, поговорить, но не смог. Мощные воронки затопили меня и стали сливаться в торнадо. Я спровоцировал доверчивого лучшего друга на эксперименты с проклятым шлемом. Я знал, что это опасно, но провоцировал. Я не поддержал его, когда он звонил мне ночью. А он ведь ехал ко мне, вёз наркотики, чтобы помочь… Я виноват в смерти друга, в горе всех этих людей. Как теперь жить? Как я буду нести эту ношу? Егор был светлым лёгким человеком — всем тем, чем я не являюсь и никогда не буду. Он жил интересно и правильно. А я живу тяжело и неправильно. Я мог бы учиться, даже не учиться, а просто пропитываться Егоровой энергией и мудростью. Но я потерял свой шанс. Теперь мир опустел и шанса больше нет.

Я не заметил, сколько времени захлёбывался в этом мутном потоке. Вполне мог и утонуть в нём, но кто — то потащил меня за рукав. Это был Сашка — надо было нести гроб в автобус. Я отказался, считая, что недостоин, но Сашка просто вытащил меня и поставил моё плечо под гроб, причём поставил в первый ряд. Справа был Антон, а слева — я. Полегчало. Всё — таки я достоин стоять в первом ряду друзей Егора. Даже если я сделал ошибку, я буду стоять в первом ряду.

В автобусе, как положено, сильно трясло и пахло выхлопными газами. Кто — то уже начал разговаривать за жизнь и даже посмеиваться, а я снова и снова тонул в воронках и ядовитом тумане… Приехали на кладбище. Когда вышли из автобуса, выяснилось, что идёт дождь. Я покорно подставил плечо под гроб, и мы перенесли его из автобуса на тележку. Процессией прошли центральную аллею, свернули на боковую дорожку, ведущую к свежевырытой яме. Дождь резко усилился, узкий глинистый проход быстро заполнился водой, и тележка с гробом застряла на въезде. Я снова встал под гроб и приготовился сделать первый шаг, как вдруг понял, что собираюсь поставить свою ногу в дорогой начищенной офисной туфле прямо в лужу мутной глины.

Инстинктивно отдёрнул ногу. Ни на секунду я не задумался о том, что мне жалко портить обувь или что я промокну, или что буду выглядеть глупо. Нет, у меня просто не укладывалось в голове, что в офисных туфлях можно ходить по глубоким грязным лужам. Я огляделся вокруг и вздрогнул от того, что все смотрят на меня и с интересом наблюдают, какое я приму решение и как выйду из положения. Большинство участников похорон, избалованные месячной жарой, также были в обуви и одежде, совершенно не соответствующей дождю и грязи. Похоже, у всех вертелась мысль, а не обойти ли как — нибудь глинистую дорожку, не посмотреть ли на похороны со сравнительно безопасной асфальтовой центральной аллеи. Судьба поставила меня в первый ряд и назначила принять это решение за всех. Так уж случилось. Я в первом ряду и передо мной лужа. Ни перед кем больше лужи нет. Даже перед Антоном была ещё пара метров неразмытой глины. Рассуждения вяло копошились во мне и поднимались, перемешиваясь с воронками и туманом.

В обычной жизни я не хожу в дорогих офисных туфлях по глине и лужам. И никто не ходит. Этот простой факт сидит не на уровне рассуждений, а где — то глубже. Поэтому идти в лужу вот так сразу не получалось. Но в обычной жизни мы не хороним лучших друзей, не ходим с гробом на плече и даже бываем подготовлены к дождю и грязи. А сейчас на глазах рождалась новая неизведанная реальность. Я назначен судьбой быть в ней первопроходцем. Как я сделаю, так и будут делать все идущие за мной. Если я пойду по луже, то все пойдут. А если отверну, заторможу или даже сбегу, то все затормозят и сбегут.

Ну и на что мне теперь опереться? Мир зыбок. Дождь то идёт, то не идёт. Друзья уходят, а воронки приходят. Без предупреждения. На что опереться, принимая единственное решение здесь и сейчас? Есть ли здесь и сейчас что — то понятное, надёжное и вечное? Я честно поискал… И ещё поискал… И нашёл только любовь, о которой нам так много говорят, пишут и поют… Мы хороним друга, которого любили и будем любить, несмотря на его уход, грязь и дождь. Эта любовь была, есть и останется навсегда. Она станет частицей той вечной любви, которая лежит в основе этого мира и ради которой крутятся колеса, работают сердца и идут ноги по глине и лужам. Вот с ней — то и надо сверяться и на неё ровняться.

Волшебная лёгкость наполнила меня и вернула к жизни. Уж эта — то ситуация проста и прозрачна как слеза. Пусть все другие ситуации будут такими же. Я сделал решительный широкий шаг прямо в середину лужи. Нога ушла даже глубже, чем я ожидал. Туфля полностью скрылась в грязи. Холодные струйки побежали по ногам. Все шесть человек, стоящие с гробом, сделали шаг за мной, и мы пошли, а за нами пошла и вся толпа. Десятки человек в дорогих костюмах шли по грязи и лужам. Дождь усиливался, но было не холодно. Многие даже убрали зонтики, поскольку уже было не так страшно промокнуть. Картина обрела мрачную значимость. Дождь ослаб, но тучи и не думали рассеиваться. Над берёзами, обрамлявшими кладбище, поднялись и загалдели вороны. Мы отошли от аллеи в море грязи и свежих могил настолько далеко, что, казалось, ничего нет в этом мире, кроме гроба, странных людей, бродящих по грязи в костюмах, вот таких русских берёз и таких ворон.

Гроб поставили на край могилы. Солидные могильщики с профессиональной лёгкой небритостостью, в джинсах и фартуках начали опускать его на брезентовых ремнях в яму. Кинули горсти земли. Стали засыпать. Я решительно пошёл к маме Егора, приготовив слова соболезнования. Но в метре от неё всё во мне сломалось. Я замер и зарыдал, не в силах сдвинуться с места. Она сама подошла ко мне и обняла меня. Я бормотал сквозь рыдания:

— Это я во всём виноват… Это я подставил Егора… Извините меня… Я недостоин… недостоин… недостоин…

Она плакала, гладила меня по голове и шептала:

— Ну что ты, Кирюша. Ты ни в чём не виноват. Егор мне рассказал про этот шлем проклятый. Ты — то как сам?

Мы стояли в глиняном месиве посреди берёз, туч и ворон. Плакала мама Егора, плакал я, плакал Сашка, плакало небо. Только Антон не плакал, как настоящий мужик, на плечах которого лежит ответственность за семью, страну и даже мир.

Измотанный, я отошёл в сторону. Неведомая сила наполнила меня снизу доверху, я выпрямился, запрокинул голову и уставился прямо вверх. Никогда раньше я не делал этого в дождь. Наоборот, всегда прятал голову под зонт или просто смотрел под ноги. Оказалось, что во время дождя вид вверх открывает совершенно новую перспективу. Глины, похорон и берёз больше не было. Было только огромное серо — синее небо, которое в обычные дни бывает пустым и бессмысленным, даже если оно голубое. А теперь прямо из него летели крупные капли. Их были тысячи и им явно не было до меня никого дела. Кто — то выпускал их прямо из бесконечности, и они стремительно мчались мимо меня. Поначалу было страшно, что одна из этих капель выбьет мне глаз. Но вот капля попала, а глаз не пострадал. После этого пришло расслабление. Я стоял посреди потока капель и чувствовал себя его частью. Оторвался от земли и полетел им навстречу. Капли расступались передо мной. Каждая была по — своему красива. Сфокусироваться на одной капле удавалось только на долю секунды, потом она исчезала в бесконечности за моей спиной. Но и этой доли секунды было достаточно, чтобы порадоваться гармоничности и завершённости этой капли, определённости её пути и цели. Она сосредоточенно летела к земле, чтобы там стать частью круговорота: сейчас она дождь, скоро станет рекой, потом морем, потом туманом, потом облаком и опять дождём. Достойный осмысленный выбор!

Опустив голову, я снова посмотрел на группу людей, грустно стоящих посреди могил, дождя, глиняного месива, берёз и ворон. На этот раз эта картина наполнила меня уже не священным трепетом, а мистической мощью. Я понял, что новая реальность, которая свалилась на нас и в создании которой я даже поучаствовал, теперь навсегда останется с нами. Мы будем хоронить друзей, погибших от внешних и внутренних воронок, ходить по глиняным лужам в туфлях и стоять под дождём, опираясь только на любовь, поскольку больше опереться вообще не на что. Я понял, что выполнил все роли на сегодня и исчерпал все эмоции — даже не смогу пойти на поминки. Развернулся и уехал. Хотел было ехать домой, но вспомнил, что завтра отгрузка и повернул в офис.

* * *

Вернувшись в контору, я принял первую партию пятикомпонентного продукта и отправил Андрея писать по горячим следам опытно — промышленный регламент. Только подумал, что теперь можно расслабиться, как прибежала расстроенная бухгалтерша и сказала, что банк не делает платежи, удивившись нашим резко поднявшимся оборотам. Пришлось вместе с ней звонить в банк и объяснять всю историю: как деньги пришли от Германа в виде предоплаты по кредиту, и как мы их скоро выплатим, и как всё это прозрачно и законно. Банк затребовал контракт с «Диа — Центром». Я согласился показать только часть контракта. Сказал бухгалтерше, что это только начало истории, но мы обязательно победим.

К четырём часам в голове опять поднялся шум, и я уже привычно сел. Тело привычно болело, но я научился правильно распределять нагрузку по мышцам и суставам, так что получалось расслабляться и не двигаться. Точнее, не я научился, а тело само стало принимать единственно-верное положение, которое даже стало приятным. Мне уже удавалось минут двадцать сидеть практически неподвижно, а только потом слегка разминаться. Дыхание само собой стало ровным и длинным и теперь мне не надо было его одёргивать и замедлять. С интересом и радостью я наблюдал как оно само собой ходит вверх-вниз как величественный насос. Мысли в голове больше не носились бешено и страшно, а появлялись и исчезали неожиданно и беспорядочно, даже по — своему красиво, как гроздья салюта. В какой — то момент хоровод мыслей и боль в теле слились в разноцветный водоворот, который сначала был пёстрым и многоцветным, а потом ускорился и стал оранжево — красным. Картинка оказалась жутковатой, но зато никаких конкретных болей и кошмаров не осталось. Остался только этот оранжево — красный водоворот, в котором я уже не замечал боль в спине, затекшую ногу и бегущую строку о том, что банк сейчас снова прекратит платежи. Водоворот стал замедляться и сменил цвет на более тёмный и бархатный. В центре возникло что — то типа сталагмита, мягко светящегося голубым люминесцентным светом. Я оказался в родительской квартире. Лежал на диване, удобно подложив под голову любимую подушку деда, на которой он спал на протяжении всего моего детства. Начинался июнь. Только что я сдал школьные выпускные экзамены и получил неплохие оценки. Это означало, что у меня впереди месяц беззаботного ничегонеделания, а потом я буду поступать в институт и скорее всего поступлю. Я был расслаблен и доволен собой. Родители пропадают на работе, а друзья — в отъезде. Школьные дела закончились, а никаких новых ещё не появилось. Оставались только тишина и летняя лень. Тело наполнено звенящей пустотой и силой. В любой момент я мог вскочить и побежать или прыгнуть, безо всякой причины, просто для удовольствия. Я валялся и наслаждался покоем и здоровьем…

Открыл глаза и посмотрел вокруг. Ага, это тоже была галлюцинация, хотя и на удивление приятная! Я снова сидел в своём кабинете и вокруг шумела круговерть событий. Надо посмотреть, как Андрей пишет регламент и снова связаться с банком и не забыть позвонить Зое с Олегом. Всё вернулось на круги своя, но… Но молоточки в висках больше не стучали. Точнее стучали, но так тихо, что поначалу я их даже не различил. Как только я стал их искать, они вернулись, но это были совсем не те молотки, которые долбили меня все эти дни… Я понял, что шаман Серёга был прав, и это та самая победа, о которой он говорил. Я затормозил ум и впервые за эти дни он прекратил меня мучить. Как только я это подумал, мозг стал мстительно разгоняться, стал подниматься шум, но я уже знал, что моя эпопея со шлемом и коллапсом обратной связи закончена. Теперь я буду в порядке.

Такое состояние покоя приходило ко мне и раньше, но я не знал, насколько оно ценно и как им распорядиться. Последний раз это было прошлой зимой, когда Олежка вытащил меня на горнолыжный склон. В молодости я много занимался горными лыжами — катался хорошо и увлечённо. Поэтому, когда в двадцать два года я приехал в Америку на стажировку, в первые же выходные поехал на олимпийский склон Лейк — Плэсида, откуда спустился по сложной трассе с чувством торжества и восторга. Стояла прекрасная погода, снег искрился на солнце и с вершины открывались потрясающие виды лесов, озёр, городков и хайвеев, убегающих в сторону канадской границы. Мой восторг подкреплялся не только хорошим катанием, но и ощущением того, что я пронзил границы времени и пространства и оказался в замечательном культовом месте, про которое я слышал от отца и думал, что оно есть только в сказке. Отец много рассказывал, как на Олимпиаде в 1980 году в Лейк — Плэсиде весёлые американские студенты одолели непобедимых советских профессионалов, но для меня это была просто сказка про другую вселенную. И вот я здесь!

Приблизительно через год после моего бенефиса в Лейк — Плэсиде началось повальное увлечение сноубордом. Усилиями высокопрофессиональных американских маркетёров я осознал, что сноуборд предлагает и бо́льшую свободу движений, и более элегантный способ движения по трассе. И вообще сноуборд — это признак молодых, уверенных в себе профессионалов, а не закоснелых консерваторов, продолжающих кататься на лыжах. Началась широко освещённая в прессе религиозная война между досочниками, которые сидели на склоне на попах там, где лыжники не одобряли их сидение, и лыжниками, которые летели со склона как мешки с… картошкой, не контролируя направление движения и не имея шансов к элегантности и гармонии. Я в этой войне занял сторону досочников и лет десять вообще ни разу не вставал на лыжи.

А вот прошлой зимой Олежка, который уже два года ходил в лыжную секцию, был впервые допущен к катанию с большой клубной горы, куда он должен был явиться с одним из родителей. Я с радостью согласился пойти с ним, достал свою доску из дальнего пыльного угла и стал её собирать. «Папа, это что?» — спросил Олег. Я сказал, что катаюсь на сноуборде. Олег объяснил, что все пацаны и в его спортивной, и даже обычной школе знают, что сноуборд — отстой. На нём катаются только молодые лентяи и старые пердуны, которые боятся настоящей скорости и любят сидеть на попе и трендеть, вместо того, чтобы спортивно кантовать наст. Я вздрогнул от такой трактовки и стал рассказывать сыну про гармонию и свободу движений. А также про то, что у меня лыж давным — давно нет, и что я не люблю враскоряку ходить в лыжных ботинках, предпочитая комфортные досочные. Олег холодно и резко сообщил, что на их гору досочников по — любому не пускают, потому что они не только сидят, но ещё и портят склон. И если я иду с ним, то буду кататься на лыжах — их мне дадут в прокате. Я было хотел послать родного сына куда подальше, но радость воскресного утра с любимым ребёнком взяла вверх. Поэтому я надел маску мудрого родителя и сказал, что, так и быть, буду кататься на лыжах. Олег подозрительно спросил, не упаду ли я. На это я торжественно продекламировал, что ещё когда он не родился, я уже кантовал чёрные олимпийские склоны. Он мне, кажется, не поверил…

В прокате мне выдали лыжи с ботинками. Я враскоряку пришёл на склон, куда Олежка уже прибежал вприпрыжку и ждал меня. Там я с опаской встал на кромке спуска и впервые за десять лет надел лыжи. Нагнулся, чтобы дозатянуть и защёлкнуть верхние замки на ботинках. Когда я выпрямился, то оказался не замотанным папашей сильно за тридцать, вышедшим на детскую горку в России, а двадцатилетним орлом, взирающим на мир с вершины Лейк — Плэсида. Весь мир и вся жизнь были передо мной и в них не было ничего, кроме свежего ветра, гармонии и манящих перспектив, которые не могли не материализоваться во что — то пока ещё неизвестное, но замечательное… Я офигел от этой метаморфозы и замер на месте. Олег подождал меня, а потом сказал укоризненно: «Папа, не трусь!». На этом моё преображение закончилось и вернулась обычная жизнь, в которой любовь к сыну перемешивалась с обидами, страхами и сомнениями, а потом накладывалась на хлопоты о работе и вообще обо всём.

Тогда я мгновенно потерял это ощущение, но теперь я его не потеряю. Теперь я знаю, как притормаживать мозг и возвращать себе радость и уверенность. На моём лице сама собой расплылась американская улыбка и осталась надолго… Прибежала бухгалтерша, недоверчиво посмотрела на мою улыбку и сказала, что я был прав и банк снова не проводит платежи. Я стал с натугой вспоминать, где и когда я был прав. Понял, что как Серёга и говорил, мозг затормозился вместе с лимбом и теперь надо его снова включать. Прямо как на парковке торгового центра в начале этой истории со шлемом… Я рассмеялся так весело и заразительно, что бухгалтерша не смогла тоже не рассмеяться, а потом вздрогнула и спросила, что тут смешного. Я ответил, что меня смешит поведение банка и что через неделю, когда мы оформим отгрузку партии Герману, они будут сами звонить и умолять её и меня о дружбе и взаимовыгодном сотрудничестве. Ей понравилась эта мысль, и она ушла довольная, хотя намекнула, что она очень мне доверяет и хочет, чтобы вот так всё и было, но до последнего момента будет нервничать. Я искренне пожелал ей не нервничать, но она, вероятно, не поняла, о чём я.

* * *

Ноги сами собой отнесли меня к Серёге. Он сидел за своим столом и что — то творил на компьютере с сосредоточенным видом офисного планктона, ваяющего еженедельный отчёт начальству.

— Привет, утопающий! — поприветствовал он меня, подняв голову над клавиатурой, — Как дело рук твоих?

— Легче мне, Серёга, много легче. Спасибо тебе, — я выговаривал слова чётко и бодро, вкладывая в них то ли благодарность, то ли гордость за свои успехи.

— Очень рад! Тогда несколько сообщений телеграфным стилем: в секту записывают не здесь, медитировать садись в соседней комнате, чтобы не отрывать нас от работы, квартиру и наличные предлагать не надо.

— Ха, — поддержал я его развязный стиль, — квартиру бы я тебе по — любому не отдал. На неё уже и так стоит очередь. А вот спасибо сказать хочу.

— Да не за что. Люблю помогать людям. А ты молодец, быстро в тему вошёл.

— Да, круто… — согласился я уже менее торжественно, вложив в голос всё тепло, на которое был способен. — А можно спросить, зачем ты мне помог?

— Ну, все помогают за деньги, — неуверенно стал объяснять я, — и результат не всегда хороший. А ты помог бесплатно и очень результативно.

— Ха, — приободрился Серёга, — вот ты о чём. Не сомневайся, у меня есть свой корыстный расчёт. Вон видишь расписание тренингов по медитации и прочим видам осознанности и духовного роста. Ты же теперь на все эти тренинги придёшь! Хотел же дымы, бубны и поорать.

«Блин, медитация, — подумал я, — опять, что ли, из зала убежать?» Но убегать от Серёги мне показалось неуместным. Он ведь меня практически спас. Поэтому я стал почтительно его расспрашивать.

— Что за осознанность такая? Это когда понимаешь, что вместо работы надо поиграть на гитаре?

— Смейся — смейся. Осознанность — это как раз тот самый просмотр и принятие своих воронок — сансарок, которые тебя разрушают. Сам же только что это всё проходил.

— Ну ладно, — говорю, — значит, осознанность берём. Но ты это слово упоминал, когда я не мог понять, зачем мне надо играть на гитаре.

— Ну да, это важный элемент осознанности — понимать, что тебе нравится, а что не очень. Без такого понимания жить бессмысленно.

— То есть, смысл жизни в том, чтобы делать то, что тебе нравится?

— Смысл жизни в том, чтобы найти и делать то, что одновременно нравится и тебе, и окружающим.

— Ну, мозг можно разными методами замедлять. Можно сидеть, а можно стоять, а можно и прыгать. Ещё можно и нужно дышать, а иногда кричать. А можно молиться или даже музыку слушать и под неё танцевать. Это всё называется «медитация». Проверенные методики. Проверенные веками.

Серёга снова стал похож на продавца бытовой техники.

— Серёга, — ответил я холодно, — я не приду к тебе на медитацию. Я не из таких. И ты это знаешь. Зачем тогда помогал?

Серёга принял свою рабочую позу с прямой спиной и размеренно объяснил:

— Ну, если честно, помогал я тебе потому, что помогать людям — это самое интересное, приятное и благодарное занятие в жизни. Это ты скоро поймёшь. Так что я свою прибыль уже получил. Но при этом я точно знаю, что ты скоро придёшь на мои недешёвые тренинги. И это не потому, что я так хочу, или ты так хочешь или кто — то ещё так хочет. Осознанность твоя тебя сюда притащит. Ты же теперь видишь игры мозга. Это сейчас у тебя временное затишье, и ты думаешь, что кино закончилось полным хэппи — эндом. Увы, не закончилось. Сейчас лимб перегруппируется и вернётся. Через неделю всё начнётся снова. Это даже с обычными нормальными гражданами происходит, а уж тебе, психонавту на плюс четыре, точно гарантированы американские горки. Совсем плохо тебе, конечно, больше не будет, потому что бег бизона ты притормозил и научился это делать. Но ежедневная борьба с бизоном — это тоже дело не из приятных. Поборешься, сорвёшься пару раз, а потом придёшь за помощью.

— И так всю жизнь? — прошептал я настолько испуганно, что Серёга рассмеялся.

— Да нет, конечно. Освоишь базовые методы, войдёшь в ежедневную осознанность и всё наладится. Дальше будешь сам.

— А как же вообще думать? — с неутихающим ужасом продолжал я, — Если каждая новая мысль — это новая воронка.

— Хорошие вопросы задаёшь, — хмыкнул Серёга, — Многие мудрецы над этим вопросом бьются. Вкратце, решение в том, чтобы не напряжённо думать над мыслями, а расслабленно ставить задачу расслабленному мозгу. И он сам будет генерить мысли на основе тех вариантов, которые в него заложены. Умный человек — не тот, кто много думает, а тот, кто много накопил опыта и знаний в мозгу и позволяет этим знаниям спокойно скрещиваться, опыляться и самозарождаться, давая решения сложных задач. Этому мы тоже пытаемся учить, хотя тут уже высшая математика. Гарантий нет.

— Серёга, — бормотал я всё более угрюмо и напряжённо, — я не хочу в это втягиваться. А есть какие — нибудь методы, чтобы сразу самому замедлиться, без твоей помощи?

— Методы есть, и они все известны, но не получится у тебя поначалу. Просто не получится. Твой ум ещё долго будет главнее тебя.

— Расскажи про эти методы, — сказал я голосом зажатого в углу бойца, сообщающего превосходящему противнику, что живым он не сдастся.

— Да не могу я тебе рассказать заветную тайну, потому что нет её! — впервые раздражённо рявкнул Серёга, — Нету ничего гарантированного! У каждого в голове идут непредсказуемые процессы, крутятся непредсказуемые воронки. Здоровые люди просто учатся их отслеживать и делать что — то своё, чтобы их утихомиривать. Одним помогают танцы, другим — портвейн, а третьим — «Манифест коммунистической партии». Снаружи мы ничего не понимаем и не поймём. Так что надо учиться осознанности, а не заветную тайну и волшебную палочку искать. Воистину, каждый — сам кузнец своего счастья!

— Ну да, Лиза во многом права, — эхом подтвердил Серёга, — К тому же, динамика работы тоже у всех разная. Сначала ты осознаёшь, что мозг, оказывается, не совсем друг и почти враг. Начинаешь его тормозить. Потом соображаешь, что голова, всё-таки, тоже часть тела и не зря к нему прикручена. И что её страхи — единственное, что удерживает нас от падения с дерева. Начинаешь учиться включать голову, уважать и принимать страхи. Потом обратно. И так каждый в своём темпе.

— Может просто в церкви молиться или вот йога… — беспомощно прошептал я.

Серёга без дальнейших комментариев стал спокойно декламировать, как по-писаному, ровно и учтиво:

— Это всё полезно. Но только для опытных осознанных людей. Йога — отличная физкультура. Молитва — отличный инструмент осознанности: надо же понять, что у Бога просить. Ещё очень полезно с телом работать — следить за воронками и дырами, и как они выглядят, и как болят. Но это всё работает после того, как сидеть научился. Это то, что надо тренировать и практиковать поначалу. Вот и приходи… Я поначалу так же как ты хотел сам всё постичь и потыкался во все святые места. Упёрся в простую многим понятную проблему: в какое святое место ни зайдёшь, там тебе с порога предлагают успокоиться, расслабиться, отвлечься от себя, а потом возлюбить Бога и ближнего своего. Но не объясняют, как это сделать! А я нигде не вижу Бога… И как я ближнего возлюблю, если меня от его вида трясёт! От зависти, агрессии, страха и боли. Так я долго и ходил кругами от святого места к очередной драке — воронке и назад. В конце концов попал на Випассану имени товарища Гоенки. Это типа буддистская медитация, но в максимально нерелигиозной подаче. Там по — простому на десять дней сажают сидеть в красивом садике, забирают девайсы, запрещают разговаривать, мозг философией не парят. Только доходчиво и терпеливо объясняют, что ты, конечно, можешь уйти назад к своим воронкам, но счастья от этого точно не прибавится. А чтобы двигаться вперёд, всего-то надо продолжать сидеть и возвращаться к отслеживанию дыхания. Просто как дважды два. И это работает!

На пятый — восьмой день воронки растворяются как миленькие. Параллельно выясняется, что в теле находятся мышечные напряжения, устранение которых приводит к чудесным излечениям всяких болезней, от слепоты и хромоты до диабета и гипертонии. И эти напряжения — это старые недорастворённые воронки, о существовании которых ты и не подозревал. Так вот проснёшься ты однажды посреди ночи от боли в боку и ворочаешься. А боль эта из — за того, что тебе в пять лет собаку не подарили. Тридцать лет эта боль остаётся с тобой, превращается сначала в головную боль, потом в близорукость, потом в диабет, потом в гипертонию и инфаркт, и, не дай Бог, онкологию. Все эти болезни — это попытки организма активно противостоять тридцатилетней боли из-за неподаренного щенка. Организм начинает напрягать голову и глаза, поднимать кровяное давление, нарабатывать сахар, а потом уже и выращивать страшные опухоли. Ты чувствуешь, что с телом что-то не так, но не можешь понять, что конкретно. Внутри тебя на мышечном уровне сидит воронка и разьедает тебя. На пятый день Випассаны ты её вдруг впервые в жизни видишь. И не понимаешь, что с ней делать. От этого становится ещё страшнее. А на восьмой день она наконец уходит и многие болячки, от глаз до сердца и кожи, неожиданно рассасываются сами собой. В общем, отличная методика. Всем рекомендую.

Беда в том, что десять дней просидеть в молчании и без интернета — это личный подвиг и чудо тайм — менеджмента. Не всякая птица на это способна. Некоторым птицам лучше начинать у меня по три дня, а уж потом дорастать до Гоенки и Будды. А уж потом и до Иисуса Христа, который ещё выше и недосягаемее для неофитов, потому что учит не только как тормозиться и сидеть, а ещё и как жить в обществе и идти вперёд. Так что моё личное дело и профессия заключается не в спасении душ, а в спасении тел от ловушки обратной связи. А дальше пусть тела вместе с душами идут своими дорогами — в церковь и труд, в атеизм и политику, в йогу и медитацию… Куда хотят, туда пусть и идут, лишь бы без воронок.

Я отмахнулся от очередной продажи и задумчиво уточнил:

— Чур меня, — театрально выставил ладони вперёд Серёга, — Когда я пытаюсь рассказать увлечённым буддистам и даосистам о том, что делаю, они на меня смотрят сверху вниз с сожалением. Потом через силу и несколько высокомерно объясняют, что моя смехотворная попытка свести многотомное тысячелетнее учение к сидению, дыханию и замедлению какого-то физиологического органа обречено как минимум на провал, либо, не дай Бог, на катастрофу. Ты, говорят они, бежишь за качеством жизни и отрицаешь отказ от привязанностей и потакания физическому телу. Это приведёт тебя к горькому концу в бессмысленной мучительной борьбе за выживание. Да, говорю, я бегу за качеством жизни и отрицаю отказ от привязанностей и потакаю физическому телу. Так почему же, спрашиваю, это приведёт меня к горькому концу, если я таки развил осознанность, растворил воронки и замедлил лимб. Но на этом месте благородные мужи перестают разговаривать со мной и смиренно возвращаются к своему аскетическому спонтанному недеянию. А по мне такое недеяние — это ещё один полюс саморазрушения. Не такой страшный, конечно, как инфаркт и диабет на раскрученном лимбе, но и далеко не оптимальный. Скучно же целыми днями сидеть и ждать, чтобы мышца сократилась, а потом расслабилась! Мне нравится осознанная движуха, в перерывах между которой я сижу и дышу. К тому же, мне кажется, что они все сидят в своих нерастворённых воронках, потому что уделяют больше внимания осознанию и недеянию, чем сидению и дыханию. Но это уже слишком сложные темы, а обсуждать их со мной они не хотят почему-то.

Я решил пока не распутывать эти сложные клубки мыслей, поскольку у меня оставался последний заветный вопрос. Поэтому я выдержал паузу и задал этот вопрос:

Серёга просиял. Как и всем нам, о женщинах ему было говорить гораздо интереснее, чем о мужчинах.

— Ещё как! Женщины отличаются от мужчин не так сильно, как твердит досужая молва, но всё — таки сильнее, чем уверяют радикальные феминистки. В терминологии Лизы, у женщин лимб генетически находится на более высоком уровне активности, чем у мужчин. Им это надо эволюционно — они должны чутко отслеживать состояние ребёнка и опасность, подкрадывающуюся к гнезду, быстро реагировать и на то, и на другое. Ну и, конечно, самца для оплодотворения подманивать. Поэтому женщины гораздо чувствительнее мужчин и гораздо легче улетают в коллапс обратной связи. Тебе трудно в это поверить, но твои воронки — это детская прогулка по сравнению с воронками твоей любимой женщины. Если женщина улетела в шум и воронки, то выноси святых! Будет истерика, драма и безумие. Это надо принять и этому надо радоваться.

— Ха. Да потому что твоё вдохновение — это тоже детская прогулка по сравнению с вдохновением женщины. Горящие глаза, волшебные слова любви, дурманящая грация, все те чудеса, которые мы получаем от влюблённой женщины — это то самое женское вдохновение, которое мы из — за недостатка терминов называем любовью. А если она озабочена торможением своего лимба и перестала улетать в свои воронки, то и любви не будет. Будет печальный, даже трагический феномен холодной женщины. Ты же наверняка встречал холодных женщин, неужели тебе понравилось? Если нет тепла и любви, то зачем тогда женщина? А если наслаждаешься теплом и любовью, то изволь переживать и истерики!

— Не верю, — твёрдо сказал я, — Обязательно должна быть возможность любовь оставить, а истерики убрать.

— Увы, нет, — Серега поджал губы и искренне взгрустнул на мгновение, — Многие пытались. Любовь и страдание разделить не удаётся, потому что и в мужчине, и в женщине любит и страдает один и тот же орган. Упрощённо говоря, тот самый клятый лимб. Попытки остановить истерики приводят прежде всего к остановке любви. В нашем политкорректном, безопасном и вежливом мире эмоциональные выбросы немодны, неприемлемы и социально запрещены. Продавливается доктрина, что эмоции, которые, собственно, и называются уничижительным словом «истерика» — это деструктивно. Детей с малых лет учат «не обращать внимания», «держать себя в руках», а если что, то «сообщить классному руководителю, а самому ничего не делать». И я понимаю, почему так происходит — зачем классному руководителю утирать разбитые носы и утешать рыдающих, если весь этот геморрой можно просто запретить?! Эта доктрина перекидывается и на рабочие отношения, и на отношения мужчины и женщины. Образ современной красавицы предполагает спокойный уверенный взгляд в неизведанную даль за левым плечом кавалера, взвешенные ироничные реплики и плавное размеренное движение. Тысячи красавиц передвигаются по городам медленно, спокойно и уверенно. Именно так и создают семьи и строят отношения. И натыкаются на проблему в семейной жизни, а часто и вообще в отношениях задолго до появления на горизонте семьи. Отношения и семьи не работают. Никто не понимает почему. А ответ прост. Не позволяя себе очистительных истерик, женщины не позволяют развиться настоящей любви, не развивают в себе тот самый орган, который и любит, и, блин, страдает. Без такой любви у мужчины не наступают минуты, в которые понятно, что без этой женщины уже больше не обойтись. Да, за такие минуты приходится платить ужасными часами истерик, но уж лучше тряска между любовью и ненавистью, чем равномерная вечная недолюбовь, которая уверенно скатывается в нелюбовь.

Серёга явно сел на любимого конька, и речь его полилась отрепетированным потоком. Я только успевал демонстрировать активное слушание.

— У женской истерики есть и прагматический смысл — она является неплохой переговорной стратегией. Истерикой женщина демонстрирует мужчине без слов то, что мужчина долго и нудно объясняет женщине словами, сам же в них путаясь. Например, женщина любит своего мужчину, но не переносит, как он чавкает за столом. Что ей теперь из — за этого, разводиться? Вряд ли, это не причина для развода. Тогда, может быть, ей начать объяснять менторским тоном, что чавкать за столом нельзя и что ей это не нравится? Понятно, что это путь в ад, потому что у мужчины сразу появится две линии атаки: во — первых, кто конкретно сказал, что чавкать нельзя и почему мы этого козла слушаем? А во — вторых, если ты меня не принимаешь таким, какой я есть, то иди к чёрту. Как только мужчина видит линию атаки, он сначала атакует, а потом думает. И это правильно — это его природа. Да и вообще, занудные лекции в принципе не эстетичны и не сексапильны. Так что слова не помогут… Может, перестать разговаривать и сделать презрительное лицо, как делала мама и учительница в школе? Нет, это тоже не наш путь — об этом мы только что говорили — мужик просто развернётся и уйдёт. Но и терпеть всю жизнь, как он чавкает — невыносимо. Поэтому начинается истерика, безумная и беспощадная, в надежде, что куда — нибудь, да вывезет. Мудрый мужчина детектирует истерику и обстоятельства, в которых она случилась, и догадывается, что можно делать, а чего нельзя. И вдруг понимает, что лучше не чавкать. Не потому что это запретила какая — то книжка, а потому что твоя любимая женщина от этого улетает на Звезду Смерти.

Найди в своей женщине основные кнопки запуска и остановки этой истерики и используй их, как источник любви и энергии для всей семьи. Только аккуратно! Знакомый ветеринар рассказал, что лошадь может болеть тридцатью разными болезнями, но умирают лошади всегда одинаково: вечером поднимается температура, а утром происходит инфаркт. И зачастую опытный успешный ветеринар становится не экспертом в лечении тридцати лошадиных болезней, а экспертом в аварийном понижении температуры лошади в десять вечера и предотвращении разрыва её сердца утром. После этого тридцать разных болезней как — то волшебно проходят сами. Также и с браком. Тридцать разных причин могут привести мужчину и женщину к недовольству друг другом. Недовольство может тлеть годами, затухая и освобождая поле для любви, и потом снова затопляя всё чёрной безнадёгой. Но семья — конструкция устойчивая. Возникает она неслучайно и непросто и разваливается она неслучайно и непросто. Поэтому ты должен искусно и надёжно гасить запущенную тобой же истерику. Тогда семья, как та лошадь, воспрянет, отряхнётся и продолжит движение.

— Надо чувствовать женщину. Как только у неё поднимается воронка, надо женщину успокоить, показывать, как ты её любишь и ценишь, что она твоя королева. У женщин есть два основных типа истерик: страшная, когда она орёт безумные вещи и бьёт посуду, пытаясь тебя напугать и взбодрить, и нестрашная, когда она представляет себя маленькой девочкой, плачет и жалеет себя, забивая на весь остальной мир. Твоя роль — всё это чувствовать и из обоих полюсов возвращать её в состояние королевы, мудро и справедливо правящей миром через красоту, любовь и заботу. Ты чувствовать женщин умеешь?

— Ну, значит, не умеешь и не учишься. А надо учиться! Роль мужчины не только в том, чтобы дом построить и бабки напилить. Ты должен стабилизировать свою женщину. Гасить её воронки. Её эмоциональность и взрывоопасность — это не плохо, а хорошо. Женщинам не надо становиться менее эмоциональными! Они должны взрываться, а ты должен помогать им разбираться с их воронками. Умный мужчина не даёт женщине повода для обид, но умной женщине, чтобы обидеться, поводы не нужны. Ведь ты у неё для того и есть, чтобы её из воронок вытаскивать.

— Как же так! — возмутился я, — она инвалид, что ли?

— Нет, конечно. Это средний мужик — инвалид со своим генетически замороженным лимбом, неспособным ни чувствовать, ни согревать. Как только ты начинаешь чувствовать, то улетаешь в воронки и тебя откачивать надо. А женщина всю жизнь так летает и при этом нормально функционирует и тебя бестолкового согревает. Это её роль в семье. Мужики наивно считают, что единственное, что они должны женщине — это деньги в дом нести, а потом удивляются, что денег много, а любви и радости нет. Это потому что они с женскими воронками ничего не делают. Ты думаешь, Дон Жуаны только языком и прочими членами работают? Нет, они чувствуют, успокаивают и вдохновляют.

— А может, научить Зою сидеть? — предположил я.

— Зоя — это жена твоя? Даже не думай заставлять её сидеть и не рассказывай про воронки. Если это ей понадобится, она сама к этому придет. Причём, в этом случае она скорее всего придёт не к тебе, а ко мне. Так уж мир устроен. Такое у меня в нём место. Это моя эволюционная роль.

— Слушай, — раздражённо сказал Серёга, — мы третий раз заходим на этот круг. Не придёт, и слава Богу! Её болтанка тебе должна быть полезна и приятна. Она даёт тебе смысл жизни. Ей не надо тормозиться. Она для того тебя холит и лелеет, чтобы ты её тормозил. А она будет тебя согревать. Если ты будешь для неё хорошим мужчиной, то я ей никогда не понадоблюсь. Так что фронт работ у тебя налицо.

У меня заболела голова и почти зло я огрызнулся:

— Фронт работ — это когда понятно, что делать. А тут ничего не понятно. А что если она войдёт во вкус и начнёт орать, не переставая?

— Да, такое бывает, — неожиданно легко согласился Серёга. — В таких ситуациях вопрос «Что делать с женщиной?» отменяется и приходит вопрос «Нахера мне эта хренотень?» Если ты не можешь её вытащить из постоянной истерики, то либо у тебя совсем плохо с чувствительностью, либо она тебя не столько любит, сколько что — то у тебя добывает. Как правило, деньги или собственность. В обоих случаях ты обречён на многолетнюю пахоту по её постоянной стабилизации с всё более возрастающими затратами, причём как энергетическими, так и финансовыми. Единственный человек, который может тебе помочь разобраться, надо ли это тебе и сдюжишь ли ты — это ты сам. Осознай, что ты получаешь от этой женщины. Тепло, семью, борщ, секс? Осознай, чем платишь. Нервами, деньгами, энергией, самооценкой, воронками? А потом подведи бухгалтерский баланс и реши, тащить этот воз или нет.

— Конечно, должна! Но не может. Ведь ты же в шуме тоже не мог.

— А у неё шлем каждый день. Он ей эволюционно встроен — уже говорили об этом. И социально, кстати, тоже. Так девочек воспитывают, чтобы они свой шлем холили, лелеяли и каждый день чистили как Папанин маузер. Поэтому твой вопрос «Нахера?» — это развилка и для тебя, и для неё. Подойди к ответу на него ответственно.

— Да уж, — буркнул я, — А впереди прекрасная река Нахерилья.

— Да так, это я о своём, — махнул рукой я, удовлетворённо отметив про себя, что и у меня есть уголки личного тайного знания, куда не проникала мысль шамана. После этого сам собой всплыл следующий вопрос:

— А если я подойду к вопросу ответственно, а после всего этого она сама меня бросит?

— Имеет право. Но это другая тема. Тогда будет обидно и больно, и надо будет много сидеть и дышать. Любовь — вообще штука опасная, может поранить. Но не идти в неё нельзя. Открывайся и иди смело. Будь уверен, если ты будешь чувствовать и разруливать её воронки, то хрен она тебя бросит, не надейся. Будет тебя использовать для своей стабилизации и ощущения королевы, пока у тебя силы есть. Где она ещё такого найдёт? Кстати, именно с тот момент, когда ты задаёшь вопрос «Нахера?» самые мудрые женщины чудесным образом выходят из воронок и вместо яростных гарпий становятся любящими наядами. Любящие и много лет прожившие вместе пары постоянно находятся в динамическом равновесии — то женщина в воронке и мужик её вытаскивает, то мужик в состоянии «нахера» и женщина его вытаскивает. У них прям танец на эту тему получается. И они его много лет репетируют.

Повисла тишина. Серёга вернулся к своему компьютеру. Вероятно, его стандартная программа безвозмездной помощи населению была закончена. Вдруг он снова встрепенулся, явно вспомнив что — то ему дорогое и интересное:

— Кстати, вот тебе русско — буддистская притча к твоим рассуждениям о женщинах. У одного бритоголового монаха жили две белых собаки. Он звал их «Сука» и «Дама». Молодым людям, размышляющим о любви и браке, монах предлагал выбрать одну из них. Тех, кто выбирал Даму, мудрец искренне поздравлял, отмечая, что «Дамма» по — буддистски обозначает «мудрость». Он же собакам имена давал не на русском языке, а на буддистском, ты догадался, наверное. Тех же, кто выбирал Суку, мудрец поздравлял ещё искреннее, потому что по — буддистски «Сукка» обозначает «счастье».

Я молчал, ничего не понимая. Серёга решительно продолжил:

— Ещё у монаха жил чёрный кот по имени «Дука». Он пытался выглядеть огромным и страшным, но на самом деле был весёлым и ласковым. С Дамой он не дружил. А с Сукой часто устраивали весёлую возню. Дико носились, шумели, всех пугали, роняли предметы и били посуду. Но потом непременно успокаивались и засыпали в обнимку на Сукином коврике. Их тела обвивали друг друга так, что создавали стилизованный чёрно — белый знак тантрического дуализма «Инь-Ян»… Хотя вторая часть притчи ещё пока не про тебя. Это совсем другая история. У тебя она впереди.

— Вот и славно. Удачи! — завершил разговор Серёга, не поднимая голову от клавиатуры.

* * *

Утро четверга порадовало лёгкостью и чистотой. Впервые за долгое время я выспался и не погрузился в чернуху в момент прихода в сознание. Я знал, что сегодня должно произойти что — то важное, но никак не мог вспомнить, что. Получается, что сидением я, действительно, затормозил свой ум до состояния памятной парковки. Это, наверное, хорошо, поскольку теперь мне точно не грозят воронки. Но получается, что теперь меня не беспокоят и те темы, которые полностью занимали меня вчера, и которые, собственно, поднимали меня утром с постели. Меня вообще теперь ничего не беспокоит, как под травой. И что теперь делать? Куда стремиться? Как раскочегарить свой успокоившийся мозг? Вспомнить — то всё, что нужно, я смогу, но надо ли это мне? Ведь потом опять придётся тормозиться. Может, лучше не начинать?

Вообще — то, вопрос о смысле движения и роста приходил ко мне и раньше. Вот же всё нормально работает, денежка капает, сотрудники и друзья довольны, благосостояние растёт. Сиди и не рыпайся. Зачем куда — то бежать, нервничать, мудрить? Первые ответы, приходящие в голову, просты, очевидны и неверны. Как правило, это вариации на тему того, что развитие заложено в человеке самой природой, и человек не может без прогресса, как птица не может без полёта. Это, конечно, демагогия и туфта. Вовсе не нужен никому прогресс ради прогресса и примеров тому масса. После того, как я долго жил в Америке, понял две вещи, которые удивили меня настолько, что я даже стеснялся о них рассказывать… Я понял, что не хочу быть прогрессивным, эффективным и даже свободным. Я хочу любви, тепла и радости, а эти замечательные вещи как — то отсутствуют в общественных моделях прогресса и свободы, а уж тем более, эффективности. Да и сами эти модели на поверку оказываются смесью лицемерия, манипуляций и иллюзий, направленных на то, чтобы человек вовремя приходил на работу или в какое другое место, отведённое ему социумом и патриархами, не ломал вверенное ему дорогостоящее оборудование и не портил настроение окружающим.

Разобрался я для себя с этим вопросом, наблюдая за своим «Диа — Флитом». Может, было бы лучше, если бы я за собой наблюдал, но за собой как — то сложнее. А коллектив и виден, и понятен. Два года назад я сформировал компанию с замахом на осуществление промышленного производства по мировым стандартам качества. Цель амбициозная, требующая значительных компетенций и немаленькой команды. Около года команда притиралась, отрабатывала технологии, протоколы и методы, и была этим полностью занята и вполне довольна. Через год всё заработало, и мы с удивлением выяснили, что мы чрезвычайно эффективны. Процессы и процедуры, которые год назад занимали у нас неделю, теперь гладко проходили за день. А остальные четыре дня в неделю нам, грубо говоря, просто нечего делать. Объёмы производства, как я уже жаловался, не росли. С этого момента коллектив начал на моих глазах деградировать. Медленно, но уверенно. Люди, которые раньше были на работе гарантированно в девять, теперь появлялись в пол — одиннадцатого. Отдельные наглецы выпивали за обедом и возвращались не шибко трезвые. Расправлялся я с такими, конечно, жестоко, и Андрей меня полностью поддерживал, но было больно рубить те ростки, которые полгода назад мы холили, лелеяли и взращивали.

В конце концов, я сформулировал для себя такую теорию: команде, как и человеку, нужны инструменты для достижения своих целей — руки, ноги, мышцы и извилины. Команда, как и человек, эти инструменты развивает тренировками, договорённостями и дисциплиной. Так вот, фишка в том, что абсолютно невозможно развить ровно столько инструментов, сколько тебе нужно будет завтра. Не говоря уже о том, что вообще — то невозможно точно предсказать, что завтра будет. Поэтому все всегда развивают инструменты и навыки с запасом. Зачастую с большим запасом. И когда завтра эти инструменты используются не на полную мощность, они начинают тупо ржаветь и болеть. Как ржавеет автомобиль, забытый на стоянке, как болеет человек просто из — за того, что он не встает с дивана. Чтобы они не ржавели и не болели, надо ими заниматься — смазывать, проветривать, выгуливать, участвовать в философских и социальных дискуссиях, тренировать. А вот на это уже сил ни у кого нет, да и непонятно, зачем это делать. Получается известная картина: неделю ты за ним бегал, чтобы сфотографировать, а теперь надо неделю бегать, чтобы фотографию вручить. Круг замыкается. Многие инструменты и навыки как — то автоматически оказываются забыты, и мы неумолимо получаем очаг ржавчины прямо в центре коллектива, пусть даже нормально работающего. А очаг ржавчины, товарищи — это большая беда. Это вам любой автомеханик скажет. Мастер же по кузовным работам вообще разнервничается так, что придётся идти курить. Поэтому надо постоянно расти, причём не слишком быстро, а то вместо ржавчины мы получим износ деталей.

Мы обречены на рост, потому что иначе заржавеем или свалимся в воронки. И не надо грузить себя вопросом «зачем?»… Просто понять, что тебе любимому выдан ты же сам, как персонаж в игре, эдаком квесте. Мне про это знакомая писательница Марьяна Романова рассказала. Твоя задача — вести персонажа по квесту, стараясь набрать максимальное число баллов и не растерять радость и здоровье. Кто и как задаёт уровни квеста и правила игры — это отдельный вопрос. Не надо о нём сейчас думать, чтобы голова не закипела. Будем держать наготове две рабочих версии о том, как в человека встроены его уровни и правила, то есть, цели и ценности. Первая версия — они встроены Богом через бессмертную душу. Вторая — встроены генетически по механизму дарвиновской эволюции. Природа встраивания не важна. Главное — принимать эти уровни и правила, цели и ценности, уверенно по ним идти и всё время открывать новые, которые тоже где — то там уже кем — то встроены. Искать ключи, отбиваться от Десептиконов и открывать двери в неизвестность — на новый уровень. Чем больше уровней и ценностей откроешь и используешь, тем больше очков наберёшь и кристаллов здоровья найдёшь. Тем радостнее и счастливее будет твой персонаж, то есть, ты же. И всё это с любовью. Обязательно с любовью и радостью. Впереди долина реки Нахерилья!

Вот у персонажа Кирилла есть уровни квеста «Семья», «Работа», «Социальный статус» и много ещё других. На каждом уровне есть и будут свои Десептиконы и препятствия: истерики, отгрузки, усталость и неопределённость. Но надо идти вперёд и набирать очки. Элегантно и эффективно… И всё это с любовью. Обязательно с любовью… Постоянно возвращается вопрос: кто же эту игру придумал и зачем в неё играть? Есть ли в этом смысл? Ведь, если смысла нет, то руки опускаются, а воронки поднимаются… А зачем Олежка играет в своих Автоботов? Есть ли в этом смысл? Взрослые смысла не видят, а его не оттащить. Вот у него и надо учиться. Патамушта интересно. Патамушта ярко и бабахает. Патамушта Автоботы без него не сдюжат. В моём личном квесте пусть будет также. Интересно, ярко и красиво! И обязательно с победой добра! И с любовью! Каждый день — новый уровень. Пусть будет посложнее — с эмоциями, косяками, Десептиконами и ловушками. Я хороший игрок и точно всё это пройду. Зато красоты и элегантности будет много. Чем сложнее условия и препятствия, тем красивее будет решение! Поэтому будем раскручивать маховик лимба, чтобы вдохновенно ставить и решать сложные задачи, а потом тормозить его сидением, чтобы не скатиться в кошмар и жертвяк, а набраться сил и здоровья для нового уровня. Так что поеду — ка я сейчас на работу, посмотрю на текущий уровень квеста. Узнаю, какие на сегодня назначены препятствия и какие за ними прячутся Десептиконы.

ПЛАНЖ

Наконец, я вспомнил, что сегодня у меня большой день — мы отгружаем «Диа-Центру» ту самую первую партию, вокруг которой всё сейчас крутится. И это главное препятствие текущего уровня квеста. Я вылетел из кровати и заторопился в офис. Потом вспомнил, что три дня не видел Зою и Олега. И что это тоже важная тема квеста, правда, на другом уровне. Помчался на дачу позавтракать с ними и сразу после этого бежать в офис. Из машины я позвонил Герману.

— Доброе утро, Борис Юрьевич! Как ваше «ничего»?

— Доброе, коль не шутишь. Ничего, вполне даже ничего, — весело ответил он.

— Мы готовы к отгрузке. Флаконы разлиты, контроль качества пройден, все параметры в норме. Сегодня завершаем упаковку и этикетировку, потом отгружаем.

— Молодец! Рад слышать и жду с нетерпением. У меня тоже идёт подготовка. Слушай, а что ты мне не подтверждаешь участие в моём юбилее. Секретари не знают, резервировать ли для тебя почётное место. Неужели хочешь отказаться?

— Борис Юрьевич, я, видимо, прозевал приглашение. Безумные дни были, вы же понимаете. Конечно, я приду и очень благодарен за приглашение.

— Д — а–а — а, твоя Катя — не моя Даша. Девочки лично с ней разговаривали, а она значит забыла. Или даже забила. Дашка — то ничего не забывает. Не зря ты на неё внимание обратил. Мне доложили, что она к тебе у офиса садилась. Молодец! Из вас выйдет отличная пара.

— Я бы хотел бы прийти с женой, с Зоей, — мстительно сказал я. — Когда приходить?

— С Зоей, значит, а не с Дашей, ну — ну, как скажешь, — ухмыльнулся Герман, — сегодня вечером будет банкет. В семь. Жду!

— Обязательно, Борис Юрьевич! — подтвердил я с жаром, кляня себя, что допустил потерю такого важного сообщения. И тут же стал занудно оправдываться, — Да и Катя, думаю, не забыла. Очень сложные дни у нас были, бурные.

— Ха, то есть вы мой юбилей деприоритизировали? Это ещё веселее.

— Борис Юрьевич, — отчеканил я. — Никогда ни разу никто из «Диа — Флита» не посмеет вас деприоритизировать. Это недоразумение. Я с женой буду у вас на юбилее обязательно и вам даже не надо было в этом сомневаться.

— Ну защищай, защищай своих людей. Это правильно. Хорошо, жду… Ах да, вот ещё какое дело. Тут ко мне американец заходил, бизнес — тренер, интересные вещи говорит. Я его к тебе отправил — послушай его, может быть, совместный тренинг персонала проведём.

— Борис Юрьевич, не люблю я этих продавцов тренингов: НЛП, техники продаж, совместное перетягивание каната и перекидывание воздушного шарика. Народ тошнит от этого. Лучше бы поработать. Хотя совместный тренинг с «Диа-Центром» — это почётно для нас…

— Может и тошнит, но совместно перетягивать канат и эффективно кидать шарик многие так и не научились… Ну да ты просто выслушай его.

Моего согласия явно не требовалось. Ни на юбилей, ни на американца. И это хорошо. Хорошо, что есть Герман, который принимает за меня решения. А тему свободы разрулим позже. Уверен, что всё получится.

На даче меня ждали такие желанные объятия Зои, горящие глаза Олежки, дымящаяся яичница и звяканье вёдер.

— Ну, что нового? — незамысловато начал я застольную беседу, готовясь рассказывать о своих пяти компонентах и хорошем настроении.

— Папа, папа, — возбуждённо закричал Олег, — мы с Ильёй научились проходить седьмой уровень! Мы год его не могли пройти ни вместе, ни по одному. Часами сидели! Десептиконы не давали пройти гараж и парк. Там выходил сам Агориус, когда мы уже были на красном индикаторе здоровья. А сейчас мы научились! Я прячусь за гаражом, прикрываю Илью и лечу его кристаллом здоровья, а он бьёт по Агориусу из гранатомёта.

— Ух ты, у вас прямо боевое братство, — радостно сказал я, удивляясь своему одобрению ненавистного предмета.

— Да, — удовлетворённо подтвердил Олег, — ты же говорил, что надо не играть, а учиться, вот мы и научились.

— Научились, так научились, — неопределённо хмыкнул я, — это тебе в жизни очень пригодится.

— Пригодится! — заявил Олег настолько гордо и торжественно, что я даже сам поверил, что пригодится. Вот будет он лет через десять проходить какого — нибудь Десептикона и вспомнит, что надо не ломиться в лоб, а спрятаться за гаражом, позвать друга и прикрывать его… А лет через двадцать упрётся в мой сегодняшний вопрос о смысле нашего большого квеста и вспомнит свой маленький детский. И вернётся удовольствие и радость дружбы и партнёрства с Автоботами, поиска ключей и открывания дверей.

Олег почувствовал родительское одобрение и перешёл к делу:

— Папа, нам очень нужен третий джойстик. К Гремяковым приехал племянник, а на девятом уровне с Агориусом выходит Гарадаг. Нам и вдвоём не справиться!

«Вот, папа, учись! — назидательно сказал я себе. — Им вдвоём не справиться! Вот что главное, а не то, есть в этом смысл или нет! Может быть, в этом и есть великая надмирная роль компьютерных игр?! В том, чтобы научить человека, что в любой движухе есть смысл, который заключается не в достижении некой эфемерной цели в эфемерной гонке, а исключительно в командном прохождении очередных Гарадагов и Агориусов».

— Откуда вы знаете, что там на девятом уровне. Вы же седьмой только что прошли.

— Мы ходили на разведку, — трагическим шёпотом разьяснил Олег, — не больше минуты можем там продержаться. Спрятаться негде.

По замшелой привычке я хотел всё — таки брякнуть про игру что — то резкое, но на помощь подоспела Зоя:

— С Гремяковыми надо дружить, и с младшими и со старшими, — рассмеялась она. — Они КАМАЗы отваживают. Облагораживают деревню.

— Ну, дружить, так дружить, — облегчённо вздохнул я. — Только ради дружбы. Привезу третий джойстик на выходных.

— Спасибо, папа! — просиял Олежка и убежал, не убрав тарелку в раковину.

— Ну что там с твоими шлемами, воронками и отгрузками? — спросила Зоя, внимательно глядя на меня.

— Полегчало, Солнышко, — ответил я спокойно. — Спасибо тебе за поддержку. Без тебя я бы не справился.

— Хорошо. А то вчера баба Лиза приходила. Очень расстроенная. Расспрашивала про тебя и внимательно Олежку рассматривала. Мне стало не по себе — она была даже не просто расстроенная, а испуганная. Но ничего мне не сказала. Я ей отдала шлем. Пыталась с тобой посоветоваться, но ты трубку не брал. А она очень настаивала.

Первой мыслью было едко заметить, что я сто раз просил её не распоряжаться моими вещами. В голове закрутилась воронка. Я быстро осмотрел её и притушил. Тут же почувствовал, как сильно люблю Зою и внимательно посмотрел на неё. Явственно увидел, точнее, почувствовал, что Зоя на грани срыва, что она посуровела, как всегда в преддверье ссоры. Никогда раньше я не смотрел на неё такими глазами как сейчас, а теперь как будто прозрел. Понял, что она очень волнуется за меня и за себя, ей больно и страшно. И поэтому она вот — вот и начнёт на меня орать за всё это безумие со шлемом, Лизой, моими исчезновениями, воронками и прочим ужасом, который я ей предъявил, но никак не прояснил. Я поставил себя на Зоино место и понял, что тут есть о чём поорать. А ведь раньше бы я всего этого не понял и тупо злился бы на её, казалось бы, несправедливый срыв… «Так, — пронеслась мысль в голове, — надо создавать любовь, тепло и спокойствие».

— Ну, отдала и отдала, — сказал я бодро и нежно, обнял Зою и поцеловал, — выяснилось, что проку от него никакого нет. Да и сломался он совсем… А Лиза — хорошая тётка. Помогла. И народ в городе её, оказывается, знает. Говорят, она хороший учёный.

Я только сейчас понял, что ничего не сказал Зое о Егоре… Ну, вот так… Позже скажу. Не время сейчас.

— Слава богу, — обрадовалась Зоя, — Значит, всё хорошо? А то я очень испугалась.

— Всё хорошо, Солнышко. Ничего не бойся. Я очень тебя люблю. Давай — ка я сейчас забегу к Лизе, а потом помчусь в офис, отгрузкой управлять.

— Ах да, — вспомнил я, — моя секретарша прозевала приглашение на юбилей Германа. Надо идти сегодня. Ты же сможешь? А Олег с бабушкой пусть остаётся… — эту фразу я проговорил с робостью и опаской, вспоминая ситуации, когда Зоя вспыхивала и жёстко посылала меня с такими негалантными срочными приглашениями. Поэтому сейчас, говоря эти слова, я почти бессознательно, но старательно, излучал тепло и любовь и нежно приобнял Зоя за талию.

— Конечно, смогу, — так же нежно сказала Зоя и поцеловала меня ещё раз, — выпьем и потанцуем.

«Получилось!» — торжествующе подумал я. А вслух прокричал:

* * *

Лиза меня встретила настороженно и, как предсказывала Зоя, испуганно. Похоже, что помня Генку, она ожидала чуть ли не драки. Я сразу бросился разряжать обстановку. Прокричал с порога:

— Доброе утро, Лиза! Чаю я с вами выпить не смогу, надо бежать на работу. Но новости хочу рассказать.

— Ты как, в порядке? Я шлем забрала. Ты ведь обещал его отдать, — сказала она по — прежнему настороженно.

— В порядке, Елизавета Вениаминовна! Пообщался с вашими знакомыми: с профессором — неврологом, с шаманом Серёгой. Все вас вспоминают добрым словом и передают приветы. Шлем правильно у Зои забрали — нету от него никакого проку.

— Спасибо, — сказала Лиза, успокаиваясь. — А мне шлем дорог как память о Генке… — у неё снова выступили слёзы, и мы пару минут посидели в грустной тишине. Про Егора я решил и ей пока не рассказывать. Она взяла себя в руки:

— А Серёга — это шаман который? Ужас какой — он же людей зомбирует.

— Не знаю, кого он там зомбировал. Мне он представил глубокую и элегантную интерпретацию ваших научных результатов. Дал практический совет, основанный на вашей публикации. Совет помог.

— Но это же бессмысленно и невозможно! Думай головой!

— Все мыслящие люди, Елизавета Вениаминовна, уже давно поняли, что думаем мы сердцем. А голова — это радиатор для охлаждения крови!

— Смешно тебе. А это же мракобесие! Паша пытался сидеть — у него ничего не получилось. Только хуже стало. Вы же кандидат наук, Кирилл, подумайте об этом!

— Наука разделяется на экспериментальные результаты и интерпретацию. За эксперименты и результаты мы вам все очень благодарны. А вот интерпретация — она как дышло. Куда повернёшь — туда и вышло. Но даже поворачивать Серёге особо ничего не пришлось. Он просто согласился с вами, что повышение активности лимба — это патология и мудро отметил, что любые дальнейшие мысли на эту тему — это повышение активности лимба. Поэтому, тот кто правильно интерпретирует ваши блестящие научные результаты, должен немедленно прекратить их интерпретировать. Вот такой вот парадокс.

— Слышала я это всё. Даосизм и медитация. Но сон разума рождает чудовищ! — воскликнула Лиза.

— А бег разума врезается в дерево, — деловито сообщил я, — поэтому будем сидеть и дышать. И иногда включать разум на пять минут, когда это необходимо. Вы же сами всё это рассказывали.

— Так как же ты его включаешь, сидя с закрытыми глазами?

— Чтобы что — то включить, надо сначала что — то выключить, — усмехнулся я, — в общем, спасибо вам за поддержку. Обязательно зайду к вам ещё раз на выходных и всё расскажу подробно, всё не так просто и радужно прошло, — тут у меня голос дрогнул, — Потом и с Павлом поговорим. А сейчас я на работу побежал — у меня там большие события.

— Беги. Но с сектантами поосторожнее. Они людей зомбируют и заставляют их квартиры продавать.

— Ух ты! Вы лично знаете кого — нибудь, кто продал для Серёги квартиру?

— Нет, я лично не знаю, но мне рассказывали надёжные люди.

— А, тогда вы спросите у надёжных людей про меня. Они вам расскажут, что я травлю честных людей зловещими лекарствами с целью наращивания прибыли транснациональных корпораций, которые обслуживают интересы тайного мирового правительства, которое состоит из кавказцев и иудеев… Кстати, потом ещё выяснится, что эти надёжные люди любят и постоянно смотрят ужастики, социальную чернуху и боевики с громилами.

— Понятно всё с тобой, — хмыкнула Лиза. — Ну, иди с Богом.

* * *

— Катя, — прокричал я на входе в офис. — Ты почему зажала моё приглашение на юбилей Германа? Он нас чуть не разжаловал из предпочтительных поставщиков!

— Кирилл Дмитриевич, приглашение лежит у вас на столе наверху папки входящей корреспонденции.

«Мда, надо включать голову почаще», — хмыкнул я про себя и почувствовал, что Катя очень расстроена и напряжена. Как я однако быстро учусь женщин чувствовать! Взглянув на неё, увидел, что она буквально трясётся и снова подумал: «Ну вот, наехал на девочку. Не надо быть таким жестоким».

— Катя, не надо так расстраиваться, всё хорошо.

— Мы не об этом расстраиваемся, — сказала Катя чужим гробовым голосом. — У нас тут есть важная новость. Андрей очень хочет с вами переговорить срочно.

— Зови, конечно, — подтвердил я, почувствовав недоброе, но вдруг из — за спины Кати выплыл атлетичный седеющий мужик в элегантном костюме и впечатляющей военной выправкой.

— Здравствуйте, — автоматически отреагировал я, — Вы ко мне?

— Меня зовут Джеймс Клаудио, — галантно и уверенно продекламировал мужик по — английски. — Я из Омахи, штат Небраска. Пришёл к Вам по рекомендации господина Юрия Германа.

«А, продавец тренингов», — понял я. Деприоритизировать Германа по свежим следам нашего разговора я никак не мог. Попросил Катю сказать Андрею, что должен провести срочную встречу, а потом сразу его вызову.

— Доброе утро, господин Клаудио, — поприветствовал я гостя, — господин Герман говорил мне, что вы придёте прорекламировать некий тренинг. Пожалуйста, расскажите, что вы предлагаете. Но давайте договоримся общаться не более получаса, потому что у нас сейчас идёт важный проект.

— Я вижу это по нервозности вашей прекрасной Кати, — начал мистер Клаудио куртуазно, — И, безусловно, займу не более получаса вашего времени. Мы с моими партнёрами разработали авторскую тренинговую программу, которая значительно увеличит эффективность и мотивацию вашего персонала. Господин Герман говорил мне, что он очень ценит тренинги персонала, и я уверяю вас, что предлагаю уникальную программу, основанную на практическом опыте.

— Отлично, господин Клаудио. Слушаю вас внимательно. Насколько я понимаю, «авторская» означает «недешёвая», поэтому предлагаю сразу перейти к делу, — сказал я грубовато, чтобы ускорить его повествование, надеясь сгладить невежливость позже. Я понимал, что если его не подгонять, то сейчас он будет полчаса говорить общие слова и отслеживать мои реакции в лучших традициях НЛП. — Позвольте мне также подтвердить, что я хорошо разбираюсь в современных тренинговых подходах и технологиях. Участвовал в десятках разных тренингах и как участник, и как заказчик. Какие — то мне понравились, но многие оказались тратой времени. Поэтому давайте прямо перейдём к обсуждению сути того, что вы предлагаете.

— Конечно, Кирилл, — миролюбиво ответил Мистер Клаудио и продолжил тянуть резину. — Прежде всего хочу попросить вас звать меня «Джеймс». Так мы поступаем в современной Америке. Во — вторых, прежде чем я объясню вам идею тренинга, позвольте рассказать о моём опыте. Я провёл сотни успешных тренингов для больших и малых компаний, от Интела и Кока — Колы до стартапов Кремниевой Долины.

— Джеймс, — прервал я его ещё более невежливо. — Вы можете быть уверены, что я испытываю глубокое уважение к американским традициям, Интелу, Кока — Коле и Кремниевой Долине. Но вашим главным достоинством для меня остаётся рекомендация господина Германа, который сказал, что он был впечатлён тем, что вы рассказали ему. Так давайте перейдём прямо к вашему рассказу. Пожалуйста, расскажите, как именно вы намерены увеличить эффективность и мотивацию моих уже весьма эффективных и мотивированных сотрудников.

— Не проблема, Кирилл, — с достоинством согласился мужик и на самом деле начал говорить более человеческим тоном. — Я служил в ВВС США в Афганистане и участвовал в совершенно секретном проекте по созданию искусственного интеллекта для сложных современных беспилотников.

У меня настолько вытянулось лицо, что Джеймс удовлетворённо и ободрительно закивал, довольный произведённым эффектом. Однако, теперь была моя очередь потрясти его:

— Вот это да! Господин Клаудио, это большой сюрприз для меня. Вот сейчас вы действительно меня заинтересовали. Я догадываюсь, что вы рассказываете о противовоздушных комплексах Аль — Эфесби. Я тоже считаю эту тему весьма интересной и поучительной.

— Кирилл, это невозможно! Где и как вы узнали про Аль — Эфесби? Неужели вы были на их стороне? — последние слова он сказал по — настоящему испуганно. Я был доволен эффектом и поспешил его утешить.

— Нет — нет, Джеймс, не беспокойтесь. Я был и остаюсь на американской стороне. Я жил в США некоторое время и искренне уважаю вашу великую страну. На проекте Аль — Эфесби работал не я, а мой хороший друг. Кстати, в России вся эта история вовсе не конфиденциальна — у нас даже опубликована про неё книга известного автора, господина Пелевина.

— Потрясающе, — прошептал Джеймс, успокаиваясь, но продолжая стремительно меняться в лице, — господин Герман мне этого не говорил.

— Господин Герман слишком занят, чтобы читать научную фантастику, — отшутился я.

— Это вовсе не фантастика! — обиделся Джеймс.

— Знаю — знаю, — продолжал я дружелюбно. — Значит, теперь вы понимаете, что я знаю эту историю. Чтобы спасти американские беспилотники от противовоздушных комплексов Аль-Эфесби, которые запускали ловушку обратной связи и приводили к перегреву и отказу искусственного интеллекта, нужно было либо достраивать сложное контролирующее устройство, либо применять ручное управление в момент перегрева. Пилоты — люди на удалёнке оказались более надёжным и экономичным решением. Мой друг был одним из этих пилотов. Как же мы будем применять этот опыт на практике в мирной жизни и бизнесе?

— Ага, я понял, — пришёл в себя Джеймс и начал говорить менее возбуждённо. — Ваш друг служил в подразделении, которое спасало беспилотники. Понял. Я — то был в другом подразделении с другой задачей. Нам нужно было не столько спасти беспилотник, сколько добиться того, чтобы он поразил цель. Нам ставили высокоприоритетные цели, вплоть до штаба самого Бин Ладена. Поразить цель было даже важнее, чем спасти беспилотник. И у нас долго ничего не получалось. Чёртовы комплексы Аль — Эфесби были повсюду. Наши беспилотники вообще не могли подлететь к цели ближе, чем на милю.

— Так почему же вы просто не удалили модуль СТРАХ, из — за которого и случался перегрев?

— О, так вы действительно всё знаете! — Джеймс снова разнервничался, но теперь явно не из — за меня. — Это всё проклятые политики! Даже в ситуациях, связанных с высочайшим уровнем государственной безопасности, они тупо заботились о снижении жертв среди мирного населения!

— Если честно, я рад это слышать. Мне не нравятся жертвы среди мирного населения и я рад, когда они снижаются.

— Но из — за этого Бин Ладен много лет ускользал от нас! Он всегда окружал себя не только солдатами, но и мирными крестьянами. Он коварно располагал свой штаб в центре деревни и постоянно пользовался человеческим щитом! — теперь Джеймс разгорячился на военную тему и видно было, что он до сих пор озабочен ею. У каждого свои воронки! Хотя, к чести Джеймса, он не выглядел сильно загруженным играми мозга.

— Я понимаю, о чём вы говорите, но по — прежнему рад, что вы не обстреляли этих мирных крестьян. Однако, я так понимаю, что вы нашли решение, поскольку в конце концов Бин Ладена вы достали.

— Бин Ладена достали храбрые морские пехотинцы при поддержке Пакистанского правительства, а это другое подразделение, — раздосадованно констатировал Джеймс. — Но нам на самом деле удалось найти решение, с помощью которого беспилотникам удалось поражать цели. И это решение лежит в основе тренинга, который я предлагаю вам и мистеру Герману… Смотрите, беспилотник получает боевую задачу, которая включает в себя описание цели и набор операционных мероприятий, необходимых, чтобы её поразить: куда лететь, где искать цель, чего остерегаться, как целиться и т. д. Блок, отвечающий за эту боевую задачу, называется ПЛАН, окей?

— Другой блок называется СТРАХ, и он был установлен этими слабаками политиками, чтобы снизить жертвы среди мирного населения.

— Теперь эта система атакована алгоритмами Аль — Эфесби, попала в ловушку обратной связи, перегрелась, потеряла ориентацию, погрузилась в хаос, и системой невозможно управлять, да?

— Да, — эхом подтверждал я, демонстрируя активное слушание.

— Отлично. А нам по — прежнему нужно удержать беспилотник на курсе и поразить цель. И мы должны это сделать, не отключая блок СТРАХ из — за чёртовых политиков! Короче, мы добавили очень простой модуль, который выполнял единственную задачу: в момент перегрева системы он брал управление на себя и вёл беспилотник до следующего шага боевой задачи. Только до следующего шага, а не до полного выполнения задачи и поражения цели. Например, конечной целью в блоке ПЛАН стоит штаб Бин Ладена, но следующий шаг плана — это подлёт к границе поселения и начало разведки расположения штаба. Пока никто ни в кого не стреляет, правильно?

— Вот! Именно поэтому политики одобрили этот блок. В момент атаки Аль — Эфесби и перегрева системы мы забираем управление у блоков ПЛАН и СТРАХ и передаём его третьему модулю, который позволяет системе охладиться. Политики одобрили его только потому, что ему запрещено было стрелять. Мы назвали этот блок «ПЛАНЖ».

— ПЛАНЖ… Что это за слово? Что — то оно мне напоминает! И что же он делал?

— Единственное, что он делал и делает — предписывает упорно двигаться к следующему шагу боевой задачи из блока ПЛАН. Блок ПЛАНЖ не знает ничего, кроме следующего шага и стремится к нему без сомнений, рассуждений, страхов и даже мыслей. В это время ПЛАН и СТРАХ перестают накручивать друг друга, охлаждаются и вскоре снова получают контроль в новой ситуации, где Аль — Эфесби их больше не атакует. Например, как мы договорились, следующая цель — это подлёт к границе поселения и начало разведки расположения штаба. Аль — Эфесби успешно атакует беспилотник за полмили до поселения и сталкивает ПЛАН и СТРАХ в каскад обратной связи. В этот момент ПЛАНЖ отключает ПЛАН и СТРАХ и продолжает движение к границе поселения. Там ПЛАН и СТРАХ включаются снова и опять получают контроль.

— Гениально, — завороженно согласился я. Потом торжествующе воскликнул: — Вспомнил! Планж — это вид дорогого бюстгальтера! Я жене недавно покупал. С застёжкой на груди!

Джеймс посмотрел на меня напряжённо и подозрительно, размышляя, обижаться или нет. Потом упорно продолжил:

— Я не знаю, что это слово обозначает в русском языке. В английском ПЛАНЖ транскрибируется как PLANDGE — это комбинация слов ПЛАН и ПЛЭДЖ (pledge, англ: твёрдое намерение, приверженность). По звучанию похоже на PLUNGE, что значит стремительный бросок, пикирование. Мы выбрали эту комбинацию слов, потому что баллистический импульс, который модуль ПЛАНЖ придаёт ослеплённому, оглушённому и перегретому беспилотнику, подобен обречённому броску глубоко верующего паломника к Священному Граалю, несмотря на все тяготы, риски и страхи его нелёгкого пути, только на силе его твёрдого намерения и веры.

— Здорово, — искренне вторил я, — значит, чтобы преодолеть каскад обратной связи, нам нужна сила и приверженность истинной веры. Это так духовно… Бросок к Священному Граалю и к реке Нахерилье…

Джеймс снова нахмурил лоб и поджал губы, но продолжил:

— Я не уверен, говорите вы это с иронией или нет, но вы абсолютно правы. И вот мы наконец пришли к сути нашего тренинга. Я убеждён, что вы и ваши люди уже являетесь мастерами целеполагания, управления проектами и прочих ГТД- и может быть даже НЛП-техник. Но когда люди попадают в ловушку обратной связи, который случается с ними из — за неопределённости, стресса или просто чрезмерного напряжения перед тем или иным дедлайном, они просто зависают. Резко и безнадёжно. И пикируют в песок, как высокотехнологичные беспилотники, сбитые зенитными комплексами Аль — Эфесби. Им не помогут никакие навыки и техники… Чтобы выполнить задачу, мы должны научить человека осознавать попадание в ловушку обратной связи, а затем придать ему импульс твёрдого намерения, чтобы сделать еще один шаг, пока ум охладится, перегруппируется и снова начнёт эффективно работать. Это то, что мы тренируем на ПЛАНЖ-тренинге.

— А что будет, если на следующем шаге надо стрелять? — сказал я, обдумывая услышанное.

— Конечно, так бывает, — с готовностью ответил Мистер Клаудио. — Но базовое правило просто и непререкаемо: мы никогда не стреляем в перегретом состоянии. Если нам пора начинать стрелять, а наш процессор перегрет атакой Аль — Эфесби, мы выходим из боя и делаем круг, чтобы снова зайти на позицию охлаждёнными. А когда мы возвращаемся и готовы открывать огонь, комплекс Аль — Эфесби не работает. Если они по — прежнему там, то мы идём на следующий круг. Повторяю: мы никогда не стреляем в перегретом состоянии. Политики никогда не разрешат нам это делать, да и мы сами этого не хотим.

— Но мы так будем вечно ходить кругами и никогда не достигнем цели, — озабоченно сказал я.

— Так действительно может показаться, — согласился Джеймс, — но в реальности этого не случается. Когда мы возвращаемся с круга охлаждения, ситуация всегда меняется. Комплекс Аль — Эфесби либо переместился, либо ошибся в выполнении алгоритма, либо не виден из — за тумана. Всё постоянно меняется. Постоянно! Поэтому мудрость и учит не стрелять в перегретом состоянии, а остыть и подождать. Вскоре ситуация изменится и станет благоприятной для нас. Вы слышали про техники медитации? Медитация работает по такому же принципу и её эффективность доказана тысячелетней историей.

— Звучит здорово, — я сам удивился своему восхищению, но почувствовал, что оно искреннее. — Я, безусловно, слышал про медитацию.

Джеймс решил развить свой успех и стал разворачивать передо мной какой — то постер.

— Вот схематическое графическое отображение концепции ПЛАНЖ, — сказал он, гордо разглаживая бумагу на столе.

Я раскрыл рот, увидев треугольник из Лизиной статьи. Американец оценил мою реакцию, обрадовался и продолжил ещё более напористо.

— Смотрите, левый нижний угол — это состояние полного покоя, в котором ум практически неактивен, а человек неспособен к действиям. Это почти сон, но человек продолжает бодрствовать. Все его действия механистичны и просты, поскольку управляются корнем мозга без вовлечения коры, на инстинктах и вере. Это состояние позволяет уму и телу отдыхать, но не может поддержать практически никакую полезную деятельность, даже самую простую. Понятно, что это состояние абсолютно бесполезно, и мы рассматриваем его из чисто академического интереса… Единственную пользу от него получают спортсмены и прочие герои, которые должны максимально эффективно выполнять набор простейших телесных функций в максимально экономичном режиме. В таком состоянии управление телом отдаётся рептильному мозгу и он отлично справляется, пока не надо будет решать сложные задачи. Поэтому здесь подписан ПЛЕДЖ, который хорошо описывает не только паломников, но и спортсменов. По сути, это многократно описанное состояние «Файт — ор — флайт». Кирилл, вы меня понимаете? — переспросил он, увидев, что я совсем ушёл в себя.

— О, поверьте мне, я очень хорошо вас понимаю… — сказал я загробным голосом, который скорее огорчил Джеймса, чем поддержал его. А я как раз вспоминал овощное состояние в минусе, и как я попал под машину на парковке супермаркета, и как уходил в минус Егор… Академический, мля, интерес…

— Спасибо, хорошо, — не особо уверенно продолжил Джеймс. — Нижний правый угол — это самое эффективное состояние нашего мозга, в котором он генерирует наиболее быстрые продуманные решения. В случае нашего беспилотника это соответствует нормальному состоянию, в котором блоки ПЛАН и СТРАХ эффективно сотрудничают для достижения цели без ошибок.

— Понимаю. Но это же наиболее ускользающее состояние, — хмыкнул я, вспоминая мой бизнес — план и парады.

— Точно! — продолжил Джеймс более энергично, убедившись, что я его слушаю и даже понимаю. — Ловушка обратной связи начинает нарастать сразу, как только включаются высшие способности мозга. Мы неумолимо начинаем сползать в правый верхний угол, где мозг работает как бешеный, но перегрет и беспомощен, здесь он сваливается в коллапс. Это самое обидное состояние, проклятие современного человека и общества.

— И наиболее устойчивое, — с грустью поддакнул я.

— Верно! Хорошо образованные, воспитанные люди с необычайной лёгкостью попадают в ловушку обратной связи. Они становятся беспомощными, уходят в депрессию, теряют работу и умирают от случайных заболеваний и просто несчастных случаев. ПЛАНЖ позволяет вырваться из этого замкнутого круга! Это доказано и эффективно! Мы нашли много отражений ПЛАНЖа в современных теориях принятия решений, особенно в областях, где риски высоки, а решения мгновенны. Наиболее яркий пример — это широко обсуждаемые состояния флаттера и тильта в покере и дейтрейдинге. Опытные трейдеры отлично знают об опасности этого состояния, важности дисциплины и слепого повиновения плану в моменты перегрузки.

— Джеймс, вы слишком оптимистичны, — перебил я резко и чуть ли не угрожающе. — То, что вы говорите, звучит увлекательно, но я отлично знаю из личного опыта, что выбраться из верхнего правого угла значительно сложнее, чем вы описываете. Надо много тренироваться и нужна сторонняя помощь. Не надо шутить такими вещами. Для некоторых людей это вопрос жизни и смерти.

— Да, Кирилл, — согласился Джеймс быстро и с достоинством. — Конечно, я понимаю, о чём вы говорите и очень уважаю ваше понимание таких тонких материй. Действительно, некоторые люди так глубоко увязают в верхнем правом углу, что им нужна помощь гораздо более серьёзная, чем двухдневный корпоративный тренинг. Когда вы говорите про специальные тренировки и помощь, вы, наверное, имеете в виду психотерапевтические и буддистские подходы, типа ЭСТовских тренингов или Гоенковской Випассаны. Действительно, такие подходы эффективно работают и необходимы многим. Но в офисе всё проще. Совсем перегретые люди сюда не попадают — они саморазрушаются ещё дома и их эффективно отсекает ваш отдел кадров. У профессионала, который прошёл три собеседования и был нанят вами на работу, ловушки обратной связи по определению не так сильны и нам не нужно его спасать — только предоставить надёжные инструменты для сохранения курса и повышения эффективности. Поэтому я не буду сажать ваших людей в позу лотоса и петь мантры, хотя я умею и люблю это делать. ПЛАНЖ — это набор инструментов, дающих людям осознанность, мотивацию и энергию, чтобы качественно и эффективно делать их работу. Если ваш сотрудник попал в серьёзную ловушку обратной связи и его жизнь рушится, дайте ему отпуск и отправьте на Випассану. Только предупредите, что это будет не лёгкое двухдневное развлечение, а двенадцать дней тяжёлой нешуточной работы. А если вам нужна профилактика и повышение эффективности, то давайте проведем наш тренинг.

В дверь постучала Катя и спросила, не заканчиваем ли мы. Я понял, что дела совсем плохи, но не мог не задать несколько вопросов напоследок:

— Окей, Джеймс, как и предсказывал господин Герман, я действительно впечатлён тем, что вы говорите. Я обсужу с ним ваше предложение и вернусь к вам в начале следующей недели. Лично я хочу попробовать эту новинку. Но у меня ещё есть пара вопросов. Во — первых, что это за двухвостая стрелка на вашем рисунке?

— Кирилл, спасибо за вашу положительную оценку. Я буду ждать хороших новостей… Стрелка представляет два идеальных состояния ума, которые мы тренируем на ПЛАНЖ — тренинге. Нижний левый конец стрелки — это «базовое» состояние, в котором он не перенапряжён, но и не заморожен. Расслаблен, но выполняет базовые функции по работе или хозяйству. Поэтому он находится в середине треугольника. В этом состоянии нет опасности попасть в ловушку обратной связи и перегреться. Было бы прекрасно оставаться в таком состоянии всю жизнь — это полезно для здоровья. Но когда перед нами встаёт задача, требующая напряжения интеллектуальных способностей, необходимо прыгнуть в состояние «турбо», обозначенное верхним правым концом стрелки. В этом состоянии мозг работает на полных оборотах аналитической и вычислительной мощности. Он решает задачи, к которым в базовом состоянии мы даже не подступимся, но как мы знаем, оказывается очень нестабильным и быстро соскальзывает в катастрофический коллапс обратной связи. Как только мы чувствуем приближение этого коллапса, надо возвращаться в базовое состояние, где мы охлаждаемся и накапливаем энергию для следующего прыжка. Вот такой дуализм работы с мозгом. Тот, кто преуспел в этом искусстве, выигрывает игру в жизнь и становятся лучшими вашими сотрудниками.

— Ну да, сначала лимб вверх — порезвились, пока шум не стал угрожающим, а потом лимб вниз — отдохнули, — пробормотал я под нос. Джеймс услышал и поднял брови. Я подбодрил его жестом и двинулся дальше. — Но как именно вы тренируете это искусство?

— Мы тренируем три компонента ПЛАНЖа. Для этого мы используем известные, испытанные десятилетиями тренинговые методики. Наша экспертиза в правильном их сочетании и интерактивном воплощении в группе. Это тонкое искусство. Начинаем мы с демонстрации существования ловушки обратной связи и тренировки её осознания. Многие студенты, даже весьма образованные, не только не знают о её существовании, но и отказываются теоретически верить в неё. Для такого ощущения и осознания существует известный тренинг хождения по осколкам бутылочного стекла и метания ножей в живот. Ловушка обратной связи включается и выключается в промежутке двух часов, что даёт уникальное понимание, даже прозрение, для большинства студентов. Люди стремительно учатся распознавать ловушку и противостоять ей. Вернее, не принимать решений в перегретом нефункциональном состоянии.

— Вы метаете ножи в живот? — ошарашенно спросил я.

— Это только название. Ни одно животное не пострадало. Благодарные слушатели рукоплещут. Приходите на тренинг и поймёте, что там происходит…

Дальше наступает вторая часть. Мы не можем призывать ваших сотрудников зависать в ожидании охлаждения. Поэтому мы даём им план, на следующую ступень которого они продвигаются со слепой верой и импульсом ПЛАНЖа в тот момент, когда они осознают попадание в ловушку. Чтобы ПЛАНЖ эффективно работал, люди должны хорошо понимать и принимать свой ПЛАН. Мы проводим стандартные упражнения по целеполаганию и планированию проекта. Люди должны сами определить реалистичные этапы проекта, которые находятся близко друг к другу хронологически и операционно. Если между какими — то этапами окажется слишком большое расстояние, даже в состоянии ПЛАНЖ человек может оказаться неспособным его преодолеть… Тут мы применяем стандартные ГТД подходы: строим план от миссии через стратегию к личным и командным целям и этапам. Многие люди действительно уже участвовали в подобных тренингах, но подобные упражнения даже полезно повторять. Каждый раз узнаёшь что — то новое!

Ещё одна изюмина нашего планирования лежит в понимании того, что план — это не догма и не главный смысл происходящего. Если ты хочешь попасть в совершенно новое место, невозможно точно знать и планировать, куда идти и как туда дойти. План — это просто костыль, который стабилизирует зависание в перегреве. После охлаждения план может поменяться до неузнаваемости. Хорошие годовые планы переписываются ежеквартально.

В третьей части мы решаем вопрос энергии и вдохновения. Человек, находящийся в ловушке обратной связи, как правило, дезориентирован и утомлён. Он может быть просто физически неспособен сделать следующий шаг, даже если понимает, что он должен делать. Для уверенного движения вперёд план должен вдохновлять его, соответствовать личным целям и ценностям. А ведь на удивление много людей не знают, чего они хотят, и поэтому не способны никуда двигаться даже в нормальном состоянии. Вы удивитесь, но если подробно опросить ваших сотрудников, то выяснится, что девяносто процентов из них на двадцатилетней перспективе могут выдавить из себя только одну картинку: куча денег и домик у озера. А на самом деле, это всё сырой суррогат рекламы общества потребления. Ведь за деньгами стоят не деньги. И за домиком стоит не домик. Там стоят, как минимум, любовь и тепло, а дальше всякие хобби, социальные роли, детские мечты и прочее. Если человек в глубине души мечтает стать лучшим дельтапланеристом города Кливленд, ну или в вашем случае Вятки, и не осознаёт этого, он никогда не станет эффективным финансовым менеджером. Для того чтобы вдохновить таких людей и наполнить их энергией, мы проводим прояснение их целей и ценностей, а также их совмещение с целями и ценностями вашего бизнес — плана.

— Подождите, а что если мои лучшие люди поймут, что их цели несовместимы с моими и прям вот тут же на тренинге и уволятся? Поедут учиться дельтапланеризму в Вятке!

— Такое редко случается в реальности. Жизнь мудра, и если вы цените конкретного человека, то, как правило, он находится на своём месте и ваши интересы совпадают. Именно такому человеку ПЛАНЖ-тренинг особенно полезен. Он станет ещё более эффективным сотрудником и даже партнёром. В редчайших случаях, когда выясняется, что человек действительно был совершенно неосознан и осознанные им прямо на тренинге ценности не оставляют ему возможности с вами работать, он, наверное, уйдёт, но, поверьте, без драм и конфликтов. И всем от этого станет лучше!

Джеймс устало выдохнул. Я ещё раз поблагодарил его за интересную историю и пообещал сообщить ему наше решение по тренингу в начале следующей недели. Я согласился с Германом, что вся эта тема мне нравится и заслуживает рассмотрения. Но рассмотреть мне её не дали. В двери снова появилась Катя и снова сказала, что Андрей ждёт.

ГЕРМАН

Андрей был необычно расстроен. Губы тряслись, плечи сгорбились. Прямо с порога сообщил:

— Поставщик штрих — кодированной наклейки отказывается поставить бумагу. Я забыл сделать у него предзаказ. Точнее, я просто не знал, что штрих — коды надо заказывать за неделю. Мы ни разу не ставили эти долбаные штрих — коды раньше. Он сможет поставить только во вторник. Я всё сорвал.

— Андрей, спокойно. Не может быть, чтобы такая мелочь всё испортила.

— Я тоже так думал. Но ничего не получается. Я виноват.

— Так, спокойно. Это общая проблема и давай выбираться вместе. Неважно, кто виноват. Я тоже бываю в чём — то виноват. Важно, что делать здесь и сейчас. Ты говорил с поставщиком?

— Да, конечно. Он уверяет, что ничего не может сделать. Говорит, у него сплошной поток заказов и нет запаса специальной бумаги.

— А «Диа — Центр» товар без штрих — кода не примет?

— Наотрез отказываются. Ссылаются на спецификацию и паспорт продукта. Объясняют, что в лабораториях вообще не умеют работать с флаконами, на которых нет штрих — кода. Их прибор не принимает.

— А мы сами не можем штрих — код нанести? Вручную? Тушью?

— Нет. Нужна специальная сертифицированная машина с гослицензией. Только у поставщика штрих — кодов стоит такая. И под неё надо специальную бумагу.

Андрей опускал голову всё ниже, как под непосильным грузом. Я почувствовал, что пора прекратить этот допрос.

— Ладно, я позвоню Герману и поставщику, а потом снова обсудим.

— Здравствуйте, Павел Юрьевич, это Кирилл Дмитриевич из «Диа — Флита».

— Павел Юрьевич, вам звонили мои ребята про поставку штрих — кода на партию диагностикумов.

— Да звонили. Увы, ничем не могу помочь. Только во вторник. Раньше никак.

— Павел Юрьевич, нам надо очень срочно. Мы сожалеем, что не разместили предзаказ. У нас большие планы на рост производства и в будущем наверняка мы будем друг другу полезны.

— Кирилл Дмитриевич, не сомневайтесь, я очень хочу вам помочь. Я слышал о вас много добрых слов от коллег и партнёров и буду рад развивать сотрудничество. Но сейчас это невозможно. Главное ограничение — сертифицированная бумага, которую мы закупаем у лицензированного поставщика строго под определённую партию. А сейчас к тому же и время горячее — на следующей неделе большой тендер, к которому все делают вторичную упаковку.

— Ну да, мы на этот тендер и опаздываем. Мы работаем напрямую с «Диа-Центром» и будем наращивать объёмы с каждым тендером.

— Ну если вы с «Диа-Центром» работаете, то им и звоните. У меня половина заказов от них. А другая половина, как вы понимаете — от Голицына.

— Спасибо, Павел Юрьевич! Отличная новость! Я уверен, что Юрий Борисович меня поддержит. Скоро я вам перезвоню.

— Юрий Борисович, у нас всё хорошо. Но мы не можем получить наклейки со штрих — кодом.

— Мне уже доложили, — говорит Герман резко и грубо. — Почему вы не можете сделать простейший проект, за который вы мне поручились? Я отменил большие заказы у европейцев — они в ярости. Мои продавцы и склады ждут вашу продукцию. Если мы сейчас затормозим проект, я потеряю больше, чем вы мне должны. И ты мне будешь должен три конца, — Герман перешёл на «ты».

— Юрий Борисович, мы первый раз шли по этой цепочке и забыли только одно, наименее значимое звено. Поддержите нас, пожалуйста.

— Кирилл, что за детство? Трамвай сломался, бабушка умерла. Как я вас поддержу?

— Если вы одобрите задержку одной из партий ваших штрих — кодов, нам их сделают прямо сейчас, и мы успеем на тендер.

— Что за наивность? Вы думаете, мы эти штрих — коды на зиму запасаем? Они делаются ровно под тот же тендер. Под вторичную упаковку европейских продуктов. На которых, как вы отлично знаете, я зарабатываю больше, чем на ваших. Вы же потребовали амбициозные условия партнёрства?! Вот и получайте их. Если вы не сделаете поставку завтра, то вы в дефолте. Но на юбилей всё равно приходите.

— На юбилей приду. Примите у меня флаконы без штрих — кода — в понедельник мы доклеим.

— Кирилл, я бы принял, но флаконы без штрих — кода — это вообще не продукт. Это как машина без ветрового стекла. Вроде почти всё на месте, а делать с ней нечего. Если я приму такой товар, меня аудиторы в конце квартала похоронят. Так что решай вопрос, — Герман бросил трубку.

В голове закрутилась чёрная воронка угрожающих масштабов. Дефолт по кредиту под личную гарантию — это потеря моей маленькой компании, а то и моей большой квартиры. Развал жизни, семьи, карьеры и репутации. Надо срочно что — то делать. Что конкретно? Куда бежать? Я внимательно наблюдал и принимал эту воронку, но она становилась только больше и больнее. Снизу стали подниматься знакомые мне чудовища. Я их честно рассматривал без борьбы, но мне было понятно, что вот — вот спокойствие и принятие будут смыты потоком паники и кошмара, как плотина селем. И снова полетит мутный поток скакунов моих мыслей шальных.

Я вскочил в машину и помчался в офис к Павлу Юрьевичу. Его секретарша наивно попыталась меня остановить, но я ворвался в кабинет и попросил выйти какого — то человека в синем халате. Павел Юрьевич утвердительно кивнул и человек удивлённо вышел.

— Павел Юрьевич, — начал я железным голосом, — Герман не может снять заказы, потому что они идут на тот же тендер. У меня ситуация критическая. Прошу, подскажите, что можно сделать. Не может быть, чтобы не было решения. Вы можете выйти работать в выходные — я доплачу за это. Неужели нигде нет запасов бумаги?

— Кирилл, я уважаю и ценю вашу энергию и напор. Мне про вас не так рассказывали, и я вас не так представлял. Вам это идёт. Но я ничего не могу сделать. У меня есть план и руководящие указания. Если Герман одобрит, я изменю график производства. Сообщите мне. А сейчас, пожалуйста, перестаньте пугать моих сотрудников. Позвольте, я провожу вас до лифта, — он взял меня за локоть, но я его резко отдёрнул.

— Павел Юрьевич, а кто поставляет эту бумагу? — продолжал я лихорадочно искать решение.

— Кирилл, не лезьте в мой бизнес. Поверьте, бумаги нет, — убеждённо и немного заискивающе сказал Павел Юрьевич. Как — то сам собой за его плечом появился человек с эмблемой «ЧОП „Грозный“».

Воронка в голове закрутилась с новой силой, я приготовился укреплять плотину, но вдруг произошло яркое неожиданное событие. Натуральная новинка программы моей психонавтики! Воронку пронзил горизонтальный тоннель со светящимися стенами. В начале тоннеля стоял я, а в конце — бумага для штрих — кода. Новинка заключилась в том, что зловещий карнавал и панический хаос воронки остались за стенами тоннеля. Знакомые тени и оскалы мелькали на стенах, но больше не пугали и даже не напрягали! Пространство расчистилось, трясти стало меньше, дышать стало легче. Мне резко полегчало, а потом вдруг и вовсе стало радостно и хорошо. Вот. Это мой проект, мой штрих — код и моя жизнь. Ничего другого у меня нет и ничего другого я не хочу. Цели, мля, и ценности. Мне нравится такая жизнь и такой проект. Но чтобы они продолжали мне нравиться, нужно прорваться к штрих — коду. «Гы, да это же включился блок Планж!» — промелькнула шальная мысль, залетевшая из другой вселенной. А в моей вселенной был только тоннель и в его конце был штрих — код. Разговоры, теории, риски, страхи, банкротства и кошмары остались где — то за границами этого тоннеля. С тоннелем же было всё понятно. Мне даже нравилась идея прорываться по нему: для этого у меня явно хватает профессионализма, ума, здоровья и задора! Я трансформировался как в научно-фантастическом фильме: спина распрямилась, плечи расправились, взгляд заострился. Движением всего тела решительно придвинулся к Павлу Юрьевичу, прожигая его глазами и потребовал коротким рыком из центра груди:

Павел Юрьевич оценил ситуацию, сделал шаг назад и спокойно, хотя и торопливо, выдал:

— Если вы доставите бумагу, то я запущу производство в выходные.

— Вот телефон. Разговаривайте. Сообщите результаты.

По указанному телефону тоже сначала долго ломались, но в конце концов чёртова бумага нашлась за пятерную цену на складе в другой области — триста восемьдесят километров в одну сторону. Андрей помчался туда с налом, чтобы утром в пятницу стоять у дверей склада, а днём в пятницу привести бумагу Павлу Юрьевичу. Я было попытался убедить склад открыться для нас ночью, но тут уж меня послали далеко и надолго. Снова сослались на каких — то неведомых аудиторов, которые заведут расследование по аварийному нарушению целостности единицы фармацевтического складирования.

Когда я вышел из офиса Павла Юрьевича, на улице лил приятный тёплый дождь. Капли долбили по крышам, машинам и листьям, создавая монотонный ритм, остужающий голову. Мгновенно образовавшиеся лужи перегородили улицы и тротуары и переливались друг в друга весёлыми ручейками и водопадиками. Я рванул было с крыльца к машине, но замер посредине улицы прямо под дождём, потрясённый изменениями, произошедшими в мире.

Ещё в понедельник мир был плоским и бесцветным. Двухнедельная жара расплющила и уморила город. В узкой щели между чёрным расплавленным асфальтом и бескрайним раскалённым добела воздухом неслись по своим делам машины, внутри которых находились тесные камеры с искусственным кондиционированным микроклиматом, демонстративно отделённым от нашего пыльного горячего мира. Люди, которым приходилось выскакивать из этих камер, быстро и сосредоточенно двигались к своей цели, выбирая оптимальный маршрут и не отвлекаясь на окружающие детали. Цвета домов, листвы, травы выгорели под палящим солнцем. Даже на тени было больно смотреть, а уж оторвать глаза от земли не получалось вообще.

Ливни, начавшиеся в день Егоровых похорон, не только остудили воздух, но раздвинули перспективу и усилили краски. Я даже оторопело подумал, уж не провалился ли я ненароком в наркотическую идиллию минусового состояния и не попаду ли сейчас под машину, но потом утвердился в том, что это просто синергетический эффект дождя и Планжа. Хотя на всякий случай всё — таки отошёл на тротуар с улицы.

Мир расцвёл: листва стала зелёной, небо синим, дома узорными. Пространство над асфальтом заполнилось брызгами, летящими из — под колес, потоками воды из водосточных труб, плотными каплями дождя и проблесками случайных радуг. Я с удовольствием глазел на кроны деревьев и верхние этажи зданий. А главное, люди вдруг стали живыми! Они больше не бежали автоматически по прямой из точки А в точку Б, а петляли между луж, уклонялись от брызг, смешно прикрывали голову папками и пакетами, сосредоточенно изучали лужи на предмет их форсирования и даже объединялись в пары под зонтиками. Людей стало много и у всех были свои важные дела!

Я снова, как на кладбище, задрал голову и посмотрел вверх на капли. Вспомнил похожее ощущение из студенческой молодости. Как — то мне надо было улететь из Омска, но нас продержали в самолёте два часа, а потом сказали, что рейс откладывается до ночи. Заселили в гостиницу при аэропорте. Посидел я в гостинице и ближе к закату пошёл гулять, плохо представляя, где нахожусь, и что меня ждёт. Это ощущение уже создавало тянущую трепетность. Сразу за гостиницей начинался лес, полный золотой осени, в которую уходила уютная тропинка. Тропинка привела меня на берег огромной реки. Её мощь восхитила и наполнила меня! Водный простор, окаймлённый песчаными берегами и пляжиками, переходил в золотые леса, между которыми виднелись дома города и домики деревень. Подобревший и расслабленный, я сел на пенёк у берега: ветра нет, тепло, сухо, небо синее. И тишина. Я лениво посматривал вокруг и вдруг заметил у кромки воды какую — то рябь. Присмотревшись, я понял, что это мальки. Их очень много. Они быстро плывут вдоль берега слева направо. Не останавливаясь. Вдоль берега, насколько хватает взгляда, без конца и края, гомогенно и монотонно. За минуту мимо меня их проплывают, наверное, тысячи. Откуда — то слева и куда — то направо.

Из полного одиночества я рухнул в мистический поток жизни, который бодрил и бередил. Прямо у меня перед носом миллион мальков плывёт куда — то по какому — то важному делу. Их дело явно важнее моего, иначе бы они так сосредоточенно такой толпой не ломились. Минуту назад я был центром вселенной, наполненной покоем, а теперь оказался всего лишь декорацией на обочине дороги, по которой сосредоточенно ломятся тысячи субъектов. У них есть дело, и тайна, и сила, которые ко мне не имеют никакого отношения. За секунду я спрыгнул с трона царя природы и стал песчинкой грунтовой дороги мироздания.

Когда я вернулся к гостинице, там нашёлся мужик, сосредоточенно чинивший грузовичок, полный рыболовных сетей.

— Не подскажете, что это за мальки вдоль берега плывут? — вежливо спросил я.

Мужик оторопело оглянулся на меня и грубо сказал:

На этот вопрос мужик уже просто не ответил. Ну да, рыба. Видно же, что не лягушка… Я — то, конечно, хотел спросить, почему мальков так много, и куда и зачем они плывут. Но не стал. Разговор явно не заладился. Решил прочитать в интернете. А там никакого гудача не нашлось. Написано, что в Иртыш выпускают сотни тысяч мальков осетровых рыб, но что тогда за история с гудачом? Так я на всю жизнь и остался наедине с миллионом неизвестно каких мальков, сосредоточенно плывущим неизвестно куда по неизвестно каким делам…

* * *

Мокрый и счастливый, я забрался в машину, позвонил Герману и протараторил:

— Я нашёл бумагу и договорился, что штрих — код нам сделают на выходных. Готовый продукт со штрих — кодом будет в понедельник утром. Примете заказ сегодня?

Герман почему — то отказался радоваться и снова занервничал, но уже не грозно, как полчаса назад, а, наоборот, с некоторой поддержкой, даже заискиванием:

— Кирилл, ты молодец, что нашёл бумагу и построил Павла Юрьевича, но я не могу принять у тебя неготовый товар. Это невозможно. Все документы просвечиваются… Да и основная проблема не в моей приёмке. Мы же под конкурс на следующей неделе должны завтра сделать банковскую гарантию. Я не могу делать банковскую гарантию под несуществующий продукт, а если я скажу банку, что продукт есть, то это будет уже прямое мошенничество. Аудиторы не простят.

Планжевое состояние вспыхнуло с новой силой. Ситуация со штрих — кодом разрешилась, но теперь в конце тоннеля появилась банковская гарантия Германа. Из — за угла выглядывали мистические аудиторы, которые, за неимением иного образа, предстали в виде Десептиконов. Я понёсся вперёд без дальнейших размышлений, чеканно и с наглым напором:

— Борис Юрьевич, какая банковская гарантия? Откуда она взялась? Мы работаем вместе много лет и ни разу друг друга не подводили. Мне казалось, что мы будем надёжными партнёрами. Но сейчас мне всё больше кажется, что вы специально создали и усложняете всю эту ситуацию, чтобы отнять у меня «Диа-Флит».

— Кирилл, — зарычал Герман в ответ, — прекрати меня злить. Значит, ты думаешь, что я всё это устроил, чтобы отнять у тебя бизнес? Прекрасно. А чего ж ты не подумал, что всё это делает Голицын, чтобы не пустить тебя на рынок? На него ты уже наорал? Почему ты не подумал, что Андрей подкуплен и специально заварил всю эту кашу? Из всей этой троицы именно мне ты больше всех нужен работающий и успешный. Так что будь умнее и воздержаннее на язык. Мне не нужен «Диа-Флит» без тебя и Андрея, который ходит за тобой хвостом. Мне нужно, чтобы вы отгружали мне продукт и отвечали за базар. Поверь, я тебя не собираюсь топить!

— Но и спасать тебя неимоверными усилиями я тоже не буду. Что я, свои деньги должен ставить на кон или городить сеть серых юрлиц под твою банковскую гарантию? Это мне тоже не надо. Времена не те. Да и денег я тебе уже отгрузил достаточно. Ты эту историю замутил, ты и выбирайся! Единственное, чем могу тебе помочь — это дать команду моим банкирам сделать тебе банковскую гарантию под поставку партии в понедельник. Ты производитель, ты это можешь сделать законно. Тогда и дефолта по моей поставке не будет. Если ты так уверен, что теперь — то всё будет хорошо, то бери гарантию на себя!

— Конечно, Борис Юрьевич, именно так и надо поступить! Спасибо за совет! Давайте сделаем гарантию на меня как на производителя!

Герман не разделил моей радости и ответил короткой фразой, весь драматизм которой я даже сначала не понял:

— «Диа — Флит» уже заложен под ваш контракт, — автоматически констатировал я.

— Ну да, заложен. И что, я тебе должен снова деньги давать? Нет уж, Кирилл, хотел быть независимым бизнесменом, будь им. Квартиру отдай в залог.

«Как же много желающих на мою квартиру выстроилось — и сектанты, и банкиры», — горько подумал я. А вслух дрогнувшим голосом, отказываясь даже думать об этом варианте, сказал:

— Залог на квартиру — это долгое оформление. За один день не оформят.

— Мои банкиры оформят, — сурово парировал Герман. — Я им дам команду.

— Я не могу закладывать квартиру, Борис Юрьевич, — сказал я тихо и печально, — я живу в ней со своей семьёй!

— Ну, это тебе решать. Я тебе помогаю как могу. Ты же мне только что говорил, что полностью уверен в отгрузке в понедельник. В чём тогда дело?

— Я всё понял, Борис Юрьевич, — сказал я измождённо и отключился. В голове закрутилась самая большая воронка. Настоящая ловушка настоящей обратной связи. Раньше это всё были цветочки. Сейчас я понял, что не могу заложить квартиру, невзирая ни на какую уверенность, ни в какой отгрузке. Тут для меня проходит граница возможного. Квартира была и достижением, и богатством семьи, и местом жительства, и чуть ли не моим мужским достоинством.

Я припомнил разговоры с Серёгой и Джеймсом и принял единственно верное решение. Поставил машину в тихом переулке и сел. На краешек сидения. Миновал чёрные воронки, взрывы и бегущие строки и сразу провалился в пустоту. Нельзя сказать, что она была спокойной. Было темно, страшновато, а где — то на горизонте гремел гром и мерцали зарницы последнего разговора. Драматизм и безнадёжность ситуации, страх перед залогом квартиры, страх перед будущими проблемами в семье и жизни — всё это безумие никуда не делось, но если пять минут назад это всё давило на плечи и разрушало голову, то сейчас оно сместилось куда — то в сторону и вдаль. В образовавшейся пустоте мне удалось перегруппироваться, собраться и успокоиться. Сердце стало стучать не так гулко, плечи расправились.

Долго рассиживаться мне не позволил бешеный темп дня — пора было мчаться на дачу за Зоей, чтобы потом ехать на юбилей Германа. За рулём я принялся обдумать ситуацию и, к большой своей радости, смог разложить мысли по полочкам без срыва в истерику. Я люблю семью и всё сделаю для неё, но и «Диа-Флит» я не брошу. «Диа-Флит» — это моя самореализация, мой квест, моё дитя и мой ключ к будущему. Если я брошу сейчас «Диа — Флит», то сильно отклонюсь от своих целей и ценностей. Значит, продолжаем двигаться по плану спасения «Диа-Флита». При этом необходимость заложить квартиру заводит меня в ловушку обратной связи, и я натурально схожу с ума. Значит, надо перестать думать на эту тему. И не только перестать думать, но ещё и посидеть, чтобы успокоить взрывающийся мозг. Ну вот, я посидел и мне полегчало. Теперь надо двигаться дальше по плану. Но по плану у меня следующим шагом банковская гарантия, на которую нужен залог квартиры. Так, круг замкнулся. Нельзя стрелять в перегреве. Надо охладиться и перезайти на новый круг. Я уже охладился сидением, но если снова начну думать о залоге квартиры, то снова перегреюсь. На какой бы новый круг зайти?

О! Надо посоветоваться с Зоей! Почему — то раньше эта мысль не приходила мне в голову, а сейчас свалилась восхитительным тёплым душем и принесла облегчение. Отличный вариант второго круга! Можно, конечно, сказать, что это я просто хочу не по — мужски переложить ответственность, но в конце концов, с кем же ещё делить ответственность, как не с любимой женой? Да и умная у меня Зоя — сейчас скажет что — нибудь правильное и ситуация изменится!

* * *

Когда я приехал, Зоя кормила Олега супом. Они посмотрели на мою ошалевшую физиономию и хором спросили:

— Не пойду, — надулся Олег, — расскажи, что случилось.

— Олег, — строго сказал я, — нам с мамой нужно поговорить. Иди к своим Автоботам.

Олег ушёл обиженный. Я плотно закрыл дверь и стал тихо рассказывать:

— Зоя, у меня сбой в проекте. Практически катастрофа. Мне нужен залог под банковскую гарантию. Его неоткуда взять. Герман уже дал кредит и ничего больше сделать не может, хотя помочь готов. «Диа — Флит» заложен за кредит. Если я не найду залог, то потеряю всё: и проект, и «Диа — Флит». Я не знаю, что делать. Герман сказал, что надо закладывать квартиру. Но я не могу, это же всё, что у нас останется… Это катастрофа. Что ты об этом думаешь? — голос у меня предательски задрожал и оборвался.

Зоя смотрела на меня внимательно и грустнела на глазах:

— Мда… Что же ты мне раньше всё это не рассказал? — говорила она медленно и как бы через силу. — Про залог «Диа-Флита», про кредит…

— Я думал, что это рабочие вопросы, — угрюмо процедил я.

— Какие же рабочие? — проговорила Зоя. — Это всё, что у нас есть. «Диа — Флит», квартира. Всё, что есть. Мы так старались для твоего «Диа — Флита», для нашей квартиры. А ты мне даже не рассказал…

Я молчал, не понимая, куда она клонит. А она суровела. И снова я почувствовал, как она испугана, разочарована и растеряна. Она может потерять любимую квартиру, я с ней никогда не советуюсь, а сейчас вдруг чего — то от неё жду. Я почувствовал, что в голове у неё раскручивается такая воронка, что все мои ураганы — мелочь. И что сейчас я заслуживаю недетской истерики. Мне стало её очень жалко. Стало стыдно, что я парой фраз, да и своим поведением, вверг её в этот кошмар. Я бросился к ней, крепко её обнял и стал целовать в голову, лицо и шею, чётко выговаривая:

— Зоинька, извини меня. Мне самому страшно. Я не ожидал, что так получится. Мне очень дороги вы с Олежкой, наша семья. Но и «Диа — Флит» мне очень дорог. Я должен сохранить и вас, и «Диа — Флит». У меня сейчас взрывается голова. Я не знаю, что делать. Но я знаю, что я очень тебя и Олежку люблю и всё сделаю, чтобы вам было хорошо…

Зоя жестом решительно прервала меня. Я почувствовал, что её воронка распалась и оставила вместо себя звенящую тишину, наполненную запахом травы после дождя. Мы сели за стол. Зоя взяла мою руку, погладила её и решительно, почти весело, сказала:

— Ладно, Кирилл, не паникуй. Если тебе нужно сохранить и нас, и «Диа-Флит», то темы для обсуждения вообще нет. Ведь мы от тебя никуда не денемся, значит надо спасать «Диа-Флит»… И я просто не понимаю, о какой катастрофе ты говоришь. Руки — ноги есть, профессия есть. Куда мы с тобой денемся с подводной лодки общественного благоденствия? Потеряем «Диа-Флит» — найдёшь работу. Потеряем квартиру — будем снимать. Ещё вот дача есть. С водопроводом и отоплением. Всё будет хорошо. Но это самый пиковый сценарий. А ничего пикового у тебя, у нас не будет. Я тебя люблю. Это твой проект, ты в него веришь, и ты его делаешь. Куда он от тебя денется? Закладывай квартиру. И когда ты отгрузишься в понедельник, то с тебя новая машина и шуба! — закончила она уже совсем задорно.

— Старые — то позволишь продать? — хмыкнул я.

— Машину позволю, а шубу — нет. Будет у меня две шубы, как у зажиточной крестьянки.

— Спасибо, Зоинька, — я поцеловал её и перевёл дух. — Собирайся на юбилей Германа. Поедем ему квартиру нашу закладывать.

За дверью обнаружился испуганный Олег. Он, видимо, что — то подслушал, ничего не понял, но напряжение момента почувствовал.

— Папа, я читал, что в интернете можно зарабатывать, — сказал он глухо, но твёрдо.

— Спасибо, боец, — рассмеялся я, — ты будешь зарабатывать хорошие оценки. Это всё, что от тебя пока требуется. Ну и, конечно, ещё любить маму и папу.

Олежка уткнулся носом мне в бок. Зоя обняла нас обоих, а я обнял их и нам всем стало легко.

* * *

Герман отмечал юбилей в дорогом ресторане в центре города. Я люблю посидеть в хорошо обставленных ресторанах, но редко выбираюсь в такую роскошь. Когда я был ребёнком, ходить в рестораны считалось уделом офицеров и бандитов. Все остальные праздновали дни рождения и прочие семейные торжества дома или на свежем воздухе. Однако народ богатеет на глазах и уже лет десять, а то и двадцать, посиделки в ресторанах считаются чем — то обыденным. Но ресторан ресторану рознь. Мы с Зоей иногда устраивали свои праздники в простых, часто полуподвальных помещениях вдали от центра. Главное, чтобы было чисто, уютно и кроме столов ещё стояли удобные диванчики или даже целые лаунжи, где гости могли пообниматься и поцеловаться. Герман же, разумеется, выбрал одно из самых престижных и помпезных мест. Разноцветная толпа вливалась в просторный зал, где её встречали девочки во главе с Дашей.

Я столкнулся глазами с Дашей и почувствовал предательскую слабость в коленках. Мы впервые встретилась после нашего приключения и я понял, точнее, почувствовал, что всё это время не замечал и глушил понимание того, что поступил с ней хищнически и жестоко. По телу прошла волна стыда. Зоя взяла меня за локоть и прошептала:

— Конечно, — ответил я. Зоя убежала. Теперь я смотрел Даше в глаза и не мог оторвать взгляд. А Даша смотрела на меня. Я помахал Даше рукой и прокричал:

— Привет, — ответила Даша также громко и чуть насмешливо. В её голосе не было обиды или агрессии, за что я был очень благодарен. Однако, эта мягкость обезоружила меня, и я оказался затоплен эмоциями. Поднялось сразу несколько воронок. Первая — жестокого отношения к Даше. Вторая — предательства Зои. Третья — корявости и несправедливости этого мира, в котором искренние чувства оказываются под запретом общества, семьи и мнений. Разглядев эти воронки, я запаниковал и стал думать, где бы посидеть. Очевидно было, что посидеть не удастся, поэтому я просто ещё раз глупо и заискивающе улыбнулся Даше и сбежал в дальний угол гардероба, где встал лицом к стене.

Возможно, это получилось искусственно и эгоистично, но воронки быстро рассосались к моему искреннему облегчению. Дашина воронка опала как воздушный змей, когда я подумал, что Даша практически сама залезла ко мне в постель, никаких обещаний с меня не брала, а я не давал. И вообще влюбляться полезно. Зоина воронка сложилась внутрь на факте, что пока я крутил роман с Дашей, Зоя развлекалась с Сашей и неизвестно ещё кто кого сильнее обидел. Будем считать, ничья. Победила дружба. Точнее, любовь. А люблю я точно Зою. Но, при этом, и к Даше отношусь очень хорошо. Третья воронка сама сбежала, когда поняла, что сейчас я на неё посмотрю. Она-то знала, что я задам сам себе вопрос, кто запрещает мои искренние чувства и почему я не могу поступить сообразно им. Я поступаю ровно так как мне приятно и удобно — живу с той женщиной, которую люблю. Если я её разлюблю, то уйду. Но этот момент пока не настал. Надеюсь, никогда не настанет. В эту полемику воронка решила не вступать и растворилась сама. Она и возникла-то только потому, что могла поначалу спрятаться за первыми двумя. Я уже слишком просветлён для столь примитивных воронок.

Получив новый заряд сил, я вернулся в центр зала и снова уставился на Дашу, но теперь тёплым благодарным взглядом. Даша по-женски почувствовала, что я пережил бурю эмоций и ободряюще улыбнулась. Я улыбнулся в ответ. Тут подошла Зоя. Я обнял её и поцеловал в щёку. Жизнь наладилась. Мы отправились в зал. Гостей рассаживали за столы по заранее заготовленным спискам. Нас с Зоей посадили за почётный стол рядом со сценой, недалеко от стола юбиляра. Знакомых было много — всё — таки не первый год в отрасли. Мужчины — в элегантных костюмах, женщины — в вечерних платьях. Мы с Зоей легко вливались в группы и включались в общие разговоры. «Всё — таки хорошо, что в нашей суровой жизни есть место балу, — подумал я, — это красиво и приятно. Спасибо, что Герман нас организует!» Зоя была в облегающем коротком зелёном платье с широкой рельефной вертикально вышитой полосой по груди и эпатажно — эротичной молнией через всю спину. Стройные ноги в тёмных чулках, тёмно — зелёные туфли на высоких шпильках. Это было красиво и возбуждающе. Да и сентиментально: платье мы купили в Москве, когда я только начинал «Диа — Флит», а туфли — в Монако, когда я возил туда Зою на день рожденья и по случаю закрытия первого большого контракта.

Гости расселись на удивление организованно, произнесли тосты, поели, попили и отправились танцевать. Мы с Зоей тоже от души потанцевали. Зоя любила танцы и часто скучала по ним, даже обижалась на семейный быт за то, что он лишил её полуночных клубов в ночь с пятницы на субботу. Я был не таким хорошим танцором, как она, но старался не сбиваться с ритма и двигался пусть и не особо грациозно, но энергично. Прыгая под быстрый рок — энд — ролл я ощущал всем телом, как волнения дня растворяются, а остаётся только Зоя, хорошие люди вокруг, тёплая летняя ночь и весь этот прекрасный огромный мир, в котором мы все живём, пересекаясь, сталкиваясь, обнимаясь и снова разбегаясь по своим углам и любимым.

Потом музыку выключили. На сцену вышел ведущий вечера и сказал, что в перерыве между танцами все приглашаются попробовать новую модную забаву — караоке с живым сопровождением. Аниматор пошёл в зал предлагать желающим микрофон, а на сцену вышли музыканты: ударник, бас, гитара и саксофон. Пауза с нахождением первого певца затянулась — народ робел от такого необычного вида караоке. Ведущий как — то занудно объяснял, что музыканты высокопрофессиональны, а слова будут бежать по экрану и всё замечательно получится, как в обычном караоке, но желающих не находилось. Моё внимание сосредоточилось на гитаре, и в голове всплыла давняя мысль сыграть перед народом. Тут же я подумал, что опозорюсь, и ум, конечно, закрутил на эту тему воронку. Эта воронка меня не особенно беспокоила, поскольку в ней не было совсем уж близких и страшных опасностей, но она на удивление энергично разрасталась. Сердце забилось, часть моего тела уже собралась идти на сцену, но ноги приклеились к полу. Ум декламировал: «Ну что за чушь, зачем тебе это надо? Людей насмешишь и опозоришься! Да и гитара твоя модная дома осталась — зачем тебе вообще это надо?» С последним доводом я согласился и успокоился.

Музыканты стали нервничать: саксофонист ковырял носком пол, ударник сделал селфи, отправил в интернет, вышел из — за установки и заговорил о чём — то с басистом. А гитарист вообще нагло стал разговаривать по мобильнику. Вдруг в моём сознании возник новый Планж: тоннель, в конце которого голографически вращалась гитара. Жизнь снова из сложной и страшной стала простой и радостной. Неведомая сила приподняла меня и решительно толкнула вперёд. Зоя окликнула меня: «Ты куда?», но я уже был далеко. Ощущение было забавным — я двигался решительно, но это был вроде и не я. Это была какая — то часть меня, которая решила больше не слушать весь этот бесконечный ураган рассуждений и размышлений, крутящийся в голове, а просто сделать то, что интересно и классно.

Я взял, точнее, вырвал микрофон у ведущего и отправился к сцене. Ведущий радостно прокричал вдогонку, что, ура, нашёлся первый герой. Зоя смотрела на меня с опаской, но улыбалась. Я решительно подошёл к гитаристу и стал стаскивать гитару у него с плеча. Тот был явно не готов к такому повороту, но отпор дать не решился, потому что был смущён тем, что его принародно застукали с мобильником на рабочем месте. Отдал гитару, решив, наверное, что это вот такое наказание за его провинность. Я поставил стул посреди сцены, проверил строй гитары, разнёс уровни звукоснимателей и сообщил группе: «Пентатоника до — мажор, четыре четверти, девяносто ударов в минуту». Микрофон предательски засвистел. Басист спросил ударника: «Это что за лох?» Я глубокомысленно ухмыльнулся, прикрыл микрофон от динамика рукой — надо же было разрушить ловушку обратной связи. После этого повторил инструкцию, показал ударнику жестом, чтобы он возвращался к станку, нащупал на микрофоне регулятор и мстительно сдвинул его на ноль. Группа была в явном замешательстве: ей было непонятно, надо ли меня слушаться. Но басист, который уже давно и очевидно скучал, непроизвольно выдал несколько первых тактов. Он настолько хорошо знал, что такое до — мажорная пентатоника на четыре четверти, что мог её выдать вообще бессознательно. После этого также поступил и ударник. Над залом разнесся всем понятный рисунок ритм — энд — блюза и самые энергичные девочки в первом ряду у сцены стали приплясывать. Я поймал правильный момент и выдал первый мощный аккорд на громком звукоснимателе.

От полного слегка перегруженного звука зал заколебался и поплыл. На гребнях волн проносились широко открытые глаза Зои, в которых сомнение уже сменялось восторгом, толпа, стремительно смыкающаяся у сцены, знакомые, протискивающиеся ближе ко мне через эту толпу… Потом мир окончательно потерял резкость и стал переливающимся шаром Вселенной, в которой смешались люди, предметы, дела и мысли. А я стал играть. Но я не играл, а пропускал через себя, усиливал и выдавал музыку, которая жила во мне, была частью меня и при этом явно приходила откуда — то снаружи. Я мог прекратить её играть, но не мог её изменить. Поэтому просто продолжал. Пальцы, натренированные по заданию Серёги, бегали уверенно, и я в какой — то момент даже перестал ими управлять и просто с удовольствием наблюдал, как они сами магически попадают в единственно — правильные места на струнах в единственно — правильные моменты. Потом я решил поучаствовать в мероприятии и совместно с пальцами стал создавать музыку, акцентируя детали и детализируя акценты. Мелодия полилась мощным потоком из моей груди — из того места, где у Егора была дырка. Меня стало трясти от этого потока, я захлёбывался, но выплывал с новыми деталями и новыми акцентами.

Во времена гитарных посиделок во дворе с Егором и Антоном, я ответственно подходил к созданию музыки. Продумывал ритм, прикидывал, как ставить следующий аккорд и отслеживал реакцию слушателей. Музыка получалась неряшливая и механистическая. Сейчас же я не мог, да и не хотел, оценивать ни подход к следующему аккорду, ни мнение зала, ни качество исполнения. Музыка просто била из меня — я едва успевал переставлять пальцы, делать вдохи между волнами звуков и получать удовольствие от происходящего. Неожиданно прямо передо мной возник саксофонист, который скалил зубы, тыкал мне в лицо большой палец и орал: «Отлично, братан! Теперь моя очередь». Я кивнул, ударил резкий аккорд и замер, а он также резко включился, не потеряв ни такта и продолжив мою мелодию. Со стороны выглядело, как будто мы год репетировали с ним этот высокопрофессиональный трюк.

Я смог отдышаться и оглядеться. Музыканты рядом со мной творили музыку и шоу, явно забыв о странной паузе перед номером. Саксофонист самозабвенно дудел, глядя в глаза ударнику. Басист, согнувшись в поясе, лупасил по струнам, а на полу под ним лежал обезоруженный мной гитарист и дирижировал, глядя басисту в глаза. Я поискал, на кого бы и мне посмотреть — и сразу увидел в первом ряду у сцены две пары восторженных глаз: Зоины и Дашины. Обе были явно готовы отдаться мне прямо на сцене, причём, возможно, даже без занавеса. «Сорри, бейби» — подумал я в сторону Даши и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ. После этого я вытащил Зою на сцену и стал танцевать с ней самозабвенно и яростно. Потом ко мне подбежал гитарист, выхватил Зою и стал с ней танцевать, а мне перед этим проорал: «Сейчас ребята перейдут на соль — это концовка — два круга по шестнадцать тактов. Давай!». Ну я и дал. Я прыгал, долбал по струнам, что — то кричал и пел. Когда инструменты затихли, шуму меньше не стало, поскольку зал дико орал. Я выхватил Зою у гитариста и вернул ему гитару. Он жестом показал, что обменом удовлетворён.

Толпа кричала, свистела и переливалась, но вдруг стала менять тембр и конфигурацию. Шум утих. Люди расступились, пропуская Германа Юрия Борисовича, юбиляра и триумфатора. Он шёл ко мне, раскрывая объятия и трубил: «Ну, Кирилл, ты даёшь, я не знал, что ты у нас такой Марти МакФлай! Спасибо, порадовал!». «С днём рождения, Юрий Борисович!» — орал я во весь голос. Юрий Борисович обнял нас с Зоей, хотя ни разу никого при мне он не обнимал, кроме родственников. Тут выяснилось, что тоннель из головы ещё никуда не делся, но теперь в конце тоннеля вращается не гитара, а акт приёмки продукта от Германа. Я смутился от неуместности и эгоистичности своих потребительских мыслей в столь праздничный момент, но Планж — есть Планж: я двинул вперёд без дополнительных размышлений и рассуждений. Раздвинув объятия Германа, я организовал закрытое пространство между ним, мной и Зоей и решительно прокричал в него, хотя голос всё — таки дрогнул, а сердце забилось:

— Юрий Борисович! Мы с Зоей закладываем квартиру! Мы приняли решение! Дайте вашим банкирам команду оформить банковскую гарантию и приём сегодняшней партии.

Герман расхохотался моим словам, как весёлой шутке. Потом доверительно произнес в это наше интимное пространство:

— Да шутил я, Кирилл! Какая такая гарантия? Что я, дурак, что ли, терять контроль над тендером?! Не надо вам ничего закладывать! Всё уже подписано и пропечатано. И Пал Юрьич уже штрих — коды рисует. Хотя, нет, уже нарисовал, проныра, и вон у бара пьёт с банкиром. Кстати, отдельное спасибо, что нашёл сертифицированную бумагу — мы бы без тебя не справились. Так что поздравляю тебя с первой отгрузкой!

У меня задрожали губы и колени. Я поблагодарил Германа, поцеловал Зою, оставил её щебетать с подругами, а сам пошёл искать тёмный угол, чтобы там посидеть и подышать.

Издательство «ПЛАНЖ»

По вопросам, связанным с творческой деятельностью издательства: