ЭВИ ПОДНИМАЕТСЯ
2 февраля 2042
В тот день все ждали Галиона. Он прибыл из рейса и обещался быть ровно в
шесть вечера у меня дома.
Первым подтянулся Бондик. Помню, как смотрел в окно и думал, что Бондик
ходит, ничего не видя перед собой. Вот он споткнулся и чуть не упал. С
копной седоватых волос – похожий на ребёнка – он напоминал мне пекинеса.
Этакого доброго марсианина-лакомку, всё понимающего и заранее всё
прощающего. Это сравнение развеселило меня, и турку я ставил на огонь,
тихонько смеясь. К тому моменту, как Бондик открыл двери, его ждала на
столе щербатая чашка.
— С коньяком? —
В голосе я уловил знакомую алчность. Значит, Бондик опять в завязке, и ему
нельзя ни жареного, ни спиртного, одним словом, ничего съедобного. А все
потому, что Саре кажется, что он недостаточно хорошо выглядит. Сведёт
ведь, как таракана.
Я кивнул, и тот просквозил в кухню. Сидел, сгорбившись над кофе, смакуя
каждую каплю.
— Что знаешь о Гальке? Довольный вернулся? —
— Мы толком и не говорили. Но мне показалось, что он...
Я замялся, чтобы подобрать слово.
— Взбудоражен. Да, именно взбудоражен. Ещё сварить?.. Не дождавшись
ответа, я полез в шкаф за последней пачкой кофе.
— Значит, вернулся не с пустыми руками! — Бондик следил за моими
движениями чересчур преданно. Вот ведь эпикуреец!
— Эви поднимается.
— Что?..
Я не сразу почувствовал, что обжигаю пальцы. От неожиданности было
больно вдвойне. Еще бы чуть-чуть, и я бы крикнул «не может быть», или
«врёшь», или ещё что-то. Лишь бы забить словами образовавшуюся в душе
брешь, расширяющуюся с каждым глотком воздуха. Но я смолчал. Стукнул о
стол чашкой, так что добрая половина кофе выплеснулась, и до прихода
Галиона не сказал больше ни слова.
Бондик долго, как старый всезнающий пес, вылизывал меня взглядом, и от
этого было ещё нестерпимее.
Глаза-смородины и чёлка наискосок. В этом — сладость и резкость Эви, её
мальчишеский нрав и угловатые застенчивые движения. А еще искренность,
граничащая со вздорностью, и мягкая, нараспев речь. Кто выдумал это
мерзкое, лживое слово — «Поднимается»?
— Мишенька! Стучат. Давно... Открою?
Бондик вывел меня из оцепенения. Только и смог, что кивнуть ему в ответ.
Наверное, Галька пришёл. А может, Эви?.. Я закрыл глаза. Всего на секунду.
И вспомнил тот день.
Воздух такой горячий, что кажется плотным. Яблоневые листья,
прикрывающие меня от солнца, совершенно неподвижны. Мне двенадцать
лет, и я часто снимаю очки, чтобы потереть измученные глаза. На коленях
роман Буссенара. Половину я уже проглотил. И теперь то и дело проверяю
толщину непрочитанных страниц. При этом не могу удержаться и
проскакиваю целые абзацы, считывая текст на лету.
-Ты не можешь, не имеешь права,- доносится из окна.
Родители снова ругаются, и я, стараясь не слушать их, все же замираю,
невольно ловя каждую фразу.
— Я ухожу.
— Не сходи с ума, Анна. У нас ребёнок.
Какое-то мгновение я слышу, как тикают на кухне часы. Старинные,
громоздкие, с неуклюжими стрелками. По коленке ползёт муравей.
Маленький и очень чёрный на фоне моей бледно-белой кожи.
— Я поднимаюсь. Слышишь? По-дни-ма-юсь!
Звонкий, непонятный мне тогда звук опередил шум бьющейся посуды.
Судорожно я снова схватился за книгу. На страницах остались мокрые пятна.
«Голубого человека» я так и не дочитал с тех пор.
-Миха, а кофе? — передо мной стоял Галька. Тридцатилетний капитан
дальнего плавания. Лучший друг. Стоял и улыбался, недоумевая, почему я
сорвал наш давний приветственный ритуал.
-Эви поднимается,- только и сказал я. — Эви поднимается.
Галька, всегда такой непоколебимый и сильный, смотрел на меня и молчал.
И в его великодушном молчании можно было укрыться, — хотя бы на время, —
даже от самого себя. Укрыться и не заплакать, потому что мужчины не
плачут.
Уже потом, когда все — Бондик и Сара, Ив, Марк, Анна — разошлись, мы
достали водку. Я не люблю ничего спиртного. Но в тот вечер пил, и пил
много.
-Думаешь, Эви уже Там?..
Он пожал плечами. Да и откуда ему было знать.
— Там не так уж и плохо, Мих. И это не самый плохой выбор.
-Ты так говоришь, словно я один ничего не знаю.
-Может, и не знаешь. Не поверишь, но...
-Иногда тебе не хочется возвращаться к нам?
Галион изумленно уставился на меня.
-Кэп, ну что ты моргаешь? Твой вопрос подсказал ответ. Всего лишь...
Внезапно мне стало холодно. И так одиноко, что, вопреки всему, захотелось
вытолкать друга на улицу и долго лежать в темноте.
Он же закружил по комнате. Его твердое скуластое лицо размягчила водка.
Ему хотелось, чтобы я его слушал. Мне же казалось, что я заранее знаю все
доводы.
-Подожди,- попросил я. -Сядь.
Нехотя плюхнулся в кресло напротив. Уставший после рейса. Раздражённый.
Я видел, что он рассказал не все новости, и это тяготит его.
— Эви поднимается.
Я сам опешил, что опять проговорил это вслух. Наверное, в двадцатый раз.
— Вот и прекрасно! Миха, не будь олухом! Все хотят этого! Все, дурак!
В окно видно было подсвеченную снегом ночь. Тихую, скромную, дышащую
морозом. Медленно убивающую всё теплое, неукутанное.
— Сам дурак, — сняв очки, я потёр глаза. — Да-да, сам дурак, хоть и капитан
дальнего плавания.
Галька безрадостно рассмеялся. Таким тихим и глухим смехом, что стало
ещё больше не по себе.
— Миха, я не смогу больше возить припасы. Так или иначе всем придётся
рано или поздно уйти. И в этом случае лучше сделать это сейчас. Ребята
знают и готовятся. Я сказал им об этом в прошлый раз. Только вот тебе не
решился.
— Почему не будет припасов?
Я спросил это холодно, сам поразившись ложному спокойствию своего
голоса.
-Пища им теперь не нужна.
— Как это? Они теперь питаются воздухом и солнцем? Как растения? Моей
натужной выдержке пришёл конец. Я долго ругался. Говорил, что на нашу
жизнь хватит и имеющегося, а Галька сидел, сгорбившись, и смотрел не на
меня, а на свои большие и крепкие руки. Очень уж жалко я, наверное,
выглядел.
Мать, которой отец закатил тогда оплеуху, ушла одной из первых на нашей
улице. И, конечно, из-за меня. Всякий раз, когда она на меня смотрела,
видела коляску. Ее, правда, трудно было не заметить. Блестящую, с
наклейкой на подлокотнике. Но мне тогда казалось, что только её мама и
видела. Самую дорогую инвалидную коляску, из-за которой второй год
родители никуда не ездили в отпуск. Мама, несмотря на наши весьма
скромные средства, всегда покупала мне самое дорогое. Словно этим могла
изменить что-то. Осознав же, что ничего важного в мире не купишь —
сожаление в глазах её подруг так и не сменилось восхищением — ушла. По-
дня-ла-сь. Интересно, в новой жизни у нее появился новый идеально
здоровый сын? Какая она сейчас? Ей ведь не меньше пятидесяти. А отец? Он
долго держался. В последнее время нам не нужны были даже слова, и мы
молчали целыми днями. Мне нравилось, когда он садился за стол в своём
любимом шерстяном свитере и читал книгу. Два кота усаживались к нему на
колени, а третий прыгал на плечи. После того как почти весь наш район
опустел, нас стали одолевать кошки. Уходя, никто из соседей не забрал с
собой ни одной из них. Интересно, Эви тоже бросила своих Ингрид, Персика,
Незабудку и Мандарина? И как скоро они появятся у моего порога?
— Галион,- сказал я, — и только сейчас заметил, что он уже, наверное, давно
спит. Стараясь не шуметь, я напялил кое-как на себя куртку и выкатился на
улицу. Да, так оно и было — у порога сидел мой любимец Ингмар и, глядя на
дымчатую Ингрид, утробно урчал. Остальные кошки, а только у меня их
жило восемь — где-то носились по зимним тропам.
Взяв на руки Ингрид, я зарылся носом ей в шерсть и ощутил далекий, еле
ощутимый запах духов. Вернувшись домой, я ещё долго носил его на
кончиках пальцев. Эви. Эви поднимается.
9 февраля
Прошла неделя. Ко мне никто не заглядывал. И едва ли не впервые пришлось
рубить дрова самому и топить сложенную отцом печку.
Отварив макароны, я долго жевал их, и больше не ел, а раздумывал. Даже
если поднимутся все, я останусь. В конце концов, должен же я прочитать те
книги, которые мы с отцом тащили к нам со всего опустевшего города.
Помню, как петляли по улицам и заходили в каждый заброшенный дом.
Отчего-то много смеялись тогда. Одна старая тощая книжка, вернее, то, как
я переврал её название, полдня вызывала у меня смех. Так что, наконец, папа
не выдержал: «Миша, это серьёзное произведение. Прочитаешь,
согласишься».
Он любил называть меня так, бережно выдыхая последний слог. Так
протяжно и долго, словно баюкал ребёнка. Почему Папа ушёл? В один из
дней я проснулся, а его нет. Вместе с ним пропали две кошки. Их он забрал, —
редкий случай, — а со мной даже не попрощался.
Слипшиеся макароны — какое убожество! Я с удовольствием отправил их в
мусорку. Часа через два — вынул обратно. Слишком нерасчётливый поступок,
когда в твоём доме господствуют кошки.
Я до того уже никого не ждал, что вздрогнул, когда раздался звон
колокольчика. Выглянув в окно, увидел Сару и Бондика. Она, в стареньком
ношеном пальто и в – не по погоде — синей вельветовой шляпе, стояла так
тесно прижавшись к мужу, что они походили на одно неразделимое
мифическое существо.
Как всегда, встречу начали с кофе. Сара пила шумно, большими глотками, и
я в который раз подумал, что она не получает от этого никакого
удовольствия. И это в очередной раз удивило меня.
— Миша, — сказала она, и я еле удержался от гримасы. Не люблю, когда меня
так называют чужие.
— Миша, пойдёмте с нами. Мы давно спорили с мужем. Он упорно не
поддавался на мои уговоры, — тут Сара метнула на Бондика быстрый взгляд,-
но сейчас, когда некуда деваться, согласился. Пойдёмте, что же вы здесь
станете один делать.
Моё раздражение внезапно исчезло. Вдруг стало нестерпимо жаль эту
женщину. Сара поднимется, и больше я не увижу, как смешно она
оттопыривает палец, когда держит в руках чашку. Эти её нелепые локоны и
затаённая улыбка старой кокетки, которая и в шестьдесят лет пытается
очаровать всякого. Все сотрётся, исчезнет. А если и останется, то лишь в
моей памяти.
— Миша, ну что вас держит?.. Вы же станете здоровым! Я, если честно, не
понимаю, почему вы не поднялись до сих пор.
— Сара, замолчи,- едва ли не впервые я услышал, как Бондик прикрикнул на
жену, — не надо! Мишенька, мы пойдём. Держись, мальчик... За всех нас.
Я смотрел им вслед и, только когда они стали совсем крошечными
фигурками, понял, что Сара взяла с собой летний зонт. Розовый с кожаной
рукоятью. Наверное, когда-то она заплатила за него огромные деньги, и
теперь хотела забрать с собой самое дорогое. От этого стало почему-то ещё
больше жаль этих людей, ставших частью меня самого.
Почему Бондик понимал меня? Откуда я знал, что он хочет остаться здесь и
смаковать жизнь до последней капельки кофе, чая или воды? Галька сказал,
что Там пища теперь без надобности. Бедный Бондик. Ради Сары... Он
поднимается ради Сары. А что есть Сара? Почему он любит её? А почему я
люблю Эви?
Мы познакомились, когда город уже почти обезлюдел. Я бездумно колесил
по прокалённым зноем улицам, как две морковного цвета косички и два
раскосых «ночных» (как я потом их назвал за глубокую и влажную черноту)
глаза — перерезали мне горло. Отчего-то я не мог дышать, смотря на
конопатую, с худыми и длинными ногами девчонку — с перекинутой через
плечо спортивной сумкой, откуда выглядывало любопытного вида растение с
лопоухими листьями. Я тогда подумал, что она, как и мы с отцом —
искательница. Только не книг, а цветов, которые побросали хозяева. И я не
ошибся.
У Эви было природное отсутствие такта. Абсолютное. Тогда, покосившись
на мою коляску, она первым делом спросила:« Почему ты не поднимаешься?
Или ты так ленив, что ни за что не хочешь ходить?»
И пока я смотрел на неё — все ещё с перерезанным горлом,- рассмеялась.
Подумать только, она была уверена, что сказала чертовски остроумную
штуку.
— Эви! -улыбнулась она и протянула испачканную в земле ладошку.
— Мишка,- брякнул я и зачем-то спросил, — А ты почему не поднялась до сих
пор?
— Мне нравится быть собой. Нравится удивляться. Например, знакомству с
такими худыми, как ты, мальчишками, — хихикнула она и позвала в гости.
Я до сих пор чувствую запах того травяного чая, которым поила нас её
бабушка.
Бабушка Зоя. Она так и не ушла никуда. Мы похоронили её за большим
оврагом. Она верила в Бога и не желала становиться идеальной, как
остальные.
И это тоже было необычным. Другие старушки поднялись первыми. Едва
только заговорили о новом генетическом прорыве, способном сделать
совершенным любого желающего. Все хотели вернуть себе молодость, а тут
ещё денег не требовалось. Бабушка Эви же осталась с внучкой, считая, что
счастье — это когда дети едят испечённые тобой оладьи. И непременно с
малиновым вареньем.
Нам немало их перепало. Горячих, ноздреватых. Ради них мы часами
обыскивали в прошлом жилые кварталы, стараясь добыть варенья. Муки и
прочего тогда ещё много оставалось в заброшенных магазинах. И сейчас мой
склад наполовину заполнен упаковками с крупами, мылом и прочими
нужными вещами именно оттуда. Галька из своих рейсов приносит лишь
лакомства — кофе, спиртное, шоколад. Всё то, без чего, по определению
Бондика, так скучно тратится время. Приносил...
22 февраля
Пропал Ингмар. Его нет уже неделю, и я беспокоюсь. Открывая ночами
двери, вижу порой у крыльца полузанесённые следы. Его ли лап?.. Зову и не
слышу ответа. Может быть, мы не совпадаем, и он потом мерзнет у
закрытого дома. Любой другой, наверное, посмеялся бы надо мной, но из-за
этого я не могу спать. Да, кошек много, но среди них, как и среди людей не
так уж и много тех, в ком есть человеческое.
Вчера приходил Галион. Принёс кофе. Выглядел виноватым. Я хотел было
отказаться, чтобы его уколоть. Но передумал. Все-таки он мой друг. Галька
сказал, что заглянет сегодня, и я жду. Перебирая книги, нашел ту — со
смешным названием. Вообще-то ничего смешного в нём нет. Это «В
ожидании Годо», которое я тогда переделал «В ожидании Гада». Читаю и
плачу. Стыдиться мне некого. Я один. А Годо не придёт никогда.
28 февраля
Сегодня узнал, что поднялись Ив, Марк и Анна. Об этом мне сказал Галька.
Мы сидим и пьем кофе. Крепкий и очень сладкий.
— Мих, ты точно останешься?
Скалюсь в ответ. Не люблю вопросов ради вопросов.
— Галька, помнишь, как мы познакомились? Ты стоял у пруда и смотрел на
уток. На тебе была смешная красная кепка. Ты думал, что один в парке, и
испугался, когда я громко сказал: «Привет, Холден».
— А потом дал мне прочесть Сэлинджера? Конечно, помню. Почему ты
спрашиваешь? Или?..
Тут он испытующе посмотрел на меня, и в его тёплых шоколадных глазах я
увидел вину.
— Давно понял?
— На днях. А ты давно... Поднялся?..
Слова дались мне с трудом. Впившись взглядом в лицо друга, я искал черты
изменений и не находил. Что же... он и так был здоровым красавцем.
— Несколько лет назад.
— Получается, ты шпионил за нами?
— Скорее, оберегал. Миха, ты же ничего не знаешь об этом.
— Галька, зачем?..
— Потому что нельзя быть одному! Ну пойми уже это!
Увидев книжку, оставленную на столе, посмотрел на обложку.
-Тоже ждёшь Годо? Я не читал, но знаю это произведение от первого и до
последнего знака. Оно здесь! — тут Галион постучал пальцем по голове.
— Так же, как все рецензии на него. Да что там рецензии. Вообще всё здесь.
Все знания, накопленные человечеством.
— Получается, ты поднялся из тщеславия? Захотел всё узнать «просто так» ?..
Сказал это очень зло, ведь я любил Гальку. Одно только «зачем» и билось в
моей голове. Я смотрел на него, не отрываясь, и молчал.
— Миха, ты же даже не представляешь, что значит подняться. Думаешь, что,
пройдя генетическую экспертизу, получишь новое идеальное тело и
заживешь в огромной серебряной башне? Это ведь ты прозвал меня
капитаном дальнего плавания за то, что я всякий раз отправлялся в её
пределы, как ты думал, на поиски припасов и новостей.
Вот и Сара с Бондиком так думали. И Анна. И даже Ив. И твой отец...
Тут я не вытерпел:
— Что ты знаешь о нём?
Я закричал слишком громко. Так что, наверное, потерял разум. Потому что
внезапно Галион исчез. Передо мной стоял он. Потрёпанный свитер с
въевшимися в него кошачьими волосками. Усталый, но такой добрый
взгляд.
— Миша...
Крутанувшись, я уже через секунду уткнулся головой в папин живот. Пусть
это бред и моя иллюзия. Пусть наваждение. Я так соскучился по тебе, Папа!
— Сынок. Прости...
Он гладил меня по спине. Дышащий, тёплый, родной.
И я снова молчал, пережив первые минуты потрясения. О чём я мог спросить
его, когда он бросил меня? Только отцу не нужны были вопросы. Он говорил
одними ответами:
— Я ушёл в надежде, что ты пойдешь следом. Но вместо тебя за мной по
пятам шли только Серый и Джо. Я ждал тебя, а когда добрался до Башни,
было уже поздно поворачивать назад.
— Неправда! Никогда не поздно вернуться, если любишь.
— Ты прав, Миша. Вот я и вернулся к твоей матери.
— Она предательница, и ты тоже!
Меня разрывало на части. Отец одновременно был самым родным и самым
чужим. И не о чем было теперь говорить с ним.
— Ты нашёл маму?
-Теперь она всегда со мной. Как и те, кто поднялись. Все они рядом и словно
дышат мне в затылок. В любой момент меня может сменить любой из них.
Я слушал, затаив дыхание.
— Что происходит, когда телом управляешь не ты?
— Можно проживать заново любой день из прошлого. Такой выбор сделала
твоя мама. Она выбрала время, когда, — тут отец запнулся, и мне пришлось
продолжить за него, — когда я ещё не родился?
— И да и нет. Когда ты только появился у неё в животе, и она мечтала, как мы
втроем будем счастливо жить.
— А ты, отец?
— Я разделил её желание. Когда любишь, то вытерпишь всякое. Даже если и
жаждешь другого. Иногда я ускользаю в возможное будущее, и там ты рядом
со мной. Как и твоя жена и все ваши кошки. Я бы хотел многое сказать тебе,
сын. Но нет времени.
— Для чего же тогда время, Папа? Каждый должен прожить свою жизнь.
Прожить сам! Прошлое, будущее — это только слова! Их нет, когда нет тела,
способного передать чувства. А значит, нет и любви.
-Любовь постигается духом, Миша.
— Не полностью, Папа. Когда к тебе приходят колоть дрова, потому что тебе
тяжело, и трудятся в мороз для тебя — это любовь. Мои друзья любили меня
больше, чем ты.
Отец съежился от моих слов. Опустил голову – полуседую, лохматую. Как
часто я видел, как он в таком же движении сидел над книгой за этим же
столом.
— Что стало с твоим настоящим телом, Папа?
— Оно сгорело. Как сгорели все остальные. Серебряная Башня – это
крематорий, сынок. И вокруг неё ни души. В ней живет лишь одно идеальное
тело, в котором все мы, сплетённые воедино в одну сеть. Знаешь, это можно
было бы сравнить с ноосферой. Или же это она и есть на самом-то деле.
Почему ещё я ушёл? Ушёл Галька? Все те, кого ты знал? Мы слышали зов.
Нас тянуло к Башне, и мы затаённо знали, что должны сделать так. Каждый
сам открывал двери и запускал генетическое сканирование, которое
автоматически завершалось уничтожением нашей физической оболочки. И
каждый из нас, расставшись с ней, ощущал удивительное спокойствие. Кто
знает, сын, может, так Земля решила избавиться от людей и нагнала на всех
нас морок. После того, как ты поднимаешься, тебе самому уже ничего не
нужно, и в этом есть что-то от счастья, за которое впервые в жизни ничем не
нужно платить.
Откатившись к окошку, я влился глазами в серую даль. Было видно
бесконечный край парка, в котором мы познакомились с Галькой. В котором
однажды я встретил Бондика с Сарой, собирающих дикую малину. В котором
мы с Эви первый раз целовались.
— Не плачь, Миша. Когда-нибудь ты поймешь и простишь. И, может быть, мы
ещё встретимся. Скоро на Земле останется малая горстка людей,
раскиданных по всему свету. Среди них будешь жить ты, мой сын. Одна,
непознанная часть меня самого, гордится, что ты такой…что не
поднимаешься. Что зов обходит тебя стороной. Наш общий разум долго
присматривался к таким, как ты, потому мы и наведывались сюда так часто.
И не сказать, как я был рад этому.
-Папа, что значит подняться?
-Ты не поймешь, Миша. И слава Богу, а теперь прощай. Мы – в этом одном
на всех теле – едины. Нас миллиарды душ, ушедших за молодостью,
любовью, знаниями, могуществом. Мы – человечество. И нашу единую волю
зовёт Космос. Уже сегодня мы улетим. Даже наш разум не способен
предугадать, чем же закончится это путешествие. Один человек с
миллиардами душ поднимется на корабль. Один человек с миллиардами душ
отправится на поиски Бога.
— Годо сегодня не придет, да, Папа?..
-Ты прочитал наконец…
-Папа, я справлюсь?
— И не сомневаюсь, сынок.
12 февраля 2043
Этой зимой выпало так много снега, что сидеть у окна и смотреть на
выбеленный мир – одно удовольствие. Немного мешает расставленная на
подоконнике рассада, но это мелочи.
Впервые за год я вспомнил про свой дневник. Не перечитывая прежних
записей, пишу сейчас эти строки. Я не хочу вспоминать в деталях всё
описанное мной.
Ещё только февраль, а я уже грежу весной. Запахом проснувшейся земли.
Встревоженными голосами соскучившихся по родине птиц. Эта весна будет
особенной. И, надеюсь, такой же остро неповторимой, как предыдущая.
У меня на коленях притих Ингмар; он так и косится на лежащую на полу
Ингрид. У неё опять будут котята. О, Боже, Землю поглотят кошки!
Ингмар убаюкивает меня мурчанием. И я снова вспоминаю прошлогодний
апрель. Самый тревожный, счастливый, кроткий апрель всей жизни. Я хочу
написать о нём, но не нахожу слов. Если вам интересно, спросите всё у моей
жены. Она сейчас хлопочет на кухне. Скоро обед.
Наверное, опять макароны. Это удивительно, но она умудряется всякий раз
сделать их вкусными.
Услышав плач, я скорее качусь в детскую. Маленький Галька проснулся и
сейчас смотрит на меня галочьими глазами и улыбается.
Я говорю ему, что уже совсем скоро мы будем гулять по нашему парку. Что
когда он чуть подрастет, соберём вещи и отправимся на восток. На поиски
новых друзей. Дети не должны расти в окружении только взрослых.
— Ты, Галька, обязательно встретишь удивительно красивую девочку. Она
будет любить цветы и книги. Так же, как и твоя мама, — говорю я.
— И уж мой-то сын не станет мучить её ожиданием. Придёт и скажет, мол, так
и так, жить без тебя не могу. Переезжай ко мне со всеми своими кактусами, —
заходя в комнату, говорит Эви.
Я ловлю её взгляд, и вижу, как в «ночных» глазах качаемся мы с Галькой.
— Как же я боялся приблизиться к твоему дому. Окончательно убедиться, что
ты ушла. Я ведь не знал, что Бондик сказал так по твоей просьбе, и то была
твоя…шутка.
-Да-аа, я всегда любила удивлять. И, может быть, на свете я вообще теперь
одна такая.
— Какая, Эви?
— Которая поднялась. Жаль, о том даже не с кем поспорить!