Элизабет Страут «Ах, Вильям!»

Свет и пустота

«Ах, дорогие все, кто живет в этом большом мире, мы не знаем друг друга и даже себя самих!»

Элизабет Страут с ее несплошным хронотопом, о котором Салли Руни в одном из интервью сказала, что подсмотрела этот прием — одну из визитных карточек своей прозы, именно у нее. Это когда временные промежутки, в продолжение которых не происходит значительных для книги событий, пролистываются, о них рассказывается фоном в одном из следующих эпизодов: вот героиня в счастливом браке, а вот уже вдовеет и в ее жизни переменилось абсолютно все.

Элизабет Страут с героиней, которой удалось осуществить американскую мечту, став обеспеченной и уважаемой, прежде выкарабкавшись из последствий нищего убогого детства. Она по капле выдавливает из себя «отребье», да так и не умеет выдавить. И в этом ее уязвимость, но в мужестве говорить об этом — ее сила. Хотя теперь, когда орды психотравмированных бедным детством девочек рванули в литературу с убеждением, что мир им задолжал, и намерением выгрызть недоданное скороспелым автофикшеном, Страут могла бы, как Ахматова, сказать: «Я научила женщин говорить, но, боже, как их замолчать заставить!»

Никак, пасту назад в тюбик не вернешь, да и не нужно, в новой женской откровенной прозе встречаются потрясающие вещи, и жуковское «победителю ученику от побежденного учителя» тоже вполне может звучать. Я собираюсь сказать кое-что нелицеприятное: «Ах, Вильям» — это все-таки не «Оливия Киттеридж» и «Люси Бартон», даже не «Мальчики Бёрджесы» или «Эми и Исабель» Дело не в том, что кто-то постарел, утратил хватку — книга была финалистом Букера и критика ее полюбила.

Но притягательная сила Страут в: 1. умении рассказать историю, неважно, посредством своего пунктирного хронотопа или собранную из новелл, как «И снова Оливия»; 2. быть к себе столь же безжалостной как к прочим участникам; 3. не самоутверждаться за чужой счет. В новом романе с историей все сложно: как бы есть, но по сути нет, а героиня-рассказчица, с которой мы знакомы по «Меня зовут Люси Бартон», внезапно переживает приступ self pity длиной в книгу: вот так меня обижали родители, вот так муж, подруга, любимая свекровь, ответственный за организацию встречи с читателями.

И все бы ничего, но в придачу к этому навязчивое желание остаться в белом пальто: вот бывший муж в брюках хаки чуть короче идеальной длины и ее сердце немного разбивается (Люси чуткая и чувствительная), вот он же недостаточно деликатно поддерживает их старшую дочь после выкидыша (а Люси хотела теми же словами, но вовремя поняла, что это будет неделикатно, и остановилась), а вот молодая жена бывшего мужа как-то слишком интимно и неуважительно по отношению к нему говорит с гостем, и Люси это задевает.

И девочки ее обожают, Вильяма тоже любят и с дочкой от его нового брака общаются, хоть она им и не нравится — но ее любят и ценят больше, и вообще она идеальная мать для Бекки и Крисси. А вот эта женщина, брошенная во младенчестве дочь Кэтрин, вот зачем она говорит, предварительно узнав, что дочери еще не одарили Люси внуками, что в них-то все и счастье — у нее самой внуков семеро. Хотя это скорее не к белому пальто, а к тому, как все обижали. И у этой женщины, кстати, целая полка романов Люси, в которых ни слова не говорится о ней, Лоис, отчего она считала себя объектом остракизма со стороны семьи биологической матери и самой Люси, потому ей простительно. Но ближе к концу Люси все же думает: «Да пошла ты, Лоис Бубар!»

Сквозная тема романа, которая в финале визуализируется образом фонаря в библиотечной башенке, всякую ночь горевшим допоздна и героиня, в трудное для себя время, думала, засыпая о каком-то человеке, который самоотверженно трудится даже ночью, и это внушало ей надежду и придавало сил бороться. Тот свет в башне стал ее путеводным маяком, а много позже она поняла, что это просто было помещение, в котором однажды забыли выключить свет и он горел в пустоте, видимый всякую ночь, невидимый днем.

И вот этот образ пустоты, которая кажется окружающим светом или надежным домом — он не только лейтмотив книги, но и основная мысль. Страут словно говорит: не верьте в хорошее, все тлен. Но я, кому она многие годы светит, думаю, что это временное помрачение. Никто не пустота. Никто не отребье.