Юрий Смолич «Півтори людини»

Мой покойный дедушка рассказывал, как в детстве, в Оренбурге времён Второй мировой, спорил со сверстниками об эпизоде из романа Александра Серафимовича «Железный поток», в котором красноармейцы рубят саблями жену и детей казачьего атамана.

-А ведь они были, в общем, хорошими людьми, -говорил он с сожалением о товарищах, доказывавших ему, что красноармейцы поступили правильно и дальновидно, ведь «из волков вырастут волчата», в то время как дедушка пытался урезонить их аргументом, который в те времена, наверно, лучше было бы оставить при себе: если эти красноармейцы так поступили с невинной семьёй, то, быть может, казачий атаман, сражавшийся против них, был прав?..

Этот рассказ навсегда убедил меня в том, что один и тот же художественный текст можно воспринимать совершенно по-разному (а, стало быть, существование объективной критики представляется весьма сомнительным), и что те, кто призывает выбросить с корабля современности искусство советского периода как лживое и догматичное, просто не вполне ясно представляет предмет разговора.

В фабуле «Півтори людини» Юрия Смолича, с которой я познакомился благодаря прекрасной антологии Ярины Цимбал «Постріл на сходах», кажется, нет ничего, что могло бы сбросить повествование, мчащееся по идеологической магистрали, в кювет крамолы. Молодой инженер Смык прибывает на Днепрострой, чтобы угодить в переплёт вражеских происков. Некие скрытые покровом мрака и авторских попыток сбить пытливого читателя с толку злодеи (со всей очевидностью, не обычные вредители, а опытные подпольщики-контрреволюционеры) готовят диверсию, призванную сорвать Стройку века.

Но испытанные поклонники детективного жанра быстро понимают, что к чему. Для них вполне очевидно, что

Расстановка сил и акцентов кажется на первый взгляд столь же очевидной, как и победа правого дела. Буржуазные националисты-подпольщики обречены, как обречена столь милая их сердцу «тутешня природна краса», которая должна «зникнути під дужим напором іншої краси- індустріі».

Но если отрицательные персонажи защищают свою родину, свой вековой уклад против захватчиков, отнявших их землю, убивших их близких, а положительные персонажи ведут себя, как беспощадные, самоуверенные оккупанты, уверенные в своём праве обращаться с местными жителями, как с бесправным скотом (и с подлежащими уничтожению слизняками), то не принимаем ли мы за отрицательных персонажей положительных, и- наоборот? Во всяком случае, вполне очевидно, что у современных читателей, в большинстве своём придерживающихся несколько иного, чем инженер Смык, мнения относительно изображённых в повести конфликтов, сопереживание вызовут скорее воинствующие антисоветчики.

Впрочем, почему только у современных? С какой из сторон этого противостояния могла бы ассоциировать себя, к примеру, моя прабабушка? В год публикации повести она уже почти десять лет жила в Днепропетровске (екатеринославцы едва ли к тому моменту успели привыкнуть к новому названию своего города), куда сбежала семья от проводившихся новыми властями расправ в Смоленской губернии, где её отец был помещиком и церковным старостой (и уцелел только потому, что любившие его крестьяне по очереди прятали моего прапрадедушку в амбарах и на чердаках).

Из финала повести прабабушка узнала бы, что

Во всяком случае, в этом едва ли усомнилась бы моя прабабушка, чья мать была также «вбита ненароком»- умерла от тифа, подхваченного в тюрьме, куда её, школьную учительницу, упекли вместе с десятком других по доносу коллеги- отпущенного после победы революции каторжника, убившего свою жену, и ненавидевшего остальных преподавателей-белоручек.

Да и кто бы усомнился? Кто не оплакивал в те годы родных и близких?

представлены злодеями, безжалостными убийцами (в отличие от достаточно милосердных агентов ЧК), разве их боль и гнев не кажутся даже стороннему наблюдателю- не говоря уже о свидетелях-современниках, -более оправданными, более человечными, более справедливыми, чем высокомерная жизнерадостность их противников, уверенно приносящих обжитое, выстраданное, дорогое настоящее в жертву абстрактному светлому будущему?

И можем ли мы быть такими уж уверенными в позиции писателя лишь потому, что повествование ведётся с точки зрения инженера Смыка, спешащего выразить праведное презрение, омерзение не только

, но и всему этому пространству, который он явился покорить и преобразовать? Конкистадорские рассуждения Смыка относятся к числу наиболее ярких эпизодов повести:

«Яке мізерне, яке примитивне було усе навкруги! Не доми, а халупки, не будівлі, а халабуди. (…) Рівчаки, поле картоплі, городи, якась толока- забруднена, закидана пуделочками з-під консервів. Обшарпані, брудні кущі, свині, що риються попід ними… Добре панно українського пейзажу, з доробком рідної культури та cartes visites du citoyen de chochlaiterre*, що, як відомо, де їсть, там і… І над усім глуха тиша. Тупа байдужість природи.

Одвічна дрімота оспіваного невибагливими поетами степу і ледаче животіння степових дикунів.

А за короткий час тут забуяє життя, закипить робота, замурашать люди- справжні люди! (…) Дужі хвилі Дніпрові, що безцільно пустували, граючись із вітром, обернуться на джерело енергії життя, на могутній двигун соціалізму. (…)

- Ех, старче Дніпре, скільки сили ти витратив намарне, пустив її за водою! Хлюпочешся, пустуючи, і не знаєш, що надходить край твоїй безглуздій волі, що от-от прикують тебе до ланцюжка, як муштрованого песика, і примусять чинити так, як схоче того людська воля. І це зроблять люди майже з голими руками. Вони насміються з дурної природи, а з ними й Смик. (…)

…На березі він іще раз оглянув Дніпро. Не як інженер і не як митець. Він помилувався природою, незайманою красою могутньої ріки- як звичайний собі «хахол». Смик дозволів собі це зробити востаннє. Востаннє, бо завтра він угрузне в роботу і зречеться одвічних своїх етнографічних нахилів. Він буде тільки інженером, руїнником цієї краси. Він уже більше не милуватиметься з краси незайманості. Він буде нищити її, бо вона йому буде бридка, бо тут вона йому ворог.

*Візитова картка громадянина хохландії».

В образе Смыка с пугающей выразительностью раскрыта психология колонизатора-завоевателя, выступающего при этом своего рода янычаром, блудным сыном страны, чьих укладов он чуждается, которой несёт новые порядки. Он называет

контрреволюционера «лютим ворогом, що хотів знищити мрію цілої України». Однако из текста вполне очевидно, что врагом Украины и губителем её надежд является вовсе не , чьи проклятия и бессильные угрозы, напротив, кажутся выражением чувств самой Украины, подхваченные Днепром: «Дід ревів їм ще деякий час, наче гукаючи щось навздогін, поки стукіт моторів не подолав безладного гуку порогів».

Смику, впрочем, приходится проявить некоторое душевное усилие, чтобы, оказавшись в координатах родной культуры, не попасть под её очарование. Быть может, и его несколько позёрское презрение к степям, берегам и поэтам, и его прямо-таки зловещее отвращение к

являются принуждёнными, не вполне искренними следствиями этого усилия. В то время как на самом деле он испытывает беспомощное сострадание не только к , а растроган началом строительства Днепрельстана. А в наиболее пронзительной сцене произведения герой, «для себе самого несподівано», подхватывает песню Гели, быть может, вплетает в слова Шевченко собственную затаённую тоску и сомнения:

…Не вернеться сподіване,

Не вернеться козаччина,

Не встануть гетьмани,

Не покриють Україну

Червоні жупани.

Эта тоска заявлена уже в эпиграфах:

…Тільки і осталось,

Що пороги серед степу.

Ревуть, завивають:

«Поховали дітей наших

І нас розривають».

…А на Січі мудрий німець

Картопельку садить…

Эти эпиграфы кажутся мне неожиданными, странными свидетельствами писательской смелости- слишком уж очевидно, кто выступает в произведении в роли детей днепровских порогов, а кто- их безжалостными губителями, кто оказывается чужеродным для этой земли «немцем».

В конце концов, сами законы детективного жанра (не говоря уже о пронизывающей текст иронической интонации) подрывают доверие к патетическим разглагольствованиям героя.

Наивный Смык выполняет в повести функции доктора Ватсона, чьи догадки оказываются набором нелепых заблуждений. Но если его детективные потуги опровергаются сотрудниками ЧК, в тексте не находится Холмса, который мог бы продемонстрировать соответствующую абсурдность и его идеологических воззрений.

Роль такого Холмса предлагается исполнить читателю.