Действительно, удивительный текст. По реакции критиков это отчётливо видно. Нечасто такое случается, чтобы даже самым матёрым говорильщикам было нечего сказать о прочитанном. Не считать же серьёзным, полноценным отзывом их растерянное пришепётывание «Ах, постмодернизм!» Да, это он, родимый, ну и что с того? Увы, я не обладаю счастливой способностью впадать в благоговейный ступор при одном лишь упоминании этого термина. Мне почему-то упорно кажется, что во взрослой литературной игре, в отличие от детских игр, должен присутствовать какой-то дополнительный смысл, кроме выкладывания новой картинки из старых пазлов. Почему-то хочется понять, что именно игрун изобразил на этой новой картинке, и стоило ли ради неё разрушать старые.
И вот тут-то начинаются сложности. Оценить полотно привычным мимолётным взглядом как-то не получается. Изображение расплывается, разбивается на отдельные фрагменты, которые неожиданно становятся более важными, чем картина в целом. Нас, критиков, хлебов не корми – дай только что-нибудь с чем-нибудь сравнить. И коль уж нет сил противиться естеству, я бы, пожалуй, сравнил этот текст с картинами Сальвадора Дали. Или даже Павла Филонова. Потому как у Дали всё-таки из фрагментов, элементов второго плана создаётся целое, а у Филонова, наоборот, из незамысловатого большого изображения проступают ювелирные, мастерски исполненные миниатюры.
Насчёт миниатюр, я полагаю, аналогия ясна: каждый отдельный эпизод выписан тщательно, сочно, насыщенно. Порою даже излишне насыщенно, так что приходится прикладывать определённые усилия, чтобы добраться до следующей страницы. Но очень даже может быть, что из-за этой почти физической работы удовольствие от чтения только усиливается. Нет, ну в самом деле, хорошо исполнено. Описания яркие, красочные, персонажи индивидуальные, рельефные, запоминающиеся.
Может, и не полностью тождественные прототипам, так не велика беда. Кому, например, мешает, что персонаж романа А. Лазарчука и М. Успенского «Посмотри в глаза чудовищ», с которым уже успели сравнить повесть М. Назаренко, мало напоминает реального Гумилёва? Невозможно же «знать твёрдо, положительно: знать не чужие мысли (это закрыто и свято), но хотя бы причины поступков; знать, почему человек делает то-то и то-то, а не подставлять на место его души свою – заведомо иную», как признаётся назаренковский Чехов. Но приходится подставлять, поскольку другой души в запасе нет. И тут уже весь вопрос в том, насколько искренне это получается.
По-моему, всё-таки получается. На протяжении всей повести в герое, (да и в авторе, по-видимому, тоже), борются реалист с романтиком, художник с врачом. И хотя слова Кимбола О’Хары о том, что доктор Чехов «умеет рисовать Колесо и невольно меняет его ход», что «он сделает явь такой, какой её видит… и нам не будет места в этом мире», звучат как реквием романтизму, сам же герой в финале повести такую трактовку опровергает, проходя путь от типично чеховского «скучно» до чисто гриновской тоски по несбывшемуся, от убеждения в беспросветности обыденной жизни до подозрений, что «на Цейлоне я пропустил что-то очень важное – не узнал, проворонил и протекло между пальцев».
И здесь самое время вспомнить про незамысловатость общей картины. Всё-таки автор жестоко обошёлся со своим героем: вместо настоящего «зова несбывшегося» подсунул жалкую пародию. Таинственный артефакт, способный пробудить дремлющее в океане мировое зло, кровожадного служителя этого зла и доблестных представителей спецслужб, не позволивших случиться непоправимому. Господи, как я сейчас понимаю стоны тех самых морских котиков из анекдота, рассказанного О’Харой: «Scoochno! Оchen scoochno!»
Даже мастерство стилизатора в решающую минуту изменило автору. Сцена, в которой герой лишь чудом не расстался с жизнью, выглядит до изумления искусственной, банальной и надуманной. А все эти «гнусный», «отвратительный», «обречённый», «содрогнулся» лишь подчёркивают нелепость происходящего Должно быть страшно, но не страшно. Могло быть смешно, но не стало. Если в результате и появилось у читателя какое-то сильное чувство, то, разве что, недоумение. Понятно, что доктор Чехов в любом случае нашёл бы случившемуся рациональное объяснение, вроде того, что он своим приездом нарушил покой местных контрабандистов. Но почему автор не дал герою хотя бы шанс на настоящее приключение?
Да бог с ним с героем, за что автор себя-то так невзлюбил? Зачем ему, при такой насыщенности и внутреннем нерве текста в целом, понадобилась насколько убогая и беспомощная внешняя сюжетная линия?
Самое обидное то, что у меня есть объяснение этой загадке. Повесть, по-видимому, писалась или, скорее, специально перерабатывалась под проект «Возвращение Ктулху», но в последний момент, когда текст уже был готов, всё сорвалось – кризис-шмизис, идейно-финансовые разногласия или ещё что-нибудь в том же роде. Но не пропадать же добру?! Подошёл «Остров Цейлон» для другого сборника.
Вот вам и вся загадочная Азия! Я, понятное дело, не доктор Чехов, и Колесо рисовать не умею, возможно, я даже не слышу, как оно скрипит, но зато хорошо представляю силы, заставляющие его вращаться. И от этого становится ещё противней. Ну почему, Ктулху нас всех проглоти, даже талантливому и авторитетному автору действительно хорошую вещь издать – проблематично, а попадающую под формат несуразицу – всегда пожалуйста?
цитировать
свернуть ветку