В интервью 2003 года для немецкого телеканала автор честно признался, что плохо относится к главной героине рассказа. «Это всегда не очень хорошо, когда автор не любит главного героя, но мне она [героиня] очень не нравилась. В ненависти к себе много нарциссизма», сказал он, и меня это, честно говоря, поставило в тупик. Может, нарциссизм — это тоже следствие депрессии? И если бы не болезнь, она бы нарциссизмом не страдала? Может, это один из немногих анестетиков, которые использовала её психика, чтобы не свихнуться окончательно и не выйти в окно?

Как мы можем определить, что в её поведении было продиктовано болезнью, а что её собственными личностными качествами, которые к болезни никакого отношения не имеют? Где провести этот водораздел? Потому что если те негативные черты, за которые автор не любит героиню, — это на самом деле типичные для депрессивного человека симптомы, то с тем же успехом он мог написать язвительный памфлет о человеке с синдромом Туретта за то что он, видите ли, постоянно матерится и показывает непристойные жесты.

И на самом деле написано реально круто — я невольно хохотала всю дорогу. Но дочитав, спросила себя — а почему, собственно, автор заставил меня смеяться над человеком, которому очень плохо? Задача вроде бы состояла в том, чтобы высмеять модную в то время в США популярную психологию, это псевдоинтеллектуальное течение, но вместо этого меня заставили смеяться над бедной женщиной, ставшей жертвой этого течения. Большая разница, имхо.

Весьма забавная книга. Местами меня не покидало ощущение, что я читаю не первоисточник, породивший столь влиятельный и распространённый культурный пласт, а современную пародию на него. Связано это, видимо, с тем, что мы, современные люди, уже слишком хорошо знаем, как выглядят и как ведут себя «каноничные» вампиры. Ничто из описаний их внешности, поведения или способов их уничтожить для нас уже не новость — всё это мы уже видели и слышали тысячу раз, хотя, вероятно, на самых первых читателей это должно было производить совсем иное впечатление.

Также трудно было отделаться от ощущения, что форма дневниковых записей была избрана чисто для того, чтобы скрыть неспособность автора к детальному и обстоятельному рассказу. Дневник он и есть дневник, персонаж романа не обязан быть романистом, в отличие от автора. Иногда мы углубляемся в произошедшие события, а иногда пробегаемся по верхам, потому что у персонажа не было сил или желания рассказать о чём-то более подробно. Ну умер и умер кто-то, чего бубнеть-то. Повздыхали пару раз и пошли жить дальше.

Ни один персонаж не кажется мне прописанным хорошо. За исключением, может быть, Ван Хельсинга, потому что он единственный вообще понимает, что происходит, и обладает достаточной информацией. Но и он ведёт себя порой нелепо: в разговоре с людьми выдаёт необходимую информацию лишь клочками, маленькими фрагментами, напуская туману и как будто получая удовольствие от бесконечных охов и ахов со стороны Джона и Артура. Вместо того, чтобы сказать «Давайте я покажу вам, что происходит», а уже потом предлагать отрезать кому-то голову, он делает наоборот: первым делом предлагает отрезать голову, удовлетворяется вспышками бурных протестов, потом давит авторитетом и всё-таки заставляет увидеть всё воочию, после чего его первоначальное предложение наконец-то встречает отклик. Современных сценаристов, даже сериальных, за такое бы просто растоптали.

Некий юмористический элемент вносит и рвение нескольких мужчин поделиться своей кровью с молодой женщиной, а затем намеки на некую интимность этого процесса. В одном из выпусков ютубовского шоу «Что бы мне поделать, только бы не почитать» высказывалась мысль, что в сознании чопорных представителей викторианской эпохи все эти переливания прочно ассоциировались с обменом жидкостей во время, простите, полового акта. Хорошо прописанный персонаж Ван Хельсинг даже посмеялся над этим на похоронах, чем вызвал недовольство своего друга.

В викторианской Англии не было секса, прям как в СССР! Поэтому приходилось вводить тему похоти и сладострастия через мистический готический роман. Меня забавляет мысль о том, что люди сначала что-то запрещают себе, а затем получают колоссальное удовольствие от нарушения запрета... Хотя могли бы и не запрещать. Но таковы были нравы того времени, и если бы не они, темы смерти и секса никогда не переплелись бы настолько сильно.

Ни к чему не обязывающий приятный рассказ об устаревших, но по-своему обаятельных традиционных гендерных ролях. Мужчина нацелен на реализацию в обществе, а женщина является его опорой и поддержкой.

Если бы это был фанфик, в его шапке была бы метка «флафф».

Самое светлое пятно в сборнике «Короткие интервью с подгонками», словно признанное оттенить мрачность всего остального корпуса текстов. Мы оказываемся в шкуре чувствительного и внимательного подростка, чья чувствительность многократно усиливается интровертностью и способностью подмечать мельчайшие детали окружающего мира. Оголенный нерв, чистые эмоции вместо привычного интеллектуального шторма, ловко схваченный момент...

Остановись, мгновенье, ты прекрасно.

Мне плевать, сколько минусов я отхвачу, но начну издалека — с творчества, как ни странно, Пелевина (а странного ничего нет, у ДФУ в целом много общего с Пелевиным — оба талантливы на грани гениальности, оба гибриды технаря и гуманитария и оба исследуют иллюзорную природу счастья в эпоху общества потребления).

Так вот, некоторое время назад я смогла сформулировать для себя, почему я так не люблю прозу Пелевина (помимо того, что в ней много мизогинии, мизантропии и в принципе какого-то нескончаемого потока яда в лучших традициях токсичного жж или Луркморья).

Дело в том, что Пелевин сосредоточен на исследовании социальных паттернов. Для меня достаточно очевидно, что социальные науки (социология/антропология и их ответвления) изучают прежде всего социальные закономерности, которые проявляются в поведении определенных групп людей. Иными словами, социальные науки изучают стереотипы мышления. Но также очевидно, что даже самый глупый и примитивно устроенный человек никогда не может быть сведен исключительно к стереотипам, укоренившимся в его сознании. Социальные науки хорошо описывают социальные закономерности, но они никогда по-настоящему не смогут проникнуть в психологию отдельного человека. Если концентрироваться исключительно на стереотипах, все люди рано или поздно начнут казаться просто ходячими мертвецами, чье поведение можно легко свести к результату адаптации текущим общественным представлениям. И это ужасный взгляд на людей. Он не только многое упускает, он ведет к самой обыкновенной дегуманизации. Этой дегуманизацией пропитаны все пелевенские книги.

Автор, конечно, может иногда говорить о том, что каждый человек — это микрокосмос, своя собственная вселенная, для познания которой не хватит и целой жизни. Но все, что он пишет о людях в своих произведениях, когда непосредственно описывает их, — все это явно противоречит этой гуманистической установке. Пелевин не видит в людях людей, он видит в них... насекомых. В лучшем случае.

И знаете что? К ДФУ это тоже относится в полной мере.

Это вообще относится к любому тексту, который представляет собой социологическое исследование, мимикрирующее под художественную литературу. Что в очередной раз подтверждается формулировкой одного из предыдущих ораторов, где он максимально дегуманизирующе называет женщину «молодой нейросетью женского пола». Поздравляю, вы попались на этот крючок. Нельзя одновременно думать, что внутренний мир каждого человека слишком огромен, чтобы его можно было описать на обычном человеческом языке, на топорном английском; сокрушаться, что мы никогда не сможем по-настоящему понять другого человека, потому что смотрим друг на друга через маленькую замочную скважину (привет Нилу из «Старого доброго неона») и при этом пытаться манипулировать другими людьми. Ведь для таких попыток надо очень даже хорошо понимать, что творится в голове у другого человека, или по крайней мере _думать_, что понимаешь.

Даже у меня от таких противоречий закипает мозг, так что неудивительно, что автор в итоге не выдержал и решил покончить со всем этим дерьмом.

Название не обманывает. Меня как читателя в конце оставляют в подвешенном состоянии, с ощущением, что эта история просто не могла закончиться вот так, что чего-то не хватает, что это совсем не конец и страшно представить себе вообще, как бы выглядел конец, словно он на самом деле существует, я на самом деле его прочла, но он был настолько травмирующим, что моя память заблокировала его и поэтому я его не помню. Как хорошо, что никто не будет спрашивать меня в арендованном фургоне, о чём был конец этой истории. Я бы сразу одарила человека, задающего такой вопрос, тем самым ВЗГЛЯДОМ, и мы бы не разговаривали после этого целый год.

Для меня это, пожалуй, один из лучших текстов о природе сознания.

Главный герой нарцисс и манипулятор, это лежит на поверхности. Но кое-что спрятано глубже — его убеждённость в том, что остальные люди не так уж и сильно отличаются от него. Что на самом деле все те импульсы, что движут Нилом, на самом деле присущи абсолютно всем людям, и принципиальное отличие между ним и остальными заключается не в этих импульсах (желание любить и быть любимым, принимаемым остальными) — а в наличии намного более мощного самосознания.

Уровень интеллекта и саморефлексия — вот то единственное, что не позволяет главному герою обмануть себя, в отличие от остальных людей, которые счастливо живут в мире с теми плохо осознаваемыми импульсами, которые они удовлетворяют на ежедневной основе.

«Ты не тот, кто произносит свои мысли, ты — тот, кто слышит их» — говорил Элиезер Юдковский.

Способность смотреть на себя со стороны — это и есть сердцевина самосознания. Но эта же способность раздваивает твоё «я», заставляя постоянно спорить с самим собой.

Рекурсия.

Саморефлексия, доведённая до совершенства, создаёт рекурсию. И в этом главная ловушка.

Белый гетеросексуальный мужчина испытывает искреннюю эмпатию к другому белому гетеросексуальному мужчине, оба интеллектуалы. Такие черты характера, как женоненавистничество, склонность к обману и обыкновенная жестокость, кажутся первому лишь рябью над невероятно глубоким океаном внутреннего мира.

Нет, внутренний мир действительно был удивителен — мы имеем дело с интеллектом, нашедшим много общего с Набоковым, Людвигом Витгенштейном и математической логикой. Спору нет, человек был действительно выдающегося ума, но вопрос, который меня мучает после прочтения этого эссе, — есть у человека великого ума вообще хоть какой-то шанс не скатиться в социопатию? Хоть мизерный?

Может, Дэвид и не был болен? Может, он просто видел мир таким, каков он есть, и любой другой человек, способный к такому же зрению, вёл бы себя на его месте точно так же? И его так называемая «болезнь» — это совершенно адекватный ответ на окружающий мир, который просто находится за пределами нашего понимания?

Он видел в каждом взаимодействии с другим человеком некий аналог теннисного матча — для него это всегда было своего рода игрой. И он играл на очень высоком уровне, лучше, чем большинство других людей. Мастерство проявляется в первую очередь в том, способен ли ты видеть на несколько ходов вперёд, насколько развито твоё стратегическое мышление. И если тебе попадается человек, не способный играть хорошо, ты моментально начинаешь испытывать к нему презрение. А если он достаточно умён, чтобы сыграть на равных — сразу же возникает вопрос, можно ли по-настоящему ему доверять.

Трагедия в том, что заигравшись, ты теряешь ощущение реальности. Одним из краеугольных камней мировоззрения самоубийцы была этическая дилемма:

«Хороший ли я человек? Глубоко внутри, действительно ли я хочу быть хорошим человеком, или я хочу лишь выглядеть, как хороший человек, чтобы окружающие (все, включая меня), принимали меня? И есть ли разница? Как я вообще могу быть уверен, что не обманываю сам себя?»

И если она кажется вам высосанной из пальца, вас, вероятно, можно поздравить с тем, что вы вполне здоровы.

Думаю, Джонатан слишком спокойный и уравновешенный человек, чтобы понять, что творилось в душе у Дэвида. То есть он, Джонатан, конечно, понимал, что с его другом происходит что-то нехорошее, но разделить с ним его боль не мог, так как сам не страдал депрессией. Может, отчасти их непохожесть была залогом столь долгой дружбы — противоположности притягиваются, как бы банально это ни звучало, а советы более спокойного друга всегда могли внести какую-то ясность в мысли беснующегося страстного интеллекта, приложить подорожник к оголённому нерву.

Спасти человека в депрессии может только другой человек, находящийся в депрессии. Потому что когда ты в аду, тому, кто захочет вытащить тебя, тоже придётся спуститься в ад. Так же, как это сделал Данте ради Беатриче.

Наверное, сложно написать об этой книге что-то вразумительное, не будучи посвященным в положения авторской софиологии. Возможно, напрасное опасение.

Автор говорил, что считает это свое произведение гениальным. И действительно, написано великолепно. Иной раз кажется, что Соловьеву удалось предвосхитить все возможные контраргументы, которые находчивый оппонент мог бы противопоставить его точке зрения. Первым делом читатель обращает внимание на то, что господину Z отводится какая-то особая роль. Чувствуется (или есть догадка), что именно устами этого персонажа автор доносит до аудитории свои взгляды. И когда я в сердцах называла господина Z дураком (в тех фрагментах текста, с которыми уж никак не могла согласиться), я имела в виду, что считаю дураком Соловьева. Конечно, он не дурак по сути, но и правильно рассуждающий человек, в чьей логике невозможно найти изъяна, может в итоге прийти к совершенно неправильным выводам.

Небольшая группа людей, собравшихся, по всей видимости, чтобы поболтать о вечном (что очень увлекательно, на мой взгляд), сначала действует как совокупность разрозненных и индивидуальных частей. Но потом в конце концов разделяется на две группы, так как выделяются два главных оппонента — Князь и господин Z. Князь, как мне подсказывает интернет, не просто князь, а толстовец. Это значит, что он усвоил и глубоко принял важнейшую догму, провозглашенную Львом Толстым — непротивление злу насилием. Здравый смысл тут же подсказывает, выражаясь словами Джейн Эйр, что «Если бы люди всегда слушались тех, кто жесток и несправедлив, злые так бы все и делали по-своему: они бы ничего не боялись и становились бы всё хуже и хуже».

Самым сомнительным в словах господина Z мне представляется мысль о том, что нет никакого смысла в прогрессе, если человечество обречено на гибель. По видимому, он считает, что нет никакой разницы — проживет отдельный человек свою жизнь в мучениях и печали, или наоборот — будет по-крайней мере не нищим. На мой взгляд, разница огромная, и уже в этой разнице можно видеть безусловное благо. Подобно тому, как родитель ухаживает за своим ребенком, мы можем по мере возможностей сделать жизнь последующих поколений легче и счастливее. Неужели мы будем действовать согласно эгоистическому принципу «После нас хоть потоп»? Соловьев утверждает, что к человечеству в целом (и особенно к нашим потомкам) невозможно испытывать такую же привязанность, как и к биологическим детям. Да, любовь к человечеству иная, нежели к детям, но это все-таки любовь. И есть глубокое подозрение, что именно это чувство имел в виду Христос, когда проповедовал любовь к ближнему своему как к самому себе.

Для меня эта повесть четко поделилась на две композиционные части: в первой мы знакомимся с основными персонажами и погружаемся в их тревожный внутренний мир (особенно много внимания Платонов уделяет таким персонажам, как Вощев и Прушевский). Эта часть наиболее поэтична и возвышенна, и немного напоминает творчество Франца Кафки. А вот события в колхозе, подвергаемом коллективизации, представляют собой некую вторую фазу произведения, выполненную в гротескно-карикатурном стиле и скорее напоминающую «Скотный двор» Оруэлла. Во второй части уровень серьезности повествования значительно проседает, а по-настоящему проникнуться глубинами чьего-то сознания становится сложнее. Если первой части я безоговорочно ставлю 10 из 10, то вторая не тянет, на мой взгляд, выше чем на 8, поэтому средняя оценка вышла такой, какой вышла. Словно первую половину вы смотрели максимально чернушный артхаус от Тарковского, а потом внезапно оказались в немного мрачном варианте выступления квн-овской команды «Фёдор Двинятин», где поток остроумных заметок об окружающей действительности сливается в причудливый калейдоскоп, а внутренняя логика повествования становится малозначимой.

Меня часто пугали этим произведением, но оно вовсе не такое страшное, каким его описывали. Здесь есть попытка балансировки между откровенной карикатурностью персонажей и моментами, когда мы входим в самые сокровенные и интимные закоулки их душ. Не знаю, является ли этот прием намеренным. Баг это или фича, но этот факт определенно влияет на способность целостного восприятия текста.

Наиболее глубокие переживания здесь испытывает Прушевский — может, потому что он интеллигент

Про язык ничего особо говорить не хочется — об этом и так было сказано очень много. Лишь пара субъективных наблюдений:

1. Платонов никогда не напишет «Герой смотрел на пыль, лежащую на дороге, и ему было скучно». Вместо этого он скажет «скучно лежала пыль на дороге». Он как бы архивирует смысл и преподносит его в максимально сжатом виде, что и придает, по-моему, его прозе такой поэтичный оттенок.

2. Диалоги Платонову удаются хуже, чем описания природы. А вот природа... О, здесь он вплотную подошел к уровню Константина Бальмонта. Это чистая поэзия в прозе.

В целом нет ощущения, что у этого произведения был какой-то изначальный план или сюжет. Но зачем он нужен? Талантливый поток сознания, раздираемого противоречиями классовой осознанности и наблюдаемой неустроенности человеческого быта, тоже имеет право на существование.