В процессе подготовки книжки обнаружил у себя следующую статью (впервые опубл.: Сорочан А.Ю. Тверской край в литературе: образ региона и региональные образы. Тверь, 2010. С. 157-165). Может, для кого будет интересно — тем более об исторической книге Манро никто в России, кажется, не писал...
Прошлое и настоящее провинциального города: Тверь и Псков в текстах Г. Х. Манро
Восприятие иностранцами русской провинции – тема, давно привлекавшая немалое внимание. Сразу вспоминаются и записки Дюма, и сочинения его предшественников, неоднократно переизданные и подробно откомментированные . Но в данном случае меня интересует пограничный случай – описание провинции возникает и в документальных, и в художественных текстах иностранного журналиста. Границы между двумя типами повествования – весьма условны. Однако и в научном труде, и в рассказе автор пытается воссоздать атмосферу русской провинции – с разными результатами и с разными системами оценок. Отчасти это можно объяснить ситуацией рубежа XIX-XX вв., ростом интереса к Российской империи как централизованной общности. Но это, как мы увидим, только часть более сложного целого. А описания прошлого и настоящего провинциальных регионов оказываются и тоньше, и неоднозначнее изначальных схем.
Итак, в 1904 году в Россию прибыл Гектор Хью Манро, дипломат и беллетрист, к тому времени автор ряда фельетонов и памфлета «Алиса в Вестминстере». Манро прожил здесь до 1906 г.; он отнесся к поездке очень серьезно и еще до визита в Россию создал фундаментальный исторический труд о ней, не имевший на тот момент англоязычных аналогов; в начале ХХ в. в Великобритании увидели свет первые из «клубных рассказов», принесших Манро широкую известность. Позднее они были собраны в книгах «Реджинальд», «Хроники Кловиса» и других. Манро взял псевдоним Саки – предполагается, что он воспользовался именем виночерпия из рубаи Омара Хайама. Писатель был очень популярен до первой мировой войны; он погиб в 1916 году на германском фронте.
О визите Манро в Россию существует смутная и противоречивая информация. В письмах писателя содержатся фантастические и циничные рассказы, в мемуарах современников находятся скупые упоминания о встречах с необычным корреспондентом . Но большинство сходилось в одном – к происходящему в России журналист отнесся иронически . Предубеждения писателя отразились еще в Британии, в период работы над «Становлением русской империи» . Это было первое научное сочинение о политическом строе Древней Руси, созданное английским автором. Конечно, легко обнаружить в нем следы «имперского мышления» и комплекса «имперской безупречности» . Однако отношение автора к русской провинции еще более специфично. На примере упоминаний о Твери в этой работе мы можем рассмотреть и образ Твери, формировавшийся в сознании англоязычной публики, и специфику трансформации локальной истории в текстах для «чужого» читателя.
Манро опирался на труды Карамзина, Соловьева и Полевого, но воспользовался и другими источниками. Кроме французских и немецких исторических исследований, он обращался и к текстам западных путешественников – в первую очередь, к запискам Сигизмунда Герберштейна. Стремясь «заполнить пробел» в знаниях европейцев, он сосредотачивается исключительно на допетровской эпохе. Однако следует отметить, что и древняя история – прежде всего история столиц. Сравнительно редко Манро уделяет внимание удельным княжествам. О Твери он пишет лишь в нескольких фрагментах 300-страничного труда. Мы воспроизведем все эти упоминания, чтобы продемонстрировать, в какой степени востребованной оказывалась локальная история в текстах рубежа XIX-XX веков. «Временами затихая, братоубийственная война тянулась много лет, поддерживаемая то интригами монгольского двора, то набегами и грабежами в землях Суздаля и Переславля. В этой кипящей и бессмысленной пыльной буре особенно заметен один новый элемент, независимость тверской провинции; порожденная анархией; это маленькое княжество должно удостоиться краткого упоминания в красной книге русской истории, прежде чем исчезнуть в пучине забвения. В правление юного князя Михаила Ярославича это княжество одержало верх над слабым и униженным Дмитрием Московским, сумело сохранить независимое существование и обрести устойчивость великой провинции» (108-109). Таким образом, тверская история становится «домашней»; в этот ряд «домашних войн» Манро помещает и новгородские усобицы. Упоминание Твери, при всей возвышенности стиля, носит уничижительный характер. Историка занимает только основная линия развития государства; его интересует «империя», а не страна. Это подтверждают и дальнейшие упоминания о Твери. Борьба Юрия и Михаила в изображении Манро дегероизируется; чаще всего используются слова «состязание», даже «гонка». «Москва дважды отбивала нападения тверского князя, который преуспел, однако, в утверждении своего авторитета в великом княжестве и Новгороде. После восхождения на престол нового хана, Узбека, Михаилу пришлось отправиться в Сарай, где он пробыл достаточно долго, чтобы утратить влияние на новгородцев, которые принесли присягу московскому князю, внуку их героя Невского. Это возвращение политического баланса позволило Юрию снова начать борьбу за титул Великого князя <…> Оба кандидата на великое княжение постоянно находились при дворе хана или опустошали земли друг друга с татарскими отрядами; Юрий даже заключил брачный союз с сестрой Узбека. Князья превратились всего лишь в искателей монгольской милости <…> Что бы ни получила церковь от монгольской поддержки, князьям это не принесло ничего, кроме катастроф. Михаил сам был уничтожен силами, которые он пробудил, и Юрий испытал печальный триумф, наблюдая, как его родственника закололи приближенные хана. Шесть лет спустя Дмитрий Михайлович отомстил за смерть отца, заколов Юрия мечом в татарском лагере…» (112-113).
То же происходит и с тверским восстанием против монголов. Освободительное движение становится апофеозом трагического абсурда, порождаемого местными устремлениями. «Александр, еще один сын злосчастного Михаила, преуспел в утверждении независимости Твери и своих прав на великое княжение, но безумный акт насилия, вызванный страхом, обрушил на его провинцию, его семью и его самого всепоглощающий гнев хана. Безопасный, и в любом случае обычный, визит монгольского посланника в Тверь вызвал опасения у князя и его подданных, которые боялись, что будет сделана попытка насильно обратить их в ислам. Воодушевленный тем фактом, что чужака сопровождал всего лишь незначительный эскорт – обстоятельство, которое должно было опровергнуть все его подозрения – Александр призвал своих людей (собравшихся в Твери в большом количестве на праздник Успения) напасть на монгольский отряд и уничтожить его. Русских вряд ли можно осуждать за акт вероломства, совершенный против врага, который никогда не уважал правил чести и религии, но это действие оказалось просто преступной глупостью, и даже его героический аспект меркнет – учитывая, что Александр оставался верен хану после убийства отца и брата и решился на восстание только тогда, когда опасность угрожала ему лично. Месть Узбека была циничной; вместо того, чтобы отправить свои орды убивать и грабить провинившееся княжество, он предоставил мстить за его поруганное величие русским князьям и русским воинам. Иван Данилович Московский, с присоединившимися к нему суздальскими отрядами, охотно отправился в земли своего родича, и обрушился на них с рвением, о котором монгольскому хану оставалось только мечтать. Тверской князь не пожелал разделить со своими поданными наказание, которое на них навлек, и Иван получил разрешение принять заслуженный таким образом титул Великого князя» (113-114). Героический эпизод локальной истории в истории цивилизованного государства становится нелепым, почти преступным деянием. Манро не защищает московских князей, он просто подчеркивает, что завышенные амбиции местных владык выглядят абсурдно. Британский историк не пользуется фольклорными источниками; опираясь на исследования русских авторов, он дает еще более резкие оценки – и почти всегда они касаются действий конкретных людей, в том числе и тверских князей.
Следующий фрагмент, в котором история Твери оказывается важной в контексте становления русской империи, относится к 1384 году: «Михаил из Твери, который испытывал к нему <Дмитрию Донскому> неослабевающую ненависть, не собирался разделять ни триумфа, ни бедствий Москвы, и теперь открыто планировал получить ярлык на великое княжение. Но несмотря на все потери, Дмитрий все еще оставался могущественнейшим из русских князей, и временное подчинение позволило ему возвратить благоволение хана. По всем княжествам были собраны новые налоги, и юные князья – Василий из Москвы, Александр из Твери, Василий и Симеон из Суздаля – стали заложниками в Сарае. Россия пробудилась от снов о свободе – и узнала, что ее Бог еще спит» (133).
Иррациональность поступков местных князей очевидна почти везде. С этой иррациональностью приходится считаться: «Сжатый с запада и с востока двумя агрессивными и могущественными соседями, с дымящимися вулканами Твери и Рязани, готовыми в любой момент взорваться в его же землях, дипломатичный Василий мог разве что напоминать время от времени Новгороду о своей власти» (139). А дипломатия никаких успехов не обеспечивает. Особенно достается на страницах книги Борису Александровичу, который «набегами разоряет московских купцов», а потом обманом захватывает московского князя и борется за великое княжение, еще больше разоряя русскую землю. Манро не видит оправданий действиям тверских князей; их падение кажется историку закономерным. Финальное упоминание о Твери содержится в главе «Последний из Палеологов и первый из автократов»: «…брачный союз между Михаилом Тверским и внучкой польского короля был в самом начале пресечен бдительным великим князем, и вскоре после этого тверской князь, узнав о разоблачении, вынужден был спасаться бегством от мести Иоанна. Маленькое княжество, которое столетиями было бельмом на глазу Москвы, было поглощено владениями великого князя, и Казимир с ужасом обнаружил, что его враг в результате дипломатических интриг стал сильнее вместо того, чтобы ослабеть» (159).
Независимость Твери воспринимается как досадная помеха, всякие претензии местной власти на самостоятельное значение разоблачаются историком. Манро весьма скептически относился и к английским демократическим институтам, но это было скорее презрением аристократа к плебейским развлечениям, чем серьезной политической позицией. Он верил в могущество власти, но Тверь считал нелегитимной в качестве воплощения этой власти. Местная история – лишь случайные возмущения на периферии империи, и внимание ей уделяется соответствующее. Впрочем, это не означает полной нивелировки провинциальной тематики.
После смерти писателя, в 1924 году, вышел сборник «Квадратное яйцо», включавший три пьесы и несколько рассказов, ранее публиковавшихся в периодической печати. Среди них – «Старинный город Псков» («The old town of Pskoff»), произведение «профессионального журналиста», «шедевр жанра» . В этом городе Манро бывал реже, чем в Твери, которую он миновал многократно на пути из Москвы в Санкт-Петербург; в «Становлении Российской империи» он упоминает о Пскове не слишком часто – однако рассказ написал именно о нём.
Манро представляет в этом тексте Россию начала ХХ в. страной, «где царят недовольство и беспорядок» (399). И журналисты – и русские, и иностранцы – пишут в основном о катастрофах и бедствиях. В противовес их корреспонденциям создается текст, переносящий читателя «в новую и незнакомую атмосферу» (399). Эта атмосфера оказывается в высшей степени притягательной. Для воспроизведения ее Манро не жалеет сил и средств. Перед нами не путевой очерк, так как автора не интересует собственно приближение к заглавному месту; все необходимые элементы, из которых складывается образ провинциального города в путевых заметках , в тексте отсутствуют. Только когда город, лежащий в стороне от «исхоженных троп и мест», появляется на горизонте, автор начинает свой рассказ о «старинном русском поселении, не тронутом монгольским влиянием» (400). Для Манро самое занимательное в Пскове – как раз отсутствие позднейших влияний. Этого он не мог найти в Твери, все упоминания о которой связаны с монголами; это отчасти обнаруживалось в Москве, сумевшей внешние влияния преодолеть; но лучше всего наблюдать за тем местом, в котором и следов воздействия обнаружить нельзя. В городе Пскове оживает древность, все новые и новые свидетельства которой обнаруживает автор очерка вместе с читателями.
Город сохраняет все средневековые черты: он по-прежнему остается убежищем от «врагов в человеческом обличье» и от «сил тьмы». Бастионы и церкви путешественник замечает прежде всего, и для него старинные постройки в провинциальном Пскове становятся символами свободы от времени. Всё: и конструкция мостов, и архитектура жилых домов, и одежда жителей – подтверждает тезис: здесь перед нами оживает история, мы попали в иное место. «Городские жители вполне вписываются в живописную гармонию богатого окружения, принадлежащего старому миру» (401). «Принципиальная неизменяемость провинциального мира» для автора текста не означает застоя. Напротив, Манро подчеркивает, что город полон движения – праздничного, яркого, впечатляющего. Движутся люди и повозки, несутся воды реки, возносятся ввысь купола соборов… И «печально-прекрасные святые места Санкт-Петер-бурга» (402) на этом фоне утрачивают очарование, их «гнетущая атмосфера» и «всеобщее отсутствие интереса к истории» невыгодно смотрятся на провинциальном фоне.
Теперь время заметить главное: Манро, строго говоря, создает совсем не очерк. Он ограничивает сферу своих наблюдений и сообщает об этом читателям: «У каждого свои горести, и псковитяне с их кажущимся довольством и поглощением самими собой, быть может, имеют собственные представления о том, как приблизиться к новой счастливой жизни» (401-402). Автор игнорирует то, что творится за пределами провинциального города; только в начале и в конце текста он сравнивает историю и современность, провинцию и столицу. Провинциальный город самодостаточен; мир, в который переносится читатель, фиктивен, перед нами иллюзия, создаваемая художественными средствами на локальном материале. Сам создатель иллюзии сознает ее условность; но перед нами никак не очерк, не журнальная статья, а рассказ. Ибо реальный мир захолустного Пскова обретает в коротком произведении Манро иные качества, превращается в идеальный мир яркого, притягательного прошлого, в мир «вторичный», но оттого ничуть не менее изысканный. Исторический материал слишком жесток и приземлен для создания подобного эффекта. Тверь, Псков и другие русские города в монографии о русской империи предстают мрачными местами, источниками усобиц и всяческого «нестроения». Реальный, современный автору Псков обретает идиллические черты, освобожденный от давления времени, от связей с окружающим миром, уходящий в прошлое, свободный и прекрасный… Но следует заметить, что свои возвышенные устремления Манро умело скрывал – при жизни он рассказ не перепечатывал, а представление о русской глубинке его читатели получали только из первой, «научной» и «жестокой» книги.