Рождественская песнь в навозе, или как ВВС украли Рождество

Начать с того, что Марли был мертв. Сомневаться в этом не приходилось. Свидетельство о его погребении было подписано священником, причетником, хозяином похоронного бюро и старшим могильщиком. Оно было подписано Скруджем. А уж если Скрудж прикладывал к какому-либо документу руку, эта бумага имела на бирже вес. Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке. Поэтому он не должен был ничего почувствовать, когда однажды, в лютый мороз, некий юный джентльмен с физиономией порядком обветренной и, вдобавок, щедро усеянной прыщами, стал от души мочиться на его надгробье, сопровождая сие не делающее ему чести действо весьма цветистыми выражениями в адрес усопшего. Закончив опорожнять свой мочевой пузырь, молодой человек стряхнул на могилу оставшиеся капли, застегнул ширинку и удалился с чувством выполненного долга. На кладбище снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь посвистом лютующего ветра. Только пробегавшая мимо одноногая собачка тоже хотела внести свою лепту на могильный камень, однако, задрав ножку, тотчас упала и жалобно заскулила, когда снег обжёг холодом её беззащитный розовый животик.

Все гуще туман, все крепче мороз! Лютый, пронизывающий холод! Если бы святой Дунстан вместо раскаленных щипцов хватил сатану за нос этаким морозцем, вот бы тот взвыл от столь основательного щипка! Как бы спасаясь от столь недружественной погоды, парящаяся урина быстро впиталась в землю, лихо преодолев несколько слоев грунта, пока, наконец, щедро не покропила лицо покойника. Покойник, несколько раз причмокнув спросонья, протер глаза пальцами, после чего опрометчиво сунул их в рот и завопил надсадно:

— Вы, %%%, читать умеете?! Написано ж, %%%: «Покойся с миром»! Какой тут на %%% мир?!

Именно так начинается новая телеинкарнация бессмертной повести Чарльза Диккенса «Рождественская песнь в прозе». Уже по первым же кадрам становится понятно: игры кончились, и сценарист «Острых козырьков» Стивен Найт, волею Судьбы никогда не живший в викторианской Англии, наконец-то покажет этому белому шовинисту, сексисту, абьюзеру и наверняка гомофобу Чарльзу Диккенсу, как надобно изображать его гнусную эпоху. Показал, что и говорить, на славу. На месте Марли порою отчетливо проступает фигура самого Диккенса — поруганная, обоссанная, и что самое обидное — совершенно незаслуженно, в отличие от почившего скряги...

Сцены с Марли (Стивен Грэм) — едва ли не лучшее, что здесь есть: они, во всяком случае, по-хулигански забавны. Провалившись в Ад, куда подобно струйке юного джентльмена, успела просочиться вездесущая политкорректность, Марли тщетно пытается откупиться от чернокожего демона медяками со своих глаз — сценка, достойная сэра Терри Пратчетта. Тем не менее, этот комический образ не только сильно проигрывает зловещей и трагической фигуре из повести, но и откровенно выбивается из того потока чернухи, который обрушивают на нас создатели фильма.   

Тут я должен оговориться, что, не будучи особым поклонником сериалов в принципе, совершенно незнаком и с чрезвычайно популярными творениями мистера Найта. И после «Рождественской песни», признаюсь, желанья не имею. С ними знакомиться. Ибо в своем трехсерийном «новом прочтении» мэтр наступает решительно на все грабли, на какие постыдился бы наступить самый посредственный ученик драмкружка. Он не «выжимает слезу коленом», что вы — он вышибает её свинчаткой, вместе с зубами, как, надо думать, поступают герои «Острых козырьков». Для него нет запрещённых приёмов и мест — он бьёт и выше, и ниже пояса. Давай, бессовестная скотина, ужасайся! Вот тебе издевательства над детьми! Вот тебе издевательства над животными! Вот тебе предательство родного отца! Вот тебе педофилия! Вот тебе сексуальные домогательства! К матери! Малютки! Тима! Больного! Ребёнка! Который! К тому же! Карлик!

Скрудж в детстве был отвергнут отцом? А давайте его ещё директор интерната насиловать будет каждое Рождество! Но и это недостаточно трагично: пусть его насилуют по соглашению с его родным отцом... вместо платы за обучение! Всё ещё недостаточно трагично? Пусть папаша ещё голову ручному мышонку отрежет на глазах у сына. Во, теперь ништяк.

Но есть одна загвоздка: будь свинчатка настоящей, мы бы действительно рыдали в голос — пусть не от сострадания, пусть лишь о собственных утраченных зубах и ценах на стоматолога, но рыдали бы. В реальности же мы потеряли лишь три часа жизни (правда, в отличие от зубов, безвозвратно), а взамен получили разве что игривые мысли: на чём ещё мог сэкономить рачительный мистер Скрудж-старший? Ведь помимо директора маленького Эбинизера вполне могли бы насиловать:

Молочник

Пекарь

Мясник

Аптекарь

Сапожник

Портной —

Папаша

Скрудж

Алчный

Такой!   

(Отдельный вопрос — как вообще должна заключаться подобная сделка? Директор рискнет предложить её случайному родителю — «...Слушайте, а хотите сэкономить?» — или родитель — случайному директору — «Простите, господин директор, вы часом не педофил? Нет-нет, не отпирайтесь, у меня сугубо деловой интерес...»?)

Ладно, во всяком случае этот сценарный креатив даёт Скруджу действительно веский повод ненавидеть Рождество... Стоп, но ведь по Диккенсу у Скруджа такой причины не было, как и причины ненавидеть все человечество? Персонаж Диккенса не был жертвой, свою душу он годами уродовал сам, что и раскрыли ему Духи, показав людей, живущих куда хуже и все равно остающихся людьми. Но к чему эти претензии? Тут у нас речь о, цитирую, «самобытном талантливо сделанном произведении по диккенсовским мотивам»...

Какие же еще мотивы обнаружил у Диккенса модный сценарист?

Скрудж, естественно, превратился в полное чудовище. Эдакого философствующего индустриального демона — образ, который Гай Пирс отыграл, надо признать, с блеском. Философия Скруджа впрочем, весьма похабного толка: пришедшей просить денег на операцию для Малютки Тима миссис Крэтчитт он сходу предлагает раздеться, но вместо того, чтобы употребить несчастную женщину «по прямому назначению», сношает ей мозг — это-де была проверка на вшивость и продажность. Миссис Крэтчитт, вдвойне униженная, не остается в долгу — именно она насылает на Скруджа движение МеТоо в лице трех Духов. Ибо в оригинальном произведении острая нехватка по-настоящему сильных женщин. Которые педераста в наскоке пистолетом остановят и вторым Духом в сюжет войдут, как сестра Скруджа Лотти (почему не Фэн?). Опять-таки, решение сделать вторым Духом близкого Скруджу человека выглядит достаточно любопытным, но жизни в образе Лотти не больше, чем в стереотипной комсомолке с советского плаката: это совершенно дежурный «сильный женский персонаж» — без предыстории, без характера, типичный анахронизм вроде боевых девиц в штанах и с револьвером, коих раньше впихивали во второразрядные экранизации классики ради фансервиса, а сейчас с тем же слоновьим изяществом делают то же во имя толерантности.

После всего этого как-то даже неловко говорить о таком элементарном недостатке, как вопиющая несбалансированность сюжета — первый из трёх Духов в исполнении Энди Серкиса, похожий на угрюмого и побитого Гэндальфа, занимает почти две трети хронометража, оставляя совсем мало времени не только своим коллегам, но и всему «третьему акту», отчего размеренное (и довольно занудное, несмотря на обилие событий) повествование внезапно срывается с места в карьер и в конце выглядит бессовестно обрубленным. Не хватило места даже для примирения Скруджа с добряком-племянником, который, как и положено, появляется в первом акте, чтобы кануть в небытие в третьем. Но все эти косяки — сюжетные дыры, невыстрелившие ружья, слитые персонажи, запрещённые приёмы, все эти промашки, простительные авторам фанфиков, но не многоопытному зарубежному сценаристу — ничто в сравнении с главной проблемой: полным отсутствием какой-либо внятной идеи, которая оправдывала бы внесённые изменения.

Да, мистер Найт, очевидно, не знает ещё одного элементарного закона драматургии: классика потому и классика, что всё в ней идеально выверено, каждая деталь на своём месте, и если вам вздумалось что-то заменить — не добавить, а именно заменить — необходима куда более веская причина, чем желание выделиться. И формально у мистера Найта такая причина есть — взглянуть на всем известный сюжет с позиций дня сегодняшнего. Но позиции эти, увы, чрезвычайно однобоки, тенденциозны, пристрастны, а следовательно — ущербны.

Хорошо, мы увидели, что в викторианской Англии все было очень и очень плохо; что женщин домогались, детей насиловали, животных убивали, рабочих губили; полюбовались карликами, обоссанными могилами, быдлом и извращенцами; но что вы хотели всем этим сказать, мистер Найт? К чему было все это нагромождение мерзостей, доведенное до гротеска? Вы выбросили за ненадобностью всё светлое, что было в повести, все то, во что верил Диккенс, не по наслышке знавший, что такое нужда и бесправие, и во что не верит Ваш изнеженный современными благами ум; Вы выкинули любые намеки на возможность подлинного просветления и искупления, оставив право на мужество и силу духа только сильным и независимым женщинам... но что вам есть предложить вместо и кроме?

А ничего. Современное «прогрессивное» общество — типичными представителями которого являются создатели этого, кхм, переосмысления — давно отвергло веру в высшие силы и человеческий дух, но, увы, само не обрело ничего взамен, а раз не приобрело, то что может предложить? Оно не умеет прощать — лишь принимать извинения; оно не знает, что такое добро, только возведённая в культ справедливость; оно преуспело в бичевании и обличении своего прошлого и настоящего, но не способно представить сколь-нибудь позитивной картины будущего. Что совсем неудивительно, ибо будущее общества, живущего обсасыванием настоящих и мнимых обид, может оказаться куда более пугающим, чем последний из гостей Эбинизера Скруджа, явившийся старому скряге когда часы пробили три пополуночи.