Vp41114 Предложила попробовать написать что-то вроде заметок об исторических аналогиях не только в моих произведениях, но и в произведениях других авторов. Что ж, я, конечно, попробую, но не обещаю, что выйдет так уж интересно и просто.Попробую не вдаваться глубоко в дебри аналогий, а просто пока что копну то, что лежит на поверхности. Хотя, конечно, если кому интересно "поглуюже"...Пишите, я или отвечу сам, или пошлю к...историческим источникам) И заранее прошу прощения за опечатки, писалось все второпях и практически в темноте)

Итак, начнём с наиболее близкого мне антуража – византийского. Великая империя, варвары на границах, кричит люд «Победа!» на ипподроме, императоры сменяют один другого, попутно сменяя патриархов, коих, кстати, на всю империю было четверо, по четырём святым городам византийским…

Да-да, как уже могли догадаться, хочу начать с «Сарантийской мозаики» Гая Гэвриэла Кея. Каюсь, зело каюсь, обожаю творения этого автора, особенно посвящённые Византийской империи…

Которую автор назвал Сарантийской, по имени города Сарантия, возведенного Сараном. Сложно не угадать в нём Константинополь, заложенный на месте Византия императором Константином Великим. Кстати, интересный, я вам скажу, человек был! В одно «студёное», беспокойное, жестокое и кровавое столетие, а именно в третье от Рождества Христово, на престол Рима взошёл иллириец Диокл, принявший тронное имя Диоклетиана, и решил все-таки вернуть былой блеск империи. Этнические римляне, к сожалению, тогда уже мало чего стоили, забыли квириты, как копья следует держать…Империя была разделена на четыре части, в которых правили два августа и два цезаря, их «заместители» и наследники. А потом…А потом Диоклетиан просто отрекся от престола. И началось: все-таки четыре правителя-это слишком много, кому-то захочется, чтобы в конце остался только один. Из междоусобной войны вышел победителем Константин, заложивший новую столицу. Кстати, Константин, едва ли не причисляемый к апостолам. Так и умер некрещеным, хотя и заседал на одном из Соборов…

Постепенно Восток и Запад отдалились друг от друга, Вечный город пал под ударами варваров, а вот Константинополь выдержал, окружённый врагами со всех сторон. Византийская империя рождалась в муках, в страшных муках, которые могли её погубить. Но империя жила назло врагам ещё тысячу лет после падения Рима…

Империя существовала благодаря великим людям, жившим и погибавшим за нее (хотя, конечно, многие думали, что стараются ради себя). Гай Гэвриэл Кей решил взять за основу своего «ночного императора» одного из творцов империи Византийской – Юстиниана. Пришедший в столицу с жалкой котомкой за плечами, позже он стал кем-то вроде соправителя при дяде-императоре, позже сам взошел на престол автократора. Обладавший потрясающей работоспособностью и здоровьем (ему удалось перенести чуму в 543 году), подпадавший под влияние других людей( в первую очередь –своей жены), почти что восстановивший Римскую империю в былом великолепии – и надорвавший силы страны, этот человек навсегда вошёл в историю под именем Юстиниана Великого. Его облик мы можем увидеть на мозаике в церкви святого Виталия в Равенне…

Именно он стал первым из византийских владык именовать себя исапостолом, "равноапостльным", и первым со дня основания не то что империи Взиантийской, но и Римской. перд кем все подданные должны были падать ниц. А до этого придворные из патрициев лишь целовали императора в грудь, прочие же опускались на одно колено.

А еще о нем весьма и весьма неоднозначно отзывались историки. Прокопий пишет, что был он невысокого роста, белолицый, считался красавцем, несмотря на склонность к полноте, ранние залысины на лбу и седину. Представлял из себя "необычайное сочетание глупости и низости...человек коварный и нерешительный...полон иронии и притворства, лжив, скрытен и двуличен, умел не показывать своего гнева, в совершенстве владел искусством проливать слёзы не только под влиянием радости или печали, но в нужные моменты по мере необходимости. Лгал он всегда, и не только случайно, но дав торжественнейшие записи и клятвы при заключении договоров и при этом даже по отношению к своим подданным"(видимо, имелось в виду, что лгал и нарушал обещания. данные даже подданным, в принципе, варварам лгать не так чтобы возбранялось...).Кстати, тот же Прокопий потом пишет, что одарен был быстрым и изобретательным умом, славился неутомимостью в исполнении своих намерений". Прощал своих подчинённых -и всегда была открыт для клеветников и доносителей...

Умер, кстати, Юстиниан совсем не в подземной галерее, а тихо скончался в покоях. Ближе к кончине стал все больше уделять времени теологии и спорам с церковниками. И все меньше- делам государственным. Результатов своего последнего начинания, обсуждения собственного трактата о нетленности тела Христова, так и не дождался…Юстин II, взошедший на престол Византии, потом сокрушался, что нашёл страну в таком расстройстве. А потом, много лет спустя, возникнет легенда о том, что никаким не Петром звали будущего автократора византийского, Флавия Петра Савватия Юстиниана, а Управдой, и происходил он из славян Иллирика…

Равенна… Да-да, вы догадались – именно этот город, ставший в последний век существования Западной Римской империи столицей вместо чахнувшего Рима, имел в виду Кей, рисуя нам Варену. Именно эту мозаику выкладывал Кай Криспин на последних страницах «Сарантийской дилогии». Многие придворные нашли там своё спасение от забвения. Велисарий, громивший нещадно вражеские орды, воевавший в Италии с войском, набранным на собственные деньги, умерший в бедности и забвении.

А помните министра финансов при дворе «ночного императора»? Его настоящее имя было Иоанн Каппадокиец, мерзкий тип, наполнявший из раза в раз казну империи. О его характере слагали целые поэмы!

«Каппадокийца некогда укусила злая ехидна и сама,

Вкусив крови ядовитой, умерла…»

Жаль только, что предпочитал экономить даже на жалованье и пенсиях чиновников, этого ни в одной империи не прощали. Арест, постриг в монахи, ссылка – а потом , через много лет, возвращение в столицу, но былого могущества уже и след простыл…

А помните антов, покоривших Рим Кея? Да-да, что-то знакомое имя…Не удивляйтесь, если узнаете, что антов причисляют к предкам славян: помните, анты, склавины… Причем антами звали самых «аристократичных» славян, вот только судьба у них все равно была незавидна. Не везло тогда славянам. Как, собственно, на протяжении всей истории…

Последний гроб в крышку Западной Римской империи был вколочен Одоакром, вождем германских племен, который отослал символы императорской власти в Константинополь…

А потом Бассанидов, хитрых восточных соседей Сарантия? Кей зашифровал в них иранских владык, Сасанидов. Именно они, поправ владычество парфян (кстати, изначально –борцов за свободу Азии от эллинов), взяли в свои руки власть над многочисленными землями, в том числе Ираном. Месопотамией, Армений (последнюю, правда, делили, и не раз…) и прочее, прочее, прочее. Когда голову очередного врага приносили в шахский дворец, владыки Ирана смотрели постановки греческих трагедий…

Кстати, можно и угадать, кого изображал Кей в качестве владыки Бассании. Шах Кавад примерно в 530 году скончался от горя, старости (и, может быть, яда), а престол перешел к Хосрою Ануширвану, заключившему с Византией очередной вечный мир…

Мир, конечно, долго не продлился, но вечным оказалось другое «предприятие» Юстиниана. Храм Святой Софии, построенный на месте разрушенной пожаром церкви святой Софии. Великий механик, «самый знаменитый из тех, кто жил до него», Анфимий из Тралл и «во всех отношениях человек знающий» Исидор из Милета, под руководством автократора заложили первый камень в здание одного из величайших творений рук человеческих. Но мало кто помнит, что сам Юстиниан не раз во время постройки давал ценные советы, хотя прежде архитектурой, насколько известно, не занимался. Правда, не учли многомудрые, что купол-то потом придётся менять: не раз здание страдало от землетрясения, и то, что мы можем видеть сейчас под именем Айя-София – не совсем то, что было заложено в 6 веке. Тот же купол несколько раз менялся. Не берегло время построек ромэевых…

Но не только время уничтожило многое из наследства Византии. Хуже всего пришлось и стране. и городу во время Четвертого Крестового похода, окончившего триумфальным...грабежом Константинополя. Золотые оклады икон и переплёты книг срывали, переплавляя на металл. В церквях гадили, мощи святых раздирали на части, как будто "сувениры", драгоценные камни искали во вспоротых животах византийцев, тела императоров выбрасывали из усыпальниц, вставляя в зубы дудки..Именно на это намекал Кей, говоря в одной из глав, что все изменится, и падут кони ипподрома...

Подумал, что читателям романа будет интересно узнать, как в книге появились те или иные моменты, названия, государства, города и так далее, где в истории нашего мира можно найти их аналоги.

Аналоги географические и политические

1. Аркадская империя. Замечательное государство, правителям которого только и остается делать, что мечтать о былом могуществе и вести местечковые войны. Казна, как обычно бывает, пустует, войск мало, чиновников много, врагов ещё больше, союзников в наличии замечено не было. Приходится призывать на службу воинов-федератов и собирать по крупицам легионы.

В общем, вы уж догадались, что перед вами аналог Византийской империи, а точнее даже — империи Никейской, эпохи Ласкарисов (1205-1259). Правда. многие моменты взяты из других периодов истории Восточной Римской империи. Осколок великого государства, Великий город Константинополь захвачен крестоносцами, с востока давят родственнички Великомнины, построившие Трапезундскую империю благодаря царице Тамаре.

Единственная надежда государтсва- сплочение народа(а точнее, народов) для великой цели — возвращения Царьграда. Правда, возвращение этого города погубило Византию, на самом-то деле, но это уже будет после Ласкарисов, при Палеологах.

Столица Аркадской империя, Аркадия, "родилась"из карты города Константинополь, приведенной в книге С.Б. Дашкова "Императоры Византии", где отмечены кварталы Города (так его звали жители империи, иногда даже "обзывали" Новым Иерусалимом), нескольких глав из той же книги, труда Ф.Успенского "История Византийской империи" в пяти томах -и моей фантазии. К сожалению, нужного мне описания жизни города, вида его домов, облика гаваней Золотого рога, пришлось их додумывать.

Действующие лица романа "со сторны" Аркадии. Иоанн Дука Ватац. В реальной истории — второй император из династии Ласкарисов, собиратель земель византийских, прозорливый, экономный, здравомыслящий государтсвенный деятель, которому нередко улыбалась удача на полях сражений. Одновременно — "вмешался в образ героя" и Андроник Комнин, последний из рода Комнинов. Потрясающая судьба, на основе которой можно написать целый цикл исторических романов. Он потерял престол, не струсил при виде жаждущей его крови толпы и сохранял присутствие духа до последних мгновений жизни. Причем был редкой сволочью, в общем-то, и кровавым тираном — по мнению уймы летописцев...

Андроник Ласкарий. В романе — всего лишь потомок древней императорской династии, командир отряда федератов, который лишь благодаря стечению обстоятельств и своим личным качествам поднялся по карьерной лестнице. Сюда "вмешался" Мануил Комнин, один из величайших представителей этой династии императоров-рыцарей.

Королевство огнаров, западный сосед Аркадской империи. Более всего хотелось на бумаге изложить историю развала Франкского королевства и прихода к власти Гуго Капета, избранного в короли, ставшего первым в длинной череде королей Франции, которые были всего лишь первыми среди равных. То еще было времечко, знаете ли. Прообразов для правителей Королевства явных, как мне кажется, нет, скорее я хотел передать атмосферу развала единого государства на десятки феодов, фьевов и ленов.

Герцог Артуа. В общем-то, отсылка к истории Франции, такой титул носил один из наследников престола. Эр-При — также отсылка к роду из Французского королевства, как и граф Сегюр. Герцог Жаке. Намек на довольно-таки низкое происхождение, по сравнению с другими Владетелями, основателя этого рода. Вспомните Жакерию во Франции и "Жаков", этаких французских Иванов и Гансов...

Людольфинги. Вообще. интересная династия: правили Священной Римской империей с 962 по 1024 годы, самая "неживучая" династия Священной Римской империи Германской нации. В книге им вообще был отмерен короткий век. У основателя династии, Оттона I Великого, также были проблемы с подданными. Чешский князь Болеслав хотел отложиться, венеды захотели отложиться от империи. Поднимал восстание герцог Каринтийский. которого поддержал старший брат Оттона по отцу Танкмар, затем поднялся младший брат, Генрих, поддержанный герцогом Лоатрингским. Но с этими восстаниями Оттону справиться удалось вполне, он, как говорится. оказался нужным человеком на нужном месте, в отличие от Реджинальда Людольфинга.

Единое княжество. Если кто-то интересовался историей Византийской империи, тот знает, что к концу её существования в Греции существовал е осколок, владение, принадлежавшее, бычно, братьям императоров византийских, деспотам. Да-да, именно — Морея. Маленькое деспотство (или деспотат, как иногда говорят), которому угрожали латиняне, турки, венецианцы, генуэзцы...Оно было поглощено османами чуть позже падния Константинополя.

Конфедерация мидрастких княжеств. Некогда единое государство, развалившееся на множество осколков. Князья грызутся между собой, пытаются играть в "большую политику", а эпоха мидратов близится к своему завершению...Такой стала бы Русь в эпоху феодальной раздробленности, не появись на горизонте истории монголы. Да-да, именно внешняя угроза омогла, в конечном счете, сплотиться русским княжествам. Москва поднялась в том числе и благодаря благоволению Орды..Вообще. конечно, интересный вопрос. Почитатейте "Поиски Вымышленного царства" Л.Н.Гумилева, очень интересные вещи для себя выясните.

Тайсарский каганат. Соседи слабо могут уяснить, таки тайсары, родственники огнаров, кочевники или нет? Вроде города есть, но армия практически полностью — конная, большинство населения живёт за счет постоянных перекочевок по Тайсарским степям, пошлин за "проезд" по речкам каганата и в некоторой степени — благодаря земледелию. Таким наши соверменники. думаю, представляют себе каганат Хазарский. Во второй книге цикла о нем будет подробней. ныне же — только намеки.

Здесь и каганы, которые правят, но вроде как не царствуют, здесь и цари, которые вроде как царствуют, но уж точно не правят. Здесь небольшая доля тайсаров, осёдлых жителей, облюбовавших берега рек, "кооперируются" с многочисленными подвластными или союзными степными народами. Почитатйте "Открытие Хазарии" Л.Гумилева или же монументальный труд Артамонова "История Хазарии".

Блистательная Партафа, примостившаяся к югу от Аркадской империи, в Партафских горах. Султанат, чьи правители прежде громили в пух и прах императоров аркадских. Ныне эта ситуация потихоньку меняется. Знать более не хочет служить интересам страны. гонясь за своей выгодой, султана в любой момент могут "подсидеть" родственники, военачальники и прочие доброхоты. Но всё равно, Партафа ещё может "грохнуть кулаком по столу", причём кулаком весьма и весьма грозным. Катафракты в чешуйчатых костяных доспехах с двухметровыми пиками на выносливых скакунах — вот основа армии наряду с многочислеными лучниками и отрядами наёмников и вассалов. Бедные сельджуки и не ждали, что обзовут их партфцами. Именно Сельджукский султанат раз за разом ставил Византию на грань полнейшего разгрома, не единожды армии его встречались с крестоносным войском — но всё когда-нибудь проходит. Византия могла сама уничтожить раздираемый междоусобицами султанат, но наследнице Рима очень сильно не везло. Прямо-таки смертельно...Последней надеждой Византии на триумфальную победу над сельджуками был поход Романа IV Диогена 1071 года. 19 августа. Равнина Манцикерта, твердыни сельджуков. Роман лично повел кавалерию в атаку, погнал турок к лагерю — и остановился у самых палаток, боясь ловушки. В это время Андроник Дука посеял панику в арьергарде,утверждая, что Роман якобы погиб. СОлдаты побежали, ряды ромэев смешались..А Роман дрался как лев, лишь после долгой схватки с окружившими его сельджуками,раненый в руку, сдался. Это был единственный византийский император, попавший в плен к варварам — а ещё это был последний император, который мог бы вернуть былое величие Византии-мировой империи...

Итак, аналоги политические и исторические бегло разобрал, чуть позже разберу аналоги "концептуальные", мифологию, "монстрятник и эльфятник"...

Белёсые клочья тумана, низко-низко стелющиеся по мокрой от росы земле, поросшие мхами вековые дубы, превращающие пусть и старый, но всё-таки обычный лес в творение фантазии безумного художника. Это пугало до колик в животе, до дрожи в коленках, пугало – и одновременно притягивало своею необычностью, завораживало неизвестностью и манило приключениями, которые обязательно, непременно должны были там произойти со всяким путником!

Но в Седой лес никто не ходил уже, почитай, девяносто лет. С того самого момента, как там пропал отряд белого полковника Волкова и «зелёного» атамана Стацюка. Старожилы до сих пор вздрагивали при воспоминании о тех криках, что разносил ветер ещё, почитай, неделю после кровавого боя. Говорили, что «хозяева леса», лешие, не привечавшие беспорядка в родном месте, решив на долгие годы пригрозить всем гостям, прошенным да незваным, карой. И с того дня Седой лес стал местом для людей поопасней, чем голое поле при пулемётном обстреле. Люди запомнили да заказали детям и внукам ходить в лес, от греха да лешего подальше.

— Что, Митрич, всё любоваться изволишь? Э, брат, гляжу, нехорошие у тебя дела, плохое, тягучее настроение. Да и пахнет от тебя сомнениями, разит за версту с аршином!

Хозяин голоса, седовласый старичок в коричневом потрёпанном френче с потёртыми локтями и дырками вместо пуговиц, развалившись на скамеечке, обращался к смотревшему на далёкий Седой лес мужчине лет тридцати.

Николай Дмитриевич Анохин родился в этих местах, в райцентре Дубовка. Здесь же с ним случилась его первая, и, как водится, несчастная, неразделённая любовь. Да вот только случилась – и всё никак не проходила! Вся Дубовка знала, что сердце Николай навсегда подарил девушке из параллельного класса школы, знала – и задавалась вопросом: «Почему?». Почему Анохин всё никак не уймётся, не позабудет, не разлюбит, не надёт себе другую зазнобушку? Странно, конечно, что райцентр говорит о каком-то непримечательном пареньке, так ведь? Да ничего странного, если знать, что Николай в столицу ездил, в университетах учился, учился, да и выучился на кандидата исторических наук, а потом – вернулся в родную Дубовку учителем истории и обществознания. Ученицы от него не то чтобы сходили с ума, но старались ловить его по-детски открытый, наивный, тёплый, мечтательный взгляд, любовались его широкой улыбкой, изредка озарявшей лицо Анохина, чаще всего задумчивое, грустное. А уж когда Николай Дмитриевич вспоминал о той своей единственной любви, отчего сразу словно нимб появлялся вокруг голову преподавателя, класс становился тёплым-тёплым, наполненным нежностью... Зависть брала учеников. Зависть и грусть, тихая грусть. Говорили, что он до сих пор хранит на своём столе все-все фотографии той единственной. Он собирал их где только мог. Все частички её, до которых мог дотянуться Анохин…

— Опять вспомнил, Николай, да? – лицо старичка в старом френче посерьёзнело, глаза наполнились пониманием, а голос лишился задорных ноток.

— Да, Степан Емельяныч, Вы угадали, — кошки скребли на душе при звуках этого голоса, полного той тоски, которой была пропитана душа Анохина.

— Ин нехорошо, Митрич, нехорошо. Ин нельзя, погубишь себя, сгниёшь изнутри.

Степан Емельяныч поднялся со скамейки и одним рывком оказался подле Анохина, подле правого плеча кандидата исторических наук. Такой прыти от старика, чью фамилию уже никто и не мог припомнить, а уж возраст так и вообще был второй легендой Дубовки после Седого леса: сами старожилы, говорят, с пелёнок помнили Емельяныча седым и во френче. Степан же распространяться об этом не любил, хотя про остальное поговорить, да под «бутылочку весёленькой, да под огурчики – ин хорошо пойдёт!» — любил. Охоч Емельяныч был до разговоров да чего погорячее. Но едва заходила речь о детстве и возрасте – становился молчаливее каменной бабы.

— Я и сам знаю, Степан Емельяныч, — вздохнул Анохин.

Он и сам не думал, что сойдётся с Емельянычем. В детстве Николая тоже манила тайна Степана, дубовской легенды номер два. Но тайны детства отошли на второй план ещё в школе, в средних классах, когда Анохина захватила история. Он мог бы часами рассказывать о полёте к Волге колчаковских войск или с пеной рта доказывать, кто именно погубил Романа IV Диогена, императора византийского. А потом было поступление на исторический факультет и лучшая успеваемость на курсе. После университета и защиты кандидатской, после того, как Анохину прочили если и не блестящее, но хотя бы успешное будущее. Но… Но Анохин вернулся в Дубовку, туда, где ещё жила память о его любви. Та девушка давным-давно уехала куда-то, кажется, в Москву. Но память о ней ещё жила в Николае, жила и бередила душу, заставляла просыпаться ночью после сна-воспоминания о прошлом. Лишь Седой лес мог сравниться с таким влиянием на Анохина в Дубовке. Во многом благодаря той истории времён Гражданской войны и слухам об этом месте: ведь в него и вправду никто не заходил! И даже не думал, даже дети и сорвиголовы, даже пьяные вусмерть люди не забредали в лес. Дубовчане его не просто боялись, в их чувствах было столько всего, от ужаса до уважения…

— Степан Емельяныч, так всё-таки, что там? В лесу? – Николай посмотрел прямо в глаза старичку.

Солнце катилось к закату, решив устроить непременный перерыв в своей бесконечной работе, тянувшейся миллионы и миллионы лет. Лучи опускались всё ниже и ниже, озаряя лицо Емельяныча. А вместе с ниспадающими лучами и уходил былой облик Степана. Нет, не было никакой слетающей краски или рассыпающегося в прах лица. Просто кожа побледнела, щёки впали, глаза понемногу наливались кровью, да так, что в них осталось только пять или шесть карих точечек, плававших в багрянце. Губы оттопырились, подталкиваемые росшими клыками, а уши заострились. Начиналась другая, ночная жизнь Емельяныча, местного упыря, видавшего всякие виды и пившего самую разную кровушку, от голубой-аристократической до коричневой-фашистской. Вторая Степану нравилась, прямо скажем, больше. Хотя бы потому, что германца он не любил ещё с первой, империалистической, в уж в Отечественную, ох он им и задал жару, высокомерным и чванливым поборникам идей высшей расы. Попомнили немцы простого русского упыря Емельяныча, не раз по ночам выходившего «за языком». «Языка»-то он приводил, да и язык у того быстро развязывался: мало кто мог без содрогания вспомнить, как целый батальон «полёг» на поляне, в леску или на берегу реки с надкусанными шеями, это получше любой пытки способствовало разговорчивости…

Николай Анохин ничуть не удивился преображению. Он знал, что в Дубовках «легенда номер два» не совсем человек, или совсем не человек: случай помог. Нынешний школьный учитель однажды засиделся на бережку реки Дубовки, которая и дала название городку, который поменьше прочих сёл будет. Темно, только звёзды да ущербная луна кое-как светят, но совсем не греют. Комары пищат, сова надсадно ухает, ища мышей, затаившихся в траве, а меж редкими деревьями бродит какой-то человек, сутулясь и насвистывая себе под нос. «Субъект» Анохина не заметил: стоя к Николаю спиной, шуршал в траве в поисках чего-то. «А, Степан Емельянович, это Вы!» — Николай узнал легендарный френч, освещённый лунным светом. А «легенда номер два» повела себя как-то очень странно. Степан резко обернулся, приник к земле, закрывая лицо рукавом. Но внезапно в воздухе между Анохиным и Емельянычем появилась чёрная тень, крупная, с таксу, задела рукав Степана и полетела прочь. А только-только показавшаяся из-за облаков луна услужливо высветила лицо «легенды номер два». В свете луны оно выглядело куда как антуражней, лаконичней и устрашающе, нежели в последних лучах солнца.

Анохин отпрянул, споткнулся о корешок, торчавший из земли, упал и застыл с разинутым ртом. Самые дикие мысли носились в голове Николая, вплоть до того, что инопланетяне вселились в Емельяныча. К счастью, все эти сомнения и мысли прогнал сам Степан. Поднявшись с земли, вздохнув и пожав плечами, тот протянул руку взмокшему Анохину: «Ну что, Коля, давай по маленькой дрябнем? А потом я тебе, так и быть, поведаю о делах моих присных да о жизни упырячьей. Ты только не боись, кровушки твоей мне не надо. Хватило мне лейкоцитиков с эритроцитиками за долгую свою годину». Дрябал, конечно, только Степан, ибо Николай капли в рот спиртного не брал. В ту ночь Емельяныч многое рассказал Анохину, очень и очень многое. Но не меньше осталось и тайн для кандидата исторических наук.

— А так ли уж тебе надо это знать, Коля? – Емельяныч перешёл на совершенно серьёзный тон. Такое бывало очень редко, по самым важным поводам. Даже когда грозила опасность или умирали друзья, Степан сохранял хоть чуточку смешинки в голосе. Но сейчас…

— Да, нужно. Там ведь – тайна, — Анохин погрустнел, но одновременно подался вперёд, всем телом, голова чуть-чуть приподнялась, глаза сузились, левая рука нащупывала ворот белой рубашки. – Я хочу узнать, что там было, что там происходит, почему люди больше не ходят туда.

— А зачем им туда ходить, Коль? В Седом лесу живут создания похуже, чем я. Всё-таки многое человеческое во мне сохранилось. Хотя, знаешь, именно тому месту посвящены первые мои воспоминания в своём новом облике. Там не место для людей, совсем не место. Кончается там людской мир, кончается.

— Почему? – Николай говорил с придыханием, он даже забыл дышать от волнения. – Что там такое?

— Мечты, Анохин, мечты. Ты встречаешь их там, то, чего ты более всего желаешь, к чему стремишься. Да только не каждый это выдержит: увидеть мечту без светлого облика, без прикрас и грима. Такой становится ещё не старая, но уже теряющая блеск в глазах актриса, сходя со сцены. Там, на подиуме, она – центр мироздания, дама сердца храбрых рыцарей, а едва спустившись со ступенек – простая женщина, далёкая от рассвета жизни, цветения молодости. Осмотришь ты её со всех сторон, прикинешь… Да и поди разберись, что правда, а что – вымысел твой. Хотя у всех по-разному бывает. Авось кому и явится мечта в окружении звёзд да роз, прекрасная, как радуга через мгновенье после дождя.

На Емельяныча что-то нашло: он никогда прежде с Николаем Анохиным не говорил так красиво, так по-старому. Куда-то делась вся его простоватость, исчез дубовский говорок, а голос налился внутренней силой.

— И там почти каждому, кто вступит в лес, предстоит как раз встреча с актрисой, сошедшей с подиума и смывшей грим. Это всё началось после боя между «зелёными» и белыми. Они разозлили хозяев леса, и те оградили свои владения ворожбой.

— Разве это под силу каким-то духам? – Степан долго пытался помочь Николаю поверить в существование леших и прочих духов. В упыря отчего-то Анохин уверовал очень и очень быстро. Может, помогло, так сказать, присутствие того самого героя сказаний в виде, которому бы и живые позавидовали.

— Это их лес. Они могут там почти всё. Почти, — Степан вздохнул. – В бою белых и «зелёных» сошлись две правды-мечты. И какая из них была слабей? Какая – сильней? Обе равны были. И неважно, кто за них боролся. С обеих сторон оказались люди из одной страны. Им суждено вечно драться за свою правду. Или свою мечту. Или свой сон. Они и не спят, и не бодрствуют, и не живы, и не мертвы. А кто зайдёт и не сможет выйти из леса – тот присоединится к вечной битве. Только нет там добра или зла, только две правды, которым никогда не победить одна другую.

— Ты сказал, что там люди встречают свои мечты. Все люди?

— Все, кто туда приходят.

— А что будет после их встречи? Человека и его мечты?

— Я точно не знаю. Может быть, ничего не произойдёт, посмотрят друг на друга и разойдутся. Может быть, человек там останется. Только однажды пришёл туда человека, и ушёл обратно. Правда, вышёл он совершенно иным, — голос Степана Емельяныча стал таким печальным, что не надо было пояснять, кто был тем единственным человеком.

— Я увижу там свою мечту, — мечтательно прошептал Анохин.

— Не ходи туда, Коль, нельзя, ни в коем случае! Не место там для живых! – в голосе Емельяныча явственно проступал страх.

— А разве я – живой? – спокойно спросил Николай Анохин, глядя прямо в глаза упыря. И…тот впервые за время их знакомства отступил назад, не сказав ничего. Степану стало просто страшно. – Ты ответил на мой вопрос. Мне надо туда пойти. Может быть, хоть там я встречу её …

Деревья расступались, туман стыдливо прятался за дубовые стволы, чтобы затем сомкнуться за спиной Николая Анохина. А кандидат исторических наук шёл вперёд, надеясь встретить свою мечту.

Где-то вдалеке слышались крики и стоны, пулемётные трели и автоматные очереди, немецкая речь и русский мат. Николай решил уже ничему не удивляться, когда заметил мелькнувшую тень, утонувшую в тумане. Шестиногую, четырёхрукую, двухметровую тень.

Впереди показалась полянка.

— Нас, корниловцев, презренье черни не убьёт! – разнеслось над лесом.

Двадцать или тридцать человек, в прежде белых кителях, потемневших от грязи, крови и гари, медленно шли вперёд. Решительные лица обречённых на верную гибель людей. Что-то светлое виделось в их глазах. А из губ лилась песня…

С противоположной стороны им навстречу поднялись одетые вразнобой люди. Те тоже шли в атаку, не прикасаясь к куркам ружей и револьверов. Люди Стацюка тоже шли за высокие идеалы, за землю и волю, за то, чтобы ни их самих, ни детей, ни внуков не шпыняли картавые интели и дворянчики, презиравшие, почитавшие за скот людей, кормивших страну тысячи лет.

— Эх, яблочко, цвета спелого, слева красного бьём, справа – белого…

Две правды шли друг на друга, но никогда им не суждено было победить друг друга.

Николай застыл на месте, глядя на разворачивавшуюся легендарную битву, но реальность поплыла, подёрнулась белой пеленой тумана, поглотившего и «зелёных», и белых, чтобы через мгновение не оставить ни одной гильзы, ни одной вмятины от сапога на поляне. Анохин, передёрнув плечами, пошёл дальше. И внезапно остановился, услышав позади шаги. Так могла ходить только она. Мягко, легко – и быстро. Сколько раз он вглядывался вослед ей, даже не идущей, но – летающей.

Лицо её тоже совсем не изменилось. Как и голос. Мечта явилась.

— Скажи, ты и в самом деле живая? – Анохин напрягся, он всегда её…стеснялся, стеснялся своих чувств, стеснялся её взгляда и голоса, а с некоторых пор – и воспоминаний о ней.

— Я буду такой, как ты хочешь. Я ведь твоя мечта, — и улыбка не изменилась. Решай, перед тобой – твоя мечта.

Анохин думал так быстро, как никогда прежде. Даже на экзаменах мозг его ленился, если сравнивать с этим выбором в Седом лесу. Прикоснуться к этой мечте, остаться с нею, взять с собой ту, о чём мечтал больше всего на свете? Или искать настоящую, не образ, что помнит сердце, найти ту, с которой нарисовала судьба всего лишь копию, живущую в этом Седом лесу? Но зачем журавль, если есть синица в руке? А может, журавль всё же лучше, потому что журавль – настоящий, а синица – срисованная, вычеканенная на листе бумаги, ожившем здесь, синица-то маску надела, синица в гриме, который должен был слететь. Всё-таки ему явилась радуга после дождя, а не актриса – после бенефиса…

Деревья расступались, туман стыдливо прятался за дубовые стволы, чтобы затем сомкнуться за спиной Николая Анохина. Седой лес прощался с человеком, который смог выйти из него. Таким же, каким был – и другим.

Емельяныч смотрел на Николая издалека. Но в тот раз Степан пожалел о том, что может разглядеть каждую чёрточку, каждый седой волосок в побелевшей шевелюре Анохина. Седой лес никого просто так не выпускал, в каждом оставляя часть себя, отпечатывая свой образ на сердце и теле каждого, кто хоть раз посмел войти туда, где сражались две правды, не в силах победить друг друга…

"Однажды я...."

Однажды я встану за твоей спиной,

Робко ладонь на плечо положу,

Хмуро взгляну на далёкий простор,

И только два слово скажу: «Я иду».

Однажды я встану перед тобой,

Робко в глаза твои загляну,

Хмуро глядящие в далёкий простор.

И только два слова скажу: «Я помогу».

Однажды я к тебе спиной повернусь,

Робко скрывая печаль в глазах,

Хмуро глядя на того, от кого тебя

Заслоню, просто сказав: «Не уйду».

Однажды я наконец-то одно получу,

Тяжёлое право: первым уйду,

Закрыв тебя от тяжких невзгод,

Тихо два слова сказав: «Я вернусь»…

Последние мечты

Уже нет рыцарей и прекрасных дам,

На смену им пришли одни менялы,

Пусть нету чести и отваги:

Их заменили скупость и обман.

Остались лишь мечты о белых лансах

И дуэлях, соборах каменных и

Звонарях, что больше жизни цыганку

Полюбили. Мечты о гордых воинах,

Идущих в бой последний. Мечты о

Песнях, что душу чью-то пробудили.

Мечты….Несбыточны мечты, поверьте.

Но мы в них верим. Мы – их оплот,

Мы их копьё и шлем, мы щит и могила.

Мы ключ и дверь в страну мечты.

Не предадим мечты мы, хоть грозите

Смертью. Мы знаем: смерти нет.

Достаточно лишь знать, что мы

Бессмертны. Бессмертны в памяти,

В мечтаньях, бессмертны в вере нашей.

И не боимся мы: мы только верим

И говорим: «На смерть! Её ведь нет».

Боишься, наш убийца? Боишься будней

Серых цвет, страданья и пассивность?

Так бойся: идут на смерть последние мечты

Людские, без страха и упрёка готовые

Идти до края мира, даже дальше…

Мечты идут на смерть – пусть плачет мир.

Но ты не плачешь? Зря. Оплакать суждено

Вам всем те краски, что уходят с нами,

Те радости, что прежде сердце теребили.

Прощай: ушли твои мечты

На смерть, ведь смерти

Нет….

Сгорающая звезда

Cегодня я восстал, я против всего мира.

Со мной лишь камень древних стен.

Лишь камень. Но он не мёртв: Он жив.

Он ожил, решив принять последний бой.

Сегодня он со мной, тот хладный камень.

Сегодня я бегу: бегу я прочь от мира.

Со мной мои мечты, что плоть сегодня

Обрели. Они не предадут, я знаю,

Они меня не бросят. Сегодня я готов.

Сегодня – в бой. За мои мечтанья.

Сегодня я умру: я знаю это. Таким

Наш мир короткий отдал век.

Пускай: я не боюсь, я принял это.

Я не боюсь. Со мной мои мечты.

А с ними – вечен век.

Сегодня я бессмертье обрету.

Запомнит все, кто после будет,

Как уходил последний не

Принявший серость будней и

Красок увяданье мира. Я не

Боюсь, сейчас со мной весь свет

Сгорающей звезды. И вечен век

Со светом нестерпимым…