Никитин, М. Д. Черная Африка и британские колонизаторы: столкновение цивилизаций / Саратов : Изд-во "Научная книга", 2005. — 392 с. ; 22 см. — (Монографии ; вып. 7). — Библиогр.: с. 359-362 (98 назв.). — В рамках программы "Межрегиональные исследования в общественных науках (МИОН)". — ISBN 5-93888-870-0.
Книга, которую я рассматриваю сегодня, больше десяти лет простояла на моей полке. В своё время она мне досталась бесплатно, в издательстве, который её и произвёл на свет, и она долго не была в обороте моего внимания. Михаил Никитин – один из последних представителей школы саратовского востоковедения и африканистики, ученик Игоря Парфёнова, и один из тех, кто в эпоху денежного расцвета истфака издал книжку в издательстве «МИОН», ещё до его драматического закрытия несколькими годами позже. Я ничего особенного от этой книжки не ждал, но, должен сказать, она меня удивила, удивила именно тем, что весьма новаторская и методологически интересная вещица появилась на нынче не слишком плодородной саратовской научной почве. Но обо всём по порядку.
Нам кажется, при окидывании взглядом всего полотна истории, что мы знаем все основные элементы всемирного движения цивилизаций. Клин Европы вызывает в нас ассоциации с прогрессивным развитием последних веков, Азия богата древними культурами индусов и китайцев, центр её представляет уникальное сообщество кочевников, извилистые берега Америк заставят вспомнить маленькие городки пуэбло и циклопические пирамиды кровавых обществ Мезоамерики…
А когда мы смотрим на Африку, наш взор неизбежно бросается на её север, находящийся в обороте античной, христианской и мусульманской культур. Северная Африка представляется своего рода южным форпостом, краем цивилизаций, будь то даже христианская Аксум – Эфиопия, что уж там говорить о древнем Египте, ныне мусульманском, о горах Атласа, о крае пустыни с её кочевниками туарегами.
Между тем чуть дальше к югу, за каменистыми пустынями Сахары находится кладезь для соцантропологов и историков политической эволюции, богатый калейдоскоп самых разных обществ, от самых простых семейных групп до сложноорганизованных безгосударственных федераций и централизованных монархий. Исследователи той же средневековой Африки, такие, как Юрий Кобищанов или Дмитрий Бондаренко, вытаскивают потихоньку из небытия богатую палитру обществ Жаркого континента – Гана, Такрур, Мали, Сонгай, Канем, Беджа… Белое пятно на карте закрасилось, и показало нам большую палитру человеческих обществ, конечно, не таких глубоко развитых, чем народы Евразии, но и отнюдь не примитивных. Государственность возникала, развивалась и умирала на этих территориях не единожды, под давлением и сурового тропического климата, и воинственных соседей.
Что интересно, Африка, столь богатая ресурсами, и была колонизирована очень поздно – в самом конце XIX века она была поделена между великими державами, и колониальная власть продержалась там чуть более полувека, поскольку территории быстро почувствовали себя вставшими на ноги, и готовыми выйти на международную арену…
Сразу заметим, что Никитин – не сторонник теории прогресса, и колониализм для него не является столкновением модернизированного и архаичного общества, он сторонник цивилизационной модели, то есть – взаимодействия и взаимопроникновения друг в друга двух равноценных общественных систем. Африканские общества, с его точки зрения, сильно детерминированы окружающей средой, и сохранили свою базисную основу. Кроме того, в основу методологии автор положил идеи востоковеда-постмодерниста Э. Саида и его идею «ориентализма», согласно которой образ Востока был создан Европой достаточно искусственно, и этот «колониальный дискурс» следует подвергнуть существенной «деконструкции». Нужно найти образ социума афро-азиатских цивилизаций такими, какими они сами себе его представляют. Итак?
Пространства Тропической Африки богаты на ресурсы, это так, но богаты они и на тяжёлые природные условия. Жаркий климат, не слишком плодородные почвы, огромное количество инфекций и более крупных, но не менее опасных существ, вроде мухи цеце. Отсюда, с одной стороны, трудности в ведении хозяйства, низкая производительность и ориентация лишь на необходимый продукт. С другой – повышенный коллективизм, устойчивость родовых связей и клиентелл, слабое классовое расслоение и спорадические горизонтальные связи, по всей видимости, не слишком устойчивые и маломасштабные.
Именно поэтому интерес представляет именно доколониальная Африка, которой Никитин касается не слишком плотно, отсылая к трудам других африканистов. Однако стоит отметить наблюдение, что на территории Чёрного континента существовали очаги с большой плотностью населения и развитым хозяйством , например, Бенин, или Гвинея, или регион Великих озёр восточной Африки, и именно там существовали устойчивые и развитые государственные системы. В остальных частях Африки они тоже существовали, но были менее устойчивы и стабильны. Существовали на этой территории и организованные рудники, и обширные земледельческие угодья, и торговые пути. В конечном счёте, кто же впоследствии поставлял рабов в европейские фактории? Те самые правители местных политий, которые имели монополию на те или иные ресурсы либо институты. Расширение торговых отношений и постепенное накопление ресурсов могли бы вывести постепенно африканские общества на новый уровень, однако колонизация всё одно подвергла их ускоренному развитию.
Характерный пример – Уганда, страна, находящаяся к северу от озера Виктория, довольно таки обширный регион, колонизованный англичанами в конце XIX века. Судя по описанию Никитина, это был интереснейший регион, с дикой пестротой социальных и культурных явлений. Чего только нельзя было встретить в Межозёрье – и централизованную монархию с развитым хозяйством, и конфедеративный союз самоуправляемых общностей, и слабо сцепленные между собой родовые конгломераты на достаточно низкой ступени развития. Англичане пришли сюда не на пустое место, и, как обычно, они не стали ломать привычный уклад вещей, пытаясь на основе местного строя поставить собственное административное управление. Скажем, монарх «кабаки», традиционный правитель одной из политий, сохранял свою светскую и сакральную власть, существующую и по сию пору, однако при нём находился британский агент, «помогающий» ему в принятии решений и подсказывающий советы в делах управления.
Такие общества, как «баганда», например, неплохо усваивали социо-культуру колонизаторов, она лишь придала импульс уже существующим общественным отношениям. О том, куда их завёл этот дикий синтез, чуть позже. Пока лишь скажем, что это вовсе не было взаимное влияние, как в Индии. Это было культурное доминирование, которое нависало над обществами Уганды, и которое они сами, весьма, впрочем, избирательно, осваивали…
Чем примечательна политика Англии в этом регионе? После начала XX века и поражения в Бурской войне метрополия начала вкладывать немалые деньги в свои африканские колонии, создавая там условия для разведения хлопка в рыночных масштабах, причём на основе местных «человеческих ресурсов». Однако для создания капиталистического общества потребовалась соответствующая инфраструктура – начиная от дорог и кончая банковской системой для предоставления кредитования, образование, здравоохранение, социальные льготы. Таким образом, если кратко, и произошла «модернизация» обществ Уганды, которые, сбросив контроль метрополии, вошли в мир как современное государство…
Однако модернизация на основе архаичного общества даёт всегда интересные плоды. Традиционный уклад общества никуда не делся, например, всё также одним из племён управляет король-кабаки, пусть даже его титул сильно десакрализирован, некоторые из них даже выпускают книги в бывшей метрополии с воспеванием стойкости традиционных начал. Институциональная бюрократия в Уганде тоже имеет стойкий привкус традиционного родового начала, поскольку распределение должностей в ней зависит не от эффективности, а от родовитости. Даже среди образованной молодёжи «трайбализм» (от слова «tribe») играет большую роль, чем принадлежность к единой стране. Тем не менее, западные идеи национального государства, суверенитета, прав человека и гражданина проникли в общество достаточно глубоко, и порой причудливо сплетаются с традиционными ценностями.
К слову: всё сказанное относится к индустриализировано-городской цивилизации, в отдалённых уголках по прежнему царит та же самая славная архаика.
Так что колониальная и постколониальная Африка – настоящий кладезь для исследователя, именно там наблюдается причудливый синтез культур, причём в очень интересном ракурсе. Если в Азии колониализм наслаивался на глубокие корни традиционных культур и развитых социальных отношений, то в Африке эти общности не имели большой цельности. Да, в Африке, и в Уганде тоже, существовали развитые общества, но они были локальными, и воспринимали западные нововведения, от социальных институтов до бытовых привычек более открыто. Тем не менее, именно в этих странах наблюдается продукт этого синтеза, основанный на антитезе традиционного / родового общества, и их, можно сказать, диалектическом единстве. Африканское общество оказалось. С одной стороны, более восприимчивым к западным институтам чем, положим, те же индусы, но они же вплетали в туда элементы традиции, архаики. Общества Тропической Африки продолжают развиваться, и глаза специалистов самых разных общественных сфер с интересом наблюдают за происходящими там переменами.
...Тем не менее, уже 30 лет Угандой правит Йовери Мусевени, законно избранный и незаконный по конституции президент, с одной правящей партией и несколькими ручными, держащий в руках все нити управления в государстве. Воистину, история – занятная штука…
(Рецензия-статья приравнивается к 90-ю академика Валентина Янина, грядущему 6 февраля сего года. Пожелаем почтенному археологу новых открытий и крепкого здоровья!)
В науке истории ещё со времён древнегреческих папирусов пытливые умы делились на два основных типа – те, кто работает на широкие обобщения, крупные и размашистые мазки событий на столетия, и те, кто кропотливо собирает мелкие фактики, памятники, источники, занимается их контекстной обработкой, оставляя обобщение другим, более смелым историкам.
Но об этом чуть ниже. Рассмотрим предмет нашего сегодняшнего разговора. Да, это «Господин Великий Новгород», ушедший в прошлое, но оставшийся даже в массовом сознании символ несбывшегося будущего России. Будущего весьма гипотетического, смутного, неопределённого – но определённо не того, что заготовили гордые московские князья. Боярская республика Новгорода стала настоящим символом демократизма в глазах общественности, его воспевали и как оплот гражданских свобод, и как концентратор «боярской вольницы», разнузданного феодального разгула. И это только с одной стороны. С другой, Новгород наравне с Киевом имеет право называться «отцом городов Русских», откуда пошли, по легенде, истоки династийной единой государственности, объединившей разрозненные восточнославянские анклавы. Ведь именно сюда (точнее – тогда ещё на Рюриково городище) пришёл пресловутый князь из заморских варягов в 862 году…
В любом случае, Новгород в более позднее время не слишком схож со своими соседями, хотя, вероятно, в IX-X веках он не слишком бросался в глазах. По итогам своего развития он куда больше походил на классический город-государство, основанный на торговле, имеющий высокую степень самоуправления и сменяемости власти… Впрочем, последнее, по всей видимости, несколько утрачивает своё значение к XV веку. По итогам развития именно Новгород остался наиболее «европейским» анклавом на территории Руси в социальном смысле, наименее зависящим от какой-либо внешней воли, будь то государственная власть либо иные институты.
Впрочем, я недостаточно компетентен, чтобы вольно рассуждать о новгородской государственности и социальной системе на всём протяжении его существования. Обратимся к герою нашего разговора – Валентину Янину, человеку, проведшему большую часть жизни в раскопах древнего города, человеку, подарившему нам голоса из прошлого. Да, Янин был одним из первых, кто стал извлекать из сырой новгородской земли берестяные грамоты, на которых были начертаны записки, сообщения, пометки… В общем, вещи, казалось бы, не имеющие значения для большой истории – но в своём объёме сухие и скупые данные грамот дают картину жизни и быта людей, живших почти тысячу лет назад, дают возможность прикоснуться к их языку, к мышлению, к их повседневности – то, что брезгливо игнорировали церковные летописцы.
Ну так вот, возвращаясь к истокам – Янин принадлежит к учёным, по выражению Леонида Алаева, которые всю жизнь «собирают осколки». Ещё будучи юношей, он возился с древнерусскими монетами с дотошностью заядлого коллекционера, вымеряя и соотнося вес монет и древнерусских систем денежного отсчёта, итогом которого стала книга «Денежно-весовые системы русского средневековья: Домонгольский период», которую он издал в 27 лет. Чуть позже, в экспедиции Артемия Арциховского в начале 1950-х он нашёл новое увлечение, заключающееся в находке и издании берестяных грамот, совместного с лингвистами перевода и первичной интерпретации.
Именно интерпретация нас и интересует: ведь книга называется «Очерки истории средневекового Новгорода», написана она в 2008 году, то есть должна представлять собой концентрацию всего опыта изучения этого города, который прошёл за шесть десятилетий почтенный археолог. Например, его авторству принадлежит книга «Новгородские посадники» (1963), которая представляет собой институциональный анализ одной из форм самоуправления концевой общины. Поэтому я предполагал найти в этой книге сквозной анализ социально-политической истории Новгорода, механизмы организации, сформировавшие его уникальный феномен и, в конечном счёте, его пространное описание и толкование.
Однако первое, на что стоит обратить внимание, это на название: «Очерки истории…», то есть – зарисовки, фрагменты, элементы. Не цельное описание новгородского феномена, а фрагменты его истории. Второе – Янин – «собиратель осколков». Он сугубый практик, и исходит из узкого понимания источника, из конкретного факта, который он из себя представляет. Именно поэтому очерки истории у нашего героя предельно конкретны, узконаправленны и казуальны. Ведь даже обобщающий очерк по истории международных связей города для этой книги писал не Янин, а русист Елена Рыбина. Примеры?
Пожалуйста. Скажем, такая тема, как Новгород во времена монгольского нашествия. Эту историю знают все без исключения, и про Игнач-крест тоже помнят все. Избегая общих характеристик, Янин скурпулёзно и дотошно пытается определить место и время поворота батыевых орд вспять, немало страниц тратя на сложный текстологический и этимологический анализ происходящих событий. Или вот ещё один пример: боярское землевладение он рассматривает исключительно через казуальные данные, исходя из косвенных показаний актовых материалов и берестяных грамот, в полной мере рассматривая одну из боярских семей Новгорода. Ещё более яркий пример – изучение прекрасно сохранившихся мумифицированных останков Дмитрия Шемяки, одного из участников феодальных воин XV в., из которого был сделан вывод об отравлении мятежного князя, вероятно, по приказу Василия Тёмного.
Валентин Янин изучает историю Новгорода через казусы. Не землевладение вообще – а землевладение конкретных семей. Не просто сбор налога и ясака – а вполне конкретный сбор налогов в конкретной пятине. Не институт тысяцких и епископов – а история конкретных представителей новгородцев на этих должностях. Автор показывает широкую палитру живой новгородской жизни, но это не столько очерки истории города, сколько очерки по истории источниковедения города, и вероятных путей их первичной интерпретации. По этим очеркам не так просто изучать историю Новгорода как социального образования.
Тем не менее, в заключении Янин дал своё видение новгородского феномена, пусть даже и краткое – ведь историк не может обойтись совсем без теоретической базы. Три посёлка родовой аристократии (концы) были объединены в один город в конце X века, и, в целом, изначально их строй не слишком выделялся на фоне городов Древней Руси. Так, Янин ещё во времена Ярослава Мудрого выделяет систему концевого самоуправления и княжеской администрации («княжеский домен», концепт, вызвавший много споров в своё время), которые существовали параллельно друг с другом. Однако в XII веке Новгород «сбился с пути», укрепления княжьей власти не произошло, и в 1136 году боярство окончательно изгнало княжескую власть из города, став самоуправляющейся «республикой». Призываемый князь продолжал выполнять военные и судебные функции, однако с каждым годом терял своё влияние, появлялись новые институты управления, замещающие и эти сферы. Таким образом, к концу XIII века сложилась известная триада «посадник-тысяцкий-архимадрит», ежегодно переизбираемых и являющихся основными институтами управления и перераспределения в Новгороде.
Таковы краткие выводы, точнее, базовые предпосылки, из которых исходит Валентин Янин. Какие выводы сделаем мы? Если браться за историю Новгорода в её полном объёме, как уникального социально-культурного явления, то эта книга не годится. Но она содержит богатый фактический материал по казуальной истории этого средневекового города, по его внутренним и внешним конфликтам, застройке, политических и внутриродовых силах, и так далее, и так далее. «Очерки…» могут добавить дополнительных красок в картину истории Древней Руси, однако сам новгородский феномен и его место в истории нашей страны данная конкретная книга не поможет объяснить.
Мелетинский Е. Поэтика мифа. Серия: Исследования по фольклору и мифологии Востока М Наука 1976г. 408с Твердый переплет, Чуть увеличенный формат.
Всё интеллектуальное бытие, так или иначе, испытало влияние, не важно, положительное или отрицательное, глубоких корней мифа. Миф – понятие до сих пор весьма расплывчатое и неопределённое, будто бы висящее в воздухе, это короткое слово может иметь самые разные интерпретации.
В основном, мне кажется, исследователи и люди искусства сходятся на мнении, что миф – попытка упорядочивания окружающего мира в своём сознании, придания первозданному хаосу чёткого и понятного облика картины мира. Древние видели в своём жилище центр мироздания, а таинственный лес рядом – краем мира, обиталищем невиданных страшилищ. Молнии были свидетельством чьего-то гнева, и сам огонь возник не просто так, а как дар некого загадочного покровителя. Не бывает ничего случайного – и жизнь человеческая имеет продолжение в потустороннем существовании, подводящем итоги всему его бытию – всё подчиняется циклу жизни и смерти…
Это не хорошо и не плохо. Миф – попытка «желающих странного» разобраться в окружающем ему мире, «дать всему имена». Это отображение окружающего мира в самом себе, и попытка его познания. Само собой, на том уровне, на котором находится «вопрошающий». Миф – это прежде всего упорядочивание. Конечно, концепция мифа как космогонии вызывает часто возражения, скажем, у саратовского филолога Вадима Михайлина, но такое представление имеет место быть.
Свернуть
И недаром отечественный филолог Елиазар Мелетинский (1918-2005), известный теоретик мировой литературы, пытается обратиться именно к «поэтике мифа», не к его жанровой структуре, не к миропостроению, и тем более не к образности, а именно к «поэтике». Слово не менее загадочное, но всё же имеющее более конкретное значение – «поэтика» занимается художественной форме построения текста, его внутренней языковой структуре, его эстетической форме. Если миф – отражение структурализации окружающего мира в мышлении человека, то его построение и образность соответствует общим законам психологии, преобразуясь в текст, становясь своего рода литературным произведением. Что же хочет сказать Мелетинский?
Как говорил на одних из «лотмановских чтений» филолог Сергей Неклюдов, монография «Поэтика мифа» (1976) писалась скорее «по плану», по заказу, и автору пришлось соблюдать множество формальностей – скажем, писать историографический обзор, или делать обобщающие обзоры. Как сотруднику ИМЛ, ему пришлось писать и о мировой современной литературе. Так это или нет, сложно сказать, но могла ли самая известная монография отечественного учёного быть исключительно заказной?
Мелетинский всю жизнь занимался архаичными формами повествования – фольклором, сказкой, эпосом, ранними формами жанровых произведений, по сути, его материал совпадает с материалом западной исторической и социальной антропологии. Именно поэтому основой его методологии является «структурализм», почти в том смысле, в котором его использует К. Леви-Стросс. Сам метод структурализма заключается в структурировании мира на системе определённых опорных точек, теоретическая основа которых взята из классической лингвистики. Существуют устойчивые системы мышления, «знаки», которые группируются в различные формы взаимоотношений друг с другом, образуя своего рода «правила», как в языке. Они существуют в двух плоскостях – развития, то бишь диахронии, и статики, то есть синхронии. Миф, стало быть, состоит из подобных «знаков», точек системы координат, образующих саму основу картины мира, и поэтика в данном случае обозначает структуру организации построения этих опорных точек.
Аппарат Мелетинского в данном случае вполне традиционный. Метод выявления бинарных оппозиций (хаос-космос, мы-они, мужчина-женщина, близко-далеко, день-ночь, и так далее), которые образуют все вместе огромные пласты описания действительности, группирующиеся по этим признакам оппозиций.
Само собой, мышление человека завязано не столько на самого себя, сколько на отображение коллектива и природы в самом себе. Миф – мышление человека, не выделенного до конца из структуры природы, из социальной структуры. Отсюда публичность закрепления определённых актов, то бишь ритуализация, взаимопроникновения социума в природу и наоборот, в виде анимизма и магических практик. Миф даже не просто модель построения мира в своём сознании, это форма отображения нормы его состояния, именно миф гармонизирует взаимоотношения между человеком и обществом, и в целом – с природой.
И ведь недаром автор «цепляет» мифологию как отчасти литературный жанр – в его интерпретации она переносится в область модерновой литературы XX века, и расцветает в романах Джойса, Манна, Кафки, Маркеса…
…И тут возникает у меня вопрос, на который автор прямо не стал отвечать: что же отображено в романах почтенных… уже классиков? Не стоит забывать, что они были интеллектуалами, и философскую, в том числе и мифологическую традицию знали хорошо. Так чего же в их произведениях больше? С одной стороны, да, в их произведениях немало структурировано по канонам мифа, особенно у Джойса («Ulyss» же), однако в этом случае их романы являют собой своего рода литературную игру. Но что они могли выстроить… неосознанно? Отображая интеллектуальный мифологизм, могли ли они встроить в свои произведения нечто неосознанное, глубинную поэтику мифа, встроенную в человеческое мышление? В конечном счёте, миф – отображение действительности, не могли ли они выстроить его по законам не усвоенным с литературным наследием, но по законам базовой психологии? Вспоминается пример Грегора Замзы, который живёт в сотворённом им мире представлений, который не слишком изменяется даже с превращением в жука, хотя и не стоит забывать, что в интерпретации Мелетинского произведения Кафки – это антимиф, оспаривание традиционного мифологизма.
Итак, один из главнейших вопросов: какова структура мифологического, можно сказать, базового мышления, который проходит через всю мировую литературу, через бесчисленные авторские и исследовательские рефлексии? Всё-таки у Мелетинского не представлено, скажем, ещё одной основы поэтической мифологии литературы – Библии и её миропостроения. Я думаю, что когда он в более поздние года обращается к средневековому роману (к этому наследию я ещё приобщусь) и, особенно, к творчеству Достоевского, он восполняет этот пробел, но пока мостик от Диодора и Снорри к Джойсу и Манну не выглядит очень обоснованным, по крайней мере, зазор между ними не заполнен.
Однако ясно, что для Мелетинского большее значение играет сама форма мифологического сознания, который, по факту, и отображается в произведениях названных классиков. Он приверженец «синхронии», а не «диахронии» для него имеет значение Данная форма, а не её истоки или эволюция интересуют исследователя, а формы эти однозначно присутствуют в литературе XX века, вне зависимости от того, как мифологическая поэтика проникла в них.
В любом случае, «Поэтика мифа» произведение прежде всего филологическое, а не историческое. Монография анализирует не историю, а форму, не развитие, а статику. Быть может, она и была заказной, как это утверждает Неклюдов, не важно – о мифе писать сложно, сложно подобрать нужную форму изложения, нужные реперные точки исследования, и «заказ» скорее придал монографии дополнительный костяк, на который Мелетинский и нанизал свой собственный, структурированный опыт изучения мифа.
Джонсон Аллен, Эрл Тимоти. Эволюция человеческих обществ. От добывающей общины к аграрному государству М. Издательство Института Гайдара 2017г. 552 с. Твердый, суперобложка, (ISBN: 978-5-93255-501-9 / 9785932555019)
Вряд ли стоит сомневаться, что общество развивается и усложняется, переживает спады и падения, несомненный прогресс может сменится регрессом. Из первобытного стада палеолитических мастеровых нам удалось дорасти до организованных многоступенчатых структур, начиная от низовых кооперативов и заканчивая сложно устроенными социальными государствами, находящихся на стыке интересов различных групп. Это был тяжёлый, непростой и полный препятствий путь, который с лёгкостью может обернуться вспять…
Пожалуй, давно интерес историков нужно немного сместить с вопроса о развитии государственных структур, и говорить в целом об обществе, ведь государство – это ещё не весь социум. Во первых, большую часть своей истории человечество пребывало вне государственных отношений, их возникновение происходило в рамках развитого общества; и во вторых, под верхней плёночкой государства часто скрывался мир, который жил своей жизнью, мир низовых объединений и индивидуальных связей, вполне самодостаточных.
Развитием общественных и государственных отношений занимается направление, именуемое «теорией социальной эволюции» и политическая антропология. В центре внимания этих направлений находится развитие общества как эволюция коммуникативных связей между его ячейками, его структурное усложнение, изменение и трансформации. Это сложное и многолинейное междисциплинарное направление, изучение которого требует знаний в самых разных областях общественных наук, от политической истории до биологической антропологии. В нашей стране его активными адептами являются арабист Андрей Коротаев, африканист Дмитрий Бондаренко, кочевниковед Николай Крадин и русист Евгений Шинаков, работы которых в своих областях являются во многом уникальными и единичными фактами исследования догосударственного и внегосударственного общинных состояний.
Догосударственные и внегосударственные объединения впервые появляются на страницах книг Льюиса Моргана и Генри Мэна, вызвав вполне оправданные восторги Маркса и Энгельса, так как в своих сочинениях они сделали первые шаги в изучении родовых структур, то есть простейших биологических родственных связей в обществе. С тех пор многое изменилось. Возникали теории однолинейной эволюции, универсалистские модели (Лесли Уайт, Вир Гордон Чайлд, или Иэн Моррис, о котором я говорил в одном из предыдущих текстов) и многолинейные (Джулиан Стюард, Элман Сервис), утверждавшие, что социум способен развиваться вне проторенных «магистральных» троп (признавая, правда, наличие «магистрального» пути развития). Существуют вовсе нелинейные подходы (понятие «эволюционного поля», или культурология Франца Боаса), нельзя забывать и о воспевающей социальный хаос синергетике.
О своём отношении к этому, на мой взгляд, весьма и весьма перспективному направлению я скажу позже. К какому направлению принадлежат наши уважаемые авторы, герои сегодняшнего дня?
Периодически любая теория нуждается в срезе, в осмыслении пройденного пути, в предварительном подведении итогов. Именно для этого собрались вместе антрополог-психолог Ален Джонсон и антрополог-экономист Тимоти Эрл, исследователи домодернистских обществ, и написали вместе обобщающий труд «The evolution of human societes» (2000), где попытались объединить известные им данные об обществах в единую картину.
Авторы не скрывают своей симпатии к эволюционистким системам Салинза и Стюарда. В двух словах, поясню суть. Салинз выдвинул почти полвека назад чёткую схему развития общества: «band – tribe – chiefdom — state», «община – племя – вождество — государство», которое стало основой рассуждений о стадиальной эволюции организации общества. Что характеризует каждое из этих состояний? Вот здесь авторам и пришёл на помощь Стюард со своими понятиями «культурная экология», «экологическая ниша», адаптация» и прочее, что формирует понятие «адаптивная экономика».
Итак, базовая концепция: человек в рамках отдельно взятой популяции занимает определённую экологическую нишу, то есть обеспечивает своё существование и воспроизводство за счёт предоставленных ему природных ресурсов. Уровень развития общества, начиная от отдельного домохозяйства и заканчивая сложными аграрными государствами, определяется уровнем извлечения средств из этих ресурсов и их использования, перераспределения и контроля за ними. Когда отдельная община желает, или вынуждена расширять производство, она вступает во взаимосвязи с другими общинами и домохозяйствами, налаживая обмен и совместную деятельность. Это приводит к возникновению институтов, «политической экономики», формирующейся постепенно в надстройку над производящими, потребляя и перераспределяя возникающие издержки.
Для малочисленного общества интеграция в рамках «политической экономики» невыгодна, она становится необходимой при росте населения и необходимости интенсификации производства. Это требует и переорганизации хозяйства, ведь возникает известный дефицит ресурсов, их переработка сопряжена с большими рисками и технологическими сложностями, а конкуренция с соседями может приводить к вооружённым конфликтам. Отсюда и происходит процесс институционализации общества и возникновение элиты, не занятой производством, но обеспечивающим решение встающих перед социумом проблем. Само собой, это ведёт к расслоению, или, как говорят марксисты, «образованию классов». Новый правящий класс, управляющий возникшими институтами, занимается как внешними делами новообразованной политии (союзами, торговлей, воинами), так и внутренними (создание региональной сети управления, контроль хозяйственных рисками путём создания централизованных хранилищ, деятельности рынков и внедрение новых технологий). По крайней мере, с точки зрения авторов.
Соответственно, общество на ранней стадии проходит родовую ступень развития (в книге именуется «семейной»), подразделяемую на тех, кто не знаком с доместикацией (собиратели и охотники), и тех, кто разводит скот (пастухи). При развитии экономики и межродовых связей разные ячейки образуют локальную группу, децентрализованную (ацефальную) и «бигменскую», имеющую временного управленца-вождя. После развития процесса институализации они переходит на стадию вождества (наследственная элита), при появлении зачатков бюрократии и фискалата становятся ранним государством, переходящим постепенно к развитому государству-нации, имеющему развитую крестьянскую, аграрную экономику.
Родовой / семейный уровень неинституциональна, и скреплена прежде всего биологическим родством, на социальном уровне выраженном в способности к реципрокации (взаимообмену), впрочем, достаточно ситуативной. Экономика на этом уровне добывающая, присваивающая, имеющая, впрочем, недостаток: при росте популяции она становится более рисковой.
Интенсификация хозяйства приводит к группированию семей, к территориальной интеграции, пусть даже и временной. Кооперация происходит при добывании пищи, требующей более сложных технологий (обработка садов у мачигенга и групповые охоты у нганасан), делёжки «общака», однако средства производства и территория остаются вне этих операций в индивидуальном пользовании-владении семьи, включая и создаваемые для минимализации риска дополнительные источники пищи, скажем, путём доместикации животных и растений.
На уровне локальной группы интеграция укрепляется развитой системой церемониала, а также появлению регулярных лидеров, необходимых для ведения военных конфликтов. Нужно сказать, что авторы делают знак равенства между переходом к локальной группе и «неолитической революцией». Межродовые, клановые связи создают дополнительную сеть контактов, скрепляемых реципрокацией и развитым церемониалом.
Дальнейшая же интенсификация экономики обеспечения связана с развитием интенсивного земледелия, появлением деревень.
Совсем другое дело – бигмен, который представляет собой локальную группу. Этот институт возникает, по мнению авторов, в момент необходимости регулярной централизованной организации, организации сложных технических работ и межплеменной коммуникации.
Дальнейшая институанализация и накопление ресурсов приводит к централизации властных полномочий и возникновению государства, как силы, осуществляющей контроль над централизованными рынками, профессиональной военной прослойкой и юридическими институтами, а также поддержки и интенсификации инфраструктуры и технологий производства. Именно государство, неважно, в каком лице, вожде или бюрократии, инвестирует излишки и снижает риски всегда непростой ситуации в аграрном секторе, а также монополизации отдельных секторов экономики.
Таков вкратце взгляд двух антропологов на эволюцию человеческого общества, который они доводят до нынешнего момента. Несмотря на концептуальный упор в «многолинейность», Джонсон и Эрл выводят совершенно однолинейную концепцию развития общества. На чём она основана? На росте населения, добывании и перераспределении ресурсов, включая также совершенствование технологий и конкуренцию, межгрупповой и индивидуальной коммуникацией. Авторы признают наличие альтернативных моделей эволюции, но таковых почти не приводят, пытаясь выстроить лишь «основную» модель, тем самым встраиваясь в число «псевдомноголинейщиков», как, например, Салинз.
И об это спотыкается вся концепция авторов. Единая эволюционная цепь выглядит вполне логично и обоснованно, примеры ярки и показательны… Однако они лишены динамики. Иранские басери не всегда находились на стадии «сложного вождества», но при этом их социо-культурная система была не проще, и даже сложнее, чем в описываемое время, и кочевые киргизы пришли в XIX и XX вв. к «бигменству» не от племенного строя. Главная проблема приведённых примеров заключается в попытке выстраивания конкретных, «синхронных» примеров к диахронической цепи изменений. Впрочем, я не этнограф, мне сложно судить о примерах социальной эволюции племен Америк, Мезоамерики и Африки.
Куда больше уверенности у меня в критике концепции «раннего» и «аграрного государства». Сами авторы, впрочем, говорят о том, что монолитность государственных структур сильно преувеличена, при этом указывая в качестве одной из основных черт централизованный контроль над рядом отраслей социальной деятельности. Однако, вплоть до Нового времени, государство не было абсолютно доминирующей силой в обществе, за редкими и достаточно кратковременными исключениями. Так, средневековая Европа имела самые разнообразные пути самоорганизации, на уровне церкви, города, политии-сеньории, наконец, крестьянской общины и иных форм. Такую форму антропологи аккуратно именуют «мультиполитией», в противовес строю, где господствуют государственные институты и бюрократия – «монополития». То есть, под внешним слоем государственных отношений могут скрываться самые разнообразные формы организации, наравне с «аграрным государством» могут сосуществовать другие формы социального. Яркий пример – европейская «внутренняя колонизация», или коммунальные городские движения. Можно также вспомнить тинговый строй Скандинавии, в частности, в Норвегии, безуспешно подавляемой королевской властью, или «Торновскую интерактивную сферу» севера Центральноевропейской равнины в раннее Средневековье. Одни формы не переходили в другие, а искали разные пути адаптации, и не всегда рациональный, то есть экономический путь оказывался самым успешным.
Можно и в дальнейшем приводить примеры, скажем, древнегреческие полисы, или реципрокационную систему контактов в средневековой Индии, или специфические формы безвождеских племенных структур Ближнего Востока, исследованных Андреем Коротаевым…
Но не стоит так уж быстро отказываться от идеи прогресса как такового – всё таки в какой-то момент общество переходит на новый уровень развития, уровень стандартизации и коммуникации на государственном уровне. Я не готов ответить на вопрос, почему исторический процесс привёл к появлению модернистского общества, в котором мы живём нынче, и почему изначально социально богатый разнообразием Восток отстал, застыв под заскорузлыми формами бюрократического абсолютизма Нового времени. Имеет ли смысл также концепция «осевого времени»? Это мне также неизвестно, но возможно. В любом случае, социальное развитие куда богаче и разнообразнее, чем строгая однолинейная схема Джонсона и Эрла.
При всём при этом книга к прочтению обязательна любому, кто интересуется вопросами социальной истории и антропологии, это хорошее профессиональное обобщающее исследование. У неё более чем солидная доказательная база, подробная проработка теоретических вопросов различных теорий социальной эволюции, неплохая и интересная аргументация. Это замечательная книга, которая, конечно, вызывает много вопросов, но даёт на некоторые из них ответы.
Почекаев Р. Цари ордынские. Биографии ханов и правителей Золотой Орды. — 2-е изд., испр. и доп. — СПб.: Евразия, 2017г. 464 стр., илл. Переплет, Увеличенный формат. (ISBN: 978-5-91852-172-4 / 9785918521724)
В любом курсе по истории средневековой Руси постоянно мелькают имена внешней силы, которая с завидным постоянством вмешивалась в отношения между князьями в XIII-XV вв. – Орды. Золотая Орда не была безлика, и её довление над Русью облекалось в лицах многих её правителей – Чингизидов, временщиков, регентов и прочее, прочее, прочее. Несмотря на то, что это государство имело специфический характер по своему внутреннему строю, во внешней политике правители играли огромную роль.
Кто же они – цари давно погибшей Орды, что они приняли в наследство, что хранили, что пытались создать?
Питерский юрист Роман Почекаев уже не раз становился объектом моего внимания, когда я рецензировал его книги, посвящённые биографиям всем известных Батыя (https://www.fantlab.ru/blogarticle28596) и Мамая (https://www.fantlab.ru/blogarticle28733), оказавшихся более глубокими и сложными деятелями, чем это было принято считать в отечественной русистике. В этих книжках Почекаев показал себя дотошным биографом и историографом, неплохо владеющим материалом, хотя и не знающим восточные языки, но неплохо работающего с переводными источниками.
Его книга 2009 года тоже создан в жанре биографии, но она охватывает жизнеописания не одного человека, а четырнадцати, и охватывает два столетия истории могущественной и непрочной многонациональной державы, которая практически с первых лет своего существования оказалась во власти центробежных сил…
Самое интересное для меня – как же через личность правителей развивалось находящееся в их попечении общество, как, в конечном счёте, они пришли от монолитной державы-армии к раздробленному конгломерату ханств, проглоченному новым волком, бывшим когда-то овцой? Несмотря на то, что очерки Почекаева являются вполне себе традиционными для жанра биографии, и описывают жизнь и деятельность правителя, сам автор называет их своего рода «микроисторией», однако ответить на этот вопрос всё же можно. В конце концов, именно из жизни людей и складывается большая панорама истории и её неспокойных волн.
Итак, в 1256 году умирает Бату-хан. Что он оставил после себя, государство? Кочевничье войско, связанное ясой и родовыми узами друг с другом, и их бессменными главами – представителями рода Чингизидов. Не стоит обольщаться нарисованными в картах прерывистыми контурами Золотой Орды – с территориальной точки зрения она была более чем аморфна. Бывшая Булгария с её богатыми городами, земли вдоль Волги и Камы, Подонье, плато Северного Кавказа, степь вплоть до Карпат и Южного Буга – всё это многообразие земель и стало вместилищем племён, ставящих свои стойбища по берегам рек, и контролирующим эту территорию, со всеми её степями, городами, торговыми факториями, трактами, покорённые и платящие дань народы, вроде соседних русских анклавов, и так далее и так далее. Именно этот скотоводческо-племенной характер, ярко выражено «личностный», не завязанный на землю и властные институты порядок и определил изначальную расстановку сил. Старший брат Бату, Берке, его племянник Мунке-Тэмур, и сын его Тохтогу / Токта возложили на себя миссию выстроить из этой действительно кочевничьей орды государство, в полном смысле этого слова.
Их внутренняя политика формирования власти была не слишком активна. Они держали при себе мусульманских богословов и правоведов, допускали по прежнему на свои земли купцов с юга. Так, Мунке-Тэмур наладил выпуск собственного товарного эквивалента – монеты, быстро набравшей обменный вес на средневековом Ближнем Востоке, а Токта упорядочил его и перенёс все монетные дворы в Сарай, тем самым попытавшись создать экономический центр державы.
Аморфность их власти внутри Орды подчеркивает, скажем, влияние правнука Джучи, представителя побочной ветки Чингизидов, бекляри-бека Нохоя/Ногая, который, держа под контролем несколько родов, вёл вполне самостоятельную внешнюю политику и беспрекословно управлял доходами с территории бывшего Дешт-и-Кипчак в Северном Причерноморье, и в Крыму, фактически не подчиняясь центральной власти.
Внешняя политика этих людей тоже носила более личностный характер – они заключали индивидуальные союзы с египетскими султанами, традиционными ордынскими союзниками, наводили контакты с Византией и восточноевропейскими королевствами, вступали в политическую борьбу на своих границах. Ну и, конечно, принимали самое активное участие в политике номинально существующей Империи, участвуя в интригах многочисленных улусных властных группировок в дележе власти.
После Токты, который, по мнению Почекаева, является создателем единой и стабильной державы (тезис интересный, и, быть может, сомнительный… в любом случае, самого факта выпуска монеты маловато для подобных выводов, в конце-концов, было бы неплохо побольше узнать об институтах управления и контроля, или хотя бы получения доходов), в XIV в. начался новый период в истории Орды. Это эпоха Узбека и Джанибека считается расцветом Золотой Орды, однако Почекаев не совсем с этим солидарен. Так, Узбек с его точки зрения был слишком непоследователен в государственных делах, постоянно влезая в авантюры, дорого стоившие его землям, и практически не приносящие пользы, и даже потери, славой же своей он обязан мусульманским авторам, высоко ценившим Узбека как покровителя ислама, и показной, кричащей роскошью сарайского двора. Примерно тоже касается «доброго царя» Джанибека, впрочем, бывшего более успешным во внешнеполитических делах… Однако его правление ознаменовалось началом загадочного упадка Золотой Орды, по некоторым версиям, из-за жестокой эпидемии Чёрной смерти (середина XIV века), и/или экономического кризиса.
Третья эпоха – долгий, столетний упадок, время временщика Мамая, пытавшегося удержать распадающуюся державу, его противники из различных частей державы – Пулад-хан и сын его Арабшах, перетягивающих канат власти в свою сторону… И, конечно, Токтамыш, который вытащил державу из «Великой Замятни», чтобы вогнать её в новый, ещё более глубокий кризис, который после его смерти, во время владычества Идигу / Едигея окончательно развалил на части Орду. Агония Джучидов длилась до 1528 года, когда умер последний хан, способный претендовать на единое владычество – Шейх-Ахмад…
Как описательна рецензия, так описательна и вся книга. Пожалуй, самое ценное в ней – попытка взгляда на историю Орды не с точки зрения богомольной Руси, улусника или союзника, как там в разных версиях, а с позиции её правителей-предводителей. В силу военного характера власти и большой активности на международной арене Почекаев, как вы заметили, уделяет основное внимание внешней политике, союзам и воинам, в которых гораздо было участвовать это политическое образование. С этого ракурса история Руси действительно выглядит несколько по другому, как побочное, хотя и важное направление ханской политики, расценивающей её как источник средств для своих авантюр. Ордынские ханы весьма быстро втянулись в интриги ближневосточных династий, много лет боролись за власть в Закавказье, вместе со своими египетскими союзниками выступали против иранцев. Активно участвовали они и в хитросплетениях отношений, охватывавших интриги Чингизидов других улусов, боролись за власть на западе, интересы ханов захватывали многие районы восточных Балкан, вели они своё наступление и в Литве, хоть и спорадически, вступали в противоречивые взаимоотношения с венецианцами и генуэзцами в Крыму. Ордынские ханы были очень и очень активны вовне, даже во временя Великой Замятни… Но что в это время творилось в стране?
Но главное: что они пытались создать? Книга Почекаева и не пытается дать ответ на этот вопрос, но мы попытаемся. При ознакомлении с биографиями ханов становится ясно, что они выступали как обычные светские военные правители, как, например, турецкие султаны – пытались расширять свою личную власть, раздвинуть границы своего влияния. Джучиды – истинное воплощение Золотой Орды — были сами по себе, а подконтрольные им территории – сами по себе, особенно это касалось регионов с многочисленным осёдлым населением. Золотая Орда – это власть потомков Джучи и их родовых связей, в их мире не было понимания о властных институтах и управлении. Поэтому, при ослаблении рода Джучидов, при появлении противоречий между отдельными его ветвями, держава и распалась – у неё не было реально никаких скрепляющих элементов. После этого разрозненные территории и были поглощены идейным наследником ордынских ханов – русскими князьями-царями, черпнувшими от их принципов так много…
облако тэгов
