Дорога к Донскому
Сергей Сергеевич Ширяев собирался в Донской монастырь давненько. Не то, чтобы он был особенно религиозен, но время от времени появлялось желание съездить в Донской.
Он, не торопясь, подошел к остановке на Чистых, подождал, торопиться некуда, пока отойдет трамвай, набитый щебечущими туристами – китайцами и прочим приблудным людом, и сел в следующий, пустой. Турникет, мигнув зеленым глазом, пропустил Ширяева в утреннее, еще не раскаленное нутро вагона. Все было так, как представлял себе Сергей Сергеич. Пустой вагон, он усаживается на удобное и любимое еще с детства место, – справа по ходу движения и возле распахивающейся двери. Когда-то двери распахивались особенно интересно, складывались гармошкой, и маленький Ширяев любил смотреть, как они это делают. И даже командовать про себя, неслышно, голосом вагоновожатого: «Все сели? Двери закрываются!». После команды раздавалось шипение, двигались и ползли по металлическим дорожкам – желобкам таинственные рычаги наверху дверей и они с грохотом захлопывались. Сейчас, конечно, не то. Двери просто схлопываются с глухим стуком. Но Сергей Сергеич по-прежнему садился, если мог, на свое любимое место и смотрел, как они открываются и закрываются.
Когда трамвай трогался, Сергей Сергеич, глядя на незатейливое розоватое здание, возле которого после поворота разгонялся трамвай, всегда вспоминал, что в этом доме когда-то работала Крупская. Именно тут она и составляла списки книг, которые надо было изъять из библиотек и уничтожить. Не на площадях, конечно, как через десяток лет психованный Адольф, не на кострах, а спокойненько, по спискам, в котельных, с документами строгой отчетности. В списках, кстати, были и читанные ею в царских тюрьмах Платон, Кант, Шопенгауэр и также любимые с детства Лесков и Аксаков. А почти за ее спиной находилась малюсенькая комнатка со входом из другого помещения, где сидел (или сидела) дежурный чекист и стенографировал все, что говорилось в кабинете. Но Сергей Сергеич чаще думал не о том, почему именно чекисты подслушивали Крупскую, а о несовершенстве тогдашней техники. Сейчас бы поставили «жучка» – и порядок. А тогда – сидит человек, пишет, стенографирует полдня. И не пошевелиться ему, не чихнуть, – не дай бог всесильная в те времена Крупская услышит.
За размышлениями Сергей Сергеич не заметил, как возле входа в переднюю дверь раздался шумок, даже вроде какой-то писк, будто кого-то отталкивали, не давали подняться в вагон. Пока Ширяев, человек любопытный, доставал очки, чтобы понять, кто устроил шумок, вагон двинулся. К удовольствию пассажиров, постепенно рассевшихся по своим местам. Ширяев, отвлекшись, пропустил здание, в котором заседала Крупская, но, устроившись поудобнее, не огорчился: до Донского уйма времени, есть на что посмотреть за окном.
Мелькнули Чистые, Сергей Сергеич хотел удостовериться, живут ли в этом году лебеди на пруду, но увидел лишь домик, который специально спускали на воду для них. Потом покосился на «дом с фигурами» – так москвичи почему-то называют дом с затейливым орнаментом и барельефчиками разного зверья на стенах, пересек Покровку, привычно поглазев на здание Покровских казарм. Обычно он припоминал, что именно отсюда большевики когда-то обстреливали Кремль, но сейчас его внимание отвлекла какая-то немолодая дама, обходившая пассажиров трамвая и о чем-то с ними беседовавшая. «Контролер, наверное», – подумал Ширяев и привычно забеспокоился. Контролер идет, а билета у него нету. Так вошел, по карточке москвича. И хотя он знал прекрасно, что билетов давно уже не существует, он всякий раз волновался при появлении любого контролера. Мало ли что? Не зря ведь контролеры работают? За что-то они деньги получают?
Дама, беседовавшая с пассажирами, постепенно приближалась. Сергей Сергеич обратил внимание, что она одета не то что не по форме, а даже как-то старомодно. Сначала, издали, это было вроде бы незаметно, но по мере ее приближения… Длинное платье из какого-то грубого материала, каких сейчас, пожалуй, и не найдешь, старенькие, стоптанные башмаки, похожие скорее на мужские, но все же на каблуке, смешная сумочка, из тех, что когда-то называли ридикюль, а главное – шляпка. Капор не капор, панамка не панамка… Дама, довольно любезно улыбаясь, приближалась к Сергею Сергеичу и постепенно (странно, как он с самого начала не заметил этого?) становилась всё больше и больше похожей на Крупскую. Те же очки, не скрывающие вылезшие от базедовой болезни глаза, отечное с отвисшими щеками лицо стареющей больной женщины. Но что-то было в этом лице странное. Сергей Сергеич, стараясь, чтобы дама не заметила его взгляда, принялся рассматривать ее. Несомненно, это Крупская. То-есть, конечно же, Ширяев это понимал, что самой Крупской тут взяться неоткуда, но полнейший её двойник. Полнейший! Исключая разве что… Он присмотрелся, прикрываясь газетой, чтобы не смущать даму. Исключая разве что необычный цвет лица. И кожу, что ли… Её лицо напоминало скорее посмертную маску. Хотя Ширяев и не знал, снимали ли с Крупской посмертную маску. Во всяком случае, он ее никогда не видел. «Надо бы в музей сходить, что ли, – подумал Ширяев, – всё собираешься- собираешься, а вот жареный петух подойдет неожиданно, тюкнет в темечко, вот тебе и все музеи…».
За этими нехитрыми рассуждениями и маневрами с газетой, дама приблизилась к Ширяеву, остановилась возле него, спустившись на одну ступеньку, как бывало спускались старые кондукторы, желавшие посудачить с пассажиром, и повернулась к Сергей Сергеичу. «Ба, вот в чем дело!» – он даже приоткрыл рот от неожиданности. У дамы, косившей под Крупскую, из-под верхней губы, поросшей седой растительностью, выдвигался крупный зуб! Даже можно сказать клык! И причем выдвигался – это не фигурально, он рос самым прямым образом. Ширяев даже похолодел.
– Как у нас с билетиками? – дама пригнулась к Ширяеву, опираясь на поручень.
– С какими билетиками? – пролепетал Ширяев, вглядываясь в лицо лже-Крупской. – У нас же турникеты! Я по карте москвича!
– У вас, может, и турникеты, – засмеялась дама и обернулась к пассажирам, которые к удивлению Сергей Сергеича все следили за диалогом. – У вас турникеты, а у нас пока что по-старинке, билетики! – она кивнула пассажирам, и те, как по команде, рассмеялись тоже. Отчего Ширяеву еще более стало не по себе.
– Мы-то все предъявляем, пусть и он тоже! – визгливым голосом, Ширяев не понял, кто это кричал, мужчина или женщина, крикнул кто-то из-за плеча старухи-Крупской.
– А что предъявить? – Сергей Сергеич почувствовал, как кто-то медленно, но крепко сдавил его сердце холодной рукой.
Дама, улыбаясь (а клык всё рос и уже нависал над нижней губой!), раскрыла ридикюль, вытащила оттуда катушки с билетами (старые, еще разноцветные, когда цветами обозначались зоны оплаты!) и, ухватившись за одну из катушек, раскрутила билетную ленту.
– Ну, хоть бы вот этот… – она оторвала билет и протянула Ширяеву.
На зелененьком билете стояли какие-то цифры, буковки… Билет как билет, Сергей Сергеич еще помнил простые трамвайные билеты.
– Не понял?.. – сказал Ширяев. Он и верно ничего не понял.
– Он не понял! – прокричала старуха, обернувшись ко всей трамвайной братии, прикидывающейся пассажирами.
– Вот они, у нас-то есть! – весело прокричали пассажиры, поднимая нал головой разноцветные билетики. – Пусть предъявит!
Старуха кивнула, останавливая их крики, взяла из рук Ширяева билет и стала читать, шевеля лягушачьими губами и становясь всё больше похожей на Крупскую.
– Играл в футбол на заднем дворе, увидел безногого инвалида на шарикоподшипниках и специально ударил по нему мячом…
«Да, было такое, – неожиданно припомнил Ширяев, – только когда ж это было? Уже давно и того двора нет, там дома стоят…»
– А это был безногий инвалид, он до войны играл в футбол. И приезжал на коляске посмотреть, как пацаны гоняют мяч, – старательно прочитала старуха, близоруко вглядываясь в билетик.
– Так я же не попал! – Сергей Сергеич выхватил билетик из рук лже-Крупской. – Тут написано, что я не попал в него? – на билете Ширяев опять не разглядел ничего, кроме обычных цифр и буковок, видимо серии билета.
– Не попал, потому что он отклонился! – злорадно сказала старуха. – А хотел!
– Хотел, хотел! – зашумели пассажиры. – Пусть платит!
– Надо платить! – серьезно сказала старуха кондукторским голосом.
– Пожалуйста! – Ширяев полез в карман брюк. Там лежали специально приготовленные полтинники и сотки для раздачи нищим в Донском.
– Он хочет деньгами откупиться! – захохотали пассажиры, размахивая своими билетиками.
– Это не деньги, – повернулась к ним старуха. – Это он хотел раздать нищим!
– Пусть платит! – не унимались пассажиры. – Так мы все можем откупиться!
– Ну, – строго сказала Крупская, – у нас тут полная демократия, – и засмеялась своей шутке. – Придется платить!
– А как? – снова не понял Ширяев.
– Вы всерьез? – старуха удивилась. И снова кондукторским голосом. – Это просто. Мы предъявляем билет, вы платите, – она поверх очков посмотрела на Ширяева. – Припоминаете любой счастливый день своей жизни. И предъявляете. Мы оцениваем, если счастье равнозначно подлости или перекрывает её, – вы расплатились. Но условие: тут же забываете этот счастливый день навсегда.
Ширяев сразу вспомнил, как он сидел на втором этаже «разрухи», так они называли дом, в который во время войны попала бомба. Внизу, далеко внизу, было свалено сено для белорозового трофейного битюга, он стучал громадными копытами на первом, не разбитом бомбой этаже разрухи. Солнце било прямо в глаза и так сладко пахло сеном, лошадиным потом и свежим навозом, кучу которого битюг наложил, когда его вводили в разруху. В дымящемся навозе уже во-всю чирикали воробьи.
– Может быть, может быть… – пробормотала старуха, оглядываясь на пассажиров. Те заговорили разом, Ширяев не понял о чем, но тут же забыл про битюга и медленный, горячий, в дымке солнечного тумана день. Осталось только как он спрыгнул вниз, со всей высоты разрухи и напоролся ногой на загнутые вилы, лежавшие в сене. Загнутый рог пропорол ногу и торчал из босой стопы, пока кто-то, Ширяев не помнил кто, не выдернул вилы из ноги.
– Может быть, может быть… – Крупская повернулась к женщине, сидящей на первом сидении, довольно далеко от Ширяева. – Иди!
Та поднялась и, придерживаясь за поручни, двинулась к ним. Ширяев, случайно покосившись, увидел, что трамвай бойко пролетел Яузский бульвар и скатился к мосту. Передняя дверь распахнулась, в трамвай вошли несколько человек. Они прикладывали карточки к круглому очку турникета и проходили в вагон, не обращая внимания на странных пассажиров и лже-Крупскую.
Женщина, поднявшаяся по команде старухи, по мере приближения становилась всё старше.
– Узнаешь? – старуха взяла из ее рук розовый билет. – Не узнаешь? – как бы удивилась Крупская.
Ширяев узнал её, еще только она поднялась. Но вот в таком виде, состарившуюся… Никогда бы не признал…
– Посмотри! – скомандовала старуха, и женщина, приблизившись, заглянула Сергей Сергеичу в глаза.
Конечно, он узнал этот взгляд. Узнал бы из тысячи. Взгляд, когда они навсегда прощались на перроне Балтийского вокзала в Ленинграде. Девушка, ее звали Галя, жила где-то в Новом Петергофе и приезжала оттуда на свидания. А Ширяев потом провожал ее на вокзал. Он помнил, как они сидели почему-то в старом садике возле Греческой церкви. И церкви и садика давным-давно нет. Однажды Ширяев бродил вокруг здания Концертного зала, занявшего место Греческой церкви, вспоминая и сад, и их свидания… Галя любила его, он это чувствовал, хотя и не знал почему.
Они познакомились «на картошке». Студентов-военмехов (Военно-Механический институт) послали в колхоз. Недалеко от поселка Копорье. Жили весело. Рядом ¬ Копорская крепость. Возле узкого крепостного моста через сухой, но глубокий ров, – замечательнейшее заведение, одно из тех, что в те времена называли «Голубой Дунай». Там продавали в разлив водку, которую Ширяев потом долго-долго нигде не встречал. «Горный дубняк». Студенты радостно глотали эту гадость. Особенно еще и потому, что в крепости, в бывшем храме располагался клуб. Кино и танцы. И танцы были непростые. Кто-то мудрый придумал, что неподалеку от студентов, чтобы всем было не скучно, поселились девушки с фабрики имени Желябова. Неизвестно, почему ткацкая фабрика носила имя убийцы Желябова. Но тогда это никого не интересовало. Девушки были бойкие, горластые и вполне доступные. Несмотря на то, что с удовольствием распевали своё: «Мы желябовски девчонки, по-желябовски поем, и поманим и покажем, и по морде надаем!». Там была и Галя, с первого вечера приглянувшаяся Ширяеву. Оказалось, она только что поступила на ткацкую фабрику, и тут же была отправлена в колхоз. Как и студенты – «на картошку».
Ширяев долго помнил всё – всё. И ее рассказы о сиротском детстве в чужом доме, и о парне, которого она обещалась ждать из армии, и то, как она не хотела раздеваться, приходя в холодную, нетопленную баню неподалеку от «стойбища» студентов. И как потом разделась, уступая его просьбам, помнил ее: « У меня до тебя никого не было…». Почему они расстались? Ширяев уже не помнил. Ведь и он тоже любил ее. Остался только ее последний, прощальный взгляд на перроне Балтийского вокзала. Которого уже тоже нет.
– Что скажете? – Ширяев почувствовал, что старуха лже-Крупская получает удовольствие от его растерянности. – Припоминаем?
«Неужели это она? – Ширяев не мог поверить, что пожилая женщина, приблизившаяся к нему, и есть та самая Галя… Вспомнился запах холодных углей в нетопленой бане, где они сидели с Галей, обнявшись. Еще до того, как всё, собственно, и началось.
Женщина наклонилась, – конечно же, это она. И тот самый памятный взгляд. Последний.
– Да, – сказал Ширяев, – я всё помню.
Старуха дала ему розовый билет, он всмотрелся в его цифры и буковки, и рассмотрел сквозь них дорогу в березовой роще, солнечный день и небольшую фигурку женщины в темном платье с крупными желтыми цветами, разбросанными по нему. Или листьями? Почему он вдруг понял, что это была мама, приехавшая забрать его из детского дома? Может быть, подсказал кто-то из воспитателей? Он помнил только, как мчался навстречу, как обхватил маму, помнил запах ее. Свежий, родной, впервые услышанный. Много позже, когда мамы уже не было, Ширяев открыл однажды ящик туалета, где мама когда-то держала мелочи, – пустой кошелек, какие-то коробочки, почти раздавленную пудреницу, игольницу с несколькими иголками (в некоторых еще были нитки, вдетые ее рукой), и вдруг услышал её запах. Тот самый, что ощутил когда-то, бросившись к ней навстречу, еще не зная, что это его мама. И заплакал едва ли не в голос. Благо, никого не было в квартире. Так он плакал еще только один раз, когда приехал, узнав о ее смерти, и увидел на столе свое фото. Скорее всего, это было последнее, что она видела.
– Ну, – сказала лже-Крупская, повернувшись к пассажирам.
Те подняли свои билетики, но Ширяев вдруг тряхнул старуху за руку.
– Нет, я не хочу, чтобы мама исчезла навсегда, не хочу…
– Поздно, – улыбнулась старуха. Было видно, что она довольна результатами своей деятельности, – поздно!
Трамвай пролетел мимо Ново-Кузнецкой, мимо Дома Радио, в котором Ширяев бывал еще в начале своей журналистской карьеры, прогремел по замоскворецким улицам и замер напротив Павелецкого вокзала, впуская новых пассажиров. Ширяев отметил, что народу набилось уже порядочно, но никто не собирался выходить. А водитель (вагоновожатый?) даже и не открывал двери для выхода.
Между тем, лже-Крупская высматривала кого-то в вагоне, стараясь заглянуть поверх голов. Народу, все-таки, набилось изрядно.
– Зина, – прокричала старуха, – Зинаида Григорьевна! Идите к нам!
Свою тетку Зину Ширяев узнал сразу. А уж вспоминать-то… Он ее и не забывал никогда. Несчастную старуху Ширяев сам отвез в Дом престарелых, зная, что тетушке оттуда не выбраться. Так оно и случилось. Но чтобы вот так быстро… Кажется, не прошло и двух недель. А приехать на похороны Ширяеву не удалось. Была какая-то дальняя командировка от «Известий», от которой грех было отказываться. Тетушка позвонила ему из этого дома скорби один раз, растерянно сообщив, что потеряла свой зубной протез… Не лететь же из-за зубного протеза из Москвы в Питер… А отвез он ее туда не просто так: в последнее (для нее последнее) время она стала ссориться с родителями Ширяева, они съехались, чтобы Ширяев мог выменять себе жилплощадь. Особенно она донимала отца: тетушка любила поговорить за обедом, чего не выносил довольно суровый и молчаливый отец. Но не тащить же старуху из-за этого в Дом престарелых? А вот потащил… Хотя и понимал, что она была из немногих, кто искренне любил Ширяева. И даже гордилась его журналистскими достижениями…
Тетушка, знакомо хватаясь за поручни, она и прежде передвигалась так по квартире, пошла к Ширяеву, улыбаясь ему издали. Ширяев поднялся было на ноги, но лже-Крупская неожиданно крепкой рукой усадила обратно и оторвала ему красный билет.
– Не надо красный, не надо! – издали прокричала тетушка знакомым сипловатым голосим. Когда-то она много курила, это было модно. – Он же совершенно не виноват, он же не знал, что я там долго не протяну…
– Знал, знал, – злорадно сказала Крупская, – прикидывался, что не знает!
И вся трамвайная компания заголосила:
– Конечно, знал! О чем говорить! Это она его выгораживает! Красный ему, красный!
Крупская с удовольствием оторвала ядовито красный билет и вручила Ширяеву. Тот вгляделся в билет, стараясь рассмотреть сквозь черные буквы, расплывающиеся на красном, что же заготовила коварная старуха? И неожиданно увидел яркий солнечный день, себя, бредущего с полной корзиной грибов по опушке леса. Высоко в небе застыл жаворонок, белесые облака медленно растворялись в голубом, лазурном небе, от запахов меленьких луговых цветов и зноя кружилась голова. Ширяев сел в высокую траву, притянул к себе какие-то голубовато-зеленые цветочки, пахнущие медом, и принялся их рассматривать. Он видел их впервые, и цветы поразили его. Они были вовсе не голубыми. И не зеленоватыми, как показалось на первый взгляд. Там был и перламутр, и крапинки японской желтизны, и тончайшие прожилки красного, расположенные в удивительном порядке, будто их прорисовал художник, предварительно расчертив и разметив эти жилочки на просвечивающих лепестках тончайшего фарфора. Внутри цветка упакована жемчужина водяной капли. Она переливается и отсвечивает, приманивая микроскопических разноцветных букашек. Те любовались жемчужиной, приникали к ней и отползали, уступая место другим. В мельчайшем цветочке был целый мир, живший по своим законам, независимый ни от чьей воли, кроме воли Творца. Это Ширяев понял сразу, единовременно и навсегда. Он лег на спину и принялся смотреть в небесную лазурь уже совершенно другими глазами. Жаворонок и кобчик, повисшие в разных сторонах неба, были словно представителями или может быть живыми таинственными знаками, небрежными иероглифами Того, Кто открыл Себя человеку, лежащему на опушке. Ширяеву показалось, что он стал терять вес, приподнимаясь над плотным травяным ковром, стал растворяться в звенящей жаворонками лазури. «Господи, как хорошо, Господи, слава тебе!». Он никогда не произносил этих слов, он даже не знал их, но шептал и шептал, ощущая окутывающее его ласковое горнее тепло.
Тетушка тем временем добралась, перебирая руками трамвайные поручни, до Крупской и крикнула ей:
– Не мучьте его! Кто вас, в конце концов, сюда поставил? Откуда вы взялись?
Лже-Крупская разом превратилась в добрую бабушку, исчез даже ее клык, нависающий над губой.
– Гражданка, не вмешивайтесь, видите, сколько у него еще билетов, сколько… – она задумалась, – …людей… все ждут…
– Я что, за всех должен отвечать? Я их даже не знаю?! – вагон был полон.
– А здесь и те, – с видимым удовольствием отозвалась лже-Крупская, – за которых ваши предки не отчитались. Так сказать, передали по наследству.
Тетушка Зинаида плечом оттерла Крупскую от Ширяева.
– При чем здесь предки? – тетушка обращалась скорее не к Крупской, а к вагону. – В конце концов (Ширяев узнал это ее любимое «В конце концов!») он уже отмолил многих! И сейчас едет в Донской монастырь, к святителю Тихону! Верно?
У Ширяева перехватило горло. Какая же он сволочь, тетка даже оттуда защищает его, а он сдал старуху в приют, вместо того, чтобы забрать ее к себе!
– Верно? – приблизилась к нему тетушка.
Ширяев только кивнул.
– А вы все, – тетка указала перстом на лже-Крупскую, – брысь! Брысь, тебе говорю!
Но Крупская ничуть не смутилась, и даже как бы обрадовалась скандалу.
– Она же некрещеная! – повернулась Крупская к вагонной компании. – Иудейского вероисповедания. А сама и в иудейского бога не верует!
Вагон разноголосо загудел. Ширяев сразу не понял, то ли на слова старухи Крупской, то ли на появившегося в конце вагона человека, тот принялся энергично пробиваться к Сергей Сергеичу. Одет он был вполне современно, разве что какая-то помятость была во всем: от лица с обвисшими щеками, до рубашки, пиджака, брюк, гармошкой сползших на башмаки. Особенно же выделялась шутовская шляпа. Нечто вроде канотье, но не соломенного. Шляпа была велюровая. К тому же сильно помятая и пыльная. Ширяев определенно был знаком с ним, встречался не раз. Мог бы даже признаться, что всякий раз без удовольствия. Но кто это? Взгляд какой-то бегающий, плутоватый.
– А я бы хотел, – сказал неизвестный знакомец, – про журналистскую так сказать работу нашего героя поведать.
– Это что за выскочка? – раздался плотный бас из задних рядов. – Дайте ему по шляпе!
– Я и сам могу кой-кому по шляпе, – запальчиво прокричал незнакомец визгливым голосом. – Ведь мало кто знает, что он всю свою жизнь, будучи журналистом, как теперь говорят третьей властью, врал, врал и врал! Слова правды не сказал! Даже, когда неправду и сказать было невозможно. Примеры? – человек в шляпе повернулся на голос и довольно лихо сдвинул шляпу на затылок. – Вот он писал о забастовке шахтеров в Воркуте. И все врал, врал! А люди верили! И отказался стать руководителем профсоюза шахтеров.
– При чем тут профсоюз шахтеров? – не понял бас.
– А при том, что ему предлагали, он отказался. А шахтер, которого выбрали…
– Что за профсоюз такой?
– Независимый профсоюз шахтеров! Они своего шахтера выбрали, а он сломался, запил от душевного напряжения и благое дело загубил. А кто виноват? – незнакомец удивительно знакомым жестом, большим пальцем через плечо, указал на Ширяева.
– Нечего профсоюз на него вешать, – не унимался бас.
– Как это нечего? – возмутился незнакомец и сбил шляпу едва ли не на нос, став удивительно похожим на отрицательных персонажей советского кино. – Шахтер сломался, запил и помер в конце концов! Можно сказать, дал дуба. Коньки отбросил.
Трамвай, отошедший от Шаболовки, стал резко поворачивать вправо заскрежетал на повороте, стряхивая с Сергей Сергеича тяжкий морок.
– Простите, вы кто такой? – не своим еще голосом сказал Ширяев.
– Не узнает! – незнакомец опять сбил пыльную шляпу на затылок и повернулся к трамвайной публике, явно ёрничая. – А мог бы! Хоть мы не так часто встречались. Но, – он каким-то театральным жестом поднял палец, – но не по моей вине!
И, нагнувшись к Ширяеву, негромко сказал. – Я твоя совесть, не узнаешь? – и скорчил такую рожу, что Сергей Сергеичу захотелось то ли плюнуть в нее, то ли врезать как следует. Врезать с особым удовольствием от того, что незнакомец, теперь-то Ширяев это рассмотрел, был один в один похож на него. Как бывают похожи злобные карикатуры.
– Ха-ха! – заорал весь вагон, – какая это совесть, он шут, самозванец! – пассажиры, размахивая билетиками придвинулись почти вплотную к Ширяеву. – Гони его, он без очереди влез! – они наваливались на Ширяева, хрипя и задыхаясь от гнева. – Гони его! Никакой совести нет! Ты еще должен отвечать по нашим билетам! – и дружно, как по команде, совали в лицо Ширяеву разноцветные билеты.
Ширяев успел заметить, что большинство билетов были зеленоватыми и розовыми. Красных почти не было. Это почему-то успокоило Ширяева, насколько можно было успокоиться в этом гаме.
– Что вы делаете, что делаете? – раздался истерический женский крик. – Вы же меня раздавите! Вы меня раз… раз…
Толпа расступилась, оставив на полу пожилую женщину с шапкой полуседых волос. Она смотрела на Ширяева так, будто он мог спасти ее, но Сергей Сергеич явственно видел, как женщина, он даже узнал ее, учительница математики Берта Евсеевна, стала рассыпаться, на глазах превращаясь в прах. Последней исчезла трясущаяся голова, силящаяся сказать что-то. На полу остался только зеленоватый, мятый билет.
– Безобразие! – прогудел бас откуда-то сверху. – Придется вас научить строем ходить! – он захохотал от своей шутки, делая ситуацию совсем уж нереальной. – Строем! Под музыку! Под реквием! – и наклонился откуда-то сзади, раздвинув толпу. Лицо его менялось, дергалось, как меняются и скачут лица в кривом зеркале. – Хотел спрятаться, Ширяев, забыл, как директор колхоза после твоей статьи повесился? А?
– Он не вешался, вы не в курсе! – в громадной ручище был красный билет, который он совал Ширяеву. – Это хлопковое дело, он пошел к прокурорам, к Гдляну и Иванову, а по дороге его убили и инсценировали самоубийство! И статьи я этой не писал, просто под ней поставили мою подпись, поскольку я занимался хлопковыми делами!
– Убийца, убийца! – взвыл вагон. Громадный мужик-бас повернулся к пассажирам и принялся размахивать руками, дирижируя всей компанией. – У-бий-ца! У-бий-ца! – скандировал вагон.
– Открой глаза! – услышал он сквозь грохот колотушек, гам, грай и крики «Убийца!» голос тетушки, притиснутой толпой к поручню. – Открой глаза!
– Да-да! – ликовал бас-мужик на пару с лже- Крупской. – Ты еще подними ему веки! Поднимите ему веки! – и повернувшись, ветхие старушки уже висели на нем, заглядывая ему в лицо. – Под-ни-ми-те веки! Под- ни-ми-те! – снова заорал вагон, подчиняясь его команде.
Тетушку окончательно притиснулся к поручню, она попробовала сказать что-то, но вдруг стала исчезать, становясь прозрачной ,и рухнула на ступеньки, возле трамвайной двери. На ступеньке, как и от училки-Берты, остался только смятый билет.
– Открой глаза! – услышал Ширяев ее исчезающий голос и с усилием открыл глаза, отходя от морока. Трамвай, подвывая двигателем, набирал скорость и летел мимо ограды монастырского кладбища.
Возле него, как раз на том месте, где только что довольно улыбалась, пряча свой клык лже-Крупская, стояла маленькая глазастая девочка, протягивая ему очки.
– Это ваши очки, – серьезно сказала она. – Вы их уронили.
– Спасибо, детка, – рамолически проговорил Ширяев, разглядывая девочку.
– Мне вожатая сказала, – девочка кивнула назад, где в застекленной кабине сидела плотная, веселая тетка, – что вас надо разбудить. А то вы свой Донской монастырь проедете.
– Да-да, спасибо, детка, – повторил, возвращаясь к жизни Ширяев. И вдруг увидел на груди девочки смешной старинный ридикюль, висящий на красивом шнуре.
– А это что у тебя? – спросил Ширяев, глядя на ридикюль.
– Это я как бы в кондуктора играю, – охотно сказала девочка и расстегнула старинную застежку ридикюля. Там лежали плотные мотки разноцветных билетов. И несколько оторванных, отдельно.
– Как тебя зовут? – Ширяев чувствовал, как трудно ему стало говорить. Будто кто-то наглой рукой схватил за лицо.
– Меня? Надя! – улыбнулась девочка. – Вы такой смешной! Вас чем-то напугали?
– А отчество?
– Отчество? Что это такое?
– Это как зовут твоего отца, – голос Ширяева сел так, что он едва слышал себя.
– Моего? Костя! – девочка, смеясь, повернулась к вагоновожатой. – Конечно! – отозвалась та. – Ты у нас Надежда Константиновна, – и прокричала механическим голосом, нагнувшись к микрофону: – Донской монастырь, кто спрашивал! Выходим, не задерживаемся!
***