Мне рассказ понравился. Любый и самый удачный стиль Азимова «люди и роботы».

Рассказ заставляет задуматься, какое влияние машин будет в будущем Человечества (технологическая), его одинокое будущее во Вселенной, пока мы, соединившись с сверхкомпьютером-машиной, в самом конце мироздание не возродились...

Конечно, возник вопрос — это зацикленное событие? Были ли это уже, в нашем Большом Взрыве? Или же, это два разных БВ, один — естественный, другой — искусственный? Вопросов больше, чем ответов, но, Азимов показал нам, что когда-нибудь, мы будем богами... (ни в коем случае не богохульство).

Для тех, кто верен разрозненным мнениям, Бертольт Брехт связывается с абстракцией обобщенного, кондового, соцреалистического писателя и драматурга. Как бы сейчас сказали, «совкового автора». А это совершенно не так.

В отзыве на пьесу «Жизнь Галилея» я не хотел бы останавливаться на биографических подробностях. Все же библиография лучше все остального развеивает мифологемы вокруг незаслуженно упрощаемых в ту или иную оценочную сторону писателей. Тем не менее как не сказать про то, например, что Бертольт в родной, но ставшей нацистской Германии был объявлен Гитлером «Врагом №1» (вместе с другим крупным немецким писателем, Фейхтвангером). Или о том, что и поныне Брехт остается крупнейшей фигурой драматургии и театра как такового, революционизировав театральную реальность в (пока что) последний раз. Но об эпическом театре, оборачивании политики в искусство и эстетизации самого политического, сложной кочевой жизни автора, телесных и иных лейтмотивах его творчества, всего приправленного иронией, черным юмором и перерастающей из личной в общую, социальную, трагедией, лучше узнать из других источников. Например, в статье Амусина «Брехт и река времени» или в ютуб-лекции Зои Бороздиновой «Эпический театр. Зачем актеры выходят из ролей?». Для начала, конечно.

Но вернемся к, точнее, начнем с «Жизни Галилея». В советском издании 1972 года редакторы и комментаторы заранее сообщают, что существуют две версии пьесы. Одна более подходит на роль апологетики науки, вторая менее. Хотя, про прочтении той самой первой версии, канонической, пьеса уже отдалена от строгой дихотомии хорошего и плохого, гимна-хвальбы и песни-поругания. Второй вариант, как можно догадаться уже по году издания и постановки изначального текста на сцене, связан с одним из чернейший для науки дней. Возвышения ядерных грибов над Хиросимой и Нагасаки. Ведь после фразы одного из создателей, научных соавторов этой нравственной и потенциально глобальной катастрофы («Надо же, уцелели! Атмосфера не возгорелась…»), писать хвальбы любому акту разума стало невозможно. И без того неоднозначная «Жизнь Галилея» стала еще более неоднозначной, со смещением в порицание разгульной истины Галилео. Или, словами самого Брехта:

«Атомная бомба и как технический, и как социальный феномен,— сказал Брехт о своем Галилее,— есть классический конечный продукт его научного подвига и его социальной несостоятельности».

Но это фон. Внешняя сторона дела. Что же с внутренней? Возвращаясь, вынужденно, к биографический колее, можно зачастую встретить мысль, что Брехт устарел. И его пьесы, и его политическая, социальная, нравственная позиции. Много чего. Но чтение брехтовских стихов, «Историй господина Койнера», «Ме-Ти», «Раненого Сократа», «Плаща еретика» и других произведений автора показывает, что это совершенно не так. И отбрасывая все идеологические повестки (как делал и сам Брехт, несмотря на его идеологизированное помещение во вполне определенный стан), можно увидеть до сих пор актуального прозаика, поэта и драматурга. Писателя, который кропотливо подходил к каждой своей работе, перед этим, зачастую коллективно, изучая десятки книг по проблеме, участвуя в постановках своих пьес, переделывая их после этого. В общем, творчество Брехта стоит того, чтобы с ним ознакомиться.

«Жизнь Галилея» вполне подходит для узкожанрового понимания фантлаба как ресурса, пусть и нынче размытого (лучше сказать, расширенного) по охвату видов литературы. В пьесе Бертольта явно есть элементы альтернативной истории. Что уж поделать, для создании эпической драмы жизни, науки и этики приходится перемещать местами события, добавлять не существовавших героев, приписывать непроизнесенные в прошлом речи. Но такая редактура исторического не мешает, а скорее проявляет скрытые линии самой Истории как вполне конкретного процесса изменений идей, людей и отношений между ними. К примеру, размышления Галилея о научной этике, перекличке революций в науке и в обществе, конечно, выдуманы. Как и анахронизмы о Козимо Медичи и Кристофере Клавиусе. Явно фантастическая по жанровым мотивам речь Андреа в самом конце пьесы, где он объясняет суеверным мальчикам о том, что ведем нет, но когда-нибудь человека можно будет поднять в воздух. Нужна лишь соответствующая машина. Ну и подобного много разбросано по тексту, что делает его далеко не только строго исторической (что и хорошо) пьесой.

После прочтения «Жизни Галилея» я, немного погодя, обнаружил родство этого произведения с другим. Уже из фантастической литературы. С романом «Фонтаны рая» Артура Кларка. И это, на мой взгляд, крайне интересно и раскрывает содержание обоих произведений лучше. Как бы на контрасте. Ведь, по сути, «Жизнь Галилея» — это литературный перевертыш «Фонтанов рая». Что верно и в обратную сторону.

В чем же есть, с одной стороны, пересечения, а, с другой стороны, взаимная противоположность двух книг? Начнем с основной завязки и лейтмотива. В «Фонтанах рая» главный герой, инженер Морган, пытается реализовать техническую революцию, которая позднее, как видно из эпилога, полностью изменит жизнь всего человечества. В «Жизни...» Галилей старается произвести революцию в науке и сфере общественного сознания. Т. е. оба текста о двух революциях. Одна, что называется, материальная, в средствах производства, а другая идеальная, в области идей. Конечно, для осуществления проекта Моргана необходима борьба идей, научного знания и религиозной веры, а для Галилея эта самая борьба начинается на подъеме технических сил Европы, как он сам замечает в начале пьесы. По сути, это две большие книги прошлого столетия о тернистых путях науки, ее общественного значения и отношениях с религией.

Есть и противостояние — в одном произведении между Католической церковью и учеными, в другом — между монахами-буддистами и инженерами. Только, опять же, в обратных соотношениях. В романе религиозная организация вытеснена на периферию, в пьесе она находится на вершине своей «карьеры». И суд присутствует, и дебаты, и полемики. Все они, естественно, заканчиваются противоположным образом. Структурное и нарративное сходство доходит даже до отдельных персонажей. Помимо параллели Галилей-Морган есть и иная линия аналогий. В «Фонтанах рая» присутствует мечущийся между двумя лагерями, инженерно-научным и религиозно-буддистским, ученый Чом Голдберг/Паракарма. Он начинает с религиозных позиций, но в конце-концов переходит в стан поддерживающих проект космического лифта. В «Жизни Галилея» тоже есть такой персонаж! Т. н. маленький монах. Почти все время он остается по ходу пьесы просто маленьким монахом, и лишь в конце мы узнаем его имя — Фульганцио. Он, как вы уже могли догадаться, также оставался персонажем-перебежчиком между верой и знанием, и, начиная с религиозности, переходит на сторону Галилея, но... но в итоге возвращается в лоно Церкви.

Я не говорю, что эти параллели — заимствования со стороны сэра Артура Кларка. Хотя нет ничего плохого в реализации максимы Элиота «Плохой поэт у своего собрата «заимствует», а хороший — «ворует»». Нет, это коэволюция, параллельность идей, но в разных плоскостях, в противонаправленных полюсах ценностей и мыслей. Даже в первой редакции «Жизни Галилея» Брехт в заключительной речи главного героя, раскаившегося и в своей мягкотелости, и в своеобразном сциентистским тщеславном эгоизме, показывает все угрозы доминирования «науки ради науки». Науки любой ценой. Бертольт, для которого и искусство не должно быть лишь ради искусства, проводит параллель между эстетикой и знанием. Пусть галилеевский эпилог немного противоречит одному из «коанов» Брехта (из рассказов про Койнера, что-то по типу «этика носителя знания продолжать нести знание»), но лейтмотив великого немецкого писателя остается тем же. Оторванный от общественных невзгод и бед мудрец, живущий лишь в гонках познания, в конце концов поможет, сознательно или нет — неважно, поможет кому-то воспользоваться этим знанием во зло. Это не говорит о том, что Бертольт Брехт — антисциентист. Совершенно наоборот. Но он через свои художественные тернии приближается к марксистскому пониманию науки, этики и эстетики. Истина, Красота и Нравственность — суть одно. Три стороны одного и того же. И «перекосы», поведение безумного ученого, фанатичного верующего или богемного художника, подобное трем животным в басни Крылова, приводят к безумию, фанатизму и богемству трех указанных персонажей.

Прекрасен и социологическо-гносеологический мотив пьесы. Это беллетризация, в хорошем смысле, двух тезисов Маркса: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его» и «Идея становится материальной силой, когда она овладевает массами». Гелиоцентрические идеи Галилео опрокидывают не просто старую, архаичную, почти палеонтологической древности астрономию. Эти идеи рушат саму структуру доминирующей религиозности в общественном сознании. Гегемонию Церкви. В центре мира не просто Земля, как говорит сам Галилей, но престол Папы. Центрирование Земли в астрономии дает нравственные силы для теологии оправдать любую несправедливость и горесть на земной тверди. Ведь если наш шарик — лишь крупица в зенице господней, то есть ли в чем-то смысл?

Но, конечно же, как и во многих других произведениях, Брехт в «Жизни Галилея» — прекраснейший риторик. Великолепный автор афоризмов и того, что может и должно стать крылатыми выражениями, войти в плоть и кровь народной памяти. Народа, понимаемого как человечество. Поэтому, на этом я умолкну, и предоставлю слово самому Бертольту Брехту. Несколько цитат из множество прекрасных, ловких, сильных слов писателя — ниже.

«Вселенная внезапно утратила свой центр и сразу же обрела бесчисленное множество центров. Так что теперь любая точка может считаться центром, любая и никакая. Потому что мир, оказывается, очень просторен»

«Если истина слишком слаба, чтобы обороняться, она должна переходить в наступление»

«Как могут власть имущие оставлять на свободе владеющего истиной, хотя бы это была истина только о самых отдаленных созвездиях?»

«Нарицая новые звезды, открытые мною, величавым именем рода Медичи, я сознаю, что если прежде возвышение в звездный мир служило прославлению богов и героев, то в настоящем случае, наоборот, величавое имя Медичи обеспечит бессмертную память об этих звездах»

«Со звездами вашего высочества все в порядке. Господа только сомневаются в том, действительно ли они существуют»

«Истина — дитя времени, а не авторитета»

«Вся Италия насторожилась сейчас. Но ее тревожат не пути далеких звезд, а весть о том, что начали колебаться учения, которые считались незыблемыми, — ведь каждый знает, что их существует слишком уж много. Право же, господа, не будем защищать поколебленные учения!»

«Это очень похоже на мореплавателей, которые сто лет тому назад покинули наши берега, не зная, к каким новым берегам доплывут и доплывут ли вообще. Видимо, сегодня ту высокую любознательность, которая создала подлинную славу Древней Греции, можно обнаружить на корабельных верфях»

«Родину человечества они приравнивают к блуждающей звезде. Людей, животных, растения, целые страны они погружают на тачку, которую гоняют по кругу в пустых небесах. Для них больше нет ни Земли, ни неба. Нет Земли потому, что она только небесное тело, и нет неба потому, что оно состоит из многих земель. И, значит, нет уже различия между верхом и низом, между вечным и бренным. Что мы бренны, мы это знаем. Но они говорят нам теперь, что и небо тоже бренно. Сказано было и записано так: есть Солнце, есть Луна, есть звезды, а мы живем на Земле. А теперь, по-ихнему, и Земля — это звезда. Нет ничего, кроме звезд! Мы еще доживем до того, что они скажут: мет различия между человеком и животным, человек тоже только животное; нет ничего, кроме животных!»

«Берберини: А не кажется ли вам, друг мой Галилей, что вы, астрономы, просто хотите сделать свою науку более удобной? (Ведет Галилея опять на авансцену.) Вы мыслите кругами или эллипсами, мыслите в понятиях равномерных скоростей и простых движений, которые под силу вашим мозгам. А что, если бы господь повелел своим небесным телам двигаться так? (Описывает пальцем в воздухе сложную кривую с переменной скоростью.) Что было бы тогда со всеми вашими вычислениями?

Галилей: Ваше преосвященство, если бы господь так сконструировал мир (повторяет движение Барберини), то он сконструировал бы и наши мозги тоже так (повторяет то же движение), чтобы именно эти пути познавались как простейшие. Я верю в разум»

«Доверие иссякает, когда им слишком злоупотребляют»

«Я прочел здесь, что наши обновители, главой которых, как признано всеми, является ваш отец — великий человек, один из величайших, — считают современные понятия о значении нашей милой Земли несколько преувеличенными. Со времен Птолемея, великого мудреца древности, и до сегодняшнего дня считалось, что вся вселенная, весь кристаллический шар, в середине которого покоится Земля, имеет поперечник примерно в двадцать тысяч раз больше поперечника Земли. Это очень большая величина, но, оказывается, она слишком мала, совсем-совсем мала для обновителей. Если им поверить, то все это пространство невообразимо расширяется, и расстояние от Земли до Солнца, которое всегда казалось нам очень значительным, теперь окажется столь ничтожно малым в сравнении с тем расстоянием, которое отделяет нашу бедную Землю от неподвижных звезд, закрепленных на самой внешней кристаллической сфере, что его даже не стоит принимать в расчет при вычислениях. Ну кто после этого еще осмелится говорить, что наши обновители не живут на широкую ногу»

«Почему порядок в нашей стране — это порядок пустых закромов? Почему необходимость у нас — это необходимость работать до изнеможения? Среди цветущих виноградников, у нолей колосящейся пшеницы! Ваши крестьяне в Кампанье оплачивают войны, которые ведет наместник милосердного Христа в Испании и в Германии. Зачем он помещает Землю в центре мироздания? Да затем, чтобы престол святого Петра мог стоять в центре Земли! В этом-то и все дело! Вы правы, речь идет не о планетах, а о крестьянах Кампаньи. И не говорите мне о красоте явлений, позлащенных древностью. Знаете ли вы, как создается жемчуг в раковине Margaritifera? Эта устрица смертельно заболевает, когда в нее проникает какое-нибудь чужеродное тело, например песчинка. Она замыкает эту песчинку в шарик из слизи. Она сама едва не погибает при этом. К черту жемчуг, я предпочитаю здоровых устриц. Добродетели вовсе не сопряжены с нищетой, мой милый. Если бы ваши родные были состоятельны и счастливы, они могли бы развить в себе добродетели, возникающие в благосостоянии и от счастья. А теперь эти добродетели истощенных бедняков вырастают на истощенных нивах, и я отвергаю их. Сударь, мои новые водяные насосы могут творить больше чудес, чем вся ваша сверхчеловеческая болтовня»

«Тот, кто не знает истины, только глуп. Но кто ее знает и называет ложью, тот преступник»

«А в сомнении заключено счастье, хоть я и не знаю, почему это так»

«Главная причина нищеты наук — почти всегда — их мнимое богатство. Наша задача теперь не в том, чтобы открывать двери бесконечному знанию, а в том, чтобы положить предел бесконечным заблуждениям»

«Я говорю вам: «Оставь надежду всяк сюда входящий» — сюда, где исследуют»

«Для новых мыслей нужны люди, работающие руками. Кто еще захочет понять причины вещей? Те, кто видит хлеб только на столе, не желают знать о том, как его выпекают. Эта сволочь предпочитает благодарить бога, а не пекаря. Но те, кто делает хлеб, поймут, что ничто в мире не движется, если его не двигать. Твоя сестра, Фульганцио, которая работает у пресса, выжимающего оливки, не станет удивляться и, вероятно, даже посмеется, когда услышит, что Солнце — это не позлащенный герб, а рычаг и что Земля движется потому, что ее двигает Солнце»

«Несчастна та страна, которая нуждается в героях»

«И если ученые, запуганные своекорыстными властителями, будут довольствоваться тем, что накопляют знания ради самих знаний, то наука может стать калекой и ваши новые машины принесут только новые тяготы. Со временем вам, вероятно, удастся открыть все, что может быть открыто, но ваше продвижение в науке будет лишь удалением от человечества. И пропасть между вами и человечеством может оказаться настолько огромной, что в один прекрасный день ваш торжествующий клич о новом открытии будет встречен всеобщим воплем ужаса. Я был ученым, который имел беспримерные и неповторимые возможности, Ведь именно в мое время астрономия вышла на рыночные площади. При этих совершенно исключительных обстоятельствах стойкость одного человека могла бы вызвать большие потрясения. Если б я устоял, то ученые-естествоиспытатели могли бы выработать нечто вроде Гиппократовой присяги врачей — торжественную клятву применять свои знания только на благо человечества! А в тех условиях, какие создались теперь, можно рассчитывать — в наилучшем случае — на породу изобретательных карликов, которых будут нанимать, чтобы они служили любым целям. И к тому же я убедился, Сарти, что мне никогда не грозила настоящая опасность. В течение нескольких лет я был так же силен, как и власти. Но я отдал свои знания власть имущим, чтобы те их употребили, или не употребили, или злоупотребили ими — как им заблагорассудится — в их собственных интересах»

Под романом «Цветы для Элджернона» на одном только фантлабе 226 отзывов. Оценок же на порядок больше. А если еще посчитать всего этого добра под рассказом, да и на других ресурсах...

При такой популярности и многоголосии сказать что-то новое практически невозможно. Я и не буду пробовать вносить новизну. Скажу лишь несколько слов, возникших при особых обстоятельствах.

Как и в случае моих слов на «Мастера и Маргариту» или на лермонтовского «Демона», под трудом Дэниела Киза я хочу что-то высказать гораздо после непосредственно прочтения произведения. Я прочитал этот роман очень вовремя. В классе 10 или 11. А сейчас, так уж вышло, сам работаю в образовании. Не литературу преподаю, но все же, так вышло, что не так давно я стал участником неожиданно возникшего книжного клуба. И именно там мне пришло выставить на голосование для следующей кандидатуры на прочтение и обсуждение именно эту книгу. И не зря.

Во-первых, именно «Цветы...» расширили круг уже с год существующего клуба аж в два или даже чуть больше раза. Во-вторых, как и в любом коллективном обсуждении, в котором все заинтересованы не просто высказать свою линию и мнение, но и прийти вместе к чему-то новому для себя и других, мне пришло несколько важных мыслей о труде Киза. Пара идей, которые родились именно в ходе сократического диалога, которые как будто и раньше были в подкорке, но никак не могли выйти наружу. А дружеское обсуждение вынесло их наружу, словно по методике диалектической майевтики.

И какие же это мысли? Заметьте, часто, когда говорят о преобразованиях во внутренней и внешней жизни главного героя книги, Чарльза Гордона, операцию на мозге позиционируют именно как улучшающую именно интеллект. Т. е. воздействующей на работу нейронов для увеличения суммарного уровня IQ. И, в основном, когда о романе говорят и пишут, это и трактуют как трагедию героя и виню социальных институтов по типу науки. Дескать, интеллект Гордона ученые запустили в небеса на ракете, а вот эмоциональную незрелость героя не трогали и никак не боролись с ней. Чувственная развитость и эмоциональный рост не поспевали за скоростью убегания ума, приближенного к темпам Технологической Сингулярности. И вот тут я и согласен, и нет с этим, казалось бы, читательским консенсусом, который равен авторской задумке.

На мой взгляд, проблема сложнее. Действительно, двое ученых, Штраус и Немур, делают свой эксперимент за конкретным результатом — улучшением интеллекта умственно отсталого человека. И да, разумеется, делают это прежде всего ради наград, славы, премий, а лишь затем ради блага человечества. Особенно маргинализированной его части в виде людей с болезнями разума. И они, это правда, ничего не делали и не думали делать для обеспечения эмоциональной развитости Чарли. Именно эта беспечность привела к тем трагическим всплескам воспоминаний, которая с ним происходила не раз по ходу сюжета. Но эта, пользуясь философскими премудростями, видимость, а не сущность дела.

А сущность дела в том, что все эпизоды с резкими появлениями «старого Чарли» перед глазами «нового», вскрытие травматических воспоминаний, и т. д., и т. п., все они связаны с тем, что эмоциональное развитие началось тоже благодаря эксперименту. И все именно потому, что и эти ученые, и мы, читателями, ОТДЕЛЯЕМ УМ ОТ ЧУВСТВ. Многие знают даже всякие «психологические тесты» для пар или одиночек, которые должны раскрыть, кто вы: ЧЕЛОВЕК ЧУВСТВ или ЧЕЛОВЕК РАЗУМА. НО ЭТО ОШИБКА. Еще Спиноза открыл, что чувства — любовь, гнев, ненависть, радость и другие — все эти тоже ПРОДУКТЫ УМА. И это не исключает, а наоборот обосновывает то, что ЧУВСТВА МОГУТ БЫТЬ ГЛУПЫМИ, А МОГУТ БЫТЬ УМНЫМИ. Более того, САМ УМ ДОЛЖЕН БЫТЬ ЧУВСТВЕННЫМ, А ЧУВСТВА УМНЫМИ. Иначе мы становимся одномерными, фрагментарными, абстрактными и поломанными людьми. Не-личностями.

Уже с самого начала романа мы видим, что Чарли Гордон не просто не развит интеллектуально. Он не развит и чувственно. Агрессию и издевки других людей он принимает за доброту. А мы принимаем дуализм нашей западной, слишком западной культуры, разводя по разные углы чувства и интеллект, науку и искусство/нравственность, сами оказываясь не лучше, а то и хуже Гордона. У него ограничения физиологические, а у нас социальные, но активно нами принимаемые. Так вот, возникший в нашем книжном клубе разговор о том, что, мол, и не надо было вмешиваться в жизнь Чарли, ведь он был индивидуально счастлив, вошел в фазу споров. Ведь, если принять неразличимость ума от чувств, то он был НЕСЧАСТЕН. Не-умный и не-чувственен, а счастья — вершина чувствования. И особое умственное, или просто умное, состояние. Счастье не бывает ГЛУПЫМ. Поэтому эксперимент был необходим, поэтому Чарли все-таки пусть и очень немного, но был счастлив, и после нисхождения в обратное состояние он вспоминает те дни, через тьму регрессии и завесу болезни, как светлые времена. Но эксперимент стал кошмаром для Чарли не только из-за ошибки в формулах ученых, не только из-за регрессии, которая, возможно, могла и не случиться при лучшем изучении предмета. Эксперимент стал кошмаром для Чарли Гордона потому, что и ученые, и «друзья»-коллеги Гордона, практически все воспринимали его как ОБЪЕКТ. И, что ужасно, ученые еще и представляют собой убежденных сторонников дуализма чувств-эмоций и ума, из-за чего никто не проследил за тем, чтобы Чарли смог развивать не только свой интеллектуальный разум, но и РАЗУМ ЧУВСТВЕННЫЙ. Все те немногие эпизоды, в которых Чарли мог думать или поступать негативно для нас, читателей (представлять Алису на коленях и т. д.) все они связаны именно с тем, что никто не развивал его разум пропорционально. Разум, состоящий и из ума, и из чувств. Алиса, один из ярких положительных героев книги, также придерживается этой иллюзии, когда говорит, как раньше, до «поумнения», Чарли был с добрыми глазами. Не то, что сейчас. Глупая доброта не есть доброта искренняя. И, к сожалению, периодами сама Алиса ДЕГУМАНИЗИРУЕТ, ОБЪЕКТИВИРУЕТ Чарли. Например, в эпизоде, где говорит, что им нельзя быть вместе, т. к. он «должен все сделать для других таких, как он».

Алиса перестанет дегуманизировать (дегуманизировала она его, конечно, не со зла) Чарли в ту короткую неделю, когда он уже начал снова глупеть, но пока не потерял всего своего ума. Тогда его чувственные части разума догнали интеллектуальные, и главный герой книги наконец-то стал полноценной личностью. Кстати, по сути, единственной в этом романе. По-человечески же, по-настоящему, без какого-либо пафоса или, наоборот, издевок относились к нему только Фэй или незнающий, не опознавший его, отец. В дегуманизации иных, разумеется, содержится другой, не менее важный мотив этой книги. Книги, так вовремя появившейся в 60-ые годы, которые сильно мифологизированы как со знаком плюс, так и минус. Так или иначе это было время последних революционных всплесков двадцатого столетия, время больших книг, по типу что «Цветов...», что «Пролетая над гнездом кукушки», а также социальных движений вроде антипсихиатрии Лэнга и исследовательско-активистской деятельности Фуко в этом направлении. И это не считая иных, удачных или не очень, умных или глупых, перспективных или провальных организаций, людей, тенденций того времени. Эмансипационное воздействие книги, талантливость ее автора, влияние очевидны. И самое главное нам не потерять ее стержневого смысла. Дегуманизация начинается с нас самих. Мы начинаем дегуманизировать самих себя, признавая себя винтиками идиотской и опасной общественной (не вообще любого общества, а вполне конкретного, исторически детерминированного) машины. Которая в т. ч. велит нам разделять ум от чувств, работу для заработка от труда для удовольствия, больных от якобы здоровых. Но с такими ложными дуализмами все мы больны. И всем нам суждено так быть похороненными на заднем дворике. Но не найдется для нас же парня (или девушки по типу Чарли), способного каждый день приносить ромашки. Или какие-нибудь другие цветы.

П.С. В конце концов другой, третий, не менее важный мотив книги — любить можно только равного себе. Иначе всякая другая «любовь» вырождается в формы господства и/или пресмыкания...

Бертран Рассел в своей известной «Истории западной философии» видит философию как ничейную область между теологией и наукой, а в самом философском дискурсе выделяет два направление, две противопоставленные тенденции. Одна мистическая, орфическая, а другая рационалистическая, деление на которые начинается еще с античности. Хоть подобный взгляд и интересен, но он слишком упрощает такой феномен, как философию. Различных течений, оттенков и соперничающих направлений в ней гораздо больше, чем думает формалист, пусть и великий, Бертран Рассел. Гораздо важнее, на мой взгляд, деление философии на условно пессимистическую и жизнеутверждающую, меланхолическую и активистскую. А одним из главных имен первой философской линии, упаднической, как раз и является Артур Шопенгауэр.

Одна из спорных фигур классической немецкой философии, Шопенгауэр был сложной, одинокой, но безусловно талантливой личностью. И все эти перечисленные составляющие создали изящный, грустный и уникальный узор в европейской философской линии. Не школу, но направление, даже не ход мыслей, а чувствования, ощущения, который в Ницше выразится в известной фразе «Бог умер!», а в Толстом (для Льва Николаевича немецкий философствующий пессимист был необычайно важной личностью и культурным явлением) преобразится в радикальное безбожное христианство и революционную идеологию. Антинаталист, один из первых, если не первый, защитник прав животных, необычный пантеист, критик-интерпретатор христианства, первая весточка встречи Запада и Востока, разумеется, пессимистический, аргументированный по-философски, взгляд на жизнь, Вселенную и род людской. Жуткий и едкий, почти как дедушка Ленин, но по-жестче, критикан своих философствующих современников, особенно отца вершины диалектической мысли, Шопенгауэр занял свое почетное место среди первооткрывателей афористичного, то есть литературного и понятного обычному читателю стиля написания философских работ. Артур был одним из тех, кто чувствовал грядущие кризисы, выгорание Европы, открывающуюся тщетность и пустоту существовавших общих взглядов на мир, жизнь и смыслы. Оттого мало удивительна атмосфера его самой известной работы, «Мира как воли и представления», которая хоть и не стала началом некой школы или течения в общепринятом смысле, но заставила будущие поколения, в том числе и нас, внимательнее обращать свои научные и философские очи на окружающую повседневность.

Сразу скажу, что с полнейшим чистым листом в области философии вторгаться на территорию этого и любого другого философа нельзя. Не потому что Шопенгауэр, германский педант и ревностный сноб, не забывает напоминать нам в многочисленных примечаниях о том, как важно и нужно прочесть Канта, Платона, Упанишады, а также Локка, Юма, Лейбница (отмечу, как забавляют запутанные сноски друг на друга «Мира как...» и критики Канта, идущих в одном томе, которые столь спутаны советами дотошного Шопенгауэра, что не ясно, а что же логичнее прочесть из этих двух трудов сначала). Философия — это особая область знания, одну из основных элементов которых составляет ее генеалогия. История философии. Поэтому, как минимум, прочитайте томик-другой истории философии Фредерика Коплстона. Можно и Бертрана Рассела, но его изложение гораздо беднее в силу сжатости материала и иных причин (лучше читать оба взгляда на историю философии — и атеистический, и теологический, плюс другие, но по желанию). И потом приступать к базовым аутентичным источникам — диалогам Платона, работам Аристотеля, некоторым софистам, стоикам и далее. При знании основных вещей из антички, особенно Платона, можно приступать и к Шопенгауэру. Поверьте, платоновские диалоги помогут вам справиться с текстами этого великого пессимиста как никакие другие.

О чем и к чему, собственно, великий немецкий иррационалист? Поклонник Канта, Спинозы, стоической школы, Платона, индийцев (как замечает один из современных исследователей Шопенгауэра, у последнего имелся достаточно недостоверный, платонизированный перевод «Упанишад»), Артур составляет одну из последних глобальных и универсальных философских систем. Начиная с теории познания и физики, философ упрощенно доносит до нас почти не измененные взгляды Канта, говоря, что мир с его причинностью, временем и пространством есть всего лишь наш способ видения мира. То есть перед нами всегда не суть вещей, а явление их — искаженный образ, в котором суть вещи находится очень далеко от нас. Здесь же Шопенгауэр на пальцах объясняет отличие человека от животного и сущность абстрактного и рассудочного мышления (второе напрямую работает с восприятием и образами, позволяя вам творческим взглядом увидеть табуретку в куске дерева и сделать ее, а первый позволяет перевести эти образы в понятийный язык и научить еще кого-то делать табуретки). Устройство нашего сознания и тела просто не позволяет увидеть мир таким, какой он есть. Далее рассуждения мыслителя приводит нас от мира как представления к настоящему содержанию мира, вещи в себе, которая поначалу может показаться слишком отдающей солипсизмом. А именно вещь в себе — это мы сами, точнее желающее, хотящее и жаждущее, побуждающее начало в нас. То есть воля. И все в мире, живое и неживое, есть ее объективация, то есть различные проявления воли как стремления жить. И тут пригодится знание о платоновской философии, чтобы увидеть вселенную по Шопенгауэру как некую восходящую и усложняющуюся структуру к вершине в виде наиболее полного воплощения воли как стремления жить. Проще сравнить волю и материю, подчиненную ей, как цветок, растущий от света солнца. А коль все, кроме чистой воли, есть иллюзии, Майя, пелена, как множественность Платона, то все живые сгустки воли, животные и люди, равны и одинаково ценны между собой. Здесь уже начинается этика мыслителя, которая приводит нас к концепту воли как не просто стремления к жизни, но стремления к страданию. Ведь жизнь — это страдание, ибо жизнь состоит из бесконечного и утомительного утоления потребностей (страданий), которые никогда не будут удовлетворены до конца. И вообще всех нас ждет страшный и вечный конец. И тут уже включаются параллельные Будде идеи Шопенгауэра, которые включают и одну из первых атеистических интерпретаций христианства. Ибо спасение от суетности скоротечного бытия и власти требующей страдания воли философ видит в интуитивном или познавательном подходе сначала к этим мыслям, открытиям, а после к целенаправленной практике самоотречения от себя и жизни. Усмирения воли с последующим ее приручением и направлением против самой себя. Отрицания воли, которое приведет к полному аскетическому идеалу и свободе от телесности, а значит и воли. Ибо есть только материя, и по сути воля она и есть. Путь спасения, как и в «Чапаеве и Пустоте», таким образом, лежит в пути самобичевания, отказа от деторождения и переходе в Ничто. И постепенном вымирании человечества, желательно. Ну, а нам, людям простым, как добавляет в конце Шопенгаэур, остается как путь к спасению эстетический опыт временного освобождения от желающего начала воли при чтении великих произведений литературы. В том числе биографий тех, кто таки добился нирваны...

Примерно такой мне предстала главная работа Артура Шопенгаура «Мир как воля и представления». Повторюсь, что хоть данная книга и требует наличия некоторого философского опыта, тем не менее он не такой огромный, как того требует Артур. Плюс достаточно простой и красочный язык автора, хоть порой и перерождающийся в многословные с частыми повторами мысли текстовый строй, тем не менее позволяет почти любому довольно легко погрузиться в эту книгу. Напоследок скажу, что вдохновитель Ницше и Толстого был очень печальной личностью со своей сложной психологической историей, которая не могла не отразиться на его философских взглядах. Последние и его система в целом, как и многие другие, не лишены противоречий и лично для меня не до конца убедительны. Жизнь, конечно, как таковая вряд ли имеет четкий смысл. Но это не значит, что мы не можем его создать и воплотить, наделить мрачную вселенную такого пессимизма жизнью и смыслом. Человек прирожден изменять к лучшему все, включая свое социальное бытие. Но об этом писали уже другие мыслители...

«Евангелие от Человека к Человеку,

или о Борхесианском Экзистенциализме»

Тематика апокрифического, гностического христианства, мистических и причудливых, а оттого и запретных веяний в религии привлекательна. Крайне очаровательна, от чего приманивает многие блуждающие умы. Назову себя, без всякой нотки самолюбия, а с целой пьесой уважения — Луиса Борхеса. Только вот необычный по форме, но крайне органичный по замыслу (и то, и то — в рамках борхеского творчества) рассказ «Фрагменты апокрифического Евангелия» (видимо, нарочито напоминающий «Евангелие от Фомы») не об этом. Ведь мне не привиделось в этом сочинении чего-либо религиозного. Или мистического, даже гностического и любого скрытого намека в схожем русле. В намеренно противоречивых, запутанных и непоследовательных изречениях («псевдо-логионах») аргентинский писатель, на мой скромный взгляд, высказывает нечто более приземленное и на самом деле более важное. А именно свое видение идеального человека. Если угодно, авторское мнение, скрепленное опытом и житейской мудростью, о качествах и чертах человека настоящего и человечного.

И какими же должны быть эти «человечные человеки» по Борхесу? Как ни странно, именно такими, как и суждения в этом диковинном рассказе — противоречивыми, полными противоположностей, запутанными и сложными. Но точно не одномерными, односторонними и простыми. Не такими, какими нас старается сделать цивилизация. Или «цивилизация», если прочесть и другую странную и любопытную работу Хорхе Луиса — «Сообщение Броуди». Борхес кричит, не только в своем Современном Откровении, но и в каждом отдельном произведении, что человек не должен быть плоским. В нем требуется страсть и умеренность, постоянная борьба, соперничество чувства и разума, рацио и инстинктов, разнородных эмоций, мыслей, желаний и грез. Человек настоящий — человек живой сложности. Не мертвецки холодной одномерности. И вместе с тем такой человек не погребенный под идейной однобокостью фанатик. Но что еще важнее, человечность наша неизменное следствие смертности. Ибо как говорит первый логион в Евангелии от Борхеса: «Несчастны нищие духом, ибо под землей будет то же, что и на земле». Именно смерть, наша бренность может, должна и порождает наши противоречивые глубину и величие. Приятно в этой мысли полувековой давности видеть сестру собственного умозаключения. Возможно, это не шибко скромно, но если разные пути ведут к одному ответу, то он есть истина.

На том оканчиваю свою затянувшуюся мысль. Не будьте одномерными, как по Фромму и Борхесу. Любите, учитесь, страдайте, радуйтесь и живите. Просто будьте настоящими и желательно человечными. А также не бойтесь бороться за Справедливость с большой буквы. Правда, последнее отсебятина, ибо никогда не соглашусь с логией под номером десять: «Блаженны те, кто не бьется за справедливость...». Яро отрицать часть, горячо принимая целое. По-моему, вполне по-настоящему, по-человечески.

...Более об авторе, чем о его творении...

Боюсь, что буду рассуждать витиевато и многословно. К сожалению, как всегда. Но, думаю, постараюсь подобного избежать. К счастью, как и всегда.

Зато писать собираюсь лишь с искренней любовью и должным пиететом к настоящему мастеру слова. К Хорхе Луису Борхесу, аргентинскому писателю мировой величины. И сразу хочу провести следующую параллель, возможно, странную и слишком диковинную, но все же. С нашим, тоже почившим, мастером слова. С Антоном Павловичем Чеховым. Казалось бы, что общего между этими двумя пусть и великими, но столь разнородными фигурами? Что единого, кроме умения мастерить шедевры малой формы? Возможно, совсем ничего, но разве так уж и отличны их две Родины? Те общественные, географические и исторические сущности, что формирует людей, которые и творят, собственно, их сущность? Сразу извинюсь по поводу тавтологии, но намекну, что клоню в сторону моего же отзыва на роман Йена Макдональда «Бразилья». А в нем я пришел к выводу, что не так и отличны латиноамериканская эклектика людских джунглей и наши промерзлые, обширные, забытые творцом скифские степи (*)? Коль так, то в бесконечном лабиринте вероятностей и потенций судьбы двух бездонно талантливых людей не шибко различны. Возможно даже, что их реальные и альтернативные биографии стоят рядом в фантасмагорической «Вавилонской библиотеке».

Обсуждаемый рассказ мог написать только человек, пораженный любовью к литературе в самые глубины сознания. Именно им и был Борхес. Его любовь была настолько настоящей, настолько всесильной и животворящей, что она породила новый феномен в литературе. Во всяком случае Хорхе Луис стал одним из отцов-основателей будущего (и, быть может, пока настоящего) постмодернизма — в хорошем смысле этого слова. Не той волны порнографов, которые осквернили Храм Книжного Искусства и Дворец Слога, стараются искоренить, осмеять и выкинуть на свалку истории «метанарративы», содержание и смыслы. Совсем нет. Я говорю о таких же, как и Борхес, безнадежно влюбленных в книги и культуру чтения, которые пишут новые книги об этом. Жанр литературы о литературе. Добрый, уважительный постмодернизм — называйте как хотите. Именно такой создал аргентинский автор, который сам себя называл прежде всего читателем. Наверное, спустя более чем пять тысячелетий письменности и еще более веков истории рассказывания историй, каждый потенциально великий автор должен в этом прислушаться к классику двадцатого века. Быть прежде читателем, подмастерьем и одновременно вдумчивым зрителем ушедших искусных мудрецов, а только затем самому приниматься за перо (или клавиатуру, но даже я, смерд и тень тени современников стараюсь прежде браться за бумагу). Ведь «Вавилонская библиотека» лишь с виду мечта любого читателя и обиталище всех возможных писателей. Попасть в нее, конечно, можно и с помощью бесспорной нетленки, и полнейшей белиберды. Но все это лишь мутации формы. Формы вездесущей и на самом деле мертвой — как у плохого, зомбифицированного, кадаврового постмодернизма. Представленный Борхесом буквенный и многостраничный сад расходящихся троп выстроен и написан не Цюй Пэном и каким-либо живым человеком. Это лишь симулякр жизни, мертвецкий фрактал квазилитературы. У настоящей литературы все равно есть автор, творец, начало бытия любого произведения — жизнь, живой разум. Даже если он довольно иллюзорен, не совсем реален и, по сути, лишь функция Языка, если верить Ролану Барту в «Смерти автора» (но любой, кто умер, хоть когда-то жил). У борхесовского библиотечного мироздания вряд ли имеется живой творец. Скорее бесчисленные тома этой вселенной настрогал и скопировал какой-то почти божественный, но не живой роботический гигант фон Неймана и Тьюринга. Ибо творчество не есть видение всех возможных троп и избрание из них необходимых. Истинное творческое создается без этого взгляда в квантовые возможности. Слепо, но чисто, с мыслью (верой) о новизне. Самим тобой, даже если ты создаешь нечто уже бывшее в мире. Но, как сказал другой современный классик, Эдуард Лимонов, самое главное, что ты сам к этому пришел.

Так что в итоге? Перед нами один из множества удивительных рассказов Луиса Борхеса, который, на мой взгляд, некоторые могут воспринять превратно. Не так, как должно. Человек, родившийся в удивительной и самой эклектичной, синкретичной, лоскутной красоты части света, любивший хорошую литературу, в основном живший именно в книжных мультивселенных, писавший эссе и статьи о примате содержания над формой, не мог воспевать библиотеку, схожую с Вавилонской. Искусственную и на самом деле пустую. Высчитанную холодным интеллектом, а не сотворенную душой. Есть большая разница между написанным в нашем времени «Вишневым садом» Чехова и созданной из вероятностного океана его копией на невозможных полках мира Борхеса. Но разница между двумя творящими душами, аргентинской и русской пород, гораздо меньше. Поэтому не так удивительно, что их взгляды на божественное не так разнятся. Гностицизм Хорхе Луиса, огромная пропасть между неверой и верой у Антона Павловича... Свободолюбие... Тяга к справедливости... Тяжелая участь двух далеких друг от друга отечеств, но столь сходных! И, конечно, чудные, живые и красивые рассказы, которым место на настоящих полках, а не в ужасающей и отталкивающей Вавилонской библиотеке...

Пора бы найти библиотеку не вавилонскую и постмодернистского кадавра, которая по-библейски обречена на распад и гибель. Нужно найти сияющий творческой новизной и живым духом книжную карманную вселенную. Но лишь с наступлением состояния постпостмодерна, которое предрек и Борхес в том числе. Настало время творить новые, собственные истории, а не воспроизводить комментирование старых.

П.С. Разумеется, последний мой конкурсный рассказ, как и в прошлый раз не самый удачный, был в чем-то вдохновлен именно Борхесом с его кафкианской книжной галактикой...

(*) — как сказал Антон Павлович в «Из Сибири», точнее процитировал, пусть даже и не о всей России, но: «Примерно, у нас ... нет правды. Ежели и была какая, то уж давно замерзла. Вот и должен человек эту правду искать.» Конечно, вырвал из контекста, но на то есть оригинал! Читаем не только зарубежных классиков, но и своих!

Я иногда поражаюсь...

О, нет, я не стану вновь распинаться в критиканстве над царефилами, суперантисоветчиками, игнорированием исторических фактов и логики; обелять «красных», защищать Ленина и «есть такая партия!» (с), Красную Империю и, упаси Господь, если он есть, товарища Кобо. Надоело заниматься этим на преимущественно фантастическим ресурсе и изображать из себя Птицу-Говоруна. Хватит это терпеть, хех. Тем более уж странно порою мне самому ощущать себя в роли адвоката пусть и не Дьявола, но явно системы и идей, мне не близких. Не соприкасающихся с моей внутренней основой, которая именно за «Свободу, равенство и братство!», а не за централизованную и бюрократизированную диктатуру, пусть изначально все и не должно было быть совсем так...

Продолжая оборвавшуюся начальную вступительную фразу, я поражаюсь порой тому, насколько сильными в проницательности бывают классики. Особенно русские (российские). Особенно про Россию и ее извечные «что делать» и «вечные проблемы». Действительно, наша странная ментальность и русская душа. Хах, особый путь, особая судьба. Или же особенный культурный код, матрица, самостийная и исконно наша государственность, ее шаблон, который и выстраивает нашу историю, наше общество, наш дух и ум. Ведь как еще можно объяснить то, что Константин Дмитриевич Бальмонт как в воду глядел? Лиричный психоисторик! О чем я? Да просто поменяйте в бриллианте «Песней мстителя», в стихотворении «Наш царь», несколько слов-маркеров и сочетаний их на подобные же, но относящиеся уже не к увековеченному в лике мучеников Николаю Кровавому, а к первому президенту недавней еще РСФСР, за вычетом трех букв и n-количества населения, ресурсов и надежд. Первая Чеченская, расстрел Белого дома, «берите суверенитета, сколько сможете»... Да, эшафота не было, но в метафорическом смысле он-таки состоялся — гильотина истории, общественного, НАРОДНОГО мнения и бутылки была. Да и не к одному ему данный шаблон-стих можно подставить.

Надеюсь, наша, да и мировая последовательность повторяющихся образов когда-нибудь прервется. Надеюсь, когда-нибудь уже не понадобятся эшафоты, не будет Цусим и Мукденов, расстрелов и казней, а талантливым обличительствующим поэтам вроде Константина Дмитриевича будет другое занятие.

Отзывы и мнения о романе Тимура Вермеша «Он снова здесь», как можно заметить, разделились примерно на две равные части. Первый из этих кластеров оценивших, к которым отношусь и я, считают данное произведение как минимум неплохим и сильным социальным памфлетом с целым списком плюсов и прочих достоинств. Другие же прочитавшие данную работу современного немецкого писателя считают ее не очень понятной и внятной, по крайней мере для нашего и любого другого читателя, если родом он не из Германии. И в этом отзыве, который я уже как месяц пытался взяться написать, мне хочется постараться опровергнуть второе мнение об «Он снова здесь», ведь книга эта не только политическая и социальная сатира на сегодняшнюю ФРГ, а памфлет о всем нашем мирке под названием «Земля, 21 век».

Уже сама аннотация данного произведения Вермеша дает понять, что перед нами как минимум книга необычная. Оно и понятно, когда главным фантастическим допущением в этом в целом реалистическом произведении выступает неожиданная транспортировка некими неведанными силами фюрера Великой Германии, Адольфа Гитлера, из его уютного бункера 1945 года прямиком на спортивную площадку в центре Берлина нашего столетия. И в такой крайне неожиданной ситуации экс-фюрер де-факто и де-юре, который и является главным и единственным рассказчиком в «Он снова здесь», не теряется и ведет себя как истинный солдат с аналитическим складом ума. Он начинает по-тихонькому, шаг за шагом, узнавать о новом мире и новой Германии всю возможную информацию, попадая при этом во всевозможные анекдотичные и прочие ситуации, пропитанные отменным юмором с налетом иронии и сатиры. Последнее вместе с замечательными диалогами книги, также очень смешными и запоминающимися, и, конечно же, живым языком и повествованием, от которого не оторваться, делают эту книгу очень качественным и продуманным произведением. Но это лишь обертки основной, как мне показалось, идеи книги, которая вовсе не концентрируется в чудесном появлении Гитлера в нашем времени. Это, как и юмор с сатирой и отлично проработанными персонажами романа, лишь способ донести более глубокие смыслы до читателя.

И основная мысль данной работы Тимура Вермеша, то, что он хотел нам показать, это наш же мир. Не только Германия или даже Европа, а и Штаты, и Россия. Вся современная цивилизация, современное состояние человеческой культуры и различных сфер жизни общества. И да, понятное дело, что писатель хочет показать нам наши проблемы, возможные угрозы обществу и его слабые места. И, разумеется, понятное же дело, что на все это можно ответить: «напрасная паника; ничего, каждое старое поколение думает, что новое, приходящее ему на смену, хуже, слабее и т.д., чем прежнее: но мы-то явно живем лучше, дольше и счастливее, чем раньше, да и научно-технический прогресс идет все дальше и дальше». Это, конечно, так, но того факта, что цивилизованное человечество наших дней запуталось, исключать нельзя. При том же запуталось сильнее, чем раньше, ведь мы сегодня действительно не знаем, какие ценности — истинны. Или хотя бы правильны. Мы не можем понять собственную историю, то очерняя победителей, то восславляя проигравших, и продолжаем рыться в недалеком и далеком прошлом, стараясь разглядеть будущего. Будущего, которого там найти невозможно. Из-за этого незнания цели своего пути мы выбираем своим идеалом, вершиной мечтаний новенький айфон. И в мире с таким идеалом, с регулярно восстанавливаемыми во все более безумных формах и гибридных вариантах идеологиями прошлого, нам уже никто не может подсказать, что и в каких соотношениях должно быть важным для нас в жизни — семья, патриотизм, карьера, саморазвитие? «Мы вырастаем окруженные библиотеками, университетами, учителями, показывающими нам открытия и мудрость тысячелетий, — и нам это не интересно», как писал Хоган. Теперь мы живем в мире, где уже не только взрослые люди, но и дети не мечтают о звездах. А когда вырастут хотят стать даже не столь популярными в мире развитого постиндустриального капитализма юристами, экономистами или программистами, а видеоблогерами. И в этом мире лайков, просмотров и мемов искать спасения в искусстве становится все труднее и труднее. Мейнстрим, скажите вы? Я отвечу коммерция. Может, андеграунд, на который я стараюсь уповать? К сожалению, либо вырождение в продажную массовость, либо в безумие ради безумия, понять которое иногда не под силу даже самым элитарным элитам, ведь это далеко не то безумие, что было в диковском «Убике». И добавьте к этой картине мира орды новых и старых верований, среди которых с каждым годом все множатся воины-смертники с новыми способами массовых убийств во славу древних и лишь появляющихся божеств, среди которых, я не удивлюсь, скоро появится и Сингулярное Божество, — получите Полдень, 21 век. Запутавшийся мир со старыми и новыми проблемами, которые мы должны захотеть решить, иначе за нас этот Гордиев узел разрубит темное прошлое. Прошлое, которое не даст нам светлого и счастливого завтра.

Таким образом, «Он снова здесь» Тимура Вермеша обязательно советую прочесть уже из-за одних диалогов и ситуаций, с одной стороны интересных, с другой крайне сатиричных и смешных. Да и прочесть книжку о проблемах отнюдь не только немцев, а в целом сегодняшнего дня всегда будет полезно.

Захотелось написать мне мнение об одном из моих любимых произведений в литературе в принципе — «451 градуса по Фаренгейту» Рэя Брэдбери.

Прошлый мой комментарий был короток, просто словесная, яркая, правда, эмоция. Оно и понятно — приятное чтение сборника «Американская фантастика. Азимов и Брэдбери» вечерами во время отдыха на побережье Черного моря не могло не предоставить удовольствия. Позже, написал даже, в ручную, сочинение, не эссе, все-таки, для учебы, где замечал некоторые моменты произведения, как мне показалось, не сразу бросающиеся. Но тот рукописный вариант был, к сожалению, потерян, из-за чего я и пытаюсь восстановить его по памяти.

Перед нами — мир мрачного будущего. Некое государство (контексту — явно Штаты), перешло на некоторый странный уровень развития, который больше напоминает регресс — некая постцивилизация, по сути, уже не цивилизация в обычном смысле слова, в котором осуществляется полный, тотальный (тоталитарный, господа, если быть точнее) контроль развития и информации, который создан под предлогом «ненужности лишних потоков и нагромождения информации для потребителя». Именно на этом, на том, что «потребителю безусловно нужно», и строится это государства, эти Соединенные Штаты Америки. А как борются с ненужной информацией и что она есть? Разберемся далее.

Для дальнейшего заранее говорю — в романе явно упоминается то, что данный мир существует в режиме «холодной войны», при том же уже переходящей в стадию горячей. И явным противником этих Пост-Штатов является Пост-Союз (да что уж там, явно ведь СССР — «угроза с Востока» — где-то такая фраза встречается). Разумеется, если война «холодная», то это по сути своей и идеологическая война. И то, что стало с этой Америкой, есть развитие американской идеологии в противовес идеологии союзной, коммунистической и т.д.

Это соперничество привело целое государство к превращению в общество абсолютных потребителей, я бы даже сказал, потребителей идеальных. Началось все с развития в сфере информационной техники — на страницах либо большой повести, либо малого романа Брэдбери, видны огромные телевизоры на всю стену, наушники для прослушивания музыки любимых радиостанций и даже какое-то подобие Интернета. Вот он то, как мне и кажется, стал причиной дальнейшей деградации общества тех США — как только появилась возможность переговариваться, общаться, иметь общие увлечения и осуществлять их на огромных расстояниях, сидя или лежа у себя в милой квартире, отпала почти всякая необходимость выходить во внешний мир, разве что кроме работы — работать надо, чтобы покупать все блага общества потребления. Но продолжу — личное живое общение было почти полностью ликвидировано. Далее усилилась реклама. Так как теперь средний американец просиживал большую часть времени в своей хате, можно было его пичкать в свободные секунды всякой всячиной, которую можно продать. И тут возникла надобность подать это быстро, кратко и с дальнейшим возникновением желания у потребителя, во время его онлайн-бесед с родственниками и друзьями, это что-то купить. Началась зависимость человека от жизни в этом мире информационного хаоса и шума, и возникла самая ужасное качество, которое только могло проявиться и появиться — способность воспринимать только такую короткую информацию.

Именно с этого и началась эпоха Священного Крестового Похода на Лишнее — все, что мешает потребителю воспринимать необходимую для него долю информации. Первыми и самыми главными жертвами стали книги, их писатели и читатели, интеллектуалы (первые содержали горы лишней информации, вторые эти горы и создавали, третьи ею пользовались). Поход удался на славу, а его главными инквизиторами стали «пожарники» — люди, книги сжигающие.

Шло время. Элита, начавшая трансформацию общества по пути идеалов их идеологии, сама подверглась ей. Постепенно ее решения погубили всю научную сферу Америки, фактически подписав этим ей смертельный приговор (в книги этого нет, но, думается мне, эта преобразившаяся элита порастеряла своих союзников в Европе да и во всем западном мире, который не целиком вошел в мир гедонистического потребительского рая Америки. Растерявшихся союзников подобрал мир Восточный, Советский, Социалистический. Таким образом, Запад остался лишь в самих Штатах).

И в событиях, наступивших перед исполнением самого смертельного приговора, и живет главный герой «451...». Вместе с ним мы проходим через будни «пожарников», видим быт суперпотребителей и общую депрессию, охватившую весь народ от такого быта, который, все же, большинству кажется наилучшим, видим миллионы зрителей, которые на своих экранах следят за тем, как робот-собака загрызает беглого преступника в прямом эфире, видим пародию на политдебаты, точнее иронию над тем, как их воспринимают эти субъекты суперпотребительского общества, видим еще много чего. Но самое главное, на фоне общего безусловного регресса не просто культуры и цивилизации, но и человеческой личности вместе с разложением морали и человечности, мы видим тех, кого не удовлетворяет такая жизнь, которые ищут выход, их развитие, их жизнь, их путь, их чувства... И именно эти отщепенцы, которые в финале произведения видят окончания той «холодной войны» в виде

Вот, примерно так и было писано. Не стал лишь говорить о предсказаниях, которые можно и невооруженным глазом увидеть в романе автора, который почему-то многие ругают, и о технологиях, и о тенденциях общества. Да, с победой Восточного блока Рэй не угадал, но с победой общества сверхпотребления — вполне... Это-то и страшно.

Итак, роман прочитан. Доволен ли я? Давайте по порядку...

Итак, многие моменты, например, как частое упоминание слово «темпоральный», организации для изменения времени, помощь будущего для создания идеальной Реальности без путешествий во времени ради развития Человечества... Все эти элементы из всеми знакомого романа Айзека Азимова «Конец Вечности», который является для меня классикой НФ и хронофантастики, тем идеалом, к которому стоит стремиться. Но, Лаумер, скорее, использовал это для создания очень неплохой, на мой взгляд, пародии на путешествия во времени вообще.

Кстати, если входить в подробности перемещений во времени, которые не всегда могут быть понятны, что меня сильно удивило, ведь, я прочитал не одно хронопроизведение, автор использовал концепцию петли с началом и концом (ее можно и создать, и разорвать).

Ну, как-то так. Несколько предсказуемо, но, прочитать можно)

В каждом из нас есть зверь. Не важно, какой ты национальности и живешь ли в развитой стране, или даже в «Империи, над которой не заходит Солнце». Думаю, это и есть основная мысль этой небольшой, но значительной повести Уильяма Голдинга, в которой от очередной войны среди взрослых, которые в этом ни чем особым не отличаются ни от детей, ни от зверей, страдают все, в том числе и . Его то они и попытались спасти, спасти будущий росток жизни и человечества. Мало что известно о войне, но, на этом маленьком острове стало ясно, к чему она ведет. Одичавшие маленькие люди...

Мне это так же напомнило высказывание из отечественной старой фантповести «Красная звезда» о том, что взросление ребенка и вообще человека сходно с развитием всего человечества, от первобытного человека до человека социального.

Цивилизация в дали от самой себя быстро разрушается...

Удивительное произведение, возможно первое среди себе подобных и стоящее в истоках как Научной Фантастики, так и ее поджанра Хронооперы. Разумеется, многое уважаемый Фаддей Булгарин не смог предугадать, сделал ошибки и слишком детские, для нас, допущения. Но сколько всего, если мы внимательно присмотримся и вчитаемся, он предугадал и описал так правдоподобно!

Взять хотя бы идею глобальной смены климата, освоения Сибири и Арктики и их значимости в будущем, моду на здоровую еду, распространение арабского языка и, видимо, значимости арабской культуры в будущем (для 1824 года, когда сильные арабские державы вроде Османской империи продолжали гаснуть и уже не могли не то что атаковать, но и умело защищать себя от Запада, хоть и до окончательного их падения и был еще почти век, — гениально и необычно), раскол России и ее возможное федеративное деление в будущем, независимая Индия, угасание Запада и усиление Америки, развитие, пусть и неточно описанное, воздушного и подводного транспорта, дороговизна древесины и ее редкость и подводные города и плантации... Все это, или, по крайней мере, многое из этого не могло быть очевидным будущем для начала 19 века.

Опять далекое будущее... Но, не такое обыденное и уже въевшееся, как его описывают молодые фантасты сегодняшнего и прошлого поколений.

Это мир без Старой Терры, совершенно другой, где не все люди так смогли ее забыть, и, наверное именно поэтому они и остались людьми, даже на фоне великих войн, тоталитарной Гегемонии Человека и таинственного Шрайка.

И, в этом мире, этой Вселенной, на планете поэтов Гиперионе, появились семеро паломников, соединившихся странностями своих Судеб. И, у каждого из них своя необыкновенная и несколько печальная история...

Вот такие вот мои впечатления от романа, первого из прочитанного мною произведений Симмонса. Разумеется, в нем есть свои минусы, например, слишком уж откровенные пошлости, или нецензуршина, которые нужны были для образа, но в таком ведь количестве... Не слишком понравился слишком простой образ главного героя — Консула, напоминающего мне главного героя-пьяницу из «Алгебраиста», который тоже вышел слишком парадоксальным и из-за этого простым.

Но, все равно, роман очень впечатляющий, с отличными идеями вроде антиэнтропийных полей Гробниц Времени, благодаря которым они движутся в прошлое из будущего, таинственного Шрайка и удивительного разнообразия культур людей и Бродяг.

Сначала прочитал Основную трилогию вместе с ее мелкими рассказами, и, это было прекрасно и идеально. Далее уже пошли «Академия на Краю» и «Академия и Земля», тоже увлекательные, с необычными и удивительными идеями, но, уже, несколько, другие...

Но, этим подциклом остался очеь доволен. Жаль, нельзя поставить 11.

Борхес — один из самых странных феноменов в мировой литературе.

Создатель фантастики о литературе, выбравший своим предметом саму письменную традицию как таковую, Хорхе Луис, как и наш Чехов, мастер малой прозы. Эссеист, публицист, спартански лаконичный писатель. Вот и совсем короткая заметка «Я — еврей» из той же оперы.

Борхес создал фельетон, одновременно чрезвычайно тонкий, но вместе с тем очень хлесткий. На самом деле самый лучший ответ любому латентному, или осознанному, но очень скрытому антисемиту. Знаете, они из той породы, которые при любой не-совсем-славянской-внешности осторожно, с улыбкой, спросят невзначай — еврей? Вы ответите сконфуженно, что нет (потому что объективно, а не от внутреннего стыда за свое естество и т.д.), а вот добавят — а чего так осторожно отвечаете? Ну если б и были «да», то что в этом плохого? Вот таким «хитрым» антисемитам изобличительный и гордый ответ (ниспровергающий вопрошающего в яму обмельчания собственной псевдо-национальной псевдо-гордости) Борхеса. Берите на вооружение!

»...первым из Асеведо на латиноамериканский континент ступил каталонец дон Педро де Асеведо, землевладелец, около 1728 года пустивший корни в Паго де лос Аройос, отец и дед скотоводов этого края, почетный гражданин, фигурирующий в анналах одного из приходов Санта-Фе и в документах времен вице-королевства, -- то бишь предок, увы, из неисправимых испанцев.

Два столетия не смогли придать ему иудейское происхождение, два столетия ничья рука не тревожила его памяти.

Я благодарен журналу «Тигель», подвигнувшему меня на эти розыски, но теперь у меня еще меньше надежд включить в свою родословную Жертвенник всесожжения, Медное море, Генриха Гейне, Глейзера и десять праведников, Екклезиаста и Чарли Чаплина.

Говоря языком статистики, евреи весьма немногочисленны. Что бы мы сказали о человеке, в четырехтысячном году открывшем, что отовсюду окружен выходцами из провинции Сан-Хуан? Наши изобличители упорно ищут чужие корни среди евреев, но никогда -- среди финикийцев, нумидийцев, скифов, вавилонян, персов, египтян, гуннов, вандалов, остроготов, эфиопов, иллирийцев, пафлагонцев, сарматов, мидийцев, оттоманцев, берберов, британцев, ливийцев, циклопов и лапифов. Ночи Александрии, Вавилона, Карфагена или Мемфиса никогда не подарят тебе предка: это способность оставлена лишь племенам смолистого Мертвого моря».

Рассказы, повести и пьесы Антона Павловича Чехова — это огромная бакалейная лавка или базар эмоциональных тонов и сюжетных вариаций. Хочешь мистический рассказ с элементами сюрреализма и психоделики? Необычную и пародийную любовную историю? Миниатюрную комедию о провинциальном быте? Красивые описания кушаний и яств, чтоб нагнать аппетиту перед бедным рядом с чеховскими творениями ужином? На любой возраст и про любую жизнь, годы, чувства и состояния — все есть у самого великого короля малой прозы в истории русского языка. Например, «Скучная история» среди «прилавков» мыслей и чувств может привлечь автора, который желает заглянуть за пелену годов. Осмотреть одним глазком, но основательно неизбежную и, казалось бы, почтенную, именитую и счастливую старость. Но с особенными и специфическими проблемами, которые выпадают на участь Николая Степановича, который и профессор, и тайный советник, но в полугоде от неизбежного ухода из всех званий и титулов. В дневниках, в своем потоке мыслей главный герой пытается понять черты надоевшего ему быта и причины этого надоедания, описывает усталость от своего бренного тела, но с сохранившейся тягой к жизни, воспоминания о счастливой, но короткой молодости и любовь к науке. Но за всем этим он, как настоящий философ, пусть к «любви к мудрости» он несколько скептичен, ищет Основание, Целое внутри себя. То, что делает его, Николая Степановича, им самим и позволяет ему жить. Что сращивает его воспоминания, ментальные состояния, осколки сознания и чресла вместе. И на последних страницах книги он, называя это «общей идеей», ее самую и не обнаруживает. Страдает, плачет, но неожиданно для себя и скрытно для читателя обнаруживает ее. Совсем ненадолго и теряет на всегда, обрывая повествование дневниковой повести. А все его разнообразные мысли и длинную жизнь с идолом-храмом в виде науки скрепляла, неосознанно для него, трагическая девица по имени Катя. Приемная дочка, источавшая из глаз в детстве любопытство и любовь-согласие к устройству мира ко всем вещам и людям в нем, но после житейских неудач утратившая его. Но даже после разлуки и страдальческих испытаний их с Николаем Степановичем связывало нечто особенное, такое, что нельзя передать человеческими, поэтическими ли, наукообразными ли, речениями. Правда, именно это неописуемое и делает нас нами. До самого конца.

Так что читаем в любом возрасте своеобразного Марка Аврелия на русской почве и в седых летах. Не даром ведь стоики посетили чеховские строки этой повести.

«В начале было слово...» (Библия)

Представьте, что вы — Николас Слоупен. Литературовед, лингвист, специалист по творчеству и личности Сэмуэля Джонсона. Мужчина средних лет, «книжный червь», не самый удачный муж и семьянин, чья семья разваливается на глазах. Вы работаете в Университетском колледже Лондона учителем и критиком, и вам недавно поступило предложение проверить на подлинность неизвестные и довольно странные письма вашего идола и объекта изучения — доктора Джонсона. И после определенной череды событий вы умерли. Или нет?..

«Федоров не зря называл это общим, а не тайным делом.» (Марсель Теру)

«Бессмертными должны быть либо все, либо никто.» («Время», 2011)

«Strange Bodies» («Странные тела») Марселя Теру стали для меня второй книгой после «Квантового вора» Ханну Раяниеми, где упоминаются, обсуждаются и получают свое развитие идеи русского утописта и одного из отцов-основателей философского космизма Николая Федоровича Федорова (который также считается одной из предтечей трансгуманизма). Всеобщее возрождения всех когда-либо живших и борьба со смертью, как проповедовал Христос, предлагалось решить Федоровым с помощью науки, которая также поможет воскресшему новому человечеству открыть врата в космос. В «Странных телах» данная идея получила реальное воплощение в жизнь в советской науке, но исказилась еще в те времена от основополагающего для Федорова принципа — всеобщности и вседоступности. И теперь, переправившись через Атлантику и получив название «Процедура Малевина», идея, которая должна была объединить, осчастливить и спасти человечество, может его погубить и расколоть.

«Существуете ли Вы, мистер Джонс?» (заглавие повести С. Лема)

«Счастье для всех и даром, и пусть никто не уйдет обиженным.» («Пикник на обочине», Стругацкие)

«Вы начинаете помнить, когда начинаете говорить.» (Марсель Теру)

Роман «Странные тела», получивший Мемориальную премию Джона Кэмпбелла за 2014 год, это история об одном человеке, точнее, об одной душе. Это история, ставящая вопрос, а что есть душа и что делает нас нами. В чем природа самосознания и при каких условиях оно начинает существовать и работать. Это история об идентичности и этике мира, который кроется за Биологической Сингулярностью. Это история о том, как идея утопии равенства и вездесущего благополучия неизбежно искажается в руках умелых дельцов вроде предприимчивого американца Хантера Гуда и дагестанца со странными именем и фамилией Синана Малевина. Это история со странствиями по континентам и литературе, английской и русской. Это история о силе языка, его роли в формировании нашей сущности и мышления и в чем-то даже более радикальная идея, чем гипотеза лингвистической относительности Сепира-Уорфа. А также это просто хорошая и качественная книга без «клюквы» писателя Марселя Теру, которую интересно читать, а после раздумывать над прочитанным. Набившие оскомину старые идеи в новой и необычной интерпретации с неожиданным сюжетным поворотом недалеко от финала романа.

В итоге это то, что стоит прочитать и обдумать, дабы не только понять тонкую границу между человеком и манкуртом, но и бесценность ее.

Роберта Рида открыл для себя недавно. Пока прочитал лишь несколько его рассказов, и так малочисленных по русскому переводу, но большинство из них меня порадовали.

Понравились мне они не из-за своей сложности или очень оригинальных фантастических идей, не из-за очень интригующего и интересного сюжета. Нет, все это в них есть, но сказать, что этими параметрами они выделяются — нет. В основном они достаточно просты, пусть и интересны, но по уровню оценки находились бы на уровне 7-8 баллов, если бы не одно «НО». Эти рассказы, что данный, «Девочка-птичка», что другой также мне понравившийся, «Вторжение малого мира», — настоящая СОЦИАЛЬНАЯ фантастика, которая поднимает нужные проблемы и дает им нужные, ПРАВИЛЬНЫЕ оценки, НЕОБХОДИМЫЙ эмоциональный окрас (кстати, последнее — неплохой такой плюс к произведением, во всяком случае, малой формы Рида — ему удается менять этот окрас и чувства у читателя по нескольку раз в сравнительно небольших объемах текста). Рид показывает Технологическую Сингулярность такой, какой ее и надо видеть — великим событием, приносящим Двоякий Рай: и счастливую Утопию, и самый настоящий Апокалипсис — конец человеческой цивилизации в ее прежнем виде. И я поддерживаю Рида в его акценте на то, что всякие исправления человека, расширение его сознания, стирание «глупой и ошибочной» человечности — неправильные вещи.

Человек ценен таким, каким он и является — сложным существом, сочетающим в себе разрушение и созидание, способность убивать и порождать, открывать и уничтожать, любить и ненавидеть... Именно своими «ошибками», по мнению ИИ, мы и велики. И мне очень важно то, что именно это-то и подчеркивает Роберт Рид.

П.С. Можно заметить сходство не только с «Гадкими лебедями» Стругацких, но и с «Берегом динозавров» Лаумера — общие моменты с «Девочкой-птицей» есть у обоих произведений.

Один из моих любимых романов, где совмещен огромный спектр разных тем, но главная из которых — жизнь одного обычного человека во время перемен.

Помнится этот роман Бориса Пастернака, вместе с одним из самых известных произведений Солженицына — «В круге первом» (последний, кстати, небезосновательно) на одном из наших федеральных каналов не так уж и давно называли орудием пропаганды Запада в период «холодной войны» в странах Восточной Европы. Точно уже не помню, окрашивали ли в этой телепередаче самого автора «Доктора Живаго» в цвета врага (опять же, если говорить о Солженицыне, то он и сам считал себе противником Советов и всего связанного с этой страной и режимом, при том в точно такой же фанатичной форме, с которой большевики выкрикивали и воплощали в жизнь свои лозунги о Мировой Революции); не знаю, проводилось ли подобная пересекреченная операция по распространению копий книги американской разведкой в странах Соцблока, но называть данное произведение провокационным, пропагандистским и антисоветским у меня язык не повернется.

Не Революция Февраля и Октября, не Гражданская война есть главные темы «Доктора...». Речь в романе пойдет об обычном человеке, докторе Живаго, мало заметном враче не очень-то и знатного происхождения, о его любви и семье(ях), которые оказались в самом сумбурном и страшном периоде истории России. И не увидим мы там оценку автора этого произведения, Пастернака, различных сил этой Революции и войны, кто из них был прав и в чем — совсем этого там нет. Зато показаны зверства и безумия этой Революции, поле боя, где отцы убивают своих детей, брат брата за довольно размытые идеи, которые раскололи огромную страну на мелкие враждующие кусочки, прозябающие в фанатичной ненависти друг к другу в состоянии голода и бедности. Встретим мы тут и постоянную фразу на самый главный вопрос книги, который не один раз произносит Живаго: «Зачем? Разве нельзя было по-другому» и ответ на него: «Как вы не понимаете? Это необходимость, классовая война. Скоро все закончится и станет лучше». Только лучше не стало. Один этап Революции сменился другим. Проигравшие сбежали, победившие стали косить друг друга. Но жизнь обычных людей продолжает идти дальше, а жизнь личностей предприимчивых при любом строе не меняется — те всегда найдут себе неплохое местечко в среде победивших.

Все события мне показались достоверными и пугающе реалистичными. Одно из любимых произведений, безусловно, особенно в тематике Революции. Столь же качественное на ум приходит лишь вспоминая Достоевского и его «Бесов».

Роман прочитал вчера, и, считаю его прекрасным произведением Артура Кларка. Это же и мой первый роман, прочитанный, из его авторства.

В нем есть некоторые детали из рассказа «Дорога к морю», а том числе и сюжет о будущем, Земле, покинутых городах, и нематериальной угрозе, угрожающей Земле (в рассказе это некое квантовое поле, здесь же — целый разум...). Конечно же, есть много схожего с повестью-прообразам «Города и звезд».

Прекрасные идеи о искусственных звездах, будущем Человечества, разделением его, необычных инопланетян, состоящих из бесчисленного количества разумных микроорганизмов, виртуальной реальности, записывании личности и многом-многом другом.

Гениальный писатель, что уж и сказать. Лишь высшая оценка!

По непонятной мне причине забыл отписаться и оценить первую часть этой прекрасной трилогии, которую уже прочитал.

Интереснейший мир, где есть странные и непонятные жители ближайших звезд, загадочные галакты и разрушители, поразительный город, созданный из пустоты, и генераторы Танева, способные трансформировать пустоту в вещество и наоборот. Да, это опять общество построителей коммунизма, но оно настолько оригинальное и гениальное по тем временам, да и сам жанр, который является, вообще-то (по идеологии партии и пропагандистов), капиталистическим... Очень смело, прекрасное начало великой космооперной эпопеи на все грядущие времена. А идея о том, что все в будущем будут питаться искусственным мясом, вторить искусственных животных и массово переселяться на другие планеты, покидая величественные города Человечества?

Все это здесь, в немного пародийной первой части великой советской трилогии Снегова.

Несколько лет назад проект «Дистопия» перевел три рассказа Джерома Сэлинджера из неизданного наследия: «The Ocean Full of Bowling Balls» («Океан, полный шаров для боулинга»), «Paula» («Пола») и «Birthday Boy» («Именинник»). И все три рассказа спустя десятилетие от появления на русском языке обрели формат аудиокниг.

Последнее особенно приятно и важно, ведь хорошее озвучание не просто своеобразный читательский «допинг», но и, в случае творчества Сэлинджера, особый способ для погружения, понимания и проживания его малой прозы (как минимум по причине того, что повествование у него чаще ведется от первого лица). Именно слушание, а не чтение той же «Полы» позволяет получить и большее удовольствие, и открыть иную грань в письме американского автора.

Что же такого нового можно рассмотреть (расслышать, разобрать, распознать) в этом рассказе и, точнее, в его аудиоверсии? Наверное, это такое новое, которое хорошо забытое старое. Из лекций и выступлений Андрея Аствацатурова про творческое наследие Джерома Сэлинджера многим известно, что уникальность этого писателя в дотошной детализации и умножении внимания в пользу ошибок, поломок и конфузов внутри предметного человеческого мироздания. Вечно обжигающие героев сигареты или бритвенные лезвия, случайно убивающие своих владельцев — визитная карточка писателя. Подчеркивание не просто абсурда бытия, но, скорее, опасности в людской повседневности; того, что хайдеггерианский мир подручных вещей на самом деле мир не до конца, а то и совсем не прирученных вещей; того, что любая попытка рационализации в виде презираемого автором академизма или иного «-изма» никогда не обернется успехом, а лишь удалением от понимания жизни и мира (вспомним другое произведение писателя, «Тедди») — все это если не ядро семантическое, то синтаксическая или стилистическая оболочка, которая и разительно отличает Сэлинджера от писателей экзистенциалистского или абсурдистского толка, и сплетает в особый узор идеи и сюжеты писателя.

И что же «Пола»? В ней литературной операции абсурдизации или зловещей эмансипации подвергается не какая-то вещь или некий предмет, не их совокупность, а иная сторона повседневности и человеческого, слишком человеческого. Некоторые установки и стереотипы, которыми наше существование также переполнено. В случае рассказа Сэлинджера — это идея необходимости деторождения, образ здоровой американской семьи с детьми и т. д. История с психиатрической деконструкцией этого житейского императива разворачивается вокруг четы Хинчер. Мистер Хинчер приходит домой, где застает жену за книжкой, лежа на диване. Почувствовав некоторую странность ситуации, он спрашивает у миссис Хинчер, все ли у нее в порядке. И та отвечает, что беременна. Безусловно радостная новость приводит мужа в восторг, да вот только тот быстро спохватился: врачи давно установили, что Пола никогда не сможет завести детей...

И далее начинается история, которая при вслушивании в нее создает эффект такого саспенса, что не воспринимать «Полу» как хоррор или, по крайней мере, психологический триллер в камерном антураже попросту нельзя. Жуть каждый следующий шаг в сюжете, притом с таким нарастанием ужаса в такой короткой повествовательной форме, нагонит такой на читателя или слушателя, что даже творцы якобы интеллектуального хоррора вроде Лиготти (простите, но не могу еще раз его не пнуть) будут нервно курить в сторонке.

Каждая деталь, каждое действие, каждый этап в сюжетном развитии вплоть до самого финала — все выстроено до ужаса филигранно, отчего до ужаса и пугает. Пугает повседневность и обыденность странного, то, что это странное так легко проникает в эти самые повседневности и обыденности и с той же легкостью исчезают из нее. Без пояснений, причин и смысла.

Безупречный пример настоящего интеллектуального хоррора, некоторые отрывки из которого, с пояснениями своих впечатлений, я оставлю ниже под спойлером.

«Этичная безнравственность,

или что вы скажете Войне, оказавшись в ней?»

Лично для меня символично, что последний отзыв в уходящем 2023 году я пишу именно на роман Ремарка «Ночь в Лиссабоне». Ведь это, с одной стороны, не только финальный, но и мой пятисотый отзыв на fantlab.ru. А, с другой, он пишется на книгу, которую я успел прочитать за один майский вечер в далеком 2022 году, на исходе и растворении последних примет прошедшей жизни. Но не будем о грустном... Хотя как не о грустном, когда мы о романе Ремарка?

Вообще, писать о романах этого немца сложно хотя бы потому, что лишь пересказом, пусть и лаконичным, интересным и увлекательным тут явно не отделаешься. Я не думаю, что выскажу какую-то крамолу, если вспомню конвейер мемов и шуточек а-ля для высоких эстетов в литературных группах: в них пародируется как будто сквозная для любого произведения писателя схема написания. Последняя включает в себя ГГ, пережившего или переживающего войну; его возлюбленную, которая имеет смертельную болезнь и умирает в финале книги; бесконечную трагедию ГГ в связи со смертью умирающей возлюбленной на фоне гибели человечества и человечности, ну и заодно всего старого мира персонажей романа. Колода сюжетных ходов не слишком богатая, а оттого и не очень вариативная при том или ином раскладе. И потому вызывающая у пресыщенной публики, да и, чего таить, у многих нормальных читателей определенную скуку при прочтении трудов Ремарка один за другим.

Но «Ночь в Лиссабоне», разумеется, порожденная той же самой формулой, даст фору почти любому другому роману автора. Почему? Прежде всего — рост и опыт. Долгая писательская карьера не могла не заточить до предела перо Ремарка, превращая затертый шаблон в шедевр, от которого не оторваться до самого конца. Но лишь многолетним мастерством, как мне кажется, всего не объяснить. Это, скажем так, формальная сторона дела. А какова же содержательная?

На мой взгляд, все дело в вопросе, который Эрих М. Ремарк ставит в центре своего сюжета, и том ответе, который он предлагает читателю. Ответе, который, как и сам вопрос, видимо, несколько теряется многими читателями. Введу для примера читательскую цитату по начатой в предыдущем отзыве на Лонгиере об инопланетном традиционализме традиции:

»...нарочитые супружеские измены и нарочитые же духовные метания по этому поводу» (mputnik)

«Отдельно хотелось бы выделить такой эпизодический момент, как отношение героя к изменам его жены ближе к концу произведения: рассказчик даже отдельно наделяет ГГ «титулом» рогоносца, хотя этот эпизод не несет ни малейшей смысловой нагрузки для повествования. Возникает стойкое ощущение, что тема для автора болезненна и вписана в текст без особой надобности, чтобы высказаться «по поводу»» (korantir)

Остановлюсь на этих двух. Действительно, на фоне бесконечной внешней миграции из страны в страну с состоянием глубинной внутренней эмиграции, проникновений и побегов из концлагерей, череды встреч с другими беглецами, с фашистами и с обычными равнодушными мещанами, каковыми герои книги были сами не так давно, мотив измен кажется каким-то слишком выпуклым. Слишком центрирующем на себе внимание. Слишком приметным. Почему он так нужен Ремарку? У меня есть предположение, которое как раз и конвертируется в якобы центральный (если он вообще есть) вопрос романа и предлагаемый автором ответ на него в виде последних месяцев из жизни Хелены. Это, признаюсь, настолько смелое в виду отчетливых доказательств предположение, что найти на него соответствующих цитат оказалось крайне затруднительно по сравнению с аналогичной процедурой в комментировании Лонгиера. И здесь больше косвенных, чем прямых подтверждений. Но обращу внимание вот на такие строки из последней четверти «Ночи в Лиссабоне»:

«Мы стояли на лестничной площадке. Из приоткрытой двери спальни на бронзовые орнаменты перил, на плечи и губы Хелен полосой падал трепещущий свет камина.

«Ты не знаешь, какой ты, – пробормотала она, глядя на меня сверкающими глазами, которые сквозь маску казались, словно у змеи, без белка, были просто неподвижными и сверкающими. – Но должен бы знать, до чего унылы все эти донжуаны! Будто платья, которые надеваешь один раз. А ты… ты – душа».

Наверно, костюмы, которые мы надели, облегчили нам использование подобных слов. Я ведь тоже надел домино, несколько против воли, но мои вещи, как и ее, за день отсырели и сейчас сушились у камина. Непривычная одежда в таинственном интерьере belle époque изменила нас, отверзла наши уста для иных слов, нежели обычно. Верность и неверность утратили свою бюргерскую весомость и односторонность, одно могло быть другим, существовало не только одно или другое, но великое множество оттенков, и названия утратили значение.

...

«Я не жалуюсь, – сказала она совсем рядом с моим лицом. – Как мы можем жаловаться? Кем бы мы стали иначе? Скучной заурядной парой, которая ведет скучную заурядную жизнь в Оснабрюке, с заурядными чувствами и ежегодной поездкой в отпуск…»

Я невольно рассмеялся: «Можно и так сказать».

В этот вечер она была очень веселая и праздновала его как торжество. Со свечой, в золотых туфельках, купленных в Париже и спасенных, она побежала в погреб за новой бутылкой вина. Стоя на верху лестницы, я смотрел, как она выходит из темноты, освещенное, поднятое ко мне лицо на фоне несчетных теней. Я был счастлив, если можно назвать счастье зеркалом, в котором отражается любимое лицо, чистое и совершенное на фоне несчетных теней»

Прежде, чем прокомментировать процитированное, необходимо задать контекст. К тем самым все еще не названным авторским вопросу и ответу. Немецкие интеллектуалы и писатели антинацистского и антивоенного характера во время и после войны много рассуждали об этике и нравственности. Можно как минимум вспомнить размышления Ясперса и вине и ответственности немецкого народа, Бонхеффера о господстве глупости в душах поддерживающих и игнорирующих злодеяния, Арендт о банальности зла и т. д. Любопытным будет привести мысли коллеги Ремарка по писательскому цеху, Брехта по тому же поводу из недописанной экспериментальной работы «Ме-Ти»:

»...иные хвалят известные страны за то, что они порождают особые добродетели, вроде смелости, жертвенности, любви к справедливости и т.д. Я с недоверием отношусь к подобным странам. Если я слышу о том, что на корабль в качестве матросов нужны герои, я спрашиваю, не сгнил ли он и не устарел ли»

«На свете есть мало занятий, — которые бы так расшатывали мораль человека, как занятия моралью»

«Я полагаю, что в стране, вроде нашей, безнравственно все — и разрушение семьи, и ее сохранение»

Последняя цитата особенно подходит под обсуждаемый сюжет, но и она, и остальные сноски на Брехта нужны для того, чтобы обозначить его необычный взгляд на мораль. Не совсем мейнстримный как для антивоенной «тусовки», так и для марксистского лагеря, которого записывать можно с некоторым количеством примечаний. Так вот, исходя из великолепной статьи Сергея Земляного (который и перевел «Ме-Ти» на русский, а сама статья есть как в первом и единственном русскоязычном издании книги, так и в сторонних открытых источниках) «Человеческий проект Бертольта Брехта», главная этическая мысль Бертольда заключается в построении такого общества, где мораль не требовалась бы. Где не нужны герои, вспоминая другое изречение писателя из пьесы «Жизнь Галилея»: «несчастна та страна, которая нуждается в героях». Или: «Имеется в виду мечта Брехта о стране, которая не требовала бы от своих обитателей никаких особых добродетелей, а потому не нуждалась бы в писанной этике». Справедливость и нравственность должны быть частью жизни, настройкой общественных ритмов для прокладывания действий отдельных людей, вспоминая другие цитаты Брехта из того же «Ме-Ти»:

«В странах, которые хорошо управляются, нет нужды ни в какой особой справедливости. Справедливому там не хватает несправедливости так же, как не хватает боли тому, кто любит жаловаться. В таких странах под справедливостью понимается нечто изобретательное, такой продуктивный образ действий, который уравновешивает интересы разных людей. Акт справедливости привлекает внимание. Он недешево стоит. Он дорого обходится тому, кто его совершает, или его родственникам»

И да, такой вариант коммунистического общества — мещанский, потребительский рай Бертольда Брехта. Но всем бы такой рай! Как сказал все тот же Сергей Земляной:

«Этическая новация Брехта, между тем, не сводится к его утопии и реабилитации эгоизма: в центр того «умного места», где должна дислоцироваться его левая этика, он поставил, в разрез с вековыми философскими обыкновениями, не мудреца, не святого, не героя, а самого обыкновенного, среднего человека, обывателя, озабоченного выживанием и чуждого всякого идеализма. Того, кого немцы называют Jedermann, со всеми его эмпирическими слабостями, с его житейской хваткой, расчетливостью и мимикрией»

Но как это все связано с почти забытым в этом тексте Ремарке? Контекст размышлений и рефлексий немцев той эпохи — вопрошание о том, как жить в Войне. Для Брехта, который начал писать «Ме-Ти» еще до начала новой мировой войны, сама жизнь есть Война, но это сути дела не меняет. Для Ремарка жизнь стала Войной навсегда после развязывания Второй мировой. Поэтому для обоих писателей центральный вопрос в двух романах один и тот же: что делать тому самому бюргеру, обычному человеку, не-герою, в мире, ставшем сплошной и тотальной Войной? Брехт предлагает на руинах разрушенного Войной мира построить общество, где не надо быть героями, где не нужна проговариваемая и прописываемая, внешняя и формальная мораль, справедливость, нравственность (все из того же «Ме-Ти»: «Мне доводилось слышать: надо быть правдолюбивым, надо выполнять свои обещания, надо бороться за добро. Но деревья не говорят: надо быть зелеными, фрукты должны падать на землю вертикально вниз; надо шелестеть листвой, когда подует ветер»), т. е. изничтожить условия для необходимости таких явлений. Для нужды в героях. Но Ремарк дает кардинально противоположный ответ. Ответ, характеризующий писателя как морализатора, но не в негативном смысле этого слова. А как одно из возможных решений в непростые времена. И теперь, в этом месте, я наконец могу вернуться к цитате из «Ночи в Лиссабоне».

«Верность и неверность утратили свою бюргерскую весомость и односторонность, одно могло быть другим, существовало не только одно или другое, но великое множество оттенков, и названия утратили значение», чистоту Хелен на фоне теней и т. д. Можно вспомнить и другой яркий отрывок, в котором речь идет уже не столько об изменах Хелены, но в целом о том, что она раскрыла для Шварца:

«Я проводил его взглядом. Порядок, думал я. С пытками, выстрелами в затылок и массовыми убийствами! Лично я предпочту сотню тысяч мелких мошенников вроде здешнего хозяина!

«Как самочувствие?» – спросила Хелен.

«Нормально. Не знал, что ты умеешь так браниться».

Она рассмеялась: «В лагере выучилась. Как это освобождает! Год интернирования вдруг свалился с плеч! Но ты-то где научился драться разбитыми бутылками и пинком делать мужиков евнухами?»

«В борьбе за права человека, – ответил я. – Мы живем в эпоху парадоксов. Для сохранения мира ведем войну».

Почти так оно и было. Приходилось лгать и обманывать, чтобы защититься и выжить. В ближайшие недели я крал у крестьян фрукты с деревьев и молоко из погребов. Счастливое время. Опасное, смехотворное, иногда унылое и часто забавное – но отнюдь не горькое. Я только что рассказал вам про инцидент с хозяином; вскоре число подобных случаев возросло. Наверно, вам и это знакомо?

Я кивнул:

– Если удавалось посмотреть на них так, то часто было смешно.

– Я научился, – сказал Шварц. – Благодаря Хелен. Она больше не копила прошлое. То, что я ощущал лишь временами, стало в ней сияющей реальностью. Прошлое каждый день отламывалось от нее, как ломается лед за всадником, скачущим по Боденскому озеру. Зато все стремилось в настоящее. То, что у других распределяется по всей жизни, у нее сосредоточивалось в мгновении, но не цепенило ее. Она была совершенно раскрепощена, весела, как Моцарт, и неумолима, как смерть. Понятия морали и ответственности, в их тягостном смысле, более не существовали; их место заняли высшие, почти неземные законы. Для другого у нее не было времени. Она искрилась словно фейерверк, но без пепла. Не хотела, чтобы ее спасали; тогда я еще в это не верил. Она знала, что ее не спасти. Но поскольку я настаивал, соглашалась… и я, глупец, тащил ее по дороге скорби, по всем двенадцати остановкам, от Бордо до Байонны, а потом по бесконечному пути в Марсель и сюда»

Что же это за такие законы, высшие и неземные, которые выше морали и ответственности? Законы выживания? Или реализованное предложение Хелен «жить неосторожно»? Нет. Мне видится, что отказ от бюргерской, условно земной морали и ответственности, нравственности и этики — это причастие Высшей Этике и Небесной Морали. При этом необязательно видеть здесь некий христианский мотив или вообще позиционирование некоего присутствия божественности. В конце концов вспомним, что Шварц ответил рассказчику по поводу бога:

"– Вы нашли Бога? – спросил я. Вопрос грубый, но он вдруг показался мне настолько важным, что я все-таки задал его.

– Лицо в зеркале, – ответил Шварц.

– Чье лицо?

– Всегда одно и то же. Разве вы знаете собственное? Лицо, с каким вы родились?

Я изумленно глянул на него. Однажды он уже прибегал к этому выражению.

– Лицо в зеркале, – повторил он. – И лицо, которое смотрит вам через плечо, и за ним другое… а потом вы вдруг становитесь зеркалом с его бесконечными повторами. Нет, я его не нашел. Да и что бы мы с ним делали, если б нашли? Для этого надо перестать быть людьми. Искать – это совсем другое»

В жуткой Войне, которая стала войной всем войнам, в эпоху, в которой не запачкаться в маленьком или большом зле, том или ином грехе невозможно (не важно притом, на чьей ты стороне), собственно, стараться оставить свою душонку опрятной, убежать от выбора той или иной стороны (эмигрировать, не бороться, не примкнуть, не воевать) — самое страшное преступление. «Бойтесь равнодушных», но, добавлю, бойтесь и святых. Святош, которые юродивой святостью и выпячиваемой слабостью обрекают других на убой и страдания. Попытка пережить сложные моральные выборы, таким образом, самое постыдное и аморальное решение из возможных. По крайней мере, именно таким мне видится ответ Ремарка. И оттого измены Хелен приобретают дополнительную грань — стремление, почти бессознательное, запачкаться, чтобы не остаться слишком чистой в мире, запачканном Войной, залитым ее кровавыми чернилами. В т. ч. и ее личной войной с раком, которая тоже превратилась в вечное убегание от врага. В мире, где грязь заменила чистоту, безнравственно быть излишне нравственной под стопою зла. В этом, на мой взгляд, странное, юродивое, критическое морализаторство Ремарка. Противоположное Брехту и, наоборот, похожее на мысли Томаса Альтицера о святых (в христианском смысле) как главных грешниках (вновь в христианском же смысле).

Вот такие два разных ответа породила (все еще) самая страшная Война: мир, где этика не нужна для того, чтобы быть нравственным, и мир, где чтобы быть нравственным, этика только мешает.

Вновь спасибо romanpetr за подробный отзыв и обращение внимания к творчеству Янга. Но снова позволю себе в чем-то не согласиться с отзывистом. «Дитя Марса», который выбивается из разряда «скрытых вторжений» по типу «Кукушек Мидвича». При всем уважении к классике жанра. Ведь, как правильно заметил комментатор, рассказ начинается на возвышенно-мягкой ноте, а продолжается настоящим психологическим триллером. Но в чем здесь психология, в чем триллерность? Давайте посмотрим повнимательнее.

Во-первых, реалистичность. Реалистичность именно как описание реальности как реальной. Это получается у Роберта Янга благодаря пазлу из множества разных деталей, между делом упоминаемым в ходе повествования. И демонстрации в Вашингтоне из-за социальных и экономических проблем, отдельные акции насилия со стороны активистов, вполне определенная реакция на марсианских детей, общение главных героев со второстепенными (учителем литературы или тещей), упоминание эпизодов из настоящего прошлого (усыновление вьетнамских детей) и т. д.

Во-вторых, общая завязка отлично формирует тайну. И ситуацию Контакта, который не сможет стать диалогом. С одной стороны, вроде все аргументы отчима Доун-марсианки в ходе общения с тещей сильны. Но все равно мотивы марсианской цивилизации с криагенными пирамидами не очень ясны. Непонятно, почему туда поместили определенную возрастную группу. Во вроде бы внятный ответ вкрадывается сомнение, ведь марсиане, пусть и безумно похожи на людей, интегрируются в земную культуру («американизируются»), все равно не земляне. Они из кудьтуры, опережающей нашу на десятки тысячелетий. И этот хроноразрыв нельзя преодолеть ни с той, ни с другой стороны до конца. Ведь даже объяснения названного папы — самый последний абзац рассказа — поступков марсианских приемышей кажется... слишком земным. Слишком примитивным. Слишком здравомысленно ограниченным. Слишком американоцентричным, в конце концов.

Таким образом, тайна отлично стыкуется с реалистичностью.

Меня, кстати, еще смутила фраза при общении между рассказчиком-отцом и тещей:

«Я тоже сомневаюсь насчет Ку, однако никакие сомнения не отменяют того факта, что люди на Земле и Марсе появились — пусть и с временным интервалом — исключительно благодаря внеземной силе, а Бог это был или Ку – неважно».

Что это? Натянутая на глобус религиощная позиция главного героя / рассказчика, или господствующая установка чуть ли не в науке или как минимум в обществе США? Что за такая внеземная сила... Кстати, в рассказе есть и упоминание разных нетрадиционных религий присвоить марсианских детей себе. Так или иначе еще это непонятное «Ку» вызывает вопросы. Дети ни разу Ку нигде не упоминают. Возможно, это тоже элемент ориентализации и / или терра(американо-)центризма.

Ну и последний момент, делающий рассказ достойным, хоть и слишуом коротким триллером с высоким компонентом психологизма и загадочности. Это конкурсное сочинение Доун. Отличная придумка Роберта Янга, усиливающего одновременно и понятность, и таинственность происходящего. Во-первых, по тону этот рассказ в рассказе похож на другое творение Янга — «Обезьянего Шекспира». Но там речь шла от взрослого и землянина. Здесь же от ребенка — а точнее подростка — другой цивилизации. Зачем они все это сделали? В чем мотив как реальных марсиан-детей, так и их альтер-эго в сочинении? Если захват Земли — то смысл предупреждать названных родителей об этом? Скорее все обстоит банальнее. Это одинокие подростки. Импульсивные. Наивные. Гармонами ударенные. Максималисты. И их действия могут и не иметь очень строго, глубокого, распланированного злого умысла. Что, наши подростки себя порой не мнят одинокими, брошенными, непонятными, пришельцами среди взрослых? И не делают второпях кошмарные дела? Возможно, именно такое физиологическое, а не культурологическое объяснение все описывает лучшим образом. Поэтому поступок отца в конце — вовсе не отеческий. Не ухвативший суть. Возможно, заключив ее в объятия тогда, в самом финале, развязке, Доун бы ответила таким же и проронила слезу понимания и наконец-то счастья настоящего. Но рассказчик проявил себя как дикарь, которого с литературной силой и искусной откровенностью описала его названная дочка в своем сочинении...

Отличная, многогранная рукопись. Читайте!)

Очень сильно.

Не хочу какой-то излишний пафос, но позволю вот что. Я уже не первый раз здесь, и уж тем более не единожды в повседневной, вне сети, жизни замечаю довольно простой и, думаю, не только мне очевидный факт. Курс школьной литературы нуждается в реформе. Я бы даже сказал революции. Не считая единичных случаев — а именно широкого взгляда живых и одаренных учителей литературы — предмет умирает от слепого, без всякого интереса, взгляда ребенка же. И почему бы, ради изменения положения дел, не включить в программу, например, американские фантастические рассказы? Не в план летнего второстепенного чтения. Не на факультативы. Не в дополнительные вузовские планы обучения филологов-зарубежников. А в школьную программу живого чтения и обсуждения прямо на уроке.

Возьмем в пример только что прочитанный мною рассказ Янга «Соседские дети». Во-первых, он короткий. Ребенок его осилит буквально за десять минут. Во-вторых, он очень оживленный и любопытный — тут и пришелец есть, и шутки, и пальба. В-третьих, невероятный психологизм. Параллели между детской, полузабытой в подсознании, игрой в снежки, и Первым Контаком. В-четвертых, метафоры и поэтика. Как и всегда в Янга. Сравнение летающей тарелки с лампой Алладина? Рукоплескаю. И такого там не мало. Много. И всего на меньше десятка страниц.

Такие произведения только и могут вывести не столько фантастику из гетто, сколько саму литературу оттуда. Фантасты давно доказали, что они более чем бульварные писатели. И лишь их наследию под силу разбить те стены изоляции, которые возведены цифровой дистопией повседневности.

«Красавица и чудовище» Роберта Янга — это вечная тема с неоднозначным подходом. Но выполненная столь потрясно и изящно, что не поставить самый высокий балл рассказу я не могу.

Тема извечная — любовь. Любовь и одиночество. Романтизм, трагическая обреченность, бессмысленные страдания от зловещего и непознаваемого Фатума. Янг, как я отмечал ранее, очень поэтичный автор. И сквозь переводы не просто просвечивается, но ярко светит дух стихотворчества, символизма и недурной, ненатужной эстетики. Но Роберт Янг все же кровь от крови дитя «палповой» фантастики. Пусть и поэт от научной фантастики. А, как ни крути, «палповая НФ» — это дочерь духа позитивной науки. С идеей строго отделения факта от ценности, калькулируемости мира, слепого фанатизма научности без границ. Той самой, которая примитивно «проводит аналогии» (а на самом деле использует мерзкие ей гуманитарные метафоры) между идеями («мемами») и генами или лишает человеческое сознание и свободы воли, и вообще существования как такого.

«Палповая НФ» формирует из позитивистской тенденции культур-индустрию бульварной литературы, дабы «идея, овладев массами, стала материальной силой». Благо всегда появлялись и тогда, и до сих пор те авторы, которые отказываются от традиций позитивизма и геттоистичной бульварности, реализуют совершенно иную традицию — традицию ломать традиции. И Роберт Янг — один из них. Повторюсь, научно-фантастический поэт. И вот он, романтик, старается решить позитивизмом порожденную проблему. Раскол между чувством и разумом. Некрасивая внешне — чувственно — мисс Браун — умна и добра. Но нелюбима и оттого нелюдима. И все из-за этого внешнего. Но (спойлер!) иная сущность из более мерного мира переписывает то ли культурный, то ли онтологический, то ли гносеологический код человечества, и девушки по типу мисс Браун — и не только — тоже становятся в лице других красивыми. Ведь разум — большая красота, чем внешняя телесность и чувственность.

Ну, конечно же, это гимн позитивной науке. Культура разума. Разума в виде холодного интеллекта, калькулятора, бестелесного аналитика, который распределяет и классифицирует мир на части. Все редуцирует, ищет детали, очаровывается ими. Но теряет целостность. С самого начала для всего этого буйства анализа потребовалось отсечение именно чувственного. Эстетического. И этического, кстати, тоже. Оттого все эти невероятно ужасные восклицания изобретателей атомной бомбы (Гейзенберга, например) при первых испытаниях оной: «о, глядите, Земля не взорвалась!». Не даром сама мисс Браун — секретарь. Бухгалтер. Такой вот живой калькулятор. Да и остальной экипаж, кстати, такой же. Конечно, поэтичность и образность, внутренние монологи и внешние диалоги с иномерным пришельцем не могут не оживить для читателя главную героиню. Она-то прекрасна со стороны подачи. Но со стороны содержания вот такой вот ее позитивистский разум — не шибко-то и красив... И вот здесь-то, мне кажется, главный просчет Янга.

Подмена абстрактной телесной, внешней, эмпиричной красоты красотой внутренней, интеллектом, абсурдным «айкью», многознанием, аналитичностью — это не решение проблемы Красоты. Сама дихотомия между чувствами, эмоциями, и интеллектом, мыслью, надумана. Точнее сформирована предысторией человечества. Миром, расколотым как внутри души одного человека, так и зазором в виде господ и подчиненных. Понять, что ум и чувство — суть одно, психический океан, разные стороны одной души; уйти от дилеммы между душой и телом, также навязанным классовым обществом и его идеологическими эффектами; увидеть Красоту как такую же грань человеческой практики, как и Истину с Добром — вот бы был финал да и какой был бы рассказ... И самое главное — «переписывать» человеческую суть не надо. Она и так дана в истории культуры. Ее лишь надо обобществить среди всех людей.

Но и романтизация позитивизма Янга — потрясающая.

Абсолютно не согласен с прошлым комментатором. Да, поначалу рассказ кажется до ужаса простецким. Концовка банальной. И все будто бы только ради антивоенной агитки в «Святой Джулии и висги». Но есть несколько «но».

Во-первых, описания. Они прекрасны и очень поэтичны. «Мысль, как щупальце проникающее в голову» или «большой корабль, похожий на ласточку». Метафоры красивые, выстроенные на контрасте. Я уж молчу про те абзацы, где рисуются поля мертвых деревьев. Они до ужаса точны и насыщенны, формируя ощущение настоящего саспенса. Трепета и отчаяния.

Во-вторых, где же тут антивоенщина? Это рассказ о сопротивлении. О том, что бороться надо всегда, даже когда «нормальные», «взрослые» и «умные» решили склонить колени перед завоевателями. И героями становятся неожиданные люди, ведь по-библейски именно нищие духом блаженны.

В-третьих, чем не экологическая повестка, где висги, завоеватели, это как раз люди — Капиталоцен — бездумно убивающие планету?

Ну и, наконец, в «Святой Джулии...» нам показывают самый верный путь борьбы и критики — ищи краеугольный камень, слабое место врага за самой его сильной стороной. И всегда победишь.

Отличный пример сильной малой прозы.

В списке похожих произведений очень много историй про призраков и прочей нечести. Неудивительно, ведь речь идет о сравнении с прекрасной и доброй повестью Оскара Уайльда «Кентервильское привидение». Но почему-то никто не углядел общие черты не только с веселыми или страшными историями про призраков, но и с не менее острым и сатиричным романом Марка Твена «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура». А ведь почему бы и нет?

Между произведениями Твена и Уайльда всего лишь два года разницы. Во многом они олицетворяют собой «тождество противоположностей», ведь эти роман и повесть перевыртыши друг другу. Американския история повествует о том, как янки попадает в феодальное прошлое Британии, а ирландская версия рассказывает о географическом перемещении американцев в туманный альбион. Правда, момент специфического путешествия во времени присутствует и у Уайльда. Но здесь не пришелец из будущего оказывается в прошлом, а призрак, в прямом и переносном смыслах, прошлого попадает в настоящее. В «Янки из Коннектикута...» главный герой старается построить индустриальную утопию по лекалам просветительского разума в далеком прошлом. В «Кентервильском привидении» Симон де Кентервиль старается сохранить традицию в ситуации смыкающихся лап прогресса и прагматического варианта Просвещения по-американски. В романе Твена янки, вернувшись в настоящее, ностальгирует по прошлому чистых нравов, традиции добродетелей и теплой общины. В повести Уайльда приведение в итоге принимает часть благ и нравов неизбежно наступившего и подступившего к нему машинного века.

«Кентервильское привидение» и «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» — произведение побратимы, близкие жанрово и стилистически истории, но по-разному расставляющие акценты между ценностями прошлого и настоящего, традиции и прогресса, американского прагматического индивидуализма и европейского традиционного Gemeinschaft. Оно и понятно — Оскар и Марк родом из разных стран и культур, хоть и из одной эпохи. Тем не менее биографии и стили жизни определяют, как витающие в воздухе сюжеты по-разному воплощаются в книжной материи.

К глубокому стыду, при моих мировоззрении, убеждениях и идеях, я не знаком с целым пластом в литературной культуре. Тем континентом, который располагается, если долго и верно плыть в левом направлении. Разумеется, вводить политический, а в таком контексте — «политотный», «тоталитарный» подход в искусство — не лучшая идея. Это кастрация мирового наследия человечества и развешивание ярлыков. С другой стороны знать лишь теорию коммунистической идеи, но не быть плотно знакомым с не-теоретиками, которые порой сделали для коммунизма в десятки и сотни раз больше, чем кабинетные «революционеры» — такая же самокастрация собственного же развития. Например, тот же Лев Толстой, русский просветитель, оказал из поля нетеоретической литературы важное и положительное влияние на марксизм. Оттого мне тягостно, что пока я не знаком с Маркесом и Блохом. Зато хоть как-то знаком с Сартром и продолжаю это знакомство углублять.

«Дьявол и господь Бог» — прекрасная пьеса во всех отношениях. С исторического ракурса — увлекательное, пусть и поверхностное, введение в крестьянские восстания в Германии. С философского — отличное художественное тело для экзистенциальной и даже диалектической, очень близкой к Гегелю, мыслей. Хотя тот же экзистенциализм со всеми своими плюсами и минусами лучше всего как раз на сцене литературы неакадемической, неформальной себя раскрывает. Разумеется, как и другие работы из сартрианы, отлична в сугубо утилитарном, эстетическом смысле.

«Дьявол и господь Бог» — это воинствующий атеизм в самом нетривиальном и высоком смысле. Трагический экзистенциальный атеизм, без глупых шуточек современных научпоперов-борцов с религиями (которые порой даже атеизм от антиклирикализма отличить не в состоянии, откуда и сумятица в аргументации), вещающие на предельно низком дискурсе дискуссии и дебатирования, из-за чего как-то стыдно себя к последним причислять в позиционном взгляде. Ведь нападки в лагерь клирикализма и церковности у Жан-Поля перерастает в чистую и, не побоюсь этого слова, высокую форму атеистичности. Борьба с богом и божественным потому, что его нет. Никогда не было и не будет.

На страницах сартровской пьесы разворачиваются ницшеанские и гегелевские мотивы. В сумме оба они дают и сплетаются в атеистическую теологию Томаса Альтицера, по которому личная святость и безгрешность, благостная жизнь и творение добра ради личного спасения (или даже ради просто бога) есть истинный и самый подлинный грех. Но не перед богом, а перед другими людьми. Святость и альтруизм, жизнь ради других, аскетизм, отшельничество в оптиных пустынях — все это в одеждах религии является абсолютной бесчеловечностью. Жить надо ради других без дополнительных инстанций, которые, лишь на мгновение исчезая, дают жизнь достоевщине бога мертвого, без которого все позволено...

Показывает настоящую суть клирикалов и Церкви Сартр на примере Генриха. Монаха, вызывающего поначалу сочувствие. Человек пошел против властей Церкви, чтобы быть рядом с людьми в осожденном, голодающем и вымирающем городе. Даже его метания между двояко острым вопросом в первой части пьесы не прекращают симпатии к персонажу. Но дальнейшая эволюция, а точнее становление Генриха, открывает инобытие, которое есть подлинное, непрекрытая, развернутая суть этого героя. Он забывает про свою личную святость, от которой не получил, как он сам ни раз говорил, ничего хорошего от мерзких людишек, а затем вовсе в порывах сумасшествия готов убить своего визави и по совместительству главного героя пьесы. При этом Генрих начинает общаться с дьяволом, явно плодом его помешательства, но не даром имя врага человеческого вынесено вместо с творцом рода людского в заглавие. Ведь оба они, как в теологических очерках Честертона, по сути одно целое. Одно над человеком, что дает роду людскому смыслы и силы быть дальше. Даже если обе эти сущности не даруют вечную жизнь, жить без них в этой невозможно для многих. Особенно для показных святош, которые достаточно легко становятся садистами и убийцами.

При всей пестроте персонажей и героев в «Дьяволе и господе боге», настоящим героем Сартра, противовесам Церкви, фигуре святого и феодальному, косному мышлению предстает Герц. Личность в самом начале произведения, мягко говоря, отталкивающая. Ублюдок в обоих смыслах слова, творящий зло ради зла, безжалостный носитель смерти и страданий, отдающий всего себя в форме зла (как по Ницше — мы должны быть как Солнце, которое все себя отдает миру, но ничего не берет взамен) окружающим. И тем не менее вся эта его тьма — это метод проб и ошибок. Это поиск себя в очень грубой эмпирике, под стать миру, в котором родился и вырос Герц. И его же первоначальное состояние — это отсылка. Обращение к неогегельянской философии Александра Кожева, на одну из работ которого Луи Альтюссер, французский марксист, написал рецензию «Человек, эта ночь». В пьесе Жан-Поля Сартра часто мелькают метафоры о том, что человек — это тьма и ночь. То есть пустота, чистое ничто.

Что это означает? Лишь наше коренное и зияющее отличие с другими животными. Мы рождаемся «табула раса», чистыми листами или дырками от бублика. И далее мы сами конструируем свою сущность. В философии Сартра такое саморазвертывание — чистая свобода отдельно взятого человека. Я же не соглашусь целиком с таким размышлением, ведь не-ортодоксальный марксист Жан-Поль забывает, что рождаемся мы пустыми, но в заполненности. В общественном теле человечества, где нас насильно даже, но заполняют. Другое дело, что мы в этом процессе можем и должны заиметь свободу. Ведь свобода в спинозиском смысле — это понимание и управление необходимостью. Диалектика свободы и необходимости, или, в контексте философии пьесы и Сартра вообще, пустоты и полноты. У каждого из нас есть свобода выбирать и выстраивать себя, но это не происходит в вакууме. Также и герой Сартра, Герц. Так же, как и Генрих, он старается найти бога и самого себя в процессе своего становления. Уже сразу в отличие от Генриха, Герц может делать решительные шаги, являя себя как радикального христианина Альтицера, и постоянно становится своим иным, собственной противоположностью, не дожидаясь милостивого чуда и благодати от бога. Он постоянно отрицает себя, проходя по актам пьесы гегелевские тезис, антитезис и конечный синтез. В самом конце он наконец понимает всю эфемерность и неправильность, пошлость толстовского ненасилия и личной святости, и наконец становится полноценным Человеком. Ведь он наконец понимает, что бога нет. Есть лишь люди, ради которых нужно жить. Притом не ради всех людей, а ради угнетенных, которые имеют право на кулаки и кровавое отмщение для лучшего мира. Последнее — вполне себе самый ортодоксальный в самом хорошем смысле слова марксистский жест. А последнюю перемену главного героя можно воспринимать и в контексте диалектики моральных средств и целей из статьи «Их мораль и наша» Троцкого.

В итоге пьеса Сартра «Дьявол и господь боГ» — прекрасный атеистический и антиклирикальный памфлет, переполненный интересными героями, коих вовсе не два, замечательными цитатами, диалогами, иногда уместным юмором и глубоким трагизмом человеческого существования. Жан-Поль прекрасно играет литературным пером на полях разных философских традиций, не смешивая их в эклектичную похлебку, а создавая увлекательную и глубокую художественную работу.

«То, что человек сознает в себе свободным — это и есть то, что рождено от бесконечного, от того, что мы называем Богом ... Это рождение от Бога, этого сына Бога в человеке, мы должны возвысить в себе для того, чтобы получить жизнь истинную» (Л.Н. Толстой, «В чем моя вера?»)

Как и многие специалисты, люди известные да и простые, я склоняюсь к тому, что система российского образования представляет собой жуткую, неслаженную, громоздкую, порой и вовсе абсурдную химеру, которая «не лечит, а лишь калечит». Пусть это касается всех ее уровней и предметов, областей знаний, по мне прежде всего у нас, литературоцентричной нации, страдает именно школьная литература. Странная, дикая, слишком однобокая, непоследовательная и не способная вдохновить ребенка на любовь к чтению. Особенно тяжко приходится Льву Николаевичу. Точнее деткам с Львом Николаевичам. В них сразу «летит» четырехтомный талмуд Толстого «Война и мир», который за несколько месяцев до старта государственных экзаменов заставляют прочитать от корки до корки, да еще и выучить некоторые куски наизусть. При этом забывают о малой его прозе, более компактных и интересных произведениях, которые действительно могут привить юным чтецам интерес к великому русскому писателю. Неподготовленных, замороченных «экзаменами всей жизни» ребят просто-напросто бросают на глыбу литературного гиганта без всякой помощи и предварительного объяснения. И что уж в таком случае говорить о великолепной публицистике Льва Николаевича, которая в тысячу раз лучше показывают внутренний мир и взгляды писателя, которые не смогут не вызвать любопытства в молодых сердцах. Речь об многочисленных эссе по типу «О голоде» и, разумеется, полуавтобиографических и религиозно-философских работах Толстого: «Исповедь» и «В чем моя вера?».

Действительно, «благодаря» школьной программе, я не знал Толстого таким, каким он был на самом деле. Помню, как со своим все еще никуда не ушедшим юношеским максимализмом я корил и попрекал ту пассивность, бездейственность, предрешенность, которую, как мне казалось, Лев Николаевич пропагандирует и возносит как некий неоспариваемый идеал. Теперь я вижу, что во многом моя оценка мировоззрения «зеркала русской революции» была неоправданной и несправедливой. Да и не казался этот седовласый, могучего роста и силы, прыткого ума настолько глубокой, в чем-то даже трагичной фигурой, ранимой душой, переполненной, оказывается, здравым нонконформизмом и нигилизмом. Но «Исповедь» сняла пелену с этих таинственных эпизодов жизни Льва Николаевича. И никогда бы я не поверил, что самый успешный и влиятельный писатель того времени думал в 50 лет покончить со своей жизнью, отчего тот перестал даже на любимую охоту ходить. Ибо боялся, что не сдержится и при помощи пули навсегда расстанется с жизнью и мыслями о ней. И до чего удивительно просто, равномерно и истинно они изложены. «Исповедь» великолепно показывает терзания по смыслу жизни в мире, где Бог благодаря религии давно умер, но кровь которого все еще кипит в народе. В черном люде, который несмотря ни на что живет и не теряет страсть к жизни в царской России. Именно к нему Лев Николаевич и примкнул, именно в его веру и погрузился, нашел правду, которую стал проверять в своем более фундаментальном труде — эссе «В чем моя вера?».

Не важно, насколько вы христианин или воинствующий атеист. Данное философское произведение достойно вашего глаза хотя бы благодаря никуда не пропавшей актуальности. «В чем моя вера?» — это направленный к Справедливости, Истине и Богу поток мыслей повидавшего и прочитавшего разное человека, который планомерно, кропотливо и дотошно показывает то же, что и Ницше. Бог мертв, и приговор ему давно и негласно вынесли погрязшие во всех смертных грехах и соблазнах церковники. Но в отличие от создателя жанра философского романа, Лев Николаевич не считает, что Божественный свет потерян для человечества. Наоборот, он все еще теплится в наших сердцах, а узреть его добродетельную правду можно в корнях христианства. Точнее, псевдохристианства. В Евангелиях, в доподлинных речах Иисуса Христа, особенно в Нагорной проповеди. И можно с этого момента сколь угодно жестко и много критиковать «иносказания, толкования и нелепые интерпретации» графа Толстого, но никаких крамольных кривотолков и намеренно лживых трактовок в тексте вы не найдете. Ведь Лев Николаевич говорит две вполне разумные и, если вдуматься, вполне христианские вещи. Читайте слова Христа, помыслите о них для начала в их непосредственном смысле и опробуйте на жизни. И если они наполняют ее смыслом и счастьем, ведь обладание Истиной — это счастье, до это законы Мессии, Сына Божьего. И без метафизических надстроек идеи равенства всех людей, недопустимости насилия и прочих злых поступков и деяний, темной природы государственных институтов — судов, армий в частности, взаимопомощи между всеми, не кажутся злонамеренным передергиванием спятившего на старости лет от экзистенциального кризиса старика-писателя. Эти правила жизни кажутся вполне правильными, искренними, добрыми, необходимыми для сосуществования человеческих особей. Поэтому не имеет значение, насколько применительны к логиям Христовым метафизические и мистические дополнения, есть ли загробная жизнь и реальны ли три ипостаси Господа. Простой и прямой взгляд на них, который предлагает Лев Толстой, дает верные правила жизни. А заключаются они, по сути, в следующем: не делай зла другому, помогай своим ближним и не позволяй ни над собой властвовать, ни над другими, ни самому себе над людьми.

Но подобный совет понимания Пророка открывает нам дверь не только к правильной жизни, но и к более полному осознанию неправильности существующего. Церкви, государства, войн, капитализма, частной собственности, гнета над людьми всяческих структур. А выход из всего этого такой, что он заставляет вспомнить все антиэтатистские учения прошлого и настоящего, столь многочисленные, что не поддаются перечислению в простом предложении. Но, благо, большинство из низ подходят под одно простое слово — анархизм. Пусть Лев Николаевич так и не упомянул этого слова прямо, но с запасом озвучил десяток других. Из-за оных и всей этой критики догматических религий и иерархических институтов в целом он, видимо, и получил свое знаменитое прозвище от Владимира Ленина. Так что, как бы это глупо не звучало, но настоящее христианство, истинная вера в Бога (во всяком случае, по словам и исследованиям Толстого) означает безусловную и вездесущую свободу, безгосдуарственный строй всего человечества. Ведь как иначе иначе может получиться из заглавной цитаты этой рецензии? Никак иначе, ведь Бог по Толстому — это именно свобода. Это задавленное марксистское богостроительство, вера в человечество и его светлое начало. В тот свет в наших сердцах, который и есть истинный, подлинный Бог. Так что «свобода, равенство и братство» — вполне христианский девиз.

Конечно же, толстовство не решает всех проблем. Под большим вопросом остается возможность сосуществование не-насильников в насильственном мире. Насколько это реалистично в подобной обстановке, если у добра нет кулаков и оно не собирается их применить для ниспровержения зла? Можно ли мученичеством небольшой группы не-насильников победить мучителей Земли и «перевернуть игру»? Способно ли бездействие одолеть действие? Да и не без противоречий новоявленные доктрины Толстого. К примеру, тот в «Чем моя вера» хоть и заверяет о том, что отныне не будет наносить насилия иным людям, но детям во их же благо («избавления от скорого зла») подобное допустимо. Но это преподносится как исключительное исключение, так что бог с ним. В общем, крайне остро социальные и философские вопросы. Правда, возникают и могут возникнуть претензии к полному отсечению всего сакрального, потустороннего, находящегося вне действительности. Насколько можно считать толстовское учение христианским и вообще религиозным, если в нем Бог практически ниспровержен до коллективного бытия человека? Может ли ноша ненасильственного сопротивления изменить мир и принести индивидуальное счастье на практике? Не знаю, но стройный ряд суждений Льва Николаевича по этому поводу имеет самое полное право на существование. А также он обязателен для прочтения своим великим и могучим русским языком, прекрасными метафорами и сравнениями, библейскими отсылками и цитатами. Чего стоит один только момент диалога гренадера и графа, противоречие военного устава и Евангелия. А критика «Пространного христианского катехизиса церкви» на предмет соответствия учению Христа? Поэтому абсолютно всем «Исповедь» и «В чем моя вера» — обязательна к изучению.

Мой институтский курс по философии длился всего семестр и был слишком обобщенным и несколько зацикленном на онтологии, античной и средневековой философии *плюс цитирование Мартина Хайдеггера на практически каждой паре*, и совсем не затронул таких тем, как социальная философия, философия сознания и уж тем более философия искусственного интеллекта. А очень жаль, на самом деле, ведь он, курс и предмет, мог бы стать с изучением данных разделов гораздо интереснее и полезнее, на самом-то деле. Но это и многое другое программа спихнула на самообразование, чем я, собственно, и занялся. Ведь, как представляется лично мне, без прочтения, примерного представления и знания некоторых авторов, книг и работ (художественных, научных и публицистических) человеку не стоит заявлять каким-либо образом о своей... *так как не люблю понятие «интеллигентность», а «цивилизованность» будет слишком помпезным и претенциозным*... состоятельности, компетентности и образованности в практически любой сфере. И одной из таких ключевых работ лично для меня стала статья американского философа в областях сознания, этики и политики Томаса Нагеля «Каково быть летучей мышью?» или «Что значит быть летучей мышью?». И дальше я постараюсь последовательно и логично объяснить, почему и чем данное эссе мне приглянулось, из-за чего «What Is It Like to Be a Bat?» maybe becomes must read for us, любителей-«ожидателей» Первого Контакта, искусственного интеллекта и ответа на главный вопрос жизни, вселенной и всего такого... Хотя с последним я перегнул палку, но все же.

Философия — особая форма познания и мировоззрения, исследования и знания, которая в разное время являлась и занималась разными вещами. Когда-то она в принципе породила логическую, понятийно-рациональную форму изучения реальности и бытия, породив науку в разных ее областях. Когда-то она была служанкой религии, став инструментом для логического обоснования бытия Всевышнего. Когда-то она пыталась стать одной из наук, которые сама же и образовала в свое время. А вот сейчас, как мне кажется, в уже наше время философия пытается направить науку, а может и остальные формы познания, в нужные русла. То есть пытается показать, куда разуму, рацио, стоит заглядывать, а где это бессмысленно на данный момент или же насовсем. Что познать, понять и описать в формализованном или любом другом языке, в нашем собственном сознании можно, а что, к счастью или сожалению, нельзя.

Именно это на мой взгляд и проделывает данное короткое, но емкое и лаконичное собрание рассуждений и мыслей Томаса Нагеля. «Каково быть летучей мышью?» кидает спасательный круг научному сообществу; пытается направить познавательную силу людей, бьющихся над проблемой психофизического, поставленную еще Рене Декартом, в нужное направление. И для этого Нагель выносит в заглавие кажущийся по началу странным вопрос — что такое быть летучей мышью? При том же быть именно самой летучей мыши летучей мышью, существом, в какой-то степени обладающим сознанием — а именно, как выделяет автор, его самой характерной и такой камнепреткновенной степени, как субъективный опыт. Точнее субъективный характер его, термин, специально введенный Нагелем для объяснение своей точки зрения на данную проблему. И после тщетных попыток объяснить это не то что в наукоемких, а в принципе в каких-либо терминах и понятиях, выражениях и словоформах, автор постепенно приводит нас к довольно грустному выводу — подобное же невозможно сделать и для описания того, что такое быть человеком. То есть постичь человеческое сознание, описать его объективно, а не субъективно. Таким образом, чтобы разумные марсиане или летучие мыши, кукольники Пирсона или вуки смогли с объективного подхода понять такое физическое явление, как Homo sapiens.

Не поддающаяся описанию субъективная сущность сознания, человеческого и любого другого, не дает на данный момент, а может быть и вовсе навсегда науке и человечеству вообще познать свою таки познавательную суть. Но Томас Нагель не пессимистичен и считает, что из дихотомической проблематики объективного и субъективного есть выход и дает некоторые наработки для построения оного в виде иного метода исследований. Который, возможно, в виду специфичности науки, наукой являться уже не будет... Но это уже совсем другой разговор и совсем другой дискурс.

Таким образом, хочу сказать, что статья Нагеля, в виду ее понятного языка *всего лишь два не совсем ясных термина, для объяснения которых под рукой всегда есть вездесущий гугл*, интересного подхода к чуть ли не вечному проблематичному вопросу философии и науки, оригинальных и ясных мыслей по поводу обязательна для человека широкой мысли. Прочитать ее стоит обязательно в том числе и для тех, кому приглянулась «Ложная слепота» Питера Уоттса своим необычным Контактом, странными пришельцами и проблемой разума и сознания. Ведь «Каково быть летучей мышью?» — одна из ключевых и популярных работ в данных сферах и философии сознания вообще.

Для создания шедевра многого не требуется, на самом деле.

Живые герои, щепотка юмора к месту, хотя можно и не совсем немного и не совсем к месту, интересный, продуманный мир, а также закрученный интригами с отсылками сюжет, и, конечно же, талант писателя-рассказчика — именно этим рецептом для сотворения своих шедевров пользуется Майкл Суэнвик. Во всяком случае в цикле о Даргере и Довеске, двух аферистов-джентельменов на все руки из постапокалиптического мира после войны с машинами и краха более-менее современной технологической цивилизации. Странствующие в руинах современности, где возродилось прошлое в самых своих причудливых эклектично-синкретичных формах, пропитанных фарсом (ибо не даром «история повторяется два раза, сначала в виде трагедии, потом в виде фарса») и постмодернистским отсылкам к нашему миру и культуре. И вот, обойдя уже почти весь земной шар, от родной для себя Америки, пройдя через авантюры в Британии, Франции и Московии, наши замечательные нестандартные герои-трикстеры, уже вписавшие себя своими попытками разбогатеть в историю, оказались в постутопианском Китае второй эпохи Сражающихся царств.

В ходе своего нового путешествия по тонкому и древнему Востоку, Довеску предстоит воскресить своего друга древними утопианскими технологиями у странного китайского отшельника-целителя, а потом уже с головой окунуться в опаснейшую аферу, став советниками одного из могущественных правителей, мечтающего об объединении Китая под своим правлением. Только вот чтобы получить сокровища и дальнейшую беззаботную жизнь нужно выжить в пучине дворцовых заговоров и сплетен, любовных интриг и опасном до непредсказуемости союзе с местными побратимами по роду деятельности двух друзей. А также не допустить термоядерной войны, своего разоблачения, массовых убийств и потери контроля за ситуацией. Если, конечно, последний у них был в этом диковинном приключении, который больше смахивает на увертюру, сыгранную в рояле из кустов. Исходя из финала данной истории с довольно неожиданным сюжетном поворотом-твистом. Хотя чего только не может случиться в мире нового феодализма с азиатским типом производства, не погибшими демонами интернета и армиями археологов, которые выкапывают из оружейных складов боевых пауков?

Подводя итог, заключаю следующее. Суэнвик после блестящих «Танцев медведей» ни сколечко не ослабел в плане владения пером. Сюжет все такой же закрученный и задорный, наполненный хорошим юмором и диалогами, стоящими расхватывания на цитаты. Особенно понравился небольшой момент, где, собственно говоря, Довесок иронизирует над цитатами-отсылками Даргера, почти что разбивая «четвертую стену» между ним и зрителям. Кстати про отсылки. Что касательно эпиграфов в начале каждой из глав — они прекрасны! Постмодернистская фишка романа, в котором все эти начальные строчки — отсылка к той или иной работе (произведению, явлению, фильму и т.д.) мировой культуры, массовой или элитарной — какая разница, если сие эпоха постмодерна. А сами отсылки — иль приписанные самому себе изречения Даргера великих, иль изрядно переделанные им фразы не очень великих. Или же юмористические зарисовки событий, не вошедших в «Полет Феникса». Единственный минус, может быть, в том, что высмеяно не так много стереотипов, как в предыдущем романе цикла, но не вижу в этом ничего страшного — новая книга Суэнвика скрасила мне несколько деньков в дождливом декабре, завершающим этот год, многочисленными своими достоинствами *хоть и действительно, как заметили ниже, персонажи-китайцы при мысленной представлении представляются мало похожими на китайцев, но дело тут скорее в психологии, а в неумелости Майкла рисовать китайскую внешность*. И скрасила на ура *наверное, библиофильская кульминация этого 2017 года для меня*.

«Душа несчастливой истории» — еще одна жемчужина малой прозы Джерома Сэлинджера.

Да, возможно, что мой вариант определения жанровой и прочих характеристик рассказа (пока мое предложение — первое и единственное в жанрово-тематическом классификаторе), но лучшее если не из возможного, то наличного. Во-первых, определение «Души...» как постмодернистского произведения, конечно, слишком сильное обобщение и допущение. Под «постмодернизмом» в данном случае я имел в виду лишь нелинейный характер повествования и то, что само это повествование направлено на само себя. Писатель (рассказчик) пишет о том, как он пишет. Точнее, как он хотел бы написать историю о счастливой любви. И, во-вторых, обозначение в графе «Сюжетные ходы» такой черты (элемента) рассказа, как «путешествие к особой» цели, тоже надо для понимания оставить в кавычках. Герои рассказа никуда не двигаются, да и вообще мало что делают в различных версиях событий, предлагаемых и обдумываемых рассказчиком. Но сам повествователь к вполне определенной цели направляется: он силится понять, почему не сможет написать от начала до конца историю любви Джастина Хоргеншлага и Ширли Лестер.

Рассказчик Сэлинджера предлагает различные сценарии того, как Джастин мог бы попробовать познакомиться с юной красавицей Ширли. И при любом варианте бедный автор понимает, что Ширли Джастину откажет. А при одном из вариантов развития событий несчастный герой-не-любовник угодит в тюрьму из-за не-своей-девушки, а где-то и вовсе умрет... Но в итоге писатель находит объяснение, почему же история нежной любви, повесть о том, как парень встретил свою девушку, никак не задается. И ответ, на самом деле, все три страницы или все несколько минут, которые длится «Душа...», был перед читателем. И, когда ты его понимаешь, фрагментарно-альтернативная структура произведения приобретает не только ясные и осязаемые, но и какие-то меланхолические и ностальгические очертания, ведь (выражусь словами самого Сэлинджера и спрячу для не читавших под спойлер):

Человечество достигло своей цели — оно правит всеми планетами Галактиками, многими сотен рас и триллионами разумов. Но, оно до сих пор творит ошибки, да и не все старые успело исправить. Эти ошибки и погубят все величие странной и неповторимой расы с Земли, но, некоторые, все-таки, стоит исправить, чтобы уйти максимально чистыми и, возможно, вернуться снова...

Одной из таких ошибок были бивни Слона Килиманджаро, из-за которых угас целый народ людей, многие тысячи жизней. Ее исправить удалось оному из главных героев, но, один Человек больше не сможет расплатиться за все ошибки Человечества, как это уже было в первом веке нашей эры...

Человек, Человечество, Люди... Раса покорителей и правителей галактики, правившая ею 17 тысячелетий, но, уничтоженная, истребленная за свои деяния. Неоднозначная раса, сделавшая слишком парадоксальные поступки, чтобы говорить о ней что-то определенное. И, ее решила понять группа исследователей, которая лишь увеличила количество загадок, но сделавшая удивительное открытие...

Отличная сатирическо-социальная повесть Булгакова.

Хорошо показано то время, изменения общества и их влияние на отдельную личность.

Неплохая повесть, достойная прочтения.

Понравилась данная концепция путешествия во времени и ее детали.

Но, опять-таки, несколько непонятна логика берсеркеров. Можно было закинуть в прошлое и более крупные агрегаты с ядерным арсеналом, но, я могу быть и не прав, ведь, первую часть трилогии пока не прочел.

За хорошие концепции, стиль написания и создание шаблона «войны машин и людей в прошлом» — самая высокая оценка.

Соглашусь с прошлым комментарием о некоторой сухости произведения и неправдоподобности описаний туманности.

Но, в остальном, произведение очень сильное. История о борьбе человека с машиной, которой он хочет отомстить за жестокую смерть его дочери. Но, в конце он узнает, что жестокость эта была не такой уж и машинной...

Рад, что у капитана все хорошо сложилось.

Отличный рассказ Стругацких и социальной фантастики.

Каково это, быть человеком, стоящем выше, чем остальные? Правильно ли вмешиваться в развитие другого мира, пусть и похожего на наш? Так где же начинается человек и человечность?

Думаю, многие на этом портале и не только знают творчество Евгения Замятина исключительно по роману «Мы». Так или иначе я точно принадлежал к этому сословию читателей. Но все изменил рассказ «Мученики науки», прекрасно превращенный в мелодичный голос Стаховского.

Я писал ранее, что аудиокнига в каком-то смысле «читинг» в мире чтения. И сильно влияет на восприятие текста. Возможно, если бы я именно читал это произведение Замятина, то мне бы не приглянулись «Мученики науки». Я бы тоже замечал в комментарии о тяжелом слоге и весьма однобоких интерпретациях, мол, автор тут только критикует новый строй или воспевает материнский героизм. Но мне кажется, что писатель создал более многогранный текст. И стиль здесь такой странный и необычный не ради самого себя.

Начнем с советского строя. Разумеется, Замятин как писатель-эмигрант вряд ли бы стал воспевать новую Россию. Но исполняет ли он оды России старой? Давайте посмотрим, как показан в «Мучениках...» муж главной героини Варвары Сергеевны:

»...в генералы Столпакова действительно произвели, но через неделю после производства немецкий снаряд снес у Столпакова голову, вследствие чего Столпаков не мог уже пускать табачных колец, а стало быть, и жить»

«В законе наследственности есть некая обратная пропорциональность: у гениальных родителей дети — человеческая вобла, и наоборот. Если у генерала Столпакова были только табачные кольца и ничего больше, то естественно, что у Ростислава оказался настоящий талант. Это был талант к изливающимся в трубы бассейнам, к поездам, вышедшим навстречу друг другу со станций А и Б, и к прочим математическим катастрофам»

Про, с одной стороны, комичность Варвары Сергеевны, и, с другой стороны, ее мягко говоря не особо приятный нрав, тоже можно найти соответствующие места в рассказе:

«Атлетические, монументальное сложение Варвары Сергеевны было причиной того, что третья ее ошибка произошла почти для нее незаметно, когда она в столпаковском лесу нагнулась сорвать гриб. Нагнувшись, она ахнула, а через четверть часа в корзинке для грибов лежала эта ее ошибка — пола мужеского, в метрике записан под именем Ростислава»

«С тех пор — был только он, единственный, и его собственность. Согласно учению Макса Штирнера и Варвары Столпаковой — его собственностью был весь мир: за него люди где-то там сражались, на него работал столпаковский завод, ради него была монументально построена грудь Варвары Сергеевны — этот мощный волнолом, выдвинутый вперед в бушующее житейское море, для защиты Ростислава»

«Совершенно неожиданно из газеты обнаружилось, что одновременно произошли великие события в истории дома Романовых, дома Столпаковых и дома Бордюгов: дом Романовых рухнул, госпожа Столпакова стала гражданкой Столпаковой, а Яков Бордюг — заговорил. Никто до тех пор не слыхал, чтобы он говорил с кем-нибудь, кроме своих лошадей, но когда Варвара Сергеевна прочла вслух потрясающие заголовки и остановилась — Яков Бордюг произнес вдруг речь:

— Ето выходить… Ето, стало быть, я теперь вроде… ето самое? Вот так здра-авствуй!

Возможно, что это была — в очень сжатой форме — декларация прав человека и гражданина. Как мог ответить на декларацию Александр III? Конечно, только так:

— Молчи, дурак, тебя не спрашивают! Иди, запрягай лошадей — живо!»

Давайте на этом пока остановимся. Это просто пара-тройка цитат из начала «Мучеников...». Из них уже можно почерпнуть, что особого пиетета у автора (или, во всяком случае, у нас через те текстуальные условия, которые создал Замятин) к мужу «мученицы» и ей самой нет. Ну а как испытывать эмпатию к персонажам, один из которых только кольца пускать умеет, а другой (другая) не считает за людей свое, скажем так, обслуживающее окружение, а именно кучера-слугу Якова Бордюга? Конечно, нельзя не учитывать во всем этом повествовании невероятный поток сарказма, иронии, черного юмора и прочих разновидностей юмористического на границе с драматическим. И то, что некий «рассказчик», от лица (лиц?) которого ведется «исторический анализ» наших геров (Варвары Сергеевны, Якова Бордюга, Ростислава — сына Варвары от Столпакова), скорее всего из победившего советского будущего (в этом плане, в рамках повествовательной перспективы, можно даже приписать «Мучеников...» к фантастическому жанру). Но слова говорят сами за себя, как ни крути.

Поговорим и о самих словах, форме и стилистике. Да, языковые тактики Замятина вводят в определенный ступор. Слишком насыщенные метафоры, какие-то даже напыщенные. Но. во-первых, этот язык просто восхитительно сконструирован и реализует поставленную автором задачу. Во всяком случае, мне эта задача кажется вполне явной: представить, изобрести и спрогнозировать языковые практики в советском будущем. У поколений, которые будут воспитаны на громких строках Маяковского, например. И футуризм в этом экземпляре прозы Евгения Замятина более чем нагляден. Будущее футуризма, пост-футуризм, ставший частью обыденного языка. Дальше я приведу несколько цитат этого насыщенного стиля и попробую подвести заключение отзыву.

»...у отца ее был известный всему уезду свеклосахарный завод. Даже и это, в сущности, было на так еще непоправимо: Варваре Сергеевне стоило только отдать свое сердце любому из честных тружеников завода — и ее биография очистилась бы, как углем очищается сахар рафинад»

«Тогда для хранения ценностей еще не были изобретены сейфы антисейсмической конструкции, как-то: самоварные трубы, ночные туфли, выдолбленные внутри поленья»

«Бедная Морщинкерова голова, размахивая оттопыренными крыльями-ушами, неслась через астрономические пространства нулей, пока окончательно не закружилась»

«Упоминание о боге, хотя бы и не с прописной буквы, — в сущности, неуместно: сама жизнь в те годы вела к твердому научно-материалистическому мировоззрению. И Варвара Сергеевна усвоила, что талант составляется из ста двадцати частей белка и четырехсот частей углеводов, она поняла, что пока, до времени, до подвигов более героических, она может служить науке, только снабжая будущего профессора хлебом, жирами и сахаром»

«Был май, было время, когда все поет: буржуи, кузнечики, пионеры, небо, сирень, члены Исполкома, стрекозы, телеграфные провода, домохозяйки, земли»

«Но рыжие танки сапог не двигались, новый синий картуз прикрывал глаза, пахло кентавром, потом»

и т. д.

По сути дела, весь рассказ представляет собой советскую литературную традицию, которую прославили Ильф и Петров — бытность людей старых в обществе новых. Притом в трагикомическом ракурсе. «Мученики науки» — эпизод, рассказывающей о судьбе профессора-лишенца, который смог свою «лишенность» преодолеть при помощи матери. Ее подвига. Но подвига ли? Варвара Сергеевна весь мир воспринимает, как Штирнер, в самой пошлой его интерпретации. Все или почти все люди — это винтики для работы машины под названием «счастливая жизнь Варвары». Ведь даже соучастие в жизни сына — удовлетворение что самого настоящего, что философски понятого в рамках индивидуалистического анархизма Макса Штирнера эгоизма героини. Конечно, условия, где она вынуждена быть — не самые благоприятные, что неоднократно показано Замятиным («Общественное признание этот талант впервые получил в те дни, когда судьба, демонстрируя тщету капитализма, всех сделала одновременно миллионерами и нищими»). И все же, и все же для меня концовка рассказа пропитана справедливостью. Социальной справедливостью.

И под конец вот, что еще добавлю. Заглавие рассказа все-таки не «Мученица науки». Именно «Мученики...». Можно понимать это как то, что Варвара Сергеевна стоит на ряду с гигантами прошлого и их сподвижниками. Возможно. Но что я скажу далее явно понравилось бы Дмитрию Быкову (говорю это тоже не без иронии). Все персонажи рассказа — мученики науки. Мученики одного большого эксперимента, в котором производится небывалая доселе попытка изменить социальную ткань реальности. Советский эксперимент, марксистская наука и множество миллионов ее вынужденных мучеников. Вот какую картину нарисовал Замятин. Автор не только лишь одних «Мы».

П.С. В любом случае эксперимент большевиков более человечен, чем то экспериментирование, которое производила героиня для своего частного блага.

Наконец я подобрался в своем «триптихе» отзывов на работы Тьюринга и Нагеля по философии сознания и искусственного интеллекта к своеобразной «вишенке» — ставшей классической и довольно популярной статье американского философа Джона Сирла (или Серля) «Разум, мозг и программы» («Minds, Brains, and Programs»). К тому самому эссе, где впервые упоминается известный мысленный эксперимент, являющийся критикой теста Тьюринга и функционализма одновременно, т.е. работой и по философии сознания, и по философии искусственного интеллекта. Да, та самая «китайская комната», которую упомянул в «Ложной слепоте» Питер Уоттс, которая является в романе канадского фантаста одной из линий рассмотрения неразумности внеземного разума в нашем, человеческом, классическом его варианте.

Джон Серл в некотором смысле, а именно интернетного сленга, является «философским троллем-хейтером». Хотя лучше всего называть его философским нигилистом-разоблачителем, обладающим (исходя из этой его работы и выступлениям, к примеру, в TED) иронией и чувством юмора. Что лично для меня является признаком интеллекта, не иначе. И критикует Серл не только разделенную им же на две части проблему ИИ (при том же именно названный им «сильный ИИ», то есть концепцию создания электронного разума на основе современных вычислительных систем, который будет являться всего лишь очень сложной программой), связанный и порождающий ее подход к проблеме сознания в виде функционализма, когнитивные науки, но и основы философии как таковой. Например, и в «Разуме, мозге и программах», и в других работах Серля затрагивается идея об ошибочности что дуализма, что материализма. Да и авторитетных философов прошлого американский мыслитель характеризует как людей, в основном не решавших, а создавших сложные проблемы.

«Разум, мозг и программы» максимально доступным образом объясняет критические взгляды Джона Серля на представление сознания как некоторой совокупности программ и идеи о том, что создание искусственного интеллекта — это прежде всего создание этой самой совокупности программ, имитирующих программы человеческого сознания. Но это имитирующая совокупность, как показывает он же в «китайской комнате», не подразумевает автоматического возникновения понимания — основной отличительной способности человеческого сознания. Стоит заметить, что статья Серля построена не просто как описание его воззрений на проблему, критике существующих теоретических положений через контрпример с «китайской комнатой». Автор поступает более изящно, не сразу критикуя эти самые положения и представления и высказывая свои мысли по проблематике. Серл отталкивается от ответов на его контрпример, полученный от сторонников функционализма и «сильного ИИ», рассматривая и анализируя уже их. И делает это лаконично и абсолютно доступно для понимания такому скромного гуманитария, как я, коему неведомы все эти «ваши» когнитивистские, нейробиологические и кибернетические термины *но которыми я уже успел пополнить свой внутренний вокабуляр*. В этой же статье далее Серл, подводя итоги, частично заявляет и о своей позиции по проблеме разум-тело и возможности создания сознающего машинного существа. Именовать ее американский философ предлагает как биологический натурализм (или эмерджентный интеракционизм), которая сводится примерно к следующему: сознание есть результат мозговой активности, ее превосходящий. И в данном понимании проблемы возникновения разума важными составляющими являются множество факторов. И сама структура мозга, и его материалы, и процессы, там происходящие, и биологические программы — но не только последние, на чем заостряет внимание Джон Серл.

К слову, говоря о проблеме сознания вообще (а как не упомянуть про это, если я читал Серля в работе-антологии его оппонентов, когнитивистов-функционалистов Хофштадтера и Деннетта) — и в рамках философии сознания, и в философии искусственного интеллекта, и в когнитивных науках, и в психологии, и в нейрофизиологических/-биологических дисциплинах, — оная является крайне актуальной и интересной, многоплановой и разносторонней до сих пор, в чем можно убедиться даже без изучения соответствующих предметных работ, а элементарно пролистав одноименные статьи Википедии. Объяснения и решения трудной проблемы сознания чрезвычайно широки, включая в себя огромный ряд научных и философских теорий. И когнитивистские, и нейробиологические, и квантовые (одна из самых встречаемых в фантастике, например, в вариации Хамероффа-Пенроуза в произведениях Роберта Сойера, переводам которого мы обязаны почившему Вячеславу Слободяну, земля ему пухом), и электромагнитные, и всяческие панпсихические (ставящие сущность сознания рядом с гравитацией и электромагнитизмом, как, к примеру, идеи Чалмерса или теории интегрированной информации), редукционистские и, в конце концов, впадающие в мистицизм и религиозность теории происхождения и работы нашего «я». Критикуя и опровергая друг друга, одни специалисты говорят, что другие либо слишком усложняют, либо слишком упрощают данный вопрос. Джон Серл обозначает свою позицию где-то посередине между этими двумя фронтами критикантства, ругая обе стороны. Хотя сам философ более принадлежит к тем, кто критикует упрощения, сам он при этом впадает в грехи усложняющих. Но это вовсе не преуменьшает заслуг Серля и его замечательной работы «Разум, мозг и программы», которую обязательно стоит прочесть. И опять же хотя бы из-за того, что ее упоминание не обошел стороной сам Питер Уоттс, о котором я еще скажу позднее.

*Продолжая марафон отзывов по произведениям, связанным с русскими революционными событиями...*

Еще со школьных лет, когда стала проявляться любовь к чтению и литературе в целом, возникла тенденция к тяге именно в сторону прозы, романов, повестей. Современных и классических, реалистичных и фантастических. Любовь же и устремление к стихам и поэмам же как была мизерной и ничтожной, так оной и осталось на довольно долгий срок. К слову, точно так же все обстоит и в плане моего «писательского» опыта, ибо если что-то сносное и выходит под ярлыком прозы, то вот стихи даже со сноской на их «белость» — корявые *бывшая, которой я их посвящал, подтвердит*. Лишь иногда в руки попадают подобные вещи из разряда поэзии, и лишь изредка возникает желание их читать. Так довольно неожиданно для самого себя натолкнулся на драматическую поэму Сергея Есенина «Страна негодяев», которую прочитал с превеликим удовольствием и взапой.

Короткая, но красивая и невычурная история-драма о первых трудных годах Советской России с колоритными живыми героями. Замарашкин, Чекистов, Рассветов... Даже появившиеся для нескольких фраз персонажи — все интересные и правдоподобные личности, свойственные тому времени. России, изрядно удобренной кровью Гражданской войны, еще с деревянными избами, но великими планами их перестроить. И с толпами тех, кто желает иного пути. А тут, конечно, вспоминается и главный лирический герой поэмы — бандит-повстанец, бунтарь-разбойник Номах. В котором, без особых затруднений, думаю, каждый узнает батьку Махно. Разочаровавшийся в революции, и по-своему старающийся изменить текущие порядки тех, «что на Марксе жиреют, как янки»: «утешить бедного и вшивого собрата» и «устроить для бедных праздник». Но и он, и чекисты в лице Рассветова, пусть с разными идеями, но в средствах схожи. И не гнушатся на самые разные далеко не нравственные поступки.

Кто из дихотомической пары Рассветова и Номаха более прав в строках у Есенина? Во всяком случае наиболее ярким вышел именно последний. Наверное, в те годы всеобщих проблем, нужд, необходимостей и всесторонне сложных проблематик абсолютно, да и немного правых *не в плане политических взглядов, конечно* было мало. А уж не запачканных и того меньше. Время конца эпохи и начало новой, где каждый хоть немного, но был негодяем. А возвращаюсь к самой «Стране негодяев» — прекрасно, блестяще и с целым рядом незабываемых цитат. И это не говоря уж о не совсем потерянной актуальности, выраженной в заглавии.

«В этом мире немытом

Душу человеческую

Ухорашивают рублем,

И если преступно здесь быть бандитом,

То не более преступно,

Чем быть королем...»

Цитаты: использованные строки из «Страны негодяев» Сергея Есенина *как неожиданно*.

*Минздрав Фантлаба предупреждает читателя о содержании в данном отзыве опасного количества политоты и графоманских абзацев крамольной субъективщины! Берегите себя!*

«Не дай Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» (очень известный автор)

«Это же Ленин изобрел маркетинг ... Он нашел абсолютно уникальный способ продать людям Советскую власть; фабрики — рабочим, землю — крестьянам, мир — солдатам. Он предложил всем один товар — счастье» (один из самых странных фильмов «к столетию революции»)

Зайду издалека.

*Если кому не хочется этого «издалека», можно либо совсем не читать отзыв, либо перейти к двум последним абзацам*

Месяца с два назад в стенах одного из филиалов своего родного университета мне посчастливилось побывать на открытой лекции, чье название не могло меня не привлечь. А именно, содержание его говорило, что данное мероприятие расскажет о философии Русской (больше Октябрьского ее этапа) революции, ее предпосылках и творчестве Достоевского как зеркала революции большего, нежели чем Лев Николаевич, и в принципе его соображениях в собственных произведениях на тему грядущих перипетий нашей настрадавшейся Родины. Лекторами-организаторами на данном мероприятии выступило трое профессоров, с белеющей сединой в волосах и бородах, с лысинами и чрезвычайно басовитым и низким голосом единственной в этой троице женщины-достоевиста. Которая, сразу скажу, видимо, была еще и единственным форпостом среди этих двух мракобесных башен-близнецов, умудренной во всех планах. Особенно сохранения в черепной коробке всех положительных достижений советской школы. Вообще-мс, старички, за одним из которых явно значились качества великолепного лектора-оратора, пусть и с определенной, но не чрезмерной долей «православной державности» и «уникальной русской имперскости», и интересная мысль по поводу «языческого реликта» в русском бунтарском сознании, а за другим начавшаяся глухота, отрицание отречения царя, упоминание предсказаний о падении монархии в доме Романовых утверждали в своих речах примерно следующее (что характерно, забывая, что подать факты неплохо было б через призму взглядов и цитат Федора Михайловича): в Российской империи не было никакого угнетения по национальному и религиозному признаку, как и царской политики антисемитизма, выражавшейся в чертах оседлости и еврейских погромах *мои вопросы по этому поводу и не только заканчивались ответами по типу «прочитайте нужную литературу, молодой человек»*; разумеется, любой православный в славном царстве Святой Руси и ее владений был равен любому другому подданному царя, невзирая на его национальную и конфессиональную принадлежности; и, конечно, экспансия и реализация имперских амбиций царской России на протяжении веков имели лишь положительный и не в коем случае не агрессивный характер. А все эти ваши революции, страждущие евреи, голодные крестьяне, сожженные аулы периода кавказской экспансии — выдумки злостных, кровавых большевиков, финансировавшихся американскими евреями-сионистами, которые погубили русскую культуру и цивилизацию... Коль даже так и обстоят дела, то понять, что погубило адекватность, доказательность и логичность этих двух ученых дедушек родом из Советского Союза мне все равно тяжело.

А чуть ранее мне опять же «посчастливилось» (сразу отмечаю, что тут я проспорил) попасть на показ фильма, который я зарекся не смотреть — разумеется, «Матильда». Надо сказать, что шумиху (которая вполне могла быть добросовестно продуманной мощной и эффективной пиар-компанией) вокруг него как картины, порочащей святость Николая Второго, я понять так и не смог. Опуская тот факт, что, как и большинство дворянских мужчин до брачных отношений, будущий царь имел романтическую и сексуальную связь с представительницей такого вида искусств, как балет, нашего великомученника, дерьмового политика и последнего императора создатели фильма наоборот стараются всеми силами обелить. Даже в финале *да, спойлер* нашли способ простить его за Ходынку. Вот будущей жене-немке почему-то достается по полной — ее высмеивают и унижают более того, чем фрейлен того достойна. Но, забывая еще про целый ряд откровенных исторических глупостей и неточностей, мелких, в основном, но бросавшихся мне в глаза *упомянуть их тут означает усилить и без того тягостную громоздкость отзыва*, получилась довольно вялая и скучная картина...

...картина, снятая в столетие одних из самых тяжелых, кровавых, трудных, ужасающих, но, черт, самых интереснейших событий в русской истории, а уж поворотных так и вовсе для всего мира! И сняли в итоге фильмец про вялую любовную линию Николаюшки, которая взрывает общественное сознание, пятые точки думцев и кинотеатры с машинами. Правда, нужно быть честными, что к столетию же Великой Октябрьской социалистической революции создали и два масштабных телепроекта о предателе Ленине, и предателе Троцком. Но только вот называя Октябрь и Февраль — проплаченными постановками британских, американских, немецких, семитских или даже японских кураторов, а большевиков — агентами всех возможных иностранных спецслужб, предателями и служителями протокола сионских мудрецов *и доводя разговоры до красного террора, Гражданской войны, советского межвоенного и поствоенного бытия*, эти люди забывают о существовании такой науки, как история, и такой вещи, как здравый смысл. Конечно, увлекательно и здорово, наверное, *но не мне* говорить о великой РУССКОЙ цивилизованной империи, в которой была идиллия, экономический подъем и благоденствие, отсутствовал голод и пережитки крепостничества и сословной системы, об агенте германского Генштаба Ульянове-Ленине и сверхудачной операции свержения царя, а позже и Временного правительства *пусть первое проводили и вовсе без участия большевиков*, но, думаю, стоит вспомнить некоторые факты из отечественной и мировой истории. Например, про крепостничество, которое по сути дело было не феодальным правом, а рабовладельческим строем. Про то, как огромная аграрная империя с вкраплениями невольнонаемных мануфактур и заводов, самый конкурентноспособный товар которой был лес да пушнина, постоянно рвалась на Балканы и к Константинополю с проливами для пиршества в честь расчленения Османской империи. Ой, то есть для освобождения славянских братушек, которые о помощи и протекторате не просили *а некоторые, вроде болгар, и вовсе в мировых войнах выступали против своих освободителей*, и установления справедливого контроля над Царьградом да проливами византийскими наследниками. Правда, и то, и то в итоге заканчивалось каждый раз кровью русских солдат, политической и экономической блокадой объединенной Европы или же ее ведущих держав и поражением данного экспансионистского курса *который даже при своей реализации не факт, что привел бы императорскую Московию к благоденствию через обретенные проливы*. А при правлении Николая Первого данная великая идея фикс монархов России завела нашу по-настоящему, и тут уж без сарказма, великомученическую Родину в Нулевую Мировую Войну. И выходом из ее позорного поражения в светлое будущее *когда самая большая в мире армия не будет проигрывать даже в сумме меньшим человеческим силам* были лишь реформы либерального толка для создания прогрессивного общества и мощной экономики. Осознав данный путь, начав, но не доведя его до конца, Александр Второй вновь открыл дорогу реакции и консерватизму *а также революционному движению в России, которое достойно большего числа исторических фильмов и сериалов*. В итоге Российская империя вновь оказывается в океанах фронтовой крови за братьев-славян и турецкие проливы с усложнившемся после недоделанной крестьянской реформы наиострейшим земельным вопросом, голодом продовольственным и патронным.

Так что несколько столетий регрессивной или в лучшем случае никакой социальной политики, отсталости не то что промышленного, но и аграрного комплекса *при том же катастрофического*, плюс национальные притеснения, недальновидная внешняя политика привели огромную и исключительную империю Святой Руси к русскому бунту. Беспощадному, но далеко не бессмысленному. К всеобщему восстанию за переформатирование всего, поводом к которому стала кошмарная, позиционная, не кончавшаяся Первая Мировая война. И тут вопрос был уже не в том, получится ли остановить данную бурю Революции, и даже не в том, сможет ли аристократическое/буржуазное правительство вновь подчинить крестьянские толпы нормам Святейшего Синода и монархической идеологии. Вопрос заключался в том, кто из русских социалистов, наследников разных течений народничества, сможет правильно сагитировать народные массы, взять власть в свои руки и удержать ее. И так уж вышло, что это была партия большевиков. Ленин и сотоварищи, которые большевизировали Советы, смогли справиться с большей частью национальных сепаратистских движений, белым и черно-зеленым движением. Ну, и переформатировать общество, создав первую в мире систему массового в своей доступности и элитарного по начинке образования от яслей до университетов, завершить смертоубийственную для народа, экономики и вообще русского будущего войну, справиться с интервенцией, индустриализировать страну несколько раз, победить в новой мировой войне, провести аграрную реформу, электрофицировать страну и ввести ее в общемировую экономику. Правда, и забывать о неразумных депортациях целых народов, неудавшейся мировой революции, многотысячных невинных жертвах террора и чисток, которые были результатом когда *упомянул бы ужасающую неотвратимую необходимость, но...* политических интриг, когда бюрократической механистической бесчеловечности, а порой — логичным следствием-продолжением земельного вопроса и Революции, и, конечно, о новых имперских, ставших советскими, амбициях и замашках нельзя.

Именно в свете всего выше изложенного контекста, столетнего уже исторического вопроса, который в сознании масс под действиями пропагандистских инструментов так и не может устояться *продолжая барахтаться от крайности к крайности*, и может быть интересна первая публицистическая попытка Чайны Мьевилля. Первая его научно-популярная, историческая работа для широких, прежде всего западных, масс. Но, поверьте, и для русского *российского-постсоветского* человека она будет полезной в виде, скажем, краткого содержания событий 1917 года. Справочника с алфавитным, хронологическим указателем, изрядно приправленного довольно интересными маленькими фактами и подробностями (вроде первого съезда мусульманок России), которые вряд ли кардинально изменят ваши взгляды на те далекие события, но будут все равно полезны для широты зрения. Также данный труд позволит несколько уточнить и восстановить ваши знания Февраля и Октября, предпосылок данных этапов Русской революции и промежутка между ними. Несколько не мало интересных подробностей я для себя уж точно узнал.

Для меня новая книга, по сути роман Мьевиля — «Октябрь» — не просто то произведение, которое нужно было прочитать хотя бы из-за его автора. Это еще было и желание посмотреть на видение собственной истории со стороны западной, британской, левой и троцкистской, из замочной скважины фантастического гетто. И как человек, который считает, что знает историю своей страны и мира на должном уровне *да, я про себя* и некоторым образом ведет исследовательскую деятельность в рамках событий обозначенного периода, должен подвести следующий итог. А именно то, что несмотря на очень мелкие и редкие косяки (вроде того, что «отмена крепостного права — следствие крестьянских бунтов», хотя сие наоборот) Чайна смог создать последовательную, точную, интересную, хронологически и исторически достоверную летопись месяцев с января по октябрь 1917 года. С которой, если у кого будет на то желание, в качестве опять же справочника-путеводителя можно начать более детальное знакомство с Русской революцией и ее продолжением в виде Гражданской войны. Колебания народных масс, кочевание общественного мнения и поддержки от одной партии к другой, упоминание возможной сдачи Петрограда немцами, наиболее краткий и подробный исторический бэкграунд, составленный автором — упоминаются все важные факторы, события, фигуры и причины данного процесса; показаны в наиболее приемлемом объеме и красках для данного текстового масштаба и жанра. И пусть некоторые моменты в эпилоге отдают конъюктурной субъективщиной, последние, финальные строчки вышли отличными. А основное заключение данной работы верно, логично и не раз уже выведено различными специалистами и исследователями, но, видимо, в контексте нашей эпохи *памятники сепаратистам-коллаборационистам вроде атамана Краснова и отпевания любых жертв Гражданской войны, кроме падших от белого террора* должно прозвучать еще не один раз вновь. Большевики, именно большевики в ходе всех перипетий и препятствий тех лет смогли стать легальной властью над большей частью территорий павшей Российской империи *да и республики*, отбившись от кредиторов Антанты, империалистического невыгодного мира с Центральными державами *переиграв его* и своих внутренних оппонентов. А уж какой была цена, последствия семидесяти лет их самых разных «идейных наследников» — тема совершенно другая и еще более громоздкая. Скажу лишь напоследок, перефразируя для до сих пор верящих в «россию, которую мы потеряли» и немецких шпионов под личинами революционеров, что «народ не захочет, революция не вскочет».

PS. Менее массивные *надеюсь* отзывы по литературе, связанной с Гражданской войной и русскими революциями, впереди и не за горами ;)

PPS. Хоть, вроде бы, и защищаю власть Советскую *которую не только большевики устанавливали, мои дорогие*, большевиков, но более всего симпатизируют в разношерстной среде политических сил и течений начала двадцатого века мне не они. И, конечно, не безыдейные, пустые в плане предложений, лоскутные союзы белых. А «срединный путь», третья сила, если кому интересно...

PPPS. Кстати, если вам совсем надоел треп на тему красно-бело-зеленой России, кто и где накосячил, надоели откровенно пропагандистские и неаргументированные речи всяких там популязаторов-агитаторов, а хочется увидеть свежий, оригинальный, объективный и обоснованный взгляд на многострадальную русскую историю, советую полистать работы Александра Самойловича Ахиезера.

Продолжая знакомиться с творчеством одного из моих любимых современных писателей-фантастов, Робертом Чарльзом Уилсоном, я завершил прочтение одного из самых его известных романов на ряду с переведенным у нас «Спином» под заглавием «Дарвиния».

В чем-то данная книга очень похожа на прошлые и последующие в библиографии автора работы. Тоже альтернативная история, тоже герой не совсем от мира сего, которому предназначено на свой мир повлиять, спасти его. Извечные вопросы о смерти и жизни, реальности и нереальности, критериев того и другого. Снова далекое грядущее, где Сингулярность пройдена миллиарды лет назад. Так что параллели и схожие моменты, сюжетные элементы и повороты можно заметить в самых разных книгах что самого Уилсона, что его коллег по писательскому цеху. Мне лично вспомнилось достаточно много имен и названий. И «Спин», и «Слепое озеро», и «Горящий рай», и «Вихрь». Из произведений других писателей в той или иной мере, в чем-то напомнили о себе, например, недавно прочитанная книга Леви Тидхара «Усама»; Филип Дик с его самыми известными работами на схожую тематику («Убик» да «Человек в...»); «Дождь Забвения» Аластера Рейнольдса; «Город в конце времен» Бира; и таки да, от «Гипериона» и его «Падения...» тоже что-то есть. И вот такая вот сборная солянка вышла далеко не вторичной, а по своему уникальной и впечатляющей, запоминающейся. Ведь Уилсон, как и другой мой любимый фантаст, Клиффорд Саймак, умело умеет комбинировать и совмещать различные фантастические элементы-допущения, создавая тем самым благодатный пейзаж для развития нового и интересного сюжета с живыми героями и глубинными смыслами.

В данной истории Земля начала двадцатого столетия, ее привычная для нас история, была искажена неким странным событием в 1912 году, прозванным Чудом. В результате этого «чуда» весь привычный мир евразийского и африканского континентов был стерт без всяких следов и остатков. Все города, их населения, державы и империи, фауна и флора — все пропало, испарилось в небытие. На месте же Старого Света возник Свет Новейший, наполненный необычной и опасной насекомоподобной фауной и удивительной по цветовой гамме и формам флорой. И в образовавшийся пустой мир, именуемый с некой усмешкой Дарвинией, после непродолжительного кризиса в Новом Свете прибыли волны переселенцев из уцелевшей Британской империи и Соединенных Штатов, издавших «Доктрину Вилсона». Разумеется, вместе с колонизаторами (некоторые из которых стали Партизанами — людьми, всеми силами старающимися овладеть и восстановить территории своих исчезнувших государств и империй) двинулись и ученые-исследователи, которым интересен животный и растительный дивный новый мир, объясняемый в Америке как божественное чудо. Или кара. Так или иначе без богов тут явно не обходится, ведь некоторых персонажей «Дарвинии» они открыто посещают. Правда, скорее всего они не принадлежат этому миру... При том же являются эти боги с деловыми предложениями, как, например, к провидцу Элиасу Вейлу из одной сюжетной линии. Но не этот бывший авантюрист станет главным действующим лицом романа, а обычный человек Гилфорд Лоу, который является членом экспедиции по исследованию районов Дарвинии. Представитель нового столетия и тысячелетия, но с обычными человеческими проблемами и мечтами, Гилфорд, увидевший Чудо в юном возрасте, всегда мечтал попасть на земли экзотической Дарвинии и участвовать в их изучении. Только он не представлял, как это желание и его реализация могут повлиять на весь мир и скрытые ткани бытия. Не по своей воле, Гилфорд Лоу и его семья окажутся в самом центре противостояния сил отнюдь не только земных. Сил, по сравнению с которыми земные войны — лишь жалкие искры от ударов двух камешков. Кто участвуют в этом конфликте? В чем цели конфликтующих сторон и при чем тут боги, являющиеся Вейлу? Какую роль во всем этом должен сыграть Гилфорд? Насколько он свободен в самостоятельном выборе в разворачивающемся водовороте событий? И что он именно выберет? На этот сплав сюжетных, философских и метафизических вопросов вы и можете получить ответы в замечательной книге Роберта Уилсона, которая понравится как его фанатам, так и людям, которые только будут знакомиться с его творчеством.

«В круге первом» Солженицына произведение спорное и крайне двоякое.

Врать, что мне роман не понравился будет глупым и нечестным заявлением. Герои далеко не картонные, сюжет напряженный и динамичный, тем персонажам, которым автор хочет (настаивает), чтобы мы сопереживали действительно сопереживаешь, во всех двух сюжетных линиях. И концовка вполне себя оправдала — все на уровне такого сильного литература и знатока русского языка, как А. Солженицын. События описываемые, тем более, имели место быть — те, кто знают, что не только Курчатов был отцом русской атомной бомбы, поймут.

Но вот полностью принять ту оценку, что дает автор всем происходящим событиям, я не могу. Солженицын заявляет, что все действия, сам факт того, что в СССР в итоге создали ядерное оружие был аморальным и опасным для всего разумного Человечества, ведь Советы — империя зла с целями на захват коммунизмом всего мира и т.д. А то, что для всей страны и мира, вообще-то, было необходимым появления атомных боеголовок не только у одной страны, Штатов, но и у еще кого-то, например Советов, автор как-то не упоминает. Конечно, да, можно понять всю ненависть, что небезосновательно бурлила в душе и сущности Солженицына во время его ссылки, а после и изгнания, но как можно отрицать сам факт того, что не появись у нас ядерного «зонтика», жизнь советского РОССИЙСКОГО народа была бы поставлена под реальную угрозу тотального уничтожения? Ведь планы стран-союзниц на Западе об ядерной бомбежке или в лучшем случае вторжения в пределы Советского Союза не вымысел, пусть они и не реализовались. Но не случилось всех этих страшных событий лишь благодаря пусть и не самому честному, но появлению у Советов ядерного оружия. Да, научный шпионаж и использование пленных немецких физиков-ядерщиков было, спорить сложно. А у Штатов какая история появления атомной бомбы? Случайно не сбежавшие евреи из Австрии и Германии от фашистов участвовали в Манхэттонском проекте? А не использовали ли в Америке пленных ученых из уничтоженного Рейха? Думаю, историю с Вернером фон Брауном знают многие. И да, разумеется, в начале 60-ых, при Карибском кризисе, мир был поставлен под угрозу глобальной катастрофы именно благодаря имевшемуся у СССР ядерному оружию. Но если бы оно и не появилось, то катастрофа эта бы произошла гораздо раньше, пусть и имела бы более локальный масштаб...

Таким образом получился у Солженицына читабельный и интересный роман, но с довольно однобоким авторским взглядом и оценкой, природу которой понять можно, но согласиться целиком и полностью — нет.

В принципе, «Войну с саламандрами» прочитал не так уж и давно. Но, не смотря на свою «древность написания», произведение Чапека обгоняет по уровню многие другие романы и повести, читанные мною в то же время.

У романа есть две стороны — социальная и научная. Обе замечательны. Научная у нас представлена в виде описания общества саламандр, их истории и биологии. Последнее, особенно способ размножения, меня просто поразил. Он настолько странен, парадоксален и абсурден, что идеально вписывается на страницы сатиры чешского писателя. Социальная же, на которой и закручен весь сюжет, не уступает научно-фантастическому элементу по силе и размаху; открытие туземцев, их порабощение, потом озарение «цивилизованных» стран и том, что «а погуманнее надобно относится к братьям нашим земноводно-разумным», борьба за свободу, милитаризация и борьба за свободу... Чего только нет и как все хорошо смешивается в единый литературный труд.

Концовка так же порадовала. Тут вновь и сатира с чертами сюрреализма (как и весь роман), и фантастика, и сарказм, и намек на то, что... Что в «Войне...» лично я не увидел романа с яркими антифашистскими лозунгами или предсказания о саламандровой роли Единой Европы аля Запада в жизни сегодняшнего мира. Для меня это жизнеописание человечества в целом. Наших пороков и желания эти пороки закрыть розовыми очками. Это взгляд на историю людей, ее ход до конечной точки, которая оказывается началом нового круга, ведь двигаемся мы по единому циклу, который от века к веку не меняется. Собственно, как и ошибки, которые мы допускаем. Вообщем-то, по Гегелю, помните? — «История учит человека тому, что история человеку ничему не учит».

И как всегда перед началом отзыва на какое-либо произведение, чей перевод сделан «переводчиком из народа» (нужно избавляться от слова «любительский» — подобные бывают получше некоторых переводов в коммерческих изданиях), выражаю свою благодарность его автору — Voyual. Надеюсь, что его силы и старания раскроют для читателя всю трилогию «Ортогональной Вселенной».

Итак, начать хочется с того, что я — не технарь. Чистой воды гуманитарий. Потомственный, сказал бы даже. Не без интереса к физике, но лишь к ее теоретической части, без всех ее многочисленных формул и констант. К самой ее популяризируемой части, я бы сказал. Мне нравится красота различных космологических теорий устройства нашего и, возможно, иных мирозданий, но без углубления в их математическую доказательную суть. Но, как бы это не было странно, для моего разумения одинаково легко даются для понимания и работы из жанра «твердой» фантастики Уоттса без сложных, путанных для языка физических терминов и замудренных для их объяснения предложений, и подобные им по жанровой характеристике произведения Грега Игана. И в чем-то последние мне даже больше нравятся, чем книги Питера Уоттса. Первая причина и объяснение этому, безусловно, оптимистичность в работах Игана. Вера в человечество, которое, даже перейдя в иные плоскости существования, не теряет человечности во всех ее проявлениях. Второй, даже более важный фактор, определяющий лично для меня большую симпатию к творчеству Игана, нежели Уоттса, это материал автора. Материал сложный для понимания обычного среднего человека вроде меня, который он тем не менее способен изложить человеческим языком в интересных сюжетных хитросплетениях со всеми фантастическими красками. Да, не обходится без проявления формул. Да, иногда некоторые моменты приходится еще раз пробегать глазами и перечитывать. Но это не умоляет того факта, что Грег Иган действительно способен понятно и красочно изложить разные любопытные научные модели и концепции современной физики в своих произведениях. И сложность выбираемых идей для изложения шла по нарастающей, пока не дошла до этого романа — «Заводной ракеты».

Итак, перед нами не просто какой-то фантастический мир с иными социальными, политическими устройствами, иной биологией и культурой. Перед нами мир с другой физикой, основанной на римановой геометрии. То есть довольно простой по своей формулировке идее: «а что, если рассматривать время на подобие пространственных измерений». Не просто как дополнительное измерение, коим оно является в современных официальных научных моделях, а именно что воспринимать его в рамках пространственных измерений, применять их правила для временной оси. И отсюда возникает мир «Заводной ракеты», вполне возможно, альтернативный Земле. Здесь небо усеяно звездными шлейфами, растения излучают свет, скорость которого не постоянна и не ограниченна, а жидкостей не существует. Здесь иная и более взрывоопасная химия, и иная биология. Животные формы могут изменять свое тело по собственным нуждам, а размножение происходит при помощи расщепления тела женской особи на несколько «детских» частей. Последнее ставит довольно интересные вопросы в различных областях, которые находят свой след в социальной, политической и духовной жизни мира, где живет главная героиня романа Игана — Ялда, соло, рожденная без парного ей ко, которой уготована значимая роль в грядущей истории своей расы и ее науки. Именно с повествованием истории Ялды читатель узнает и историю ее народа, ее планеты. Но все-таки социальному и всему остальному Грег уделяет незначительное время. Об истории мира Ялды, его политической структуре, более подробных данных о духовной жизни писатель почти ничего не скажет, оставляя подобные темы для фантастов вроде Ле Гуин (тем более, что несмотря на все странности, разумная раса этой книжной вселенной Игана вполне человеческая, что подтверждается регулярно используемыми вполне человеческими терминами и другими подробностями), разве что уделяя внимание женской проблеме, довольно специфической здесь. Основной упор автор, конечно же, делает на объяснение физики «Ортогональной Вселенной», при том же не говоря сразу, что-да-как в ней обстоит. Грег Иган вводит в сюжетную линию рассказ о развитии научных представлениях местных ученых, зарождениях и развитии идей, поиску доказательств для них. И за этим интересно наблюдать, не говоря уже о сюжете, который начинается на диковинной поначалу для понимания планете и заканчивается на борту космического корабля из горы, летящего на бесконечной скорости в Конец Времен для поиска спасения своего родного мира. Подобное не может не увлечь.

В итоге, действительно, как правильно сказал один из отзывистов, вышла самая настоящая «фантастическая наука», в повествовании о которой Иган все-таки не забыл про интересных и живых персонажей с насущными проблемами. Конечно, жаль, что в первой книге трилогии читатель почти ничего не узнает о какой-либо другой сфере жизни данного мира, кроме научной. И что раса вышла какой-то не совсем инопланетной. Но и первое, и второе замечания не есть минусы. Автор постарался и создал удивительное бытие, где окольный путь к звездам реален, пусть и оборачивает он парадокс близнецов вверх ногами.

Заранее выражаю благодарность переводчикам, которые подарили русскоязычным читателям Уоттса рассказ «Выскочка».

Я уже неоднократно утверждал, что Питер Уоттс — один из самых актуальных и важных писателей как минимум научно-фантастического поля. Да, не всегда и не везде его произведения блистают литературной грацией. Иногда канадский автор, признавая это, не должным образом понимает и применяет на практике научные материалы для своих фантастических допущений. Но все эти мелочные придирки для меня пусты, ведь книги Уоттса — это уникальный и пугающий мир, с которым интересно спорить и полемизировать. Уоттсовские произведения — это идеальный противник. Коллективный книжный разум, который может стать достойным соперником, для подлинных аристократов духа.

Разумеется, по большей части я веду речь о самой значительной работе автора — «Ложной слепоте» и цикле, который та открывает. Человеческая цивилизация и сама идея человечного, мышления и самосознания оказываются на краю гибели. Они сталкиваются на поле битвы с параллельно мыслящими мозгами вампиров, коллективными сверхразумами из омертвелых людских тел и абсолютно нечеловеческой инопланетной угрозой. Это литературный вызов, который, на мой взгляд, отражают все менее скрытые и все более явные тенденции в общественном теле. Кстати, интересно заметить, что мрачная трансгуманистическая повестка (понимаю, что бывают и условно «светлый» трансгуманизм, но об этом не здесь), которая вливается в более общую античеловеческое направление — это современный мейнстрим. Во всяком случае в популярном массовом искусстве, порой с претензией на интеллектуальность, и в философском пространстве в виде так называемого «Темного поворота». Спекулятивный реализм, темная экология, неореакция, поклонники вымирания человечества во имя Технологической Сингулярности — этого столь много, что уже не смешно. Интересно заметить, что «Ложная слепота» вышла в один год (2006) со знаковой работой современной философии — «После конечности. Эссе о необходимости контингентности» за авторством Квентина Мейясу. В некотором смысле именно с этой работы, не считая постмодернистских предтеч, рождаются современные течения немыслимого космического ужаса, которое человечество не сможет познать, а само оно случайный мусор, который необходимо исчезнет. Глупая ошибка вселенной в промежутке секунды-эпохи Антропоцена.

Возможно, с позицией Питера Уоттса не все так однозначно. «Эхопраксия» намекнула, что с человеческой цивилизацией и чудом личности не все окончено. Хотя, быть может, это очередная иллюзия, которая развеется в заключительном романе трилогии. Когда-нибудь мы это узнаем, но вернемся к рассказу Уоттса «Вспышка». Кусочка возможной огромной мозаики «Подсолнухов», которые дерзнут соперничать с другими масштабными по пространственному и хронологическому масштабу мастодонтами жанра по масштабу и эпичности. И перед тем, как сказать несколько слов об этом небольшом произведении, еще раз свяжу современные фантастику и философские направления. Как видно, и там, и там чувствуются некие общественные тенденции и движения, но также заметно, что далеко не всегда представители искусства, науки, культуры и даже философии могут адекватно использовать наследие прошлых мыслителей. Тех же философов и их категорий. Мечтая о переворотах и интеллектуально-эстетических революциях, они впадают в изобретения велосипедов, порой дурно собранных. Это прослеживается и в баталиях известных научпоперов с защитниками религий (на условном Западе и конкретно у нас), и в новейших философских трактах и фантастических эпосах.

Так обстоит дело и со «Вспышкой». Видимо, не далекое и не близкое, а средней дальности будущее. Активно осваивается космическая индустрия, создания искусственных черных дыр и червоточин, имеются колонии на ближайших планетах Солнечной системы, используются методики генной инженерии и т.д. Будущая героиня «Острова» и других, изданных и пока еще нет повестей и рассказов из «Подсолнухов», начинает свой звездный путь, в прямом и переносном смыслах. Санди Азмандин в невероятной по рискам и перспективам программе колонизации оказывается не совсем добровольцем. Ее родители и она сама — результат генетических вмешательств, которые должны сделать Санди идеальной космической путешественницей. Но вместе с тем она и не робот, а свободная личность. Во всяком случае в правовом поле. И Азмандин может в любой момент покинуть программу... по крайней мере, так ей говорят. Но Санди резонно задается вопросом — а возможен ли в принципе такой исход, чтобы она покинула самый важный проект в истории человечества? Возможно ли чисто с точки зрения физиологии, физики и химических реакций в мозге, чтобы Санди совершила свободный выбор не в пользу экипажа «Эфиофоры»? Очень серьезная экзистенциальная проблематика, которая, к сожалению, с философской точки зрения почти сразу рушится. Ведь Санди в своем солнечном снисхождении в космические врата ада ищет не свободу, а случайность. Точнее свободу она и, видимо, Уоттс тоже понимают из ложной дихотомии необходимости и случая. А если еще уточнить, из этих философских категорий они выкидывают свободу, приравнивая ее к случайности. К сожалению, Спиноза ускользает из курсов философии для морских биологов. А очень зря, как и вся последующая философия после Спинозы, включая и зубодробительного, но необходимого для свободного мышления Гегеля. Даже если для этого необходимо освободиться из гегелевских пут... Одним словом, оплеванная, но нужная диалектика.

Но не из-за философии, точнее, не столько из-за нее нами ценим Уоттс, не так ли? Красивые пейзажи будущего, серьезные вопрошания, пусть и с неправильными ответами из-за неточно поставленных вопросов. Огромные бездны для фантазии в глубинах времен и космоса. Человечество, которое все-таки выживет, несмотря ни на что, даже на само себя. Хотя не даром порицаемый за ошибки трансгуманистами и постчеловеками сегодняшнего дня Антропоцен, на самом-то деле Капиталоцен. На самом деле трансгуманизм и генная инженерия — неразумная спешка, при которой теряются поиски ключа к идеальному и причинности духовного, а способности человека не раскрываются до конца. Из-за всего этого человека признают отжившим ресурсом, хотя Уоттс вместе с создателями проекта колонизации так не считают.

Так или иначе, перед нами начало пути «Эфиофоры». Где он закончится? Сможет ли Уоттс придумать новую, ранее не пользованную другими фантастами концовку конца времен во Вселенной? Встретят ли звездные путники и Санди в частности снова Землю? Какие удивительные встречи с инопланетной жизнью их еще ожидают? Сможет ли постчеловечество преодолеть тепловую смерть Вселенной и остаться, пусть и с приставкой «пост-«, людьми? Когда-нибудь узнаем.

Вновь выражаю благодарность свободным переводчикам, которые вновь подарили нам очередную долгожданную книгу. Спасибо команде sonate10, которая опять взялась за нелегкое и неблагодарное дело двойного перевода, при этом выявив некоторые неточности самого автора «Темного леса», Лю Цысиня.

Перед нами новая книга, новая история. От персоналия «Задачи трех тел» остались лишь два героя, второстепенных, и то один из них — лишь в виде упоминания да флэшбека. Но не вижу в этом ничего страшного, ведь, как тут уже заметили, Лю Цысинь продолжил развивать свои писательские способности в плане создания действительно живых персонажей, а не героев-функций да рабов-обслуг сюжета. Правда, что-то путное вышло лишь в облике главного героя этого романа — астронома и космического социолога Ло Цзы. Действительно интересный образ и персонаж, достаточно глубокий и живой, но... Как всегда, есть к чему стремиться. Чувствуется, что можно было бы раскрыть его и лучше. Насчет остального персоналия мне сказать нечего. Они также продолжают быть лишь функциями.

Касательно сюжета. Да, далеко не во всем книги Лю Цысиня (в том числе и эту) можно назвать «твердой» фантастикой. Да, есть глупости. Не всегда можно согласиться с решениями человечества и их лидеров, политиков и остальных мира сего. Но кто его знает, как они себя поведут, когда будет назначен реальная, чересчур настоящая дата Страшного Суда? И, как казалось, глупости трисолариан из первой книги тоже можно простить. Цысинь предоставил целых два достаточно внятных и логичных объяснений их, как казалось в «Задаче...», якобы ошибок. Одно из них кроется в решении Лю Парадокса Ферми. В целом сюжет «Темного леса» вышел достойным в плане отсутствия «воды» и скорости развития событий. Все было выверено. Разве что немного «воды», как по мне, встречается в третьей части, а ее начало вообще меня чуть ли не заставило разочароваться во всем романе. Но Цысинь выправил ситуацию несколькими отличными сюжетными поворотами и достойным финалом. Все открытые и скрытые вопросы и проблемы книги решились, а новые поставились для следующей заключительной части трилогии «В паять о прошлом Земли».

В итоге имеем качественное продолжение «Задачи трех тел». Да, без того вкусного и так сильно понравившегося мне элемента в виде виртуальной реальности-подобии Трисоляриса, но с оригинальным проектом «Отвернувшиеся» и интересным выходом из казалось бы ситуации, где земной муравей должен был быть задавлен трисолирианским ботинком в темном галактическом лесу.

Как первый прочитавший роман Лю Цысиня «Задача трех тел» в двойном переводе на русский через английский с китайского языка, выражаю благодарность sonate10 и всем помогавшим ей в этом. Работа проделана действительно огромная, и результат на выходе получился качественным. Как мне кажется, никакие смысловые слои не улетучились, так что читать книгу Цысиня в русском переводе и составлять мнение о ней я могу со спокойной душой, в точности как и все желающие это сделать.

Итак, перед нами первый китайский роман-лауреат «Хьюго» и номинант на другие основные западные НФ-премии; первая книга трилогии «В память о прошлом Земли», события которого, как и в «спиновском цикле» Уилсона, будут разворачиваться от наших дней до далекого необычного будущего. «Твердая НФ» китайского происхождения, на своей родине уже ставшая жанровой классикой, основанной на современных космологических теориях. При том же, несмотря на последнее, «твердость» «Трех тел...» смягчается интересными и оригинальными, вполне «мягкими», фантастическими элементами. Сюжет, разделенный на три (более-менее строгие) линии повествования затрагивает не только тематику очередного, но на этот раз взаправду необычного Контакта вперемешку с Вторжением, устройства инопланетной цивилизации, межзвездных путешествий и всего остального научно-популярного и фантастичного, но и вполне актуальные темы глобальных проблем современности. Тут и экология с терроризмом и экстремизмом, и вопросы ответственности науки и прогресса перед обществом и миром, и воспоминания об исторических трагедиях, которые все бы с радостью забыли (может, последнее — частые упоминания о «Культурной революции» в Китае и целые главы о ней — и являются специальным ходом Цысиня для привлечения внимания к своему произведению и/или шествию в фарватере сегодняшней китайской политической обстановки, но за это ему спасибо, ибо побудило меня улучшить свои знания об этих ужаснейших событиях).

Но, конечно, хоть роман и разносторонний, многоплановый и т.д., и т.д., «Задача трех тел» — фантастическое произведение, и темы, собственно, фантастические в ней занимают ведущую роль. За должное грамотное и действительно впечатляющее развитие их роман и смог сколотить себе заслуженные ряды поклонников-читателей, а еще плюс ко всему заполучить уже упомянутую премию «Хьюго». Самая интересная и основная проблема, вокруг которой, по сути, и был выстроен сеттинг и сюжет «Трех тел...», стала проблема цикличности, которая всегда приманивала к себе человека. Тут можно вспомнить и буддистскую Сансару, и гештальтпсихологию Вертгеймера, и различные космологические теории цикличного происхождения-гибели Вселенной (Теория бран или попеременно расширяющейся и схлопывающейся Вселенной). Фантасты тоже люди, так что и у них подобная идея находила свое отражение. Кроме любимой мною концепции петли времени/«Дня сурка», писатели фантастического толка частенько рисовали картины цикличной цивилизации. На моей памяти первым таким примером стала раса Другого человечества с Другой Земли из романа Олафа Стэплдона «Создатель звезд». Циклично развивающимися гостями Земли стали и Чужаки в произведении Роберта Сойера «Пришелец и закон», за перевод которого отдельное спасибо Владиславу Слободяну. И еще можно вспомнить пару-тройку других рассказов и повестей, где фантасты по разному комбинировали и модифицировали данную идею (что уж говорить — и я не удержался), но самым известным подобным произведением стала совместная работа Пурнелла и Нивена «Мошка в зенице Господней». Только если в ней цикличность была вызвана биологией мошкитов, то в «Задаче трех тел» пришельцы зависят от циклов астрономического, вселенского масштаба, а именно от исходов той самой Задачи Трех Тел, которой и посвящен роман Лю Цысиня. И вышло построение этой необычной расы, ее природы, истории очень увлекательной и достойной всех присужденных книге премий. А способ, через который передавалась суть и дух этого странного звездного народа, как по мне, достоин отдельной похвалы. Пусть под конец уже хочется отойти от него и перейти к конкретики, но что уж тут...

К сожалению, и без минусов «Задача трех тел» не обошлась. Да, научность текста, фантастичность — это все прекрасно. Да, проблематика разносторонняя имеется, живой сюжет, но без интересных героев-то никуда! Даже не то, что интересных, но хотя бы понятных, таких же живых, как повествование книги. Вот здесь Лю и подкачал. По существу наиболее живой получилась Е Вэньцзе, но и ей до читательского сопереживания или ненависти еще требуется доработка. Я уж не говорю про других персонажей романа, которым не было уделено столь подробного описания жизни и судьбы. О главных героях произведения по типу Ван Мяо или Да Ши мы практически ничего не узнаем, да и как образы они получились расплывчатые. Разве что Ши Цян своей харизмой может взять расположение читателя. Не все в порядке и с логикой в некоторых местах. Тут и у космических братьев наших более развитых, по видимому, что-то не то — с их-то технологиями не могли раньше... Но это уже спойлер, так что сами потом прочитаете и поймете. Не совсем понятен смысл в отправлении последних сообщений в финале романа. И у людей проблемы есть, особенно с театральностью и явным излишним переигрыванием в последней трети «Трех тел...», на встрече Общества. Но финал книги Лю, хоть и несколько скомканный, вышел что надо.

В итоге имеем интересный НАУЧНО-фантастический роман, открывающий трилогию, которую действительно хочется прочесть всю. Да, не без минусов и мелких ляпов, но с прекрасным переводом, атмосферой, оригинальными идеями (да взять тот же живой компьютер — нет, не биомеханический или органический, а живой!) и актуальными проблемами. Прочитал не зря, узнал кое-что новое, хотя бы в области проблем современной физики, и получил удовольствие от прочтения. Поэтому первой части «В память о прошлом Земли» даю не просто твердые и заслуженные «восемь» баллов, а все «девять».