(Первые три здесь можно посмотреть. Да и следующий тоже)

http://luminotavr.ru/files/kuzaeva_yum_2....

Ангел для чёрта

Со времени извержения вулкана прошла уже пара дней, однако глаза Маргарет все еще полыхали.

– Негодяи! Негодники! Кровопийцы! – то и дело слышал в своей комнате Джо, и это несмотря на то, что он накрепко закрыл дверь, которая, правда, то и дело отходила от косяка. Сидя в своем поделенном на разноцветные лоскутные квадраты кресле, Джо пытался думать. Круги морщин на его лбу смыкались и размыкались, образуя бесконечные лабиринты. Дрова в камине давно прогорели. В комнате было холодно и безжизненно чисто. На деревянном полу ничего не валялось: ни машинок, ни кухонных ухваток, ни пузатых будильников. Один только стул, будто в испуге, замер на трех своих ножках, прижавшись к книжному шкафу. Видно кто-то использовал его как лестницу, что бы дотянуться до верхней полки. В какой-то момент в доме стала нарастать

непривычная тяжелая тишина. Джо слышал лишь, как поскрипывает его кресло-качалка. Казалось, мир стал измеряться одними звуками,

которые были совершенно бесплотны. Посмотрев в окно, Джо заметил, что идет снег. Белые звездочки пролетали мимо комнаты, и это было

обидным.

– Эй, черт! Открой окошко, – крикнул и тут

же осекся. Вот уже три дня, как они с Маргарет остались одни. Вот уже три дня, как Джо не то чтобы курить – затянуться не может, а все из-за этого черта хвостатого, будь он неладен! Разозлившись на беспросветную тишину, на снег, которому было все равно, пропал черт или

нет, на Маргарет, которая сейчас как пить дать плачет, услыхав его крик, Джо не выдержал и, схватив тяжелую книгу, лежавшую у него на коленях, запустил ею в окно. Осколки полетели на улицу, а навстречу им в комнату ворвался ветер. Закружил снежную пыль, вмиг выбелил и без

того седовласую голову Джо.

– Ой, – только и выдавила из себя Маргарет, придя на шум, и Джо совсем пал духом. Его жена не ворвалась подобно вихрю, уничтожая на пути

все немыслимые несчастья, которые уже одолевали Джо в её голове. Нет, лишь тихонько вошла и, ойкнув, опустилась на пол. «Кажется, она похудела», – подумал Джо и лязгнул от холода зубами.

– Может, ты приготовишь нам студня? Твоего чудесного студня? – убитым голосом предложил он, надеясь вселить хоть немного жизни в

свою Маргарет.

– И ты сможешь есть в такую минуту? – страдальчески спросила она и зарыдала. Это было уже слишком. Чересчур. У Джо от негодования запершило в горле.

– Пере-е-естань, Маргарет! Ей-богу, ты убьешь меня этим.

Снег летал по комнате, превращая полы в континенты, поделенные на маленькие острова лужиц. Надо было собраться с духом и закурить.

Хотя бы для того, чтобы застеклить окно. И согреться – мысль о горячем вине со специями, мелькнув в голове Джо, тут же исчезла. Да, он

хотел согреться, но только не пить, не курить, не есть...«Слишком долго прожил я с Маргарет. Стал совсем как она», – мрачно подумал Джо и представил себя идущим по заснеженной дороге. Вот, теряя последние силы, он добирается до дерева. Оно как вешалка – безжизненное и сухое,

с растопыренными ветвями. Прислонившись к стволу, Джо оборачивается: его следы уже занесло. Ничего кроме снега нет. Впереди тоже. Ещё

немного, и он сам превратится в сугроб. Только бы закурить трубку... Он тянется в карман, вытаскивает её. Набивает остатками табака и подносит ко рту. Вот сейчас...

– Джо, ты слышишь?..

О чёрт! Слова Маргарет ударяют его. Мысленно он роняет в снег трубку. Надежды не

остается.

– Ты понимаешь, что сейчас убила меня? – открыв один глаз, Джо качает головой. Ему очень жаль себя, умирающего где-то в заснеженной пустоши. И его может утешить одно – раскаяние Маргарет. Только ей, кажется, вовсе не до него.

– Слышишь? – говорит она ещё раз. – Стучат... Может быть, это снова они?..

Какое там стучат! В дверь уже чуть ли не ногами дубасят.

– Пусть ломают, – оживился Джо. – А ты, дорогая, лучше не двигайся с места, – добавил он, доставая из кармана брюк свою трубку.

– Ты смотри, как налегают! Молодцы! – довольно усмехнулся, затягиваясь. – Интересно, что сейчас будет?

Ждать пришлось недолго. Через пару минут в комнату ворвалась целая орава чертей. Хвостатых, дурно пахнущих и, конечно, разутых. Заметив, что первым делом Маргарет покосилась на следы, оставленные копытами незваных гостей, Джо совсем развеселился. Дело

налаживалось! Таким же табором они явились сюда и три дня назад. В мгновение ока скрутили их черта и сгинули. Джо с Маргарет даже опомниться не успели...И вот стоят, глаза уставшие-преуставшие. Грустные даже.

– Ну-с... С чем пожаловали? Странные фигуры вылетают из трубки Джо. То ли драконы, то ли люди, то ли...Черти молчат. Только переминаются с ноги на ногу, крутят хвостами, пока один из них, видно самый главный, с рыжим пятнышком на подбородке, не выдавливает из себя:

– В общем, это... заберите обратно своего... Не договорив последнее слово – грязное и бранное – главарь умолкает. Это Джо, выдохнув

огромный розовый леденец, затыкает им рот сквернословнику. Тот таращит глаза, силится выплюнуть застрявшую в горле сладость.

– Чем же вам не угодил наш... гм... родственник? – осведомляется Джо, косясь на Маргарет, которая, обняв скалку, ловит каждое

слово мужа, готовая в любой момент ринуться в бой.

– Да он... того... – мямлят черти.

– Просто... – жует слова главарь, проглотив наконец-то леденец. Последнее слово опять ему не дается. Очень уж не любит Джо таких вот ругательств, особенно сказанных в присутствии Маргарет. Так что в одно мгновение во рту безобразника появляется ещё одно сахарное лакомство – огромный петушок, и его уже – Джо постарался – не выплюнуть, не сглотнуть.

– Ну мы не знаем... Нам и самим места в доме маловато. Да, Маргарет? Или все же примем обратно? – обращается он к жене, незаметно

подмигивая ей.

– Что ты, Джо! – вскрикивает она, не заметив сигнала. – Мы же...

– Да-да! – не давая ей продолжить, говорит Джо. – Право, мы не можем забрать его. Уж спасибо, братцы, что избавили! – добавляет он, выдыхая все новые фигуры из дыма: огромного василиска, смотрящего в зеркало, даму с собачкой, этажерку с книгами.

На чертей становится жалко смотреть. Вот и Маргарет глядит на них уже не так гневно. «Так дойдет до того, что она их пригласит чай пить

и предложит остаться у нас», – смекнул Джо и решил, что пора закругляться.

– Скажите сначала, зачем утащили его, – рявкнул он на них и крутанул себя за ус.

– Положено так, – выступил вперед один из чертей. С выбеленной временем бородой и шкурой он представлял собой странное зрелище. Белоснежный бес... Чего только не увидишь на свете!

– Заведено у нас в аду каждые полгода являться на сверку. Докладывать, сколько злых дел сделано, сколько душ погублено. За это нас премируют, если много. И, конечно, наказывают, если слишком мало. Этот же ваш... родственник... не являлся целый год! Вот нас и выслали на его поиски. А как притащили в ад, так все и началось.

– Что именно? – полюбопытствовал Джо, начав успокаиваться.

– А то! Ходить он меж нами начал и рассказывать, как здорово добро делать. Тут его бы и удавить на месте, так мы же, черти, бессмертны... И так его наказывали, и сяк, ничего не помогло... Вот и решили идти к вам и просить обратно его забрать. Слишком уж невыносимой

жизнь с ним в аду стала...

– Почему? – робко спросила Маргарет. Черти при звуках ее ласкового голоса вздрогнули. И снова ответил самый старый из них:– Слушая его, многие из нас решили, что мы несчастны и убоги. А хуже чувства жалости к себе ничего нет. Тут черта аж передернуло.

– Никакая мука адова не сравнится с этим. Ничего хуже нет, чем жалеть себя и корчиться в душе, что ты хуже всех и несчастнее. Что права не имеешь на счастье...

– У вас душа есть? – искренне изумился Джо. Черти, услышав вопрос, поникли совсем. Не хотели бы признаваться в этом, да пришлось.

– Сами видите, я далеко не молод, а у нас ведь век за месяц идет. Если признаться, то бесконечно стар и даже дряхл, а ваш... родственничек и меня уходил. Стал я с тоской думать, что вот у людей есть ангелы-хранители, а у чертей нет. Потому и беречь нас некому. От этого слезы и ночью, и днем на глаза просились. Думал выколоть их, да сил не достало. Жалеть же себя начал. Вы уж заберите этого... – старый черт не закончил фразы. То ли очень мудрым он был, то ли взгляд его в эту секунду упал на главаря, который до сих давился слюной, стараясь растворить в себе сахарный кляп.

– Так уж и быть... – милостиво кивнул Джо и, заметив, что черти тут же приободрились, произнес: – Хотя...

Здесь уже не выдержала Маргарет. Поднявшись с пола, подошла вплотную к чертям. Глаза её наполнились слезами от жалости к несчастным.

– Бедные, не переживайте. Быстрее возвращайте нам нашего хвостатого. А его вон, – она кивнула на Джо, – не слушайте. Нам тут и самим

худо без черта живется.

– Без черта-то? – седой бес покачал головой. В глазах его вспыхнул злобный огонек, который тут же погас. Только чернота и осталась.

«Странно, а у нашего плошки зеленые. Как крыжовник», – подумал Джо и неожиданно для себя понял, что страшно устал. Затянувшись в последний раз, он выдул маленького тощего сорванца с луком, который тут же закружил над головой у древнего черта. А через пару часов Маргарет уже отпаивала чаем с малиновым вареньем своего любимца. Дуя в чашку, он прятал глаза на самое дно.

– Блин ещё будешь? – спросил Джо.

Он пил жгучий кофе, курил и боролся со сном. Черт в ответ радостно закивал:– Бу-у-уду.

– Сколько можно-то? – лениво вскинулся Джо, но, припав к трубке, выкурил целое блюдо тоненьких ажурных блинов. В комнате было тепло. На полу валялись перья, кубики, монетки.

– Просто дома хорошо очень, – невпопад ответил черт. – Знаете, как в аду плохо, где все только себя жалеют? – спросил он, но никто ему

не ответил. Маргарет ушла готовить свой восхитительный студень, а Джо, засыпая, думал о старом черте. Всё ему представлялось, как тот заботливо склоняется над недокормышем-ангелом и просит его хоть немножко покушать.

Мы сидели друг против друга в старом вагончике и уже часа два, как молчали. Стояло дремотное марево июльского времени. Я смотрел на заспанное лицо Эха и думал, что, наверное, хочу есть, но по такому зною забыл об этом.

По стеклу запыленного окна полз паучок. Оно было совсем небольшим, только паучок уже целую вечность пытался его пересечь. Пока он полз, я все думал и думал. Хотя, если бы спросили о чем, я бы не смог ответить.

Когда-то у меня была жена. Она смеялась так, словно боялась, что кто-то услышит и упрекнет ее. Только начнут улыбкой приоткрываться слабые губы, расширяться удлиненные ресницы, будто шипы, защищающие плавающий зеленый цветок в прозрачной лужице глаза. Только начнет щекотать подбородок и щеки смеющейся дрожью, как тут и сойдет все на нет.

Один раз в жизни она и смогла рассмеяться. Гордо и одновременно кротко прозвучал ее смех, когда в палату сестра занесла нашего сына и он, красный и задыхающийся от плача, потянулся к ней, растопырив свои сморщенные пальчики.

Когда-то, уже в другой жизни, я видел, как падают огромные орехи с высоченных деревьев. Они долго висят без движения – мертвые и угрюмые – облаченные в громоздкую скорлупу. По году, а то и два медленно зреют. И ты никогда не предскажешь, когда вдруг с тяжелым гулом они неуклюже понесутся к земле и, расколовшись, обнажат свою нежную и мягкую плоть.

Люди, живущие подле этих деревьях, говорят, что вся жизнь заключается в этом полете и в этом падении. Только сначала ты раскалываешься, а потом летишь.

Стекло меж голубоватых рам было разорвано чьим-то ударом. Мелкие трещины, по которым полз паучок, наверное, напоминали ему паутину.

Далекий отклик городских курантов четыре раза отозвался в моих ушах. Оставалось еще несколько часов до прохлады, которую приносил синий вечер.

Эхо, уткнувшись подбородком в колено, искоса глядел на меня. Ему не мешало бы причесаться, и он знал это. В кармане потертых штанов лежала расческа. Но чаще доставал он ее лишь затем, чтобы улыбнувшись уголком рта, поднести ко рту и проиграть неизвестный и грустно-странный мотив.

У него удивительные зрачки. Иногда они меняют свой цвет, и становятся то желтыми, то зелеными. Порой они кажутся голубыми, хотя чаще вовсе бесцветными.

Вот уже несколько лет, как я знаком с Эхо. Его отличает одно из самых дорогих качеств: он умеет слушать и не любит говорить сам.

Вот и сейчас, теребя звуками плотность пространства, я начну рассказывать ему про орехи, которые все никак не достигнут земли. Каждый день, говоря это, я просто не могу удержаться. Ведь в полете орехи совсем одни и, может быть, вовсе не знают, что летят, а если и понимают это, то вдруг думают, что они птицы?

— Понимаешь, ведь больно будет не падать и разбиваться, — скажу я и шмыгну носом.

— Были птицами, а стали орехами…Ну, как это пережить, а?..

Спрошу Эхо, а он не ответит. Только дико скорчит лицо, из глаз его вытечет весь цвет, а я сделаю вид, что ничего не заметил.

Как все-таки невыносимо жарко. Медленно забирается в голову сон. Последние часы солнца, как смола, притягивают тебя к одному месту.

С трудом разлепив уже сомкнувшиеся веки, я ищу паучка. Но, где там!.. Он такой маленький. И все-таки пересек бесконечное для него окно, потому мне его теперь не найти. Да и не нужно, ведь вечер уже пришел.

Кивнув Эху, я вышел на улицу. Разноцветные огоньки на синем уличном фоне.

— Здравствуйте, милая барышня! Ах, добрый вечер, молодой господин!

Я буду улыбаться всем встречным детям, а увижу их я немало. Будучи главным дворником города, а таким я назначил себя сам, стану долго мести мостовую, и мимо пройдет не один десяток смешных и милых ребят.

Кому-нибудь обязательно расскажу сказку, когда в перерыве присяду на лавочку и, достав из кармана булку, подзову голубей.

Они не заставят себя долго ждать. Старательно станут молотить клювами руку. А я тихо, разделяя каждое слово, примусь рассказывать малышам дивные истории. Потом, раскрошив остатки хлеба, я наполню одну из детских ладошек крошками. И звонко будет звучать тихий и гордый смех ребятни, улыбками раскроются лица, а я в это время не отведу от них глаз. Ни на минутку не отведу.

С темнотой придет ночь. Площадь, чистая и пустая, как убранный перед отъездом дом, будет оставлена мной. Шаг за шагом доберусь до вагончика.

-Как думаешь, Эхо, долго мне еще падать?- спрошу друга и, не дождавшись ответа, засну. И не увижу, как смотрит луна в окошко, как отражаются ее лучи в старом зеркале, стоящем напротив моей кровати. Не услышу я и тихий свист паровоза, мчащегося по путям. Я буду спать и во сне слышать, как смеется моя жена.

На самом краю центрального рынка живут птицы мира. Их много там водится, ведь торгуют в этом месте семечками. Вот зазеваются продавцы, задумаются о чем-то, как тут же голуби присоседятся к их товару и давай щелкать клювами.

— Вы бы знали, как они нам надоели! – говорит одна из женщин. – Каждый день, как на работу, сюда летят! Усядутся и едят без перерыва, — продолжает она.

— Да вы неверно их кормите, — учит меня, заметив, что горстями кидаю им семечки. Вот так надо, — лениво добавляет и, зачерпывая из мешка полный ковш черно-белого лакомства, опрокидывает на землю. Со всех сторон слетается на угощение целая стая птиц, неторопливых, степенных.

А моя «учительница» на это уже не смотрит. Усевшись на место, лишь постукивает своим ковшиком о стул: тук, тук, тук, — мерные звуки тревожат «семечный» закуток. Словно где-то уже долго-долго стучатся в двери. Стоит холодных тонов осень. Кто-то курит, ругается матом. Все ждут окончания рабочего дня. Так же, как ждали вчера и позавчера. За кадром чей-то голос бубнит: «денежки, денежки – жареные семечки; были да ушли, остались без копеечки».

Что же…Чем торгуешь, то и рифмуешь. А, между тем, осень идет по миру. Мало-помалу, день за днем, век за веком.

В поисках жанра

На улице чуть сыровато. Тихий дождь заставляет прислушиваться и присматриваться к прохожим. С трудом переставляя больные ноги, женщина привычно преодолевает расстояние. Дойдя до лавочки, долго потом переводит дыхание и утирает платком лоб. Рядышком играют друг с другом кошки. Она, засмотревшись на них, вспоминает своего хвостатого. Звали его Малышом. Беленький такой был, с серым пятнышком на лбу. Болезнь увела малыша из этого мира. Подумаешь, что за беда?.. А у нее печалью полны глаза. Само лицо же добродушно, открыто.

Слово идет за словом. Я слушаю ее, только изредка прерываю вопросами.

— Кем работала? Маляром. Тяжелая работа была, на ней ноги и попортила.

Ох, и смешные затейники! – то и дело переключается она на кошек. Забавная история была, когда две ее соседки решили бездомную мурку с котятами отнести подальше от их улицы. Не один километр в коробке тащили, сами чуть Богу душу не отдали от усталости, ведь годы, а вернулись и видят… кошка с котятами раньше них закоулками воротилась.

Вот так анекдот! – весело улыбается женщина, а ты думаешь в это время, что в доме у нее всегда тепло.

Еще минуту назад человек чужим был, а теперь будто и нет. Возвращаясь в осень, отвечаю ей такой же, как и у нее, широкой улыбкой.

— Всего вам хорошего, — звучит уже вслед.

Бывают ли на свете случайные встречи?.. Впереди дорога и дождь. Все думается о том, что нужно написать репортаж. О чем? О людях и жизни?.. Не слишком ли пространно все это? Об осени?..

Мысли прерывает вид издали – на старом крылечке, держа саму себя за руки, сидит бабушка. Губы поджаты, она сама строгость и в то же время ожидание. Но чего? Осторожно делаю фото, затем подхожу и, здороваясь, спрашиваю: можно вас сфотографировать?

— А зачем? – пытливо заглядывает в глаза, — в журнал оно попадет?..

Выслушав историю о том, что нужно сделать репортаж, чтобы устроиться на работу, бабушка, словно устав от собственной строгости, расплывается в улыбке. Навстречу миру выдаются вперед два единственных гордых зуба:

— Нет, — улыбается она, — я не хочу, чтобы меня фотографировали.

Право, признаться, что фото уже сделано, может, и надо, но нельзя останавливаться. Нужно найти работу, а значит и свое место в этой круговерти… и вот снова меняются декорации. Идет навстречу девушка с коляской, в ней совсем кроха. И говорить-то еще, наверное, не начал. Проходишь мимо, может, секунду и видишь его, как вдруг – чудо. Улыбаясь, мальчонка показывает тебе язык. Ох, и радостно на душе делается.

Все ведь в жизни людской вперемешку: и слезы и смех, и зима и лето. И как в подтверждение этому — прохожая, стоящая на остановке с картиной в руках. На ее холсте художник изобразил зеленый лес. Мгновение, другое, и женщина садится в автобус и будто бы увозит в своих руках до следующего года все яркие краски природы.

Цепляясь за каждый миг

Зачем искать осень? Вот она… В воздухе, в звонких каплях, в бормотании листьев и в поступи случайных попутчиков.

Заметив красавца-лабрадора издалека, бабушка не удержалась. Стала подбираться все ближе к белоснежному псу. И вот уже напротив него стоит. Лицо ее волной заливает улыбка. Даже морщинки на нем танцуют в такт ее простому счастью.

Потом, в разговоре, она мне скажет:

— Я каждому мигу радуюсь. И цепляюсь за все в этой жизни.

Сколько лет Елене Константиновне? Женский возраст угадывать – опасное дело. Ясно одно, много зим прошло мимо этой бабушки.

— Как я осень люблю, — говорит она. За шум дождя, под который так славно и спится и думается. За яркие и красивые овощи на столе.

Пройдя со мной пару шагов, Елена Константиновна признается, что очень долгое время не могла улыбаться. Вот после операции лишь заново научилась. А до того…

— Знаете, я жила у сестры, когда сильно болела. На десятом этаже. Рядом с домом церковь была. И однажды, не выдержав боли, решила из окна выброситься. Подползла к нему, ходить-то сил не было. Открыла, вниз свесилась и… бегом назад в комнату.

— Ну, ползком то есть, — смеется моя рассказчица. Испугалась сильно. Да и мало ли, вдруг сестру бы обвинили, что это она из окна выбросила, чтобы от инвалида избавиться?..

Елена Константиновна говорит охотно, ей много есть что рассказать. Ведь за плечами столько всего. Но…

— Не хотела бы я ничего изменить в прошлом. Все так, как надо было. Я сегодняшнюю жизнь никак понять не могу. Наверное, из-за цен, — добавляет она, — слишком уж они высоки.

Напоследок прочитает бабушка мне молитву на память. Про небесного ангела. И уйдет тихо-тихо, не оборачиваясь.

Все будет хорошо!

Сколько жизней мимо проходит. Сколько других миров, далеких и близких одновременно… А осень недаром женского рода. Впереди еще одна встреча. И тоже отнюдь не случайная.

— А мама меня учила с незнакомыми не разговаривать! – серьезно говорит маленькая Виолетта.

— Правильно учила, — не менее серьезно киваю ей, — но я ведь ничего страшного тебя не буду спрашивать.

— Ну, хорошо. Меня Виолеттой зовут, с двумя "т" только, — доверчиво глядя на меня, представляется девочка.

Минуту назад она колесила по двору на роликах. И это нельзя было не сфотографировать. А запечатлев, в свою очередь, невозможно было не спросить лихую гонщицу, где она так кататься научилась.

— Сфотографируйте, как я и с этой горки скатываюсь! – не прошло и десяти минут после знакомства, как семилетняя первоклашка уже отдавала распоряжения.

Мысли о том, что нужно подготовить репортаж, куда-то пропали. Впереди было еще больше часа фотографирования Виолетты на горке, на качелях, в листьях.

Уже потом, когда возвращалась домой, вспомнила о задании. И поняла, что оно выполнено. Репортаж одного осеннего дня, растянувшегося на несколько жизней. Причем как назад, так и вперед.

Осень, какая она? Такая, как мы с вами. Кто еще весь зеленый, кто красный, а иной желтый в крапинку. Всех склюет потихоньку время. Так или иначе, но жизнь – это рынок. И цены, ой, какие высокие. Они и правда пугают. Продешевишь, продашь себя, и вот уже кем-то надкусан. Или, может быть, даже съеден.

В тот день в самом центре города ходили две девочки-попрошайки. За ними приглядывала мать, в руках у нее был огромный пакет с желто-оранжевой сладкой хурмой и какими-то другими плодами.

Три копеечки, десять рублей, двадцать…Кто сколько протягивал замотанным в платки детям. Они отдавали выручку матери, которую не пугали цены на фрукты, ведь платила она за них чужим милосердием.

Недолог человеческий путь. И кажется иногда, что нашим миром правит лишь Осень. Холодная и тоскливая, обиженная и раскаивающаяся. И спасаемся мы детским счастьем и верой в чудо. Может быть, только благодаря этому каждый год заново и оживает природа, а значит и мы, люди.

Под обезличенным, хирургическим светом стыла душа. Не люблю такую погоду: небо до того бело, что под ним весь мир кажется пустым и серым. А особенно собственный внутренний.

Он говорил нарочно жестко. Слова топорщились на ветру. Смотрел, не мигая, только вот взгляд свой спрятал в глубину, не отдал ни капли себя.

Слушаю и медленно застываю. Скребусь глазами по его лицу – мрачному и хмурому.

Киваю в ответ. Да, я не стану обижаться и быть по-детски жестокой. Я все пойму, потому что уже понимаю.

С неба падает: нет, не снег. Мелкая грязная пыль. Город в ожидании весны находится на грани издыхания: накренившиеся дома – скорбные окна — уставшие люди. Проходят мимо влюбленные. Держатся за руки, а лица равнодушны и повернуты друг к дружке будто бы по привычке.

Долго молчим. Через два дня заканчивается отпуск, опять потекут дни и придется поверить в заветное завтра, которое никогда не настанет.

Воздух плотный и мокрый забивает горло. Копошатся внутри слезы, просятся наружу бесстыдные. Провожаю глазами бабушку в сетчатом пальто: сморщенная, надутая.

– Недобрая и жадная,- думаю я, и собственная мысль тяжестью отдается в груди, застывает в кончиках пальцев.

Она уже прошла мимо, свистя нездоровым дыханием, клонясь к земле и задыхаясь от замшелого мартовского света, как вдруг обернулась, и вся от глаз до ушей сморщилась в милой улыбке. Испугавшись себя, своей злой болезни придирчивости, я растерялась и повторила ее улыбку. А потом подняла глаза и поняла, что мир перестал быть больным. Уже не казалось, что создал его кто-то бездарный и равнодушный.

По небу плыли облака. Еще недавно их не было и в помине. И странно было, что вдруг разлилась синева, стыдливо сторонящаяся серо-белых островков безжизненного света.

Ломаный нос улыбался. Его нос. Моей улыбкой. Такой же виновато-растерянной, немного нелепой.

Роняю взгляд на ботинки – еще чуть-чуть и они тоже заулыбаются запачканной зашнурованной рожицей – одной на двоих.

Напрягшись, он подается вперед, хочет что-то сказать, но я не даю. Пусть первым будет не слово. Секунда, и я ничего не вижу: дрожат и разбиваются весенние льдинки – сердце грохочет – боевым маршем проходит мимо нас время, а прохожие отворачиваются.

На столе моем поселилась веточка. Робкая, но с чувством собственного достоинства. Вербная… Лежала она одна на земле подле входа в храм. Потерянная такая. Как не взять?.. А не взяла бы, да встреча случайная подсобила. Такое знакомство, какое навсегда в памяти остается и живет себе там тихой улыбкой.

Весеннее вольное небо расплылось в птичьем полете. Хочется смеяться и заглядывать в глаза всем прохожим, напрашиваясь на ответный задорный взгляд.

Возле Дмитриевской церкви оживление. С разных сторон идут люди с букетами вербы в руках. Иных, словно клонит к земле какая-то забота тяжелая. Вот застыла женщина возле лика святой, что на стене церкви выписан, и шепчет лихорадочно что-то. Отговорилась, отмолилась и пошла…И даже уже улыбается, будто груз свой здесь и оставила.

Много людей, и все, так или иначе похожи. Только вот секунда-другая и выходит из церкви бабушка. На первый взгляд, обыкновенная. В платочке, с таким же, как у всех вербовым пучком в руках. Как птичка, семенит она по дорожке. Маленькая, сухонькая, когда она приближается к тебе, становится понятно, что же в ней такого особенного.

Глаза…Удивительно кроткие и веселые. А еще голубые и очень полные. Вы, наверное, подумали, что так нельзя говорить? Что это за безобразие такое – полные глаза, правда? Но про них не скажешь глубокие, потому что за глубиной всегда стоит пустота, и пока ты доберешься до дна пройдет много времени. А здесь не пустота, а какая-то безграничная доброта – застенчивая, виноватая и трогательно улыбающаяся.

— Можно вас сфотографировать?..- обращаюсь к бабушке и замираю с тревогой, что обидится на такое, отгонит от себя. Украдкой фотографировать, будто воровать, очень уж не хочется. Она останавливается в смущении, отчего еще красивее становится.

— Ах, не надо! Я такая старая…

— Вы старая? – возмущаюсь и заявляю, что это ерунда. Пара мгновений, и мы уже идем рядом, и этот весенний, пыльный и такой вольный день наполняется смирением и теплом всей 86-летней жизни бабушки Саши.

Мы то стоит на месте, то идем. Медленно выплывают слова, такие простые и трудные, они, цепляясь друг за дружку, рисуют войну, показывают усталость и боль, говорят о разлуке и той несправедливости, от которой мается душа и не находит себе покоя.

— Знаете, я не верю, что красота спасет мир, — говорит моя спутница, — вы, молодые, не торопитесь замуж выходить и жениться, получше приглядывайтесь. Ищите добрых и честных, только они и хороши, — вздыхает бабушка Саша, а потом добавляет, — только таким сложнее жить. Жизнь напористых, пробивных балуют, а тонкие да деликатные терпят и малым довольствуются. И тут даже не стоит вопроса выбора. Последние просто не могут иначе, так уж устроены.

— Сколько всего вытерпеть пришлось, — говорит она и будто бы удивляется этому только сейчас, когда утренний ветерок гуляет по лицам прохожих, заставляет их жмуриться и пусть даже невольно, но улыбаться.

— Трудилась с самого детства. Все мы жили очень скромно и бедно. Когда война началась, мне пятнадцать лет было. Отправили вместе с другими ребятами в Новосергиевский район на сельскохозяйственные работы. Ох, четыре месяца мы в степи в землянках жили. Воды почти не было, в бочках привозили по чуть-чуть. И не помыться, ни почиститься. Один раз лишь сводили пешком нас в деревенскую баню, что в километрах пятнадцати была. У нас даже одежды не было. В том, в чем одеты были, в том и спали и отдыхали. Помню, начало ноября, снег везде лежит, а я в калошах… Ноги тогда от ступней до колен чирьями покрылись. А думать тогда только об одном и могли, как бы досыта наесться, хоть раз.Вспоминая это, бабушка Саша не жалуется. Просто перебирает образы в памяти и качает головой: как много вынесено, какая долгая жизнь. Ведь самое страшное, что было и есть, это годы одиночества, когда похоронены самые родные люди. Умер муж, погиб при трагических обстоятельствах сын. И казалось, другой бы озлобился, обиделся на весь белый свет, а бабушка Саша нет. Не сумела…

Вот и меня, незнакомого человека ведет к себе в дом. Предлагает чаем угостить, накормить, только хмуро глядит на непрошенного гостя кот Пушок. Охраняет свою доверчивую хозяйку. Комната бабушки Саши чем-то похожа на нее…уютная и опрятная. Одно сначала кажется странным – часы. Много их очень…На полке, на стене, на трюмо. Семь штук насчитала. Одни уже давно стоят, другие упорно и точно отсчитывают мгновения.

Бабушка Саша говорит, что это сын ее сам их собирал. Чинил, если ломались; бывало, и с улицы приносил кем-то брошенные. Сядет так, поколдует и вот стучат они уже стрелками, дышат человеческим временем. Трудятся…

По словам бабушки Саши, Бог любит труд. И нельзя не трудиться, счастье просто так не приходит. Эта удивительная легкость, когда можешь раствориться взглядом во всем мире и блаженно улыбнуться ему. Когда нет на душе тяжести.

— Мы все грешные, — улыбается моя бабушка, — только нужно стремиться к лучшему. И уметь не обижаться. Раньше люди как-то дружнее были и помогать друг другу старались, а роскошной жизни не знали. Зато, как петь могли!..

— Соберемся родней, выставим на стол нехитрое угощение: картошку, огурцы; выпьем если только чуть-чуть совсем и давай петь и плясать! Так хорошо было и весело! Русский народ вообще песенный, — говорит бабушка Саша.

— Так, бывало, поешь и чувствуешь, как с природой в одно сливаешься. Знаете, никогда не забуду, как поля красивы! Как хлеба на ветру переливаются… Да в жизни многое было. И здоровья уже в самом начале истратили мы. Помню, как уже после войны мы, девчонки, должны были вытаскивать из Сакмары двухметровые бревна (они из Башкирии, таким образом, сплавлялись) и еще в штабеля их укладывать. Облепим так ствол, как муравьи, и тянем его на берег, а он сырой, тяжелый такой…

Господи, чего только не было. И санитаркой работала. И так по хозяйству. Всего не расскажешь. И всегда самая тяжелая работа доставалась…

— Вы не верьте, что сейчас жизнь плохая! Люди, может быть, многие озлобились. Но, пока будут добрые среди них жить, то ничего не потеряно, — говорит напоследок бабушка Саша и приглашает в гости. И, знаете, в ее маленький и уютный дом тянет вернуться, потому что живет в нем добро.

Когда мы шли с ней от церкви, попалась на глаза маленькая веточка вербы. Совсем "детеныш" с четырьмя только почками на стволе-ниточке. Рука сама потянулась подобрать…

— Правильно возьмите ее себе, она же освящена, — убежденно сказала мне тогда бабушка Саша.

И вот стоит она теперь на моем столе, напоминает о бабушке, чьей фамилии я даже не знаю. Да и не важно, правда же?..

Она живет среди нас, дышит, радуется каждому дню, несмотря на то, что он напоминает ей об ее потерях. И мир спасается ею. Такой же маленькой, как и потерявшаяся веточка вербы, которая тоже не зная зла, пушисто оглядывает мир.