В конце 70-х годов Арон Гуревич активно работал в направлении исследования народной культуры. Он был историком-аграрником, однако обнаружил, что для полноценного исследования социальных отношений Средневековья необходимо понять, как мыслили и о чём думали его непосредственные носители – простые крестьяне и горожане. Результатом этих размышлений и стали два труда, содержащиеся в сборнике.

1. Проблемы средневековой народной культуры (1981).

В общем-то, проба пера. Гуревич не стал обращать внимания на Иоанна Эуригену и Герберта Орильякского, на Альберта Великого и Фому Аквинского. Это авторы специфические, рассуждающие о высоких материях, глубоко безразличных простым людям этой эпохи. Как же быть? Тогда берём более расхожих и популярных, но менее «классических» авторов – Цезарием, Арелатского и Гейстербахского, берём средневековые проповеди, покаянные книги, описания посмертных «видений», назидательные рассказы и повести. Логика понятна. Эти произведения писались вовсе не для того, чтобы внести весомый вклад в теологию – они рассказывали о том, что им было понятно и близко. И, само собой, они ориентировались и подстраивались под вкусы паствы, чтобы донести до них прописные истины.

В целом, конкретно здесь Гуревич ставил задачу объединить ряд своих очерков о народной культуре, и вступить в разрушающий спор со старыми и, как считал историк, отжившими своё концепциями. Так, им была полностью раскритикована концепция «карнавально-смеховой культуры» Бахтина, концепция восприятия смерти Филиппа Арьеса также была признана им механистической и неудовлетворительной. Вообще, Гуревич нещадно воюет с «анналистами», у которых, по утверждению многих наших историков, он полностью «плагиатил» свои труды. Достаётся и Жаку Ле Гоффу, и Эммануэлю Ле Руа Ладюри, и прочим. Гуревич не выносил механистического взгляда на культуру, с опаской относился к обощениям.

Здесь же – сугубое источниковедение, ни больше, ни меньше. Берётся некий сюжет, который можно проследить в названных популярных трактатах, и те из них, что имеют преемственность через века, разбираются в подробностях.

Пример – отношение крестьян к святым. Многие святые в Средневековье почитались значительно выше Христа и Богоматери. Народная вера имела очень причудливый облик, их картина мира не отличалось продуманностью, была не особо логичной и противоречивой. Крестьяне вполне могли признать святой борзую собаку, спасшую ребёнка от змеи. Могли устраивать пляски в честь покровителя урожая, и даже приносить ему жертвоприношения. По их представлениям, святой за невыполнения обязательств перед ним мог буквальным образом выбить ослушнику зубы…

Ещё – отношения к греховности, чужой и собственной. «Покаянные книги» Раннего Средневековья содержат немало информации на эту тему, описывая грехи и епитимьи, накладываемые на отступников. Или, допустим, «видения», в которых записывали рассказы людей, якобы побывавших на том свете, и описывающих загробный мир в красках. Сборники проповедей позволяют нам понять, что рассказывали им священники в церкви, тем языком, теми образами и примерами, которые делали теологические изыски пригодными для мышления слушателей.

Книга, таким образом, скорее концептуальная и источниковедческая. Автор старается по крупицам вытащить из источников сведения о народной культуре, о представлениях и ментальности. Конечно, в какой-то степени это удаётся – книга вышла яркой и богато иллюстрированной цитатами из сочинений той эпохи. Однако это является одновременно и препятствием – разбросанные во времени и пространстве источники создают весьма и весьма отрывочную картину. Конечно, её хватает для опровержения старых концепций, которые противоречат конкретному материалу… Однако предлагает ли Гуревич своё видение?

2. Культура и общество средневековой Европы глазами современников. Exempla, XIII в. (1989).

Тема – та же самая, только источники другие. Когда проповедник излагал проповедь своим прихожанам, крестьянам и горожанам, он не мог всё время посвящать изложению теологических изысков. Простому народу не нужно знать ни споров о filioque, ни о природе греховности в Писании. Всё было проще. Проповедник должен был наглядно объяснить слушателю, что если он будет грешить, он будет наказан. Вот и всё.

Причём пугать «гибелью души» было, в общем то, бесполезно, абстракции большинство людей не понимает и в наше время. Этому и посвящены были exempla – нравоучительные историйки, вставлявшиеся в проповедь, для лучшей иллюстрации сказанного. Нерадивый монах проспал мессу? Что же, его будит удар в челюсть, нанесённый спустившимся с креста Мессией. Ростовщик отказывается покаятся в своём чёрном деле? Ну, деньги, им «заработанные» за жизнь, вполне материально ложатся на чашу с грехами, и черти утаскивают его в ад, настоящими вилами к настоящим кострам. Это было близко и понятно слушателям.

Впрочем, задача проповедника – не только пугать. Он должен был донести мысль, что спасти душу может каждый, и каждый может вступить в противоборство с нечистой силой, ведь Божья Воля – всё равно сильнее. Так, монашка, ставшая блудницей, возвращается под занавес жизни в родной монастырь, как ни в чём не бывало – сама Богоматерь прикрывала её отсутствие, надеясь на искупление.

Exempla – невероятно ценный источник для нас, современников. Конечно, это кривое зеркало эпохи, ведь эти проповеди проходили через сознание монаха, священника, который просто хотел объяснить верующим свою веру. Поэтому и женщина в них – «сосуд зла», и все еретики – мерзее и отвратительнее иноверцев. Однако многое в них не вписывается в классические церковные каноны – так, вопреки теориям Арьеса и Ле Гоффа, именно в источниках, подобных exempla, впервые появилось, по сути, понятие чистилища, «purgatorio». Этот импульс, по мнению Гуревича, пришёл снизу, как и многое, описанное в этих источниках.

Должен сказать, что эта книга – безусловная удача автора, видимо, одна из немногих книг по «народной культуре», написанных на достаточно надёжном и чётком материале. Фронтальное изучение источников, принадлежащих примерно к одному времени – что ещё нужно? Само собой, нельзя назвать выводы автора бесспорными –слишком много посредников между нами и людьми Средневековья. Но обратиться к этому труду, безусловно, следует.

Коран – очень интересная книга. Можно сказать – судьбоносная. Из сборника сур, иногда нелогичных и противоречивых, выросла целая религия, создавшая сомн учёных, поэтов, писателей, мыслителей, и навеки впаявшаяся в мировую культуру. Именно Коран стал символом могущественной и богатой цивилизации, которая ярко блистала в эпоху Средневековья, на которую с завистью и интересом косился весь христианский мир. Коран встал в одном ряду с Библией, Бхагават-Гитой, Торой – виднейшими религиозными текстами мира. Как получилось, что эту великую книгу в наше время попросту не знают даже самые искренние верующие мусульмане? Почему искажённый текст Корана всё чаще и чаще служит оружием в руках поджигателей воин?

Проблема вся в отсутствии понимания. Да, Коран – сложная книга, он рождался в непростую эпоху, у народа своей специфичной культурой, тем более, что в него впитались черты самых разнообразных верований и картин мира. Коран нужно изучать, и здесь религиозная вера уходит на второй план – необходимо понять и осознать, что это за явление.

И вот – питерский коранист Ефим Резван, СНС Кунтскамеры, выпускает в 2001 году книгу «Коран и его мир», сразу на нескольких языках, в Англии, Франции, Египте, Иране. Взоры исламоведов по всему миру оказались прикованы к этому уникальному, имеющему мало аналогов изданию – настолько хорошо изданной, настолько информативной книги не было уже давно. Несмотря на то, что она имеет скорее светский, нежели религиозный характер, образованное мусульманское сообщество обратило внимание на это издание, а Аятолла даже наградил автора Национальной премией Ирана.

Дело в том, что автор хорошо знал, о чём писал. Изучение Корана и арабской словесности – дело его жизни, и Резван имеет плотную сеть научных контактов и с учёными Европы, и Ближнего Востока. Да и большинство муфтиев России – его хорошие знакомые, все они в какой-то мере учувствовали в создании книги, обсуждая, уточняя, подсказывая. Возможно, именно поэтому в книге глубоко проработан вопрос о языке Корана.

Собственно, о концепции. Возможно, книга была принята сообществом мусульман отчасти и оттого, что автор –сторонник аутентичности текста Корана, так же как и большинства хадис, в отличие от многих гиперскептиков, полагающих его продуктом более позднего творчества. Также Резван признаёт подлинность большинства хадис. Конечно, эти выводы сделаны не на пустом месте. Анализ языка и основных понятий Корана – одна из основных частей книги. Здесь работа, должен сказать, довольно сложная. Во первых – необходимо было доказать связь терминологии Корана с доисламским арабским языком и эпиграфикой, коих памятников, слава Богу, сохранилось в достаточном количестве. Резван считает Коран новым этапом в развитии арабской словесности, и, в принципе, доказывает это на конкретных примерах. У меня, конечно, это вызывает здоровый скепсис – достаточно сомнительно, что подобный текст не отшлифовывался с течением лет и после смерти Мухаммада, однако автор этой темы несколько избегает. Другое дело, что сохранившаяся в Коране этносоциальная терминология восходит к эпохе доисламской, что отчасти и доказывает его аутентичность.

Вообще, главное для Резвана – это показать настоящие, подлинные коранические истины, без какого-либо искажения. Поэтому он и пишет об элементах мистического оккультизма, оставшегося в книге, и об этикете и социальных нормах, в чистом виде представленных в тексте. Суры Корана несут в себе срез религиозно-социальной реальности своего времени, и все указанные категории принадлежат Аравии Раннего Средневековья. Впрочем, как показывает автор, суры и айаты книги уже при жизни Мухаммада стали использоваться в колдовских ритуалах и заговорах, а при воцарении Омеййадов упрощённый «маликский» аравийский придворный этикет Праведных Халифов уступил место персидской пышности и бюрократии.

Вторую часть своей книги Резван как раз и посвящает тому, как был унифицирован и дошлифован до канона, каким образом проходили первые столкновениями между Омеййадами и сторонниками покойного Али, в числе обвинений которых содержалось и такое, что бывшие враги Пророка исказили Коран. Впрочем, обвинения остались бездоказательны. Однако существует нюанс в виде так называемого «Корана Усмана», якобы составленного непосредственно со слов мухаджиров Пророка. Резван – историк-архивник прежде всего, поэтому он подробно разбирает найденный в одном из среднеазиатских кишлаков древний список Корана, который, по преданию, и являлся вышеозначенной рукописью. На нём даже якобы были пятна крови Усмана, которая забрызгала список во время его убийства. Несмотря на то, что рукопись была датирована парой веков позже, её анализ много сказал автору и о унификации текста книги, и о её символическом значении для мусульман. Много места Резван посвящает и формированию «калам» — классического богословия суннитов, а также возникновению традиций составления хадис и толкований Корана – «тафсиров», которые пишутся и по сей день.

В конце книги Резван разбирает другие проблемы – издание и распространение Корана в мусульманских странах со времён Средневековья (благо, в питерском ИВ очень богатая библиотека коранических текстов), а также история восприятия, толкования и издания книги в Европе и России, показывая неоднозначность и сложность отношения христианских стран к иной цивилизации. Не обходит он вниманием и вопросы современности – в частности, проходится по чеченским идеологам «газавата», обвиняя их в вульгарном и искажённом понимании их же священного писания.

В заключении скажу вот о чём. Скажу честно, я не знаю, как верующий мусульманин воспримет эту книгу – в конце концов, многие вещи, здесь написанные, противоречат традиции. Однако то, что сам аятолла Ирана предоставил Резвану высшую государственную награду, говорит о многом. Значит, автору удалось понять Коран, удалось проникнуть в его суть и его историю. Именно поэтому я могу всячески порекомендовать эту книгу всем, кто захочет побольше узнать о неискажённом, подлинном исламе.

P. S. Оригинальное издание сопровождается CD-диском с речитативами различных аййатов Корана, данные в разных стилях. Думаю, это будет полезно для тех, кто изучает арабский язык.

В 1993 году одного из самых известных медиевистов России Арона Гуревича постигло страшное для историка несчастье – слепота. Фактически, на этом жизнь его должна была закончится. – она вся была связана с наукой, с научным поиском. Однако историк выжил – и продолжил работу. Альманах «Одиссей» продолжался им редактироваться, статьи он надиктовывал в большом количестве, осмысляя пройденные годы. Однако Гуревич был лишён полноценной исследовательской работы, болезнь навсегда оторвала его от диалога с прошлым. Удар судьбы не мог повлиять на историка – и так не подарок в жизни, он ожесточился окончательно, стал более резок и груб. И его жёсткий ответ Лидии Мильской в «войне мемуаров» (см. сб. «Средние века» в 2002 году) говорит сам за себя… Впрочем, его оппонент в выражениях была ещё несдержаннее.

В 1999 году сектор, которым руководил Гуревич, попросил своего патрона рассказать о своей жизни в рамках семинара, и он не отказал в этой просьбе. История жизни известного историка прозвучала в аудиторных залах МГУ, и была любезно записана на плёнку, а позже – немного отредактирована Гуревичем с помощниками, с добавлением более старых черновиков 1973 года, и отдана в печать. «История историка» увидела свет в 2004 году, сделав определённый резонанс в научном сообществе.

«Пережитое» Евгении Гутновой шокировало многих в те годы просто неприличным приукрашиванием действительности, иногда – прямой ложью в отношении многих сомнительных фактов и событий. Наоборот, мемуары Гуревича удивили всех своим весьма несдержанным и резким тоном. Главной задачей своих воспоминаний почтенный медиевист считал описание маразма академической жизни, рассказывая историю именно негативных явлений в ней. Конечно, можно поверить в реальность существования этой кунсткамеры, в конце концов, её традиции живы и поныне – например, сразу вспоминается жуткая грызня на истфаке Саратова, случившаяся всего несколько лет назад.

Гуревич старается не преувеличивать уровень давления на себя. Он сам пишет, что считает себя, в общем-то, счастливчиком, поскольку всегда был при работе, при деле, и книжки никто не запрещал печатать. Претензии у Гуревича вовсе не к государству – хотя его демократическая натура весьма холодно относилась к советской действительности, однако не был он ни диссидентом, ни правозащитником, обходил все группировки стороной, и вообще не вёл политически активной жизни. Однако доставалось ему крепко, прежде всего – от коллег-медиевистов. Неприязнь к Гуревичу понятна – он был великий спорщик, и постоянно жаждал дискуссии, постоянно сталкивался с кем-нибудь головами. И мало того – он ещё был и талантлив, что отдельные личности и вовсе простить не могли. Именно поэтому статьи и монографии Гуревича постоянно становились объектом критики, «проработок» и осуждения.

Наш историк вынес из прошлого обиду за своё непризнание коллегами. Это одна из причин жёсткости оценок.. Пик деятельности Гуревича пришёлся как раз на время, когда, «середняк пошел в докторантуру», и, оттеснив старую профессуру, наводил порядок в науке, устраняя «немарксистские элементы». Картина нарисована предельно блёклыми и серыми тонами загнивания и затхлости в исторической науке, травли «еретиков», неакадемических способов борьбы с оппонентами и всеобщей, пронизывающей всё лживости и приспособленчества. Это читать, конечно, тяжеловато, и сложно поверить, если не знаешь эту жизнь изнутри, многие элементы которой, как уже говорилось, живы до сих пор.

Конечно, этим дело не ограничивается. Кроме сомнительных «прелестей» академической жизни, учёный описывает и свой научный путь. О том, как он, открыв рот, слушал «властителей умов» Косминского, Неусыхина и Сказкина, как делал первые шаги как историк-аграрник, как постепенно совершался переход к культурологи, под сильным влиянием скандинавских штудий. Не нужно преувеличивать влияние школы «Анналов», как это делает даже Гуревич. Она пришла позже. Арон Яковлевич сложился как советский историк, историк социальных процессов, им он оставался до конца жизни, найдя себе соратника в виде Марка Блока. Гуревич описывает свои научные контакты, штудии, наиболее ярких учёных, оказавших на него влияние. Историк пытается осознать пройденный путь – и подводит итоги. Гуревич не собирается раскаиваться в своих возможных ошибках, не особо хвалит себя и за удачи – просто говорит о том, как из своей мрачной, заполненной буквальной тьмой старости он видит «путь прямой, как Невский проспект».

В общем-то, и всё. Мемуары Гуревича – источник очень специфический, он рассказывал о разных явлениях, суть которых неоднозначна и спорна, как то – специфика советской науки истории. Нужно отнестись с осторожностью – ведь, как написал сам Арон Яковлевич, «это мои представление о том, что происходило… они не могут не быть субъективными и лишёнными полноты…». Стоит ли добавлять к этому хоть что-то?

…В наши годы ислам, одна из виднейших мировых религий, подвергается лютой вульгаризации, причём нередко – со стороны самих верующих. Новомодные радикальные тафсиры, скажем Сайиид Кутба, или нонешнего Абу Бакра ал-Багдади сослужили этому учению немалую дурную службу, похлеще любых христианских «обличителей». Ислам – религия, или, с моей точки зрения, скорее учение, которое нуждается в понимании не хуже любого другого течения. Ведь, если не обращать внимания на нынешний радикализм ИГИЛ, а вспомнить об Абдуррахмане ибн Хальдуне, Абу Али ибн Сине, Абу Хамиде ал-Газали, то мы увидим нечто иное. Мы увидим, что в лоне ислама, и далеко не всегда вопреки ему, рождались совершенно потрясающие мыслители, поэты, учёные. Как всегда, всё дело в людях, а не в какой-то идеологической системе.

Ислам, как и многое другое, нуждается в понимании своих основ, которые не знают даже сами мусульмане, иногда – даже после медресе. Многоликость направлений и мистический течений здесь ничуть не уступает христианству, и вовсе не ограничивается банальным разделением на суннитов и шиитов. Если изучать ислам в своём развитии, то стоит рассмотреть эпоху его истинного расцвета – Средневековье. Именно эту эпоху и изучал наш известнейший востоковед Илья Петрушевский (1898-1977).

Конечно, название может сбить с толку – кажется, что автор ограничивается только Ираном, что, конечно, не так. Просто Петрушевский делает особый акцент на малоизученный в науке шиизм, который, впрочем, был уже к тому времени слегка приоткрыт Беляевым и Бертельсом. Но сам текст посвящён общему анализу ислама и его направлений, стараясь окинуть всю многоликость этой религии.

Книга представляет из себя курс лекций, на тот момент (1966) уникальный, аналогов практически не имеющий, на русском языке, конечно. Были, конечно, книги Крымского, Бартольда, Беляева – однако общей картины они не меняли. Первые двое достаточно быстро устарели, книга же Беляева «Арабы, ислам и Арабский халифат в раннее средневековье» (1965) насквозь прожжёно-марксисткая, и всерьёз её воспринимать сложно в наше время. Книга же Петрушевского – иного свойства. За 8 веков Средневековья ислам претерпел длительную и сложную идейную эволюцию, вступая в сложные синкретические переплетения со многими учениями и верованиями. Дело даже не в изначальном и всем известном разделении «веры Мухаммада» на суннизм, шиизм и хариджизм – всё сложнее, и не в последнюю очередь – из-за влияния сложных философских систем, которые средневековый ислам впитывал, словно губка. Об этих явлениях говорит и Петрушевский…

Вообще, нужно сказать, что автор – не религиовед. Он историк социально-экономических отношений, окончил сразу два истфака (!), в Харькове и Баку, учился у знаменитого Юрия Марра. Правда, диссертация у него по Персии начала XIX века, однако позже его увлечения перешли в область медиевистики. Книги он публиковал раз в три пятилетки, однако все они отличались высоким качеством. Как и многих русских востоковедов, Петрушевского хорошо знали на Западе – скажем, для «The Cambridge history of Iran» (1968) он написал главу о социально-экономическом строе эпохе Ильханов.

Пожалуй, первая особенность книги – акцент на социальной природе ислама, а не религиозной. По крайней мере, в некоторых местах – это служит своеобразным громоотводом для цензурных органов партии. Особенно ими напичкана первая глава, посвящённая возникновению ислама. Собственно, её-то можно благополучно пропустить, благо литературы по этому делу сейчас навалом. Он просто описывает обстоятельства возникновения религии, а позже рассматривает процесс покорения Сасанидской империи, в датах и фактах. Здесь, правда, подробно описывается раскол между суннитами и шиитами, но и это не суть важно. Главные интересности начинаются после этой главы, когда автор забывает о классиках марксизма, и начинает скрупулезное описание характерных черт многоликости ислама.

Во первых, конечно, Коран. Глава об этой занятной книге была одним из лучших очерков по теме – до выхода трудов «кораниста» Ефима Резвана. История текста, влияние других верований, восприятие – это достаточно подробно разобрано автором, хотя, конечно, излишне коротко. В другой главе он рассматривает «Предание» — сборники «хадис», историй о Пророке, и то, как они повлияли на дальнейшее развитие вероучения и правовые школы. Петрушевский излагает и основы вероучения – «5 столпов», «харам», «картина мира», а также связь внешнего облика ислама с его идейными прародителями – христианством, иудаизмом, загадочным ханифизмом, зороастризмом и древними языческими верованиями.

В принципе, вышеизложенное не так сложно найти и в другой литературе, если знать, где искать. Самое интересное начинается в дальнейших главах. Так, в главах с V по VII идёт рассмотрение «фикха» — систем права мусульман, в частности – четырёх основных школ – «мазхабов» — ханифитского, маликитского, шафиитского и ханбалитского, которое отличается различным толкованиями традиций шар’иата, наследия хадис, а также политикой в отношении «ахль ал-китаб» — «людей писания». Речь идёт не только об общих принципах, но и о складывании каждой школы, развитии уголовного и гражданского права, а также – государственного.

Другая часть – очерк исламской философии, ёмкий и подробный. Здесь можно найти одно из самых подробных описания вероучения шиитов, а также один из немногих очерков истории «калам» — собственно, ортодоксальной «схоластики» мусульман, наиболее классической и распространённой. Здесь нашлось место и нескольким крупным религиозным движениям – «мурджитам», «кадаритам», «му’тазилитам», а также – целая глава о идейном развитии исма’илитского движения, одного из предков нынешних ребят из ИГИЛа. Отдельно речь идёт о мистических движениях суфиев и дервишей.

Так что – могу всячески порекомендовать эту книгу. Несмотря на многочисленные марксистские «громоотводы», она очень информативна и содержательна. Собственно, всё, что пишется у нас об исламе в последних полвека, во многом создано с оглядкой на лекции Петрушевского, и является разработкой отдельных глав этой книги. Поэтому, нужно сказать, что она основная и обязательная для всякого, кто берётся изучать историю ислама.

…Давным-давно, где-то в начале 70-х гг. прошлого века, итальянский учёный, русский еврей по происхождению, Карл Львович Гинзбург, копался в архиве итальянского Фриули. За его спиной уже было несколько книг, одна из которых посвящена народным ересям позднего Средневековья, таким как benandanti, и историк искал новый, рыбный для себя материал. Тут он наткнулся на весьма объёмный комплекс инквизиторских протоколов конца XVI в., причём вся эта внушительная кипа была посвящена одному единственному человеку. Гинзбург вчитался в эти протоколы, и увидел то, о чём мечтает любой историк культуры – след живого человека. След думающей личности.

Казалось бы – зачем целому штату инквизиторов поганить огромное количество бумаги, тратить бездны своего времени – и всё только для того, чтобы копаться в мозге одного-единственного человека? И тем не менее. Его долго допрашивали, и в первый раз даже не стали сжигать – обошлись тюремным заключением. Он удивил инквизиторов – никак не вписывалось мышление этого человека в привычные еретические и протестантские бредни.

Это не ересиарх, не образованный книжник, не священник, не аристократ. Это простой деревенский мельник, по имени Доменего Сканделла, по прозвищу Меноккьо. Не имеющий церковного образования, хотя и умеющий читать на итальянском языке. В своей родной деревеньке он слыл изрядным чудаком, который, словно Сократ, постоянно вступал с крестьянами и приезжими в религиозные диспуты. Само собой, нашлись добрые люди, которые написали донос на Меноккьо, и так он оказался в застенках инквизиции…

Вообще, тотальная жестокость инквизиторов, как водится, сильно преувеличена. Смешно слушать наших «православных сталинистов», рассуждающих о том, сколько благ страна получала от работы НКВД, и в тоже время – кричащих о миллионах сожжённых в Европе. Как и всегда, многое зависело от конкретных людей – не все были подобны Торквемаде. Вот и Феличе да Монтефалько, ведущий следствие, заинтересовался необычным «книжным мельником», каждый допрос которого ставил образованнейших францисканцев в тупик.

У Меноккьо было хобби – он любил читать книжки. По богословию – других не было. На основе нескольких прочитанных книг, а также дальнего эха ритуально-магических представлений италийских крестьян, он выдвигал собственные теории о происхождении и мироустройстве Вселенной.

Почему книга называется «Сыр и черви»? Потому что это – суть концепции Меноккьо. Доменего был нормальным человеком, для которого высокие материи вроде «божественного слова» были пустым звуком. Можно даже сказать, что он был своего рода «материалистом», берущим примеры из простой крестьянской жизни. Итак…

Четыре земных элемента не были отделены друг от друга, и образовывали «закваску». Из этой закваски постепенно образовался мир – «сыр». В постоявшем сыре образовываются черви – правильно? Вот и в этом «макрокосмическом formagqio» образуются Ангелы Небесные, один из которых становится Богом, с чего и начинается история нашего мира.

Меноккьо читал самые разные книги – популярные «Цветы Библии», «Путешествия Джона Мандевиля», «Светильник», «Декамерон» и несколько других сочинений — и весьма вольно и своеобразно интерпретировал их содержание, выдирая целые куски из контекста, вписывающиеся в его мировоззрение (Гинзбургу пришлось прочитать все эти издания, чтобы поймать ход мысли Меноккьо).

Вот здесь и раскрывается по настоящему метод работы Карло Гинзбурга с материалом, который называется «микроистория». Ему повезло – он нашёл такой редкий и ценный материал, след мышления человека другой эпохи. Взяв за основу постулаты, которыми пользовался Меноккьо в своих диспутах с инквизиторами, он начал разматывать их нить. Через искажённые цитаты, ненароком оборонённые мельником, неосторожные слова, запутанные концепции, которые он произносил на суде – всё это послужило толчком для исследования. Гинзбург нашёл все книги, читанные Меноккьо в те годы, обнаружил там источники его мысли. После этого он поместил не в меру болтливого мельника в широкий контекст эпохи, осветив бродящий по Италии «призрак протестантизма», с одной стороны, с другой же – глубокий пласт народной культуры (ну да, Бахтина Гинзбург читал и относился с уважением, хоть и не без скепсиса), эдакий синкретический «материализм» крестьянина, который служил и источником любимых Карло benandanti.

Однако главная привлекательность книги всё же не в этом. Пожалуй, наконец-то у историка получилось найти в истории живого человека. Ведь образ Меноккьо остаётся удивительно знакомым и поныне. Сколько у нас таких же знакомых, которые рассуждают обо всём и ни о чём, прочитав пару книжек? Сколько людей, обладающих таким пластичным, живым и открытым умом, как фриульский мельник? Доменего Сканделла выступает перед нами как яркая личность, который даже после первого суда и тюремного заключения не перестал говорить о своей «правде», защищая свою «картину мира», хотя и понимал, чем это грозит.

Конечно, в своём роде, найденные Гинзбургом протоколы – это маленькое чудо. Сколько людей, подобных Меноккьо жили на протяжении веков, сколько ушло в небытие, не оставив следа? Суть истории не всегда в том, чтобы раскрывать глобальные процессы. Без живых людей они всё равно обезличены, мертвы. И любая попытка вдохнуть в прошлое жизнь – оправдана, пусть даже и спорна.