Слово «Марксизм» вызывает у русского любителя истории в основном две реакции – либо резкое сокращение лицевых мышц, выдающее желание плюнуть в область твоих ботинок, либо появление огня в глазах, выдающего стремление отстаивать свою Веру в Учение. Причём, зачастую, и те и другие не читали ни Маркса, ни Энгельса, ни Ленина, зная об узловых установках марксова метода только из косвенных источников в стиле «мне Рабинович напел».

А между тем марксизм сделал очень много для науки. Он поставил такие вопросы, какие ранее не привлекали внимание исследователей. Не имеет значение, был автор марксистом или нет, важно только то, что подчас исследования историков являлись реакцией на постулаты марксисткой историософии. Марксизм выступал за идею синтеза человеческой истории на основе отношений, складывающихся в процессе повседневного производства – проще говоря, работы на обеспечение своих естественных потребностей. Изучение общества в этом направлении дало определённые плоды – взять ту же русскую аграрную школу, испытавшую большое влияние марксизма, или востоковедческие исследования Дьяконова, Илюшечкина, Большакова и многих других. Можно ещё вспомнить работы Жоржа Дюби, Фернана Броделя, Эрика Хобсбаума.

Марксизм развивался на Западе – правда, там он не был Учением, и не подвергался жутчайшей вульгаризации и мозголомной пропаганде. Марксизм там оставался тем же, чем и был в реальности – методом исследования исторической реальности. И, далеко не свободный от чужеродных влияний, он претерпевал порой невиданные метаморфозы…

Перри Андерсон – один из главных теоретиков так называемых «новых левых». Это интеллектуал широкого профиля, в разное время высказывающийся о самых разнообразных проблемах современной философии, социологии и истории, правда, с разным успехом. Он бросал вызов французским структуралистам, обвиняя их в консервативности («Истоки постмодернизма»), критикует английских соратников-марксистов («Разногласия в английском марксизме»). В молодости же начинающий историк Андерсон предпринял амбициозный проект – написание, ни больше, ни меньше, истории возникновения современных европейских государств с точки зрения материализма. Книга называлась «Происхождение абсолютистского государства», и её должно было предварять небольшое введение, касающееся социально-экономической ситуации Средневековья. Однако Перри увлёкся, и в результате введение стало отдельной книгой, получившей название «Переходы от античности к феодализму», вышла она в 1974 году.

В чём особенность работы Андерсона? Во первых, его открытость. Для большинства отечественных марксистов она нехарактерна, автор же даже предпочитает их вволю критиковать, ссылаясь на многочисленные недоработки работ Бородатых Учителей. Он очень редко балует читателя цитатами из Классиков, предпочитая опираться не на букву, а на суть марксистского метода. Во вторых – знание языков. Библиография Андерсона, конечно, достаточно ограничена, но включает в себя весьма знаковые вещи – например, «Феодальное общество» Марка Блока, о котором автор отзывается в восторженных тонах. Знание русского языка позволяет ему познакомится и с достижениями нашей, отечественной науки – так, на него большое влияние оказали работы Елены Штаерман о кризисе античного общества. Он в курсе и дискуссий медиевистов по поводу феодализма – например, о дискуссии 1970 года по поводу разнообразия способов производства в Европе. Остаётся неизгладимое впечатление, что Андерсон также внимательно изучал и нашумевшую работу Арона Гуревича «Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе» (1970), многие выводы у них весьма схожи.

Итак, о чём книга? Андерсон ставит себе задачу рассмотреть, каким образом произошло становление основных «общественных формаций» (не в классическом смысле) в Европе, какие силы воздействовали на их появление. Как материалист, Андерсон ставит во главу угла эволюцию, изменение способа производства и пропорциональное изменение «производительных сил».

Итак, стартовая установка – рабовладельческая формация, финальная стадия которой знаменуется становлением тупиковой закольцованной олигархической структуры, в которой главной производственной ячейкой становится крупная латифундия, с лежащим в её основе рабским трудом. Синтез с германскими элементами поле «Volkerwanderung», отличавшимися общинно-аллодиальной структурой хозяйства, породила ту систему, которая и именовалась «классическим феодализмом», возникшим к IX веку, с манориальной системой, бенефициариями, зачаточной феодальной лестницей и прочими прелестями жизни. Однако Андерсон говорит также и о пестроте укладов средневековья, напирая на совмещение самых различных хозяйственных элементов, от рабства до свободного аллодиального владения, считая это залогом самостоятельного развития сельскохозяйственных структур, породивших позже иной элемент, вырвавшийся из феодальной системы — город. Вопрос о региональных различиях между синтезированными элементами «формаций» автор разбирает особо.

«Раздробленный» феодализм «снизу», характерный для Франции, резко отличается от феодализма, навязанного «сверху», и автор это прекрасно осознаёт. Многообразие форм и укладов – такова суть эпохи средневековья, феодализма в чистом виде не существовало никогда, и каждая «общественная формация» — уникальный элемент эволюции способов производства. Хотя многое в теории Андерсона сводится к доле синтеза элементов различных «формаций». Скандинавия и Восточная Европа служат примером эволюции первобытнообщинных структур с незначительной степенью влияния средневековой синтезированной формации Западной Европы, причём в случае с Востоком одним из основных элементов недоразвитости феодального уклада служит «кочевничий тормоз». Сложные, мягко говоря, взаимоотношения осёдлых земледельцев и кочевых скотоводов породили неустойчивый баланс, эдакий симбиоз, который, правда, в течении Средневековья так и не перелился в полноценный синтез. В целом, по мнению Андерсона, развитие производительных сил и способов производства на Востоке Европы совпадают с Западными – что и характеризуется так называемым «вторым изданием крепостничества». Историю Византии автор оценивает по другому – с его точки зрения, здесь происходили обратные процессы. Вместо синтеза имперского рабовладельческого элемента с варварско-славянским, произошло взаимное отторжение и разложение общественных систем, приведший к распаду и разложению обоих, и быстрой ассимиляцией во время османской экспансии.

Скажу честно – это одна из лучших обобщающих работ, мне известных – наравне с «Проблемами генезиса» и «КСК» Гуревича, с «Феодальным обществом» Марка Блока, с работами Иосифа Кулишера. С отдельными положениями Андерсона можно спорить до бесконечности – благо материала хватает, неточностей, перетяжек, притянутостей здесь хватит на несколько поколений медиевистов… Впрочем, как и поставленных вопросов. Главная красота исследования заключается в лаконичности и чёткости концепции Андерсона – далеко не всем дано создавать подобные вещи.

Так что, весьма рекомендуется к прочтению – любому, кто интересуется историей средневековья. Взгляд с птичьего полёта, пуст даже и весьма смутный, всегда полезен, особенно когда взгляд направлен на какие-то глобальные вещи.

Cреди советских историков-администраторов была очень модная, распространённая тема – критика «буржуазной историографии». Направление, открытое «Антидюрингом» Энгельса получило весьма и весьма большое распространение среди диссертантов-марксистов. Марксистская наука – самая передовая, а тот, кто отклоняется от Учения – реакционер и прихлебатель капитализма. Критика концепций зарубежных учёных – вот на чём можно было сделать карьеру, соблюдая притом кристально белую идеологическую чистоту. Только по настоящему выдающиеся учёные осмеливались говорить добрые слова в отношении учёных-немарксистов (вспоминаем очерки Неусыхина, посвящённые Максу Веберу).

Позже всё изменилось. Западные концепции удивляли своим разнообразием, и, быть моет, даже ушли вперёд, тогда как в России стремились поддерживать только одну методологию. Отказываясь от советского псевдомарксизма (хотя я очень уважаю марксистское наследие), учёные пытались познать достижения учёных Запада, и «критика» сменилась наконец-то анализом. А философская, в том числе и историософская линия развития западной науки дала интересные, хотя и весьма противоречивые плоды…

Одна из первых книг, посвящённых анализу западных концепций, принадлежит Борису Губману, профессору Тверского Университета и заведующему кафедрой культурологии. По образованию он – философ, своих концепций, однако, им предложено не было, и вся жизнь была посвящена анализу западной новейшей философии. В 1991 году вышла книга Губмана «Смысл истории», где он даёт краткие, но ёмкие и вполне содержательные очерки западной мысли. Автор пытается показать, как менялось представление о том, что такое история, и какие основные течения открыл для нас XX век.

И пусть не смущает подзаголовок «Очерки современных западных концепций» — «современными» автор считает всё, бывшее после Маркса, и считавшееся «буржуазно-реакционной» мыслью, и начинает века эдак с XIX. Думаю, для полноты изложения опишу основные разделы:

1. «Философия жизни». Губман начинает своё повествование с мыслителей, подрубивших стройные концепции гегельянцев с их «поисками духа» в историческом развитии. Фридрих Ницше («О пользе и вреде истории для жизни» (1874)), Вильгельм Дильтей («Введение наук о духе»), – метко пройдясь по романтической историографии, сии господа утвердили во главу всего интуитивизм, полностью противопоставив его разуму, дискредитируя последний. Интересные концепции, особенно на фоне тогдашнего историописания, в наше время, однако, несколько устаревшие.

2. Неокантианцы. Для Губмана всё неокантианство выражено фигурой Генриха Риккерта («Границы естественно-научного образования понятий» (1896), «Науки о природе и науки о культуре» (1899), «Философия жизни» (1920)). Тот, в ответ на модные в то время веяния социализма, да и позитивизма тоже, выдвинул идею о ценностном наполнении истории, об ориентации человечества на вечное, прежде всего – свободу, которая является главной его целью.

3. Неогегельянцы – Бенедетто Кроче («История: её теория и практика» (1917)) и Робин Коллингвуд («Идея истории» (1943)) всё же отдают предпочтение Идеальному, воплощающемуся снова и снова в истории. Отказываясь при этом от умозрительной трактовки исторических процессов в стиле Гегеля, они свели философию истории к описательной рефлексии историософии, к восприятию интеллектуалами своего творчества.

4. Неопозитивисты – прежде всего Карл Поппер («Нищета историцизма»), вовсе отрицавший философию истории. История – наука о каузальном, никак не о типическом, и обобщения чаще всего субъективны, следовательно, никакая концепция исторического развития не будет действительной.

5. Цивилизиционисты. Даже думать никому не нужно – Арнольд Тойнби и Освальд Шпенглер. Концепции локальных цивилизаций, замкнутых культурных монад, и при этом – определённой цикличности развития. Абсолютно ничего нового для читавших творения двух философов не найдётся – просто грамотный пересказ.

6. Экзистенцианалисты – герменевты – Мартин Хайдеггер («Бытие и время») и Ганс-Георг Гадамер («Истина и метод»). Мир есть текст, вернее сказать, люди его в тексте воплощают. Любое познание, в том числе и историческое – прежде всего интерпретация, отражение чисто умозрительных процессов, происходящих у человека в голове. Интересная концепция, впрочем, Губман вполне справедливо указывает на её противоречивость, неспособность осмыслить историю как целое.

7. Религиозный экзистенцианалисты – в лице Карла Ясперса («Смысл и назначение истории»). Смысл истории заключается в общечеловеческих ценностях, развивающихся в течении истории, которые позволят в будущем придти ко всеобщему благоденствию и Царству Божьему на Земле. Губман и не думает скрывать враждебного отношения к концепции Ясперса, поэтому читать этот раздел следует осторожно.

8. Неомарксисты «Франкфуртской школы» — Теодор Адорно («Негативная диалектика»), Макс Хоркхаймер («Диалектика просвящения» (с Адорно совместно), Герберт Маркузе («Эрос и цивилизация») – весьма причудливая форма развития марксовской концепции материализма, помноженной на густом замесе с вышеперечисленными направлениями. История – своеобразное «колесо сансары», которое общество должно преодолеть, освободясь от чужеродных влияний изнутри.

9. «Новая философия» — французский вариант мутации «новых левых», случившийся после 1968 года, не имеющая ярких представителей. В идейном наполнении они схожи с «франкфуртцами» — та же критика современного общества, и протеста против нынешних результатов исторического развития, впрочем, с весьма пессимистическим взглядом на будущее.

10. Неотомизм – Жак Маритен («О философии истории»), Карл Ранер («Христианство на перепутье») – форма католической религиозной философии. Смысл истории в воплощении общегуманистических ценностей, в развитии понимания Бога как первопричины явлений. Своеобразное возрождение идей Фомы Аквинского, эдакий бунт против неопротестантизма, получившего широкое развитие в соответствующих странах.

11. Неопротестанты – Эрнст Трёльч («Социальные учения христианских церквей»), Пауль Тиллих («Системная теология») и пр. История – процесс отвержения человеком абсолютных истин, потери Бога, обретение которого и является целью будущего развития. Оба указанных направления при этом вобрали в себя идеи и неомарксизма, и герменевтики, и таких форм постмодернизма, как структурализм… Картина учений очень причудлива, работы – непросты, однако и они являются частью современной историософии.

Как видно из вышеизложенного, книга Бориса Губмана – краткое описание постмарксистских концепций истории. Эта книга своего времени – многое из указанного уже переведено на русский, и доступно для читателя, чего не было в 1991 году, к моменту выхода. В любом случае, эта книга может оказаться полезной – для тех, кто хочет увидеть в современных философских веяниях систему, и сориентироваться, какая из концепций ближе и проще для первоначального ознакомления.

…Когда мы размышляем над тем, как возник наш с вами мир, неизбежно встаёт вопрос о его истоке, том, откуда он вырос. До возникновения письменной культуры многие тысячелетия существовали целые многие поколения людей, о которых нам известно очень и очень немногое. Многочисленные немые орудия, рисунки, петроглифы, могилы – вот что нам осталось в наследство от тех людей, которые являлись нашими предками, и которые, чтобы мы не говорили, заложили основу нашего мира, стали его фундаментом. Кто же они были? Как они мыслили? Как видели мир?

Долгие годы, конечно, пробовали отыскать ключ к первобытной духовности. Когда первые этнологи начали изучать народы, находящиеся на уровне каменного века, они сделали простой вывод: нужно попросту взглянуть на то, как они живут – и мы получим точный образ наших предков. Последствия этой теории аукнулись позже не в лучшую сторону, но, в принципе, общая парадигма может оказаться вполне рабочей – ведь люди жили в похожих условиях, пользовались схожими орудиями, и, быть может, их мышление также…?

Из этого постулата исходит и Владимир Кабо. Пару слов об авторе. Он не археолог, по большей части – этнограф, предмет его исследований – австралийские аборигены, всю жизнь он изучал различные формы искусства автохтонных народов маленького континента, не обходя вниманием ни древнее искусство, ни современное. Конечно, судьба преподнесла Кабо пару сюрпризов в виде пяти лет лагеря в Поморье, однако судьба его была относительно благополучной – полностью реабилитированный, этнограф смог защитить диссертации и работать в РАН, в Питере и Москве. Много ему пришлось работать не только с австралийским материалом, в годы работы в Институте Этнографии Владимир Рафаилович не раз совершал экспедиции в Сибирь, знакомясь с сакральными обычаями тамошних народов. Что наложило отпечаток на его творчество. Перед самым распадом Союза Кабо решил покинуть Россию, и уехал в свою любимую Австралию, где продолжил исследование обычаев аборигенов, уже лицом к лицу с ними…

Учёный был, мягко говоря, нетипичный. Если мы откроем классический вузовский учебник Алексеева, то увидим там данные по эволюции первобытной семейной общины, беспорядочных половых связях, промискуитете, изначальном матриархате и прочих прелестях. Кабо, однако, избегал подобных высказываний, считая их целиком фантастичными, плодом сомнительной аналогии. Хотя метод компаративистики играл в его творчестве немалую роль.

Как и многие учёные, Кабо задумывался и над общими проблемами своих исследований. Насколько современные полупервобытные народы близки духовно нашим предкам? Быть может, именно они являются отражением того далёкого прошлого, в котором кроются истоки мировых религий, языков, народов? Тогда он начал работать над материалом, который одинокого близок и этнографии, и археологии, и при этом – далёк от них. Кабо начал искать следы первобытной духовности, из которых происходит религия как явление, он попытался понять специфику мироведения людей, не знавших железа и плуга. Так была написана книга «Круг и крест», писавшаяся долгие годы, ещё с советских времён, и изданная только в 2002. На вооружение он взял два основных постулата. Первый – структура мышления у всех людей в общем и целом одинакова – запад для всех будет западом, а восток востоком, сторон света – 4. Второе – для возникновения религии необходимо чувство «священного», некий набор сакральных знаний, объясняющих окружающий мир с точки зрения иррационального.

Итак, первая часть – к чему поводит автор? Материал Кабо здесь – чисто этнографический. Различные народы современности (конечно, знакомый автору материал, австралийцы разных племён, и сибиряки). Главная задача – показать то сходство, которое прослеживается в образах картины мира и символике. В частности – Кабо много пишет о шаманизме как характерной черте архаичного строя, существующей в разных частях земного шара. То же самое и с символикой – скажем, крестообразная форма характерна для многих амулетов неразвитых народов. Тотемизм, обряды инициации, ритуалы, чародейство – всё это, считает Кабо, связано с глубинными представлениями человека о потустороннем, священном, и является скорее чертой коллективной психологии.

Вторая часть – о том же самом, но только – с позиции археологии. Материальные свидетельства – палеокартины со стен пещер, ритуальные инструменты, орнаменты и лабиринты. В результате он подметил несколько общих элементов архаичной картины мира, как то: обрядовость, нацеленная на изменение природы, образы Творца, богов и культурных героев, культ тотемических орудий. Кабо явно пытался выявить нечто «типическое» для архаичных обществ прошлого и настоящего.

Что считает Кабо источником религии? Постижение дуализма жизни и смерти приводит к появлению понятия о потустороннем мире, оно, в свою очередь, подводит к мысли о вещах «священных». Жизнь и смерть закольцованы друг в друге, также как и «священное» с обыденным. Они дуалистичны, и в то же время – пронизывают друг друга, «священное» постоянно оживает в ритуалах и обрядах, оно необходимо для управления обыденным. Первобытные ритуалы, символика, общность в мифологических сюжетах – всё это для Кабо является чертами коллективной психологии, исходящей из глубинной общности мышления людей, пришедшего к нам из глубокой древности.

Так что, я думаю, книга будет интересная для всех, кто хотя бы раз задумывался о том, откуда пошли фундаментальные основы нашего мира. Если ваши интересы не зациклены на вопросах древности славянских народов, а охватывают более глобальные проблемы – смело берите эту книгу.

…В портовом городе Трабзоне на востоке Турции есть небольшой краеведческий музей. Там прекрасно представлена экспозиция предметов времён Митридата Евпатора, римского и османского владычества… Очень хочется спросить господ краеведов – почему они практически обошли вниманием время, когда их родной Трабзон-Трапезунд достиг наибольшей славы, и два с половиной столетия стоял настоящим бастионом на юго-восточном побережье Черноморья, будучи центром далеко не самого слабого государства Средневековья?

1204 год, Константинополь пал под ударами войск крестоносцев, и отдан на разграбление. Византийская империя распалась на несколько частей, одна из которых встала особняком. Династия Великих Комнинов, сброшенная не так давно с престола. Крепко сцепившись с местной мафией правителей, Комнины строили практически независимую политику в отношении не только соседей, но и стран Запада, и всего Ближнего Востока. Трапезундская империя – интереснейшее государство, полинациональное, многоязычное, на его компактной территории проживало великое множество самых разнообразных народов. Государство с мощной греческой культурой, центр философии и православной духовности, а также – оживлённейший перекрёсток торговли между Западом и Востоком. Но при этом – белое пятно на карте истории.

Несколько лет назад. Декану истфака МГУ Сергею Карпову присудили звание академика. Присудили, на самом деле, вовсе не за высокие административные должности. Карпов – прежде всего исследователь, учёный, признанный во всём мире византинист. И не только византинист. Как ученик Зинаиды Удальцовой, он защитил кандидатскую по истории дипломатических взаимоотношений «незалежного» Трапезунда с государствами Запада. Позже, взяв в контекстный оборот всю историю Причерноморья, Карпову понадобилось подключиться и к иным темам – истории взаимоотношений Византии и Кавказа, восточных султанатов и эмиратов, контакты с Русью и государствами Балкан и севера Причерноморья. Позже Карпов занялся и историей краткого владычества Латинской империи, и – что стало для него особенно важным – торговлей итальянских городов-республик, по которой он защитил докторскую в 1986 году.

Этот томик представляет из себя выжимки исследования, концентрированную историю Трапезундской империи. Карпов попытался в ограниченное число страниц (хотя все 600 напечатаны мелко и убористо) вместить всю богатую историю этого региона, начиная со времён Персидской империи. Особое место в нём занимают международные отношения, в особенности – с итальянскими городами, которые часто становятся объектом внимания историка. Трапезунд – перекресток богатой транзитной торговли, из-за которой, вероятно, этот город и выживал все века неспокойного соседства с турецкими бейликами. Комнины и союзные им кланы зачастую вмешивались в торговлю других государств, манипулируя торговыми потоками ради своей выгоды. Как история Новгорода полна напряжёнными конфликтами с Ганзой, так и Трапезунд не отстаёт от своего северного собрата. Причём Комнины постоянно лавировали между представителями Венеции и Генуи, отдавая предпочтения то тем, то другим, а иногда и воюя с ними. Интересные вещи Карпов сообщает и по поводу отношения Трапезунда к Флорентийскому Собору, в том числе и к планам Папы Энея Сильвия сделать его плацдармом для крестового похода к Иеруалиму.

Весьма разнообразны были отношения Трапезунда с государствами Востока (Карпов не востоковед, поэтому эту главу написал турковед Шукуров). Далеко не всегда дело обходилось воинами и приграничными стычками – много было завязано и на вопросах торговли. Со странами Кавказа Трапезунд и вовсе связывали долгие и продолжительные отношения, в том числе – и династические. Отдельные главы посвящены эпизодическим торговым и культурным контактам Трапезунда со странами Балкан и Русью.

Внутренней структуре и социальным конфликтам Понта Карпов уделяет не меньше внимания. Комнины вовсе не были самодержцами на своей земле, они находились в хрупком равновесии, в связи с местными владыками подпровинций, носящих говорящее название «банда». Несколько раз перемирие нарушалось, и Трапезундскую империю охватывала гражданская война, которая, впрочем, не помешала ей с тем же успехом существовать во враждебном окружении мусульманского мира…

Конечно, Карпов уделил по главе таким сферам истории Трапезунда, как экономика, социальные отношения и культура, и на их примере вновь показал глубокую специфику этого региона. Повторюсь – «История Трапезундской империи» — скорее собранный, структурированный пересказ данных, полученный Карповым в ходе своего исследования Черноморского региона, в конце его книги подобран обширный список литературы, где есть ссылки на его работы, где более обстоятельно разобраны многие вопросы истории Средневекового Понта.

…В 1461 году Трапезунд пал под натиском войск Мехмеда Фатиха. Понт влился в состав его молодого и могучего государства, дав пищу для разнообразного и многокровного народа современной Турции. Спасибо таким людям, как Карпов – память о людях, которые два с половиной столетия защищали себя и свою культуру от посягательства чужих, не будет забыта.

Карло Гинзбург (Карл Львович Гинзбург) – известнейшая личность в европейской науке. И это притом, что ни один человек не может сказать точно, какая-же у него специальность. В чём он специалист? Работы Гинзбурга настолько специфичны и разносторонни, что весьма и весьма сложно определить их направленность. Когда историк занимался историей ересей, то писал и о многих других вещах – скажем, знаменитая «Сыр и черви» охватывает не только историю ереси ничтожного мельника Меноккьо, но и касается многих иных вещей. Гинзбург писал достаточно расплывчато, размышляя даже не о сути исторических явлений, что в целом не ново для современной ему историографии, а занимался поиском метода исследования множества субъективных сторон истории. Даже самого понятия «научной школы» для него не существовало – она была лишь набором учёных-индивидуумов, работающих в одной сфере (см. «От Варбурга до Гомбриха»). Чем же знаменит этот очень своеобразный и колоритный историк?

Когда произносят имя Карло Гинзбурга, то первым делом возникает ассоциация со словом «микроистория» (microstorie по итальянски), которому в последнее время придано не очень хорошее значение. Зачастую, когда студенты называют основным методом своих дипломных работ «микроисторию», то там содержится чаще всего просто событийное описание, со слабым намёком на контекст. Учащийся может знать в подробностях события жизни мелкого лорда из Английского Парламента, но не иметь ни малейшего представления о том, что происходило в стране в тоже самое время. Ну так вот, это – не микроистория. Это – «событийная история». Микроистория строится, как ни странно, на хорошем знании контекста. Тогда зачем она нужна?

Читаем статьи сборника «Мифы-эмблемы-приметы». Казалось бы, тематики – абсолютно разные, да и далеко не всегда понятно, на чём автор акцентирует внимание. Постановки вопросов зачастую достаточно расплывчаты, также как и выводы исследования. Кажется, Гинзбург не столько пытается пролить свет на прошлое, а скорее размышляет над самим методом исследования. Обратимся к названию всего сборника, и попробуем расшифровать его.

Мифы. В статье «Фрейд, человек-волк и оборотни» Гинзбург высказал интересное положение. Полемизируя с основателем психоанализа, он отрицает ведущее значение абстрактного «бессознательного» в жизни человека. Психические девиации знаменитого Человека-Волка ведут своё начало не из потрясений его детства, а из… культуры.

Кратко я выражу это так – «человек видит мир не глазами, а своей культурой». Некие коды и образы, заложенные в его мировидении, мировоззрении, порождают все модели поведения и многие особенности взаимоотношения с обществом. Таким образом, любой источник (условно — текст) содержит в себе неизбывный отпечаток того, как человек видит этот мир, и зачастую он сам формирует вокруг себя миф об окружающем мире.

Эмблемы. Различные формы культуры, которые из нашего времени кажутся законченными, на самом деле приобретают завершённую форму много позже («От Вармбурга до Гомбриха»). Зародившиеся в различных культурных средах эмблемы существуют и вне своего контекста, меняя свой облик и переходя из одной формы в другую («Верх и низ»). Эмблема как составляющая форма культуры – один из самых живучих элементов массового и, часто, интеллектуального сознания, наиболее явная её сторона. Однако как разобрать её элементы на части?

Приметы. Здесь и выявляется микроистория, и её реальная роль в исследовании. В своё время Гинзбурга зацепило искусствоведческое исследование Джованни Морелли, в котором он выводит очень интересную методику выявления авторского стиля картин. Подделка характерных авторских приёмов – дело нехитрое, на это способен любой мало-мальски умелый художник. Обращать внимание стоит на то, как художник изображает абсолютно, казалось бы, третьестепенные объекты – уши, пальцы, листья деревьев и так далее – то, что не требует от него мастерства и является просто небольшим элементом картины. После ознакомления с этой концепцией Гинзбург выдвинул идею о схожем методе изучения истории («Приметы: уликовая парадигма…») – по неявным и заложенным в повседневную культуру мелочам, которые, на первый взгляд, не играют никакой роли. Изучение мелочей, характерных для реалий прошлого, позволяет нам вплотную приблизиться к истинному содержанию мышления человека тех лет, и понять его ментальность.

Таково идейное содержание сборника. Каждую статью разбирать нет смысла – тематический размах вещей Гинзбурга очень широк, и большинству читателей он будет непонятен, так как лежит в лоне малознакомой историографической традиции Европы XX века. Но это не меняет того факта, что идеи итальяно-еврейско-русского историка Карла Львовича Гинзбурга не оказало определённого влияния на отечественных учёных. Подробнее о практике его работы в микроисторическом методе – в отзыве на книгу «Сыр и черви».