«Ужасы тела. Не каких-то там мертвых тел. Ужас в вашем собственном теле. И что-то идет совсем не так… внутри вас. Ваше тело изменило вам – а поскольку это ваше тело, то не получится даже убежать».
Слова, которыми Стюарт Гордон – надо ли его представлять? – открывает антологию, неплохо описывают суть представленного в ней направления (пожалуй, рановато называть его жанром). До поры до времени «телесные» ужасы оставались удобным термином, применимым к некоторым образцам хоррора независимо от способа их воплощения – в кино, литературе, видеоиграх и т. д. Выход и относительный успех межавторского сборника, целиком посвященного этой теме, сигнализирует, что боди-хоррор как явление окончательно определился и обособился – или вот-вот это сделает. Там, где прежде режиссеры и писатели искали наугад, появляются идейно подкованные люди, которые знают, чего хотят и как этого добиться. В теории страх перед фокусами собственного тела имеет больше шансов пронять потребителя, чем классический страх перед неведомым или внешней угрозой. Ночь прошла, взошло солнце – вот и нет неведомого, а изменчивое тело – всегда с тобой. Честно говоря, оно и есть ты – каких бы вершин духовности ты за собой ни числил.
Пол Кейн и Мари О’Риган (к слову говоря, законные супруги) не впервые работали над антологией с уникальной концепцией: в 2009 году увидел свет томик Hellbound Hearts, посвященный миру «Восставшего из ада». Публикация была весомая: предисловие написал сам Клайв Баркер, введение – Стивен Джонс, послесловие – Даг Брэдли. Среди авторов оказались как новички (например, Барби Уайлд, знакомая аудитории как женщина-сенобит из второго «Восставшего»), так и мастера жанра, в том числе Конрад Уильямс, Сара Пинборо, Нил Гейман и Тим Леббон. У публики книга нашла теплый прием, критика также не злобствовала. А в 2012-м, уже после антологии боди-хоррора, вышел «Карнавал хоррора» (A Carnivále of Horror) – коллекция историй о темной стороне ярмарок и цирков. Тут, конечно же, не обошлось без Рэя Брэдбери, к которому скромно примкнули Джо Хилл, Уилл Эллиот, Джон Коннолли и другие. Впрочем, это повод для отдельного разговора – а сейчас вернемся к ужасам, «явившимся изнутри» (примерно так назывался в американском прокате ранний фильм Дэвида Кроненберга, более известный как «Судороги»).

Если допустить, что у серьезного писателя всякая книга – автопортрет, то сразу напрашивается несколько аналогий. Скажем, роман – это монументальная скульптура или изображение в полный рост; масштабное, но грубое, набросанное щедрыми импрессионистскими мазками. Стихотворение – эскиз перед зеркалом (иногда и полноценный рисунок, но это у избранных). А вот сборник малой прозы – детальный портрет, прописанный до последней черточки. Это особенно верно, когда тексты в книге разделяют годы и десятилетия; тогда портрет обретает объем не только в пространстве, но и в четвертом измерении – времени.

«Мастер дороги» как раз из таких полотен, так что присмотримся повнимательней к творческому лицу Владимира Аренева (хотя это и псевдоним, называть его личиной или маской не хочется: пока что автор не давал ни единого повода для сомнений и поразительно похож сам на себя).

Во-первых, это доброе лицо. Персонажи Аренева могут быть смелыми и робкими, трудолюбивыми и праздными, вредными и понимающими – но злых среди них не найдется. Кто-то скажет, что это эскапизм и благодушие – да полно вам! Переберите в уме своих знакомых. Много ли среди них душегубов? Мошенников? Воров? Если да, то вам крупно не повезло – но статистика все же против вас.

Отказываясь от темных оттенков, автор отнюдь не заваливает читателей сладкой ватой. Даже в самых ироничных текстах героев ожидают испытания – и для каждого припасена своя мера ответственности. Выдержат этот груз не все, а некоторые не станут даже и пытаться – но лучшие вещи в сборнике не о них.

Во-вторых, это умное лицо. Аренев, словно любознательный турист, разгуливает по разным мирам и эпохам. Где-то он явно успел обжиться и стал своим, где-то ограничился видом из окна и кратким отзывом о гостинице и сервисе. Проще говоря, однообразию в этой книжке места не отыскалось. А вот досадный схематизм временами проглядывает. Особенно это заметно в заглавной повести, построенной на концепциях Джозефа Кэмпбелла – столпа сравнительной мифологии. «Мастер дороги» представляет собой пространную философскую сказку-притчу, персонажи которой вызывают не больше симпатии, чем олицетворения добродетелей и пороков в средневековых аллегориях. Сложность замысла сыграла с автором злую шутку: увлекшись широкими метафорами и играми со структурой, он забыл привнести в свою вселенную хотя бы толику тепла – и от бледных фигур, обитающих на страницах повести, веет искусственностью. В «Оси мира» Святослава Логинова (чье влияние Аренев охотно признает) схожие мотивы обыграны естественнее и удачней.

С другой стороны, рядом мы видим рассказ «В ожидании К.», в котором идеи того же Кэмпбелла воплощены изящно и органично, более того – незаметно для глаза (со смысловой подкладкой так и надо: не годится, чтобы костяк выпирал из-под кожи, такие подробности не для публики). Ареневу удается то, что пытались вслед за Нилом Гейманом сделать многие: взять образы, отложившиеся у каждого из нас в подкорке (мифические или сказочные), и вывести их в реальность. Пытались многие, преуспели единицы – и Аренев среди них. Это тем удивительнее, что основа у рассказа довольно неожиданная – произведения Корнея Чуковского. Персонажи и мотивы «Крокодила», «Краденого солнца», «Тараканища» и других классических историй изящно переплетаются на фоне современного (альтернативного) Петербурга, образуя причудливые порой, но крепкие сочетания. При этом «В ожидании К.» – один из самых актуальных текстов в сборнике, пропитанный невыдуманными эмоциями и небанальными страстями.

Кстати об эмоциях. Если вы еще не догадались, Владимир Аренев – человек неравнодушный. Среди ранних рассказов еще можно встретить незамысловатые истории, по сути – анекдоты, затеянные ради остроумной развязки («Первое правило свинопаса», «Каморка под лестницей», более поздний «Зачет для избранного»). Но чем ближе мы подбираемся к Ареневу сегодняшнему, тем острее становятся конфликты, живее – человеческие чувства, труднее – нравственный выбор, встающий перед героями. Так, в «Деле о детском вопросе» нетипично переосмысленная биография Шерлока Холмса (хотя место ли ей в такой вот антологии – большой вопрос) служит лишь ключиком к другой загадке, несравнимо более сложной – взаимоотношениям отца и сына. И смесь оказывается действенной, разве что небезупречной в пропорциях. А вот к повести «Душница» никакие «разве» не применимы. Такой стройности, такой обманчивой простоте позавидовали бы и некоторые классики. И, кажется, никто еще не писал так о вечной проблеме живых и мертвых. Этот мир очень похож на наш, только существование души в нем – непреложный факт. После смерти человека душа помещается в специальный шар наподобие воздушного и хранится сперва у родных усопшего, затем — в специальном сооружении-некрополе, той самой душнице. Сколько в этих мертвецах от людей, которыми они когда-то были?.. Красивая фантастическая метафора становится поводом поговорить о памяти и помнящих – и рассказать об одном обыкновенном мальчишке, которому пришлось совершить нечто необыкновенное… и повзрослеть. Повесть еще только начала собирать урожай заслуженных премий, но их все равно будет недостаточно; под заголовком «Душница» вполне уместно смотрелись бы слова «Хьюго», «Небьюла» и «Локус».

Тема посмертия притягивает Аренева издавна: рассказ «Единственная дорога» (первый в его карьере), также включенный в сборник, мог бы служить приложением к «Душнице» – как взгляд «с той стороны». Простота сюжета и его воплощения вполне компенсируется искренностью автора. Иное дело «Нарисуйте мне рай» – вещица тоже из ранних, но исполненная с цельностью и надрывом поздних. Загробная жизнь оказывается неотличимой от жизни обычной – и если кто-то вырастил бы из этой мысли социальную сатиру, то у Аренева получилась маленькая драма, в которой поднимаются очень серьезные вопросы, а ответ зависит лишь от читателя.

Впрочем, помимо философского серого в палитре Аренева имеются и другие цвета. К примеру, «Часы с боем» представляют собой увлекательный мистический почти-что-триллер, круто замешанный на вудуизме и перипетиях эмигрантской жизни. «Вкус к знаниям» – забавная экскурсия в эпоху победившего ктулхианства, хотя Лавкрафта в ней заметно меньше, чем затейливо преломленного университетского быта (не будем забывать, мы имеем дело с преподавателем).

Разглагольствуя о темах и цветах, мы чуть было не упустили главную черту портрета – а она-то и бросается в глаза первой: Владимир Аренев из тех писателей, что постоянно растут, опровергая аксиому о прыжках выше головы. А значит, следующие портреты будут еще лучше, без клякс и ломаных линий – но и сейчас не возникает сомнений, что кисть попала в правильные руки.

В нашем племени любят рассказывать истории. Часто это истории о людях, которые путешествуют во времени. Такие, например:

«Простой школьный учитель (а лучше – менеджер или программист, но тоже непременно простой) чудесным образом переносится из современной России в XIX век. Смелость, везение и смекалка не только помогают ему освоиться в чуждой обстановке, но и прокладывают путь к вершинам власти. Ум и воля, помноженные на знание грядущего, позволяют герою направить мировую историю в новое, благодатное русло. Кроме того, он спасет жизнь Александру II. Или его внуку, последнему из Романовых. А может быть, Ленину. Или Сталину. Так или иначе, имя героя останется в скрижалях».

Но иногда и такие:

«Джейк Эппинг, простой школьный учитель, переносится из современной Америки в 50-е годы XX века. У него есть пять лет, чтобы предотвратить убийство Джона Ф. Кеннеди – и направить мировую историю в новое, благодатное русло. Таков, по крайней мере, замысел. Да и тот – не его. Джейку интереснее и важнее изменить судьбу человека, которого он знает лично. Это ему удается, и тогда…»

И тогда начинаются трудности, потому что скрижали истории – штука чертовски неподатливая; чтобы заменить «А» на «Б» на такой-то запыленной странице, ума и смелости не всегда достаточно. С волей еще хуже, потому что у прошлого есть своя – и посильнее. В конце концов, Джейк – простой школьный учитель; не лучший выбор для вершения мировых судеб, что бы там ни говорили в нашем племени.

Но и не худший, быть может?

«Жить в прошлом» невозможно, как и в учебнике истории. Даже личность, замкнутую на самой себе, рано или поздно затянет в водоворот настоящего. Джейк Эппинг не агент разведки и не мономан, способный годами существовать в вакууме. Никогда не забывая о конечной цели, он все же втягивается в повседневную жизнь эпохи, обзаводится связями, привязанностями и работой (в школе, само собой), а потом и встречает любовь. И в этой точке великая миссия Джейка отходит на второй план, из двигателя сюжета превращается в досадный противовес. В развязке Кеннеди и Ко наверстывают упущенное, но в эмоциональном фокусе находятся уже совсем другие проблемы, мало свойственные темпоральной фантастике. Они же определяют и концовку, окрашенную в тона светлой грусти – фирменную гамму Рэя Брэдбери. Сходство это не случайно: как утверждает автор, идею финала ему подсказал сын, Джо Хилл – не менее талантливый писатель, чей талант рос и креп под мощным влиянием Брэдбери (не избежал его, конечно, и сам Кинг).

Вопреки названию, «11/22/63» – это не только и не столько роман о далеком ноябрьском дне, потрясшем мир. Не более, по крайней мере, чем «Чужак в чужой стране» – о беспорядочных половых связях.

Это роман о давно минувших днях, когда бензин стоил сущие гроши, а в пище было меньше химикатов и больше вкуса. Когда женщины носили красивые платья, а мужчины – шляпы из фетра. Когда двери в сонных маленьких городках оставались открытыми по вечерам. Когда, наконец, будущий автор «Сияния» и «Зеленой мили» носился по улицам на велосипеде и дул в кафетериях имбирное пиво. Как и любая подобная книга, «11/22/63» – это маленькая машина времени, и первый ее пассажир – сам автор. Но на блаженные пяти-/шестидесятые смотрят уже взрослые глаза, и они замечают множество других, не столь привлекательных «когда». Ведь это были еще и годы, когда пропасть между белыми и цветными не заполнялась даже политкорректностью (возлюбленная героя, далекая от активного расизма, охотнее поверила бы в Интернет и однополые браки, чем в темнокожего президента). Когда женщину, избитую мужем, было принято не поддерживать, а порицать. Когда во всех общественных местах, от ресторанов до автобусов, стояла пелена табачного дыма, а экология была не более чем словом. Когда у порога топталась ядерная война… Иными словами, это было лучшее из времен, это было худшее из времен – не лучше и не хуже нашего. Уютной или невыносимой эпоху делают не декорации, а люди – а с ними уж как повезет. И Джейку чаще всего везет – но ровно до тех пор, пока он играет по правилам эпохи и не вспоминает о своей миссии. Тогда прошлое намекает ему, что не желает меняться – тумаками и травмами. А ломать кости в эпоху Кеннеди умели не хуже, чем сейчас; увы, если константы и существуют, то насилие одна из них.

Присутствует в «11/22/63» и пара привычных кинговских психопатов, с которыми связана столь же традиционная – и неразрешимая – тема насилия над женщинами. А еще – кошмарные сны, предвещающие кошмарную явь. Странные слова и фразы, наделенные зловещим смыслом. Беспрерывный поток брендов и прочих потребительских маячков, призванных наметить знакомую читателю реальность – или воссоздать реальность прошлого, что важнее и сложнее. Дежурные уколы в адрес политических и религиозных фанатиков. И так далее, и так далее: мы на известной территории, можно снимать противогазы.

Сохранилось и главное: завораживающий голос автора. У Кинга много общего с Диккенсом: о чем бы оба ни писали, читать это можно ради одной только музыки языка – мелодии слов, сложенной прирожденным рассказчиком. Увы, в переводе Виктора Вебера многоголосие исходного текста преображается в восьмибитный канцелярит. Кинг по-русски – это скучно. Сквозь пыльное окошко небеса покажутся серыми и в самый ясный день.

Есть плохие новости и для тех, кто читает в оригинале: без длиннот, характерных для мэтра в последние годы, не обошлось и на сей раз. Неинтересных подробностей для него не существует; кажется, Кинг готов изводить страницы на любую мелочь – как Марсель Пруст когда-то выудил семитомную эпопею из куска размокшего печенья. Даже ветераны пера нуждаются в хороших редакторах – хотя бы для устранения ляпов, несовместимых с репутацией мастера. Так, в представлении Кинга фраза «Pokhoda, cyka!» означает на русском «Пошла, сука!»; мелочь, а неприятно.

И все-таки, если откинуть внешнее и лишнее, то «11/22/63» – это прежде всего история о жертвенности и о настоящей любви. Отсылки отсылками, но духовно роман ближе к другому классическому тексту Кинга (о чем он сам может и не подозревать), самому гуманистичному и одному из самых трагичных – «Мертвой зоне». У Кинга-1979 школьный учитель, предвидящий будущее, пытается в одиночку предотвратить политическую катастрофу. У Кинга-2011 почти то же самое – только о прошлом и гораздо пространнее. Общим остается и еще кое-что: цену великим делам определяет человечность, без нее самая захватывающая авантюра – лишь строчка из дурно рассказанной басенки. К тем же выводам приходит и Джек Финней в романе «Меж двух времен», упомянутом в послесловии к «11/22/63». Что ж, Стивен Кинг может позволить себе быть старомодным; как показывает опыт, мода циклична, а черное в отсутствие белого быстро наскучивает.

В нашем племени любят рассказывать истории о странниках во времени. Иногда их рассказывают, чтобы отрезвить, чаще – чтобы одурманить. У какого костра провести ночь, каждый выбирает сам…

Рецензия заняла I место на конкурсе "Фанткритик — 2013".

Однажды Грэю Ф. Грину приснилось, что он – стайка бабочек, порхающих над лугом. Но вдруг он проснулся, удивился, что он – Грин, и не мог понять: снилось ли Грину, что он – стайка бабочек, или бабочкам снится, что они – Грин…

Авторство «Китов и броненосцев» перестало быть тайной чуть раньше, чем обрела очертания фигура Грэя Ф. Грина, он же Халлдор Олафур – да обрела ли? Родился то ли в 1955-м, то ли в 1965-м; по-английски то Gray, то Grey; то ученый, то авантюрист; сын то рыбопромышленника, то профессора. На деле отцов и матерей было дважды восемь – от Шимуна Врочека до Карины Шаинян, – но все как один предпочли не заявлять о родительских правах и спрятаться за масками переводчиков. Свидетельствующими акушерами выступили Дмитрий Володихин и Андрей Лазарчук, а также несколько сайтов Рунета. Состоялась ли мистификация? И да, и нет. Да – для тех, кто склонен верить людям и не жалует поисковые системы. Нет – для любителей сложить два и два, получив четыре. Самая яркая стекляшка в мозаике, повесть об инспекторе Баклавском, была впервые опубликована в ежегоднике русской фантастики – с пометой «пересказ такого-то», которая для знакомых с классикой не хуже лакмусовой бумажки.

Но пока текст не затерялся в толпе отцов и нянек, посетим сам Кетополис – город-государство, разлегшийся на угрюмом острове где-то в Тихом океане. В «Китах и броненосцах» мгновенным снимком запечатлен единственный день из альтернативного 1901 года. До ближайшей европейской столицы тысячи миль, но миллионному Кетополису знакомы все язвы и радости нового века: затяжные войны, буйная индустриализация, грязные рабочие кварталы, изнеженная богема, контрабанда, танго и немое кино. Есть и местная экзотика: в туннелях под городом ютятся мутанты-подземники, с легкой руки молодого Уэллса прозванные морлоками – и в самом деле, без них шестеренки городского хозяйства разом встали бы; им приписывают похищения детей, их боятся – но без них не могут. По улицам ковыляют жертвы Вивисектора – безумного хирурга, мастерящего из людей машины. В трущобах хозяйничает клан плетельщиц – слепых чародеек, сведущих в магии сетей. За религию отвечает орден ионитов, дружный с китовой символикой; еще в городе верят, что киты поют, и песни эти предназначены для людей – а услышать их помогут запрещенные сомские бобы, коими, впрочем, промышляют и обычные наркоманы. В культурном авангарде вместо поэзии главенствуют графические романы. Во дворце прожигает дни монарх, но реальная власть над островом принадлежит одноногому Канцлеру. Его жгучая ненависть к китам прорывается ежегодно Большой Бойней, мало отличимой от войны, – и океанские волны буреют от крови…

АСТ, Астрель, 2012

Если две змеи пожирают друг друга, то какая закончит раньше – та, что движется по часовой стрелке, или та, что против?

В мире Дэвида Вонга инь и ян находятся в состоянии войны: если в нашей реальности черное и белое сливаются в изящный символ, который можно изобразить сливками на черном кофе, то в вонговской кофе безжалостно перемешан, пересыпан перцем, разбавлен кубиками льда и в конечном счете выменян на водку с апельсиновым соком. Высшая гармония – в отсутствии гармонии.

С виду, впрочем, слово на букву «г» едва ли применимо к книге, в которой правят бал летающие собаки, гориллы на крабах, сосиски мобильной связи, загадочные мешки с салом и другие атрибуты кошмарного сна, увиденного поклонником Дугласа Адамса после посещения выставки сюрреалистов.

А начиналось все безобидно, если не пасторально: в один апрельский вечер двое двадцатилетних разгильдяев, прожигающих юность в безымянном городке на американском Среднем Западе, выбрались на загородную вечеринку с алкоголем, женским полом и рок-н-роллом. Один – тот самый Дэвид Вонг – по итогам ночи разочаровался в себе, перепугался до смерти и чуть не опоздал на работу, другой – тот самый Джон – провел время с большей пользой, а именно:

а) попробовал «соевый соус» – невиданный прежде наркотик, снимающий завесу с человеческих глаз и делающий ад (измерение Икс, Зен, метавселенную – как только ни называли его наивные люди) немного ближе;

б) ушел живым из некоего странного дома, гостей и хозяев которого полицейским экспертам пришлось соскребать со стен;

в) обзавелся невидимым (или видимым только ему) домашним питомцем, склонным к агрессии и непохожим ни на один из видов, известных биологической науке;

г) выскочил за пределы пространственно-временного континуума, познал тайны бытия и научился вселяться в собак.

Стоит ли говорить, что ко всем этим и многим другим радостям пришлось приобщиться и Дэвиду – хотел он того или нет? На то и существуют лучшие друзья – по крайней мере, в представлении Джона.

Еще можно перечислить жанровые столпы, на которых покоится шатер этого цирка: «Фантазм», «Зловещие мертвецы», «Вторжение похитителей тел», «Автостопом по Галактике», «Восставший из ада», «Звездный путь», «Сумеречная зона», полное собрание сочинений Г. Ф. Лавкрафта, избранные романы Дина Кунца, а также Half — Life , Doom и другие легенды игровой индустрии.

Однако первозданную прелесть этой книги не в силах передать ни одна классификация; подчиняясь воле автора, два и два упрямо дают в сумме пять, а золотистые ретриверы садятся за руль и жмут на педали.

Силы хаоса вырвались на свободу в 2001 году, когда скромный офисный работник Джейсон Парджин, спрятавшись за еще более скромным псевдонимом (по его словам, «Вонг» – самая распространенная фамилия на планете), выложил в Интернет короткую историю «о себе, своем друге и монстре, сделанном из мяса». История прижилась, обросла поклонниками и продолжениями и превратилась в итоге в полновесный роман. За публикацией в мелком издательстве «Пермьютед пресс» и неожиданно высокими продажами последовали издание массовым тиражом, предложение от именитого режиссера Дона Коскарелли («фантазмовские» гены сработали как часы — и кстати, фильм уже снят и демонстрируется на фестивалях) и культовый статус. Дальше Джона, Дэвида и сопутствующий им бестиарий было уже не остановить.

Хотя временами в тексте и проглядывают швы, скрепляющие несколько последовательных сюжетов в единое целое, отдельные нестыковки теряются на фоне выложенной Вонгом мозаики, пестрой и богатой на детали. Заметнее всего выделяются две составляющие – страх и смех, сплетенные теснее, чем нити ДНК. Ужасное здесь неотделимо от комического и подпитывается им; устоять перед чарами романа тем сложнее, что он успешно эксплуатирует две из трех сильнейших человеческих эмоций (третья, любовь, тоже не забыта). В свою очередь, основные цвета дробятся на оттенки: юмор – от пародии на компьютерные игры и кишечно-генитальных хохм до скрытой сатиры на религию и общество потребления, хоррор – от кровавого сплаттерпанка до тонкой поволоки сверхъестественного, достойной классиков жанра.

Идеи и метафоры, небрежно разбросанные по тексту, могли бы составить еще один список, а краткая подборка цитат потребовала бы под себя отдельный блокнот. Здесь и живые наркотики, которые проникают в человеческое тело по собственному почину; и размышления о массовой культуре, формирующей особый взгляд на нашу действительность и ее гипотетических соседок; и тема насилия как неотъемлемой части вселенной и главной утехи богов. По ходу действия главный герой из неуклюжей тени, сопровождающей обаятельного Джона в его выходках и безумствах, превращается в трагическую, многогранную фигуру – и некоторые из этих граней отсвечивают гагатовой чернотой.

При всем этом книга остается увлекательным чтением, нафаршированным чудовищами, стрельбой, небылицами, сюжетными сюрпризами и анекдотами о пенисах (не всегда удачными, но природа предмета такова, что даже половинная отдача – успех). Поддавшись высокомерию, легко сбить фокусировку – и смотреть, говоря словами героя, «не на дорогу, а на грязь, прилипшую к ветровому стеклу». Почти так же легко, как поверить в змей, пожирающих друг друга назло законам естества.

Впрочем, тварям, ползающим по изнанке бытия, безразлично ваше мнение об их реальности – вполне достаточно, чтобы к ним повернулись спиной.

Рецензия вошла в шорт-лист конкурса "Фанткритик — 2012" и заняла IV (V) место по количеству баллов.